СЕН-СИМОН

МЕМУАРЫ

Полные и доподлинные воспоминания герцога де Сен-Симона о веке Людовика XIV и Регентстве

Избранные главы

Книга 1

15. 1708. Похищение м-ль де Роклор принцем де Леон

Принц де Леон, потеряв надежду соединиться со своей актрисой ¹⁵⁷ и впав в нужду, не только согласился, но и возжелал жениться. Его отец и мать, [262] которые чуть было не умерли со страху, что он женится на этом создании, желали того же. Они подумали о старшей дочери герцога де Роклора ¹⁵⁸: в будущем ее ожидало несметное богатство; к тому же, горбатая и крайне безобразная, уже не первой молодости, она и мечтать не могла о таком высокородном женихе, как принц де Леон, герцог и пэр, которому обеспечена была рента в пятьдесят тысяч экю, не говоря уж о прочих благах ¹⁵⁹. Столь благоприятное для обеих сторон дело близилось к завершению; но, когда настало время подписывать контракт, все рухнуло самым обидным образом из-за спеси герцогини де Роклор, потребовавшей у герцога де Рогана, чтобы тот отдал сыну более значительную часть состояния. Тот был этим весьма недоволен: он был скуп, более того, скареден; они с женой оскорбились, отказали наотрез и разорвали помолвку. Жених и невеста пришли в отчаяние: принц де Леон опасался, что отец уговаривается о его женитьбе, не имея намерения женить сына на самом деле, чтобы не выделять ему состояния; невеста испугалась, что скупая мать вообще не выдаст ее замуж и навсегда запрет в монастырь. Ей шел уже двадцать пятый год; она была наделена острым умом, отвагой, решимостью, предприимчивостью, твердостью. Принцу де Леон перевалило уже за двадцать восемь; недавно мы видели ¹⁶⁰, каков был его характер. Девицы де Роклор ¹⁶¹ жили в Сент-Антуанском предместье, у жен-мироносиц ¹⁶², и принцу де Леон было дозволено видеться там со своей нареченной. Едва он понял, что брак его рушится, он поспешил в монастырь, все рассказал [263] м-ль де Роклор, прикинулся влюбленным, отчаявшимся, убедил ее, что родители никогда их не поженят и она сгинет в монастыре. Он предложил ей не даваться в обман: он, дескать, готов жениться, ежели она согласна; ведь не сами же они затеяли этот брак – его сочли возможным их родители, но из-за их скупости он рушится; как бы родители не гневались на них, со временем их ярость утихнет, а они, мол, останутся мужем и женою и освободятся от капризов своих родных – словом, наговорил столько, что убедил ее во всем, и даже в том, что нельзя терять ни минуты. Они условились, каким образом девушка получит от него известие, и он отправился распорядиться об исполнении своего плана. Г-жа де Роклор была всю жизнь неразлучна с г-жой де ла Вьевиль, той самой, которая принадлежала позже к окружению герцогини Беррийской; г-жа де ла Вьевиль была единственной особой, к которой или по приказу которой г-жа де Роклор позволила настоятельнице жен-мироносиц отпускать своих дочерей, вдвоем или порознь, всякий раз, когда она за ними заедет или пошлет. Принц де Леон, знавший об этом, велел приготовить карету той же формы, размера и с тою же отделкой, что у г-жи де ла Вьевиль, с ее гербом и три ливреи, такие же, как у ее слуг, – одну для кучера и две для лакеев; подделал письмо от нее в конверте с ее гербом и отправил этот экипаж к женам-мироносицам, поручив одному из лакеев, которому хорошенько все объяснил, отдать письмо во вторник утром, 29 мая, в то самое время, когда посылала за ними г-жа де ла Вьевиль, если желала их видеть. М-ль де Роклор, предупрежденная [264] заранее, относит письмо настоятельнице, говорит, что г-жа де ла Вьевиль посылает только за ней, и спрашивает, не надо ли чего передать. Настоятельница привыкла к таким приглашениям, гувернантка также, и они не дали себе труда заглянуть в письмо; попрощавшись с настоятельницей, м-ль де Роклор и гувернантка тут же выходят и садятся в карету, которая немедленно трогается; на первом же углу она останавливается – там ждал принц де Леон; он распахнул дверцу и вскочил внутрь. Кучер принялся нахлестывать лошадей, а гувернантка, теряя голову от всего, что творилось, закричала, что было мочи; но принц при первом же крике весьма надежно заткнул ей рот платком. Таким вот образом они очень быстро приехали в Брюйер, близ Менильмонтана, где находился загородный дом герцога де Лоржа, который воспитывался вместе с принцем де Леон и всегда оставался его ближайшим другом; он ждал их там с графом де Рье, чье поведение худо согласовывалось с возрастом; вместе с хозяином дома граф должен был служить свидетелем. Там же поджидал наготове бродячий священник по имени Бретон, которому запрещено было отправлять богослужения; он отслужил мессу и тут же сочетал их браком; затем мой зять повел прекрасных новобрачных в прекрасную спальню. Там были припасены постели и туалетные столики; молодых раздели, уложили и на два-три часа оставили одних; затем их угостили превосходным обедом, после чего молодую вместе с безутешной гувернанткой посадили в ту же карету, которая их привезла. Они вернулись в монастырь. М-ль де Роклор как ни в чем не бывало пошла к [265] настоятельнице и рассказала все, что с нею произошло; потом, ничуть не смущаясь воплями настоятельницы и гувернантки, огласившими всю обитель, преспокойно удалилась к себе в комнату и написала матери бесподобное письмо, в коем ставила ее в известность о своем замужестве, оправдывалась и просила прощения. Гувернантка, хоть и вконец потеряла голову, так же описала ей все, как было: хитрость, жестокость, которую к ней применили, свои оправдания, свое отчаяние. В первом приступе гнева г-жа де Роклор была не в состоянии рассуждать; решив, что подруга ее предала, она бросилась прямо к ней и с порога обрушила на нее самые горькие упреки. Г-жа де ла Вьевиль пришла в неописуемое изумление, стала спрашивать, на кого она так сердита и что произошло, но ничего не могла разобрать и тем более понять в потоке рыданий и проклятий. Наконец, после долгого и яростного разбирательства, ей приоткрылась суть дела; она заставила подругу повторить, объяснить и, возмущенная бранью, какой не ожидала от г-жи де Роклор, созвала своих людей, дабы те засвидетельствовали, что карета весь день оставалась на месте и никто из слуг в монастырь не ездил. Г-жа де Роклор ярится еще пуще и упрекает подругу, что та сперва ее погубила, а теперь еще оскорбляет и хочет над ней посмеяться; подруга говорит и делает все, что может, чтобы ее утихомирить, и сама приходит в неистовство, узнав, какое мошенничество совершили от ее имени. Наконец, после долгих объяснений, г-жа де Роклор не то чтобы успокоилась, но мало-помалу убедилась, что подруга ни в чем не виновата, и обе стали метать громы и молнии [266] против принца де Леон и тех, кто помог ему в этом бесчестном деле. Г-жа де Роклор была невероятно возмущена принцем, а он, не давая ей скучать, после разрыва постоянно являлся к ней и свидетельствовал неизменное почтение, чем до того расположил ее к себе, что, невзирая на обидные обстоятельства разрыва, между ними начала завязываться горячая дружба с взаимными заверениями в том, что дружба эта никогда не иссякнет. Она гневалась на дочь не только за то, что та совершила, но и за веселье и свободомыслие, которые та обнаружила в Брюйере, и за песни, которыми скрашивала трапезы. Герцог и герцогиня де Роган, также разъяренные, но все же не до такого плачевного состояния, со своей стороны подняли страшный шум. Их сын, не зная, как выпутаться из последствий своего проступка, бросился за помощью к тетке, г-же де Субиз, чтобы заручиться покровительством короля в деле, которое не могло быть безразлично его величеству, поскольку наносило ущерб его брату. Тетка послала его к Поншартрену, канцлеру; принц де Леон прибыл к нему на другой день после своего достославного бракосочетания, в пять утра, когда тот одевался, и попросил совета и помощи. Он умолял сделать все, что возможно, чтобы смягчить его отца и, главное, г-жу де Роклор, но в то же время не слишком на них нажимать. Едва они заговорили, явились от г-жи де Роклор с сообщением, что она поднялась на холм и просит канцлера выйти к ней побеседовать. С канцлером она была в большой дружбе. По дороге к нему она узнала, что к Поншартрену поехал принц де Леон; она не желала ставить себя в неловкое положение, встречаясь [267] с ним у канцлера; посему она велела остановиться в четверти лье от его дома, и канцлер тут же поскакал к ней верхом. Он поднялся к ней в карету, и она обнаружила перед ним все тот же гнев: она заявила, что приехала не для того, чтобы просить совета, но чтобы поведать ему как другу о том, как она собирается поступить, излить свое горе у него на груди, а также – поскольку он главный вершитель правосудия – попросить у него, дабы оно свершилось во всей полноте. Канцлер все выслушал, потом хотел возразить, но едва она почувствовала, что он собирается ее вразумлять, как разошлась еще пуще и прямо оттуда устремилась в Марли, где находился король и где она в этот приезд еще не была. Она остановилась у маршальши де Ноайль: бабка маршала де Ноайля по отцу была дочерью маршала де Роклора; та послала г-жу де Роклор к г-же де Ментенон рассказать о своем горе и умолить ее о встрече с королем в частной обстановке у нее дома. В самом деле, когда король кончал обедать, она вошла через одну из застекленных дверей, ведущих в сад, и, когда король, выйдя из-за стола, как обычно, пришел к г-же де Ментенон, сопровождаемый всеми, кто обычно бывал принят в эти часы, г-жа де Ментенон вопреки обыкновению подошла к нему, тихо что-то сказала, провела его, не останавливаясь, в малый покой и сразу же затворила дверь. Г-жа де Роклор бросилась ему в ноги и стала молить, чтобы он в полной мере обрушил на принца де Леон всю тяжесть правосудия. Король поднял ее с галантностью государя, когда-то небезразличного к просительнице, и попытался ее утешить; но она упорно взывала о правосудии, и тогда он [268] спросил, представляет ли она, что такое правосудие во всей его тяжести применительно к принцу де Леон: ведь это означает ни больше ни меньше как смертную казнь ¹⁶³. Она с удвоенным пылом настаивала на своем, как ни увещевал ее король; дело кончилось тем, что король посулил ей, что, раз она того желает, правосудие свершится во всей его полноте – он ей это обещает. Затем, наговорив ей любезностей, он удалился и с весьма озабоченным видом прошел прямо к себе, ни с кем не остановившись. Монсеньер, принцессы и те немногие дамы, что были