ТОМАС СМИТ

СЭРА ТОМАСА СМИТА ПУТЕШЕСТВИЕ И ПРЕБЫВАНИЕ В РОССИИ

Немного дней спустя до нас дошли выдававшиеся за верные вести о внезапной и преждевременной смерти государя; в виду того, что ни наш пристав, ни воевода, ни епископ, даже десятью днями позднее, ничего о том не знали или делали вид, что не знают, мы пока были готовы сомневаться, но лишь до тех пор, пока мистер Мерик не уведомил об этом посланника особым письмом. Эти известия были послу крайне не по душе, являясь большою помехой во многих отношениях; и по зрелом обсуждении, так как все его мысли тогда были сосредоточены на этом, он решил немедленно послать, с соответствующею целью, гонца в Москву. Поэтому, встав на следующее утро раньше обыкновенного, он призвал к себе приставов, которые немедленно же явились к нему и внимательно выслушали его, проявив большую печаль и тревогу, хотя были на столько осторожны, что сделали вид, будто не поверили, не смотря на то, что посол самолично сообщил им о дне и часе кончины царя Бориса, и как происходило его погребение. Но сам он вполне верил полученным им известиям, почему и дал им понять, что желает отправить гонца с письмом к бывшему царевичу, а ныне их предполагаемому государю, и его советникам по весьма важным делам. В виду этого, посол просил предоставить его гонцу в потребном количестве подводы и провожатых, каковая просьба и была исполнена не позже как через час времени, испрошенный приставами на размышление и для совещания с епископом и местными властями, при чем неожиданность просьбы и печальная ее причина сначала [55] несколько озадачили их головы, способные лишь в редких случаях на быстрые решения, если только речь не идет о спанье. Тогда посол назначил в эту экстренную поездку мистера Эдв. Черри (да лучше нельзя было и выбрать), как человека, владеющего русским языком, знакомого с настроением различных партий в стране и, благодаря своей обходительности, без труда могущего уладить все ему нужное в каждом городе; к тому же он, без сомнения, хорошо понимал всю важность данного ему поручения, которое именно он только мог исполнить с надлежащею тщательностью и быстротой. Таким образом он, на самом деле, являлся единственным, подходящим в данном случае, лицом, как в силу постоянного внимания к нему со стороны посланника, так и свойственных его характеру услужливости и рачительности, многократно засвидетельствованных при исполнении им обязанностей в отношении к особе милорда, с первого же дня отъезда из Архангельска и по сей день. Итак, сделав все нужные приготовления в виду поспешной поездки и данного ему важного поручения, мистер Черри в сопровождении одного из царских дворян, предпринял свое опасное и трудное путешествие. Теперь было бы уместно в моем рассказе поговорить несколько подробнее о смерти царя Бориса и о причине его болезни, равно как о его физической природе, наружности и темпераменте, о способах его политики, о наследовании после него царевича, о сетовании бояр и пересудах, возникших в простом народе; все это я мог бы исполнить без особенного для себя труда. Но я хорошо знаю, сколь неприятную задачу берет на себя тот, кто принимается писать о царственных особах и их политике, [56] и это тем в большей мере, чем правдивее притом захотел бы он быть, если только он не обладает пером Платона. Поэтому сознавая, чего стоит для независимого ума браться за подобный сюжет, я предпочитаю скорее заслужить упрек в малодушии, чем желать подвергнуться малейшему порицанию; и только ради того, чтобы не сочли меня вовсе немым в наш столь болтливый век (что особенно чувствовалось во время нашего пребывания в России), или совсем неспособным на правдивый рассказ, я приведу здесь кое-какие данные, так как, по-моему, тот просто глупец, кто ничего не умеет сказать при удобном случае. Смерть царя Бориса случилась совершенно внезапно и к тому же при весьма странных обстоятельствах. Через каких-нибудь два часа после обеда, когда по обыкновению присутствовавшие при этом врачи уже удалились, оставив царя, по их убеждению, в добром здоровье, о котором свидетельствовал и его хороший аппетит за обедом, — государь вообще любил хорошо и плотно покушать, хотя теперь позволительно думать, что в этом он даже доходил до излишества, — он вдруг не только почувствовал себя дурно, но и ощутил боли в желудке, так что, перейдя в свою опочивальню, сам лег в постель и велел позвать докторов (которые успели уже разойтись). Но прежде, чем они явились на зов, царь скончался, лишившись языка перед смертью. Незадолго до своей кончины, он, по его собственному желанию, с величайшею поспешностью был пострижен в иноческий чин, с наречением ему нового имени. Одному Богу известно, была ли тому иная причина, кроме огорчения, душевной скорби и всяких забот по поводу смуты и крайне малоуспешных военных действий, так что [57] приходилось опасаться самого худшего; но кто вспомнит о Промысле Божием и, с другой стороны, о происках покойного царя ради достижения власти, в связи с присущею человеку греховностью, и сопоставит все это одно с другим, тот сочтет себя в данном случае если не вполне удовлетворенным, то по крайней мере успокоенным. Передавалось также и, как я убежден, вполне достоверным образом, что когда, уже во время этого его нравственного состояния, некоторые из членов Боярской Думы и из остального боярства спросили Бориса, не желает ли он, чтоб они вторично присягнули царевичу, и не думает ли он сам передать ему власть, он, дрожа всеми членами, дал такой ответ: "как Богу угодно и всему народу", тем самым как бы заранее признавая достаточною уже прежде принесенную ими присягу, но отчаяваясь в присяге всенародной, не говоря уже о его страхе Божьего суда. О наследовании престола царевичем я расскажу впоследствии. Что же касается сетований бояр по поводу смерти царя Бориса, то если кто подумает об этой внезапной утрате, как раз в самый разгар смуты, их лучшего и мудрейшего руководителя, избрание которого на царство было с самого начала ими же приветствовано и, с другой стороны, о крайней неопытности наследующего ему царевича, а вместе с тем припомнит разные злоумышления, в течение долгого времени чинимые семьей и родственниками Годуновых, которые с уверенностью рассчитывали на их полную успешность, между тем как теперь, при всеобщем убеждении в законности прав Димитрия, все их надежды должны были рушиться, — тот легко поймет и эти сетования, и тревогу и опасения в среде бояр, как людей, совесть [58] которых удручена страхом. А так как в этом многоголовом звере — народной толпе, в которой никто не заботится о том, что и как он говорит, каждый естественно относится с подозрением даже к лучшим людям, то как же могли бы бояре оставаться при всем этом спокойными, когда они-то и суть наихудшие из всех? Между тем, в народе шла молва о том, что царь отравился, что новоявленный Димитрий возложил на себя корону, царевич заключен в темницу, бояре сражаются в войске, большинство ближайших царских советников бунтуют, а купцы разбежались. Но живя под властью такого правительства, эти люди безразлично относятся к чувствам разрозненности и единения, необходимости и желания, надежды и страха, так что они всего менее заботятся о том, кто управляет ими, хотя во всякой другой, более образованной стране с ними справились бы без затруднения. Но здесь каждый подданный может опасаться, что ему отрежут язык, если он будет все высказывать, отрежут уши, если он будет все слышать и, наконец, он будет лишен жизни, если, во что-либо уверовав, вздумает выступить на защиту своих убеждений.

Что касается особы царя Бориса, это был рослый и дородный человек, своею представительностью невольно напоминавший об обязательной для всех покорности его власти; с черными, хотя редкими волосами, при правильных чертах лица, он обладал в упор смотрящим взглядом и крепким телосложением. Монарх, постоянно колебавшийся между замыслом и решением (притом всегда направленным более к выгодам для государства, чем для самого государя), сосредоченный на зачинаниях, которым не суждено было осуществиться до самой его смерти; никогда [59] не действовавший прямо, но постоянно только интриговавший (будь то в своем рабочем кабинете, или же в Боярской Думе); государь, которого не столько любили, сколько ему повиновались, и которому служили более из страха: сам охраняемый своею властью более, чем всякое частное лицо, на что, быть может, был вынуждаем постоянными войнами, но до крайности угнетавший своих бедных подданных и прикрывавший свою тираннию тонкою политикой, как человек, которого продолжительная опытность в совершении самых противоположных поступков научила управлять лучше именно таким способом, чем сообразуясь с справедливостью и совестью. Но овладев посредством хитрости короной, на которую не имел права, он проявил много ума для дальнейшего удержания ее за собою, считая меньшим позором для себя добычу царства незаконным путем, чем утрату его потом каким-либо иным образом. Кроме всего этого, царь Борис несомненно проявлял и много истинного величия и уменья управлять во всех сферах, за исключением области собственного духа. Трудно решить, был ли он в большей мере расположен к иностранцам, чем сколько был строг и правосуден в отношении своих подданных; или исполнен ненависти и жестокосердия к своим врагам. В обхождении своем, при всем соблюдении царственной величавости, он сообразовался с установившимися обычаями общесгвенной жизни. Государем он был на столько же, на сколько и отцом: все его речи, намерения, наблюдения, происки, решения и действия, казалось, имели в виду только жизнь его возлюбленного сына, без которого он никогда ничего не обсуждал, ничего не предпринимал и даже не молился. При приеме [60] послов и во время переговоров имя царевича упоминалось на ряду с его собственным; своею любовью к сыну как бы желая внушить любовь к самому себе, он, казалось, при всяком случае хотел иметь его у себя перед глазами и крайне неохотно отказывался от его присутствия. Я не могу удержаться, чтобы не дать читателю попробовать плода, созревшего на таком своеобразном дереве. Однажды некто, человек ученый и много путешествовавший по свету, стал убеждать царя Бориса, чтоб он предоставил царевичу возможность пользоваться большим отдыхом при его занятиях, так как это в равной мере содействовало бы и его долголетию, и просвещению его ума, и совершенствованию его души. На это государь, как рассказывают, отвечал: "Один сын все равно, что ни одного сына; нет, я убежден, что и три сына были бы для меня в полсына; но имей я шестеро сыновей, тогда я смело сказал бы, что у меня есть сын. А теперь как я могу хоть на один миг с ним расстаться, когда я не уверен, что в этот миг он не перестанет быть моим?"

