ЖАН ФРАНСУА ПОЛЬ ДЕ ГОНДИ, КАРДИНАЛ ДЕ РЕЦ

МЕМУАРЫ

MEMOIRES

Вторая часть

Так судят смертные о добром имени людей обыкновенных. По-иному обстоит дело с великими принцами, ибо, поскольку высокое рождение и сан ограждают от гибели их особу и их состояние, им невозможно спасти свое доброе имя, прибегнув к оправданиям, пригодным для лиц более низкого ранга. Если Месьё позволит переместить Парламент, распустить муниципалитет, разрушить твердыни Парижа, изгнать половину членов верховных палат, никто не скажет: “Разве он мог этому помешать? Он только погубил бы самого себя”. Нет, люди скажут: “Он один мог этому помешать, для него это было пустое дело, ему стоило только захотеть”. Мне могут возразить, что по той же причине, если Ваше Королевское Высочество заключит мир, удалится в Блуа, а кардинал Мазарини вернется к [535] власти, — по той же причине, говорю я, люди будут вести те же речи; но я утверждаю, что это совсем не одно и то же, ибо Месьё не может предвидеть (так, по крайней мере, будет думать народ), что кардинала Мазарини возвратят, и, наоборот, Месьё не может не видеть сегодня, сейчас, той кары, которая, если он ей не воспротивится, быть может, уже завтра обрушится на Париж. Возвращения Мазарини я боюсь для судьбы всего государства в целом, в отношении Парижа оно меня не тревожит, во всяком случае сегодня. Не в характере Кардинала и не в его интересах покарать Париж; находись он сейчас при дворе, я менее опасался бы за судьбу города. Я трепещу за него, зная природную злобность Королевы, грубость Сервьена, жестокость Ле Телье, необузданность какого-нибудь аббата Фуке, глупость какого-нибудь Ондедеи. Все, что посоветуют эти люди в первом угаре победы, все, что они сотворят, будет поставлено в вину Месьё, притом Месьё, все еще находящемуся в Париже или у его ворот, тогда как все, что случится после того, как он подпишет разумные условия мира, заручившись всеми гарантиями, необходимыми в деле подобного рода, да к тому же с согласия Парламента и других корпораций города, а потом удалится в Блуа, все, что случится после этого, — повторяю я, — все, включая возвращение Кардинала, будет поставлено в вину придворной партии, а Месьё послужит к оправданию и даже к вящей славе. Вот что я думаю о первом выходе, а вот что я думаю насчет второго — то есть насчет продолжения или, лучше сказать, возобновления войны.

Отныне, на мой взгляд, Месьё может ее вести лишь в том случае, если удержит подле себя принца де Конде. Двор добился уже заметных успехов, в особенности в провинции, где ретивость парламентов заметно убавилась. Сам Париж уже далеко не тот, что прежде, и хотя он далеко не таков, каким его желает видеть двор, без сомнения, его должно подогреть, не теряя при этом времени. Особа Принца не пользуется любовью парижан, но его доблести, высокое происхождение, мощь его войска по-прежнему ими ценимы. Словом, я убежден, если Месьё изберет второй выход, ему следует прежде всего заручиться поддержкой своего кузена; затем, я полагаю, ему должно без промедления публично объявить в Парламенте и в Ратуше о своих планах и о причинах, их породивших, упомянуть о шагах, предпринятых им через мое посредство при дворе, о намерении двора возвратиться в Париж, не дав гарантий безопасности ни верховным палатам, ни городу, и о том, что Месьё принял решение противиться этому всеми силами и рассматривать как врагов всех тех, кто прямо или косвенно войдет в какие-либо сношения с двором.

В-третьих, по моему суждению, следует энергически исполнить эти слова на деле и вести войну так, точно о мире не может быть и речи. Зная влияние, каким Ваше Королевское Высочество пользуется в народе, я совершенно уверен, что все мои предложения исполнимы, но замечу при этом, они станут неисполнимыми, если Месьё не прибегнет ко всей полноте своей власти, ибо шаги, уже предпринятые им при дворе в противоположном смысле, затруднят те, что необходимо совершить ныне. Вам [536] самому виднее, Месьё, чего Вы можете ждать от принца де Конде, чего опасаться, как далеко Вам следует зайти в отношении иностранцев, как Вам следует держаться с Парламентом, как определить судьбу муниципалитета; если Месьё не решит этих вопросов со всею твердостью, чтобы потом уже не отступать от принятого решения и не искать более полумер, которые, притязая примирить противоречия, притязают на невозможное, он вновь окажется в бедственном положении, в каком уже был, только еще неизмеримо более опасном, нежели прежнее, ибо в нынешних обстоятельствах оно станет роковым. Не мне судить о предмете такой важности, решать самому Месьё: sola mihi obsequii gloria relicta est» ⁵⁵⁰.

Вот что я набросал второпях, можно сказать, единым духом, за столом в библиотеке Люксембургского дворца. Месьё внимательно прочитал бумагу. Он отнес ее Мадам. Весь вечер ее обсуждали, но ни к какому решению так и не пришли, ибо Месьё все время колебался и не мог сделать выбора.

По возвращении от Месьё я отправился к Комартену — он находился у президента де Бельевра, который из-за ячменя на глазу перебрался в предместье Сен-Мишель, где воздух был лучше, чем у него дома. Я кратко изложил Комартену рассуждение, которое вы только что прочитали. Он стал меня журить. «Не знаю, о чем вы думаете, — сказал он, — ведь вы обрекаете себя ненависти обеих партий, высказываясь об обеих слишком правдиво». — «Я понимаю, что грешу против правил политики, — отвечал ему я, — зато я удовлетворяю требованиям морали, а я ценю вторую превыше первой» ⁵⁵¹. «Я не согласен с вами даже и в оценке политики, — заметил тут Комартену президент де Бельевр. — В нынешних обстоятельствах господин кардинал де Рец сделал единственно верный ход. Обстоятельства эти столь неопределенны, особливо в отношении Месьё, что разумному человеку не должно брать на себя никакого решения».

Месьё прислал за мной два часа спустя к г-же де Поммерё, но у входа в Люксембургский дворец меня встретил паж, передавший мне приказание своего господина ждать его в покоях Мадам. Месьё не хотел, чтобы я прервал его беседу с Гула — запершись с ним в библиотеке, он расспрашивал его о предмете, который я изложу вам ниже. Вскоре герцог Орлеанский явился к Мадам. «Вы говорили сегодня, — сразу начал он, — что, если я решусь продолжать войну, мне должно прежде всего заручиться поддержкой принца де Конде, но как, черт возьми, я могу это сделать?» — «Вам известно, Месьё, — ответил я, — что в силу отношений моих с принцем де Конде я не в состоянии ответить Вам на этот вопрос. Вашему Королевскому Высочеству самому лучше знать, что Вы можете и чего не можете сделать». — «Откуда мне это знать, — возразил он. — Шавиньи почти уже сговорился с аббатом Фуке. Помните, о чем недавно уведомила меня в общих словах госпожа де Шуази? Теперь я узнал подробности. Принц клянется, что он тут ни при чем и Шавиньи предатель. Но как знать, правду ли говорит Принц?»

Подробности эти состояли в том, что Шавиньи вел переговоры с аббатом Фуке, обещая двору сделать все возможное, чтобы убедить принца де [537] Конде примириться с Мазарини на подходящих для двора условиях. Письмо аббата Фуке к Ле Телье, перехваченное немцами ⁵⁵² и переданное Таванну, доказывало совершенно, что Принц в этих переговорах не участвовал, ибо в письме черным по белому было сказано, что, ежели Принц останется глух к голосу рассудка, он, Шавиньи, дает Королеве слово сделать все, чтобы поссорить его с Месьё.

Принц де Конде, которому доставили оригинал этого письма, страшно разгневался на Шавиньи — он в глаза назвал его изменником. Доведенный до отчаяния словами Принца, Шавиньи слег в постель и больше уже не оправился ⁵⁵³. Его друг г-н де Баньоль, бывший также моим другом, просил меня его навестить. Я нашел Шавиньи уже без сознания и исполнил в отношении его семьи то, что желал сделать для него самого. Помню, что в спальне, где он через два-три дня испустил дух, находилась г-жа Дю Плесси-Генего.

В эту пору из испанского плена возвратился герцог де Гиз ⁵⁵⁴, оказавший мне честь своим посещением на другой день после приезда. Я просил его ради меня умерить свои гневные жалобы на маркиза де Фонтене, который, будучи послом в Риме, по мнению г-на де Гиза, недостойно обошелся с ним во время неаполитанской революции; г-н де Гиз уважил мою просьбу с учтивостью, достойной славного его имени.

