СЕН-СИМОН

МЕМУАРЫ

Полные и доподлинные воспоминания герцога де Сен-Симона о веке Людовика XIV и Регентстве

Избранные главы

Книга 2

24. 1715. О здоровье короля и его смерти

Уже больше года, как здоровье короля становилось все хуже. Сначала это заметили слуги в королевских покоях, они наблюдали, как ухудшается его здоровье, но ни один даже слова промолвить об этом не смел. Побочные дети короля, [54] а верней будет сказать, герцог Мэнский тоже заметил это и, поддерживаемый г-жой де Ментенон и ее канцлером – государственным секретарем, торопился устроить все свои дела. Фагон, первый лейб-медик, изрядно уже сдавший и телом и разумом, был единственным из внутренней службы, кто ничего не замечал. Марешаль, первый лейб-хирург, много раз говорил с ним о состоянии короля, но Фагон резко обрывал его. В конце концов, подвигнутый чувством долга и преданностью королю, Марешаль перед самой Троицей решился обратиться к г-же де Ментенон. Он рассказал ей обо всем, что заметил, и про то, насколько чудовищно заблуждается Фагон. Он уверял ее, что у короля, чей пульс он часто щупает, уже давно вялая внутренняя лихорадка, но комплекция у него настолько отменная, что при лечении и внимательном отношении в организме достанет сил, но, ежели недуг запустить, ничего сделать не удастся. Г-жа де Ментенон рассердилась, и единственно, чего добился хирург своим рвением, был взрыв ее гнева. Она заявила ему, что он принадлежит к личным врагам Фагона, которые сочиняют все эти небылицы о здоровье короля, меж тем как не может быть никаких сомнений во внимательности, достоинствах и опытности первого лейб-медика. Примечательно, что Марешаль, который некогда извлек камни у Фагона, был назначен им на место первого королевского хирурга и до сих пор они, пребывали в полном согласии. Возмущенный Марешаль, который рассказал мне все это, не мог больше ничего предпринять и с той поры заранее начал оплакивать смерть своего государя. По знаниям и опыту [55] Фагон поистине был первым врачом Европы, однако здоровье уже давно не позволяло ему поддерживать в должной мере свое искусство, а высокое положение, куда его вознесли достоинства и удача, окончательно его испортило. Он не принимал ничьих доводов и возражений, продолжал относиться к здоровью короля так, словно тот был не в столь преклонном возрасте, и тем самым медленно убивал его.

У короля случались длительные приступы подагры, и Фагон надумал обкладывать его на ночь кучей пуховых подушек, отчего король так потел, что по утрам, перед приходом обер-шталмейстера и камер-юнкеров, его приходилось обтирать и переодевать в свежую рубашку.

Уже много лет королю вместо лучшего шампанского вина, которое он всю жизнь пил, подавали за столом бургундское, наполовину разбавленное водой, настолько старое, что оно подрывало его здоровье. Король со смехом иногда говаривал, что он нередко замечал за иностранными государями желание попробовать его вина. Он никогда не пил неразбавленного вина, а также ликеров, чая, кофе и шоколата. Уже давно, встав с постели, он вместо ломтика хлеба, вина и воды выпивал только две чашки настоя шалфея и вероники, а иногда между трапезами и обязательно перед отходом ко сну бокал воды с небольшой добавкой настоя на цветах апельсина, причем вода в любую погоду была со льда; даже в дни приема слабительного он пил ее перед трапезами, в промежутках между которыми ничего не ел, кроме нескольких коричных пастилок, а держал он их в кармане для фруктов вместе с большим [56] количеством бисквитов для своих собак, вечно лежавших у него в кабинете. Поскольку в последний год жизни у короля все чаще и чаще крепило желудок, Фагон велел ему при каждой трапезе в качестве закуски есть много фруктов со льда, а именно тутовых ягод, дынь и фиг, причем перезрелых и подгнивших, а также много других фруктов за десертом, который он, как обычно, завершал большим количеством сладостей. Весь этот год за ужином он съедал неимоверное количество салата. Несколько супов, которые он ел и утром и вечером, каждого столько, что, казалось, для другого и места-то не останется, готовились с большим количеством воды и были очень наваристы; в каждый клалось много пряностей – вдвое больше, чем обычно, а то и более того. Фагон был против и супов и сладостей; видя, как король ест их, он строил иногда весьма смешные гримасы, хотя не осмеливался ничего сказать, разве что Ливри и Бенуа, которые отвечали ему, что стоят за эти кушанья, поскольку они очищают его величеству желудок. Теперь король не ел мяса ни крупной дичи, ни водоплавающей птицы, как, впрочем, и никакого другого, ни жирного, ни тощего, хотя прежде оно не сходило у него со стола, за исключением всего нескольких дней поста, который он соблюдал последние двадцать лет. В это лето король еще строже соблюдал свою фруктово-водяную диету.