с ними в первом кабинете и всегда входили вместе с ними в малый покой, а на сей раз остались с прочими дамами, терялись в догадках, что может означать этот небывалый случай, а когда они увидали короля, удалившегося таким образом, как было описано, к их любопытству добавилась тревога. Судьбе было угодно, чтобы никто не заметил, как вошла г-жа де Роклор; все недоумевали, пока из малого покоя не вышла г-жа де Ментенон и не рассказала Монсеньеру и герцогине Бургундской, в чем дело. Новость незамедлительно распространилась по комнате, и доброта двора незамедлительно проявилась во всем блеске бесстыдства: едва всем на минуту стало жаль г-жу де Роклор, как сразу же, одни из отвращения к спеси и властности бедной матери, другие просто потому, что больно уж смешно выглядело похищение уродливой горбуньи галантным негодяем, все так и покатились со смеху и смеялись до упаду, до слез, подняв совершенно непристойный шум. Г-жа де Ментенон смеялась наравне с другими, а под конец, чтобы поправить положение, сказала не слишком-то [269] повелительным тоном, что это, дескать, немилосердно. У нее были свои причины считаться с г-жой де Роклор, не любя ее; о герцоге де Рогане и его сыне она и вовсе не заботилась. Новость получила самую беззастенчивую огласку в гостиной и там была принята так же. Тем не менее, вдоволь насмеявшись, все вспомнили о собственных интересах: там собралось немало отцов, матерей и тех, кому предстояло стать отцом или матерью; все они приняли сторону г-жи де Роклор и, как ни изощрялись в злобных насмешках, почитали ее достойной жалости и извиняли ее негодование. Мы с г-жой де Сен-Симон оставались в Париже и, как весь Париж, знали о свершившемся накануне похищении; но мы не знали всего остального – места, где происходило бракосочетание, роли в этом деле де Лоржа; итак, через день после этого происшествия я был внезапно разбужен в пять утра, увидел, что у меня одновременно распахнулись окна и отдернулись шторы, и передо мной явились г-жа де Сен-Симон и ее брат. Они рассказали мне все, что я здесь описал, или по крайней мере самое существенное. Тем временем вошел, одетый в халат, один весьма умный и одаренный человек, помогавший им советами; они хотели с ним посовещаться, а мне велели одеться и распорядиться, чтобы закладывали карету с лошадьми. Никогда еще я не видел такого растерянного человека, как герцог де Лорж. Он во всем признался Шамийару, и тот направил его к Дормье, адвокату, бывшему тогда в большой моде, а тот крайне его напугал. Расставшись с адвокатом, он бросился к нам, чтобы просить нас ехать к Поншартрену; а поскольку самые суровые обстоятельства [270] нередко сопровождаются смешными подробностями, он стал барабанить что было сил в дверь кабинета, примыкавшего к спальне г-жи де Сен-Симон. В то время болела наша дочь ¹⁶⁴; г-жа де Сен-Симон вообразила, будто ей хуже, и, в уверенности, что это стучу я, побежала открывать. Вид брата поразил ее вдвойне: она бросилась назад в постель, он – за ней, желая рассказать о своей незадаче. Она позвонила, чтобы отворили окна и впустили свет; но накануне она как раз приняла в дом шестнадцатилетнюю девушку из Ла-Ферте, и та спала в кабинете, примыкавшем к спальне с другой стороны. Г-н де Лорж, которому не терпелось перейти к делу, сказал ей, чтобы она поскорей отворила окна, вышла и затворила дверь. И вот встревоженная девочка надевает платье и нижнюю юбку, поднимается к бывшей горничной, которая ее пристроила в дом, будит ее, хочет заговорить, но не смеет и наконец рассказывает, что произошло, и как у изголовья г-жи де Сен-Симон остался молодой красавец, весь в золоте, завитой, напудренный, и как он поспешил выгнать ее из спальни. Она была изумлена и трепетала. Скоро им стало известно, кто это такой. Когда нам об этом рассказали, мы весьма позабавились, несмотря на тревогу. Канцлер поведал нам об утренних посетителях, которые нанесли ему визиты накануне, и о том, как это все было. Он настоятельно посоветовал удалить священника и всех прочих свидетелей, изъять подписи и как можно решительнее все отрицать, но притом заверил, что г-ну де Лоржу бояться нечего. От канцлера мы поехали в Этан, где застали Шамийара, который [271] был в большом затруднении, но не слишком напуган этой неприятной историей. Король приказал, чтобы ему давали отчет во всем, в каждом шаге, в каждой процедуре. Все это осуществлялось через Поншартрена, он отчасти умерял усердие судей, и благодаря жене его, которая ему писала, а более, быть может, благодаря хлопотам г-жи де Субиз мы могли в нем не сомневаться. В Париже мы заехали к маршальше де Лорж, уверенные, что этот визит доставит нам одни огорчения; однако мы узнали, что священник и слуги уже удалены и теперь усилия направлены на то, чтобы уничтожить подписанный брачный контракт. Г-жа де Роклор отрядила Монплезира, лейтенанта гвардии, человека галантного и близкого друга семьи, в Монпелье – сообщить о печальном известии герцогу де Роклору, и тот пришел, если это возможно, в еще большую ярость, чем его жена. Но хотя и в Париже, и в Лангедоке рвали и метали, мало-помалу стало ясно, что король, изъявивший желание, чтобы ему постоянно как можно подробнее докладывали об этом деле, не предаст публичному бесчестью дочь г-жи де Роклор и не обречет ни на смертную казнь, ни на гражданскую смерть в чужой стране родного племянника г-жи де Субиз. Герцогиня де Фуа приходилась сестрой Роклору; итак, герцог и герцогиня де Фуа принялись уговаривать г-жу де Роклор, а там и ее мужа. Они и друзья их запугивали супругов, доказывая, как трудно принести юридические доказательства, как некрасиво выглядит желание довести дело до предела суровости, как стыдно и неприятно изобличать кого-либо во лжи, и постепенно добились, что те начали прислушиваться к [272] рассуждениям о том, что лучше, мол, уладить этот брак между собой, чего они сперва и хотели, чем подвергать себя столь жестоким испытаниям и обесчестить собственную дочь. Самое удивительное, что враждебнее всего повели себя герцог и герцогиня де Роган. У мужа на уме были одни химеры: он не прочь был, чтобы сын его, которым он всегда был недоволен, отправился искать счастья в Испанию. Мать, отдававшая большее предпочтение второму сыну, рада была бы, если бы он стал старшим. Им и в голову не приходило добиваться успеха, пытаться вызволить сына, вынужденного скрываться, и они ничуть не постыдились воспользоваться несчастьем г-на и г-жи де Роклор и, приставив им нож к горлу, требовать у них больше приданого, чем то, каким они удовольствовались в то время, когда уговаривались о браке, который и не состоялся-то из-за споров о деньгах. Они захотели потребовать еще более выгодных условий; об этом без конца велись переговоры. В прошлый раз по просьбе принца де Леона в обсуждение брачного контракта вмешались канцлер, бывший другом г-жи де Роклор, и герцог д’Омон. По этой же причине они возвысили свой голос и теперь, но вести дело со столь неразумными людьми было им не по силам, и между двумя домами не миновать бы вражды, если бы не король, который по просьбе г-жи де Субиз решился на то, чего в жизни не делал: он сам вник во все подробности, сам уговаривал, а затем приказывал по-королевски, несколько раз призывал герцога и герцогиню де Роган, причем герцогиня о деле и говорить не желала, беседовал с ними у себя в кабинете – то по отдельности, то с [273] обоими вместе – весьма благосклонно, хотя вовсе не любил их, и весьма терпеливо и наконец назначил им герцога д’Омона и канцлера не арбитрами, а судьями, призванными обсудить условия брака, который приказано было непременно заключить и отпраздновать, прежде чем король уедет в Фонтенбло ¹⁶⁵. Когда канцлер и герцог д’Омон доложили, что герцог и особенно герцогиня де Роган всему противятся и не желают покончить дело миром, король послал за герцогиней де Роган и честью ее заверил, что не собирается отступиться от этой затеи, почел бы это для себя позором и, если она и ее муж будут упорствовать, он и без них, своей королевской властью, прекрасно сладит этот брак со всем, что подобает жениху и невесте столь знатного происхождения. Затем он разрешил принцу де Леон явиться поблагодарить его и попросить прощения за свои провинности, и наконец, после стольких ссор, тревог и мучений, оба семейства, собравшись у герцогини де Роклор, подписали брачный контракт, правда, без большой радости. Последовало церковное оглашение, и, так и не получив разрешения от кардинала де Ноайля, оба семейства направились в церковь монастыря Жен-мироносиц, где со дня своего славного замужества содержалась под присмотром полудюжины сменявшихся монахинь м-ль де Роклор. Она вышла из монастыря и вошла в церковь, принц де Леон вошел через другую дверь; как и было условлено, никаких поздравлений не было и жених с невестой не сказали друг другу ни слова. Кюре отслужил мессу и сочетал их браком. Едва церемония кончилась, все расписались и тут же разошлись кто куда. Молодые сели [274] в карету и отправились за несколько лье от Парижа к одному финансисту, другу принца де Леона, позже они перебрались в собственный дом в Париже, где почти до самой смерти жили в жестокой нужде, послужившей им карой за сумасбродство; оба они совсем ненамного пережили герцога и герцогиню де Роган и г-на и г-жу де Роклор. Они оставили много детей. Для точности следует добавить, что брак их был улажен и совершен до Фонтенбло, но герцог де Роган с досады захворал и не согласился выделить сыну больше двенадцати тысяч ливров ренты, хотя г-жа де Роклор соглашалась дать восемнадцать, если г-н де Роган даст не меньше; он воспользовался любезностью короля, чтобы получить королевскую грамоту, в которой, вопреки всем законам королевства и всем законам и обычаям Бретани, воспрещавшим какую-либо замену наследника, ему разрешалось завещать все свои владения в Бретани следующему по старшинству, отчего крайне страдали бы младшие сыновья и дочери. Г-жа де Субиз и г-жа де Роклор принесли это ничего не стоившее соглашение королю, и замену в завещании пришлось произвести. Прошло еще два месяца, на протяжении которых король несколько раз посылал к герцогу де Рогану герцога д’Омона, дабы его поторопить, и призывал его в Фонтенбло, чтобы ускорить дело. Наконец два месяца спустя работа была завершена, королевская грамота отправлена и зарегистрирована как положено, а затем было немедленно заключено бракосочетание, которое я уже описал. [275]