Я предполагал в этом месте моего рассказа поведать вам также о событиях в Брейзахе ⁵⁵⁵, которых мимоходом коснулся во втором томе моего труда, ибо как раз незадолго до этого или вскоре после граф д'Аркур покинул армию и королевскую службу, чтобы укрыться в этой важнейшей крепости. Но поскольку мне не удалось найти прекрасного и точного их описания, сделанного одним из офицеров гарнизона, человеком неглупым и честным, я предпочитаю обойти молчанием подробности и сказать только, что, несмотря на все оплошности Кардинала и измены г-жи де Гебриан, ангел-хранитель Франции оградил и спас королевские лилии в этой важной и знаменитой цитадели, избрав орудием своим преданность Шарлевуа и колебания графа д'Аркура. Возвращаюсь, однако, к прерванному повествованию.

Нерешительность Месьё была совершенно особенного рода. Она зачастую мешала ему действовать как раз тогда, когда действовать было особенно необходимо, и она же побуждала его к действиям, когда совершенно необходимо было оставаться в бездействии. И то и другое я приписываю его нерешительности, ибо и то и другое проистекало, по моим наблюдениям, от его переменчивых и противоречащих друг другу видов, исходя из которых он полагал, будто может равно, хотя и по-разному, извлечь пользу как из того, что он делает, так и из того, чего он не делает, смотря по тому, какое решение он примет. Но, кажется, я изъясняюсь невнятно, и вы лучше поймете меня, если я изложу вам ошибки, какие, по моему разумению, были следствием его нерешительности.

Не помню, первого или второго сентября я предложил Месьё в самом деле непритворно содействовать водворению мира; я, однако, изъяснил [538] ему, сколь важно при этом хранить свое намерение в совершенной тайне даже от самого двора по причинам, какие я изложил вам выше. Он согласился со мною. 5 сентября собралась ассамблея муниципалитета, которую затеял сам принц де Конде, чтобы убедить народ, что он вовсе не противится возвращению Короля; если верить дошедшим до меня впоследствии слухам, убедил его в необходимости подобного рода доказательства президент де Немон. Я так никогда и не спросил Принца, справедливы ли эти слухи. Муниципальная ассамблея постановила отправить торжественную депутацию к Королю, прося Его Величество вернуться в его добрый город Париж. Месьё это было вовсе не с руки, ибо, желая приписать себе одному честь и заслугу депутации духовенства, он не должен был допустить, чтобы ее опередила депутация муниципалитета, тем более что он не мог быть уверен в ее следствиях. Месьё, однако, не только без колебаний дал на нее согласие, но и пообещал сам в ней участвовать. Я узнал об этом только к вечеру и напрямик назвал ему этот шаг оплошностью. «Из этой депутации ничего не выйдет, — отвечал он мне. — Кому не известно, что муниципалитет бессилен? Меня просил об этом принц де Конде, он надеется, что это поможет ему успокоить умы, озлобленные поджогом Ратуши. Да к тому же (вот оговорка весьма примечательная) кто знает, исполним ли мы наше намерение насчет депутации духовенства? В эти проклятые времена надо жить сегодняшним днем, не слишком заботясь о последовательности». Полагаю, этот ответ пояснит вам мои невнятные речи.

А вот еще пример. Когда Король, как вы увидите далее, отказался принять депутацию муниципалитета, престарелый Бруссель, который угрызался мыслью, что имя его может стать препоною на пути к миру, 24 числа явился в Ратушу объявить о том, что слагает с себя свои полномочия. Уведомленный об этом вовремя, я мог помешать его затее и поспешил сообщить обо всем Месьё; тот, поразмыслив, заметил мне: «Его отставка была бы нам на руку, если бы двор благосклонно встретил наше миролюбивое предложение; сейчас, согласен, она нам ни к чему. Однако согласитесь и вы, что, если двор опамятуется, — ведь невозможно предположить, что он навсегда останется в ослеплении, — нам не придется сожалеть, если старик окажется в стороне».

Речь эта являет вам разом и саму олицетворенную нерешительность, и ее следствия. Я привел эти два примера всего лишь как образец длинной цепи поступков подобного рода, ибо Месьё, человек несомненно весьма проницательный, был, однако, неисправим. Впрочем, двор, не умея извлечь выгоду из его ошибок, не давал ему повода их сознать. Одна лишь судьба обернула промахи Месьё в пользу двора, и, если бы Месьё и принц де Конде воспользовались, как должно, тем, что двор отказался принять депутацию муниципалитета, придворной партии грозила серьезная опасность долго не знать удачи ⁵⁵⁶. Пьетру, королевскому прокурору в муниципалитете, просившему принять эшевенов и начальников отрядов городской милиции, двор ответил, что они не получат аудиенции до тех пор, [539] пока герцога де Бофора признают губернатором Парижа, а г-на Брусселя купеческим старшиной. «Я не одобрял депутации, — сказал мне, услышав эту новость, президент Виоль, — ибо полагал, что она принесет более вреда, нежели пользы Месьё и принцу де Конде. Но двор повел себя так неосмотрительно, что принцы только выиграли». Добровольное отречение старика Брусселя, можно сказать, оправдало эту неосмотрительность. И однако, ради одного только обережения королевского достоинства двору следовало действовать более осторожно, чтобы не озлобить умы так, как озлобил их этот отказ. Если бы Месьё и Принц умели им воспользоваться, королевским министрам долго еще пришлось бы в нем раскаиваться. Министры действовали в этом деле, как и во всех прочих в эту пору, с высокомерием и беспечностью, какие должны были их погубить. Они чудом спасли их, но лесть и раболепие придворных ведут к тому, что монархи никогда не относят насчет чуда счастливый для них оборот событий.

Самое удивительное, что двор повел себя описанным мной образом как раз тогда, когда партия принцев укрепилась, и укрепилась весьма заметно. Герцог Лотарингский, удалившись из пределов королевства, счел выполненным договор, заключенный им с г-ном де Тюренном в Вильнёв-Сен-Жорж, и, едва оказавшись в Вано-ле-Дам, что в Барруа ⁵⁵⁷, немедля произвел два пушечных залпа. Он возвратился в Шампань со всеми своими войсками, еще усиленными тремя тысячами немецких конников под командованием принца Ульриха Вюртембергского. Шевалье де Гиз состоял при нем помощником, а граф де Па, чье имя я однажды уже называл, привел к нему, помнится, своих кавалеристов. Герцог Лотарингский небольшими переходами двинулся к Парижу, продовольствуя свою армию грабежами; он стал лагерем под Вильнёв-Сен-Жорж, где к нему присоединились войска Месьё под командованием г-на де Бофора, войска принца де Конде, которыми, поскольку сам Принц захворал в Париже, командовали принц Тарентский и де Таванн, и испанские солдаты, которыми командовал Кленшан именем герцога Немурского. Решено было им всем вместе пойти на г-на де Тюренна, который, держа в своих руках Корбей, Мелён и все верховья реки, ни в чем не испытывал недостатка, тогда как союзники, принужденные добывать провиант в окрестностях Парижа, грабили деревни и тем содействовали росту цен в Париже. По этой причине, а также потому, что численностью они превосходили армию г-на де Тюренна, они искали случая с ним сразиться. Он избегал этого с мастерством, которое признает и почитает весь мир, и дело ограничивалось одними лишь стычками между разъездами да небольшими кавалерийскими боями, которые ничего не решали ⁵⁵⁸.