В конце концов фрукты, которые он ел после супов, испортили ему желудок, расстроили пищеварение и лишили аппетита, на отсутствие какового он прежде никогда не жаловался, так что теперь он не ощущал ни голода, ни желания поесть, [57] даже если иногда по стечению обстоятельств трапеза отодвигалась на более позднее время; однако после нескольких ложек супа у него всегда снова появлялся аппетит, о чем я неоднократно слышал рассказы, и он ел столь много и плотно, равно как утром, так и вечером, что к этому зрелищу просто невозможно было привыкнуть. Такое количество воды и фруктов, не облагороженных ни каплей спиртного, произвели гангрену в крови короля, ослабив жизненные силы, которые к тому же истощались обильным потом по ночам, так что все это стало причиной его смерти, как в том убедились после вскрытия. Все органы были в столь отличном состоянии и здоровые, что король, судя по всему, мог бы дожить и до ста лет. Особенно поразительны оказались его желудок и кишки, которые объемом и протяженностью вдвое превышали обычные размеры, отчего король и был столь неумеренным чревоугодником. О лекарствах подумали, когда уже было поздно, потому что Фа-гон не желал считать короля больным и слепота его равнялась слепоте г-жи де Ментенон, хотя она прекраснейшим образом приняла все предосторожности касательно герцога Мэнского и Сен-Сира. Меж тем король прежде них почувствовал свое состояние и несколько раз говорил о нем слугам. Фагон же всегда разубеждал его и ничего не предпринимал. Король удовлетворялся тем, что ему говорил врач, хотя и не особо верил, но его сдерживали дружеские чувства, какие он питал к Фагону, а уж к г-же де Ментенон – тем паче.

В среду 14 августа король в последний раз велел отнести себя к мессе, потом провел государственный совет, отобедал скоромным и послушал [58] у г-жи де Ментенон большой музыкальный концерт. Ужинал он в узком кругу у себя в спальне, где его, как и во время обеда, могли видеть придворные. Очень недолго король провел в кабинете с семьей и почти сразу после десяти лег спать.

В четверг, в успение, он прослушал мессу в постели. Ночь он провел беспокойно и страдал от жажды. Отобедал в присутствии всего двора в постели, встал в пять часов и велел отнести себя в покои г-жи де Ментенон, где был малый музыкальный концерт. Между мессой и обедом говорил поочередно с канцлером, Демаре и Поншартреном. Ужинал и лег спать в то же время, что и вчера. Так было все время, пока он мог вставать.

В пятницу 16 августа ночь прошла не лучше: король испытывал сильную жажду и очень много пил. Позволил войти к себе только в десять, слушал мессу и обедал, как прежде, в постели, дал аудиенцию у себя в кабинете посланцу из Вольфенбюттеля ²⁸, велел отнести себя к г-же де Ментенон, где играл в карты с приближенными дамами, а потом присутствовал на большом музыкальном концерте.

В субботу 17 августа – ночь, как и предыдущая. Король, оставаясь в постели, провел финансовый совет, видел во время обеда весь двор, сразу после обеда встал, дал у себя в кабинете аудиенцию генералу ордена Сент-Круа де ла Бретоннери ²⁹, отправился к г-же де Ментенон, где трудился с канцлером. Этой ночью Фагон впервые остался в королевской спальне.

