ГЕОРГИЙ СФРАНДЗИ

БОЛЬШАЯ ХРОНИКА

КНИГА III

Гл. 3 Итак, зная и слыша о победах и о преславных войнах своего отца и других своих треклятых предков, эмир Мехмед стал придумывать, что бы такое и ему совершить значительное. И вот, размышляя об этом, решил он осуществить против нас дурное намерение и поднять войну против города. Ибо говорил он: «Если я покорю этот город, я превзойду всех своих предков, потому что, часто пытаясь овладеть этим городом, они ничего не достигли». Итак, вследствие этого тайного замысла показалось ему делом хорошим построить на проливе у Асомат, как говорилось выше, крепость, чтобы в том, что он замышлял сделать, иметь ее опорным пунктом, — чтобы, таким образом, ни одно судно, — большое или малое, — не могло пройти к городу из Черного моря и чтобы переправа из Азии в Европу была облегчена. Желая же и домогаясь, чтобы замышляемое им получило начало, вот 26 марта 6960 г., пришедши, бросился он к проливу, чтобы строить там крепость. Царь же, увидев его злодейство, хотел сначала сам открыть военные действия, чтобы помешать ему. Но некоторые из синклита [т. е. из царского совета], — духовные и светские, — восстали против такого мнения и решения царя, говоря: «Не следует твоему царскому величеству открывать военные действия, пока не увидим, что он хочет сделать. А если он построит крепость, легко будет взять ее, потому что к нам она ближе». Впоследствии, когда увидели ее законченной, они воистину поняли, что пустые надежды питают безумных. Я же настаивал на путешествии, которое было подготовлено. Но мне говорили: «Сегодня или завтра увидим». Убеждали меня также, что. не следует отправляться сухопутьем, потому что опасное это дело: «Мы, мол, — говорили они, — найдем возможность отправить вас морским путем».

И вот в июне месяце того же года объявлена была война. И когда устремилось на нас неприятельское войско, оно захватило в плен всех, кто жил вне города. В это же время закончил эмир и крепость и построил в ней три сильных башни: две из них сухопутные, а одну, которая несколько больше была тех двух, он поставил у моря. Ширина их стен была 25 футов, а внутренняя ширина башен 32 фута. Затем, покрыв башни свинцом и хорошо укрепив весь замок, эмир поставил в нем и гарнизон. И вот 28 августа, выступив оттуда, эмир напал на валы города, а 1 сентября 6961 г. отправился в Адрианополь, осмотрев в эти два дня, как кажется, стены и рвы города, а, возможно, и нечто другое, что думал. И той же осенью, 1 октября, послал эмир Турахана и двух его сыновей — Ахумата и Амара, с весьма большим войском в Пелопоннес, чтобы, сражаясь с деспотами, царскими братьями, и связывая их войной, они задерживали их там, — чтобы, не будучи в состоянии оставить свои края, те не пришли царю на помощь. И так приказал эмир Турахану и его сыновьям, чтобы они связывали деспотов войной в течение всей зимы и чтобы те не находили, таким образом, благоприятного момента, чтобы притти городу и вместе с тем царю, брату их, на помощь. Итак, когда Турахан пришел и захватил опять стены Истма, с той-и другой стороны, т. е. христиан и неверных, было убито весьма много, особенно из христиан, которые обратились в бегство. Турахан же, оставив Коринф и идя чрез середину полуострова, — одних, кого нашел, захватывая в плен, а других грабя и порабощая, [411] — дошел до области Аркадии и Мессинского залива и, направляясь по Ифомской дороге, ограбил весь Мессинский залив до Мантинеи. Увидев же теснины и непроходимость места, чрез которые войско не могло итти, он часть простого войска передал сыну своему Ахумату и приказал ему итти по дороге, ведущей на Леонтари. Но тот пошел по другой дороге. Узнав об этом, деспоты-братья тайно послали туда с войском Матвея Асани: и, придя на то место, где собирались проходить турки Ахумата, и внезапно напав на них, воины Асани многих из турок перебили и взяли в плен; был среди пленных и сын Турахана, Ахумат, которого отослали в Спарту к деспоту кир Димитрию. А 17 января того же года родился и преемник рода и царства Палеологов, — наследник этой малой искры ромеев, господин Андрей Палеолог, сын деспота господина Фомы Багрянородного.

Так обстояли дела в Пелопоннесе. Когда же засияла весна, эмир привел в порядок весь приготовленный им флот, а также стенобитные, метательные и прочие орудия, какие заготовил. Затем послал он впереди Харатег-пашу с войском, и тот обложил город. И пред тем, как притти эмиру, все башни, расположенные вне города в полях и деревнях, в которых были и некоторые люди, собравшиеся в этих башнях ввиду внезапного нашествия неприятельского войска, Харатег-паша путем осады взял и разрушил. Часть этих людей он обратил в рабов, часть от эпидемии и других бедствий погибла, — многих же христиан он взял в плен. Всего необходимого и полезного для войны, а также орудий, было у них множество, ибо везли они и много осадных машин. Некоторые из них так были велики, что каждую из них могли тащить лишь сорок или даже пятьдесят пар волов я больше 2 тыс. людей. А 2 апреля прибыл и эмир с бесчисленным множеством конного и пешего войска. Прибыв на место, он поставил свою палатку с противоположной стороны ворот святого Романа, а войско, как песок морской, распространилось по 6-мильной линии от одного моря до другого. Анатолийское войско раскинуло свои шатры по правую сторону эмира и до морского берега Золотых ворот, а европейское по левую и до Ксилопорты, что на берегу залива Золотого Рога. Эмир же со всех сторон окружил себя рвом, валом и деревянными палисадами, а вне вала стояли кругом янычары с другими благородными из двора его. Паше же, родственник эмира, пришедший вместе с вверенным ему войском, раскинул свои шатры выше Галаты. А в тот же самый день прибыла и часть флота эмира и подошла к морским берегам города: трирем и быстроходных судов было примерно 30, а судов меньшего размера и монорем 130.

Итак, подошел эмир к городу, всеми способами и при помощи машин осаждая его и окружив с суши и моря все 18 миль города. Царь же приказал поднять в устье залива весьма тяжелую железную цепь, чтобы воспрепятствовать флоту неприятельских судов проникнуть в залив. А внутри, за цепью, поставил, какие случилось, корабли, чтобы они отражали натиск неприятельских судов и сражались с неприятелем. Корабли же были такие: из Лигурии три, из Иверии или Кастилии один, из галльского Прованса [...], из Крита 3, в том числе 1 из города, именуемого Хандаксом, а 2 из Кидонии, — все прекрасно приспособленные для военных надобностей. Случайно были здесь и 3 большие купеческие венецианские триремы, которые обычно итальянцы называют большими галерами или, лучше сказать, галеатзами, — и быстроходные другие триремы, предназначенные для охраны и торговой службы. И приказал царь, чтобы и они остались для помощи городу. Так обстояли дела в гавани.

С суши же поставили неприятели огромную бомбарду, в жерле имеющую ширину в 9 футов, — и множество других бомбард, достойных [412] внимания. И соорудив глубокий ров, а поверх его [т. е. по насыпи] окружив;. их палисадом, стали стрелять из них и в четырнадцати местах сильно повредили стены города. В результате действия метательных орудий много прекрасных домов и дворцов близ стен было приведено в негодность. А бомбардами турки привели город в смятение: с шумом и грохотом они били из них по стенам и башням. С обеих сторон люди гибли от больших и малых бомбард, баллист, больших луков и других машин. И не утихал бой ни днем, ни ночью: все время продолжались схватки, стычки и стрельба.

Надеясь легко взять город вследствие небольшой нашей численности и великого нашего утомления, эмир совершенно не давал нам возможности получить хоть какую-нибудь передышку.

Однако эта огромная и мощная бомбарда вследствие непрерывной стрельбы и вследствие того, что она была вылита из недостаточно чистого металла, — в тот момент, когда бомбардир закладывал в нее запал, разорвалась и распалась на множество кусков: и многие были убиты и ранены. Услышав об этом, эмир сильно опечалился и приказал, чтобы вместо той бомбарды сделали другую, более мощную: и до дня того турки не предпринимали против нас значительного дела. А 15 апреля из Черного моря, Никомидии и Азии прибыл и остальной его флот. Число кораблей достигало 320: из них трирем было 18, бирем 48, а остальные — до 320 — были длинные корабли и небольшие суда, экипаж которых состоял из весьма многочисленных воинов и стрелков. А было среди них и 25 быстроходных грузовых судов, нагруженных лесом, известью, камнем и другим материалом, необходимым для осады города. Однако по причине, о которой мы уже говорили, им нелегко было войти в гавань. Поэтому, пришедши с востока, они стали на якорь несколько ниже Диплокиония и почти до церкви святого Константина. Еще 10 апреля, сосчитав свой флот и сухопутное — конное и пешее — войско, эмир нашел, что трирем, бирем, монорем, быстроходных кораблей и небольших судов было у него до 420 вымпелов, а войска, которое сражалось на суше, — 258 тыс. человек. Для сопротивления им мужчин внутри города такой огромной величины было 4973, — кроме иностранцев, которых едва насчитывалось 2 тыс. А что это было так, узнал я следующим образом. Согласно приказу императора. каждый из димархов и стратигов [гражданские и военные начальники], составили по своему участку точный список всех лиц, как светских, так и монахов, способных к военной службе, указав также, какое каждый из них имел оружие для обороны. И вот каждый из димархов передал список своего участка царю. А царь приказал мне: «Дело это имеет к тебе отношение, ибо все эти сведения должны сохраняться в тайне. Итак, возьми все эти списки и сядь у себя в дом: сосчитай точно, сколько в них значится людей и какое у них оружие, а также щиты, луки и метательный инструмент». И вот, выполнив приказанное мне царем, я представил результат подсчета повелителю моему, царю, с грустью и великим унынием: и число это осталось тайным для всех, кроме меня и императора. Нашлись среди архонтов и в народе, — впрочем, таких оказалось очень немного, — и некоторые весьма негодные и трусливые люди, которые вследствие страха пред войной и другими бедствиями заблаговременно бежали из города вместе со своими семьями. Когда же обо всем этом дошло до ушей императора, он смог только застонать из глубины сердца своего.

