БАЛЬТАЗАР РУССОВ

ХРОНИКА ПРОВИНЦИИ ЛИВОНИЯ

CHRONICA DER PROVINTZ LYFFLANDT

49. Доброе старое время в Ливонии.

После того как я, против моего желания и мыслей, попал на эти ливонские истории, то я должен что-нибудь написать также и о старом ливонском управление, обычаях, нравах и образе жизни, бывших в наибольшем употреблени при последних магистрах, для того, чтобы молодые люди, родившиеся при перемене старого ливонского управления, а также и их потомки могли видеть, почему всемогущий Господь ниспослал на Ливонию такую большую перемену и такое тяжелое наказание.

Управление и быт орденских магистров, епископов, каноников и дворянства, как я видел и испытал от времен Газенкампа до правления последнего магистра, были следующего рода:

После того как Ливония была приобретена прежними старыми магистрами, епископами и немцами, покорена и с самого начала занята многими немцами, а затем в ней было построено много городов, местечек, замков и крепостей, для большей безопасности от врагов, а также после того как Вольтер ф. Плетенберг одержал победу над московитами и заключил продолжительный мир, так что ливонцам на много лет нечего было бояться войны, тогда, чем дальше, тем больше изо дня в день как между правителями, так и подданными, стали распространяться большая самоуверенность, праздность, тщеславие, пышность и хвастовство, сластолюбие, безмерное распутство и бесстыдство, так что нельзя вдоволь рассказать или описать всего. Некоторые орденские магистры, ради добрых праздных дней (из праздности), впали в такой разврат, что стыдно о том и вспомнить. О их наложницах нечего и говорить, так как это не считалось у них стыдом: подержавши у себя наложницу некоторое время, они выдавали ее замуж, а себе брали другую новую.

Точно также бывало и у епископов и каноников. Если наложница какого-нибудь епископа старела или больше не нравилась ему, то он выдавал ее замуж за какого-нибудь [320] безземельного (бедняка), подарив ему в приданое мельницу или участок земли, и несколько раз брал себе новую девку (friche Dime) и опять выдавал ее замуж. Точно также поступали каноники и аббаты. И когда один ревельский каноник, Иоанн Бланкенберг, привез свою законную жену из Германии в Ревель, то он не осмелился признаться епископу и другим каноникам, что она с ним венчана, но должен был говорить, что она его наложница и служанка. И когда это узнал другой человек, то Иоанн Бланкенберг дал ему откормленную свинью, чтобы только тот не разглашал, что у него законная жена, так как это считали у святых католических мужей большим позором и грехом.

Если же все орденские сановники, епископы и каноники, будучи начальством, хранителями душ и пастырями овец, вели такую жизнь и сами играли в кости, то и их подданные, дворяне и не дворяне, могли открыто вести ту же игру; это позволялось у старых и молодых безо всякого страха. И этих женщин все называли не непотребными женщинами, а хозяйками (Meierinnen) и жещинами, внушающими мужество (Muthgeberinuen). Порок, наконец, стал на столько обыденным, что многие не считали его более грехом и стыдом, и многие знатные люди тотчас же после смерти своих жен, не горюя долго, брали себе новых хозяек, и хозяйничали с ними до тех пор, пока опять не заменяли их другими. Многие же уважали своих наложниц больше, чем законных жен, что причиняло последним не мало огорчений.

А когда этот порок распространился повсеместно, то и некоторые евангелические священники внутри страны не стыдились держать, подобно другим, наложниц или хозяек. В то время во всей стране не было ни одного супер-интендента, который обратил бы внимание на подобные грубые пороки. И многие церковнослужители мало заботились о поучениях и проповедях и ничего больше не делали, как только разъезжали от одного кирхшпильного юнкера (приходского помещика) к другому и от одного свободного жителя к другому, разъезжали между крестьянами, и заставляли хорошенько себя угощать. Который же церковнослужитель был веселым человеком, умел шутить и умел устроить веселый пир и говорить, как им нравилось слушать, тот был настоящим проповедником (пастором) для этого народа. Поэтому между ливонскими проповедниками были в то время многие, которые не осмеливались обличать грубые пороки. И никогда здесь в стране не видели или не слышали, чтобы наложничество или нарушение супружеской верности было наказываемо орденскими чинами, епископами или дворянством.

Единственное наказание разврата встречалось однако у братьев конюших или слуг орденских сановников. Если [321] кто-нибудь из них подлежит наказанию за разврат, то его сейчас же все братья-конюхи с трубами и барабанами везли из замка по всему городу и по площади до ворот города и затем во всем платье, подвязках и башмаках бросали в колодезь и совершенно мочили, и таким образом стыдили перед всем народом. Затем его вели совершенно мокрого опять при звуках труб и барабанном бое по тем же улицам и переулкам в замок, где фохт конюших братьев (один из самых старых слуг) и давал ему разрешение (отпущение греха).

Еслиже правители, епископы и каноники и другие немцы, которые лучше должны бы были знать, что они делают, погрязли в упомянутом грубом пороке, то и неразумным туземцам не было стыдно погрязать в подобном распутстве, вести содомский и эпикурейский образ жизни, хуже которого не встречалось ни у какого народа во всем христианстве. Большая часть туземных крестьян ничего не знала о брачной жизни. Ибо, если у крестьянина жена была больна, или состарилась, или больше не нравилась, то он мог прогнать от себя эту женщину и взять вместо нее другую. И если кто либо спрашивал у крестьян или укорял их, зачем они не живут в супружеетве, то они отвечали: «Это старый ливонский обычаи—и отцы наши делали точно то же». Некоторые говорили, что те, которых не венчали с их женами перед алтарем, едят точно также, как и законные супруги. Некоторые говорили: «Делают же так наши господа и дворяне, почему же бы нам того же не делать?» Некоторые говорили также, что это не их вина, если они не живут в супружестве, а вина помещиков, которые на это не обращают внимания. Причина же по чему помещики не обращают внимания, по их мнению, та, что помещики, после смерти родителей, легче могут отстранять от отцовского наследства незаконнорожденных крестьянских детей и присвоивать себе все их имения и движимые имущества.

Что-же касается до обыденной жизни и занятий орденских братьев, каноников и дворянства, то в те времена вся жизнь их проходила не в чем либо другом, как в травле и охоте, в игре в кости и других играх, в катанье верхом и разъездах с одного пира на другой, с одних знатных крестин на другие, с одного вака на другой, с одной ярмарки на другую. И очень мало можно было найти людей, годных для службы где либо вне Ливонии при королевских или княжеских дворах, или на войне.

После того как здесь упомянуто о ливонских пирах, крестинах, ваках и ярмарках, то прилично также вкратце рассказать, как они некогда происходили здесь в стране.