Воскресенье 18 августа прошло, как и предыдущие дни. Фагон утверждал, что никакой [59] горячки у короля нет. Король до и после обеда проводил государственный совет, затем трудился над фортификациями, как обычно, с Пельтье, после чего отправился к г-же де Ментенон, где слушал музыку. В тот же день чрезвычайный посол Португалии граф да Рибейра, чья покойная мать была сестрой принца-кардинала де Рогана, с необычайным великолепием совершил въезд в Париж; при этом он бросал народу множество серебряных и даже несколько золотых медалей. Такое состояние короля, ставшее для всех очевидным, о котором я имел от Марешаля сведения куда более достоверные, нежели те, в каких Фагон пытался убедить себя и других, не могло продлиться долго, и потому я подумал о Шамийаре, который, оставив все должности, получил от короля пенсион в шестьдесят тысяч ливров. Я попросил герцога Орлеанского сохранить и обеспечить его за ним и тут же получил согласие вместе с разрешением сообщить ему о том в Париж. Герцог был крайне взволнован болезнью короля и куда меньше – остальными делами. Шамийар был весьма приятно удивлен моим письмом и тронут моей заботливостью, поскольку сам о подобных вещах заботился куда меньше. Он написал мне благодарственное письмо, которое я передал герцогу Орлеанскому. Ни один мой поступок не доставлял мне такого удовольствия. Дело это оставалось в тайне до смерти короля; сразу же после установления Регентства я не замедлил его обнародовать. В тот же день в восемь вечера я с нижнего этажа, где жил, поднялся к герцогу де Ноайлю. Он сидел, закрывшись, у себя в кабинете и вышел ко мне в комнату. После длительных разговоров [60] о состоянии здоровья короля и о будущем он завел долгую речь об иезуитах и в заключение предложил мне изгнать их из Франции, отнять первым делом все бенефиции, которые они присоединили к своим конгрегациям, и передать их имущество университетам, где они обосновались. Хотя несуразные предложения герцога де Ноайля, о которых я уже рассказывал выше, должны были бы приучить меня к мысли, что он способен и на куда более сумасбродные, признаюсь, это настолько поразило меня, словно я прежде не знал и не слышал его. Он все понял по моему ошеломленному виду и принялся меня убеждать, а в это время отворилась дверь кабинета; оттуда вышел и присоединился к нам генеральный прокурор ³⁰. Много людей из парламента приехало утром узнать о здоровье короля, да и раньше они часто приезжали по воскресеньям, но я-то полагал, что герцог де Ноайль был один в кабинете, а генеральный прокурор еще рано утром вернулся в Париж, как обычно это делали судейские. Не успел он сесть рядом с нами, как герцог де Ноайль сообщил о предмете спора между ним и мной, хотя я слова еще не вымолвил, а лишь непроизвольным жестом выразил удивление, отчего герцог и стал приводить мне свои доводы. Некоторые он повторил и генеральному прокурору, но тот очень скоро прервал его, холодно глянул на меня и объявил, что самым лучшим и полезным актом, который можно совершить в начале Регентства, будет полное, совершенное и окончательное удаление иезуитов из пределов королевства с немедленной передачей их конгрегаций и имущества университетам. Не могу даже выразить, что стало со мной [61] после такого высказывания генерального прокурора. Я испугался, как бы и мне не передалось это сумасшествие, столь заразительное, что оно помрачило рассудок даже такого разумного человека, к тому же занимающего должность, на которой невозможно не знать всю механику и последствия подобного деяния. Овладевшее мной изумление заставило меня усомниться, верно ли я их понял; поэтому я попросил их повторить и был еще более поражен. Очень скоро по моему виду они смекнули, что я больше занят своими мыслями, нежели их речами, и попросили меня ответить, как я смотрю на их предложения. Я признался, что считаю их до того невероятными, что даже с трудом верю собственным ушам. Они переглянулись и, перебивая друг друга, принялись – один с жаром, а другой с важностью и основательностью – выкладывать мне все, что каждый знал про иезуитов, об их всевластии и опасности для церкви, для государства и частных лиц. В конце концов я не вытерпел и тоже прервал их; похоже, я их этим обрадовал: им не терпелось услышать, что я скажу. Первым делом я объявил, что вовсе не намерен оспаривать доводов, которые они пожелают привести против иезуитов и о преимуществах для Франции в случае избавления от них, более того, я мог бы еще многое сказать на этот предмет, но ограничусь единственно обоснованиями, способом и последствиями; что касается способа, мы живем не на острове вроде Сицилии, внутренние области коего пустынны и где есть только несколько иезуитских конгрегаций в двух главных городах, а именно в Палермо и Мессине, находящихся на [62] значительном расстоянии друг от друга по побережью, благодаря чему вице-королю Маффеи ³¹ было просто одним махом и в одно время взять их, посадить на корабли и отправить в море, а с их конгрегациями и имуществом поступить так, как повелел ему король Сицилии ³²; монарх же этот имел все основания и полное право обойтись подобным образом с людьми, которые открыто разжигали пламя мятежа против него из-за его разногласий с римской курией, каковая под пустейшим предлогом церковного иммунитета, ни в чем, кстати, не нарушенного, затеяла упразднить королевский трибунал в том виде, в каком он был дарован папами первым норманским герцогам, завоевавшим Сицилию ³³, и без какой-либо необходимости и права пожелала избавить от него пап, притом что без такового трибунала короли Сицилии окажутся лишенными всякой власти; и вот ради упразднения этого трибунала Рим всячески