16. 1708. Возвращение принцев ко двору ¹⁶⁶. – Нескромные остроты Гамаша

Герцогиня Бургундская весьма беспокоилась по поводу приема, предстоявшего его высочеству герцогу Бургундскому, и тревожилась, успеет ли она с ним побеседовать и дать ему наставления, прежде чем он увидится с королем или с кем-нибудь еще. Я передал ей, чтобы она предложила ему наметить путешествие на такое время, чтобы прибыть в час или два часа пополуночи, потому что в таком случае он явился бы прямо к ней и ни с кем, кроме нее, не мог бы увидеться, а поэтому они смогли бы всю ночь пробыть вдвоем, первыми встретиться утром с герцогом де Бовилье, а может быть, и с г-жой де Ментенон; еще одно преимущество – герцог приветствовал бы короля и Монсеньера прежде, чем кто-нибудь к ним войдет, и никто не присутствовал бы при этом приеме, даже слуги, коих в этот час рядом с ними и поодаль бывало немного. Мой совет ей не передали, а если передали, она ему не последовала. Молодой принц ¹⁶⁷ прибыл в понедельник 11 декабря, вечером, в самом начале восьмого; Монсеньер отправился смотреть комедию, а г-жа герцогиня Бургундская не пошла, ожидая принца. Не знаю, почему он спешился не на большом дворе, а на дворе принцев. Я в это время был у графини де Руси, чьи окна выходили на этот двор. Я тут же вышел и, дойдя до верха большой лестницы в конце галереи, заметил принца, который поднимался в сопровождении герцогов де Бовилье и де Ларошгийона, которые присутствовали при выходе его из кареты. У него был добродушный вид, он [276] был весел, смеялся и разговаривал с обоими спутниками. Я поклонился ему, стоя на ступеньке с краю, он оказал мне честь обнять меня и при этом всячески постарался мне показать, что воспитанности в нем больше, чем забот о своем достоинстве герцога и пэра: добрую часть пути он не говорил ни с кем, кроме меня, и успел мне тихо сказать, что знает, как я говорил и как воспользовался случаем в его пользу. Навстречу ему шла толпа придворных, во главе которых оказался герцог де Ларошфуко, с ними он прошел большой гвардейский зал, вместо того чтобы войти к г-же де Ментенон через ее дневную прихожую и задние комнаты, что вышло бы короче, пересек площадку большой лестницы и вошел в апартаменты г-жи де Ментенон через большую дверь. Это был день, когда там работал Поншартрен, уступивший вторники Шамийару. Они сидели втроем с королем и г-жой де Ментенон; в тот же вечер он рассказал мне об этом любопытнейшем приеме, который хорошо ему запомнился и которому он был единственным свидетелем; я потому говорю, что они были втроем, что герцогиня Бургундская то входила, то выходила; но, чтобы лучше понять, тут необходимо скучное пояснение всего механизма. Апартаменты г-жи де Ментенон располагались все на одном этаже, напротив помещений для королевских гвардейцев. Прихожая напоминала скорее коридор, длинный и узкий; за ней следовала еще одна точно такая же прихожая, куда входили только гвардейские капитаны, а потом просторная, изрядно вытянутая комната. Между дверью из этой второй прихожей и камином стояло кресло короля, спинкой к стене, перед креслом [277] столик, близ которого складной стул министра, работающего в этот день. По другую сторону камина ниша, обитая красным узорчатым шелком, и кресло, в котором сидела г-жа де Ментенон; перед креслом небольшой столик; далее, в глубине, ее постель, а у изножия – дверь и пять ступенек, ведущих вверх; далее – просторнейший кабинет, ведущий в прихожую дневных покоев его высочества герцога Бургундского, куда и вела эта дверь; теперь эти покои занимает кардинал Флери. Из первой прихожей, справа от которой были эти покои, а слева большой кабинет г-жи де Ментенон, спустившись на пять ступенек, можно было, как и нынче, попасть в мраморную гостиную, смежную с площадкой большой лестницы, с тем ее концом, где находятся высокая и низкая галереи, называемые галереей герцогини Орлеанской и галереей Принцев. Каждый вечер герцогиня Бургундская играла в большом кабинете г-жи де Ментенон с дамами, которым был открыт туда доступ – а доступ туда постоянно был открыт весьма многим; оттуда, стоило ей пожелать, она попадала в соседнюю комнату, которая и была спальней г-жи де Ментенон; здесь они сиживали с королем по разные стороны камина. После комедии Монсеньер поднимался в большой кабинет, в котором король не бывал вообще, а г-жа де Ментенон – почти. Перед ужином короля люди г-жи де Ментенон приносили ей прибор, суп и еще что-нибудь. Она ела; прислуживали ей всегда ее горничные и лакей, король почти всегда находился тут же и работал с министром. После непродолжительного ужина стол уносили; горничные г-жи де Ментенон оставались, быстро ее [278] раздевали и укладывали в постель. Когда короля извещали, что ужин подан, он на минуту скрывался в гардеробной, затем заходил сказать два слова г-же де Ментенон и звонил в звонок, проведенный в большой кабинет. Тогда Монсеньер, если он там был, герцог и герцогиня Бургундские, герцог Беррийский и дамы из свиты г-жи де Ментенон входили вереницей к ней в спальню и шли почти через всю комнату, возглавляемые королем, который направлялся к столу в сопровождении герцогини Бургундской и ее дам. Те, кто не принадлежал к ее свите, или уходили, или, если были одеты к ужину, поскольку у тех, кто находился в этом кабинете, была привилегия принадлежать к кругу герцогини Бургундской, даже если они обычно в него не входили, прохаживались по большому залу для гвардии, не входя в спальню к г-же де Ментенон. В этот большой кабинет не входил ни один мужчина, за исключением трех принцев. После этих пояснений вернемся к приему и ко всем его подробностям, которые хорошо запомнились Поншартрену и которые он передал мне с глазу на глаз с большой точностью спустя четверть часа после того, как вернулся к себе.

Как только в покоях у г-жи де Ментенон заслышали шум, всегда на несколько мгновений предшествующий подобным появлениям, король смутился настолько, что несколько раз изменился в лице. Герцогиня Бургундская, казалось, затрепетала; чтобы скрыть беспокойство, она стала метаться по комнате под предлогом, что не знает, откуда войдет принц – из большого кабинета или из прихожей; г-жа де Ментенон витала в мечтах. Внезапно двери распахнулись; юный принц [279] приблизился к королю, который, бесподобно владея собой, в одно мгновение оправился от замешательства, сделал шаг или два навстречу внуку и, обняв его с подчеркнутой нежностью, осведомился о его путешествии; затем, указав ему на принцессу, он, смеясь, добавил: «Вы ничего не хотите ей сказать?» Принц на мгновение обернулся к ней и почтительно отвечал, словно не смея отвернуться от короля и не двигаясь с места. Затем он приветствовал г-жу де Ментенон, которая отнеслась к нему весьма благосклонно. Все, стоя, поддерживали с четверть часа разговор о путешествии, ночлегах, дорогах. Потом король сказал принцу, что не вправе долее лишать его удовольствия побыть с герцогиней Бургундской, и отпустил, добавив, что у них еще будет время видеться. Принц поклонился королю, затем г-же де Ментенон, проследовал мимо нескольких дворцовых дам, которые расхрабрились настолько, что, стоя на нижней из пяти ступенек, просунули головы в спальню, вошел в большой кабинет, где обнял герцогиню Бургундскую, приветствовал бывших там дам, то есть расцеловал их, побыл там несколько мгновений и прошел к себе в покои, где затворился с герцогиней Бургундской. Их беседа наедине продлилась более двух часов. Под самый конец к ним присоединилась г-жа д’О; почти сразу же туда вошла маршальша д’Эстре, и спустя несколько мгновений герцогиня Бургундская вышла с обеими дамами и вернулась в большой кабинет г-жи де Ментенон. Обычно после театрального представления туда приходил Монсеньер. Герцогиня Бургундская, огорченная тем, что герцог Бургундский нимало не спешит поздороваться [280] с Монсеньером, пошла за ним и вернулась, сообщив, что муж пудрится; но, заметив, что Монсеньер недоволен такою нерасторопностью, она послала его поторопить. Тем временем маршальша д’Эстре, сумасбродная и легкомысленная, привыкшая говорить все, что в голову взбредет, принялась укорять Монсеньера, почему он так спокойно ждет сына, вместо того чтобы поспешить к нему самому и обнять. Эти рискованные речи не имели успеха: Монсеньер сухо отвечал, что ему невместно идти к герцогу Бургундскому, тогда как, напротив, герцогу Бургундскому надлежит явиться к нему. Наконец тот пришел. Ему был оказан довольно милостивый прием, но он не шел ни в какое сравнение с приемом у короля. Тут позвонил король, и все отправились ужинать. Ко второму блюду явился герцог Беррийский и подошел поклониться королю, сидевшему за столом. Навстречу герцогу Беррийскому тянулись все сердца: король очень нежно его обнял; Монсеньер также взглянул на него весьма нежно, не смея обнять его при короле; все присутствующие его обласкали. До конца обеда он остался стоять возле короля; разговор шел только о почтовых лошадях, дорогах и прочих подобных пустяках. За столом король достаточно говорил и с герцогом Бургундским, но совсем по-другому беседовал он с герцогом Беррийским. По выходе из-за стола все по обыкновению прошли в кабинет короля, а по выходе оттуда герцога Беррийского ждал ужин, накрытый в спальне у герцогини Бургундской, который она держала для него наготове, но из-за супружеского нетерпения герцога Бургундского вынуждена была чрезмерно сократить. На другой [281] день весь двор свидетельствовал ему почтение. В тот же день, во вторник, 11-го числа, в Сен-Жермен прибыл король Английский, а в среду он вместе с королевой-матерью посетил короля.