Этим достаточно объясняются и его ревнивые опасения, и его сильная, исполненная такой заботливость любовь к сыну. Другое изречение царя Бориса было следующее (читатель же сам пусть рассудит, зачем я все это пишу здесь). Именно государь любил говаривать, и вполне основательно, что как он в одно и то же время господин и отец своему сыну, так и сын — не только его слуга, но и его полный раб. И в доказательство этого он ссылался, во-первых, на то, что он может повелевать ему и что он же породил его; во-вторых, что хотя все поступки сына и направлены на служение ему, но не в силу его приказа, а по внушению самой [61] природы и сыновнего чувства. Будучи, для собственного же блага, как-бы усыновленным принцем и сознавая свой долг, царевич тем тверже помнил, какие права на него имеет его отец в качестве его монарха, и какия обязанности, с своей стороны, несет он по отношению к нему, как к своему родителю. Третий же пункт, а именно, что царевич его раб, царь Борис доказывал на разные лады, например, что он знает, что сын сделал бы для него то, чего никакой тирап не мог бы потребовать от своих вассалов; и тем больше была бы при этом его покорность, что он был бы вынужден совершить то, чего ни один властелин не мог бы потребовать (я разумею, ни во имя закона, ни во имя совести) от своих рабов, а тем менее кому-либо приказать.

Так высказывался он сам, знавший лучше других свои затаенные мысли, и этого во всех отношениях достаточно для того, чтобы стало понятным, почему нельзя причислять к наиболее дурным монархам того, кто мог столь легко достичь власти в таком обширном государстве, не имея на то никаких законных прав, а напротив, имя его должно упоминаться среди славнейших. (Я умалчиваю о том, что было основною причиной его могущества при покойном царе (Грозном), и особенно в правление его сына, когда он состоял протектором). Имея же в виду его политику в то время, когда он стремился к достижению царской власти; его избрание по всеобщему согласно, по смерти царя Феодора Ивановича, и отречение в его пользу государыни, сестры его Ирины Феодоровны; его неоднократный отказ от принятия власти, не смотря па особенное желание народа вручить ему оную, когда [62] именно требовалось спешить с избранием на царский престол; условия, поставленные им при принятии власти, с присоединением к своему титулу также и имени его сына; форму присяги, предложенную им по воцарении, так что приходилось присягать на верность обоим зараз — отцу и сыну; его правление, повидимому, столь мудрое и вызывавшее всеобщие похвалы, пока не появился с своими требованиями Димитрий после того, как Борис процарствовал уже восемь лет, и наконец, его внезапную смерть и прочия обстоятельства, — имея все это в виду, каждый, кто способен вникать в сущность рассматриваемых явлений, должен будет признать Годунова (оставляя в стороне окончательное и, так сказать, роковое суждение о нем) принадлежащим к числу монархов наиболее рассудительных и тонких в своей политике, какие когда-либо упоминались в истории. А если его конец не соответствовал ожиданиям, которые внушили было столь счастливое начало и одинаково благополучное продолжение его правления, то с таким же основанием можно было бы спросить: почему умертвил себя Ахитофел ⁴⁸ из-за того лишь, что в одном только случае не последовали его совету? И ответ, как точное эхо, повторит: потому что не последовали его совету; или же на вопрос: почему повесился Иуда, после того как предал своего Учителя, последует ответ: причиною было то, что он предал своего Учителя.

О царе Борисе сэр Иероним Горсей (Jerom Horsey) ⁴⁹ в своих сочинениях, помещенных в издании мистера Гаклейта, сообщает, что упомянутый государь, когда еще был в положении подданного, получал до 12,000 фунтов ежегодно, не считая его почетных должностей, как [63] то: протектора, правителя царств Казанского и Астраханского и проч. С этим согласуется и сообщение доктора Флетчера о том, что в один раз были даны ему царем Феодором Ивановичем 3,500 марок, полученных с одной области, равно как и о том, что под конец своей жизни он сделался в высшей степени скуп, даже до скаредства что было одною не из последних причин его падения; так, например, замечали, что он нередко самолично осматривал входы в свой ногреб и в кладовую для съестных припасов. Таким образом к нему можно бы применить стихи, написанные на французского короля: Il feit d'argent avec ses dens (Он добывает деньги своими зубами).

С того времени, когда он начал стремиться к власти, в нем замечается любопытное сочетание высокомерной величавости и исключительной благосклонности — сначала к сэру Джерому Боуэсу, когда он был в Москве посланником, потом к сэру Джерому Горсею, находившемуся там с особым поручением (как оба они сообщаюг об этом), и наконец к блаженной памяти ее королевскому величеству Елизавете. Подробно обо всем этом говорится в уже упомянутой книге "Путешествии" ⁵⁰.

Тем не менее на царе Борисе подтвердилось сказанное де Пибраком ⁵¹ в его "Quatrains", а именно:

Petite source ont les grosses rivieres: Qui bruit si haut a son commencement, N'a pas long cours, non plus que le torrent, Qui perd son nom es prochaines fondrieres.

По разным соображениям не могу не рассказать здесь о двух политических хитростях царя Бориса. Первая из [64] них заключалась в следующем: в четырех частях Москвы, по его приказу, был устроен пожар, при тушении которого участвовавший в этом царь выказал чрезвычайную расторопность, вместе со всеми своими боярами и придворными; после же того, как пожар прекратился, он всем погорельцам проявил свою милость, выстроив им заново дома и возместив все их потери. И это было устроено с тем, чтобы заглушить ходивший повсюду слух о необычайном способе достижения им верховной власти. Этою проделкой он снова превратил свой народ, который был уже близок к восстанию, в добрых подданных, заставив удивляться не только его попечительности, но и сердечной его доброте ко всем без различия. Вторая хитрость была сделана им в то время, когда страну постигли сперва страшный голод, а потом, около четырех лет спустя, ужасная чума, от которых погибла, как считают, целая треть народонаселения. Ропщущая толпа приписывала причину бедствия "избранию душегубца на царство, за что, будто бы, Господь и посетил их". Тогда-то Годунов приказал построить галлереи вокруг самой крайней стены великого города Москвы и назначил при этом 20,000 фунтов стерлингов для ежедневной раздачи бедным, что и исполнялось в течение целого месяца. Таким способом простому народу был зажат рот и наполнен желудок. Тем не менее царь Борис скончался преждевременною смертью, — не даром же сказал некий знатный француз: "Людям редко приходится видеть тиранов и узурпаторов, которые пользовались бы долгою жизнью, или же проводили бы ее в умеренности, а также и умирали бы спокойной и естественной смертью". [65]

Если же теперь скажут, что я как бы порицаю то, что заслуживает похвалы, то я, не отрицая этого, только утверждаю, что я вполне безпристрастен. И самое большее, что русские люди могли бы сказать мне (если бы захотели), пользуясь их же собственной пословицей, — это следующее: "собака лает, ветер носит". А я в ответ на это скажу, что собаке и от природы свойственно лаять, но редко бывает опасна собака, которая лает, и не напрасно же сложилась старинная английская поговорка: "лающий пес всего реже укусит, и всегда у самой бодливой коровы бывают самые короткие рога" ⁵².