Вопервых, если предстоял дворянский пир или свадьба, то уже за четверть года приглашались, большею частью письменно, [322] дворяне изо всех ливонских земель в тот город или местечко, в котором назначалось быть пиршеству. И хотя дворянские усадьбы в Ливонии были велики, но они для таких больших съездов оказывались малыми, почему дворяне справляли свои пиршества всегда в городах и больших местечках, где были выстроены обширные гильдейские дома именно для таких пиршеств. Дворяне не довольствовались трубачами и музыкантами одного города, но нанимали военную музыку (литаврщиков) у властителей страны и трубачей из других городов. Когда же приезжали невеста и жених со всеми зваными гостями, то в суботу накануне всего большего собрания устраивался богатый пир и ужин. Перед ужином все общество в двух партиях, одной со стороны жениха и другой со стороны невесты, великолепным цугом ехало в поле, где большие и тяжелые жеребцы и легкие кони, украшенные золотыми цепями и перьями и другими уборами, должны были гарцевать и танцевать под седоками. Из этих коней каждый стоил больше девяти ластов ржи и не был годен больше ни к какому делу, как только к подобному хвастовству. И когда собирались в поле, то старейший из дворян держал речь и благодарил всех собравшихся знатного и низкого происхождения за то, что они прибытием своим почтили жениха и невесту, и вместе с тем ласково просил, чтобы они окончили эту христианскую свадьбу при всеобщем веселии. И что если кто либо имеет вражду с другим, то чтобы он не вспоминал о ней здесь. Кто согласен поступить так, тот должен поднять руку и обещать это. Тогда они все поднимали руки и давали обещание и держали слово до тех пор, пока не получали пива. Затем они снова ехали в город при барабанном бое и звуке труб с большой стрельбой и шумом, будто выиграли большую битву или взяли крепость. И когда они возвращались в город, то должны были два раза проехать чрез весь город, где невеста со своими подругами, украшенная жемчугом, золотом и вызолоченными тканями, а также и высокой короной до того, что вследствие большой тяжести она едва могла держаться на ногах, должна была смотреть на всадников с высокого гильдейского крыльца. Наконец, обе партии разделялись и затем по всему городу, по всем улицам, скачкой и бегом доказывали свое рыцарство. Затем каждый отправлялся в свое пристанище, снимал сапоги и шпоры и отправлялся в гильдию и там веселился до полуночи. В следующее воскресенье жениха с невестой, с военными барабанами и трубами, с большими свечами и факелами, великолепно и пышно провожали в церковь, где органисты и канторы (певчие) — конечно, не без подарков — не мало старались. После проповеди, жениха и невесту вели к алтарю, где пастор почти полчаса не мог добиться от невесты: «да». После [323] венчания, новобрачных с одинаковою пышностью и великолепием вели из церкви назад в гильдию, где снова был приготовлен великолепный пир и обед. Тотчас после пира или обеда, без благодарности или хвалебных песней, гости начинали танцевать и ухаживать за дамами, и не было недостатка ни в пьянстве, ни в излишестве. И дворовые кнехты иди слуги (Hofsknechte) в Ливонии имели право, как дома, так и в чужом месте, не стоять перед своими помещиками или прислуживать им — это должны были делать только юнги (мальчики) — сами же слуги садились за особенный стол и требовали угощать их подобно помещикам. Тут то происходило безмерное пьянство, особенно у слуг орденских и дворянских, тут то один перед другим выпивал половину или целый ласт (пивная мера) маленьких кубков с пивом один за другим, и держал все один кубок у рта и поливал в него пиво из других кубков, пока не выпивал их всех залпом. Точно тоже должен был делать и его соперник, если не хотел, чтобы тот всадил ему в живот короткий кинжал. Такое пьянство не происходило без того, чтобы не проливали очень много пива; гильдейский пол становился совершенно мокрым от пролитого пива, так что нужно было везде настилать сена, если хотели стоять на полу, ходить или танцевать. Кто мог наилучше пить и бражничать, драться, колоть и бороться, ругаться, проклинать и призывать на других чуму, тот считался первым молодцом и его сажали выше всех и почитали его больше всех. Когда все напивались до безумия, тогда начинали бороться, драться и колоть друг друга, не только на улице и в сенях, но и в самой гильдии, где сидели женщины и девушки, и все должны были вскакивать на высокие столы и скамейки. Тогда они хватались за чаши, которые были величиной с боевой меч и которые можно было удержать только обеими руками. Тогда многие рассекали головы и отрубали руки, так что цирульникам приходилось работать день и ночь. Неприлично здесь описывать все то, что происходило к оскорблению целомудренных ушей и глаз юношей, как то: убийства и тому подобные ужасы.

В следующий понедельник новобрачных опять вели в ближайшую церковь. Там им говорилась проповедь о браке. После проповеди, когда органисты и канторы кончали пить, они снова отправлялись в гильдию, где гости как накануне снова веселились.

После свадьбы городским кабакам и винным погребам было много дела, пока гости все разъезжались. А так как на помещичьих свадьбах все должно было быть великолепно и всего вдоволь, то невероятно, сколько на одной свадьбе съедалось откормленных быков, овец, свиней, гусей, кур, индюков, дичи и рыб, и сколько мер выпивалось пива. Однако, смирение свое они [324]вывязывали тем, что не ели серебряными ложками и не пили из серебряных или оловянных кубков.

Подобным же образом праздновали дворяне и крестины. Если у кого нибудь из дворян рождалось дитя, то он должен был нанимать особенного писаря, который за шесть недель до крестин обязан был писать приглашения ко множеству дворян и орденских братьев в гости и в кумовья. И когда в суботу гости охотно съезжались, то начинался христианский пир, как его называли, и веселились до полуночи. В следующее воскресенье, пастор говорил проповедь, а после проповеди крестил дитя, причем была целая куча кумовей. А когда кончался обряд крещения, тогда приготовлялся великолепный обед и пир; тогда сходились все, и помещики, и слуги, и их хорошо угощали и ухаживали за ними. После обеда только начинали настоящим образом пить, петь и танцевать с радостью. И кто из молодых людей и наилучше мог работать голосом и выделывать трели в непристойных песнях, того больше всех любили и почитали, и эти непристойные песни со всего света собирались в Ливонии, где их очень уважали, и все, старые и молодые, усердно занимались ими. В таких собраниях на крестинах и других семейных праздниках слышались очень странные речи, как у дворян, так и слуг. Слуги (кнехты) всегда желали войны и тревог, и обыкновенно говаривали при попойках: «Тут не обращают внимани1я на доброго молодца: еслибы Господь дал хорошую войну, тогда добрый молодец был бы всем мил и приятен!» И все говорили: «Сохрани нас Господи от немецкой войны, русские же нам не страшны!» Дворяне, подвластные епископам (епископские вассалы), любили болтать об орденской власти и говорили открыто: «Орденские попы никуда не годятся; если бы у нас был немецкий князь, гораздо лучше было бы в стране». А приверженцы ордена говорили им в ответ: «У нас господа добрые и желанные, с ними мы вместе сидим за столом, едим и пьянствуем с ними; и если мы которого нибудь ударим кувшином по голове, то на другой день мы все-таки будем добрыми друзьями; при немецком князе того не было бы!»

В Ливонии существовал так же старый обычай: когда дворяне съезжались или встречались в городах, дворах и селах, то они дружески приветствовали друг друга поцелуями. Поэтому если настоящему дворянину встречалась толпа женщин и девушек дворянок, то, по старому ливонскому обыкновению, он не мог, да и не хотел бы проходить мимо, но одну за другою обнимал и целовал; и когда одна толпа женщин проходила мимо и подходила другая, то он и с этими должен был делать то же, и так [325] далее. Это обыкновение впоследствии совершенно уничтожилось во время продолжительной московитской войны.