Я с непринужденностью, которую взял себе за правило, заметил герцогу де Бовилье, что герцог Бургундский, насколько я заметил, вернулся весьма веселым из весьма печального похода. Он не мог со мной не согласиться и, расставаясь со мной, намеревался указать принцу на это. В самом деле, все единодушно осуждали столь неуместную веселость. Вторник и среда прошли без разговоров, поскольку в эти дни король работал с министрами; но в четверг, часто остававшийся свободным, его высочество герцог Бургундский провел с королем и г-жой де Ментенон три часа. Я боялся, как бы благочестие не побудило пощадить г-на де Вандома; однако мне стало известно, что он высказывался о нем безжалостно, благо, его подбодрил совет герцогини Бургундской, а совесть его успокоил герцог де Бовилье, с которым он надолго заперся в среду. Он полностью отчитался в военных действиях, имуществе, предложениях, переговорах. Будь на его месте человек менее доблестный, он, быть может, сгустил бы краски, но в конце концов все было сказано, причем сказано сверх всякого ожидания как того, кто говорил, так и того, кто слушал. В заключение изъявлялось настоятельное желание командовать армией в следующую кампанию, и король обещал это его желание исполнить. Затем ему понадобилось побеседовать с Монсеньером; это удалось только два дня спустя; наконец у него состоялся в Медоне разговор и с ним, и с м-ль Шуэн, с [282] которой он беседовал наедине еще дольше. Она сильно порадела о нем у Монсеньера. Ее расположила в его пользу герцогиня Бургундская; у этой девушки завязывалась все более тесная дружба с г-жой де Ментенон. М-ль Шуэн знала, с какой горячностью относилась та к молодому принцу; ей невыгодно было всех от себя оттолкнуть, чем в этих важных обстоятельствах воспользовался бы его высочество герцог Бургундский. Вслед за принцами явились Гамаш и д’О. Этот последний, совершенно ими оправданный и уже приближенный благодаря интригам жены и постоянному покровительству герцога де Бовилье, был принят так, словно ничего не произошло. У первого же, болтливого и чистосердечного пикардийца, хватило здравого смысла сразу удалиться к себе домой, чтобы избежать докучных вопросов. Малопригодный для того, чтобы подавать советы герцогу Бургундскому, он не мог заставить себя повторять в лицо слушателям те детские глупости, которые изрекали герцог Бургундский или по его примеру герцог Беррийский. Частенько он говорил им, что скоро их обоих перещеголяет в этом герцог Бретонский ¹⁶⁸. Возвращаясь после мессы в свите герцога Бургундского, в одну из веселых минут, когда он охотнее прогулялся бы с ним верхом, Гамаш сказал герцогу: «Царство божие вам обеспечено, однако, что до земного, тут принц Евгений и Малборо управляются лучше вас». Но замечательнее всего то, что он брякнул во всеуслышание двум принцам о короле Английском. Этот бедный монарх жил инкогнито на том же положении, что оба принца, словно самое обыкновенное частное лицо; они также злоупотребляли этим, [283] совершенно не считаясь с приличиями и не обращая внимания на то, что требовалось от них, несмотря ни на что: они даже заставляли его как ни в чем не бывало дожидаться в толпе у них в передних и почти с ним не разговаривали. Неприличие усугублялось тем, что продлилось оно всю кампанию, а между тем кавалер де Сен-Жорж стяжал себе во время военных действий уважение и любовь всей армии своими манерами и поведением. К концу кампании Гамаш, выведенный из себя этим их постоянным пренебрежением, спросил их как-то при всех: «Вы что же, об заклад побились? Ежели так, вы выиграли, ничего не скажешь; но уж теперь-то поговорите немного с кавалером де Сен-Жоржем и ведите себя с ним хоть чуть-чуть приличнее». Все эти шуточки хороши были бы к слову, да и то наедине; высказанные же публично, они, при всей правдивости и остроумии, звучали все же бестактно. К его выходкам все привыкли, принимали их благосклонно, но пользы от них не было никакой.

17. 1709. Странное совпадение мыслей герцога де Шевреза с моими

Тем временем все постепенно, а вернее, прямо на глазах погибало: свидетельством этому были и совершенно истощенное королевство; и армии, не получавшие жалования, обескураженные тем, что ими дурно командуют, и потому всегда терпевшие поражения; и финансы, лишенные источников дохода; и бездарность генералов и министров; и назначения на должности по прихоти [284] либо вследствие интриг; безнаказанность, безнадзорность, легкомыслие; неспособность как продолжать войну, так и достичь мира; всеобщее молчание, всеобщие страдания; и вдобавок отсутствие смельчака, который простер бы руку к этому пошатнувшемуся и готовому упасть ковчегу. В обществе герцогов де Шевреза и де Бовилье я частенько не мог удержаться от замечаний обо всех этих беспорядках и еще чаще об их причинах. Благоразумие и благочестие обоих герцогов утешали меня в моих жалобах, но не переубеждали. Они привыкли к тому образу управления, какой всегда видели и в каком принимали участие сами, и я в своей откровенности не преступал границ, когда говорил о давно уже обдуманных мною средствах спасти положение. Это занимало меня так сильно, что за несколько лет до того я запечатлел свои мысли на бумаге, более для очистки совести и чтобы доказать самому себе их полезность и осуществимость, чем в надежде, что они будут когда-нибудь иметь успех. Они никогда не были обнародованы, и я никогда и никому их не читал, как вдруг однажды днем герцог де Шеврез посетил меня в квартире покойного маршала де Лоржа, где я жил, и поднялся прямо в тесноватые антресоли с камином, где я устроил себе кабинет, который был хорошо знаком моему гостю. Герцог был поглощен последними событиями, он заговорил о них с горечью и предложил мне подумать, какими средствами тут можно помочь. Я в свою очередь подтолкнул его, спросив, верит ли он, что такие средства есть, – не потому, что положение представлялось мне непоправимым, а потому, что я предвидел множество [285] непреодолимых препятствий к его исправлению. Герцог был из тех людей, которые всегда надеются и соответственно ищут выхода; я сказал – ищут, хотя, в сущности, он ограничивался разговорами. Такая манера утоляла его страсть к рассуждениям, не претила благоразумию, но и не мешала преследовать свои виды. Вот это меня и отвращало: я терпеть не мог воздушных замков и бесцельных рассуждений; я отчетливо видел, что, если продлится нынешняя система, мудрое и успешное правление будет невозможно; а в системе, я чувствовал, никаких изменений не предвидится, поскольку король привык, что власть государственных секретарей, так же как и генерального контролера, – это его власть, следственно, невозможно ни ограничить ее, ни разделить, ни убедить его, что он смело мог бы допустить в свой совет человека, который не докажет вполне своего происхождения из разночинцев или хотя бы новопожалованных дворян, за исключением главы финансового совета ¹⁶⁹, так как от него ничего не зависело. Итак, то, что я написал когда-то для собственного удовольствия, было мною приговорено к безвестности; я смотрел на это как на республику Платона. Каково же было мое удивление, когда г-н де Шеврез, делаясь со мной все откровеннее, принялся развивать передо мною идеи, точь-в-точь сходные с моими. Он любил поговорить и говорил хорошо, суждения его были справедливы, точны, изысканны; слушать его было любо-дорого. Итак, я слушал его весьма внимательно, узнавая собственные мысли, собственный план действий, собственный замысел; а ведь я полагал, что он и г-н де Бовилье так далеки от этого, что при всем [286] нашем безграничном взаимном доверии остерегался объясняться с ними на эту тему, ибо воображал бесполезным делом нападать на их привычки, перешедшие в убеждения, а главное, думал, что в любом случае ожидать чего-либо от короля невозможно. Г-н де Шеврез говорил долго, развивая передо мной свой замысел, и совпал при этом со мной во всем, не считая совершенно незначительных подробностей, так что я был изумлен. Под конец он заметил мое крайнее удивление; он пожелал, чтобы я высказался в свою очередь о том, что он предлагал, а я отвечал одними междометиями, настолько изумило меня столь странное совпадение. Тут он тоже удивился: он привык к моей искренности, привык, что с ним я не скуплюсь на слова, что при всей существующей между нами разнице я то хвалю его, соглашаясь с ним, то оспариваю и возражаю, поскольку эти два свояка все от меня сносили. И вот он видит, что я помрачнел, смолк, замкнулся. «Но скажите же что-нибудь, – обратился он ко мне наконец, – что с вами сегодня? Руку на сердце, вам это все показалось глупостями?» Я уже не мог долее сдерживаться; вынув из кармана ключ, я встаю, отпираю шкаф позади меня, достаю оттуда три небольшие тетрадки ¹⁷⁰, исписанные моею собственной рукой, и, протягивая их ему, говорю: «Возьмите, сударь, – вы поймете причину моего удивления и моего молчания». Он прочел, пробежал глазами еще раз и убедился, что это его план; никогда я не видел, чтобы кто-нибудь так удивлялся, а вернее будет сказать, что никогда еще двое людей не удивляли друг друга больше. Он увидел самую суть той формы правления, которую только что мне [287] предлагал; он увидел, каким образом распределены места в советах, причем многие были мною отданы людям, которые с тех пор уже умерли; увидел стройную систему различных пружин, приводящих их в действие, увидел, как распределены министры в советах, – словом, нашел все, вплоть до суммы жалованья в сравнении с жалованьем нынешних королевских министров. Я ввел в советы тех, коих полагал самыми к тому пригодными, чтобы для самого себя разрешить вопрос о людях, и определил им оклады, чтобы отмести их возражения о расходах и сравнить расходы короля с их собственными. Эти меры предосторожности привели г-на де Шевреза в восторг, выбор людей он также одобрил почти полностью, равно как размеры жалованья. Мы с ним долго заверяли друг друга во взаимном нашем удивлении; затем принялись рассуждать, и чем дольше рассуждали, тем больше приходили к согласию, как будто это я сам углублял и уточнял во всех подробностях свой собственный план. Он уговорил меня дать ему мои записи на несколько дней, желая почитать их в часы досуга. Неделю или полторы спустя он мне их вернул. Он подробно обсуждал их с г-ном де Бовилье. Они решили, что, за исключением сущих пустяков, в них нечего менять; однако исполнение этого плана представляло трудности: им, как и мне, казалось, что король на это не пойдет. Они настоятельно попросили меня сохранить мои записи до тех времен, когда ими можно будет воспользоваться, то есть до времен Монсеньера герцога Бургундского. Из дальнейшего будет видно, что план мой оказался источником, из которого после смерти короля вышли те весьма [288] бесформенные и непрожеванные советы, проект коих был якобы найден в шкатулке Монсеньера герцога Бургундского после его кончины. В свое время все это получит объяснение. Среди «Отрывков» будут помещены описания этих советов в том виде, в каком видел их г-н де Шеврез, а с ним и г-н де Бовилье: ведь то, что занимало одного, занимало и другого, а со временем записи эти дошли и до герцога Бургундского. Если бы их собирались осуществить, я изменил бы в них кое-что, но не главное, не основное, а если бы герцогу Бургундскому довелось царствовать, этот план исполнился бы, как и многие другие.