порочил его и при поддержке большинства епископов, кое-кого из белого и почти всего черного духовенства, особливо же иезуитов, возбуждал возмущение и производил смятение в умах; во Франции после смерти Генриха IV вплоть до нынешнего времени не произошло ничего, что позволило бы даже не обвинить, но заподозрить иезуитов в злоумышлении против государства ни при Людовике XIII, ни при Людовике XIV; таким образом, за ними нет никаких преступлений, чтобы обосновать перед темным народом их изгнание; подобное насилие над этим орденом, который оба моих собеседника представляли столь глубоко укоренившимся, могущественным и опасным, придется совершить после двух [63] царствований, во время коих к иезуитам проявлялась неизменная благосклонность, и при переходе к Регентству, начало какового обычно является периодом осмотрительности и слабости, да еще регенту, обвиняемому в неверии, не говоря уже обо всем прочем, регенту, которого его ничуть не скрываемая распутная жизнь и необдуманные высказывания о религии делают совершенно непригодным для осуществления подобного акта, даже если бы оный был справедлив и возможен. Ну, а что до того, как это исполнить, разум мой теряется и не видит ни единого способа, стоит лишь представить безмерное множество иезуитских конгрегаций, разбросанных во всех провинциях королевских владений, и бессчетное число иезуитов, населяющих эти конгрегации; сделать это одним махом, как Маффеи, математически невозможно, а если же делать по частям, то какой поднимется крик, какая смута, какое возмущение с первых же шагов! При таком количестве иезуитов, их родственников, их учеников, родственников их учеников, при огромной их пастве, множестве их духовных детей, множестве членов их конгрегаций, яро следующих их наставлениям, их личных друзей и сторонников их доктрины произойдет чудовищный содом, прежде чем удастся очистить первую, с которой начнут, провинцию. А когда и как будут очищены все остальные? И куда выпроваживать изгнанников? Мне ответят, через ближайшую границу. Но кто воспрепятствует им вернуться? Мы не окружены ни морем, как Сицилия, ни великой стеной, как Китай, все везде открыто, да притом изгнанникам будут благоприятствовать огромное множество людей всех [64] состояний и из всех местностей, о коих я только что упоминал. Так что это совершенно неосуществимая фантазия. Но представим ее на миг не только осуществимой, но и осуществленной. Что скажет римская курия? Ведь во Франции иезуиты являются ее самым расхожим орудием, они более, чем кто другой, привержены ее притязаниям и послушны ее приказам. Что скажет король Испании, столь набожный, столь благосклонный к иезуитам, да притом что каждому известно его отношение к герцогу Орлеанскому? Что скажут все католические государи, у которых иезуиты имеют такое влияние и к тому же почти у всех являются исповедниками? А католические народы всей Европы, у которых иезуиты благодаря кафедрам, исповедальням и коллегиям приобрели друзей и сторонников не меньше, чем теми же средствами во Франции? Что скажут монашеские ордена, вплоть до бенедиктинцев, доминиканцев и всевозможных черноризцев-каноников, которые, пожалуй, единственные из монахов враждебны иезуитам? Не стоит ли предположить, что они испугаются, как бы и по ним не нанесли подобный удар, ежели придет такая фантазия, сочтут, что тоже находятся под угрозой, и объединятся со всеми теми, кто возомнит себя по долгу либо из выгоды обязанным воспрепятствовать этому? А ежели они добьются своего, какая это будет глупость, какой позор мы приготовим себе и какую к тому же угрозу, причем угрозу, при которой нет надежды ни на защищенность, ни на покой, поскольку мы сами восстановим против себя и внутри и вне страны всех, кто привержен религии. Наконец, я заключил, что попытка эта при самом умелом ее [65] осуществлении станет катастрофой для герцога Орлеанского и произведет такое смятение, что я даже не представляю, как и когда удастся его успокоить. Речь моя была куда обширней, чем приведенный тут пересказ, и меня ни разу не прервали. Закончив ее, я увидел, что оба моих собеседника поражены и раздосадованы, и все же они, хотя и не смогли ничего противопоставить моим доводам, в один голос заявили, что я их не убедил. Прерывая друг друга, они вновь стали толковать мне об опасности, какую являют собой во Франции иезуиты, во-первых, для государства и церкви, а во-вторых, для частных лиц; я же повторил им, что речь не об этом, а об основаниях, способах и последствиях и пусть они мне докажут обеспеченность и возможность всех этих трех сторон задачи. Тщетно я повторял им это: они, позволю себе выразиться, продолжали выть на луну. Поскольку они не достигли успеха со мной, а генеральному прокурору подошло время возвращаться в Париж, мы расстались, так ни к чему и не придя. Я вышел вместе с прокурором и отправился к себе, исполненный удивления и пытаясь понять, куда подевались его разум, познания, мудрость; я пришел к выводу, что, судя по той скоропалительности, с какой герцог де Ноайль сделал мне это предложение, они уже обсуждали вопрос до моего прихода и, когда мы оказались втроем, герцог вновь поставил его перед генеральным прокурором. Я так и не смог объяснить себе поведения генерального прокурора, который, безусловно, не имел скрытых целей; просто герцог де Ноайль имел над его умом такую власть, что он стал врагом Общества Иисуса и как приватное лицо, и как [66] член парламента, поддавшись безумию своего друга до такой степени, что его уже не могли привести в разум самые ясные и определенные резоны, хотя ни один из них он не сумел опровергнуть; от этого мое изумление граничило с полной растерянностью.