В Вологде мы пробыли до 6-го мая, досадуя на крайне неправильное получение, и то случайных, известий, которые все были дурного содержания. Между тем, в виду времени года, посол решил спуститься вниз по реке до Холмогор, как потому, что там он скорее мог получать вести, приходившие из Англии, так и для того, чтобы благополучно освободиться от опасения какой-либо невзгоды, так как распространявшиеся в народе слухи были тем подозрительнее и опаснее, чем они были многочисленнее и невероятнее. И, в самом деле, необыкновенная заботливость властей относительно предоставленного послу содержания, также как и просторные, отлично построенные ладьи, каких не помнили и старожилы, вызвали в мнении народа столь же ложные, сколько и нелепые представления: во-первых, что молодой царевич наверно должен лично находиться тут же и, переодетый в английское платье, проживает у пашего посланника; во-вторых, что иначе необъяснимо, чтобы власти и бояре не только с такого готовностью слушались, но и на-строго приказывали доставлять во всем и для всех в [66] посольстве полное удовлетворение; и, наконец, еще говорилось, что царевич намерен отплыть вместе с посланником, чтобы затем отправиться в Англию. Также толковали, что — оборони от этого Боже! — царевич и посланник заключены в оковы и будут отправлены в Москву. Я раскаяваюсь, что так об этом распространился; но по крайней мере, отсюда видно, насколько эти люди склонны к смуте, равно как и то, что здесь своевольство простого народа равняется его невежеству, если не столь же бессмысленно, как их умы. Но вот мы по чудной, красивой реке, в пяти отличных, удобных лодках, с двумя большими ладьями, нагруженными провизией, идем на веслах вниз по течению и при попутном ветре, оставив позади нас все прибывающий прилив новостей. Через двенадцать дней мы благополучно прибыли в Холмогоры, где и остановились в доме английской компании, несомненно самом просторном, прочном и красивом здании в городе, с пакгаузами, амбарами и мастерскими. Что же касается нашего пребывания в Холмогорах, то оно, по странности ходивших тогда в народе слухов, по тревожному состоянию всего государства и по постоянной смене современных событий, не мало походило на тот единственный в своем роде день, пережитый так несвоевременно возмутившимся графом Эссексом, когда умы большинства в течение немногих дней (для нас же такое состояние длилось целые недели) одинаково недоумевали и перед дурно проведенным началом, и перед несчастным исходом предприятия. Подобный исход во всяком деле всегда плачевен, и как бы ни были редки подобные случаи, они столь же редко сопровождаются хотя бы каким либо добрым последствием. Так, с одной стороны, [67] достойный сожаления граф, как ни дурны были его советчики, пытался с похвальною решимостью осуществить добрые намерения, — тогда как, с другой стороны, представители власти, руководясь дурными намерениями, сопровождавшимися еще худшими действиями, осуществили свои, никогда не могущие заслужить похвалы, решения. И здесь мы имеем два примера: это — во-первых, горестное падение знатного аристократа с его единомышленниками, за которым, однакож, по благости Божией и по милости нашего славного монарха, в короткий и незабвенный период времени последовало для их потомков восстановление чести и прав собственности: во-вторых же, роковая погибель могущественного государя со всем своим родом, без надежды на восстановление до самого страшного суда; но и тогда, благодаря их вопиющим, ужасным прегрешениям, скорее следует опасаться безпощадного приговора Небесного Судии ⁵³.

Теперь я намерен рассказать о внезапном появлении как бы воскресшего царевича, считавшегося умершим в течение восемнадцати лет, об отравлении государя, который без этого мог бы прожить два раза столько же лет, — так что как будто происходит судебный осмотр мертвых тел в какой-нибудь театральной пиесе (и в самом деле все это стоило бы быть представленным на сцене), где одно и то же лицо и умирает, и оживает в один и тот же день, словно для того, чтоб уличить во лжи время, которое, напротив, есть дитя и преемник правды. И далее, поведать о промысле Всемогущего в воздаяпие за терпение и невинность, проявленные законным престолонаследником в предшествовавшие годы, и в осуждение его противников, а равно и на вечное благо этого еще непросвещенного народа, для которого, по неизреченной [68] милости Божией, совершилось в истекшем году событие, составляющее чудо нашего века. Но эта задача представляет собою такой лабиринт, в котором я рискую потеряться, или, другими словами, дилемму, от разрешения которой я рискую отказаться прежде, чем сумею удовлетворить ожиданиям читателя, или как должно передать каждую частность в своем рассказе, так как составляющее его тему событие в своем исходе по стольку же носит трагический, по скольку и противоположный характер, — я же совсем не мастер по части логики и реторики, которые, правда, для меня и для избранной мною темы безполезны, хотя в общем я и не отрицаю их пользы. Но так как вообще все подобного рода государственные события превышают уровень обычного ума или, иначе, среднюю меру сил обыкновенного писателя, я ограничусь тем, что сжато передам ту правду, что мне удалось услышать, не прибегая ни к лести относительно живых лиц, ни к клевете относительно усопших.

По смерти старого царя Бориса Федоровича, последовавшей от невыесненных причин, его предполагаемый преемник и Боярская Дума постановили немедленно отправить Петра Басманова (первого щеголя среди дворян), в звании воеводы, на место военных действий, ведшихся с ничтожным успехом, так как они видели в нем свою последнюю надежду (которой он однакож не оправдал), тогда как простой народ, со своей стороны, считал его единственным своим застунником. Но прибыв туда и будучи встречен, как можно себе представить, он, в конце концов, только одурачил Боярскую Думу. Увидев пред собою всеми обожаемого царевича, который сам, проявляя ко всем любовь и отличаясь геройским духом, одинаково был и [69] превосходным воином, обладающим инициативой и политическим смыслом, и прекрасным ученым, так как, по рассказам, он получил весьма хорошее образование и много странствовал по свету; который, далее, в одинаковой мере и владел иностранными языками, и знал науку государственного управления; столько же внушал к себе покорного страха, сколько и смягчался мольбами; отличаясь в особенности милостью и благосклонностью, добротой и приветливостыо, с недоверием подавлял в себе задатки высокомерия и произвола; в котором усердие и трудолюбие были близнецами, а невинность души и свободолюбие — братьями; для которого любомудрие было единственным утешением, истинная доблесть — слугою, десть — неприятелем, а утомление — рабом; наконец, который не признавал над собою высшего повелителя, кроме собственной царственной нищеты, — Басманов, увидев все величие его особы и сравнив его юность с его же маститою знатностью, при чем он во всех отношениях являлся для своего народа фениксом, без колебания признал в украшенном столькими добродетелями царевиче наследника всего царства, своего царя, государя и повелителя, и, как бы несомый на крыльях надежды, честолюбия и доверия, поспешил передаться, в это как чумой зараженное время, в руки того, чьим будучи врогом, он рисковал погибнуть, а будучи принят им, как ищущий спасения подданный, он смело мог совершить измену, не изменяя однакож при этом ни своему законному монарху, ни чувству долга. Таким образом он повергнул к стопам Димитрия большинство подчиненного ему войска, в котором многие и сами были уже готовы передаться, в том числе все состоявшие на службе иностранцы, как-то [70] англичане, шотландцы, французы, голландцы и фламандцы; в этом ему последовал или, скорее, даже предупредил его (как, по крайней мере, подозревают) князь Василий Иванович Голицын, другой воевода и муж знатного происхождения, по праву местничества стоявший выше Басманова ⁵⁴.

Отныне признанный, новообъявившийся царь принял их всех весьма милостиво, хотя, быть может, к скрытому неудовольствию отдельных лиц, в числе которых были и воеводы, так как по слухам, ходившим в народе, уже раньше, еще во время осады, были завязаны переговоры, при чем Басманов, как было рассказано выше, и оказал ту важную услугу, за которую ему, по приказу покойного царя, была устроена столь исключительно почетная встреча.

Между тем царевич и Боярская Дума распорядились отправить вслед за новым воеводой несколько тысяч рублей или марок, с проницательностью мудрых политиков признавая деньги истинным первом, а при данных обстоятельствах даже как бы душой и сердцем военных действий; но воевода, получив деньги, не мог удержать их, так как новый его государь, имея в виду, что оне доставлены сохранившими верность Годуновым царскими казначеями, дал следующий ответ: "Ему было бы желательно, чтобы ведали лица, приславшие (хотя и не непосредственно) ему эти деньги, что он, доселе терпеливо сносив узурпацию тирана, столь долго восседавшего на его троне, но наконец, при помощи своих иноземных друзей уже много успев в достижении своего законного права, теперь не имеет более надобности оказывать ободрение тем благородным сердцам, которые вместе с ним борются за правое дело, равно как признает неподобающим государю [71] воспользоваться деньгами, идущими от его противника, при том жо через руки тех, которые не могли бы не краснея показаться на глаза теперешнему своему повелителю. Когда же он явится, чтобы принять корону и царство (что уже вскоре должно совершиться, как и сам он уверен и в чем уверяет и их), то он несомненно найдет эти деньги в такой же мере возросшими, в какой возростет его царская честь и их чувство привязанности к нему". Затем он велел выдать им свободный пропуск на обратный проезд.