Все деревни помещиков и дворян были разделены на ваки (округи, по эстонски вак — мера хлеба). Больших и богатых деревень приходилось по одной или по две в ваке, а маленькие и бедные деревни соединялись по нисколько вместе в один вак, так что у каждого помещика и дворянина было несколько ваков по числу его деревень. И каждый вак должен был ежегодно устраивать для своего господина или помещика (юнкера) приличное пиршество, к которому должны были собираться все крестьяне и батраки, принадлежавшие к ваку, чтобы платить господину или помещику ежегодную подать или дань. Орденские братья начинали собираться по вакам с Михайлова дня; туда отправлялась также вся их дворня со всеми окрестными дворянами и батраками, немцами и не Немцами. А когда была уплачена дань, тогда начиналась разгульная жизнь во всю ширину. Тут только начиналось ливонское искуство, рыцарские игры и добродетели. Тогда выносились большие деревянные чаши, называемые каусами (по эстонски каус — чаша) такой величины, что в них можно было купать детей; двое пили в перегонку с двумя другими и так далее не только из одних каусов, но и из больших и маленьких чаш, пока у пьющих не мутилось в глазах и они более не видели друг друга; а кто оставался последним и перепивал всех остальных, того на другой день провозглашали храбрым героем и его почитали и славили, будто он покорил какую землю. Другие же, которые не хотели превозносить его, говорили, что он пил не честно, но с хитростию, или что у него были хорошие помощники, иначе ему не достались бы честь и слава. Тогда они снова начинали бороться с большими и малыми каусами, и всякий изо всех сил старался выказать себя рыцарем и приобресть награду. Встречались там и дворянские мальчики, лет по 14, которые, по примеру старых, пили также на перерыв один перед другим из половинных и целых кубков и кружек с крышками и упражнялись в этом искустве. Этот праздник ваков продолжался по всей земле с Михайлова дня до Рождества у всех орденских сановников, правителей и дворян. Затем начинались свадьбы, которые обыкновенно происходили между Рождеством и масляницею ради санной дороги: зимой легче было ездить из близких и дальних мест, чем летом.

Летом же усердно разъезжали по всем годовым храмовым праздникам, на которые сосед, зять и друг непременно являлся к другому; и к храмовному празднику все крестьяне и батраки кирхшпиля запасались добрым пивом, и считалось не [326]малым стыдом, если и самый беднейший крестьянин не варил пива к храмовному празднику. Несколько ластов (мер) пива привозилось также на продажу к церкви ко времени сбора крестьян. Когда-же крестьяне съезжались в суботу накануне праздника из за нескольких миль большими толпами со своими женами, служанками и слугами, то они тотчас же начинали пьянствовать и веселиться под свои волынки, гуденье коих вечером слышно было за целую милю, и это продолжалось всю ночь до светлого утра. А когда начиналась проповедь, крестьяне полупьяные приходили в церковь и там так болтали и галдели, что пастор от их крика не мог ничего ни слышать, ни видеть. Затем, когда они тем-же путем как пришли, уходили из церкви, тогда снова начиналось пьянство, танцы, пение и скачка, так что можно было оглохнуть от их крика, пения женщин и служанок, а также от звука многих волынок. Так все время праздновали простые крестьяне и слуги, не без раздора, брани, убийства и других грубых пороков, греха и стыда; но помещики, безземельные немцы и ненемцы, составлявшие нечто особенное, возвращались со своими гостями в дома и несколько дней веселились между собой. И эти храмовые праздники происходили не только в апостольные, но и в праздники Богородицы и Всех Святых.

Невозможно также описать вкратце, что за ужасные вещи делались на Иванов день. В три ночи на Иванов день, на Петра и Павла и в день посещения девою Мариею Елисаветы, во всех городах, местечках, дворах и деревнях, не исключая ни одного, по всей земле только и виднелись что костры, вокруг которых с полным веселием плясали, пели и скакали и не жалели больших волынок, которые были в большом употреблении во всех селах. К тому же большие безобразия происходили в часовнях св. Витта и остальных часовнях, а также на крещение св. Иоанна в монастыре св. Бригиты, по причине отпущения грехов, так как к этому времени из дальних местностей собирались в большой толпе множество немцев и чужеземцев. Ненемецкие крестьяне собирались туда ради отпущения грехов и идолопоклонства, а также и суеверия; немцы же дворяне ради своих беглых крестьян, которых хотели розыскать и накрыть там, а бюргеры с различным народом из города ради большего торжества, ежегодно происходившего там. Туда привозили также много мер пива из города Ревеля и изо всех окрестных шинков и деревень. А когда крестьяне и их жены и служанки приносили на алтарь свои жертвы восковыми свечами, лошадьми, быками, телятами и овцами, сделанными из воску, чтобы тем получить благодать, здоровье или обилие скота, то женщины три раза вертели над головой шиллинг или пфеннинг, а затем [327]бросали его также на алтарь и отходили прочь. И когда они таким образом совершали свое мнимое богослужение, то ни один человек не может достаточно поварить тому, что за эпикурейский образ жизни вели они, какое там происходило пьянство, пляски, скачки и пение, и какой ужасный шум шел от больших волынок, собранных там со всей земли, а также что там происходил за разврат, разгул, побоища и убийства со всеми безобразиями идолопоклонства.

Невозможно, чтобы на горе Венеры вели более эпикурейскую жизнь, чем здесь, при этом отпущении и богомольи, вели идолопоклонники крестьяне; не смотря на то, они были в безумной уверенности, что подобное безчинство составляет особенно приятную Богу службу и что этим они заслужат у Бога большую милость. Такое идолопоклонство и безбожие происходило не только в монастыре св. Бригиты, но и во всех монастырях и часовнях по всей стране.

Хотя всемогущий Господь милостиво наделил Ливонию истинным и чистым учением святого Евангелия с помощью аугсбургского исповедания, однако, во многих местностях Ливонии находилось не много людей, знавших что-либо о слови Божием и о хождении в церковь: их главное внимание обращалось, особенно у крестьян и батраков, на то, чтобы каждое воскресенье один сосед ехал к другому, у которого было хорошее пиво, за милю или за две, и веселился бы там все воскресенье, а также и понедельник. Причины же, почему они впали в такое тунеядство и презрение к хождению в церковь, следующие: Вопервых, во всей стране не было ни одной хорошей школы, которая давала бы простых священников, знающих местный ненемецкий язык, почему церкви, не исключая школ, много лет стояли пустыми и распадались. Во вторых, если при церкви и был пастор, то он обыкновенно был иностранец и не знал туземного языка и говорил проповеди немцам по немецки, ненемецкие же крестьяне не понимали его. Поэтому, они никогда не приходили в церковь и приучились к тунеядству, но все-таки должны были платить жалованье пастору, между тем как немцы давали ему ежегодно каждый только один окорок. В третьих, орденские братья и епископы через-чур мало заботились о спасении душ и благосостоянии бедных крестьян, говоря, что Ливония не их отечество, и заботились только о том, чтоб иметь всего вдоволь на свои дни.