В понедельник 19 августа ночь была такой же неспокойной, хотя Фагон не желал признать, что у короля лихорадка. Он высказал его величеству пожелание, чтобы тот отправился на воды в Бурбонне. Король занимался делами с Поншартреном, прослушал малый музыкальный концерт у г-жи де Ментенон, объявил, что не поедет в Фонтенбло, и сказал, что в среду с балкона будет смотреть тяжелую кавалерию. Он приказал ей прибыть с квартир, дабы устроить смотр; в тот же день он понял, что не сможет принимать смотр с балкона, и ограничился тем, что решил поглядеть на нее из окна в большом дворе Версаля.

Ночь на вторник 20 августа прошла, как все предыдущие. Король утром занимался делами с канцлером; за обедом он изъявил желание видеть лишь немногих приближенных и иностранных посланников: вторник был и до сих пор еще оставался днем, когда они приезжали в Версаль. Он провел финансовый совет, а затем работал вдвоем с Демаре. К г-же де Ментенон король не смог пойти и послал пригласить ее. Чуть позже к ним были допущены г-жа де Данжо и г-жа де Келюс, чтобы помочь беседе. Ужинал король в халате, сидя в своем кресле. Больше он уже не выходил из своих покоев и не переодевался. Вечер, как и предыдущие, кончился очень скоро. Фагон [67] наконец-то предложил королю собрать консилиум из лучших придворных и парижских врачей.

В этот же день г-жа де Сен-Симон, которую я торопил с возвращением, прибыла из Форжа с вод. После ужина король, перебираясь к себе в кабинет, заметил ее. Он велел Блуэну остановиться, сказал г-же де Сен-Симон много любезных слов насчет ее поездки и возвращения, после чего приказал катить себя в кабинет. Из придворных дам она последней беседовала с королем; я не беру в расчет г-жи де Леви, г-жи Данжо, г-жи Келюс и г-жи д’О, которые как приближенные г-жи де Ментенон играли с ним в карты и слушали музыку и которые бывали у него в покоях, когда он перестал покидать последние. Вечером г-жа де Сен-Симон призналась мне, что, встреть она его величество не во дворце, она не узнала бы его.

В среду 21 августа у короля были четыре врача, однако они только расхваливали Фагона, каковой принял это как должное. Король постановил в пятницу поглядеть из окна смотр тяжелой кавалерии, провел после обеда государственный совет, а затем занимался делами с канцлером. Вскоре после этого к нему пришла г-жа де Ментенон, затем приближенные дамы, и был большой музыкальный концерт. Ужинал король в халате, сидя в своем кресле. Несколько дней уже стали замечать, что король почти не ест мяса и даже хлеба, которого он всегда ел очень немного, а уже давно – крайне мало, поскольку у него не осталось зубов. Теперь в его меню входили суп во все больших количествах, рубленое, очень мягкое мясо да еще яйца, но ел он весьма умеренно.

В четверг 22 августа королю стало еще хуже. [68] Его смотрели четыре других врача, которые, как и четверо предыдущих, лишь восхитились глубокой ученостью Фагона и методом его лечения, а тот дал вечером королю хину с водой, на ночь назначив молоко ослицы ³⁴. Уже с вечера понимая, что не сможет посмотреть с балкона на тяжелую кавалерию в версальском дворе, король воспользовался своей крайней слабостью к выгоде герцога Мэнского. Он поручил ему провести вместо себя смотр этой отборной части в качестве ее командира, дабы дать ему впервые показаться перед войсками и приучить их еще при его, короля, жизни относиться к герцогу так, как они относились к нему, а также чтобы он в соответствии с заслугами выказал им благосклонность и одобрение. С этим сей потомок Гизов и Кромвеля ³⁵ мог справиться, но, поскольку он был лишен их храбрости, он перепугался, что станется с ним, имея в виду близкую кончину короля, ежели герцог Орлеанский осознает свою естественную силу и вздумает воспользоваться ею. И вот он стал искать щит, которым мог бы прикрыться, и с легкостью нашел его в лице г-жи де Ментенон. Г-жа де Вантадур, подзуживаемая бывшим своим любовником и задушевным другом маршалом де Вильруа, который отлично знал, что делал, внушила дофину желание пойти на этот смотр. Он уже начал ездить верхом на маленькой лошадке и попросил у короля разрешения пойти на смотр. Всем было ясно, что разыгрывается комедия, потому как для дофина был уже готов мундир капитана тяжелой кавалерии, хотя он только-только начал носить штаны. Такое желание ребенка было весьма по [69] сердцу королю, и он позволил ему пойти на смотр.