Находился здесь [в Константинополе] и прибывший из Лигурии с двумя кораблями адмирал и господин, — человек весьма опытный, храбрый и полезный, по имени Иоанн Джустиниани, — по происхождению из благородных. Видя его опыт во всех делах, царь приказал ему быть димархом [413] и начальником трехсот воинов, и, положившись на него, дал ему власть предусматривать и устраивать и некоторые другие важные военные дела: в этой должности он совершил деяния, воистину достойные памяти.

Когда же в скором времени эмир заменил разорвавшуюся бомбарду опять целой и крепкой, турки день и ночь усиленно стали бить по стенам и причиняли нам всякого рода боевыми машинами, стрельбой, нападениями и жесточайшими схватками великое беспокойство и многообразные бедствия. Наши же, каждый день изучая военные машины и рассматривая неприятельские, — оставив всякий страх и боязливость, изобрели новые машины и боевые средства и немало вредили неприятелю. Но эти специальные боевые средства недолго были у нас в ходу, потому что мы вовсе не имели передышки и всего того, что было необходимо для войны и осады. Враги же, разрушив в некоторых местах стены при помощи метательных орудий и пушек и желая затем заполнить рвы, чтобы легче произвести штурм и ворваться в город через разрушения в стенах, — особенно упорно стреляли и схватывались с нами: в это время другие бросали во рвы землю и стволы деревьев и другой материал, а некоторые в ярости даже собственные палатки. И можно было видеть что многие из них вследствие большого скопления людей и создавшейся тесноты падали, а идущие позади, безжалостно бросали на них сучья и землю, засыпали их всем этим и живыми отправляли в ад. Иные же, и особенно — более сильные и крепкие, — под напором задних в спешке, вместо сучьев и земли, с жестокостью сталкивали в ров более слабых. Однако и делающие это не могли убежать невредимыми от наших метательных орудий и лучников: пораженные со стен тяжелыми камнями неприятели с позором падали и получали многочисленные раны, — хотя и из наших кое-кто не мог избежать ран. Все же турки тащили свои осадные орудия до насыпи на рве, и сражение, бой и схватка были ужасные. Во всех этих делах и наши люди не остались бесславными: было удивительно, что, не имея военного опыта, они одерживали победы, ибо, встречаясь с неприятелем, они мужественно и благородно делали то, что было свыше сил человеческих. В течение всего дня засыпали турки рвы; мы же в течение всей ночи вытаскивали из них землю и бревна: и глубина рвов оставалась такой, какой была и раньше. Обрушенные же башни мы вновь укрепляли разными бревнами и землей, которую таскали корзинами и деревянными кадушками из-под вина. Эмир же, видя все это, был посрамлен, потому что намерение его оставалось безрезультатным. И вот, желая испробовать другую военную хитрость, приказал он, чтобы пришли к нему некие люди, могущие правильно рассчитывать и делать под землей тайные ходы, чтобы при помощи этих ходов войско легко вошло внутрь города. Согласно его приказу они принялись рыть. А некий германец Иоанн, весьма искусный в военных подкопах и в изготовлении пороха, — узнав об их подкопе, вырыл другой, встречный, подкоп и искусно наполнил его порохом: и когда турки с радостью продвигались вперед, он, воспламенив в выкопанном им встречном подкопе запал, многих из них сжег, а работы их обратил в ничто. Однако одного неприятельского подкопа благородный германец не приметил и не нашел. Турки же хотя и взрывали порох, который предварительно закладывали в своих подкопах, ничего этим не достигали: от порохового взрыва упала только небольшая часть одной древней башни которую мы тотчас же .и восстановили. А были у нас и некоторые старцы, которые говорили, что неприятели делали это [подкопы под стенами] и во время других войн, но ничего этим не достигли, потому что большая часть города внизу, под стенами, камениста. [414]

Эмир же, пораженный и обманувшийся в своих надеждах, стал употреблять для осады другие, новые выдумки и машины. Из толстых бревен соорудил он громаднейшую осадную машину, имеющую многочисленные колеса, — весьма широкую и высокую. Изнутри и снаружи покрыл он ее тройными воловьими и коровьими шкурами. Сверху она. имела башню и прикрытия, а также поднимаемые вверх и опускаемые вниз сходни, — чтобы тем, кто внутри ее, мы не могли причинить никакого вреда. Часть ее снаружи была открыта, чтобы желающие могли легко входить в нее и выходить. В части, через которую думали выходить из нее на ров, она имела три больших двери, покрытых, как мы говорили выше, крепким прикрытием. Внутри и вокруг этой осадной машины турки имели всевозможные инструменты, военные материалы и множество земли и бревен, чтобы в подходящий момент сбрасывать все это в ров и чтобы таким образом легко спуститься в него. Были в этой осадной машине и лестницы, имеющие канатные ступеньки на деревянных основах, опускаемые вниз и опять поднимаемые вверх. Придвинуты были к стенам и всякие другие машины, о которых не мог помыслить и ум человеческий и которых никогда не строили для взятия крепости, равно как никогда не ожидал увидеть их и император. И в других местах построили турки платформы с великим множеством колес, а поверх этих платформ подобие башен: и покрыты они были по способу, о котором мы говорили выше. И они имели весьма много пушек: их зарядили, чтобы они все вместе одновременно сделали выстрел по стенам. Сначала, впрочем, турки выстрелили из того страшного осадного орудия и снесли до основания башню, что близ ворот св. Романа: и тотчас же, подтащили эту осадную машину и поставили ее поверх рва. И был бой губительный и ужасный: начался он прежде, чем взошло солнце, и продолжался весь день. И одна часть турок яростно сражалась в этой схватке и свалке, а другая бросала в ров бревна, разные материалы и землю, что были внутри большой осадной машины, — а также камень от разрушенной башни: и навалив все это, турки проложили себе широкую дорогу чрез ров к стене. Однако наши мужественно преграждали им путь, часто сбрасывали турок с лестниц, а некоторые деревянные лестницы изрубили: и благодаря своему мужеству мы неоднократно отгоняли неприятелей в гот день, до первого часа ночи.

Итак, нечестивцы, вследствие большой усталости и наносимых им ударов, были в досаде, и схватка и бой прекратились. Турки надеялись, что рано утром они без большого труда легко войдут в город, но обманулись в своих надеждах, потому что Иоанн Джустиниани, как некая сталь, в течение всей ночи ободрял и поощрял подчиненных ему воинов, равно как и император, который присутствовал здесь со многими другими, пришедшими на помощь. И вот на протяжении ночи, совершив великий труд, рвы очистили, упавшую башню с неимоверными усилиями восстановили, а неприятельскую осадную машину, которая стояла внизу покрытая шкурами, сожгли. Когда же около третьего пения петуха появились с радостью неприятели, надеясь, как мы говорили выше, легко войти в город, и когда они увидели, что их надежды тщетны, они были поражены. Дивился искусству наших и эмир, весьма опечаленный и посрамленный, и, дивясь, говорил: «Если бы и 37 тысяч пророков сказали мне, что эти нечестивцы, — т. е. мы, — в одну ночь могут сделать, что они сделали, — я бы не поверил». Затем, видя, что мы не испытываем ни страха, ни боязни пред стрельбой и нападениями, которые они целый день производили, пред бесчисленными пушечными снарядами, стрелами и камнями, которые сыпались на нас сверху, как дождь с неба, и что наши каждую опасность [415] обращают в ничто, эмир и весь совет его впали в великое смущение и смятение духа. А дело было так.