Таковая измена лиц, относительно которых правительство было в такой мере ослеплено (в особенности же, между ними, Петра Басманова, которого я не решаюсь ни оправдывать, ни винит, не составив себе ясного понятия относительно его побуждений), и только что приведенный ответ Димитрия, — какие бы сомнения ни допускались относительно окончательного исхода, — ускорили погибель царевича, на которого еще недавно возлагалось столько надежд. Хотя и продолжая оставаться царем, и постоянно поддерживаемый в заблуждении своими родственниками (в качестве влиятельных членов Боярской Думы принимающими участие в политике), Феодор Годунов тем не менее мог легко видеть, что почва уходит у него под ногами, и вполне ясно понимать (хотя его юность и душевная чистота, быть может, и мешали полноте такого сознания), что солнце его счастия клонится к закату или облекается тучами в самый полдень; что законный преемник его уже объявился (и не будь он таковым в действительности, он все-таки был бы признан за такового); что, далее, власть и правление его родителя, подобно театральной пиесе, заканчивающейся катастрофой, [72] завершается ныне ужасною и жалостною трагедией, достойной стоять в одном ряду с "Гамлетом", и что, наконец, справедливое возмездие наступило, извлекши свой меч, направленный против него самого, его царственной матери и возлюбленнейшей сестры, с тем чтобы совершились смертоубийственные сцены, зародыш которых уже давно был не только положен, но хотя беззаконно и слишком поспешно, взрощен самоубийством его отца. Таковы были опасения и страхи, которые они испытывали, внимая внушениям диавола, советам вражды, наставлениям самого ада, широко раскрывшего свои врата, чтобы восприять не царство, а царя, — точь в точь как божественно выражается Л. Бартас: "Те, кто не чают попасть на небо, повсюду находят ад" ⁵⁵. Беззаконный же род Годуновых, с их приверженцами и доверенными лицами, образовал второе (в противоположность суду божественному) окаянное судбище: удрученные и презренные, не зная к кому отнестись с доверием, так как они не доверяли и самим себе, они находились в положении людей, у которых один выбор — или погубить других, или самим погибнуть от их руки, и по этому считали за счастие для себя, если несчастными будут одни они (ибо истинно благородные люди почитают всякое почетное звание за счастие для себя, если только оно согласуется с честью). Их чуждое милосердия величие вызывало лишь сострадание к ним, между тем как их самонадеянность не обезпечила им ни безопасности, ни награды. В самом деле, они были подобны зверям, которых лишили возможности пользоваться своею силой.

Да, их положение заслуживает быть оплаканным каким-либо знаменитым писателем! Но если бы кто пожелал [73] подробно представить все относящиеся сюда обстоятельства с естественною живостью или же в поэтической форме, то он должрн бы был посвятить в них читателя посредством поэтического вдохновения, как это возмог бы сделать умеющий придать жизнь даже самому безжизненному царь поэтов Сидней ⁵⁶; или он должен был бы ввести читателя как бы в среду богов, подобно божественному Саллустию; или же это должно бы было быть выполнено в скорбящей над миром, блещущей глубокими мыслями и полной восторга трагедии, как их создает благородный Фульк-Гревиль ⁵⁷, в которой мы не только можем легко уловить общую идею, но самую душу осуществившейся в действии идеи. Все это мог бы дать, если бы пожелал, и столь выработанный во всем наш английский Гораций ⁵⁸, умеющий найти для каждого слова приличные тон, вес и меру, так что уже эта тщательность является поучительною для читателя: я разумею нашего лауреата, достойнейшего Вениамина, которого муза в самом значении его имени на еврейском языке (родоначальник всех остальных) провозглашает своим первенцом, а может быть, и сыном скорби ⁵⁹. Во всяком случае указанная тема вполне достойна столь редкого, превосходного гения. Что же касается меня, то я не только не могу назваться ни Аполлоном, ни Апеллесом, но я даже отнюдь не преемник муз, а разве лишь иринадлежу к младшим братьям, хотя я унаследовал не больше того, сколько и многие первородные и законные наследники муз приобретают при помощи своего таланта. Но "hic labor, hic opus est".

Но может возникнуть опасение, что я, вместе с новейшим английским Овидием ⁶⁰, обладающим столь же быстрым [74] умом, как и светлыми взглядами, погружен в грезы и только воображаю, что в самом деле предо мною совершаются странные и ужасающие деяния, сам же все время не вымолвлю ни единого слова. Но если меня и одолела в такой мере дремота, то извинением мне служит наступившее жаркое время не только для атмосферы, но и для всего русского царства, ибо действительно было бы великим счастьем для этого могущественного государства, еслибы большая часть совершающихся в нем политических событий были простою грезой, подобно тому как достигший до нашего слуха рассказ о них мы готовы принять за плод воображения. Вообразите же теперь себе (ведь и воображаемое бывает справедливо), что новопризнанный государь дважды или трижды обращался к старому и новому, если можно так выразиться, царям и к Боярской Думе с письмами, (при чем надо заметить, что последние перехватывались Годуновыми и их дьяками), в которых он требовал как принадлежащих ему прав на наследие, доказывая, что он-то и есть прямой и настоящий наследник, так равно и окончательного решения с их стороны. Между тем он не только остается без ответа, но его посланные задерживаются и подвергаются пытке, а иные и казни; тогда, крайне встревоженный, он совещается с своими боярами и некоторыми знатными своими приверженцами, лишь недавно приставшими к нему, и решается еще раз писать к незаконно-царствующему государю и преимущественно к главнейшим членам Боярской Думы. Так это все и было на самом деле. Он написал царские свои грамоты к ним и отослал с людьми доблестными, хорошего рода и мудрыми. Снабженные такими полномочиями, посланные его прибыли в Московскую [75] слободу, куда простой народ (задолго перед тем удалившийся за первые городские ворота) привалил толпами и, никем не уполномоченный, спрашивал их: кто они такие? (Надо сказать, что город тогда был как бы в осадном положении, а в стенах его происходила усобица, при чем осадное орудие — которым был тот, кто теперь сделался их государем, — находилось в 200 верстах от них), а также — в чем заключается их поручение (хотя неведение в этом случае являлось уже не матерью ханжества, а отцом мира), к кому они присланы и (чтб было уже лишнее) от кого? Ответом было, что они посланы их прямым и законным государем Димитрием Ивановичем к сыну похитителя престола и к некоторым думным боярам; что народ, в знак повиновения своему законному государю, должен их в городе оберегать, проводив их, под своею охраной, на главную улицу, где они и удовлетворять народное любопытство, прочитав им столь близко всех их касающиеся грамоты, и что к своему счастию они тогда узнают с какою свирепостью и низостью действовали Годуновы, и как, по произволению Божию, их прямой государь оказался жив и требует от них повиновения, и что тот, кто ими правил в последние годы, был лишь похитителем престола, каковым остается и его сын наследник.

Таким образом простой народ, всегда падкий на перемены и новшества, вполне понимая, что нажить себе еще худшего тирана он не может, и видя, что прибывшие посланцы люди решительные и убежденные (а таковыми их должен был, по их образу действия, признать каждый рассудительный человек) и, к тому же, все лица известные [76] своим знатным происхождением и вместе с тем враги покойного Бориса, — явились как бы по внушению свыше и поддержанные зиждительною силой Господа, несметною толпой проводил их в полной неприкосновенности на широкую площадь перед воротами дворца, где, как это бывало ежедневно, в это время происходило совещание членов Боярской Думы, а, по счастью, не Тайного Совета; там же тогда находился и царский двор.

Тогда прибывшие от Димитрия бояре потребовали, чтобы некоторые из думных бояр, особенно же из рода Годуновых, вышли к ним прослушать присланную им законным их государем Димитрием Ивановичем грамоту. После первоначального отказа (за что я не могу порицать их), некоторые из них все-таки явились на зов, так как иначе простой народ грозил привести их насильно, при чем все указывали на то, что вина их безмерно велика, и что они должны в такой же мере стыдиться своего столь продолжительного обманывания всего народа, в какой теперь они чувствуют себя пораженными этим новым судом над ними за все их измены.