Состояние здоровья короля ни для кого уже не было тайной, и пустота в покоях герцога Орлеанского сменилась нашествием. Я порекомендовал ему пойти на смотр и под предлогом, что он желает почтить власть короля в лице герцога Мэнского, которого тот облек полномочиями на время смотра, следовать в его свите, как он следовал бы в свите самого короля, и так это все ему и объяснить, если герцог Мэнский станет оправдываться, стараться быть все время рядом с ним, как бы он ни противился этому, демонстративно говорить с ним, сняв шляпу, как если бы то был король, обогнать его на пятьдесят шагов при приближении своих рот тяжелой кавалерии, дабы во главе их приветствовать его, затем присоединиться к нему и в их рядах с непокрытой головой сопровождать его, но при этом почаще бросать взгляды на кавалеристов и свиту, чтобы от них не ускользнул язвительный смысл этой оскорбительной почтительности и чтобы сей поддельный король у всех на глазах изнемогал от замешательства и страха. Кроме удовольствия унизить герцога Мэнского в час его триумфа, герцог Орлеанский должен был многого добиться, обнажив перед всеми трусость незаконнорожденного, продемонстрировать войску и зрителям из придворных и прибывших из города, сколь сила происхождения выше узурпации, а равно и показать, что если при жизни короля, дни которого уже на исходе, он ничему не противодействовал, то впредь не позволит бастарду пользоваться преимуществами, каковых тот сумел добиться во вред ему и [70] вопреки праву и законам. Герцогу Орлеанскому бояться было нечего; в соответствии со своими предрасположениями король сделал все, что мог, в ущерб ему и в пользу своих побочных детей; никто в этом не сомневался, да и не мог сомневаться, тем паче герцог Орлеанский. При таком поведении он ничего не терял бы, поскольку при всей издевательской сущности внешне оно не могло дать никакого повода для жалоб – и притом кому? Что мог бы сделать сей умирающий Юпитер? Зато герцог Орлеанский мог много приобрести, исполнив робостью герцога Мэнского и его сторонников и показав всей Франции, как должно быть. Мне хотелось, чтобы он явился там один, без свиты, чтобы всех, кто хотел бы присоединиться к нему, отсылал с изъявлениями издевательского почтения к герцогу Мэнскому, чтобы всем, кто прибыл поглядеть на смотр, давал понять, что он тут незначительное частное лицо, для которого слишком много чести, ежели к нему проявляют внимание, и который чувствует себя не вправе отвечать на него; чтобы, отдавая перед своими ротами рапорт герцогу Мэнскому, он изображал из себя этакого офицерика, надеющегося на то, что герцог в своем докладе королю благосклонно о нем отзовется, затем представил бы герцогу офицеров, похвально охарактеризовав каждого, но проделал бы это с оскорбительной и завуалированно угрожающей почтительностью. Признаюсь, в тот день я дорого дал бы, чтобы стать, будь такое возможно, герцогом Орлеанским. Боюсь, что герцог Мэнский при его натуре умер бы тогда от страха. Присутствие пятилетнего дофина ничему бы не помешало. Он в его возрасте [71] мог лишь принимать почести, все прочее предназначалось герцогу Мэнскому, поскольку тот, кроме себя, представлял и короля. Однако по причине своего малодушия герцог Орлеанский оказался не способен на столь тонкую комедию. Он отправился на смотр, проверил свои роты, во главе их приветствовал дофина и почти не подходил к герцогу Мэнскому, который, завидя его, побледнел; замешательство и испуг герцога Мэнского поразили общество, которое оставило его и повсюду сопровождало герцога Орлеанского, хоть тот ничего для этого и не сделал. Все бывшие там выказывали возмущение тем, что в присутствии герцога Орлеанского смотр проводит герцог Мэнский. А то ли еще было бы, если бы герцог Орлеанский повел себя так, как настаивал я! Впоследствии он сам понял это и был весьма сконфужен; я же воспользовался этим, чтобы придать ему отвагу. Даже тяжелая кавалерия негодовала и не скрывала этого, какие старания ни прилагал король в те часы, когда еще мог видеть придворных, рассказывая, дабы сделать это известным офицерам тяжелой кавалерии, какие необыкновенные похвалы расточал этой части герцог Мэнский в своем рапорте. Публика сочла такое поручение крайне странным, и герцог Мэнский ничего не выиграл от того, что получил его, как бы льстиво он ни высказывался о тяжелой кавалерии во время и после смотра. В крайнем замешательстве, которое было очевидно для всех, находившихся там, он хотел оказать почести герцогу Орлеанскому, однако тот ограничился ответом, что находится здесь в качестве капитана тяжелой кавалерии, не принял оных [72] и ушел после того, как повидал свои роты и во главе их приветствовал дофина. Вскоре после этого тяжелая кавалерия была отправлена к себе в казармы. Именно на этом смотре герцог Орлеанский и герцог Мэнский ощутили первые признаки того, что ждет каждого. Все бросились к первому из них, покинув второго, оставшегося в полном смущении; даже кавалерия была потрясена таким контрастом. Публика высказывалась обо всем этом весьма сурово и откровенно, полагая, что принимать смотр, чтобы потом дать отчет королю, должен был герцог Орлеанский, если уже таковую обязанность положено исполнять принцу, либо маршал Франции или прославленный генерал.