В то время как осада города протекала таким образом, 3 лигурийских корабля, взяв с Хиоса груз и дождавшись попутного ветра, держали к нам курс. Когда они шли, по дороге встретился им еще 1 корабль царский, идущий с хлебом из Сицилни. И вот в одну из ночей они оказались близ города. А рано утром увидели их дневные дозорные триремы эмира. Значительная часть остального флота со всею радостью, при звуках бубнов и роговых труб, устремилась на эти четыре корабля, надеясь окружить и легко овладеть ими. Когда же турецкие суда приблизились к ним и начали бой и стрельбу, то прежде всего с поднятой бровью [т. е. с высокомерием] двинулись они на царский корабль: но этот корабль при первом же их натиске приветствовал их своими пушками, стрелами и камнями. А когда они своими носами подошли к борту царского корабля, его моряки при помощи горшков, искусно наполненных жидким огнем, а также при помощи камней, снова далеко отогнали турок, причинив им великие потери. Мы же, видя сверху со стен все это, молили бога помиловать их и нас. Равным образом и эмир, сидя верхом на коне с морского берега смотрел на происходившее. И опять, в третий раз, издалека стали стрелять турки, и опять полные высокомерия и с громкими победными криками пытаются напасть на них. Хозяева же этих кораблей, кормчие в капитаны, храбро и мужественно остановившись, уговаривали моряков предпочесть смерть плену, — и в особенности отличился капитан царского корабля, по имени Флантанел: проходя с кормы на нос и сражаясь как лев, он и голосом своим подкреплял других, так что не могу я и описать его криков и поднимавшихся до неба криков других капитанов. А сражение становилось все более горячим: и многие из турецких трирем погибли и затонули, а две их триремы были охвачены огнем; и при виде этого турки стали бояться кораблей. Эмир же, видя, что его столь многочисленный и прекрасный флот не совершает ничего славного, а скорее, наоборот, терпит поражение, — пришел в бешенство и был объят гневом; рыча и скрежеща зубами, он изливал ярость на своих подчиненных, обзывал их трусами, бабами и негодяями. Пришпорив лошадь, он направился в глубь моря (ибо турецкие триремы отстояли от берега примерно на бросок камня) и большая часть одежд его погрузилась в воды соленого моря. Войско же, стоявшее на берегу, видя, что он так делает, досадовало и в печали поносило моряков. А весьма много всадников, следуя за эмиром, тоже пошло ближе к кораблям. Матросы же турецкого флота, видевшие, как эмир поступает, были пристыжены его бранью и волей-неволей с великой яростью опять повернули носы своих судов против наших кораблей и стали сражаться. И что же сказать о результатах? Турки не только не причинили никакого вреда нашим кораблям, но столько убитых, столько раненых было у них, что их триремы не могли даже назад вернуться. Было убито в тот день, как я узнал от них, свыше двенадцати тысяч агарян: и это только на море.

Когда же пришла ночь, по необходимости турецкий флот немного отступил, и наши корабли, улучив благоприятный момент, вошли в гавань, не имея ни одного убитого, и только немногих — раненых. И спустя несколько дней двое или трое из этих раненых преставились ко господу. Эмир же был столь взбешен и столь разгневан на начальника флота, что хотел посадить его на кол, говоря, что вследствие его трусости и малодушия византийские корабли вырвались в ту ночь из окружения, что только вследствие своей невнимательности и непригодности к службе он [начальник флота] позволил им войти в гавань. Однако некоторые из архонтов [416] совета я двора упросили эмира не делать этого; так что в конце концов он даровал ему жизнь, — хотя, впрочем, лишил его звания и должности, а все имущество его отдал янычарам.

И опять был опозорен эмир: и, как пес, кусал он руки свои, а пятой топал о землю. В самом деле: дважды И трижды обрушивал он стены и засыпал рвы, но тотчас находил их опять восстановленными; а 150 его трирем, бирем и монорем не только не смогли взять в плен 4 корабля, но, наоборот, потерпели от них такое страшное поражение. Испускал стоны эмир из сердца своего, и дым ярости исходил из уст его. И размышлял он: что же такое нужно сделать, чтобы еще больше сдавить и стеснить город, чтобы осадить его с моря и с суши? И придумал он хитрость, чтобы часть своего флота ввести внутрь гавани. И мысль его тотчас стала делом. Позади Галаты через холм проложил он удобную дорогу, идущую до гавани; всю ту дорогу покрыл он бревнами и досками, а доски смазал бычачьим и бараньим салом. Построил он и другие многообразные приспособления и машины. И вот, легко втащив триремы и биремы вверх на холм и спустив их затем вниз, ввел он их внутрь в гавань. И было это делом удивительным, и отличнейшим стратегическим приемом. Думаю я, что в этом деле эмир копировал кесаря Августа, когда тот вел воину с Антонием и Клеопатрой: вследствие морского волнения и встречных ветров Август не мог пройти кругом Пелопоннеса и поэтому перетащил свои суда по суше чрез Истм в восточное Элладское море и быстро прошел в Азию; или также копировал он патрикия Никиту, когда он, перетащив чрез Истм свои триремы из Элладского моря в западное, у Мефоны и Пилоса обратил в бегство критян.

Итак, эмир перетащил свои триремы в течение одной ночи, — ранним утром они находились уже в гавани. Затем построил он также и мост: собрав некие баржи, большие кадушки и много деревянных бочек, он накрепко и прочно, чтобы соленые воды не могли разбросать это сооружение, скрепил и связал их длинными деревьями или бревнами, железом и канатами; затем поверх барж, кадушек и бревен железными гвоздями или скобами крепко прибил он доски, — и мост получился прочный и, пожалуй, красивый: в ширину он имел 50 футов, а в длину 100, так что, казалось, можно было гулять по самой средине залива, как по суше. Затем поставил он на мосту и пушку, — и тогда турецкие триремы все вместе стали бить в стены города с этой стороны. Царь же и весь город, увидев это, впали в великое смятение духа, ибо опасался царь нашей малочисленности. И когда состоялся совет, было решено, чтобы военачальники, димархи и другие отважные люди, — будь то итальянцы или ромеи, а нашлось их немного, — чтобы каждый из них отправлялся в те места, куда вновь будет приказано, защищать стены и сражаться с неприятелем. И, прежде всего, венецианскому баилу Иерониму Миноту доверено было защищать и охранять дворцы и все тамошнее. Каталонскому консулу Петру Гулиану было поручено сторожить на участках Буколеона и почти до Контоскалия, а Иакову Контарину охранять участки стен внешней гавани и почти до Ипсоматий [и он не переставал делать все, что было возможно воинам, а в особенности благородным]. Лигурийцу Мануилу с 200 стрелков и пращников было поручено охранять участки так называемых Золотых ворот, ибо они имели на этом участке покрытую бычачьими и коровьими шкурами вражескую осадную машину, из пушек которой турки били по стенам. Родным братьям — Павлу,-- Антонию и Троилу было доверено охранять Мириандр, ибо и на этих участках город был в опасности: днем и ночью пешие и конные толпы турок бились здесь отважно и мужественно; часто они и стены обрушивали, пытаясь проникнуть в город, хотя [417] каждый раз отступали с уроном; кровопролитие им наши учиняли здесь не малое; часть их лестниц перетащили к себе, а часть разрушили; деяния же и подвиги мужей [Павла, Антония и Троила] были достойны вечной памяти. Феофилу Палеологу, — человеку, опытному во всяком научном деле, а эллинской образованности и математики до вершин отведавшему, было доверено сторожить на участках так называемых Силиврийских ворот. Иоанну Джустиниани, верховному главнокомандующему — человеку, на всякое дело годному и полезному, на которого и сам император весьма полагался вследствие его благородства, мужества и отваги, с 400 итальянских и ромейских воинов было поручено сторожить на участках ворот св. Романа, где турки вели бои больше, чем на других участках: и огромную осадную машину с бомбардой они поставили на этих участках, потому что место было здесь удобное для осады стен и города и потому что и сам эмир находился здесь в шатре. Феодору, из Кариста — человеку воинственному и предприимчивому, стрелку, более искусному, чем всякий другой, и германцу Иоанну, мужу, прекрасно знающему военные машины, было поручено сторожить на участках Калигарийских. Лигурийцам Иерониму и Леонарду было указано сторожить на участках так называемых — Деревянных ворот. Русскому кардиналу было поручено сторожить на участках Кинега и до св. Димитрия, а великому дуку Луке Нотара — на участках Петрия и до ворот св. Феодосии. На участках же так называемых Красивых ворот назначены были сторожить моряки, капитаны и кормчие, которых имел корабль, прибывший с Крита.

Гл. 4. Капитану венецианских трирем Гавриилу Тривизану с 50 другими воинами поручено было защищать башню у пролива, охраняющую вход в гавань и находившуюся насупротив Царских ворот: и вверенный ему участок, он, как пастырь, а не наемник, защищал прекрасно. Капитану купеческих трирем Антонию было поручено защищать свои триремы и корабли, стоявшие, как уже было сказано, внутри залива, за цепью; так как эти корабли хорошо были приспособлены для военного дела, то находящиеся на них моряки трубами, барабанами и бесчисленными криками часто вызывали турецкие триремы и корабли на бой; перестрелка между ними не прекращалась ни на один день, хотя решительного боя они и не принимали. Другие благородные и отважные мужи города были распределены для охраны в необходимых местах и не переставали делать все возможное. Было также повелено, чтобы монахи, священники, клирики и остальные лица из духовенства были распределены в разных местах по всей окружности города, — чтобы и они, молясь богу, день и ночь несли дозорную службу и молитвами своими умоляли божество о спасении города. Димитрию Кантакузину, его свату Никифору Палеологу и некоторым другим приказано было с 700 воинов находиться в почитаемом храме св. апостолов и в других местах, чтобы они пришли на помощь туда, где в этом возникнет необходимость. Император же вместе с нами и родственником своим Франциском Толедским, который, говорят, вел свой род от кровей преславного императора Алексея Комнина, верхом на лошади весь день и ночь объезжал укрепления с внутренней стороны: и все необходимое для боя мы заготовляли.

Когда же государственная власть стала нуждаться в деньгах для выплаты жалованья воинам, император приказал взять из церквей святые и посвященные богу сосуды; и стали чеканить из них деньги. И пусть никто не обвиняет нас в святотатстве: по нужде времени это делалось, подобно тому как Давид, взалкав, по необходимости съел хлебы предложения, которых никому нельзя было есть, кроме священников. Ибо говорил [418] блаженной памяти император: «Если освободит Бог город, вчетверо возвращу господу моему».