Неосмотрительность или, лучше сказать, невежество Кардинала и его подручных едва не сгубило их партию, ибо они совершили промах, который мог повредить им куда более, нежели даже возможное поражение г-на де Тюренна. Каноник собора Богоматери и советник Парламента Прево, безумный настолько, насколько может быть безумен человек, еще не посаженный под замок, вбил себе в голову созвать в Пале-Рояле [540] ассамблею истинных слуг Короля — такое он ей дал название. Ее составили четыре или пять сотен горожан, из которых едва ли шестьдесят носили черные мантии ⁵⁵⁹. Прево объявил, что получил именной указ Короля истреблять всех тех, кто прикалывает к своей шляпе соломенную, а не бумажную кокарду ⁵⁶⁰. Он и в самом деле получил такой указ. Вот как началась эта буря в стакане воды, самая вздорная из всех, что случались со времен процессии лигистов. Только теперь дело кончилось тем, что по выходе из Пале-Рояля 24 сентября вся эта компания освистана была словно толпа ряженых, а 26 сентября посланный Месьё маршал д'Этамп разогнал ее двумя-тремя словами. Более они не собирались из страха быть вздернутыми на виселицу, которой им в тот же день пригрозил Парламент, под страхом смерти запретивший какие-либо сборища и ношение кокард. Если бы Месьё и принц де Конде воспользовались представившимся благоприятным случаем, партия Короля в этот день надолго была бы изгнана из Парижа. Парфюмер Ле Мэр, бывший одним из заговорщиков, прибежал ко мне бледный как смерть, дрожа как лист; помнится, я не мог его успокоить — он хотел во что бы то ни стало спрятаться в подвале. Меж тем мне следовало опасаться за себя самого: поскольку известно было, что я не принадлежу к сторонникам принца де Конде, на меня легко могло пасть подозрение. Месьё, как вы уже видели, не желал извлечь выгоду из обстоятельств, а Принцу так опостылело все, называвшееся народом, что ему это даже не пришло в голову. Круасси говорил мне позднее, что всеми силами старался заставить Принца встряхнуться и понять, что нельзя упускать эту минуту. Но я все как-то забывал расспросить об этом самого Принца.

А вот еще одна оплошность, на мой взгляд, не уступающая в значении первой. Герцог Лотарингский, большой любитель вести переговоры, завел их сразу по прибытии, а мне объявил в присутствии Мадам, что ему нигде не дают покоя: он-де покинул Фландрию, потому что ему надоело торговаться с графом де Фуэнсальданья, но, к досаде своей, вовлекся в Париже в тот же торг. «Впрочем, что еще остается здесь делать, — заметил он, — если даже барон Дю Жур ⁵⁶¹ притязает выговорить себе свои особенные условия?» Этот барон Дю Жур являл собой при дворе Месьё особу довольно странную, и герцог Лотарингский не мог бы лучше изъяснить, сколь обилен был поток переговоров, если он низвергся даже до барона Дю Жура, а в том, что он взметнулся до самого Месьё, герцог Лотарингский был уверен потому, что заметил: Месьё с некоторых пор перестал призывать его поскорее явиться в Париж, как призывал прежде. Наблюдение герцога было справедливо, ибо Месьё, непритворно желавший заключения мира, опасался, и по справедливости, что принц де Конде, получив столь значительное подкрепление, воздвигнет на пути к соглашению неодолимые преграды.

По этой причине Месьё весьма обрадовался, увидев, что герцог Лотарингский и сам готов вступить в переговоры и послать ко двору г-на де Жуайёз-Сен-Ламбера. «Жуайёз, — объявил мне Месьё, — будет [541] действовать лишь от имени герцога Лотарингского, однако постарается выведать, чего можно добиться для меня». «Может статься, Месьё, — был мой ответ, — г-н де Жуайёз окажется счастливее меня, я желал бы в это верить, но не могу». Я оказался пророком, ибо г-н де Жуайёз, пробыв при дворе двенадцать дней, так и не получил никакого ответа. Тот, что он передал, был, сдается мне, его собственного сочинения и ни с чем не сообразен, так что никто в нем ничего не уразумел, кроме придворной партии, которая от него отреклась. Маршал д'Этамп, которого Месьё также послал ко двору, ибо Ле Телье обнадежил Мадам, что как частное лицо он может изложить любое поручение герцога Орлеанского, возвратился, преуспев не более, нежели г-н де Сен-Ламбер; и <..> ⁵⁶²

Тридцатого сентября г-н Талон окончательно изъяснил Месьё и народу намерения Королевы, переслав в Парламент через советника Дужа, ибо сам Талон был нездоров, письма, полученные им от канцлера и Первого президента, в ответ на письма, посланные Талоном двору во исполнение решений от 26 сентября. В письмах канцлера и г-на Моле объявлялось, что, поскольку Король перенес свой Парламент в Понтуаз и воспретил его советникам отправлять свои обязанности в Париже, Его Величество не может принять никакую депутацию до тех пор, пока не исполнят его волю. Не могу описать вам растерянность Парламента — она была столь велика, что Месьё испугался, как бы палаты не отступились от него, и страх этот заставил его совершить большую ошибку: он извлек из кармана письмо, в котором Королева обращалась к нему почти что с нежностью; письмо это вручил ему маршал д'Этамп, который, при всей своей приверженности двору, не поверил, однако, в искренность послания, как и сам Месьё, который, показав мне его накануне, заметил: «Должно быть, Королева принимает меня за круглого дурака, если пишет мне в таком тоне, поступая при этом так, как она поступает». Как видите, письмо это его отнюдь не обмануло или, лучше сказать, не обмануло вначале, ибо он и впрямь ему поверил, когда вздумал с его помощью оказать влияние на Парламент; Парламент же решил, что Месьё втайне ведет личные переговоры о примирении с двором, и таким образом, вместо того чтобы придать себе весу, Месьё заронил в Парламенте недоверие к себе. Несмотря на все увещания Мадам, ему так и не удалось отделаться от привычки напускать на себя в этом вопросе таинственный вид — он полагал, что это послужит гарантией его безопасности, помешав, по его уверениям, другим заключить мир за его спиной; вот эти-то воображаемые переговоры Месьё, равно как и поведение партии Принца, которая всякую минуту давала повод подозревать, будто она ведет переговоры с двором, ускорили заключение мира куда более, нежели то могли бы сделать самые искренние и плодотворные переговоры. Великие дела даже в большей степени, нежели малые, творятся воображением; единственно воображение народа может порой стать причиной гражданской войны. На сей раз оно привело к миру. Его не должно приписывать усталости народной, ибо она вовсе не достигла еще того предела, какой мог бы принудить народ я не говорю [542] уже призвать Мазарини, но хотя бы согласиться на его возвращение. Народ согласился на него, лишь убедившись, что не в силах более ему помешать, а едва утвердилось общее мнение, частные лица поспешили его поддержать; но убедили отдельных лиц и общее мнение поступки предводителей.

Таинственность, с какой Месьё вел себя в последних ассамблеях, дабы показать, что все еще имеет силу при дворе, довершила начатое. Все вообразили, будто мир уже заключен, и каждый пожелал извлечь из него выгоду для себя.

Едва стало известно о результатах переговоров г-на де Жуайёза, который 3 октября прибыл из Сен-Жермена, куда возвратился Король, Парламент дрогнул и открыто дал понять, что, ежели Король дарует полную и безусловную амнистию, которую зарегистрирует парижский Парламент, палаты не станут требовать других гарантий. Палаты не издали на сей счет постановления ⁵⁶³, но, что было почти одно и то же, ходатайствовали перед герцогом Орлеанским, чтобы он сам написал Королю.

Десятого октября советник Сервен, объявивший, что следовало бы просить герцога де Бофора сложить с себя звание парижского губернатора, ибо Король отказывается принять депутатов муниципалитета, покуда он носит этот титул, — Сервен, которого в другие времена заглушил бы ропот общего негодования, не был ни оспорен, ни освистан; в то самое утро даже сказано было, что советники Парламента, состоящие офицерами городской милиции, могут, если им угодно, отправиться в Сен-Жермен с депутацией муниципалитета, которая, прося Короля возвратиться в его добрый город Париж, уже вовсе не упоминала о том, что амнистия должна быть зарегистрирована парижским Парламентом. Ну видано ли подобное бессмыслие!

Одиннадцатого октября Месьё обещал Парламенту добиться от г-на де Бофора, чтобы тот отказался от парижского губернаторства, а г-да Дужа и Сервен доложили палатам, что накануне принесли герцогу Орлеанскому жалобу на грабежи, учиняемые солдатами, и Месьё посулил им приказать отвести войска. Герцог Лотарингский, которого я повстречал в этот день на улице Сент-Оноре и которого городская стража у ворот Сен-Мартен едва не убила за то, что он хотел покинуть город ⁵⁶⁴, живыми красками изобразил мне сие «последовательное поведение». Он сказал мне, что сочиняет книгу, которая так и будет называться, — он посвятит ее Месьё. «Моя бедная сестрица над ней поплачет, — прибавил он. — Но не беда, мадемуазель Клод ее утешит».