Я доставил себе небольшое удовольствие, на которое герцог Орлеанский, как будущий регент королевства, не решился. Я пошел повидать Поншартрена, у которого почти не бывал, и упал туда, как бомба, что оказывается крайне печальным и досадным и для бомбы, и для тех, на кого она падает, однако на сей раз так было лишь для них, а мне доставило двойное удовольствие. Министры были весьма обеспокоены своей судьбой. Их все еще сдерживал страх перед королем: ни один из них не смел пока перекинуться к герцогу Орлеанскому; бдительность герцога Мэнского и боязнь г-жи де Ментенон держали их на коротком поводке, потому что у короля осталось достаточно сил, чтобы прогнать их, и в таком случае они не могли бы льстить себя надеждой, что герцог Орлеанский сочтет их пострадавшими из-за него, а были бы лишь жертвами собственной нерешительной и мешкотной политики. Я же хотел насладиться [73] замешательством Поншартрена и доставить себе удовольствие поиграть с этим гнусным циклопом ³⁶. Он сидел, запершись, с Безоном и д’Эффиа, однако слуги его после секундной нерешительности не посмели не впустить меня. Итак, я вошел в кабинет, и моему взору открылись три человека, так близко сидевшие друг к другу, что головы их соприкасались; при моем появлении они словно внезапно пробудились, и от меня не ускользнуло выражение досады на лицах, которое мгновенно сменилось любезным с примесью замешательства, вызванного моим докучным присутствием. Я видел, что прервал их совещание и мешаю им, это меня весьма развеселило, и потому я отнюдь не собирался уходить, как сделал бы в любое другое время. Они же надеялись на это, однако, видя, что я завел разговор о всяких пустяках, как человек, не понимающий, что его присутствие нежелательно, Эффиа сухо откланялся, Безон следом за ним, и они ушли. Поншартрен до сей поры не принимал и не придавал значения Безону, но, как только ощутил потребность в герцоге Орлеанском, объявил, что он с Безоном в родстве. Он сделался его покровителем, а Безон, который благодаря своей преданности герцогу Орлеанскому вошел в его окружение и подружился с д’Эффиа, привлек последнего на сторону Поншартрена. Как только они вышли, я позволил себе пошутить, сказав, что, кажется, я им помешал и мне лучше уйти. Рассыпая любезности, Поншартрен наговорил достаточно много такого, чтобы я мог сказать ему, что сейчас у него были люди, которые способны оказаться ему весьма полезными. Мысль об изменяющей ему фортуне до такой степени [74] ослепила его, что он даже не заметил, что я стараюсь разговорить его, чтобы над ним посмеяться; забыв все свои козни и все, что произошло между нами, он весьма обнадежился моим визитом и беседовал со мною со своего рода доверием, смешанным с почтительностью, какая до сей поры была ему неведома. Я даже не дал себе труда завлекать его неопределенными любезностями и придворными речами; он сам пошел на крючок, толковал мне о своих горестях, тревогах затруднительном положении, наконец произнес целую апологию насчет своего отношения к герцогу Орлеанскому, признался, что прибег к Безону, а через него к д’Эффиа, нахваливал их дружественность и благодеяния – воплощение ничтожества, он унизился до такого слова! – которые они оказали ему, и, все время возвращаясь к своим тревогам, то тут, то там подпускал намеки, как бы он желал моего покровительства и в каком был замешательстве, не осмеливаясь попросить меня о нем. Достаточно натешившись подобным пресмыкательством, я сказал ему что поражен, как умный человек вроде него, настолько знающий двор и свет, может быть обеспокоен тем, что станется с ним после смерти короля которому, в сущности – тут я со значением глянул на него – по всем признакам осталось недолго жить; сказал, что при его таланте и опыте в морских делах он может быть уверен, что никто тут с ним не сравнится, и герцог Орлеанский был бы чрезвычайно счастлив, если бы он продолжал исполнять эту столь необходимую и важную должность, на которой человек, подобный ему никем, кто имеет хотя бы малейшее представление [75] о ней, не может быть заменен. У меня было ощущение, что я вернул его к жизни, но, будучи крайне многословен, он неоднократно возвращался к своим тревогам, которые я старался рассеивать отнюдь не до конца, с удовольствием наблюдая, как он покрывается бледностью, но затем теми же самыми словами убеждая его, что он незаменим на своем месте, что его невозможно сместить и потому, уверенный в сохранении своей должности, он может спокойно жить, ни в ком не нуждаясь. Эта прелестная комедия заняла у меня добрых три четверти часа. Я всячески старался, чтобы ни одно мое слово не прозвучало намеком на предложение поста, совет или изъявление былой дружбы, лишь время от времени говорил что-нибудь, чтобы поддержать поток его словоизвержения, и узнал, что Безон и д’Эффиа выказали себя его покровителями. От герцога же Орлеанского я неизменно слышал заверения, что он не оставит его на этом посту и объявит, что сделает выбор из членов совета по морским делам.