Состоялось и второе у нас совещание, и было решено введенные в гавань триремы и построенный турками мост при помощи какого-либо приспособления сжечь, потому что эти корабли причиняли городу большую тревогу и угрожали опасностью. Придумали и средство для осуществления этого, а план сообщили императору. И вот венецианец Иаков Кок — человек более способный к действиям, чем к болтовне, весьма искусно и хорошо начал это дело, когда ему было доверено осуществление плана. Приготовил он три весьма быстроходные и легкие ладьи, посадил в них из греков и итальянцев 40 смелых, отважных и мужественных молодых людей, тщательно объяснил им все и дал им снаряженные греческим огнем приспособления: ночью они должны были выйти, переправиться к Галате, итти близ побережья до турецких трирем и выполнить приказанное. Так бы, конечно, и было, если бы злая наша судьба не помешала и этому. Вышли они весьма искусно: обошли мост и переправились к галатскому побережью, а на мосту оставили приспособление для метания греческого огня и двух молодых людей, чтобы, когда другие подойдут к турецким триремам и дадут сигнал, те моментально воспламенили серий греческий огонь. И вот они уже почти подошли к триремам, когда или бог, вследствие прегрешений наших, помешал этому делу, или вследствие неосторожности одного из тех молодых людей, кто-то из их домашних выдал тайну неприятелям. И турки, имевшие бдительную стражу и ночных дозорных, увидели их и пушками, камнями и при помощи других своих судов одну нашу ладью пустили ко дну, а людей наших поодиночке переловили. Таким образом, наши ничего не сделали, кроме разве того, что одну из турецких трирем сожгли. А начавшийся на мосту пожар сбежавшиеся во множестве турки затушили. Юношей же тех, дивных и прекрасных, всех на наших глазах рано утром по приказу безбожного эмира безжалостно перебили: и плач безмерный был по ним в городе. Царь же, опечаленный, тоже приказал, чтобы кругом на башнях перебили, пленных турок: и было перебитых 260 человек. А благодаря всему этому и беспорядки произошли: и начался великий раздор между венецианцами и лигурийцами. Ибо говорили и утверждали лигурийцы, что они, а не венецианцы, самые опытные во всяком деле люди и что, по своей неопытности, Иаков Кок не знал, что делал, — что, мол, ни он, ни остальные венецианцы не видели, что предпринимали, вследствие чего и сорок тех юношей, о которых столь великая скорбь была в городе, погубили да и турецкие триремы и мост, возведенный в гавани, не сожгли. И вот, когда услышал об этой распре император, то пришел и стал беседовать с венецианцами и лигурийцами и со скорбью сказал: «Прошу вас, братья, живите в мире! Довольно с вас и внешней войны. И ради милосердия божия не затевайте войны между собой!». Сказав еще другое многое, император примирил их.

Эмир же, увидев, что наше предприятие относительно трирем никакой нам пользы не принесло, а скорее, наоборот, причинило вред, весьма обрадовался, сказав с надменностью и самомнением: «То, чего не смогли нам сделать они, взамен сделаю им я». И вот на холме св. Феодора, по ту сторону залива, в Галате, поставил он большие пушки и камнеметные машины, чтобы пустить ко дну наши корабли, что стояли при входе в залив, либо заставить их уйти оттуда, где они стояли. И это он сделал не только для того, чтобы очистить вход в гавань, но и для того также, чтобы отомстить лигурийским кораблям, — чтобы показать им, что он — человек сметливый и изворотливый — все может. Жители же Галаты, увидев, что он хотел причинить вред их кораблям, собравшись, сказали ему: [419] «Несправедливо причинять вред купеческим лигурийским и нашим кораблям, потому что мы и они друзья твои». Он же сказал им в ответ: «Не купеческие это корабли, а пиратские, и не для торговли пришли они сюда, а чтобы помогать царю, врагу нашему. Я же как явных врагов хочу, если это возможно, проучить их. А вы, как друзья мои, отойдите от них». Итак, начал он бой: и можно было видеть, что первым же выстрелом, который сделал из пушки бомбардир, головной корабль был потоплен. Остальные же корабли, увидев опасность и желая избежать ее, — несколько продвинувшись, остановились на участке ближе к Галате, чтобы укрыться за самыми высокими зданиями. Эмир же, не щадя домов, многие из них разрушил, чтобы беспрепятственно бить по кораблям. И можно было удивляться, что, бросив на это дело более 130 пушек и камнеметных машин, он и вреда больше никакого не причинил кораблям и человека не убил не единого, за исключением разве того, что упавший со стены камень убил некую женщину.

Несколько дней, как было у него в обычае, эмир, как и раньше, не давал нам решительного боя, а только стрелял издали: день и ночь не переставал он с силой бить постенам из пушек и камнеметных машин. И вот некоторые, не столь опытные в военном деле, когда увидели, что сражения нет, оставив порученные им места, разошлись по своим домам. Турки же, использовав удобный момент, в некоторых местах железными когтями или крючьями стащили вниз наполненные землей корзины оттуда, где они стояли для прикрытия людей во время сражения. Димархи же вместо этих корзин тотчас поставили другие. Услышав от военачальника о том, что, как мы сказали, произошло, царь сильно бранил таких людей. А те говорили в ответ, что сделали они это потому, что им, а также детям и женам их, нечего есть и пить. Услышав об этом, царь распорядился, чтобы те, кто, вследствие старости или другой какой-нибудь причины, не может сражаться, выделяли из своих запасов соразмерно с достатком каждого, хлеб и все съестное семьям сражающихся и воинам, охраняющим башни.

А война с каждым днем становилась все тяжелее, потому что каждый день к неприятелям не переставали подходить из Азии все новые войска, наши же вследствие ежедневных потерь, как луна на ущербе, все уменьшались и таяли. И вот некоторые из наших — люди непокорные и бесчеловечные, видя, что мы слабеем, и найдя, что момент благоприятствует для подлых стремлений, ежедневно стали устраивать мятежи и бунты и изливать из нечистой своей глотки на площадях и улицах города против несчастного императора и других архонтов оскорбления и ругательства, ни бога не боясь, ни царя и людей не стыдясь. Преблаженнейший же император подражал речению Давида, говорящему: «Аз же, яко глух, не слышах и, яко нем, не отверзай уст своих: и бых, яко человек не слышай и не имый во устех своих обличения. Врази же мои живут и укрепишася паче мене, и умножишася ненавидящий мя без правды». Когда же приходили к царю некоторые и говорили: «Такой-то и такой-то сказали о тебе следующие ужасные вещи», — он выслушивал их так же, как тех, кто проходит разговаривая мимо. И сбылась над нами пословица, говорящая: «Когда кто счастлив, все люди ему друзья; если же впадет в беду, то и сам родитель не будет ему другом».

24 мая пошел шопот, что 29-го того же месяца эмир хочет напасть на нас с суши и с моря и дать решительный бой и сражение. И_ вот все военачальники идимархи, а в особенности Иоанн Джустиниани, не переставали употреблять все усилия для отражения неприятеля: тысячами способов всю ночь восстанавливали они рухнувшие от пушечных выстрелов и от стенобитных машин стены. Затем Джустиняани,. послав к великому дуке [420] Луке Нотара, просил его выслать ему несколько боевых машин, которые находились на участках, где нес охрану Нотара. Господин же Лука Нотара не пожелал выдать их, говоря, что и на его участках была в них надобность. А Джустиниани возразил, говоря, что на тех участках, поскольку они расположены на берегу, нет никакой надобности в таком количестве боевых машин. И вот по этой причине перешли они к словам, которые более свойственны людям молодым, и с обеих сторон один на другого стали изливать из уст оскорбления: Джустиниани обозвал Луку Нотара негодяем, злодеем и врагом отечества, а тот опять со своей стороны выбранил Джустиниани разными оскорбительными ругательствами. Царь же, услышав об этом, призвал их поодиночке к себе и говорит: «Братья! Не время ссориться между собой — так говорить и спорить: простим ненавидящим нас и будем молить бога, чтобы освободил он нас из раскрытой пасти этого дракона, что у нас перед глазами». Сказав им и других немало слов, царь, наконец, примирил их: и возвратился каждый из них во вверенное ему место выполнять свою службу. Джустиниани же, и особенно в те дни, своим словом, советом и делом явил себя страшным для неприятеля: каждую ночь производил он стрельбу и делал вылазки против врагов и многих из них взял в плен живыми, а других прикончил мечом. Успехам и деяниям этого мужа все дивились и называли его освободителем и спасителем города. Однако не до конца он оставался таким: славу, которую он приобрел своим мужеством, сокрушила впоследствии его трусость.