18. 1709. Страшная зима, ужасающая нищета.– Банкротство Самуэля Бернара

Зима, как я уже говорил ¹⁷¹, была столь ужасна, что подобной никто не помнил. Мороз, свирепствовавший более двух месяцев кряду, был до того силен, что в первые же дни реки замерзли до самого устья, а море вдоль берегов покрылось таким льдом, что по нему ездили возы с самыми тяжелыми грузами. Обманчивая оттепель растопила снега, покрывавшие землю все это время; затем внезапно вернулись холода, столь же суровые, как прежде, и держались еще три недели. Мороз был столь беспощаден, что во многих помещениях Версаля лопнули бутылки, в которых хранились вода венгерской королевы, самые крепкие эликсиры и ликеры, стоявшие в шкафах в отапливаемых комнатах и окруженные каминными трубами; я сам видел много таких бутылок; а когда [289] мы ужинали у герцога де Вильруа, в его маленькой спальне, то из бутылок, стоявших на колпаке над камином и внесенных из крошечной кухни – а кухня эта находилась со спальней на одном уровне, отделяясь от нее только маленькой прихожей, и в ней пылал жаркий огонь, – к нам в стаканы падали льдинки. Это были те же апартаменты, в которых теперь живет его сын ¹⁷². Вторые холода все погубили. Померзли плодовые деревья; не осталось ни орехов, ни олив, ни яблонь, ни виноградников – ничего, разве что самая малость. Погибло и множество других деревьев, вымерзли сады и озимые. Невозможно вообразить всеобщее отчаяние перед лицом этого всеобщего разорения. Все берегли прошлогоднее зерно; надежды на урожай не было, соответственно, хлеб подскочил в цене. Самые осмотрительные посеяли ячмень на полях, где до того были посеяны озимые, и многие последовали их примеру; им посчастливилось, ибо в этом было их спасение, по полиция вздумала это запретить и слишком поздно раскаялась. Было издано несколько эдиктов о зерне; стали искать излишки; спустя три месяца после того, как было о том объявлено, по провинциям послали комиссаров, и в результате всех мер нищета и дороговизна возросли до предела, между тем как из подсчетов следовало, что во Франции довольно зерна, чтобы всей стране прокормиться два года, каков бы ни был урожай. Поэтому многие полагали, что господа, ведавшие финансами, через эмиссаров, разосланных по всем рынкам королевства, воспользовались случаем прибрать к рукам зерно, чтобы затем продавать его по ценам, выгодным королю, не забывая и о своей выгоде. На Луаре [290] изрядное число судов оказалось нагружено сгнившим зерном, и пришлось выбросить его в воду; это зерно было куплено королем, но досадного этого происшествия не удалось скрыть, и оно укрепило людей в их подозрениях. Цены на зерно, как доподлинно известно, были одни и те же на всех рынках королевства; в Париже комиссары назначали на него цену насильно и часто вынуждали торговцев против воли завышать ее; в ответ на вопли народа, доколе продлится эта нищета, у неких комиссаров вырвался более чем ясный ответ – а было это на рынке в двух шагах от моего дома, возле Сен-Жермен-де-Пре: «Покуда вам будет угодно», словно под влиянием сочувствия, смешанного с негодованием, они давали понять, что страдания народные не прекратятся, покуда зерно будет поступать в Париж по разрешению д’Аржансона; а иначе оно не поступало. Д’Аржансон, который при Регентстве сделался канцлером ¹⁷³, был тогда начальником полиции и одновременно членом государственного совета. Особо жестокие меры обрушились на булочников, причем то, о чем я рассказываю, творилось по всей Франции: большинство интендантов поступало точно так же, как д’Аржансон в Париже, и на всех рынках зерно, которое не успевали продать по установленной цене к определенному часу, когда рынок закрывался, отнималось насильно, а тех, кто из сострадания продавал его дешевле, строго карали.