Демаре, чувствовавший себя столь же неуверенно, как Поншартрен, вдруг вспомнил о моем существовании. Лувиль, зять брата г-жи Демаре, пришел поговорить со мной насчет него. Он всегда был моим близким другом, и для него не было тайной ни мое поведение по отношению к Демаре, ни то, как тот поступил со мной. Лувиль пересказал мне изъявления почтения Демаре, его сожаления, его пожелания и подкрепил их собственными доводами и красноречием. Я не открыл ему, что удаление Демаре – дело уже решенное, однако сказал, что Демаре, на мой взгляд, слишком поздно раскаялся и что для меня он человек, на [76] которого я до сих пор умел не обращать внимания и о котором не желаю слышать до конца своих дней. Следствием этого отказа было до крайности назойливое письмо герцогини де Бовилье, писавшей также и от имени герцогини де Шеврез, в котором, пытаясь расположить меня в пользу Демаре, в качестве последнего довода приводилось его знание финансов и потребностей государства в этой важнейшей области. Я ответил как можно почтительней, с изъявлениями преданности и покорности, но решительно отказал в помощи Демаре, правда, не объясняя, чего ему опасаться и на что надеяться, и, таким образом, дважды непреклонно отказав, я избавил себя от новых ходатайств и усугубил страх этого грубого и наглого министра, а также его раскаяние в своей глупой неблагодарности по отношению ко мне.

В тот же четверг 22 августа, когда герцог Мэнский принимал вместо короля смотр тяжелой кавалерии, король перед отходом ко сну приказал герцогу де Ларошфуко завтра утром показать ему кафтаны, дабы выбрать, какой прилично надеть по снятии траура по сыну герцогини Лотарингской, принцу Франсуа ³⁷, умершему в возрасте двадцати шести лет. Из вышенаписанного видно, что король уже не мог сам ходить, в последние дни не одевался и велел относить себя к г-же де Ментенон, что он покидал постель, только чтобы в халате пообедать, что в его спальне и соседних комнатах ночевали врачи и что, наконец, он уже не мог глотать твердой пищи, однако же еще надеялся, как явствует отсюда, выздороветь, поскольку думал, что сможет еще одеться, и собирался выбрать, какой тогда надеть кафтан. Потому-то и следовали, [77] как видно из вышеописанного, друг за другом советы, труды, развлечения, что люди не хотят умирать и, насколько возможно, стараются не думать о надвигающейся смерти.

Пятница 23 августа прошла, как и предыдущие дни. Утром король занимался делами с о. Телье, затем, не надеясь более посмотреть на тяжелую кавалерию, отправил ее в казармы. Необычным в этот день было то, что король ужинал не в постели, а надел халат и встал. После были развлечения, на которых присутствовала г-жа де Ментенон, а затем и ее приближенные дамы. Все эти дни – и это следует помнить – все сколько-нибудь знатные придворные сходились к его трапезам, а те же, кто имел право первого или большого входа, – к мессе, к концу одевания и к началу раздевания; это относилось и к герцогу Орлеанскому; остаток же дня, свободный от советов и трудов с министрами, король посвящал, как и в ту пору, когда был на ногах, побочным детям, причем чаще герцогу Mэнскому, нежели графу Тулузскому; герцог Мэнский нередко оставался у него, когда присутствовала только г-жа де Ментенон, а несколько раз и приближенные дамы, причем входил и выходил он по небольшой лестнице, расположенной за кабинетами, так что никто не видел, когда он приходит и уходит; тем же путем пользовался и граф Тулузский; г-жа де Ментенон и ее дамы проходили только через передние покои. Внутренняя прислуга обыкновенно пребывала при короле, когда он был в одиночестве или с побочными детьми, но почти всегда удалялась, если он оставался с глазу на глаз с герцогом Мэнским.

Комментарии

28 ...посланцу из Вольфенбюттеля... – барону Имгофу.

29 ...генералу ордена Сент-Круа де ла Бретоннери – Матиасу Гоффену. Монахи ордена Сент-Круа, основанного в XIII в. льежским каноником неподалеку от города Юи, обосновались позднее на улице Бретоннери.

30 Генеральный прокурор – Анри-Франсуа д’Агессо (1668–1751).

31 Вице-король Маффеи – Аннибал, граф Маффеи, с 1714 г. – вице-король Сицилии.

32 ...как повелел ему король Сицилии... – Герцог Савойский, новый король Сицилии, изгнал иезуитов в 1716 г.

33 ...первым норманнским герцогам, завоевавшим Сицилию... – Норманны отвоевали Сицилию у арабов в XI в.

34 Молоко ослицы – хинная настойка, употреблявшаяся как укрепляющее. Экстракт этого алкалоида был завезен в Европу из Бразилии и Колумбии в 1672 г. врачом Легра и успешно применялся Гельвецием, у которого о. Ла Шез купил его для Людовика XIV.

35 ...сей потомок Гизов и Кромвеля.. – Сен-Симон неоднократно сравнивает герцога Мэнского с «узурпатором» Кромвелем.

36 ...с этим гнусным циклопом. – Жером Фелипо де Поншартрен был крив на один глаз.

37 Принц Франсуа – пятый сын герцога Карла V Лотарингского и Марии-Элеоноры Австрийской; умер от краснухи 27 июля 1715 г.

(пер. Ю. Б. Корнеева)
Текст воспроизведен по изданию: Сен-Симон. Мемуары: Полные и доподлинные воспоминания герцога де Сен-Симона о веке Людовика XIV и Регентстве. Книга 2. М. Прогресс. 1991