И вот, когда мы были в таком положении, распространился среди неприятельских войск ложный слух, что из Италии на помощь городу идет будто бы флот и что в то же время идет будто бы с весьма многочисленным конным и пешим войском и Янк, правитель Венгрии. Когда услышали это сыны Агари, величайший страх напал на них и стали они проклинать эмира и шуметь, говоря, что он будет причиной гибели рода их, потому что они предпринимают невозможное. Равным образом и эмир, будучи полон размышлений, замешательства и страха, как и весь совет его, стал весьма печален: во-первых, потому, что распространился среди них слух о помощи; во-вторых, потому, что они видели, как столь страшное и столь бесчисленное войско в продолжение стольких дней ни с суши ни с моря не добилось никакого успеха; ведь когда они, при помощи столь многих машин, с таким трудом приставляли к стенам лестницы, то часто их отгоняли и оттесняли с уроном, и так много народу гибло у них, что на турок, которые оказывались уже на стенах, нападал ужас; в-третьих, потому, что видели знамение: свет молнии, исходящий с небес и в течение всей ночи стоящий над городом, как бы прикрывая его. И вот, когда увидели этот свет, то сначала говорили так: «Это бог разгневался на христиан и решил сжечь их и предать нам в рабство». А затем, когда турки увидели, что от стен и лестниц их все время с позором отгоняют и что они, приготовив столь многочисленные машины, нисколько не стали от этого сильнее, когда они услышали ложную молву об итальянском флоте и Янке, то об этом свете стали они говорить совсем по-другому, заявляя: «Это бог за христиан сражается, и прикрывает, и защищает их, вследствие чего без воли его мы ничего не можем и сделать». Вот почему эмир, как мы сказали, и все войско его были печальны и унылы: он даже решил на следующий день подняться и снять осаду. Но в тот же самый вечер, когда он принял решение уйти на следующий день, опять они видят сходящее небес сияние. И оно на этот раз не было прямым, как обычно прежде, когда всю ночь стояло над городом, а только показалось издали и, тоТчас рассеявшись, стало, невидимым. И вот, когда увидели это эмир и все люди его, то, [421] исполнившись великой радости, стали говорить: «Бог теперь покинул их». Так же рассуждали мудрецы и ученые их мерзкой, нечестивой и обманной веры: сияние, мол, показало теперь, что турки завладеют городом. Итак, у них появились теперь добрые надежды, которые они получили из-за грехов наших.

Али-паша, первый в совете эмира человек, больше всех пользующийся почетом и дельный, когда увидел, что эмир находится в таком раздумье, а другие все полны страха и ужаса, с виду и сам стал печален, внутренно же ликовал. А причиной этого было то, что на советах он всегда говорил эмиру, чтобы тот не затевал войны против города, — боялся он, чтобы западные владетели, услышав об этом и собравшись, не пришли к единомыслию и не изгнали турок из Европы. И теперь опять, показывая вид, что он был будто бы печален, он говорил эмиру: «Относительно этого я с самого начала предугадывал, как будет, и часто говорил тебе это, но ты не слушал меня. И теперь опять, если тебе это угодно, хорошо было бы уйти отсюда, чтобы не случилось с нами чего худшего». И вот эмир, слушая слова эти, от печаля и раздумья стал полумертвым, ибо как ему можно было уйти отсюда с таким позором, подобно беглецу! А видя, что эмир находится в таком положешпги колеблется, Заган-паша, второй его везирь, посоветовал эмиру продолжать против нас войну, — дело в том, что Заган-паша завидовал Али-паше, ибо они имели меж собой скрытую вражду. Итак, ободрив эмира, говорит Заган-паша: «Почему ты так угрюм и печален, эмир, и что за страх напал на тебя, и какие сомнения возникают в сердце твоем? Бог с тобой! Не печалься! Разве ты не видишь из знамения света того, что бог отдаст этот город в руки твои? Разве не видишь величины столь бесчисленного войска, которое ты имеешь? Разве не хорошо ты подготовлен, и разве не многочисленное и прекрасное всевозможное снаряжение у тебя? Войско Александра Македонского никогда не было столь многочисленным, как твое, и он не имел такого снаряжения и, однако, покорил весь мир. Я не верю и не надеюсь, что придет из Италии тамошний флот, как говорят некоторые и как сказал это брат мой, Али-паша, потому что хорошо вы знаете, что многовластие итальянских и других западных владетелей — причина того, что они не имеют единого начальника и среди них нет единомыслия. А если все-таки некоторые из них с трудом и многочисленными оговорками пришли бы к единомыслию, то в скором времени их союз потерял бы силу: ведь даже те из них, кто связан союзом, заняты тем, как бы похитить принадлежащее другому, — друг друга они подстерегают и остерегаются. Они много совещаются, рассуждают и говорят, но мало делают: и то, что вечером на совещании было принято, утром им уже не нравится. А если принятое постановление не отменено, то они медлят в его осуществлении: и это делают для того, чтобы найти удобный момент для своих намерений и стремлений. Если же приступают к какому делу и начинают его, то обычно вследствие своего раздора успеха не имеют. А теперь, как вы знаете, в особенности имеются новые разногласия среди некоторой их части. И снова я повторю, что по причинам, о которых я говорил, невозможно прибытие сюда флота из Италии. Но пусть он даже и прибыл бы сюда, — какая нам от этого опасность: ведь никогда не придет с ним столько народу, чтобы по количеству это составляло половину нашего войска или хотя бы четверть. Поэтому ободрись, эмир, наш повелитель! Нет надобности, чтобы ты имел в настоящее время пред кем-либо страх, кроме как только пред богом. Будь же мужествен, радостен и силен и ни сегодня, ни завтра не прекращай обстрела города, чтобы При помощи пушек, насколько возможно, разрушить стены еще больше». [422]

Такие речи и советы эмиру в высшей степени понравились, и он стал радостен я освободился от печали. И он приказал Загану: «Этой ночью осмотри внимательно лагерь и узнай настроение воинов». Тот же, выполнив приказание, пришел и говорит эмиру: «Видел я войско и разузнал. Дело обстоит так: сражайся с радостью, и победа наша». Эмир же сказал ему в ответ: «Итак, тебе хочется, Заган, чтобы и мы теперь испытали судьбу и увидели, угодно ли ей дело паше и поможет ли она нам, как помогает многим другим! Пошли же в Галату стражу, чтобы никто тайно не перешел оттуда и не оказал городу помощи».

Услышав это, Али-паша, пристыженный тем, что получили перевес речи Заган-паши, сильно опечалился и из зависти решил, если возможно, употребить хитрость, чтобы туркам ничего не удалось сделать против города. Обо всем случившемся он сообщил царю и убеждал его не бояться, потому что в войнах судьба часто неизвестна, вследствие чего советовал царю, чтобы стража неусыпно охраняла город. А было все это вечером 27 мая. И приказал эмир, чтобы всю ту ночь и следующий день турки жгли костры и факелы, чтобы весь день постились и семь раз совершили омовение и чтобы в листе и чистыми молили бога о победе над городом, — что и было исполнено. А в понедельник вечером 28 мая, при заходе солнца, после того как турки поели, эмир, поднявшись и обращаясь к народу, сказал следующее.

Глава 5. «Дети, в высшей степени возлюбленные богом и его пророком Мухаммедом и мною, рабом его! Молю и прошу вас, чтобы к утру вы сделали дело, достойное вечной памяти, как и предки ваши всюду доныне, как известно, делали: чтобы с готовностью, храбростью и мужеством, при помощи лестниц, как птицы, поднялись вы на стены города и чтобы славу, которую, как мы сказали, приобрели предки наши и которую даровал нам бог, — да не будет, чтобы мы утратили ее; наоборот: теперь в особенности наступил такой момент, чтобы мы всячески ее умножили». Еще многое другое сказал он, побуждая их к мужеству, к тому, чтобы действовали храбро. Затем он говорит: «А если некоторые из нас будут убиты, как это обычно бывает на войне и как это написано на челе ее, то вы хорошо знаете, что говорит в нашем коране пророк: умерший в такой момент будет есть и пить в раю вместе с Мухаммедом; вместе с детьми и с красивыми женщинами и девушками он будет отдыхать в изобилующем зеленью и цветами месте и будет омываться в красивейших купальнях: и все это в месте том он будет иметь от бога. От меня же в свою очередь, если победим, всему моему войску н архонтам двора моего жалованье, которое я уплачиваю в соответствии с положением каждого, сравнительно с тем, что сейчас они имеют, будет увеличено вдвое, начиная с сегодняшнего дня до конца жизни их. И на три дня весь город будет вашим. И если что вы награбите в нем и найдете золотую или серебряную утварь или одежду или пленных, — будут то мужчины или женщины, малые или старые, — никто чтоб не мог потребовать их от вас и ничем чтоб не беспокоили вас». Окончив говорить, поклялся он им соблюсти все, что обещал. Они же, выслушав все это, весьма обрадовались, и все в один голос на своем языке прокричали воинский клич: «Алла, алла, Мухаммед ресул, алла», т. е.: «Бог богов, и Мухаммед — пророк божий».

Мы же в городе, услышав такой крик, подобный великому шуму моря, размышляли, что же это значит. И спустя немного точно и согласно с истиной узнали, что это эмир подготовил на завтра городу с суши и моря, насколько ему было возможно, решительный штурм. И вот, видя такое множество нечестивых, — а я сказал бы, что, как мне кажется, на каждого [423] из нас их, действительно, приходилось 500 и больше, — все своя упования мы возложили на вышнее провидение. И приказал император, чтобы иереи, архиереи и монахи, женщины и дети со святыми и досточтимыми иконами и священными изображениями обходили по стенам города, взывая со слезами: «Господи, помилуй!» и умоляли бога, чтобы не предал он нас вследствие грехов наших в руки врагов беззаконных, отступников и преступнейших из всех, живущих на земле, но чтоб было оказано нам богом, как наследию его, милосердие. И с плачем ободряли все друг друга, чтобы в час боя мужественно противостать неприятелю. Равным образом и император, собрав в тот горестный вечер понедельника всех без исключения архонтов и начальников — димархов и сотников и прочих по выбору воинов, сказал им следующее.