Тогда устами златоязычного посольского дьяка (присланного находившимися на совещании царевичем и боярством), действительно единственного оратора и популярного человека из их среды, было спрошено у народа о причине такого необычайного сборища, направленного немногим менее (а в сущности даже более), чем к мятежу. Сами думные бояре действовали также двулично, ссылаясь на то, что никто не в праве собираться таким образом, ослушнически и вопреки долгу, а что каждое, представленное в установленной форме, ходатайство, конечно, не останется без [77] ответа при столь милосердном, кротком и мягкосердечном правителе, как царевич; когда же — продолжали они — окончится срок траура по его возлюбленном родителе (продолжающегося шесть недель) и будет совершено его коронование со всем великолепием и этикетом, как соблюдалось при прежних великих государях, то и весь народ признает в нем своего законного царя; до тех же пор законы страны не допускают никаких общественных, ни частных разбирательств как для высокопоставленных, так и для обыкновенных лиц и т. п. Все это однакоже было высказано таким тоном, что видно было, что при этом участвует один язык, но сердечного отношения отнюдь не чуялось в этой речи. Тогда присланные Димитрием бояре громко прочитали грамоту своего государя, следующего содержания:

Весьма его удивляет, что в настоящее время, когда поспешность является самою верною политикой, после того как он уже несколько раз отправлял к ним посланцев с грамотами, касавшимися признания его ими за своего законного государя, как сына покойного царя Ивана Васильевича и единственного брата блаженной памяти самодержца Феодора Ивановича, и содержавшими в подкрепление этого доводы и прямые доказательства, они не только оказались столь надменными, что не ответили на его государевы письма, но даже имели дерзновение задержать его посланцев, и таким образом явно показали себя столько же настоящими ехиднами в отношении всего царства, удерживая его в неведении, сколько и изменниками своему истинному и прямому государю, лишая свободы его посланных; а своим молчанием явив ему явное доказательство своей [78] виновности, вместе с тем предоставдяли ему время и возможность покорить и погубить весь народ (еслибы только он не был прирожденным государем и не дорожил, как родная мать, жизнью своих возлюбленных чад).

Далее указывалось на приверженность к нему и на ежедневный переход на его сторону многих из знатных людей; между тем как они, недостойные и неразумные советники короны (ослепленные почестями и пристрастием) спокойно предавались сну, доверяя собственной силе и забыв то общее правило, что когда члены разъединены и изувечены, то необходимо страдают от этого и сердце и голова. Не смотря на все это, он (в глубине своей совести уверенный в справедливости своего царственного титула, но в то же время будучи исполнен терпения и смирения вследствие испытанных им великих невзгод и несчастий) решился, по своей царской мудрости и милосердию, снова написать настоящие (но наверное уже последние) грамоты, требуя в них мира и возвещая милость; и ему было бы приятно, еслиб и они в той же мере желали, чтоб он — в чем сам он отнюдь не сомневается — в скорости достиг власти, единственно с целью общего блага для государства и народа, в какой он, с своей стороны, желает вступить на царство без дальнейшего пролития крови своих подданных. С этою-то целью он отправил к ним ныне лиц знатного происхождения, как-то князя Федора Ивановича Мстиславского и князя Димитрия Ивановича Шуйского, и поручил им лишить его врогов занимаемым ими мест и заключить в неволю Годуновых и иных, пока он не объявит дальнейшей своей воли, с тем чтоб истребить этих чудовищных кровопийц и изменников, после того как [79] им будет получен ответ от москвичей; также поручено им опросить его прежних посланных, которые должны быть предъявлены народу и которые — как он имеет причины думать — были подвергнуты истязаниям, если не избиению; вместе с этим, если они теперь изъявят ему покорность, как своему законному государю и повелителю, то они обретут в нем снисходительного и милостивого владыку, — в противном же случае, столь же сурового, сколько и справедливого мстителя за их разные злокозненности против него, чей меч безпрерывно обнажен на отмщение всем им. Между тем им самим хорошо известно, какие победы одержал он над ними, когда они пытались вступить в бой с его войском, что их в такой степени смутило и опечалило; но теперь, когда их главнейшие и храбрейшие военачальники и предводительствуемые ими силы достались в его руки, никто на свете не убедит его, что они еще осмелятся открыто выступать против него, будучи в душе все (за исключением ничтожного числа самых негодных людей) истинными его верноподданными. Всеми этими доводами он желал бы убедить их, от мала до велика, переменить свой взгляд на него, так как иначе он твердо решился безповоротно действовать таким образом, чтобы навести на них страх и ужас, как это ни противоречит его природе и настроении) его царственного духа.

Пламенно и сильно желал бы он добыть свое наследие и воссесть на прародительский престол без пролития крови; и как один Бог был свидетелем его совести, Он же да судит и его невинность, если дано ему вымолить смиренно у Всемогущего, столь чудесно и поразительно охранившего его от многих опасностей, скорбей и несчастий [80] до настоящего счастливого времени, чтобы Богу угодно было даровать ему мудрость, терпение и милосердие, дабы он мог вступить на прародительский престол без пролития невинной крови, хотя бы то было даже одна капля, и проч.

Но не успели дочитать эту царскую грамоту и до половины, как сердца и руки всей народной толпы непонятным образом слились воедино, при чем, не давая никому говорит в отдельности, все неистово топали ногами, подобно спутанным и стреноженным коням. И действительно, как бы опасаясь пуще всего, чтобы не оставить недовершенным все то зло, которое они могли натворить, все как один человек кинулись с бешенством во дворец, где, найдя двух жестоко истерзанных пыткою прежних посланцев Димитрия, приостановились ровно настолько, чтобы выслушать от них, на сколько те могли рассказать в своем плачевном состоянии, о вынесенной ими жестокой пытке под кнутом и на огне, так что и они в свою очередь, как бы подгоняемые ударами кнута и шпор и вспыхнув подобно пороху от горящей искры, ринулись дальше, уже утратив всякое сознание и человечные чувства. Столь варварская жестокость, столь зверские поступки и безчеловечные зрелища, как вообще все то, что было совершено в это время простым народом, конечно, не могли бы быть совершены никем иначе, как при содействии самого сатаны: они налагали свои насильнические руки на все, что им ни попадалось, хотя, по великому милосердия) Божию, не умертвили никого из знатных лиц.

Таким образом весь город был объят бунтом, и дома, погреба и канцелярии думных бояр, начиная с Годуновых, были преданы разгрому; все, что им ни [81] попадалось, они грабили, уничтожали и крали, хотя забрать с собою они могли лишь немногое, потому что тут же, на ыесте, предавались пьянству; начав бушевать в погребах, они оставляли сознание в кладовых с съестными припасами, а глаза по кухням, так что на следующий день, вследствие того, что от пьянства одни помешались в уме, а другие умерли, оказалось не менее сотни лиц, которые стали жертвой забвения, утратив жизнь благодаря предварительной утрате сознания. Московская чернь, без сомнения, сделала бы все возможное, чтоб этот день ни в чем не уступал парижской Варфоломеевской ночи, — на столько дьявольски яростны были ее внезапные решения; но там, где никто не мог уже приказывать, вмешались некоторые из наиболее любимых в народе и влиятельных бояр, и между тем как одни пробовали убеждать, все одинаково были исполнены желания положить конец этому горествейшему и небывалому бедствию. Но толпа сделала что только могла и хотела; особенно досталось наиболее сильным мира, которые, правда, и были наиболее недостойными. Так, во время бегства царицы-матери в более безопасное место, с ее шеи было сорвано жемчужное ожерелье, и она должна была считать себя счастливою, что ей удалось ускользнуть, и то с великим трудом; сам же молодой царевич не испытал иной большей кары или невзгоды, как (о, сколь тягостно для царственной особы!) пощада со стороны рабов, которым недоступно понимание страданий лиц благородных. Многие при этом лишились бороды и волос, словно им пришлось вынести французскую болезнь, которой, впрочем, ничем не уступала тем же самым сказавшаяся беда. От разгрома уцелели дома только немногих, как, например, [82] иностранных врачей и купцов с их близкими. Увы! Многие были доведены тогда до полной нищеты, так как их обнажали до-гола, и можно было видеть в то время целые толпы людей, которые, подобно Адаму при изгнании из рая, прикрывали свою ноготу листвою, от стыда не только за свое бедственное состояние, но и за свои нечеловеческие мучения. Между тем как родители упрашивали, дети плакали, женщины вопили, а более зажиточные подвергались истязаниям, жалкая голь и нищета господствовала. И хотя бояре заняли пекоторые позиции и усиленно предпринимали все самонужнейшее для защиты, они все же не могли противостоять черни. Последняя, совершенно опьяненная, воображала себя на седьмом небе, воспользовавшись в волю тем, чего она была лишена целые годы; но многие, в растерзанном виде и обессиленные продолжительным пребыванием в храме Бахуса, засыпали, тогда как другие, в еще более значительном числе, заболели, большинству же пришлось наконец раскаяться в том, что они довели свое столь необычайное судбище до такого, по счастию, несчастного конца.

Тогда же царевич, царица-мать (В оригинале опечатка: Emperour) и царевна, вместе с остальными Годуновыми (вследствие нового, полученного из царского лагеря, приказа), были арестованы, также как и некоторые другие из более подозрительных. Между тем бояре собрались на совещание относительно принятия мер по поводу внезапно наступивших событий, а также для составления ответа царю Димитрию Ивановичу, который, но внезапному общему решению (благодаря тому, что члену Боярской думы Богдану Бельскому, с некоторыми другими, [83] частным образом стало известно об отъезде Димитрия из лагеря), был признан их правым и законным государем; не присоединились к ним очень немногие, которые и не могли быть ничьими верными подданными, прежде всего будучи вероломными перед самими собою, так что они были немедленно заключены в тюрьму.