Двенадцатого октября Месьё рассыпался в извинениях перед Парламентом, что войска медлят покинуть город — они давно-де убрались бы, если бы не дурная погода. Вы, без сомнения, удивлены, что я говорю в таких выражениях о тех самых войсках, которые всего неделей или десятью днями ранее открыто щеголяли на улицах своими красными и желтыми перевязями, готовые сразиться с войсками Короля и даже одержать над ними верх. Историк, описывающий времена, более удаленные от своего [543] века, стал бы отыскивать звено, связующее, так сказать, столь неправдоподобные и несогласные друг с другом происшествия. И однако, переход от одних к другим был не более долог, нежели я описал, и в нем не было ничего загадочного. Все, что рассуждающая о политике пошлость измыслила, пытаясь примирить эти события, — плод досужей выдумки, химера. Я снова, как и прежде, утверждаю: грубые ошибки в главном почти неизбежно ведут к тому, что все, кажущееся странным и невообразимым, да и на самом деле невообразимое и странное, становится возможным.

Тринадцатого октября Король повелел начальникам городской милиции послать депутатов в Сен-Жермен; говорил от их имени старейший из них, судья-докладчик г-н де Сев. Король дал в честь посланцев обед и даже оказал им честь, появившись в зале во время трапезы. В тот же день принц де Конде с неописанной радостью покинул Париж ⁵⁶⁵; он уже давно лелеял эту мечту. Многие полагали, что его удерживала в столице любовь к г-же де Шатийон; многие другие уверены были, что он до последней минуты надеялся примириться с двором. Не могу припомнить, что он сам говорил мне насчет этого, ибо невозможно, чтобы в наших с ним долгих беседах о прошлом я не коснулся этого вопроса.

Четырнадцатого октября герцог де Бофор в короткой и неуклюжей речи объявил Парламенту, что слагает с себя полномочия парижского губернатора.

Шестнадцатого октября Месьё напрямик объявил Парламенту, что Король решительно опроверг измышления г-на де Жуайёза, но, следуя неизменной своей привычке, он прибавил, что с часу на час ожидает более благоприятных известий. Видя, как я удивлен, что он продолжает вести себя подобным образом, он сказал мне: «Готовы ли вы поручиться, что умонастроение Парижа не переменится через четверть часа? Разве я могу быть уверен, что народ с минуты на минуту не предаст меня Королю, если заподозрит, что я не достиг с ним согласия? Разве я могу быть уверен, что мгновение спустя чернь не предаст меня принцу де Конде, если тому взбредет на ум возвратиться назад и возмутить город?» Полагаю, что, узнав правила Месьё, вы уже меньше удивляетесь его поступкам. Говорят — вступать в борьбу с правилами бесполезно; атаковать правила, продиктованные страхом, тем более бессмысленно — они неподступны.

Девятнадцатого числа Месьё объявил Парламенту о полученном от Короля письме, в котором Его Величество сообщал Месьё, что в понедельник, 21 октября, будет в Париже; Месьё прибавил, что весьма удивлен, почему Его Величество не выслал прежде амнистию, дабы зарегистрировать ее в парижском Парламенте. Все были потрясены до глубины души. Начались прения, и решено было нижайше просить Короля явить эту милость Парламенту и народу.

Упомянутое королевское письмо доставлено было герцогу Орлеанскому 18 октября вечером; тотчас послав за мной, он сказал мне, что поведение придворной партии непостижимо уму, своей игрой она погубит королевство, и ему, Месьё, ничего не стоит закрыть ворота перед Королем. Я [544] отвечал на это, что поведение двора совершенно понятно: зная добрые и миролюбивые намерения Месьё, придворная партия ничем не рискует; да и к своей цели она двигается, по-моему, весьма осмотрительно; она разведала все обстоятельства куда основательнее, чем бывало прежде, и я не понимаю, как можно помешать двору возвратиться в Париж, если еще 14 сего месяца Месьё позволил, чтобы, не испросив его согласия, издали и привели в исполнение указ о восстановлении в должности прежнего купеческого старшины и эшевенов. Месьё несколько раз подряд крепко выругался, потом, поразмыслив, сказал: «Ступайте, мне надо два часа побыть одному, возвращайтесь вечером, к восьми часам».

Я нашел его в кабинете Мадам, которая журила или, лучше сказать, увещевала его, ибо он находился в неописанном гневе, и, слушая его, можно было вообразить, будто он уже сидит верхом, вооруженный до зубов и готовый предать огню и мечу все окрестности Сен-Дени и Гренеля. Мадам была напугана, и, признаюсь вам, хотя я слишком хорошо знал Месьё, чтобы ждать немедленных и ужасных следствий его речей, все же мне показалось, что он и впрямь пришел в небывалое волнение, ибо он сразу спросил меня: «Ну, что вы на это скажете? Можно ли полагаться на обещания двора?» — «Нет, Месьё, — ответил я герцогу, — если самому не принять ранее должных предосторожностей. Мадам известно, что я всегда говорил это Вашему Королевскому Высочеству». — «Истинная правда», — подтвердила Мадам. «Но разве вы не говорили, — продолжал Месьё, — что Король явится в Париж не прежде, чем заключит соглашение со мной?» — «Я говорил Вам, Месьё, — возразил я ему, — что таковы были слова Королевы, но обстоятельства, в каких эти слова сказаны, вынуждают меня предупредить Ваше Королевское Высочество, что им не следует доверяться». — «Он твердил Вам это, — вмешалась Мадам, — но Вы ему не верили». — «Это так, — признался Месьё, — я и не сетую на него, я сетую на проклятую испанку». — «Сейчас не время сетовать, — возразила Мадам, — время действовать тем или другим способом. Вы желали мира, когда в Вашей власти было продолжать войну, а теперь, когда Вы уже не в силах ни воевать, ни заключить мир, Вы желаете мира». — «Я завтра же начну воевать, — воинственным тоном объявил Месьё, — теперь мне это легче, чем когда-либо прежде. Спросите кардинала де Реца».

Он полагал, что я начну с ним спорить. Я понял, что впоследствии он хочет иметь право сказать, что, если бы его не удержали, он своротил бы горы. Но я лишил его подобной возможности. «Без сомнения, Месьё», — ответил я с холодным спокойствием. «Разве народ не любит меня как прежде?» — продолжал он. «Любит, Месьё», — подтвердил я. «Разве принц де Конде не воротится по моему зову?» — упорствовал он. «Думаю, что воротится, Месьё», — согласился я. «Разве испанская армия не выступит на помощь, если я того пожелаю?» — гнул он свое. «Судя по всему, выступит, Месьё», — сказал я. После подобных слов вы ждете, наверное, либо важного решения, либо, по крайней мере, важного обсуждения — отнюдь; чтобы дать вам понятие о результатах этого совещания, мне легче всего [545] напомнить вам сцены, виденные вами не раз в итальянской комедии. Сравнение это весьма непочтительно, и я не осмелился бы к нему прибегнуть, но оно пришло в голову самой Мадам, едва Месьё вышел из кабинета. «Мне кажется, — заметила она, смеясь сквозь слезы, — что я вижу Труфальдино ⁵⁶⁶, который объявляет Скарамушу ⁵⁶⁷: “Наговорил бы я с три короба, да у тебя хватило ума со мной не спорить”».

Так закончилась наша беседа. Завершая ее, Месьё подосадовал на то, что Король возвращается в Париж, не достигнув с ним согласия и не даровав амнистии, зарегистрированной в Парламенте; чувство долга и забота о своем добром имени не позволяют ему воспротивиться этому возвращению, но всем известно, что он мог бы это сделать, если бы пожелал, и потому все воздадут ему по справедливости, признав, что лишь попечение о благе и покое государства вынудили его избрать образ действий, для него лично весьма неприятный. Мадам, которая, по причинам, изложенным выше, в глубине души была с ним согласна, по крайней мере насчет того, как следует поступить, не могла, однако, простить ему этих слов и сказала решительно и даже гневно: «Рассуждение такого рода, Месьё, пристало бы кардиналу де Рецу, но не сыну Короля. Впрочем, поздно об этом толковать, теперь остается только выехать навстречу Королю, чтобы оказать ему достойный прием». Услышав такую речь своей супруги, Месьё вскрикнул, как если бы Мадам предложила ему броситься в реку. «Ступайте же, Месьё, и немедля», — продолжала она. «Куда, черт возьми?» — возразил он. Повернулся и ушел к себе, приказав мне следовать за ним. Позвал он меня для того, чтобы спросить, что сообщила мне принцесса Пфальцская насчет приезда Короля. Я отвечал: «Ничего». И это была правда; но в скором времени положение изменилось, ибо уже через час я получил записку, в которой стояло, что Королева поручила принцессе сообщить мне о возвращении Короля, прибавив, что Ее Величество уверена — в этом случае я доведу до конца дело, столь хорошо и успешно начатое мной в Компьене. В отдельной записке, писанной шифром, принцесса просила у меня прощения за то, что не сообщила мне новость раньше. «Но вам известно, как обстоят дела, — прибавляла она. — В Сен-Жермене происходит то же самое, что происходило в Компьене». Больше мне ничего не надо было объяснять. Все, о чем я вам рассказал, случилось 20 октября.