Так как славным ленивым дням (праздникам) в Ливонии в то время не виделось ни конца, ни меры, то не мало расходов выходило на них ежегодно. А хотя Ливония довольно плодородна всяким хлебом и в то время всегда сеяли и жали больше ячменю, чем ржи, не смотря на то, каждый год можно [328]было вывозить на кораблях несколько тысяч мер ржи, не производя дороговизны в страна и даже не замечая нужды в вывезенной ржи, но нельзя было тронуть ни одной меры солоду или ячменю, так как его потребляли на месте: многие дворяне ежегодно употребляли на своем дворе больше двадцати ластов солоду. Случилось, что один старый ливонский дворянин, которому управляющий записал в годовой счет восемь ластов солоду, очень удивился тому, что его вышло не больше, и сказал, что хотя он и состарился, но не поверил бы, что ему на целый год хватить так мало солоду, как в этом году. И на этой, а также и на многих других усадьбах был особенный двор, на котором каждую неделю убивали большего вола и много овец, ягнят, кур и гусей, и сковорода или котел целый год никогда не сходили с огня. Такое обыкновение было у многих дворян, имевших от 80 до 100 крестьян. В домах же орденских братьев, у которых доходы были больше, все было гораздо на большую ногу; там даже от простых конюхов или слуг погреб никогда не запирался, они же день и ночь так пьянствовали, что весной их умирало целые кучи. И если кто-либо, дворянин или недворянин должен был идти в замок по своим делам, тому и думать нечего было вернуться домой трезвым, а не пьяным. Считалось честью и славой у ливонских дворян угощать крепкими напитками и быть гостеприимными у себя дома ко всем, высокого и низкого происхождения; этому примеру следовали также и подданные, так что, наконец, пьянство и роскошь не считались более пороком, а честью и добродетелью; у знатных людей поэтому усердно заботились об угощениях, так что, наконец, во всех землях в то время лучшей похвалой ливонцев было то, что они славные пьяницы, о чем и упоминается во многих историях. И хотя всемогущий Господь ничего не забыл даровать ливонцам и украсил их добрыми дарами тела и духа, но большая часть из них употребляла во зло эти дары неумеренным обжорством и пьянством, пышностью и тунеядством. В больших собраниях не слышно было у них разговоров о важных предметах или переговорах, но только о зайцах, лисицах, собаках и борзых и о других бесполезных предметах, а некоторые из них хвалились, что у них столько собак и борзых, что на них ежегодно выходит шесть или семь ластов хлеба.

Каков был быт и образ жизни бюргеров в городах, нужно также вкратце упомянуть здесь. Бюргеры и купцы в городах также не мало упражнялись в изобилии, тщеславии, роскоши и хвастовстве. И если должна была происходить свадьба какого-нибудь купца, то она непременно назначалась в воскресенье, а свадьба в будний день повела бы, по их мнению, за собой [329]большие оговоры, позор и стыд. А когда свадьба была назначена, тогда на пир приглашалась вся община, а также и все чужеземные купцы. После того как жениха и невесту с торжественной процессией провожали в церковь и обратно в большую гильдию, то сейчас же на обед подавались превосходные кушанья, которые запивались вином и пивом. Там можно было видеть много сокровищ в виде серебряных ложек, кубков и стоп. Но после обеда серебряная посуда тотчас же убиралась; тогда опять доставали большие и маленькие оловянные кувшины, из которых один в изобилии наливал другому. После обеда и хвалебного пения начиналась пляска до ужина. На послеобеденную проповедь мог тогда идти, кому хотелось. После ужина опять начинались танцы и пьянство до полуночи. На этих свадьбах очень тщеславились великолепными нарядами и уборами. У знатнейших кафтаны были подбиты мехом рыси, леопардов и куниц, а у простых — волчьим и лисьим мехом. У женщин не было также недостатка в серебряных и вызолоченных головных уборах, каждый весом в более чем две лотовые марки, и в золотых и серебряных, вызолоченных шейных цепочках, увешанных драгоценными вещами, и в серебряных и вызолоченных поясах вместе с вызолоченными сумками, всего весом более 60 лотов, а также во множестве дорогих золотых кольцах, пуговицах и шнурках, а у девушек — в серебрянных и вызолоченных и жемчужных головных перевязках, и во многих больших и толстых запонках и пряжках, весом в несколько лотовых марок, и в больших поясных цепочках и сумках около тридцати лотов весом, и в больших четках, украшенных разными драгоценностями; всем этим была украшена каждая женщина и девушка. И если кому нибудь захотелось бы приобресть серебро и золото, носимое на свадьбах женой и дочерью простого бюргера того времени, то он мог бы вести значительную торговлю на эти деньги и без нужды питаться ими с женой и детьми.

В летние дни забавой и препровождением времени у бюргеров было то, что при наступлении летних дней между Пасхой и Троицей, гильдия и общества одно за другим стреляли в птицу; это происходило так, что прострелившего птицу в прошлом году и называемого старым королем, вели в воскресенье после обеда при звуках труб и длинной процессией всех гильдейских братьев между двумя старшинами общины в поле к птичьему столбу; все жители, и стар, и млад, отправлялись туда смотреть на эту забаву не безопасную от железных стрел, которые многих ранили. После того как они полдня стреляли в птицу и, наконец, сбивали ее, тогда немедленно новому королю с большим торжеством всякий желал счастия и [330] благополучия. Не малая радость была тогда у друзей короля и у тех, которые держали за него пари и выиграли. Вскоре после того нового короли вели с трубами и прежней процессией всех гильдейских братьев между двумя старшинами из общины по всему городу в гильдию. В городе перед всеми дверьми стояло множество народу, мужчин, женщин и девушек, детей и всякой челяди, которые смотрели на нового короля с большим удивлением и радостию. Король должен был нести в руке серебряную птицу на шесте, а его стальной лук вместе со стрелой, которой он свалил птицу, несли высоко перед ним. Когда же они приходили в гильдию, где все было великолепно приготовлено, их жены и дочери уже находились там для пира. Тогда королю выбирали в королевы одну из самых красивых девушек, которая должна была все время сидеть и танцевать только с ним, не смотря на то, был ли он женат или нет. И такой праздник птичьего столба продолжался три воскресенья подряд после Пасхи, поэтому и проповедники (пасторы) праздновали время после обеда в эти три воскресенья, так как всякий охотнее шел к птичьему столбу, чем в церковь.

На Троицу бюргеры и подмастерья справляли май и выбирали из своей среды майского графа, который мог бы по своему состоянию наилучше угостить их, и с большим великолепием ввозили его в город. Подобный майские графства производились впоследствии всеми в каждое летнее воскресенье, не без многократного легкомыслия. В некоторых веселых местностях были устроены особые птичьи столбы, где молодые орденские братья, бюргеры и подмастерья в целое лето каждое воскресенье стреляли птицу ради какой нибудь драгоценности; много народу, молодого и старого, кучами собиралось, чтобы смотреть на подобную забаву, и таким образом проводили воскресенье.

В то время как эта стрельба в птиц была в большом уважении у молодых орденских братьев, бюргеров и купеческих прикащиков, дворяне стали также заниматься этой забавой и строить птичьи столбы у своих приходских церквей не задолго до перемены в Ливонии, многие приезжали туда на Троицу за 10 миль ради птичьего столба и более заботились о стрельбе в птиц, чем о слове Божием. Между тем, как они стреляли в птиц, в доме пастора устраивался знатный пир, на котором они смеялись над своей стрельбой и веселились.