У Марешаля, первого хирурга короля, о коем я не раз уже упоминал, достало отваги и честности рассказать обо всем королю и вдобавок передать ему то пагубное мнение, что сложилось у [291] общества, у незаурядных людей и даже у лучших умов. Король, казалось, был тронут и не рассердился на Марешаля, но все осталось, как было. Во многих местах скопились огромные запасы, хранившиеся в глубочайшей тайне. Эдикты весьма сурово запрещали частным лицам делать запасы; строго приказывалось о том доносить ¹⁷⁴; но один бедняк, решившийся донести Демаре, подвергся жестокому наказанию. По поводу этих беспорядков собирался парламент, сначала отдельные палаты, потом общее присутствие, состоящее из представителей отдельных палат. Было принято решение предложить королю разослать повсюду, где можно, советников, с отнесением расходов на их счет, дабы они осмотрели запасы зерна, навели порядок, покарали нарушителей эдиктов, и присовокупить к сему список тех советников, кои согласны выехать с этой целью в отдельные провинции. Король, которому первый президент ¹⁷⁵ изложил дело, почему-то рассердился, пожелал направить парламенту суровый выговор и велеть ни во что впредь не вмешиваться, кроме чисто судебных разбирательств. Канцлер не посмел обратить внимание короля на то, что парламент предложил вполне приемлемые меры и что дело вполне входит в его ведение; однако он подчеркнул, с какой любовью и почтением обращается к королю парламент, и напомнил, что король властен принять или отвергнуть его предложение. После некоторых возражений ему удалось умиротворить короля настолько, что тот отказался от выговора; но он высказал твердое желание, чтобы парламенту передали, что король запрещает ему вмешиваться в хлебные дела. Все это происходило в [292] полном составе совета; говорил один канцлер, а прочие министры хранили глубокое молчание: несомненно, они хорошо понимали, что происходит, и опасались высказываться о деле, находившемся в личном ведении канцлера. Хотя парламенту, как и всем другим корпорациям, не привыкать было к унижениям, сие последнее чувствительно его задело; он покорился, стеная. Не менее уязвлена была и публика: каждый почувствовал, что, не будь финансы опутаны всеми этими жестокими интригами, поступок парламента доставил бы королю только удовольствие и принес бы пользу, став посредником между королем и народом и доказав тем самым, что в нем не измышляются никакие хитрости; не говорю уж о том, что королю ни по сути, ни даже по видимости совершенно ни в чем не пришлось бы поступиться абсолютной и безграничной властью, коей он так ревниво дорожил. Бургундский парламент, видя, что провинция терпит самую крайнюю нужду, написал ее интенданту, но тот нимало этим не обеспокоился. Ввиду близкой опасности губительного голода парламент собрался, дабы изыскать меры. Первый президент не посмел присутствовать на обсуждении; по-видимому, он лучше других предугадывал исход. Председательствовал старший из президентов, речь велась только о самом необходимом по этому вопросу, причем с бесконечными предосторожностями; и все же король, едва ему об этом доложили, крайне вознегодовал: он направил парламенту строгий выговор, запрет вмешиваться впредь в это дело, хотя оно столь естественно входило в ведение парламента, и приказ президенту, председательствовавшему на том обсуждении, [293] явиться ко двору и представить отчет о своем поведении. Президент выехал немедля. Выяснилось, что его ни больше ни меньше как освобождают от должности. Тем не менее его высочество герцог, коего ждала должность губернатора провинции в случае смерти Месье, который был тяжело болен, объединился с канцлером для защиты этого судейского чиновника, чье поведение было безупречно; они спасли его, и он отделался сильной взбучкой от короля, который затем дозволил, чтобы тот явился засвидетельствовать ему почтение. Таким образом, через несколько недель президент вернулся в Дижон, где было решено устроить ему торжественную встречу и принять его с почестями; будучи умен и слишком опытен, он побоялся последствий; он опасался даже, что ему не удастся уклониться от этой чести, однако он ее избежал, рассчитав свое путешествие так, что прибыл в Дижон в пять часов утра, сразу облачился в мантию и поехал в парламент отчитаться и поблагодарить за все, что хотели для него сделать. Другие парламенты, видя эти два примера и вострепетав, остались под опекой интендантов и в руках их эмиссаров. Тогда-то и были избраны комиссары, о коих я говорил, сплошь занимавшие низшие должности; каждому из них надлежало отправиться в определенный округ и вместе с соседними президентами судить правонарушения под надзором интенданта, совершенно независимого от парламентов; но скорее для забавы, нежели ради бесполезного утешения Парижского парламента был учрежден суд, в который вошли представители всех палат, а во главе его был поставлен президент Мезон; сюда должны [294] были поступать апелляции на решения комиссаров в провинциях. Судьи эти отбыли только спустя три месяца после назначения. Они проездили напрасно: ни один из них не имел понятия о местных порядках. Вот они ничего и не нашли, потому что на местах позаботились, чтобы они ничего не могли обнаружить; соответственно за отсутствием дел не было ни судов, ни обжалований. Эта таинственная деятельность так и осталась в руках д’Аржансона и одних только интендантов, коих побоялись от нее отстранить, равно как не стали и проливать на нее свет, и она продолжалась все с той же беспощадностью. Не вынося более определенного приговора тому, кто ее измыслил и ею воспользовался, можно сказать, что ни один век не порождал дел более темных, дерзких, запутанных, никогда не имело места такое постоянное, неумолимое, жестокое угнетение. Суммы, кои были из этого извлечены, неисчислимы, неисчислимы и жертвы, умершие в полном смысле слова от голода, а также те, кого унесли болезни, вызванные крайней нищетой; бесконечно число разоренных семейств и лавина всевозможных несчастий, последовавших от этого. Стали задерживаться выплаты самых обязательных платежей. Таможенные сборы, вклады в ссудные кассы ¹⁷⁶, пенсии, выплачиваемые городской ратушей, столь священные во все времена, – все приостанавливалось, за исключением последних, да и тех с отсрочками и в урезанном виде, что приводило в отчаяние чуть не каждую семью в Париже и в иных местах. Вместе с тем Францию окончательно разоряли непомерные налоги, коих становилось все больше, и взыскивались они со всей [295] строгостью. Все невероятно вздорожало, даже за огромные деньги покупать было нечего, и, хотя большая часть скота погибла из-за нехватки корма, на тех деревенских жителей, у которых еще оставался скот, был наложен, невзирая на их нищету, новый налог. Очень многие, в прошлые годы благотворившие бедняков, обнищали так, что едва сводили концы с концами, и некоторые из них сами втайне принимали подаяние. Невозможно перечесть всех, кто домогался места в больницах, что прежде и у бедняков почиталось позором и мучением; нет числа разорившимся больницам, вышвыривавшим несчастных прямо на улицу, на милость общественного призрения, обрекавшего их, в сущности, на голодную смерть, а сколько честных семейств испускало дух на чердаках! Невозможно также рассказать, до какой степени подобная нищета раздувала пламя милосердия, как много подавалось милостыни; но нужды с каждым мигом росли, и вот нескромная и деспотическая благотворительность додумалась до налогов и податей в пользу бедных. Они наложились на множества прежних поборов таким чрезмерным грузом, что новшество это окончательно подкосило тех, кому и раньше-то было нелегко, и у многих отбило охоту к добровольным пожертвованиям; в итоге даже этими налогами распорядились дурно, и вспомоществования бедным стало поступать куда меньше. Но удивительнее всего, ежели рассуждать разумно, что поборы эти в пользу бедных, слегка сократившись, остались навсегда, их присвоил себе король, и господа, ведающие финансами, открыто взимают их по сей день как одну из отраслей королевских доходов, [296] со всей откровенностью, даже не меняя названия подати. То же самое происходит с налогами на большие дороги, взимаемые ежегодно с каждого податного округа: финансы присвоили их с тою же откровенностью и также не изменив названия. По всему королевству рушатся мосты и становятся непроезжими самые главные дороги. Забила тревогу торговля, терпящая от этого огромный ущерб; интендант Шампани Лескалопье надумал чинить дороги с помощью принудительного труда и даже без выдачи хлеба; повсюду с него стали брать пример, а его самого назначили государственным советником. Чиновники, имевшие монополию на эти работы, обогатились, а народ во множестве умирал от голода и нищеты; в конце концов это дело забросили, потому что продолжать его становилось уже невозможно, а заодно забросили и дороги; но налог на их строительство и поддержание по-прежнему взимался и во время принудительных работ, и после, причем взимался он именно как отрасль королевских доходов. Спекуляции зерном пришлись по душе Герцогу и братьям Парис ¹⁷⁷, хозяевам королевства, состоящим у него в подчинении, а теперь, когда я пишу эти строки, еще и генеральному контролеру Орри, самому невежественному варвару из всех, кто управлял финансами; они представлялись им превосходным источником доходов, вполне согласующимся с человечностью и просвещением; и те, и этот приникли к одному и тому же источнику, причем последний по счету с еще большей алчностью, чем его предшественники, а следствием в обоих случаях оказался искусственно вызванный голод, разоривший королевство ¹⁷⁸. Но вернемся [297] к 1709 году, о коем ведем речь: нельзя было не удивляться, куда исчезли все деньги в королевстве; никто не в состоянии был платить, поскольку сам ниоткуда не получал денег; поселяне, доведенные до крайности тем, что с них взыскивались всевозможные платежи, а причитающиеся доходы к ним не поступали, стали неплатежеспособны; торговля истощилась и не приносила более ничего; честность и доверие вышли из употребления. Поэтому и у короля не осталось иных средств, кроме запугивания и применения беспредельной его власти; однако эту власть, воистину не ведающую границ, уже не к чему было прилагать и не на что употребить. Не стало обращения денег, не было и способа его восстановить. Король прекратил даже выплачивать жалованье войску, и невозможно было вообразить, куда же исчезают целые миллионы, стекающиеся к нему в сундуки. Вот сколь ужасно было положение дел к тому времени, когда Рулье, а вскоре после него Торси были посланы в Голландию ¹⁷⁹. Запечатленная мною картина точна, правдива и свободна от малейшего преувеличения. Представить ее в истинном виде было необходимо, чтобы стало видно, до какой крайности дошла страна, на какие огромные уступки пришлось пойти королю во имя достижения мира и какое чудо явил Тот, кто полагает границы морям ¹⁸⁰ и называет несуществующее как существующее, вызволив Францию из рук всей Европы, которая замыслила и вполне способна была ее погубить, притом вызволив с самыми большими преимуществами, на какие можно было надеяться ввиду ее плачевного положения, и с таким успехом, о каком нельзя было и мечтать. Тем [298] временем порча монеты и вздорожание на треть присущей ей стоимости принесли королю выгоду, но разорили частных лиц и внесли в торговлю сумятицу, довершившую ее гибель. Неслыханное банкротство Самюэля Бернара разорило весь Лион; его падение повлекло за собой ужасные последствия; Демаре поддерживал его, пока было возможно. Причиной банкротства оказались бумажные деньги ¹⁸¹, которые обесценились. Бернар, знаменитый банкир, выпустил их на двадцать миллионов. Почти столько же задолжал он Лиону: пытаясь выручить его из беды, лионцы предоставили ему заем на четырнадцать миллионов надежными ассигнациями, дабы он прибавил их к тем деньгам, которые ему удастся получить за билеты. После ходили слухи, будто он исхитрился недурно заработать на этом банкротстве; в самом деле, несмотря на то, что ни один человек его занятий не позволял себе таких трат и не оставлял после себя таких денег, как он, а также не пользовался, хотя бы отдаленно, подобным кредитом по всей Европе, каким располагал он до самой смерти, постигшей его тридцать лет спустя, но ни в Лионе, ни в соседней с ним Италии он с тех пор ни разу не мог обосноваться.