Двадцать первого октября Король, заночевавший в Рюэле, прибыл в Париж, но еще из Рюэля он послал к Месьё Ножана и г-на Данвиля просить герцога Орлеанского выехать ему навстречу ⁵⁶⁸: Месьё так и не смог на это решиться, хотя те усердно его уговаривали. Они были правы, но, без сомнения, прав был и Месьё. И не потому, что кто-нибудь умышлял против его особы — по крайней мере, маршал де Вильруа уверял впоследствии, что никто на это не покушался; но я полагаю, что, если бы Месьё выехал навстречу Королю и Король вздумал на всякий случай взять его под стражу, ему бы это удалось, принимая во внимание настроение народа. Это вовсе не значит, что в глубине души народ не любил [546] Месьё — напротив, он был расположен к нему несравненно более, нежели к двору, но брожение и сумятица, охватившие умы, были столь велики, что их можно было направить в какую угодно сторону; как знать, среди этого брожения и сумятицы не одержала ли бы победу монаршая власть, явившая себя вдруг во всем своем блеске. Я говорю: «Как знать», ибо, каково бы ни было состояние умов, беднота и даже люди среднего достатка все еще склонялись на сторону Месьё; однако, на мой взгляд, у него были веские причины не рисковать собой, тем паче за городскими стенами. Гораздо более удивляет меня, что, памятуя о недовольстве, о недоверии, о страхах Месьё, о подозрительности Парламента, имевшего основания полагать, что его намерены задушить, о прихотях толпы, по-прежнему приверженной людям, на которых Кардинал отнюдь не мог положиться, министры решились подвергнуть опасности особу Короля. Ход событий, однако, столь безусловно оправдал поведение двора, что хулить его едва ли не смешно. Но я по-прежнему нахожу это поведение неосторожным, слепым и дерзким сверх всякой меры. В этом случае я не стану, как ранее, говорить: «Как знать», — нет, я скажу, что знаю, и знаю из верных рук: захоти Месьё, и Королеву и министров в этот день разлучили бы с Королем.

Придворные всегда обольщаются восторженными криками толпы, забывая о том, что толпа встречает ликованием едва ли не равно всех, кого так принято встречать. В тот вечер в Лувре я слышал, как льстецы поздравляли Королеву с восторженным приемом, оказанным ей народом; стоявший позади меня г-н де Тюренн шепнул мне на ухо: «Совсем недавно чернь почти так же чествовала герцога Лотарингского». Я немало удивил бы г-на де Тюренна, сказав ему в ответ: «Среди этой ликующей толпы найдется немало тех, кто советовал Месьё просить Короля заночевать в Ратуше». И это была правда: герцог де Бофор вкупе с двенадцатью или пятнадцатью советниками Парламента даже настаивал на этом. Кое-кто из советников еще жив — вздумай я назвать их имена, то-то бы все удивились. Но Месьё и слышать об этом не хотел, а я, узнав от него, что ему предлагают, тотчас решительно этому воспротивился. План в ту минуту мог увенчаться успехом, ибо солдаты городской милиции растерзали бы любого офицера при первом намеке на то, что он намерен ослушаться Месьё; но, не говоря уже о почтении к особе Короля, об угрызениях совести и о прочем, затея была безрассудной ввиду тогдашних обстоятельств и возможных следствий содеянного. Вы без труда поймете, что я имею в виду, вспомнив все рассказанное мной выше. Я, однако, возражал лишь из соображений долга, ибо видел, что мне угрожает опасность большая, нежели когда-либо прежде.

Я отправился в Лувр ⁵⁶⁹ дожидаться Короля и до его прибытия провел там два или три часа с г-жой де Ледигьер и г-ном де Тюренном. Г-н де Тюренн с ласковой озабоченностью спросил меня, уверен ли я в своей безопасности. Заметив, что Фруле, ярый мазаринист, услышал его слова, я стиснул руку виконта: «О да, сударь, — ответил я, — уверен во всех отношениях. И госпожа де Ледигьер может подтвердить, что я прав». На [547] самом деле я вовсе не был так спокоен: вздумай они меня арестовать в тот день, ничто бы им не помешало. Наверное, мои рассуждения о возможностях, какими располагали обе стороны, кажутся вам противоречивыми; и в самом деле понять меня могут лишь те, кто был очевидцем событий и притом находился в их гуще.

Королева оказала мне самый любезный прием: она просила Короля обнять меня, как человека, которому он более всех обязан своим возвращением в Париж. Слова эти, услышанные многими, поистине обрадовали меня, ибо я решил, что Королева не стала бы произносить их вслух, имей она намерение меня арестовать. Я оставался у Королевы, пока не начался Совет. Покидая дворец, я в прихожей встретил Жуи, который сказал мне, что Месьё послал его узнать у меня, верно ли, что мне предложили место в Совете, и приказать мне явиться к нему. В дверях Люксембургского дворца я столкнулся с уходившим от Месьё г-ном д'Алигром, который только что передал герцогу Орлеанскому повеление Короля завтра же покинуть Париж ⁵⁷⁰ и удалиться в Лимур. Эта ошибка двора также была оправдана ходом событий; я, однако, считаю ее одной из величайших и самых непростительных ошибок, когда-либо совершенных в политике. Вы возразите мне, что двор хорошо знал нрав Месьё; но я утверждаю, что в этом случае он знал его плохо, ибо Месьё едва и впрямь не принял или, лучше сказать, едва не исполнил решение, которое он и впрямь уже принял — укрыться в районе рынка, построить там баррикады, воздвигнуть их далее до самого Лувра и изгнать оттуда Короля. Я уверен, что, если бы у него хватило отваги, он исполнил бы свой замысел, и притом без труда, и народ, увидя самого Месьё, да вдобавок Месьё, который взялся за оружие для того лишь, чтобы не допустить своего изгнания, ни перед чем бы не остановился. Меня упрекали в том, будто это я подогревал гнев Месьё, а вот что происходило на деле.

Когда я прибыл в Люксембургский дворец, Месьё был совершенно подавлен, ибо забрал себе в голову, что повеление, переданное г-ном д'Алигром от имени Короля, придумано лишь для отвода глаз, чтобы Месьё поверил, будто арест ему не грозит. Волнение Месьё невозможно описать: при каждом мушкетном выстреле (а в подобные дни ликования стреляют часто) ему казалось, что это стреляет гвардейский полк, посланный окружить его дворец. Лазутчики доносили ему, что кругом все спокойно, нигде никакого движения; он никому не верил и поминутно высовывался в окно, чтобы удостовериться, не слышно ли барабанного боя. Наконец он слегка приободрился, во всяком случае приободрился настолько, что спросил меня — верен ли я ему, на что я ответил ему началом строфы из «Сида»: «Не будь вы мой отец...» ⁵⁷¹

Услышав цитату, Месьё рассмеялся, что с ним случалось редко в минуты страха. «Докажите мне свои слова, — объявил он. — Помиритесь с господином де Бофором». — «Охотно, Месьё», — ответил я. Обняв меня, он открыл дверь в галерею, смежную с его спальной, где мы в ту минуту находились. Вышедший оттуда герцог де Бофор бросился мне на шею. [548]

«Спросите у Его Королевского Высочества, — сказал он, — что я ему недавно говорил о вас. Я умею распознавать людей благородных. Давайте же, сударь, раз и навсегда прогоним к черту всех мазаринистов». Так начался этот разговор. Месьё поддержал его двусмысленными речами, которые в устах какого-нибудь Гастона де Фуа сулили бы великие подвиги, но в устах Гастона Французского были лишь огромным мыльным пузырем. Герцог де Бофор пылко настаивал на том, что план Месьё необходимо и возможно исполнить, а план этот состоял в том, чтобы Месьё на рассвете отправился прямо на рынок, воздвиг там баррикады, которые впоследствии вырастут по его мановению на какой угодно улице. Обернувшись ко мне, Месьё спросил, как это принято в Парламенте: «Ваше мнение, господин Старейшина?» Вот что я ответил ему слово в слово. Копию этого ответа я снял с оригинала, который продиктовал Монтрезору, возвратившись от Месьё к себе домой, — писанный его рукой, он хранится у меня по сей день.