Бюргеры также и в зимнии дни, около Рождества и масляницы, не мало роскошествовали в своих гильдиях, а ремесленники — в своих компаниях. А когда кончалось пьянство у подмастерьев, то они в посту брали большую ель, обвешанную розами, ставили ее на базаре и поздно вечером отправлялись к ней с [331] толпами женщин и девушек, сначала пели и обвивали дерево, а затем зажигали его, так что в темноте оно ярко горело. Затем подмастерья хватали друг друга за руки и попарно скакали и плясали вокруг огня, а фейерверкеры должны были пускать ракеты ради хвастовства. И хотя это строго обличалось пасторами, но они мало обращали на то внимания. Не было также ни конца, ни меры катанью на каруселях с женщинами и девушками, и днем, и ночью, часто на зло и печаль пасторам, обличавшим подобные вещи.

Эта упомянутая большая роскошь ливонцев была очень на руку московитам; пока ливонцы вели такой образ жизни, московиты во время обдумывали свои выгоды, в изобилии запасались орудиями, порохом и свинцом и разными военными припасами и выписывали одного оружейного мастера из Германии и Италии за другим. И хотя ливонцы хорошо знали о том, но они совершенно утопали в роскоши и беспечном пьянстве, так что не обращали на то внимания, но даже в изобилии открыто и тайно доставляли русским медь, олово и друие товары, послужившие им при занятии Ливонии, что известно всему свиту.

Все это рассказано здесь не для того, чтобы кто либо думал, что в то время между всеми ливонцами, дворянами и не дворянами совсем уж не было умных людей и богобоязливых христан. Напротив! Здесь в самом деле было много добрых людей между всеми сословиями, которые не находили никакого удовольствия в упомянутом образе жизни. Некоторые дворяне, ради спасения душ и блаженства своих бедных крестьян, держали при своих дворах на собственные средства и жалованье пасторов, знающих ненемецкий язык, которые должны были каждое воскресенье обучать крестьян и челядинцев катехизису. И многие добродетельные вдовы и матроны дворянки ие стыдились, за неимением пастора при церкви, читать своим крестьянам и челяди в своих дворах пять частей катехизиса на туземном наречии и убеждать их всех жить в страхе Божием. Некоторые посылали также своих детей в высшие школы и княжеские дворы далеко в Германии и открыто говорили, что никому не советуют держать своих сыновей долго в Ливонии, так как дома они ни чему не учатся, и если бы даже и выучились, то дитя, воспитанное дома, похоже на быка и неопытно, хотя бы и было очень способно.

Многие дворяне говорили также, что сколько-бы у них ни было сыновей, они ни одного не оставят при ceбе, но пошлют их к королевским, курфюрстским и княжеским дворам; такие дворы составляют благородные воспитательные школы, где гофмейстер и маршалы назначены, чтобы смотреть за придворными людьми; там молодые люди могут научиться дисциплине и почтительности. Здесь же в стране они научаются только пьянству, [332]роскоши и другим порокам; таковы были благородные речи и добродетели. Эти люди хорошо видели и чувствовали ошибки, немощи и недостатки бедной, извращенной Ливонии, но ничего не могли сделать против большинства, взявшего верх.

Здесь не говорится также о тех, которые родились или были детьми во время перемены и разрушения Ливонии, и незнакомые со старым бытом и образом жизни выросли в продолжительной войне и долгой привычкой, ежедневным опытом и упражнениями стали такими добрыми войнами против московитов, каких во всем свете нельзя лучше пожелать или найти. Но здесь говорится о старом ливонском быте, преданиях и жизни, которую вели задолго до упомянутого времени в продолжительном мире и большем богатстве и благосостоянии, о жизни, взявшей совершенно верх незадолго до nepeмены старых ливонских правителей.

Этот магистр Иоанн фон-дер-Реке управлял два года в добром мире и умер в Феллине и был погребен там же.

Прим. перев. То, что писал в этой главе Рюссов о ливонском обществе, жившем в первой половине XVI столетия, подтверждает и русский летописец, князь Курбский, сам участвовавший в ливонской войне, предводительствуя русскими войсками в Ливонии. Он говорит (I, 69): "Понеже там земля зело богатая и жители в ней быша так горды зело, яже и веры христианские отступили и обычаев, и дел добрых праотец своих поудалились, и ринулись все к широкому и пространному пути, сиречь, к пьянству многому и невоздержанию, и к долгому спанию, и ленивству, к неправдам и кровопролитию междоусобному, яко есть обычай праздных ради догматов, таковых и делам последовали. И сих ради, мню, и не попустил им Бог быть в покое и в долготу дней владети отчинами своими".

Изнеженностью, праздностью, ленью ливонского общества действительно объясняется многое в той катастрофе, которая постигла Ливонию с 1558 г., но тут сам собою возникает вопрос — что причинило это общую разнузданность, эту общую изнеженность и общее разложение?

Ясный и удовлетворительный ответ на этот вопрос дает вся предшествовавшая история Ливонии. В Ливонии в течении целых 3 1/2 столетий не выработалось ничего прочного, ничего на чтобы орден и епископы могли опереться в постигшие их дни невзгоды, не выработалось, но и не могло выработаться.

Ливония никогда не была монархией, потому что не имела монарха; не была и республикой, потому что в ней не было народа. Ливония была не что иное, как немецкая колония, в которой колонисты, разбившись на корпорации, не в пример больше заботились о своих личных и корпорационных выгодах, чем о благе или прочности своей колонии. [333]

Колонисты утвердились в Ливонии, благодаря отсутствие всякой политической связи между туземными племенами и еще более благодаря тем условиям, при которых в ХШ веке существовали полоцкое княжество и вечевые республики Псков и Новгород (см. выше стр. 187). Они утвердились сравнительно в короткое время, в какие нибудь 25 лет (решительное покорение Ливонии началось только со дня основания Риги, с 1201 г., и заключилось штурмом Юрьева, в августе 1224). Но утверждаясь в крае, огнем и мечом (следует понимать буквально) проповедуя религию любви, колонисты не замедлили обнаружить, что все их общество строилось на почве личных, эгоистических выгод, но никак не на гражданской почве. Первым их делом после покорения Юрьева был дележ земель (1226 г.) на три части (Рига, духовенство, орден), а этот дележ уже ясно показывал, что колонисты имели в виду главнейшим образом обеспечить себе выгодное, прочное и обильное кормление.

Первые колонисты разбились на две обширные групы: города и земство. Колонисты, основашиеся и севшие в городах, все меры приняли и всякое старание приложили, чтобы им были обеспечены выгоды и кормление от торга и промысла; земские колонисты, т. е. духовенство и орден с их вассалами, приложили все усилия, чтобы покоренные туземцы кормили их обильными данями и даровым трудом.

Колонисты-бюргеры и колонисты-земцы блистательно достигли своей цели к началу XVI столетия. Бюргеры, разбившись на три корпорации (магистрат, большая, т. е. купеческая, и малая, то есть ремесленная, разбившаяся в свою очередь на многие цехи), гильдии, успели овладеть всеми выгодами торга с русскими и так оградить себя, что выгодами торга и промысла могли пользоваться лишь бюргеры, а попасть в бюргеры было трудно даже немцу (постороннему) и совершенно невозможно ненемцу.