19. 1709. Три партии при дворе

Мне трудно подобрать подходящее слово для того, о чем я собираюсь говорить. Под влиянием перемен, как должностных, так и имущественных, постигших Вандома и Шамийара, двор более чем когда-либо разделился на партии. Вероятно, [299] именовать их заговорами было бы известным преувеличением, но более точного слова для того, что происходило, мне не найти. Назову их все же заговорами, и хотя название это слишком сильно для того, что я имею в виду, однако иначе это явление одним словом никак не обозначить, разве что с помощью пространных парафраз. Двор разбился на три партии, включая и самых заметных особ, каковые ни к кому явно не примыкали, но у некоторых из них были еще и свои личные убежища и запасные выходы. Очень немногие пеклись при этом лишь о благе государства, пошатнувшееся благополучие коего выставлялось всеми в качестве единственной заботы; на деле же большинство заботилось лишь о себе, и всякий добивался того, что, по его мнению, могло от него ускользнуть, – почета, видного положения, а в дальнейшем и власти; другие мечтали отхватить состояние или должность; третьи, более скрытные или менее значительные, тяготели к одной из партий и представляли собой отдельную группу, дававшую иногда толчок событиям, а тем временем постоянно участвовавшую в гражданской войне злоязычников. Под крылышком г-жи де Ментенон объединился первый заговор, главари коего, жаждавшие падения Шамийара и вознесшиеся благодаря падению Вандома, под которого подкапывались что было сил, обменивались взаимными услугами с герцогиней Бургундской и водили дружбу с Монсеньером. Они блистали, и общественное мнение благодаря Буффлеру к ним благоволило. К ним тянулись и другие, желая придать себе блеск или извлечь какую-либо корысть. Даже пребывание на берегах Рейна не мешало [300] д’Аркуру быть лоцманом этого заговора; Вуазен с женой, служа опорой друг другу, были его орудиями. Во второй линии находился канцлер ¹⁸², крайне недовольный враждой, которою воспылала к нему г-жа де Ментенон и, соответственно, отдалением от короля; за ним Поншартрен, во всем ему помогавший; обер-шталмейстер ¹⁸³, состарившийся в интригах, наладивший союз д’Аркура с канцлером и собравший всех в одну свору; его кузен д’Юсель, философ с виду, циник, эпикуреец и законченный лжец, чья натура, отравленная чудовищным самомнением запечатлена выше; Шуэнша внушила о нем Монсеньеру самое благоприятное мнение, а Беренген с женой и Биньон это мнение еще раздули; маршал де Вильруа, который, будучи в глубокой опале, не утратил приязни г-жи де Ментенон и перед коим прочие заискивали как по этой причине, так и потому, что в прежние времена король питал к нему привязанность, а г-жа де Ментенон могла возбудить ее вновь; герцог де Вильруа, вдохновляемый маршалом, но ведущий себя совсем по-другому; и де Ларошгийон, который, посмеиваясь да помалкивая, расставлял силки; через Блуэна и прочих закулисных деятелей они знали все и питали юношескую веру в Монсеньера; издали, однако, неустанно плели они интриги, чтобы погубить Вандома и Шамийара; заодно с ними была герцогиня де Вильруа, не блиставшая умом, что восполнялось у ней чутьем, великой осторожностью, умением держать язык за зубами и доверием герцогини Бургундской, которая во многом на нее полагалась и находилась под сильным ее влиянием. С противоположной стороны самым заметным лицом из всех был герцог де [301] Бовилье – по причине надежды, которую порождали происхождение, добродетель и дарования его высочества герцога Бургундского, питавшего к нему решительную симпатию; душой и вдохновителем этой партии был герцог де Шеврез; архиепископ Камбрейский, опальный изгнанник, служил ему лоцманом; за ними шли Торси и Демаре, о. Телье, иезуиты и Сен-Сюльпис ¹⁸⁴, к слову сказать, весьма далекий от иезуитов; с другой стороны, Демаре был другом маршала де Вильруа и маршала д’Юселя, а Торси водил дружбу с канцлером, с которым его объединяли римские дела, и, соответственно, был настроен против иезуитов и Сен-Сюльписа, а также оставался в этом вопросе в натянутых отношениях со своими кузенами де Шеврезом и особенно де Бовилье, отчего между ними порой возникала натянутость, а то и стычки; эти же двое были по необходимости связаны между собой более тесно, во всем были заодно, постоянно имели возможность видеться, не сговариваясь, и не нуждаясь в посредниках благодаря постам, которые занимали; поскольку они обо всем узнавали сразу же, у них имелась возможность тешить остальных иллюзиями и одним взмахом руки преображать иллюзии в достоверность; а поскольку источник всего этого был им ведом, то по своему желанию они могли опрокидывать чужие расчеты; бесспорно, на протяжении царствования Людовика XIV всеми делами заправляли министры, и несмотря на то, что г-же де Ментенон удалось заслужить у них некоторое доверие, она не смела ни спросить, ни обнаружить к чему-либо интерес и лишь урывками узнавала о делах от короля, а потому испытывала сильнейшую нужду [302] в собственном министре. Герцоги де Бовилье и де Шеврез и сторонники их никого не удостаивали доверием иначе как по крайней необходимости и только в минуту крайней необходимости. Им приходилось лишь отражать удары, и, поскольку они уже находились у власти, им нужно было не наступать, а только защищаться; среди них не было насмешников: их набожность держала зубоскальство в узде, однако выставляла их в несколько смешном свете; зато к Шуэнше и г-же де Ментенон тянулись сливки общества, они были в моде, им завидовали. Эти две партии заговорщиков относились друг к другу с уважением. Первая вершила свои дела в тишине, вторая, напротив, с шумом, не упуская ни единой возможности нанести ущерб противнику. На ее стороне был цвет двора и армии, и число ее сторонников все умножалось вследствие отвращения и ропота, возбуждаемого правительством; мудрых же людей привлекала честность Буффлера и дарования д’Аркура. В третью партию входили д’Антен, герцогиня Бурбонская, г-жа де Лильбон с сестрою, неразлучный с ними дядюшка ¹⁸⁵ и теневой Медонский двор. Ни первая, ни вторая партия не признавали третьей, обе боялись ее и держались по отношению к ней вызывающе; но ради Монсеньера их обхаживали все, включая и самое герцогиню Бургундскую. Д’Антен и герцогиня Бурбонская были заодно во всем, оба они были равно обесславлены, что не мешало им стоять во главе партии; д’Антену это удавалось по причине что ни день возраставшей близости с королем, каковою он, будучи человеком светским и более того, умело пользовался; он и герцогиня Бурбонская умели извлекать [303] изрядные преимущества даже из близости с Монсеньером. Это не значит, что обе дамы из Лотарингского дома не пользовались у короля и м-ль Шуэн еще большим доверием, чем эти двое. У помянутых дам было еще одно преимущество, о котором никто не знал ни тогда, ни долгое время спустя: я заранее рассказал о том много выше ¹⁸⁶; преимущество это состояло в их постыдной, но покоящейся на прочном основании, а потому заботливо скрываемой связи с г-жой де Ментенон; но они еще были оглушены двумя залпами, так недавно погубившими Вандома и Шамийара. Буффлер, д’Аркур и главные их приспешники ненавидели Вандома за гордость и за то, что он поднялся до высшего ранга и высшей должности; по тем же причинам, а еще более под влиянием его высочества герцога Бургундского Шеврез, Бовилье и сторонники их также не желали его знать. И ни одна из этих партий не собиралась сближаться с третьей, которая была, собственно, партией Вандома и еще не оправилась от удара; последние к тому же не желали сближения с д’Антеном, который в безумной надежде урвать у Шамийара большую часть добычи так настойчиво добивался его падения. Для пущей ясности назовем вещи своими именами, то есть назовем одну из этих партий заговором вельмож, как ее тогда же и окрестили, другую – заговором министров, а третью – Медонским заговором. Этот последний был более уязвлен обидным испытанием его сил, чем падением Вандома; он нанес Вандому удар только ради того, чтобы погубить герцога Бургундского, по причинам, о коих я уже говорил; в конце концов, хоть этот мощный удар достиг цели только [304] наполовину, Вандом хотя бы обеспечил им большую свободу рук при Монсеньере и все-таки оказался полезен; я говорю – наполовину, поскольку нанесен он был со всей силы с помощью их интриг при Монсеньере, которому так никогда и не удалось оправдаться перед герцогом Бургундским; тот напоминал ему об этом до конца жизни, причем весьма резко. Что до Шамийара, удар которому был нанесен с ведома короля, то по тому освещению, какое дважды придала ему м-ль де Лильбон в беседе с м-ль Шуэн, видно было, как мало это их заботило с тех пор, как они убедились, что дни его клонятся к закату; они с сестрой твердо рассчитывали на его преемника, сначала сами, через Монсеньера, а потом, когда этим преемником оказался Вуазен, – благодаря их секретным связям с г-жой де Ментенон. Если же говорить о Водемоне, то он, правда, всегда был заодно с племянницами, но его навсегда запятнали попытки присвоить себе ранг, на который он не имел права; конечно, в его положении все это не играло большой роли, и, потеряв уже довольно во всеобщем мнении, он не слишком боялся упасть еще ниже. Герцог Мэнский, владея сердцами короля и г-жи де Ментенон, вел себя во всех отношениях осмотрительно, слушался лишь самого себя, насмехался над прочими, вредил всем, как только мог, и все знали его и боялись. Вуазен, всецело приверженный г-же де Ментенон, был ей милее Шамийара, который ему доверился, и, когда Вандом пал, сломленный неудачей своих титанических трудов, герцог Мэнский с облегчением избавился от храбреца, не пожелавшего опуститься ниже его детей ¹⁸⁷, храбреца, быть с которым вровень [305] представлялось весьма обременительным. Герцог Бурбон-Конде ни во что не вмешивался, погруженный в недовольство, что отпугивало всех от него, словно от порохового погреба, готового взлететь на воздух, и поглощенный делами, связанными со смертью принца, сомнительными развлечениями и собственным здоровьем, которое начинало ему изменять. Граф Тулузский, равно как герцог Беррийский, ни в чем не принимал участия. Герцог Орлеанский не имел ни охоты, ни, как будет видно из дальнейшего, сил вмешиваться во что бы то ни стало, а герцог Бургундский, занятый молитвами и трудами у себя в кабинете, понятия не имел, что творится в мире, прислушивался к мягким и ненавязчивым наблюдениям герцогов де Бовилье и де Шевреза, не играл никакой роли в падении Вандома и Шамийара и довольствовался тем, что поручал их Всевышнему, ему же поверив те огорчения, кои они ему причинили. Что же до герцогини Бургундской, она, как мы видели, навлекла опалу на Вандома и изрядно потрудилась ради падения Шамийара; это, а также взаимные услуги и дружба с г-жой де Ментенон неотвратимо привели ее к заговору вельмож, тем более что д’Аркур внушал ей симпатию, к Буффлеру она питала уважение, а к герцогине де Вильруа – привязанность; однако, будучи далека от крайностей, к коим склонялись герцоги де Бовилье и де Шеврез, и безмерно опасаясь их влияния на герцога Бургундского, она все же изрядно сблизилась с ними вследствие событий во Фландрии, а поскольку события эти затягивались, то предубеждение ее против обоих герцогов заметно ослабело в силу сношений, кои она имела с ними [306] и напрямую, и через г-жу де Леви, близкую свою приятельницу и одну из придворных дам; отличаясь исключительно острым умом, последняя сумела воспользоваться этими временами, благоприятными для ее отца и дяди, но не интриговала против них, а порхала между двух заговоров. Медонской партии, или, что то же самое, партии Вандома она оказывала только те услуги, от коих не могла благоразумно уклониться из-за Монсеньера и герцогини Бурбонской, которая была внебрачной дочерью короля и с которой она, впрочем, была в дурных отношениях. Исключение она делала для одного д’Антена, поскольку пользовалась его услугами во фландрских делах и предвидела, что он может пригодиться ей как человек, близкий к королю. Талар, в ярости, что остался не у дел, ибо ни одна из сторон ему не доверяла, дорожил одним только Торси, которому всегда старался угодить, да маршалом де Вильруа, своим родственником ¹⁸⁸ и покровителем на протяжении всей жизни, чье пребывание в немилости исторгало у Талара стоны. Несмотря ни на что, он был предан Роганам, верным единомышленникам г-жи де Лильбон и ее сестры; они нисколько не желали иметь с ним дело, и ему до дрожи не терпелось вмешаться в какой-нибудь заговор, что, однако, не удавалось. Министры сторонились его менее, чем две остальные партии, но все же до себя не допускали. Он изнемогал от зависти к тем, коих ему предпочли при назначениях командующими армий; он до смерти завидовал блестящему маршалу Буффлеру, который хоть и выказывал им дружелюбие, однако оставался вне досягаемости. Вилар не сомневался ни в себе, ни в короле, [307] ни в г-же де Ментенон: порукой тому были неизменная удача и опыт. Он был всем доволен и неспособен на умыслы и расчеты, кроме тех, что касались лично его; он ни с кем не был связан, не стремился к тому, и ни одна из партий не старалась его заполучить. Бервик угождал двум сторонам, а они угождали ему: английские дела связывали его с Торси, набожность и последняя кампания во Фландрии – с герцогами де Шеврезом и де Бовилье; издавна он был в добрых отношениях с д’Антеном, но более ни с кем из медонских заговорщиков у него таких отношений не было. Маршал де Вильруа был его другом и покровителем, а с д’Аркуром они были друзья, и он всегда поддерживал эту дружбу. Тессе, друг Поншартрена, был подозрителен и аристократам, и министрам; роли, которые он играл, ни в ком не вызывали к нему ни уважения, ни доверия; то, как он обошелся с Катина, погубило его во мнении всех порядочных людей, да и у других отбило желание иметь с ним дело, а его низость в отношении Водемона, Вандома и Ла Фейада окончательно его уничтожила. Служба послом в Риме не подняла его в общем мнении, не помогли и смехотворные его письма к папе, которые он не постыдился повсюду обнародовать. Итак, в Медонской партии его терпели, но не более того, а в остальных двух отвергали. Ноайль, обладатель множества всевозможных плавательных пузырей, повсюду плавал, ко всему примеривался, везде его с почетом принимали благодаря его тетке и таланту к беседе; однако его ни во что не посвящали, считая человеком слишком еще молодым, недостаточно известным, а его заносчивость вкупе с навязчивостью [308] настораживали и внушали к нему недоверие. Впрочем, три эти партии заговорщиков подразделялись на отдельные группы. Что касается всех прочих, хотя бы они и были заодно с ними, причем нередко с партией аристократов, д’Аркур держался на отшибе даже от тех, с кем шел вместе, а часто и следом, и, да простится мне это пошлое выражение, не имел себе равных, кроме канцлера, но в силу своих отношений с королем и г-жой де Ментенон годился только для совета, потому что ему негде было проявлять свою лицедейскую сущность, кроме как изредка в совете, где он был совершенно лишен соумышленников и бессилен, или же в тех редчайших случаях, когда он с жаром, искусством и изощренностью увлекался игрой, что составляло его природный талант, и набрасывался на герцога де Бовилье, не нападая на него впрямую, но опровергая его слова и стараясь выставить его в смешном свете. Маршал де Вильруа, самый бездеятельный из всех в силу своей недалекости и врожденной бездарности, а также по причине падения ненавистных ему Вандома и Шамийара, был с давних пор личным другом Демаре благодаря старинным связям с Бешамелем, своим тестем, пользовавшимся благосклонностью и покровительством кавалера Лотарингского и д’Эффиа. Хоть он и впал в немилость, но сохранил дружбу, а во многих случаях и доверие г-жи де Ментенон, часто с ней виделся, вел долгие беседы наедине всякий раз, как приезжал в Версаль, что бывало довольно редко, а гораздо чаще обменивался с нею письмами и по ее просьбе запечатлевал на бумаге события во Фландрии, что обеспечивало его посланиям самый теплый [309] прием с ее стороны. Чаще всего их передавал Демаре, иногда сам, иногда через герцогиню де Вильруа. Маршал де Вильруа был в добрых отношениях и с Торси, и в какой-то мере с Бовилье, но эти двое совершенно не шли в счет, и обоих люто ненавидели герцог де Ларошгийон, а также герцог де Вильруа, насколько последний был на это способен, отличаясь и в этом отношении, как во многих других, от своего отца, хотя в главном они вполне сходились и лучше понимали друг друга с тех пор, как их разлучили разный образ жизни, немилость, в которую впал отец, и служба сына. Шеврез и Бовилье, не имея секретов друг от друга, скрытничали со своими, и, хотя оба доводились кузенами Торси, присущий ему душок янсенизма заставлял их держаться подальше от него. Д’Антен и герцогиня Бурбонская, которых объединяло все – воззрения, нужда друг в друге, пороки и соседство, – сильно опасались двух дам из Лотарингского дома, тем не менее притворно пускаясь с ними в откровенности и поддерживая близкие отношения, какие при жизни короля старались сохранять с ними все в ожидании, когда они все перегрызутся за право единственного обладания Монсеньером, как только тот сделается королем. Эта партия якшалась с аристократами; но все видели ее насквозь и про себя ненавидели и боялись, считая ее партией Вандома. Она была донельзя враждебна партии министров, хотя Торси и герцогиня Бурбонская, а соответственно, д’Антен с двух сторон обхаживали г-жу Бузоль, сестру Торси, во все времена и во всех превратностях остававшуюся близкой подругой герцогини Бурбонской и, несмотря на свою безобразную [310] наружность, блиставшую в любом обществе умом и находчивостью.