«Я и в самом деле полагаю, Ваше Королевское Высочество, что мне должно ныне держать речь в духе парламентского Старейшины, однако следовать примеру лишь той его речи, какую он произнес, предложив отслужить чрезвычайное молебствие. Я не помню другого случая, когда в этом средстве была бы такая нужда, как сейчас. Я сам нуждаюсь в нем более, чем кто-либо другой, Месьё, ибо, какое бы мнение я ни высказал, оно будет иметь вид неблаговидный и к тому же сопряжено с опасностями. Если я посоветую Вам терпеливо сносить оскорбительное для Вас обхождение, разве публика, всегда склонная верить дурному, не отыщет здесь тотчас повод или предлог объявить, что я предаю Ваши интересы и что мнение мое — лишь еще одно звено в цепи препон, какими я разрушил планы принца де Конде? Если я предложу Вашему Королевскому Высочеству отказаться от повиновения и последовать совету герцога де Бофора, разве я не прослыву человеком переменчивым, который проповедует мир, когда надеется извлечь выгоду из переговоров, а когда ему не доверили вести переговоры, проповедует войну, советуя предать Париж огню и мечу, поджечь Лувр и умышляя на особу Короля? Вот, Месьё, что припишет мне молва и чему порой Вы сами, быть может, будете верить. Поскольку я тысячу раз, если не более, предсказывал Вашему Королевскому Высочеству, что колебания Ваши поставят Вас в положение, в каком Вы нынче очутились, поскольку я это предсказывал, я был бы вправе со всем подобающим почтением просить Месьё избавить меня от необходимости говорить о деле, обстоятельства которого в отношении меня изменились более, нежели в отношении всех других. Я, однако, лишь отчасти воспользуюсь этим правом, то есть, не решаясь советовать Вашему Королевскому Высочеству, какой выход ему следует предпочесть, я изложу недостатки обоих с той свободою, как если бы сам мог избрать один из них.

Если Вы, Ваше Королевское Высочество, решите повиноваться, Вы будете в ответе перед народом за все, что тому придется выстрадать [549] впоследствии. Не берусь предрекать подробности того, что ему предстоит выстрадать, ибо кто может судить о будущем, которое зависит от mezzi termini Кардинала ⁵⁷², от глупости Ондедеи, наглости аббата Фуке, грубости Сервьена? Но так или иначе Вас будут винить во всех бедствиях, какие они причинят народу, ибо народ убежден будет, что от Вас одного зависело им помешать. Если же Вы решите оказать неповиновение, Вы рискуете вызвать государственный переворот».

«Не о том речь, — торопливо перебил меня Месьё, — я хочу знать, могу ли я, то есть в силах ли я оказать неповиновение?» — «Полагаю, что да, Месьё, — отвечал я, — ибо не вижу способа, каким двор мог бы принудить Вас к повиновению. Королю пришлось бы самому двинуться на Люксембургский дворец, а это слишком опасно». Герцог де Бофор стал доказывать, что Король никогда этого не сделает, и так усердно доказывал, что Месьё мало-помалу начал успокаиваться, а успокоившись, он вполне способен был принять решение сидеть сложа руки в Люксембургском дворце, ибо по натуре своей всегда предпочитал бездействовать. Решив, что по многим причинам я должен растолковать ему утверждение г-на де Бофора, я сказал Месьё, что вопрос следует рассмотреть со всех сторон; я подтвердил, что народ скорее всего не потерпит, чтобы Месьё арестовали в Люксембургском дворце, по крайней мере, пока Король не возьмет предварительные меры, а они потребуют времени; однако, если народ приучится повиноваться власти, Король несомненно преуспеет в своем намерении, и даже весьма скоро, ибо присутствие Короля несомненно приучит народ повиноваться; власть Короля усиливается с каждой минутой, нынче вечером в десять часов, которые только что прозвонили на часах Месьё, она стала сильнее, нежели была в пять часов — и вот доказательство: Король одним лишь гвардейским полком занял ворота Конферанс ⁵⁷³ и спокойно поставил возле них стражу, не встретив ни малейшего сопротивления, хотя этот полк не мог бы и приблизиться к воротам, если бы Месьё приказал запереть их между тремя и четырьмя часами. Но если Его Королевское Высочество позволит захватить все важные позиции в Париже, как захватили эти ворота, и позволит разгромить Парламент, а его разгромят, вероятно, уже завтра поутру, Месьё вряд ли может полагать себя в совершенной безопасности уже завтра днем. Слова эти вновь пробудили страх в душе Месьё. «Стало быть, я ничего не могу сделать для своей защиты?» — вскричал он. «Нет, Месьё, — ответил я, — сегодня и завтра утром вы можете все. Но завтра к вечеру я за это не поручусь».

Герцог де Бофор, вообразивший, что я склоняю Месьё перейти к нападению, ввязался в разговор, желая меня поддержать, но я оборвал его на полуслове. «Я вижу, сударь, вы меня не поняли, — сказал я. — Я веду эти речи с Его Королевским Высочеством потому лишь, что мне сдается, он полагает, будто может в полной безопасности оставаться в Люксембургском дворце, невзирая на Короля. В нынешних обстоятельствах я не стану давать советы. Решать всегда надлежало Месьё. А теперь и предлагать следует лишь ему, а нам повиноваться. Никто не вправе будет сказать, что [550] я посоветовал ему сносить обращение, какому его подвергли, или, напротив, завтра поутру возвести баррикады. Я уже высказал Месьё свои соображения на сей счет. Он приказал мне изложить невыгоды обоих решений, я исполнил его волю». Месьё дал мне закончить, потом сделал несколько кругов по комнате и, подойдя ко мне, спросил: «Если я решусь оказать сопротивление Королю, поддержите ли вы меня?» — «Да, Месьё, и притом без колебаний, — ответил я. — Это мой долг, я у Вас на службе, я от нее не уклонюсь, Вам стоит лишь приказать; но я буду в отчаянии, ибо при том, как обстоят дела, честный человек не может не отчаиваться, что бы Вы ни стали делать». Герцога Орлеанского, который был добр лишь по слабости характера, а не по мягкости сердца, тронули, однако, мои слова. Он прослезился, обнял меня и вдруг спросил, не думаю ли я, что он может пленить Короля. Я ответил ему, что это совершенно невозможно, ибо у ворот Конферанс стоит стража. Герцог де Бофор стал предлагать Месьё совершенно неисполнимые планы. Он вызвался, взяв всех, кто состоит в личных войсках Месьё, занять вход в аллею Кур ла Рен. Словом, на мой взгляд, нагородил вздору. Я продолжал говорить и вести себя по-прежнему и, перед тем как покинуть Люксембургский дворец, почувствовал, и, сказать вам правду, с облегчением, что Месьё решит повиноваться, ибо заметил, что он весьма обрадовался, когда я воздержался от одобрения мер наступательных. Это не помешало ему, однако, целый вечер толковать с нами о них и даже повелеть, чтобы друзья наши были наготове, а нам самим — засветло явиться в Люксембургский дворец. Герцог де Бофор, как и я, заметил, что Месьё уже принял решение, и сказал мне, спускаясь с лестницы: «Этот человек не способен начать подобное дело». — «Он еще менее того способен его продолжить, — отозвался я, — и вы безумец, если решаетесь предлагать ему это в нынешних обстоятельствах». — «Вы не довольно его знаете, — возразил мне г-н де Бофор. — Не предложи я ему действовать, он укорял бы меня за это добрых десять лет».