Глава 6. «Вы, благороднейшие архонты, и сиятельнейшие димархи и военачальники, и отважнейшие соратники мои, и весь верный и досточтимый народ! Вы хорошо знаете, что пришел час, когда враг веры нашей хочет [и домогается] всем своим искусством и машинами сжать нас еще больше и всей своей силой с суши и моря при помощи великой схватки и боя дать нам решительное сражение, чтобы, если возможно — подобно змее излить в нас яд свой и подобно свирепому льву проглотить нас. Поэтому говорю и прошу вас, чтобы вы стояли против врагов веры нашей храбро и мужественно, как и всегда до сих пор делали. Вручаю вам этот блистательнейший и преславный город, царицу городов, и отечество наше. Хорошо вы знаете, братья, что в четырех случаях все мы сообща обязаны предпочесть смерть жизни: во-первых, ради веры нашей и благочестия, во-вторых, ради отечества, в-третьих, ради царя — помазанника господня, и, в-четвертых, ради близких и друзей наших. Итак, братья, если мы обязаны сражаться до смерти за одно из этих четырех, то гораздо больше, как вы ясно видите, за все четыре, ибо от всех их нам будет ущерб. Ведь если за прегрешения наши Бог предоставит победу нечестивым, мы подвергнемся опасности за святую веру нашу, которую Христос даровал нам собственною своею кровью. А ведь «если и мир весь кто приобрящет, душу же свою осквернит, что пользы?» Во-вторых, мы лишимся в таком случае столь славного отечества и свободы нашей. В-третьих, мы потеряем государство наше, некогда столь славное, ныне же уничиженное, всеми порицаемое и презираемое, и начальствовать в нем будет тиран и нечестивец. В-четвертых, мы лишимся любезнейших детей наших, супруг и родичей. Сегодня уже пятьдесят семь дней с того времени, как этот безбожный эмир пришел и осадил нас и каждый день и ночь со всеми своими машинами и войском не перестает нападать на нас; и, однако, милостью всевидца Христа, господа нашего, он до сих пор с позором и уроном часто отступал от стен. И ныне опять, братья, не бойтесь, что стена от ударов и попаданий ядер из пушек и камнеметных машин частично рухнула, потому что, как видите, насколько возможно, мы опять восстановили ее. Всю нашу надежду мы возложили на непобедимую славу божию: они — на колесницы, на лошадей, на войско свое и на многочисленность, мы же — на имя господа бога и спасителя нашего уповаем и лишь во вторую очередь на руки наши и на мужество, которое даровала нам божественная сила. Знаю я, что это бесчисленное стадо нечестивых, как у них в обычае, пойдет на нас с презрительной надменностью, поднятой бровью, великой отвагой и силой, чтобы, вследствие нашей немногочисленности, задавить нас, а вследствие изнурения — оттеснить — пойдет с великим криком и бесчисленными воплями, чтобы запугать нас. Эти их пустяки вы хорошо знаете, и не следует говорить о них. В час тот пусть все делают свое дело, ибо полетят в вас бесчисленные, как песок морской, камни, стрелы и дротики. Надеюсь [424] однако, что они не причинят вам ущерба, потому что вижу, весьма радуюсь. и такими надеждами ум питаю, что, хотя нас и весьма немного, зато все вы искусны, ловки, храбры, сильны, мужественны и хорошо заранее подготовлены. В схватке и в бою хорошенько прикрывайте голову своими щитами. Десница ваша, держащая меч, всегда пусть будет протянута. Шлемы ваши, панцыри и железные латы вместе с остальным вооружением вполне достаточны для боя и во время схватки будут вам весьма полезны: враги наши не пользуются ими и не имеют их. Кроме того, вы будете прикрыты стенами: враги же наши, будучи открыты, с трудом будут продвигаться. Поэтому, товарищи, ради милосердия божия будьте готовы, крепки и мужественны. Вспомните, как некогда небольшое количество карфагенских слонов своим криком и видом обратило в бегство такое множество римских. коней. Если же бессловесные животные обратили в бегство, то куда скорее можем сделать это мы, будучи господами животных бессловесных, — в особенности, когда те, кто идет против нас, чтобы начать бой с нами, подобны бессловесным животным и даже хуже? Пусть же будут направлены против них и щиты ваши, и мечи, и луки, и копья. Думайте так, что вы охотитесь. на множество диких свиней, чтобы знали нечестивцы, что они имеют бой не с бессловесными животными, как они сами, а с господами и повелителями их и с потомками эллинов и римлян. Вы хорошо знаете, что нечестивый этот эмир, враг святой веры нашей, без какой-либо основательной причины расторг мирный договор, который мы имели с ним, — нарушил. многочисленные свои клятвы, ставя их в ничто, и, внезапно появившись на. проливе у Асомата, построил крепость, чтобы ежедневно вредить нам. Поля наши, сады, скотные дворы и жилища он уже опустошил огнем; братьев наших, христиан, каких нашел там, перебил или взял в плен, а дружбу с нами нарушил. Завел он дружбу с обитателями Галаты, и те радуются этому: не знают они, несчастные, басни о крестьянском мальчике, который варил улиток и сказал: «О, глупые животные! Съем вас по порядку». Итак, братья, пришел он я осадил нас и каждый день с тех пор широко разевает свою пасть, чтобы найти удобный момент проглотить и нас и город этот, который воздвиг преблаженнейший и великий император Константин, посвятив и подарив его пречистой и пренепорочной владычице нашей, богородице и приснодеве Марии, чтобы была она госпожой, помощью и покровом отечеству нашему, прибежищем христиан, надеждой и радостью всех эллинов, похвалой для всех сущих на Востоке. И этот нечестивейший хочет овладеть таким некогда славным и цветущим, как полевая роза, городом, который подчинил себе. когда-то почти, могу сказать, всю подсолнечную и покорил под ноги свои Поит и Армению, Персию и-Пафлагонию, амазонок и Каппадокию, Галатию и Мидию, колхов и иверов, боспорцев и албанцев, Сирию, Киликию и Месопотамию, Финикию и Палестину, Аравию и Иудею, бактрийцев и скифов, Македонию и Фессалию, Элладу и Беотию, локров и этолийцев, Акарнанию, Ахею и Пелопоннес, Эпир и Иллирик, лихнитов по Адриатике, Италию и тусков, кельтов и кельто-галлов, Испанию до Кадикса, Ливию, Мавританию и Маврузию, Эфиопию и веледов, Скуду и Нумидию, Африку и Египет. Теперь все это нечестивец хочет подчинитв себе и на царицу городов наложить ярмо рабства, а святые церкви наши, где чествовалась святая троица и прославлялось всесвятое божество и где ангелы слушали, как воспевают бога И домостроительство воплощения бога слова, хочет сделать святилищем своего суесловия и болтовни своего лжепророка Мухаммеда и обиталищем глупцов и верблюдов. Итак,, братья и товарищи, настройтесь но уму так, чтобы был вам навеки памятник, вечная память о вас и слава и навек свобода». [425]

А обратившись к стоящим на правой стороне венецианцам, император. сказал: «Благородные венецианцы, братья возлюбленные во Христа боге,. мужи храбрые и воины могучие, а в сраженьях опытнейшие, — вы, которые сверкающими мечами своими с помощью божией так часто избивали целые толпы агарян, причем кровь их рекой стекала с рук ваших! Прошу вас сегодня, чтобы от всей души и с полным рвением вы прикрыли своими щитами город этот, находящийся в таком военном бедствии. Ведь вы хорошо знаете, что вы всегда имели его вторым отечеством и матерью. Поэтому вторично опять говорю и прошу вас, чтобы вы поступили сегодня, как верные друзья, единоверцы и братья». Затем, обернувшись на левую сторону, говорит лигурийцам: «О лигурийцы, — досточтимейшие братья, мужи воинственные, отважные и знаменитые! Вы ведь хорошо знаете, что несчастный город этот всегда не только был моим, но и вашим по многим; причинам. Вы часто со всей готовностью помогали ему и своей помощью освобождали его от агарян, врагов его. Теперь опять удобный для вас момент, чтобы своей помощью ему показать вашу любовь ко Христу, ваше мужество и благородство». Обращаясь ко всем вместе, император сказал: «Нет у меня времени сказать вам что-либо большее. Одно только скажу: умаленный в своем достоинстве и значении скипетр наш влагаю в руки ваши, чтобы вы с усердием защитили его. Прошу и умоляю любовь вашу и о том, чтобы вы оказывали приличествующую честь и повиновение военачальникам вашим, димархам и сотникам: каждый по чину своему, отряду, в состав которого входит, и по службе своей. Запомните это! И, если вы от всего сердца будете соблюдать, что я приказал вам, то надеюсь на' бога, что мы освобождены будем от предстоящей праведной грозы его. А зачтем и венец вам алмазный приготовлен на небе, а на земле будет о вас память, — вечная и заслуженная». Сказав это и закончив речь, император со слезами и стенанием возблагодарил за все бога, а все воины как бы едиными устами отвечали со слезами, говоря: «Умрем за веру христову и отечество наше!» Император же, услышав это, весьма благодарил их и обещал им в случае победы весьма многочисленные дары. А затем говорит опять: «Итак, братья и товарищи, будьте готовы к утру.. Силой и доблестью, дарованной вам от бога, при содействии святой троицы, на которую возлагаем все упование, сделаем так, чтобы враги наши ушли отсюда с позором и уроном!»