Так выглядел изнутри двор в эти смутные времена, ознаменовавшиеся двумя столь сокрушительными падениями, которые, по всей очевидности, должны были повлечь за собой и другие.

Комментарии

157. ...потеряв надежду соединиться со своей актрисой... – Принц де Леон, сын герцога де Рогана, племянник г-жи де Субиз, не на шутку увлекся некоей Флоранс Пеллерин, балериной, содержанкой герцога Орлеанского. 18 ноября 1705 г. он подарил ей пожизненную ренту в размере трех тысяч ливров в год. 31 декабря 1707 г. по приказу министра полиции д’Аржансона Флоранс была заключена в Бастилию, где 27 июня 1708 г. разрешилась от бремени девочкой. Выйдя на свободу 8 августа 1708 г., она провела остаток жизни в безвестности и умерла в 1716 г. в одном из монастырей.

158. Они подумали о старшей дочери герцога де Роклора... – о Франсуазе (ок. 1684–1741).

159. ...не говоря уже о прочих благах. – Принц де Леон был единственным законным наследником мадемуазель де Шабо.

160. ...недавно мы видели... – См. t. 3, pp. 62–63.

161. Девицы де Роклор – Франсуаза и Элизабет, которая в 1714 г. выйдет замуж за Шарля-Луи Лотарингского-Марсана, принца де Пон.

162. ...у жен мироносиц... – так называлась церковь на улице Шаронн, построенная в 1640 г.; снесена в начале XIX в.

163. ...ведь это означает ни больше ни меньше как смертную казнь. – В соответствии с королевским указом 1629 г. «похищение с целью совращения» каралось смертной казнью. Ордонанс 1670 г. запрещал обжалование этого приговора.

164. Наша дочь – Шарлотта (р. в 1696).

165. Фонтенбло – дворец в 65 км к югу от Парижа, с 1160 по 1870 г. – загородная резиденция французских королей.

166. Возвращение принцев ко двору... – состоялось после сдачи Лилля и капитуляции, подписанной 9 декабря 1708 г.

167. Молодой принц – Шарль, герцог Беррийский, младший внук Людовика XIV.

168. Герцог Бретонский – малолетний сын герцога Бургундского (1707–1712), умерший в пятилетнем возрасте от краснухи.

169. ...за исключением главы финансового совета... – т. е. герцога де Бовилье, назначенного на эту должность в 1685 г.

170. ...три небольшие тетрадки... – записи Сен-Симона, легшие в основу книги «Проекты правления Монсеньера, герцога Бургундского» (написана после мая 1714).

171. Зима, как я уже говорил... – См. t. 3, pp. 332–333.

172. Его сын – Луи-Франсуа (1695–1766), маркиз де Вильруа.

173. Д’Аржансон... при Регентстве сделался канцлером... – с января 1718 по июнь 1720 г.

174. ...строго приказывалось о том доносить... – Королевские указы от 27 апреля и 28 июня 1709 г. сулили доносчикам вознаграждение в виде половины конфискованных запасов укрывателя.

175. Первый президент – Пьер Бушю (1631-1715).

176. Ссудные кассы – открытые в 1674 г. по инициативе Кольбера, просуществовали до 1698 г.; в 1702 г. возобновили свою деятельность.

177. Братья Парис – Антуан, Клод, Жозеф и Жюль – откупщики, разбогатевшие на военных поставках и хлебных спекуляциях.

178. ...голод, разоривший королевство. – Сен-Симон вспоминает о голодной зиме 1739–1740 гг.

179. Рулье... Торси были посланы в Голландию. – 5 марта 1709 г. Рулье, чрезвычайный посол в Лиссабоне с 1697 по 1703 г., отправился в Голландию на поиски мира. 1 мая вслед за ним и с той же дипломатической миссией выехал Торси. Переговоры завершились заключением Утрехтского мира (1713).

180. ...Тот, кто полагает границы морям... – «Притчи Соломоновы», VIII, 29.

181. Бумажные деньги – были введены в обращение в сентябре 1701 г.

182. Канцлер – Луи II Фелипо де Поншартрен.

183. Обер-шталмейстер – Жак-Луи, маркиз де Беренген; его мать – урожденная Анна дю Бле д’Юсель (ум. в 1676).

184. Сен-Сюльпис – церковь в Сен-Жермене, строительство которой было начато французским архитектором Луи Ле Во (1612–1670) и продолжалось с перерывами до 1745 г. Центр площади перед церковью украшает фонтан Четырех епископов: Боссюэ, Фенелона, Массийона и Флешье.

185. ...г-жа де Лильбон с сестрою, неразлучный с ними дядюшка... – мадам д’Эпине и принц Водемон.

186. ...я заранее рассказал о том много выше... – См. t. 2, pp. 932–935.

187. ...не пожелавшего опуститься ниже его детей... – Луи-Жозеф де Вандом был внуком Цезаря Вандома (1594–1665) – внебрачного сына Генриха IV и Габриеллы д’Эстре.

188. Талар... дорожил... маршалом де Вильруа, своим родственником... – Бабку Талара по материнской линии звали Мари де Невиль-Вильруа.

189. Parvulo – собрание интимного кружка при дворе Монсеньера в Медоне.

(пер. Ю. Б. Корнеева)
Текст воспроизведен по изданию: Сен-Симон. Мемуары: Полные и доподлинные воспоминания герцога де Сен-Симона о веке Людовика XIV и Регентстве. Книга 1. М. Прогресс. 1991