Воротившись домой, я застал там дожидавшегося меня Монтрезора, который посмеялся над моей щекотливостью — так назвал он осторожность, какую приметил в записке, только что прочитанной вами и мной тогда же ему продиктованной. Он убеждал меня, что желание самого Месьё оказаться в Лимуре куда сильнее желания Королевы его туда отправить; но главное, Монтрезор находил, что двор совершил жестокую ошибку, вынуждая Месьё к отъезду, ибо из страха перед грозящей ему там опасностью герцог Орлеанский легко может предпринять то, что никогда бы не пришло ему в голову, если бы его хотя немного пощадили. Дальнейшие события оправдали и эту неосторожность двора, которая была тем более велика, что двор, имевший причины полагать, что я доведен до крайности и не доверяю ему, несправедливо подозревал меня в дурных намерениях в отношении монархии, каких я вовсе не имел. Памятуя неисправимый во всех отношениях нрав Месьё, неотвратимый по множеству причин раздор в партии, а также былой, нынешний и грядущий расстрой, [551] если можно так выразиться, всех ее частей, никакое предприятие, я уверен, невозможно было бы довести до конца, и по одной этой причине, даже если не брать в расчет других, не должно было советовать Месьё действовать. Но я уверен также, что если бы Месьё решился действовать, он в ту минуту добился бы успеха и вынудил бы Короля бежать из Парижа. Многие увидят в словах моих парадокс, но смелые поступки, которые не были содеяны, всегда кажутся неисполнимыми тем, кто на них не способен, и, без сомнения, те, кого не удивили баррикады герцога де Гиза ⁵⁷⁴, посмеялись бы над ними, считая их безумной затеей, за четверть часа до того, как они были возведены. Не помню, пришлось ли мне уже замечать на страницах этого сочинения, что людей, совершивших великие деяния, более всего отличает способность прежде других угадать минуту, подходящую для их свершения.

Возвращаюсь к Месьё. Он отбыл в Лимур незадолго до рассвета, постаравшись даже выехать на час ранее, нежели говорил накануне герцогу де Бофору и мне. Через Жуи, поджидавшего нас у дверей Люксембургского дворца, он передал нам, что у него были свои причины так поступить, когда-нибудь он нам их откроет, пока же мы должны по возможности примириться с двором. Меня сообщение Жуи ничуть не удивило, но герцог де Бофор рвал и метал.

Двадцать второго числа в Лувре открылось заседание Парламента в присутствии Короля. На нем по приказанию Его Величества оглашены были четыре декларации. Первая объявляла амнистию, вторая возвращала Парламент в Париж, третьей велено было господам де Бофору, де Рогану, Виолю, Ту, Брусселю, Портаю, Бито, Круасси, Машо-Флёри, Мартино и Перро покинуть Париж ⁵⁷⁵; той же декларацией Парламенту отныне возбранялось вмешиваться в какие бы то ни было государственные дела ⁵⁷⁶; четвертая назначала вакационную палату. Еще утром до появления Короля Парламент постановил хлопотать перед Его Величеством о прощении изгнанников. Однако всем им пришлось в тот же день покинуть Париж.

После обеда я отправился к Королеве, которая, пробыв некоторое время в кругу тех, кто был к ней приглашен, приказала мне уединиться с ней в ее малом кабинете. Она выказала мне совершенное благоволение; она объявила мне, что ей известно, как я старался, по мере своих сил, утишить раздоры и успокоить умы; она уверена, что я действовал бы еще более решительно и открыто, если бы не мои друзья, которых я должен принимать в расчет и которые не все со мной согласны; она, мол, мне сочувствует и желает мне помочь разрешить затруднение. Как видите, по наружности — всевозможные любезности и даже доброта. А вот что под ними крылось.

Она была раздражена против меня более обыкновенного потому, что Белуа, который состоял на службе у Месьё, но втайне всегда служил кому-нибудь другому и с тех пор, как дела принца де Конде стали ухудшаться, возобновил сношения с двором, утром, едва Королева проснулась, [552] уведомил ее, что я предложил Месьё исполнить любое его приказание. Белуа не знал подробностей того, что произошло накануне между Месьё, герцогом де Бофором и мной, но едва мы с г-ном де Бофором покинули Месьё, он вошел в его комнаты вместе с Жуи, и Месьё в волнении и растерянности сказал им: «Захоти я только, испанка у меня поплясала бы!» — «Но, Ваше Королевское Высочество, — спросил Белуа то ли из любопытства, то ли из коварства, — вполне ли Вы уверены в кардинале де Реце?» — «Кардинал де Рец человек благородный, — ответил Месьё. — Он меня не предаст». Жуи, слышавший этот разговор, передал мне его утром от слова до слова, и я не сомневался, что Белуа донес о нем Королеве, которая, однако, не могла при этом знать, что, предложив Месьё то, к чему меня обязывал долг чести, я в то же время предпринял все, что позволяла честь, чтобы предотвратить государственный переворот. Услышав сообщение Жуи, я тотчас вспомнил о том, как накануне Монтрезор укорял меня за излишнюю щекотливость. Ее и в самом деле не жалуют при дворе, по крайней мере, не жалуют обыкновенно. Есть, однако, люди, которые успеху предпочитают чувство душевного удовлетворения.

Вас удивил бы мой ответ Королеве, если бы я не рассказал вам прежде эту маленькую подробность, которая и объясняет, какова была причина или, лучше сказать, какова была дополнительная причина, заставившая меня отвечать ей так, как я ответил, ибо вы уже видели прежде, что я почти всегда говорил с нею с равной искренностью. Итак, я сказал Королеве, что очень рад, что наконец настала минута, давно нетерпеливо мною призываемая, когда я смогу служить ей без всяких условий, ибо до тех пор, пока в событиях участвовал Месьё, я не мог поступать по своей воле, будучи связан с ним словом, и на этот счет, как ей известно, я никогда ее не обманывал; если бы я удостоился чести видеть ее с глазу на глаз накануне нынешней беседы, я держал бы себя как обычно, ибо не мог вести себя иначе, не погрешив против правил чести; но поскольку Месьё покинул Париж с намерением и в решимости никогда более не участвовать в делах общественных, он вернул мне мою свободу или, точнее сказать, вернул меня моему естеству, и я даже не в силах выразить Ее Величеству, как я этому рад. Королева отвечала мне самым любезным тоном, но я заметил, что она хочет выведать у меня планы Месьё. Я совершенно успокоил Ее Величество, уверив ее, и притом вполне искренне, что Месьё решительно желает оставаться в покое и в уединении. «Этого не следует допускать, — возразила она, — он может быть полезен Королю и государству. Вам надобно отправиться к нему и привезти его обратно».

Я опешил — признаюсь вам, я не ожидал подобных речей. Однако вскоре я понял, в чем дело, и не потому, что Королева растолковала мне свои слова, но она дала мне понять, что теперь, когда, исполнив повеление Короля, Месьё оказал должное уважение монаршей воле, от него самого зависит снискать большую, чем когда-либо прежде, благосклонность Монарха, увенчав похвальное поведение, им избранное, подходящими к случаю изъявлениями преданности, какие послужат, быть может, к пользе [553] самого Месьё. Как видите, выражения эти были не столь уж туманны. Заметив, однако, что я отвечаю ей общими словами, Королева сделалась сдержанней не только в отношении предмета нашей беседы, но и в самом обхождении со мной. Она покраснела, а в тоне ее появился холодок, что было у нее всегда признаком гнева. Впрочем, вскоре она овладела собой и спросила, пользуется ли прежней моей доверенностью г-жа де Шеврёз; я ответил на это, что по-прежнему всегда готов служить герцогине. «Понимаю, — немедля и, как мне показалось, с радостью отозвалась Королева, — принцессе Пфальцской вы доверяете более, и вы правы». — «Я всецело доверяюсь принцессе Пфальцской, — подтвердил я, — но я умоляю Ваше Величество позволить мне более всех доверять моей Государыне». — «Охотно, — отвечала она весьма приветливо. — Прощайте же, вся Франция дожидается меня в приемной».

Я прошу у вас позволения остановиться здесь на обстоятельстве, без упоминания о котором невозможно обойтись и которое пояснит вам, что те, кто руководствует важными предприятиями, в собственной партии встречает помех более, нежели среди своих врагов. Мои враги, хотя и всемогущие в государстве, один в силу своего рождения, доблести и поддержки своих сторонников, другой — благодаря милости Монарха, тщетно старались принудить меня сложить с себя мое звание ⁵⁷⁷; могу сказать не хвалясь, что удержал бы его, не потеряв при этом достоинства и лишь слегка приспустив паруса, если бы различные интересы или, лучше сказать, различные бредни моих друзей не толкнули меня действовать на мою погибель, внушив окружающим мысль, будто я намерен плыть против ветра. Для того, чтобы изъяснить вам это весьма любопытное обстоятельство, мне должно, на мой взгляд, поведать вам об обстоятельствах, касающихся до известных лиц, которые звались моими друзьями; я говорю — звались, ибо все те, кто слыли в обществе моими друзьями, ими не были.