Колонисты-земцы: духовенство, орден и их вассалы не замедлили постепенно обратить покоренных туземцев (ненемцев, как их называли даже до наших дней) в своих крепостных крестьян, обеспечили себе даровой их труд и обильный доход со своих земель.

Обеспечив себе хорошие доходы и сытное кормление, ни колонисты-бюргеры, ни колонисты-земцы затем ни мало не обращали внимания на то, что между ними и обращенными в крепостных крестьян туземцами — лежит непроходимая бездна, что масса ливонского населения удерживается в повиновении только силою оружия.

Город (Stadt) и земство (Land) мало думали затем и о взаимной связи между собою: бюргер, прелат, рыцарь и вассал, т. е. дворянин, чувствовали каждый отдельно свое существование гораздо более, чем гражданскую связь друг с другом; они не хотели такой связи, чтобы каким-нибудь образом не умалить [334]своих доходов жертвами на какое-либо общее дело, как бы оно полезно и необходимо ни было.

Колонисты, обеспечившись хорошим кормлением, стали жить-поживать привольно, роскошно, в свое удовольствие. Заботиться было не о чем: народ был покорен, платил дань и работал на своих господ, хотя и ненавидел их беспредельно.

Хорошее и сытное кормление произвело большую изнеженность и распущенность и все то, что описано Рюссовым в этой главе. От общей изнеженности и распущенности не далеко уже и до совершенного разложения.

Протестантство ни мало не обновило ливонского общества, ни мало не способствовало к доставлению прочной связи ему. Что же касается до туземцев, то для них было решительно все равно, считают ли их католиками или протестантами, потому что они не имели ровно никакого понятия о вере, которую исповедывали. Предков их крестили огнем и мечом, предания христиан для них не светились чем нибудь отрадным; господа довольствовались, что крестили их, но о научении их христианству никто никогда и не думал. Туземцы оставались теми же язычниками, какими были их предки: прежний ли католически патер или новый протестантский пастор для туземцев все равно были чужие люди: они не знали их языка.

Как бы то ни было, но разгульная жизнь колонистов требовала и больших денег. Велики были доходы с имений, но денег все же не хватало на роскошь и обжорство, отсюда пошли вымогательства, отсюда произошло и крайнее обеднение крестьян. В то время, когда у дворян (см. Бреденбагга, 10) и у горожан на их празднествах разливалось бочками пиво, эсты и латыши питались скудным толокном и, вслучае неурожая, грызли древесную кору и коренья трав.

При таких порядках был ли какой расчет туземцам поддерживать своих господ? Расчета никакого не было, потому то в решительную минуту они не только не поддержали колонистов, но отвернулись от них и выдали их головами московскому войску, точь в точь как в конце XVIII столетия простой народ в Польше отвернулся от своей Речи Посполитой в решительную для нее минуту и головою выдал ее на раздел соседям вместе с самим собою, в надежде, что хуже никак не будет, а лучше очень быть может.

Ливонская колония, при самом своем начале, не имела под собою гражданской почвы, потому и разлетелась прахом при первом серьезном напоре на нее московского государства.

Первые же признаки серьезной опасности обнаружились в последний год магистерства фон дер Рекке.

В 1550 году пред окончанием срока перемирия с русскими от дерптского епископа Иодока фон дер Рекке и магистра было послано в Москву посольство для продолжения перемирия. Царь согласился продолжить перемирие, но уже не более как на 5 [335]лет, и при этом послам было замечено (см. Грефенталя, ИЗ), что дерптцы должны восстановить и открыть Николаевскую православную церковь, закрытую с 1548 года, что ливонский орден не должен препятствовать свободному обращению московской земли с европейскими странами по торговле и ремеслам (дело Шмита, см. выше стр. 318), наконец, было объявлено послам, что дерптское епископство исстари платило дань великим князьям в Пскове и потому следует продолжать этот старый обычай.

Тогдашние московские дипломаты имеди полное право заговорить о дерптской дани, потому что имели пред собою документ, не подлежавший ни сомнению, ни спору. В договорной грамоте, 1474 г. с ливонцами было ясно и положительно сказано: "Святые Божии церкви в Юрьеве, в русском конце и русский конец держать им (честному бискупу юрьевскому и посадникам и всем юрьевцам) честно по старине и по крестному целованию, а не обижать. Дани благоверных великих князей русских царей, старые залоги честному бискупу юрьевскому за 8 лет отдать тотчас же, по крестному целованио, а от этого времени благоверным великим князьям русским царям на честном бискупе юрьевском дань свою брать по старине, по тому крестному целованью".

В Плетенберговом договоре 1503 г. условие о дани было подтверждено, но московское правительство, однако, не получало никакой дани, но и не хотело из за дерптской дани разрыва с Ливонию, потому что дела казанские и крымские, в царствование Василия Иоанновича, а затем события, происходившая в малолетство царя Иоанна, были все такого рода, что искать дани никак не приходилось. Московское правительство и в 1550 году напомнило только о дани, но не пожелало и в этот раз настаивать на старине, дав ливонцам перемирие на 5 лет.

По возвращение посольства, "честный бискуп юрьевский", Иодок фон-дер-Рекке, сообразив, что Москва никак не бросит вопроса о дани, а чрез 5 лет непременно накинется на Ливонию, решился на поступок, лучше всяких слов характеризуюший, до какой распущенности и деморализации достигло ливонское общество, в котором всякий заботился прежде всего о себе. Он заложил дерптские епископские имения за порядочную сумму денег и уехал на свою родину в Вестфалию, обещая возвратиться в Дерпт в самое скорое время.

Он и не думал, однако, возвращаться: на ливонские деньги купил себе имение в Вестфалии, перешел в протестантство, женился на какой то вестфальской монастырской девушке (посдушнице) и стал продавать свое дерптское епископство чуть ли не с аукциона. Покупатели явились. То были некто Петр Тизенгаузен и сын везельского шляпника Герман Вейланд. Тизенгаузен носил знатное имя и имел знатную родню, но Герман, много лет бывший аббатом (игуменом) Фалькенауского монастыря (близ Дерпта, см, выше стр. 189) и скопивший себе [336] большие деньги, предложил Иодоку хорошую сумму и получил епископство.

Счастливого покупателя дерптские каноники приняли охотно, быть может, и потому, что Герман (см. Перна, 205) был человек ограниченный, безхарактерный, такой человек, при котором всякий из окружавших его мог делать, что хотел. Его соперник Тизенгаузен получил шуточное прозвание Gernbischof'a (охотника до епископства).

То, что сделал Иодок, делали после и другие орденские сановники (вестфальцы, по рождению, см. выше стр. 301). Чуть лишь они подметили, что ливонские дни были сочтены, как каждый из них старался собрать побольше денег и бежать в Вестфалию, потому что Ливония для духовенства и ордена и их вассалов была лишь средством кормления, но никогда не отечеством.

Этим вполне объясняется та жалкая роль, которую играли властители Ливонии во время войны, о которой будет речь ниже.