Так началось величие Димитрия и его право нашло себе признание. Но как в подобных, необычайных и редких происшествиях (как низложение государя и лишение власти государственных деятелей) большею частию случается, что трагические события следуют одно за другим, так это было и здесь. Между тем как благонамеренные люди изощрялись в совещаниях относительно создания доброго порядка в приведенном в такое замешательство государстве, люди лихие замышляли причинить еще большее зло с помощью новых происков и хитростей: недуг разросся, поразив самую душу в этом теле, в котором боролись из за первородства близнецы тираннии и жестокости. И замыгалявшие в свое время возвеличение и укрепление во власти покойного государя и его потомства проявляли теперь не больше ума и усердия, чем сколько (и в этом лишь заключается их постоянство) эти же гнусные государственные люди выказывали старания и беззаконного своеволия с целью их низпровержения, не имея иной причины, кроме эгоистической жалости к самим себе, в случае еслиб они связа; и себя с местом раскаяния и казни. Так, к молодому царевичу некоторые (в особенности же его мать, эта вторая Иезавель) приставали с советом покинуть царство прежде, чем оно само отступится от него, и последовать доброму примеру его родителя, прибегнув к самоубийству, [84] разделить с ним которое изъявляли готовность и его мать (это вместилище бедствий, эта колыбель жестокости!), и его единственная возлюбленная сестра.

Были составлены письма и подосланы гонцы, чтоб осуществить это отчаянное вероломство относительно его невинной жизни; так что уже через несколько дней (ибо злу крыльями служат мысль и решительность) все трое сговорились (о, печальное единодушие!) погубить самих себя, предпочитая скорее наложить насильственные руки на свою ненавистную жизнь, чем дать врагу повод проявить свою жестокость, совершая над ними казнь, о чем царь Димитрий, конечно, никогда и не думал, решив, что царевич останется полноправным правителем какой-либо обширной области с княжеским титулом. И что же? Ни надежда, ни жалость, ни высокий сан не придали им сил; но словно их жестокость к самим себе равнялась суду совести, мы видим здесь мать утратившею нежную привязанность к своим детям, сына пренебрегшим естественною любовью к собственной матери, сестру осудившею самое себя в лице их обоих, — здесь мужчина забывает свою главную добродетель (если не считать четырех основных добродетелей) — терпение, женщины нренебрегают скромностью и стыдливостью, словно желая подать пример испорченному свету, как не краснея можно, отказавшись от самообладания, искать спасения в смерти. И вот они решаются (о, сколь невыразимо содеянное ими зло!) принять отраву. Царственная мать первая выпивает яд в напутствие своему благородному сыну в его могилу, а он отвечает ей сильным глотком, столько же придав этим энергии своему дико-беззаконному послушанию, сколько выразив свою полную несостоятельность перед [85] настоящим. И они, рука в руку, в сердечном единении, в объятиях один другого, повалились и умерли зараз, — мать, будучи деятельною внушительницей, тогда как сын являлся страдательным последователем. Но вот пример, где проявляется осторожность на ряду с жалостью к самому себе, самостоятельность на ряду с послушанием: царевна также выпила яду, но умеренно, как приличествует девице, и таким образом, как недостаток скромности был смертелен для матери, так та же скромность обезпечила жизнь дочери.

Едва разыгралась эта трагедия, как в покой вошли некоторые знатные лица, встреченные горестною вестью, что уже нет на земле того, кто мог бы быть их государем, и его родительницы, охватившихся руками в кротком объятии смерти, и что молодая царевна, распростертая на полу, остается, как свидетельствовало о том ее дыхание, лишившеюся матери и брата девою, — от нее-то потом и узнали о их предсмертном настроении духа: между тем как царица была исполнена решимости, царевич был достоин сожаления, — оба равно заслуживая быть оплаканными. Несомненно, это было дурное дерево, которому суждено было дать прекрасный, но безвременный плод!

На полу было найдено запечатанное письмо от покойного государя к живому (иные уверяют, что оно было отослано прежде отравления, только царевич не дождался ответа; но дело не во времени и не в побочных обстоятельствах, а в необходимости знать истину); написапо оно были собственною прилежною рукою царевича ⁶¹.

"Хотя суетный свет справедливо мог бы осудить нас за то, что будучи сыном и преемником столь [86] могущественного государя, как наш блаженной памяти возлюбленнейщий родитель, царь и самодержец Всероссийский Борис Феодорович, который, будучи избран со всеобщего согласия и по настоянию и мольбам епископов, думных бояр, дворян и всего народа нашего государства, единственно из жалости принял на себя бремя правления, отнюдь не побуждаемый к тому ни тщеславием, ни искательством пред народом, а прежде всего с тем, чтобы скорее удовольствовать всех вообще, нежели в чем-либо в отдельности дать удовлетворение самому себе, осчастливив и возвеличив их впоследстыи царственными своими добродетелями. — и так, что мы, будучи его единственным сыном, столь обожаемым и знатными и простым народом, столь почитаемым всеми добрыми и благочестивыми, тем не менее не выступили в поход, во главе непобедимого воинства, против тебя на защиту нашего дела, в силу многих высших соображений, признанных за благо как нами, так и нашим Тайным Советом, не смотря на то, что за себя мы имеем двойную присягу большинства народа относительно наших законных прав на престолонаследие и царскую власть. Но не приличествует такому могущественному государю, каков ты в самом деле, или каковым ты хотел бы считаться, столь жестоко и несправедливо поступить с нами, нашею царственною матерью и нашею не менее дорогою нам царственною сестрой, как, по дошедшим до нас сведениям, ты решился сделать. Руководясь благоразумием и благодарным чувством, ты должен бы был вспомнит о собственных трудных для тебя годах и своем чудесном спасении, а равно и о нашей невинной младости и о том, что в нашем лице — как, по крайней [87] мере, мы всегда думали — ты имеешь дело с детьми великого христианского государя, если последнее может еще иметь свою цену. По истине для тебя было бы более счастья и славы в том, чтобы, воссев на престол своего отца, править своим народом по справедливости и закону, чем считаться за его сына среди тиранства и крови. Мало причин для нашего народа надеяться найти милостивого и справедливого государя в том, кто начинает с устрашения и осуждения невинных.

Если же мы и допустили бы, что не обладаем законным правом, то наш родитель все же был избран на царство. И разве мы противустоим тебе? Или ты не понимаешь (тому мешают, быть может, кровожадность твоя и тщеславие), насколь мы невинны были тогда, да и теперь остаемся, вследствие наших лет и политической нашей неопытности? Допустив даже, что сами мы убедились бы в законности твоего права, то ведь остается много таких, которые никогда не дадут убедить себя в этом, и чем больше будет твоя жестокость и хитрее твоя политика, тем сильнее будут их доводы против тебя. Но чтобы ты мог видеть, что у нас никогда не было намерения не допускать тебя к твоему наследию, если бы только мы убедились в твоем действительном праве, во преки верных, по нашей царской воле собранных, сведений о тебе, — вот мы ради тебя, единственного врага нашего, жертвуем ныне собою! Смотри, как невинность и юность, подобно незаконнорожденным близнецам, сами провозглашают свою виновность, и мы относительно самого же себя становимся похитителем власти.

Но не допускай в себе слишком много уверенности и [88] не предавайся радости, ибо ни то, ни другое не соответствует твоему достоинству. В отношении нас будь скорее (чтоб не сказать, по крайней мере) истинным преемником по добродетели и подобен царям по милосердию, и вместе с тем будь уверен, что мы умираем не из страха перед тобою, но из любви к нам самим, не столько отчаяваясь в твоей благости, сколько в предупреждение твоего правосудия, как тот, кто в безнадежности скорее видит своего рода утешение, нежели повод к самонадеянности. Ибо мы умираем лишь ради того, чтоб удержать за собою все наше бремя, будучи исполнены гораздо большей решимости, чем сколько может ее внушить самообольщение, или же невольная трусость, как тот, кто охотнее согласился бы подвергнуться осуждению, нежели достичь своего оправдания, заслужив пощаду тем, что обвинил бы своих врогов. Действительно, только ради твоих будущих слуг, наших возлюбленных и проникнутых любовью к нам подданных, которые, как мы знаем, дорого продали бы нашу любовь и свободу, — ради их-то поднимаем мы на себя руку, внушая к себе сострадание, а не ненависть, подобно тому, кто признает более достойным умереть безвинным, нежели сохранить жизнь, считаясь заслуживающим смерти, ибо для нас было бы несравненно тягостнее страдать незаслуженно, нежели умирать теперь, не вызывая сострадания. Но разве не скажет весь мир, что ты был всему причиной? Конечно, да! Всякое слово государя есть закон, или должно бы быть таковым; но нередко бывает, что их намерения и поступки оказываются противозаконны и беспощадны. Но не назовет ли также свет и нас самоубийцей? Если да, то пусть при этом вспомнят не только [89] о нашей смерти от своих рук, но и о том, что мы умираем безвинно. И пусть лучше погибает один невинный, чем если бы погибель грозила многим невинным, ибо таким образом ты приобретешь больше друзей и вкусишь большую радость, если мы, твой соперник, очистим тебе дорогу. Теперь предстаВ же себе, с какою радостью, смешанною с печалью, мы принимаем кончину, испуская последний наш вздох на той груди, от которой восприяли жизнь, и будь убежден, что мы, наша дорогая родительница и наша возлюбленная сестра, выпиваем эту чашу с отравой единственно ради тебя. Итак, будь царем, и да царствуют твои потомки, коль скоро тебе принадлежит право на Наше царство, и ты будешь справедлив с своими врагами, исполнен любви к своим подданным, милосерд к бедным. А отныне благоденствуй! И чтобы ты мог считать себя обезпеченным относительно нас, мы радостно уходим предстать пред Всевышним".