Глава 7. Выслушав все это, несчастные ромеи сделались в сердце своем,-как львы, — и, простив все друг другу, просили один другого о примирении и со слезами обнимали друг друга, не помышляя о любезнейших детях своих и не заботясь о супругах или имуществе: помышляя только о смерти, чтобы защитить отечество. И каждый из них возвратился на указанное ему место, чтобы тщательно нести на стенах охрану. Император же, пришедши во всечестной храм Софии и со слезами помолившись, причастился. Это же и другие многие сделали в ту ночь. Затем, придя во дворец и немного помедлив там, он просил у всех прощения. Кто расскажет о всех воплях и плаче, бывших в ту минуту во дворце?! Если бы человек был даже из дерева или из камня, не мог бы он не заплакать тогда.

И вот, сев на коней, выехали мы из дворца и стали объезжать стены, чтобы побудить стражу охранять их неусыпно. Все были на стенах и башнях в ту ночь, и все ворота были накрепко закрыты, так что никому чрез них нельзя было ни выйти, ни войти. Когда же в час первого пения петуха мы прибыли в Калигарию и, сойдя с коней, поднялись на башню, мы услышали снаружи непрерывный говор и весьма большой шум. Дозорные сказали нам, что это продолжается всю ночь. А это неприятель [426] подтаскивал приготовленные для приступа многочисленные машины, доставляя их ко рву. Тем временем приходит все в движение и на морских берегах: огромнейшие неприятельские баржи, триремы и плоты придвигаются в гавани, к стенам и побережью. При втором пении петуха без всякого сигнала, как это и в другие дни делалось раньше, неприятель с величайшим рвением и силой начал бой. А приказал эмир, чтобы все не столь опытные в военном деле, а также некоторые старики и молодежь, начинали бой и приступ первыми, чтобы несколько утомить нас, а затем чтобы с еще большей отвагой и натиском шли на нас более сильные, более мужественные и более опытные в войне. Так все это и было сделано, и бой запылал, как печь. Наши сопротивлялись мужественно, приняли врага с ожесточением и отогнали от стен, а некоторые из неприятельских боевых машин и пушек даже спустили в ров: с обеих сторон падали убитые, — и в особенности со стороны турок. Когда же начали тускнеть на небе звезды .и забрезжил рассвет, — когда с востока стала показываться утренняя заря, вся масса неприятелей, как веревка некая, протянулась с одного конца города до другого. Заиграв на военных инструментах и рожках, ударив в барабаны и все прочее, с победным кличем турки выстрелили из всех пушек, — и все разом, в одно и то же время с суши и с моря начали приступ, сражение и битву. Некоторые их отважные воины уже поднимаются по бесчисленным лестницам на стены. В тех из наших, кто стоял на башнях, летит метательное оружие. Два часа продолжается эта плачевная и ужасная битва, — и перевес, повидимому был на стороне христиан. В самом деле: турецкие триремы с лестницами и перекидными мостками были отогнаны от морских стен ни с чем; великое множество агарянских ворогов было перебито камнеметными машинами из города; на сухопутном участке наши приняли врага так же и даже смелее. И можно было видеть странное зрелище: темное облако скрывало солнце и небо. Это наши сжигали неприятелей, бросая в них со стен греческий огонь. Вражеские лестницы и тому подобные сооружения наши воины рубили, а поднимающихся по ним турок поражали сверху тяжелыми камнями и отгоняли метательными копьями и стрелами. Туда, где видели толпу, паши стреляли из пушек, — и много турок ранили и убили. Вследствие усталости от боя и от сопротивления неприятель был так озадачен, что хотел уже повернуть назад, чтобы получить передышку. Но чауши и дворцовые равдухи [полицейские и судебные чины] стали бить их железными палками и плетьми, чтобы те не показывали спин врагу. Кто опишет крики, вопли и отдельные горестные восклицания избитых? Их крики и вопли поднимались оттуда до неба. Некоторые из наших, видя, что они так страдают, судя по их великим крикам, сказали: «Если бы им делали это почаще, с трудом можно было бы отогнать их от стен». И вот, желая показать свое мужество, они, по принуждению, полезли, опять по лестницам. А некоторые другие, более отважные, сильные и предприимчивые, стали взбираться на плечи один другому, а следующий лез опять на плечи дальнейшего, чтобы иметь, таким образом, возможность подняться вверх на стены. А пока все это насильно и по принуждению делалось, у входов разыгрывается страшная битва: завязалась рукопашная схватка и количество убитых с обеих сторон было велико. Когда наш боевой строй стал отступать, Феофил Палеодог и Димитрий Кантакузин, мужи в высшей степени отважные, выскочив вперед, побеждают агарян и обращают их И: бегство, так что с уроном отогнали их от стен и лестниц и рассеяли. Тогда им на помощь пришли другие турки, там расставленные. Император же, верхом на коне там находившийся, — ободряя и побуждая воинов, «чтобы они бились со всей, готовностью, сказал: «Товарищи и братья [427] Ради милосердия божия прошу вас: стойте мужественно, потому что вижу теперь, что толпа неприятелей начинает уже ослабевать и понемногу рассеивается: идут они уже беспорядочно и не по обычаю своему; надеюсь на бога, что победа будет наша. Итак, братья, радуйтесь, потому что вам будет венец многоценный: не только тленный и земной, но и небесный. Бог сражается за нас, и в страхе находится толпа нечестивых».

И вот, когда говорил это император, стрелой из лука был ранен в бедро правой ноги военачальник Иоанн Джустиниани. Этот столь опытный в военном деле человек, когда увидел, что из его тела течет кровь, весь переменился: и если раньше проявлял мужество, то теперь от страха разинул рот и вообще после этого стал ни к чему не годен. Оттуда, где он находился, он ушел: в молчании отправился он искать врачей, не помня о храбрости и искусстве, которые первоначально обнаруживал. Тем, кто был с ним, он ничего не сказал я не оставил кого-либо другого вместо себя во избежание (как это и произошло) замешательства и гибели. Воины же, обернувшись назад и не видя военачальника, впали в смятение и великий страх, потому что сказал кто-то, что он бежал. И вот, когда опять случайно находившийся там император увидел, что воины пришли в замешательство и, как овцы преследуемые, полны страха, то, узнав причину этого и увидев своего военачальника Джустиниани бегущим, — приблизившись к нему, говорит: «Брат! Что это ты сделал? Вернись на отведенное тебе место! Рана эта незначительна. Вернись, потому что теперь в этом особенно большая нужда! Город висит на руках твоих и ждет, чтобы ты освободил его». Много говорил ему император, но Джустиниани ничего не ответил, а переправился в Галату и там от огорчения, окруженный презрением, с позором скончался. Турки же, видя столь великое замешательство наших, осмелели. Случившийся там Зоган-паша, побеседовав с янычарами и прочими, особенно поднял их настроение. И вот некий янычар, по имени Хасан (а происходил этот гигант из Лупадия), левой рукой держа над головой щит, а в правой зажав меч, полез на стену — туда, где видел смятенье наших. За ним последовало примерно тридцать других, соревновавшихся с ним в мужестве. Наши же, что оставались на стене, поражали их копьями, били стрелами и скатывали на них огромные камни, так что восемнадцать из них было отогнано от стены. Но Хасан решил не останавливать натиск до тех пор, пока не взберется на стены и не обратит наших в бегство. И вот, когда он возобновил свою попытку и когда за ним последовало много других турок, все они оказались на стене. А наши вследствие своей малочисленности не смогли помешать им подниматься, ибо неприятелей было великое множество. И, вступив с поднявшимися на стены турками в рукопашную схватку, наши начали бой на стене: и было немало перебито турок. Упал со стены во время этой схватки и Хасан, сраженный каким-то камнем. Наши же, обернувшись к нему и увидев его лежащим, со всех сторон стали бросать в него камнями. Поднявшись на колено, он оборонялся, но от множества ран опустил правую руку и был засыпан стрелами. И много других было убито и ранено и унесено вследствие ран в лагерь. Затем вся эта столь многочисленная, поднявшаяся на стену толпа неприятелей рассеяла наших и, покинув внешние стены, чрез ворота внутренней стены, растаптывая друг друга, устремилась в город. Когда так обстояло дело, внутри и вне города и даже с участка гавани раздался какой-то крик: «Укрепление взято; вверху на башнях уже подняты неприятельские знаки и знамена!» Этот крик обратил наших в бегство, а неприятелям придал силу: и, издавая многочисленные победные вопли, с отвагой и без страха все они поднялись на стены [428].

Итак, когда все это увидел несчастный император, повелитель мои, то, проливая слезы, стал он призывать на помощь бога, а воинов побуждал. отважней сражаться. Но уже никакой надежды на совместные действия: воинов и на помощь божию не было. Пришпорив коня, поскакал он туда, где шла густая толпа Нечестивцев: как Сампсон, напал он на чужеземцев и в первой же схватке прогнал нечестивцев от стен. Дивное чудо это видели все там находившиеся и смотревшие. Как лев, скрежеща зубами и держа в правой руке обнаженный меч, он заколол им множество неприятелей, и кровь их рекой стекала с ног и рук его. А высшесказанный дон Франциск Толедский превзошел Ахилла: находясь по правую сторону царя, он, как орел некий, поражал неприятелей своими когтями и клювом. Подобным же образом и Феофил Палеолог, когда увидел царя сражающимся, а город находящимся в опасности, то с плачем закричав громогласно: «Хочу лучше умереть, чем жить!»,— с криком бросился в средину неприятелей и всех, кого только нашел, — рассеял, разбросал и перебил. Также и бывший там Иоанн Далмат бился с неприятелем доблестнее всякого воина. Случившиеся там и видевшие все это дивились силе и храбрости этих отважнейших мужей. Пока происходил этот великий бой, сражение и схватка, они дважды и трижды обращали нечестивцев в бегство, множество их перебили, а остальных согнали со стен, пока, наконец, мужественно сражаясь и обороняясь, не были убиты и сами, истребив, таким образом, до своей смерти великое множество неприятелей. И другие некоторые воины не без успеха сражались в том месте, пока, наконец, и они не были убиты близ ворот святого Романа, где турки соорудили осадную ту машину и поставили огромную бомбарду и откуда, обрушив. городские стены, вошли первоначально в город. Впрочем, в тот момент я не находился близ повелителя моего, царя; по его приказу я был в это время на другом участке города: разумеется, для наблюдения за ним.