50. Генрих фон Гален делается сорок четвертым магистром тевтонского ордена в Ливонии, 1551 — 57 г.

Казань и Астрахань присоединяются к России, 1551 (52 и 53).

В 1551 г. Гинрик ф. Гален был назначен на магистерскую должность в Ливонии. В управление этого магистра, московиты отняли у татар оба царства казанское и астраханское. Когда они в 1551 г. осадили город Казань, то они взяли его подкопами и взрывами, взяли в нем в плен царя с женой и отвезли их в Москву. Не много времени спустя, они подчинили своей власти также и царство астраханское, лежавшее дальше; с этими обоими царствами московиты до тех пор вели большие войны, за коими забывали и оставляли в покое Ливонию. (Это пишет Рюссов в первом издании своей летописи; во втором же издании (1584 г.) о Галене он писал):

Этот магистр по причине московитских войн жил в совершенном мире. Московитам в правление этого магистра было довольно дела с царствами казанским и астраханским; они взяли царство казанское и царя вместе с царицей взяли в плен в городе Казани, которым овладели подкопами и взрывами. После того как отец великого князя вел почти 30 лет большие войны с царством и городом Казанью и все-таки не мог подчинить их, сын его, Иван Васильевич, начавши свое царствование, захотел также попытать счастия и осадил город Казань, от которого зависела судьба всего царства, и подкопал город и положил пороху под вал. Когда все было приготовлено, так что скоро могло быть зажжено, он снялся со своим лагерем и притворился, будто хочет отступить. Поэтому горожане в большом числе [337] выбежали на вал и смеялись вслед московитам, но не успели оглянуться, как вал вместе с ними взорвало на воздух; остальные были страшно перепуганы и должны были сдаться московитам, которые снова начали штурм. Таким образом московиты овладели городом и царством казанским, 1552 г. 9 июля; день этот русские записали в своем календаре как праздничный. Тогда московиты увезли из Казани пленных царя и царицу в Москву.

В следующем году они овладели также и другим татарским царством, а именно астраханским, которое лежит гораздо дальше и не так могущественно как казанское.

Но пока оба эти татарские цари владели еще своими царствами, это было большой опорой и выгодой для ливонцев. Но после завоевания этих царств, московиты стали через чур сильны не только для провинции Ливонии, но и для других соседних держав: князь их стал называться царем казанским и царем астраханским. — Слово царь значит по татарски король; но немцы сделали из этого слова император.

Прим. перев. По смерти Реке, ливонским магистром стал орденский маршал Генрих фон Гален. Он подтвердил все привиллегии города Риги, которая и присягнула ему, затем привел к окончанию переговоры между архиепископом Вильгельмом и Ригою. По договору, заключенному 16 декабря 1551 г., Рига обязалась уплатить архиепископу 18,000 марок, и за то получила в свое пользование рижский собор (Domkirche); дома и имения каноников в городской черте города возвратил архиепископу, но без всякого вознаграждения за многолетнее пользование.

Договор этот на некоторое самое, впрочем, короткое время прекратил внутренния распри в Ливонии.

Рюссов совершенно прав, отмечая в своей летописи падение царств казанского и астраханского событием, имевшим важнейшее значение для Ливонии. Казань была взята царем Иоанном Васильевичем 2 октября 1552 г., астраханское царство покорилось в начале июля 1554 г. Московское правительство, однако, очень хорошо видело, что, не обладая всеми средствами европейского государства, еще не возможно вступить с успехом в окончательную борьбу с магометанским востоком и Турциею, но получить эти средства, не имея своих гаваней на Балтийском море, было невозможно; гавани же эти были в чужих руках, в руках соседей, понимавших, что государство московское будет непобедимо, если к своим громадным материальным силам присоединить еще и науку. Иметь свои гавани на Балтийском море и войти в непосредственное сообщение с западною Европою сделалось, со времени падения царств казанского и астраханского, задачею Ианна, к выполнению ее он и начал с 1554 г. стремиться всемерно. Успех не увенчал, однако же, его стремлений. Они осуществились, но уже гораздо позднее, лишь в 1710 году. [338]

51. Ревель и Любек разделяются, 1552 г.

Летом в 1552 году город Любек прислал своих послов, а именно доктора Германа Фальке и Альбрехта Клебера, рагсгеров, вместе с двумя бюргерами, а именно Гансом фон Рентельном и Гансом Гренцином, к ревельцам, чтобы потребовать и водворить свою старую свободу в торговле. И когда они ничего не могли добиться, то с пустыми руками вернулись назад в Любек. Через некоторое время любекцы снова снарядили в город Ревель посольство, а именно Германа Плошеса и Готшалка фон Викедена, а в третий раз — своего секретаря Германа Бойтина, который вслед затем поехал также в Россию. А когда эти послы все ничего не добились в Ревеле, тогда стало заметно, что большая дружба обоих городов разойдется.

Прим. перев. Любекский секретарь, конечно, евздил в Москву по торговым делам. Позднее, в 1562 г. любекское правительство писало к окольничему Петру Головину, чтобы он замолвил доброе слово за ганзу. В то самое время, как московское государство старалось пробраться к берегам Балтийского моря, морские державы в западной Европе старались на востоке открыть новые рынки для своих товаров. Англичане в особенности заботились о таких рынках, и в 1552 г., когда ревельцы расходились с любчанами, составили уже компании для открытия новых стран на севере и новых торговых путей. Компания снарядила для этого особую экспедищю, которая и отправилась в море 20 мая 1553 года. Ченслер, капитан одного корабля этой экспедиции, 24 августа 1553 года, прибыл в Архангельск (Холмогоры) и с этого времени начинаются торговые сношения московского государства с Англиею к досаде, конечно, ганзы.

52. Пожар в Ревеле, 1553 г.

В 1553 г., в воскресенье перед Троицей, после обеда, большой и ужасный пожар начался около ревельского собора в доме одного мясника; этот мясник в воскресенье варил пиво и пивной котел стоял у него на огне; в то же воскресенье в обед была свадьба одного бюргера в ревельской большой гильдии. И когда гости все веселились там, тогда разразилось большое несчастие с огнем, так что из веселия скоро стало большое горе.

Большая часть домов около собора, а также несколько домов в городе сгорели до тла; был страшный огонь, который залетал через весь город до Ставенской улицы далеко от собора и сжег также несколько домов на этой улице. [339]

53. Переговоры с московитами, 1554 г.

Когда сословия ливонские услышали о счастии московитов и о их победе над татарскими царствами, они хорошо знали, что теперь конец продолжительному миру и что теперь им будет плохо; поэтому они отправили своих послов к московитам, чтобы заключить дальнейший мир. Когда же эти послы, против всякого ожидания, услышали невозможные условия и предложения московитов по поводу дани, то, не исполнив дела, вернулись домой и объявили о том своим властителям; всем сословиям Ливонии этим была задана важная забота. Они тотчас-же послали к московитам других послов, а именно Иоанна Бокгорста и Отто фон Гротгузена со стороны великого магистра, и Вольдемара (Больмера) Врангеля и Дидерика Кафера со стороны епископа дерптского. Эти послы отправились в Москву в 1554 году на Oculi, но там они услышали только одни несправедливости от московитского царя. Он велел своему канцлеру и советникам напомнить и требовать от них невозможной и огромной дани за безчисленные годы; на это послы ответили вопросом, по каким причинам великий князь требует дань с ливонцев, между тем как он никогда не был господином ливонцев и ливонцы также никогда не были его данниками. А также великий князь никогда не завоевывал страны и не отдавал ее в лен ливонцам и ни в какое время не накладывал после победы дани, кроме той, которая отдается победителю от побежденных; можно также доказать, что ливонцы издавна часто вели большие войны с русскими, но никогда не начинали войны из за дани, а также и ни в каких мирных трактатах не упоминается о дани.