Когда это замогильное послание Феодора было представлено царю Димитрию, он не мог удержаться от слез при его чтении, и его милостивые похвалы перемешивались с сожалениями по поводу его несчастной судьбы. Услышав же, как некто непочтительно отзывался об его отце Борисе, он остановил его следующими словами: "Если вообще никому не пристало порочить его честь, когда нет его уже более в живых, то тем паче его подданным, и особенно тем, которые сами избирали его на царство и при жизни его преклоняли пред ним колена, как пред законным своим государем, хотя и не по праву престолонаследия, но по единогласному выбору всеми сословиями народа".

Тогда же он отдал приказ заключить в тюрьму всех [90] приближенных молодого царевича впред до дальнейших распоряжение, сына же и мать повелел похоронить втихомолку и без малейших почестей, что и было в точности исполнено. Прах же старого царя Бориса был также удален из царской усыпальницы, где он первоначально покоился, с тем чтобы быть погребенным вместе с ними, при одной из самых невзрачных церквей в Москве.

Но прежде чем продолжать наш рассказ, мы должны представить вашему взору изображение молодого царевича Годунова. Лицо он имел женственное; речь его отличалась приятностью и живостью, голос же у него был громкий и звучный, а сам он был высокого роста и крепкого телосложения; он был милосерд к бедным (каковым не был его отец) и благосклонен с знатными и умел нелицеприятно вознаграждать людей добродетельных и доблестных.

После того, как живой заставил мертвого послужить ему ступенью, ведущею к престолу, все признали за самое безопасное бежать в царский лагерь в видах примирения; вследствие чего туда стекались целыми толпами — одни, побуждаемые страхом пред настоящими опасностями, другие же из боязни перед грядущими бурями.

Между тем их законный государь (предав забвению всякую мысль о предшествовавтпем их образе действий) тщился теперь только принимать с царственно-милостивыми объятиями всех являвшихся к нему, сам несомненно будучи убежден в неограниченности своей царской власти, если мог на столько совладать с собственными чувствами, чтобы прощать своих врогов, даже и тех, что считались архипредателями и кровожадными тиранами. Сверх того, он обладал достаточною долей благоразумия, чтобы никого не [91] удерживать силою (как это делывали его предшественники на престоле) в пределах его страны, ни заграждать последние для кого бы то ни было. Напротив, он объявил во всеобщее сведение, что каждый его подданный волен покинуть любое место в его владениях, равно как и всякий иноземец — прибыть в них, куда ему вздумается: таким путем (помимо чести называться первым царем, даровавшим свободу своему государства) он рассчитывал чрез сближение с другими нациями обогатить свой народ, прославить по свету свое имя и возвеличит свое государство. Таким образом из бедного и пренебрегаемого царевича он внезапно превратился в могущественного государя: его власть простиралась на владения, равняющияся третьей части Европы; заключив союз с несколькими могущественными государями, и в особенности с сильным королем Польским (бывшим до того времени смертельвым врогом России), Димитрий уже из своего военного лагеря, превратившегося теперь в царский двор, разослал свои царские грамоты в города, местечки и селения, призывая дворян к присяге его царскому величеству, что и было повсюду безпрекословно исполнено. К числу этих посланий принадлежит и письмо, которое он написал английскому агенту, узнав о пребывании английского посольства в пределах России (в то время за 2,000 миль от его лагеря) и памятуя о мире и дружбе, всегда существовавших между Английскими королями и его предшественниками на престоле. Английский агент, уехавший было из Москвы к берегам Белого моря, на счастье, к этому времени, по некоторым его личным обстоятельствах, уже возвратился, так что, явившись в Боярскую Думу, мог получить это милостивое [92] царское послание, которое здесь и приводится в переводе с подлинника.

"Димитрий Иванович, царь и великий князь всея России, самодержец и проч. Джону Мерику, агенту от английских купцов и проч. После того как, по неизреченной милости и всеблагому провидению Всемогущего Бога, из всесильной руки Его мы, благополучно и с полного согласия всех наших возлюбленных подданных и к немалому удивлению всего мира, получили и приобщили к нашей власти, соответственно нашему праву и царскому нашему достоинству, трон и церковный престол, достояние нашего августейшего родителя Ивана Васильевича и нашего всеблагороднейшего брата Феодора Ивановича, блаженной и преславной памяти самодержцев, мы, вспоминая дружбу и приязнь, впервые заключенные преславным и возлюбленным родителем нашим Иваном Васильевичем со всеми христианскими государями, в особенности же с всеблагороднейшей королевой Английской, приняли наше царское решение пребывать отныне в более тесном союзе и дружбе с славным королем Иаковом, чем кто-либо из наших предшественников состоял в таковых со всеми прочими государями. С этою целию решили мы благоприятствовать английским купцам и всем его подданным больше, чем кто-либо из наших предшественников, и в виду сего мы яамерены, вслед за нашим коронованием, отправить нашего посланника к его знатнейшему величеству. А затем, имеешь ты, Джон сын Вильямов, по получении настоящего нашего письма и по окончании своих торговых дел в нашем городе Архангельске, вернуться в великий и славный наш город Москву с тем, чтобы предстать пред [93] наши светлые царские очи. В виду чего отдали мы приказ как относительно надобных для тебя ямских лошадей, так и твоего представления к нашему посольскому дьяку Афанасию Ивановичу Власьеву. Дано в нашем царском лагере. Тула, 8-го июня 7103" ⁶².

По получении приведенного письма, агент Мерик отправился, вместе с своим шурином, мистером Росселем (Russell), бывшим некоторое время голландским агентом, представиться государю еще до его прибытия в Москву. В сопровождении посольского дьяка представ пред царем, Мерик, от имени своих собратий, преподнес ему ценный подарок, милостиво принятый государем, и произнес при этом речь в том смысле, что после того как Богу было угодно столь чудесным образом сохранить его величество и столь блистательно восстановить его на престоле его предков, да соблаговолит он теми же глазами, как и они, смотреть на английских купцов, чем он не только заслужить их любовь, но и побудит их исполниться к нему благодарностью, как никакая другая нация и проч. Царь отвечал несколькими милостивыми словами в том же духе, в каком было написано его письмо, но только немного пространнее, а в заключение они были приглашены к высочайшему обеду, который был устроен в царском шатре, в честь одного подвластного царю татарского хана.

После изобильного пирования, приличной случаю беседы и царского приветствия они откланялись. Но через несколько дней наш агент снова был принят, чтоб от имени английского посла сделать, согласно полученным от него инструкциям, разные представления, на удовлетворение которых и последовало полное согласие с подтверждением [94] желания обоюдного мира и дружбы с Английским королем, в виду чего де предписано уже одному придворному боярину без замедления отправиться в догонку к английскому послу.

Как раз перед нашим отъездом из Холмогор в Архангельск, агент прибыл к нашему послу, привезши с собою и приказ от царя относительно безвозмездного предоставлении ему потребных для проезда почтовых лошадей с людьми, при чем предписывалось не взимать никаких пошлин ни с кого из англичан, принадлежащих к посольству. Он также сообщил, что уже командированный придворный боярин не замедлит прибыть вслед за ним. Так как английские корабли стояли уже две недели у крепости ⁶³, то посланник решил, не откладывая, отплыть вниз по реке.

На следующий день мы приехали в Архангельск, где нас встретили несколько капитанов судов и отряд стрельцов в числе ста человек, Как с английских, так и с голландских кораблей нас приветствовали усердною пальбой; но этот триумф в одно мгновение заменился большим горем. Когда мы приставали уже к берегу, прекрасный новый корабль (под именем "the Globe"), принадлежавший самому капитану и его отцу, окончательно погиб на наших глазах вследствие взрыва снаряда в констапельской, где стояло четыре боченка пороху, один из которых был плохо закрыт, так что все было охвачено пламенем, при чем взорвало всю кормовую часть судна, убило пушкаря и его жену, контузило капитана также с его женой и шестерых других лиц, между тем как самое судно, разбившись надвое, немедленно затонуло к крайнему огорчению всех присутствовавших. [95]

Несколько дней спустя приехал и отправленный царем придворный боярин Гаврила Самойловичь Салманов ⁶⁴, бывший прежде посланником при Датском короле (дворянин знатного происхождения и уже довольно пожилой), с тем чтобы засвидетельствовать послу о желании государя заключигь узы мира и дружбы с Английским королем. Эго было выражением чрезвычайной милости к нашему послу, если принять в соображение знатность присланного к нему лица, данное ему поручение и, наконец, то расстояние, которое он должен был промчаться, чтобы застать посланника на месте.