Глава 8. Итак, когда турки вошли в город, то оставшихся на внутренних стенах христиан они прогнали пращами, копьями, стрелами и камнями и завладели, наконец, всеми стенами, — за исключением так называемых башен Василия, Льва и Алексея, где стояли моряки из Крита. Ибо эти моряки мужественно сражались до шестого и седьмого часа и многих из турок убили. Даже тогда, когда в тылу у себя они увидели великое множество турок и когда весь город был уже захвачен, они не пожелали сдаться, но говорили, что лучше умереть, чем жить. Один турок об их храбрости сделал эмиру доклад, и тот приказал, чтобы по взаимной договоренности они уходили и были свободны: и сами, и корабль их, и все снаряжение, какое имели. И вот, когда так обстояли дела, едва-едва уговорили их уйти из башни. И двое братьев — итальянцев, Павел и Троил по имени, с другими многими тоже мужественно сражались на отведенном им месте и с ожесточением отгоняли неприятелей, ведя сражение и бой без робости; и много было убитых с обеих сторон: и со стороны наступающих, и со стороны оборонявшихся. Когда же Павел обернулся и увидел неприятелей уже внутри города, говорит он брату своему: «Содрогнись от ужаса, небо, и восстенай, земля! Город уже взят. и пора нам окончить бой. Позаботимся, если возможно, о собственном спасении!»

Итак, неприятели завладели всем городом во вторник в два с половиной часа дня, 6961 г., 29 мая, И тех, кто умолял о пощаде, турки подвергали ограблению и брали в плен, а тех, кто сопротивлялся и противостоял им, убивали: в некоторых местах, вследствие множества трупов, вовсе не видно было земли. И можно было видеть необыкновенное зрелище: стенание [429] и плач и обращение в рабство бесчисленных благородных и знатных женщин, девушек и посвященных богу монахинь, безжалостно, несмотря на их вопли, влекомых турками из церквей за косы и кудри головы, — крик и плач детей и ограбленные священные и святые храмы. О прочем же, что приводит в ужас и что слышалось, кто расскажет? Можно было видеть, что божественную кровь и тело христово турки выливали и выбрасывали на землю, а драгоценные из-под них сосуды похищали, или разбивали или целыми совали за пазуху. То же они делали и с драгоценными украшениями. Святые иконы с золотом, серебром и драгоценными каменьями турки топтали ногами и, вырывая из них украшения, делали из них кровати и столы. Священническими одеждами и одеяниями — шелковыми и златотканными — они покрывали коней, а иные на них ели. Драгоценные жемчуга из святых рак с мощами они вырывали, а святые останки попирали ногами. И другое весьма многое, достойное плача и неподобное, делали эти предтечи антихриста. Премудр суд твой, Христе-царю, над нами, потому что он необъясним и непостижим! И можно было видеть всевеличайший и божественнейший оный храм Софии, — это небо земное престол славы божией, колесницу херувимов и вторую твердь небесную, создание рук божиих, зрелище и дело необыкновенное, всей земли радование, — храм прекрасный, и из прекрасных прекраснейший: внутри его запретных святилищ, а также на их жертвенниках и трапезах, турки ели и пили и на них же приводили в исполнение и осуществляли свои развратные намерения и похоти с женщинами, девицами и мальчиками. Кто не оплакал бы тебя, храм святой?! Всюду было всяческое зло, и голова всякого из нас испытывала боль. В жилищах плач и сетования, на перекрестках вопли, в храмах слезы, — везде стоны мужчин и стенания женщин: турки хватают, тащат в рабство, разлучают и насильничают. Те, кто пользовался в народе почетом, теперь обесчещены, а богачи унижены подобно нечестивцам. Площади, углы улиц — на всяком месте и всюду все было полно всяческих зол. Ни одно место не осталось необысканным и неограбленным. О, Христе-царю! От горя и беды, в которых мы тогда были, спаси всякий город и всякую страну, где обитают христиане! Чтобы найти спрятанные деньги, нечестивцы перерыли все сады и дома и, найдя, нагрузились весьма многочисленными новыми и древними сокровищами и другими драгоценными вещами.

Глава 9. И вот, когда город был взят, эмир, вступив в него, тотчас же со всей тщательностью учинил поиски императора, — причем в уме не держал он ничего другого, как только узнать, жив царь или умер. Некоторые, вернувшись с поисков, говорили эмиру, что царь бежал. Другие говорили, что скрывается в городе; а третьи, — что, сражаясь, умер. И вот, желая удостовериться в истине, послал он некоторых туда, где кучами лежали трупы убитых христиан и нечестивцев. Очень много голов убитых они обмыли водой, чтобы узнать, не императорская ли это случайно. И не могли бы они узнать ее, если бы не нашли бездыханный труп императора, который узнали по царским сапогам — по обуви, на которой, как это в обычае у императоров, были изображены красками золотые орлы. И, узнав об этом, эмир стал весьма весел и радостен: и по приказу его находившиеся там христиане похоронили царское тело с императорскими почестями. Увы, увы мне, которого божественное провидение сохранило на некоторое время в живых! Всей же жизни этого досточтимого в императорах и тишайшего мученика было сорок девять лет, три месяца и двадцати дней.

Эмир же, возгордившись вследствие столь великой победы и преисполнившись величайшего тщеславия, стал жестоким и безжалостным. И вот [430] пришел к нему великий дука, кир Лука Нотара, — учинил ему поклонение и показал ему великое сокровище, которое держал раньше спрятанным, — и камне» и жемчуга, и другие богатства, достойные царей, так что, увидев. все это, эмир и весь совет его дивились. И сказал Нотара эмиру: «Все это. я сберегал для царского твоего величества. И вот теперь вручаю этот дар тебе и прошу принять это моление и просьбу раба твоего». А надеялся он благодаря этому получить свободу с семейством своим. И сказал ему в ответ амир: «О, полусобака, бесчеловечный пройдоха и вертун! Имел ты такое богатство и не помог им, царю — повелителю твоему и городу — отечеству твоему? А теперь с той же подлостью и коварством, с каким привык действовать и-поступать от юности твоей, ты хочешь надуть и меня и избежать того, что приличествует тебе? Скажи мне, нечестивец: кто предал в руки мои это богатство твое и весь этот город?» Говорит ему Нотара: «Бог». Эмир же сказал ему: «Если бог все это даровал мне, а тебя и всех прочих предал рабами под руки мои, то что же ты говоришь, негодяй, и пустословишь? Почему же ты не отослал мне все это, прежде чем я начал войну против вас или прежде чем одержал победу над городом, чтобы заслужить мою милость и вознаграждение? Теперь же не ты даешь мне это, а бог". И тотчас же приказал эмир палачам, чтобы бросили Нoтару в тюрьму и тщательно караулили. На следующий день по приказу эмира опять привели Нотару к седалищу Мехмеда. И говорит ему эмир: «Если ты не хотел помочь царю и отечеству своему столь бесчисленным богатством, какое имел, то почему же не дал ты доброго совета царю, когда я сообщил ему, чтобы с миром и любовью он отдал мне этот город, а я бы взамен с любовью и дружбой; дал ему другое место, чтобы не было такой резни между нами?» Нотара же сказал ему в ответ: «Не я повинен в этом деле, а венецианцы и обитатели Галаты, которые обещали царю прислать ему на помощь флот и войско». И говорит ему эмир: «Много же: ты знаешь ложных выдумок! Но сейчас не такое время, чтобы ложью ты. мог помочь себе». И приказал эмир, чтобы на следующий день на площади Сухого холма сначала на глазах Нотары умертвили двух его сыновей, о которых некогда тот просил царя, чтобы одного из них царь почтил званием великого контоставла, а другого званием великого логофета, — а затем убили и его самого, что и было исполнено. Такой конец имели деяния Луки Нотара. Затем, по приказу эмира, после этого было убито много знатных византийских архонтов, а также резидент Венеции с его сыном и посол Каталонии с его двумя сыновьями. Хотел он затем убить и Контарини, а также других благородных венецианцев, но они дали денег и разного рода обещания Зоган-паше и были помилованы. И вот послал он в Галату и, многих изловив там, тоже перебил: и всякое обещание, которое раньше давал им, вменил в ничто, а определил, чтоб и они были его данниками. Али-пашу, отослав от себя, заключил в некую башню, а спустя несколько дней убил и его по причине, о которой мы уже говорили, т. е. за то, что Али-паша советовал ему не начинать войны против города, — чтобы западные христианские владетели в ответ на это не объединились и не выгнали турок из Европы и т. д., как написано об этом выше. И вот смерть его причинила всему войску эмира безмерную скорбь, потому что он был любим всеми и во всех делах был хорошим советником эмиру.