Канцлер и советники царя все настаивали и говорили, что дерптское епископство съиздавна всегда платило дань; послы епископа отрицали это, говоря, что никак нельзя доказать, что дерптские жители были когда-либо данниками великого князя московского; поэтому великий князь не должен требовать ничего нового и не бывалого; христианскому государю-де никак не прилично требовать того чего ему не должны, и чего он не желает самому ceбе, то пусть он и другим не делает подобных неприятностей.

На это они снова ответили: «Великий князь желает дани и не уступит ни на волос». Послы же изо всех сил снова требовали, чтобы им доказали грамотами и бумагами за печатями, что епископские обитатели Дерпта обязаны давать великому князю дань деньгами или другими вещами. На это канцлер царя снова ответил, что в грамотах написано, что епископы дерптские платили великому князю дань, что на их языке значит подать; в чем же она состояла и сколько ее было, он не хотел объяснить. [340] Поcле долгих споров, послы получили мир на пятнадцать лет, с условием, что все спорные дела между Россией и Ливонией, а также и дань, будут улажены в продолжении трех лет.

Прим. перев. Эта глава требует пояснений, так как собственно с этого посольства и начинается распадение Ливонии.

Было сказано уже (см. выше стр. 334), что в 1550 году между Москвою и Ливониею было заключено перемирие на пять лет. Срок истекал, потому 6 января 1554 г. на ландтаге в Вольмаре, магистр Гален и епископ дерптский Герман порешили послать в Москву посольство. Предварительно были посланы два гонца спросить: примут-ли посольство? Одним из гонцев был известный впоследствии рижский бургомистр и историк Ниенштед (вестфалец родом, торговал в Дерпте, в 1571 г. переселился в Ригу, здесь с 1585 по 1605 год был бургомистром и играл важную роль, умер в 1622 году). Гонцев хорошо приняли в Москве, угостили и отослали назад в Ливонию сказать, чтоб ливонцы прислали настоящих послов.

Послы, именно те самые, которые перечислены в этой главе, отправились в апреле 1554 г. в Москву и чрез месяц прибыли сюда, заметив по дороге, что к ливонской границе уже тянутся целые обозы с провиантом и порохом, что на каждые 4 или 5 милях отстроены ямские дворы с большими конюшнями и сараями.

Послов ласково приняли, и царь велел вести переговоры с ними окольничему Алексею Адашеву и дьяку Михайлову. Послы предложили возобновить перемирие на 50 лет, но Адашев объявил, что "немцы уже давно не платят дани с юрьевской волости, русских купцов обижают, церкви и концы русские на себя завели: за это неисправление государь положил свой гнев на магистра, епископа и на всю землю ливонскую, и наместникам своим перемирия не велел давать".

Послы на это отвечали так, как рассказано у Рюссова, но он не прибавляет, что Адашев показал им договор с Плетенбергом и сказал: "Удивительно, как это вы не хотите знать, что ваши предки пришли в Ливонию из-за-моря, вторгнулись в отчину великих князей русских, за что много крови проливалось; не желая видеть разлитая крови христианской, предки государевы позволили немцам жить в занятой ими стране, но с условием, чтоб они платили дань великим князьям; но они обещание свое нарушили, дани не платили: так теперь должны заплатить все недоимки".

Послы отвечали, что в старых писаниях не находили, чтобы великому князю платилась дань и просили о продолжении перемирия.

Бояре сказали, что с каждого ливонского человека каждый год надобно платить по гривне московской, или по 10 денег. Бояре, однако, не могли документально доказать, что в старину [341] платилась дань именно в этом размере (Вопрос о дани, по мнению составителя этой книги, еще не раследован с надлежащею полнотою. В первой дошедшей до нас договорной грамоте с епископом юрьевским от 1474 года говорится о дани как о старине, но в каком именно размере юрьевскому бискупу приходилось платить эту дань — с точностию неизвестно. Что епископ Альберт обязался платить дань полоцкому князю за крещеных ливов, то это несомненно, но что никогда не платил, и полоцкий князь не имел силы заставить платить, то и это несомненно. Кажется, что дань с Юрьева выговорена была в 1234 году князем Ярославом (см. выше стр. VIII.)). У послов — говорит Ниенштед — чуть глаза изо лба не выскочили: на счет дани у них не было никакого наказа, просить о сбавке значило бы признать право московского государства на дань: потому они просили отсрочить этот вопрос, но Адашев решительно потребовал уплатить дань чрез два года по приговору магистра и епископа.

Кроме вопроса о дани, московское правительство возбудило вопрос и о тех православных церквах, которые находились в Дерпте, Риге и Ревеле для русских торговцев, приезжавших сюда, и которые были разорены при введении реформации (о разорении этих церквей свидетельствует Бреденбах). Московское правительство требовало восстановления этих церквей и устранения разных недоумений между немецкими и русскими купцами.

Спорили не мало, но в конце концев послы согласились заключить перемирие на 15 лет и написать перемирную грамоту, по которой дерптский епископ обязуется платить со своей области дань по гривне немецкой с каждого человека, исключая людей церковных, в 3 года заплатить недоимку за 50 лет; церкви русские очистить и русским людям во всем учинить управу безволокитно; русским гостям и купцам с ливонскими и иностранными купцами дозволить свободную торговлю всяким товаром, кроме панцырей; пропускать в Москву всех иностранцев, которые придут из за моря служить царю; не помогать польскому королю и великому князю литовскому против Москвы. Послы выговорили, что так как они согласились на дань без ведома магистра и епископа, то последние имеют право и не согласиться на это условие.

Московское правительство согласилось на такую оговорку, и царь приказал новгородскому наместнику князю Дмитрию Федоровичу Палецкому написать с немецкими гостями перемирную грамоту с тем, чтобы послы привесили к грамоте свои печати, а царь пошлет после своих послов в Ливонию, чтобы магистр и епископ отрезали посольские печати и взамен их привесили свои.

Послы тогда были отпущены в Новгород для написания грамоты (московское правительство заключало договоры со шведами и ливонцамн не иначе, как чрез своих псковских и новгородских наместников, не допуская до равенства с царем ни короля шведского, ни властителей ливонских). Здесь 15 июня 1554 года было заключено перемирие на 15 лет на изложенных выше условиях. К перемирной грамоте послы привесили свои печати, а с русской стороны привесили печати князь Палецкий, наместник [342] псковский, бояре новгородские и купеческие старосты Алексей Зырков и Иван Бурзулов.

Послы после этого уехали домой, оставив подлинную грамоту в Новгороде, и неподозревая, кажется, в какую сильную опасность они поставили Ливонию этим своим договором.