Данное Салманову поручение касалось главным образом предметов, которые уже обсуждались па совещании, состоявшемся между новым царем и агентом Мериком; существеннейшее в нем заключалось в возобновлении союза между обоими государствами заключенного покойною королевой Елизаветой (его дорогою и возлюбленною сестрою), с одной стороны, и его родителем, с другой, при чем было обещано состоять в более тесной дружбе и отношениях с Английским королем, чем это когда-либо допускалось кем-нибудь из его предшественников относительно иных государей, в наилучшее подтверждение чего давалось обещание предоставить всем подданным короля Иакова более обезпеченные льготы, чем какими они пользовались до настоящего времени. В заключение же присовокуплялось, что, по совершении венчания на царство его величества, будет отправлено посольство с поручением приветствовать и поздравить его возлюбенного брата, короля английского, и проч.

После этого наш посол не только возвратил полученные им от покойного царя Бориса Феодоровича грамоты, но также прислал подарок, ценою в 100 марок, [96] доставленный двадцатью посольскими служителями к царскому посланцу. Через неделю по отъезде этого последнего мы ускорили и собственный свой отъезд, побуждаемые к тому наступившим временем года. За день до нашего отплытия, вследствие обиды, причиненной одним из русских английскому матросу, вышла большая суматоха, во время которой простой народ, вооружась каменьями и дубинами, напал на англичан с такою яростью, что ворота английского дома были вышиблены, жилым помещениям грозила опасность быть разграбленными, окна в доме были выбиты, а в пакгаузы насильно ворвалась толпа, при чем с несколькими английскими купцами обошлись весьма круто, а иные из них даже подверглись побоям; наконец, от грозившей опасности не был свободен и сам посланник. Для отместки английские и голландские матросы высадились было с своих судов на берег с намерением открыть стрельбу, но их уговорили воздержаться, и все было мирно улажено, хотя и не без некоторого урона, главным образом со стороны русских ⁶⁵.

Назавтра (6-го июля) посланник, в сопровождении мистера Джона Мерика, разных комерсантов и иных лиц, переехал в своей палубной лодке через залив, так как наши корабли стояли на мелководьи из-за ветра, за отсутствием которого мы перебрались на палубу только 28-го июля и тем не менее были вынуждены простоять еще целую неделю, в ожидании пока нас ае снимет водою и ветром, в чем русская земля (пользовавшаяся нашим сообществом в течение нескольких месяцев), повидимому, отказывала нам, как бы не желая согласиться на наш отъезд. Однакож на восьмой день мы сошли с [97] мелководъя, хотя и не без некоторой опаспости для себя по причине песчаных мелей, которой, впрочем, мы благополучно избегли, благодаря Провидению, а также осторожности и искусству нашего штурмана и капитана мистера Уая (Wye), и наконец, к общей пашей радости, прибыли к берегам дорогой нашией родины Англии, и проч.

Положение России при вступлении Бориса Феодоровича на царство.

Наше путешествие кончено; но я должен предложить вам, читатель, в вашем воображении вернуться обратно в Россию, при чем вы получите столько достоверных сведений, что мой предыдущий рассказ превратится в полную интереса историю.

Итак, знайте, что престарелый царь Иван Васильевич, умирая, оставил после себя двух сыновей — старшего Феодора Ивановича, который и паследовал престол от отца, и младшего Димитрия, бывшего тогда еще в детском возрасте. Так как Феодор, отличавшийся крайнею набожностью и пренебрегавший из-за того государственными делами и всем, что связывалось с его царским достоинством, считался весьма недалеким, то вследствие тайных происков Богдана Бельского (первого любимца покойного царя Ивана Васильевича), рассчитывавшего на всякие почести и выгоды, Борис Годунов (брат царской жены) был назначен попечителем (Protector) к Феодору, который после своего коронования отправил свою мачиху, вместе с ее родителями, из рода Нагих, и с своим юным братом Димитрием, в город Углич, где последний и должен был воспитываться. Так как, по окончании царствования Феодора, его брат по малолетству не мог управлять государством, то [98] Борис разными способами устроил так, что из правителя сам сделался царем.

Орудиями его при этом, действовавшими в его пользу, были уже упомянутый Богдан Бельский, Андрей Щелкалов и Андрей Елешнин ⁶⁶. Но Борис, тяготясь присутствием тех, кому был обязан своим возвышением, и чувствуя себя связанным ими по рукам и ногам, стал раздумывать, как бы ему отделаться от таких кредиторов, выражая явное неудовольствие относительно первого и полное пренебрежение к двум остальным. Вследствие того Богдан Бельский покинул двор. Но те двое, следя за образом действий Бориса, от времени до времени сообщали обо всем Бельскому, который, зная, что честолюбивый Борис, будучи не более как похитителем престола, ничего столь не жаждет, как полного истребления всего потомства царя Ивана Васильевича, вступил в переговоры с прежнею царицей, матерью Димитрия, о том, как им уберечь ребенка. И видя, что издали паправлена против его жизни стрела, отвратить которую едва ли было бы возможно, он решил подменить Димитрия сыном одного духовного лица (несколько схожим с ним по возрасту и наружности), между тем как тот мог бы таким образом безопасно продолжать жить, хотя и оставаясь в неизвестности. Этот подставной поповский сын, взятый вместо законного царевича, воспитывался в обстановке, соответственной с его предполагаемым высоким званием. Но в один прекрасный день приставленный к нему в качестве товарища игр мальчик, заметив, что ожерелье, которое, согласно с туземною модой, было надето на шее псевдо-Димитрия, лежит несколько криво, и желая поправить с помощью бывшего у [99] него в руке ножа, оказавшегося отточенным, повидимому, не без намерения, порезал ему горло.

Весть об этом немедленно дошла ко двору; узурпатор Борис представился крайне огорченпым и, имея в виду доставит удовлетворение народу и, вместе с тем, самому утвердиться на престоле, повелел, чтобы труп в течение трех дней оставался доступным взору всех и каждого. Приводилось множество доводов с целью убедить свет в том, что Борис охотно искал смерти этого ребенка ⁶⁷ своего гаурина. На оборот, чтоб отучить народ от питаемого им чувства любви и надежды по отношению к царевичу Димитрии), было разглашаемо, что Димитрий был бы похож на своего отца, то-есть, был бы таким же тираном, так как он еще в детстве будто бы с наслаждением смотрел, как на кухне резали кур и цыплят, при чем мыл себе руки в их крови; к этому следует прибавить и отравление его мамки; сверх же всего, было запрещено молиться за него в церквах, с тем чтобы поскорее все о нем совершенно забыли. В заключение вспомнили про устарелый и давно забытый закон, по которому дети от шестой жены не имели права наследования. Когда же убийство совершилось, узурпатор Борис, желая отвести всем глаза, чтобы самому было тем легче носит личину лицемерия, отправил одного боярина, в сопровождении нескольких других лиц, с поручением произвести строжайшее следствие касательно всех относящихся к данному случаю обстоятельств и посадить в тюрьму всех тех, которые были обязаны заботиться о царевиче, а некоторых из них даже пытать и казнить, что и было на самом деле исполнено. Но небо покровительствовало законному царевичу, [100] чтобы впоследствии сделать его своим орудием для уничижения похитителя престола.

В неизвестности жил этот злосчастный царевич, замена которого другим лицом не была известна никому, кроме его матери (приходившейся, как уже сказано, сестрою Бориса ⁶⁸, которая и теперь находится в живых, и Богдана Бельского; но как вращалось колесо его разнообразных судеб (которые по необходимости, должны были быть необыкновенны), до нашего сведения не дошло, пока мы оставались в России. Только одно можно признать достоверным, что король Польский уведомил узурпатора, что при его дворе проживает русский царевич, при чем сообщил как его имя, так и особые приметы, по которым следовало заключить, что это сын покойного царя Ивана Васильевича. По получении таких известий (от которых захолонуло на сердце у Бориса) немедленно был отправлен в Польшу боярин, бывший некогда крестным отцом царевича Димитрия, так как он лучше других мог убедиться в справедливости сообщаемых сведений. По прибытии его ему сначала ноказали подставного царевича (но в соответственном сану одеянии), а вслед затем и настоящего Димитрия, который, будучи поддержан поляками, был вскоре потом признан русскими своим государем, правящим ими и поныне ⁶⁹.

Конец