К примеру, я не порвал ни с герцогиней де Шеврёз, ни с Легом. Нуармутье увивался вокруг меня, ища со мной примирения; по настоянию друзей я принужден был, склонившись на его домогательства, поддерживать с ним учтивые отношения. Монтрезор, который на всякий случай многократно предупреждал меня, что готов содействовать мне лишь в той мере, в какой это не нанесет ущерба интересам де Гизов, полагал себя, однако, вправе вмешиваться в мои дела потому только, что проник в тайну некоторых из них. Право это, состоявшее, собственно говоря, в том, чтобы интригами стараться урвать свою долю выгоды, он делил с другими, кого я поименовал непосредственно перед ним. Впрочем, на сей раз, в отличие от других, он не воспользовался этим правом, хотя твердил о нем столько же, сколько другие, и даже более других. Он довольствовался тем, что вечерами увещевал меня пренеприятным тоном; но он хотя бы не делал низостей, стараясь повредить мне во мнении двора, как Нуармутье, который, чтобы выслужиться перед Мазарини, выехал навстречу ему к самой границе и показал Кардиналу давнее мое письмо с поручением, которое [554] выдал за только что полученное, подделав на нем дату. Не знаю уж по какой примете, но Кардинал заподозрил подлог и никогда не простил его Нуармутье.

Герцогиня де Шеврёз вела себя по-другому, но поскольку двор не оказал ей ни почета, ни доверия, на какие она рассчитывала, она решила попытать счастья, вмешавшись в интригу, которая представлялась двору весьма важной, ибо в ней видели непременное условие возвращения Кардинала. Лег, до своего отъезда державшийся со мной на дружеской ноге, снова стал усердно искать со мной встреч, обходясь со мной почти как прежде; сама мадемуазель де Шеврёз, — если я не обманываюсь, по приказанию матери, пустилась со мной кокетничать, добиваясь примирения. У нее были прекраснейшие в мире глаза и очаровательная манера поводить ими, свойственная ей одной. Я отметил это в тот вечер, когда она возвратилась в Париж, но повторяю: отметил — не более. Я был учтив с матерью, с дочерью и Легом, но и только. Казалось бы, так и должно вести себя в подобных случаях, если не хочешь нажить себе врагов, однако нет, ибо те, кто хочет примириться с властью, стараются ей угодить, и угождение это неминуемо вредит тем, кто, осуждая его, не желает ему подражать; вдобавок те, кого ты осудил, в редком случае не таят на тебя обиды и хотя бы сгоряча не злословят тебя. Знаю, что Лег злословил меня где только мог, и притом весьма грубо. Насчет г-жи де Шеврёз мне ничего такого не известно, впрочем, она добра или, скорее, податлива от природы. Но мадемуазель де Шеврёз не простила мне, что я устоял против ее прекрасных глаз; аббат Фуке, который в ту пору нес при ней службу, после смерти ее ⁵⁷⁸ сказал одному дворянину, от которого я это узнал, что она возненавидела меня столь же сильно, сколь прежде любила. Готов поклясться чем угодно, что не давал ей для этого ни малейшего повода. Бедная девушка умерла от злокачественной лихорадки, которая свела ее в могилу за сутки, прежде чем врачи хотя бы заподозрили, что недуг ее может оказаться роковым. Я видел несколько мгновений ее и г-жу де Шеврёз, сидевшую у изголовья больной и даже не подозревавшую, что на рассвете ей суждено лишиться дочери.

Были у меня друзья другого сорта — люди, которые затесались в партию фрондеров и, когда ряды ее разделились, стали личными моими приверженцами; эти также имели различные притязания. Общим у них было одно — каждый надеялся извлечь личную выгоду из моего примирения с двором, а стало быть, готов был поверить, что я не сделал для него того, что мог. Люди такого рода весьма докучливы, ибо в больших партиях составляют толпу, перед которой по множеству соображений не следует обнаруживать, что в вашей власти, а что нет, и перед которой, следственно, вы не в силах оправдаться. Против этой беды нет средства, она принадлежит к числу тех, в которых утешением служит лишь чистая совесть. А у меня она всегда была чувствительна более, нежели это необходимо человеку, причастному подобно мне к делам столь большой важности. Нет другой области, в какой угрызения были бы столь [555] бесплодны и, главное, обременительны. В случае, о котором идет речь, дальнейший ход событий избавил меня от угрызений, но я довольно настрадался, предвидя их.

Третий род моих друзей составлял в ту пору избранный круг благородных дворян, которых соединяли со мной общие выгоды и дружба, которые знали мои тайны и с которыми я советовался о том, как мне следует поступать. Это были господа де Бриссак, де Бельевр и де Комартен, в их число, как я уже говорил, втерся г-н де Монтрезор, ибо он принимал участие во многих предшествующих делах. В этом узком кругу не было ни одного, кто не считал бы себя вправе на что-нибудь притязать. Происхождение герцога де Бриссака и преданность, выказанная им мне в делах самых щекотливых, принуждали меня предпочесть его интересы даже моим собственным, тем более что он не воспользовался должностью губернатора Анжу, какую я для него выговорил, когда были арестованы принцы. По правде сказать, ни я, ни двор не были в этом виноваты, и переговоры, начатые с де Бриссаком, ни к чему не привели оттого лишь, что у него не оказалось денег ⁵⁷⁹; но, так или иначе, де Бриссак ничего не получил, и по справедливости, так, по крайней мере, полагал я, его следовало вознаградить. Президент де Бельевр уже в эту пору имел виды на должность Первого президента, но, поскольку он отличался трезвым умом, он перестал мечтать об этом, едва почувствовал, что победа склоняется на сторону двора; в тот день, когда Месьё и принц де Конде послали ко двору господ де Рогана, де Шавиньи и Гула, он сказал мне так: «Делать нечего, удалюсь на покой, не хочу более никаких должностей». Он сдержал слово, а большой, угрожавший опасным воспалением ячмень, появившийся у него на глазу, послужил ему благовидным предлогом и облегчил способ поступить так, как он сказал. Г-н де Комартен отправился в Пуату жениться за месяц или недель за пять до возвращения в Париж Короля и все еще оставался там, когда двор прибыл в Париж ⁵⁸⁰. Комартен более других был посвящен во все тайны, связанные с моими делами, и поступал честнее и умнее всех прочих, не стремясь притом ни к какой личной выгоде, кроме той, к какой его обязывала честь, ибо понимал лучше других, что никакой истинной выгоды не получит. О нем в этом случае судили несправедливо, что и побуждает меня изъясниться на сей счет подробнее.

Во втором томе моего сочинения вы читали о том, что принц де Конде уговорил Месьё требовать у Королевы отставки министров, а я всеми силами старался удержать Месьё от этого шага, который и в самом деле не принес бы никому никакой пользы, и самому герцогу Орлеанскому еще менее, нежели другим. Лег, который считал, что песенка министров спета, а он, как никто другой, любил печься о своих новых друзьях, вбил себе в голову добыть должность военного министра, принадлежавшую Ле Телье, для де Нуво. Герцогиня де Шеврёз поделилась этими планами с аббатиком Берне, а тот рассказал обо всем Комартену. Комартену затея не понравилась, и не зря. Явившись ко мне, он спросил меня, поддерживаю ли [556] я ее; я ответил ему с улыбкой, что, как видно, он считает меня рехнувшимся, ибо он знает, что я знаю лучше всех: не в нашей власти назначать министров; но, будь это даже в нашей власти, мы не стали бы усердствовать ради де Нуво. Комартен рассердился на г-жу де Шеврёз и на Лега, и поделом. «Хоть я понимаю, — сказал он, — что затея их смешна, из нее явствует, однако, что мне не должно слишком полагаться на их дружбу». — «Вы правы, — ответил ему я, — и я завтра же выскажу им свое мнение, чтобы они поняли, что я гневаюсь еще более вашего. Самое замечательное, — прибавил я, — что в тот миг, когда я из кожи лезу вон, чтобы помешать Месьё изгнать Ле Телье, эти люди ведут себя так, что Ле Телье вообразит, будто это я пытаюсь его свалить».

На другой день я осыпал упреками герцогиню де Шеврёз и Лега. Они стали отпираться. Объяснение наше наделало шуму; шум докатился до Ле Телье, который вообразил, что уже делят его место. По-моему, он так и не простил этого ни Комартену, ни мне. Придворная вражда чаще всего не имеет причин более глубоких, но я заметил, что беспричинная вражда всегда самая упорная. И это понятно. Поскольку обиды такого рода созданы воображением, они быстро растут и зреют, ибо почва, обильная дурными соками, щедро их питает. Прошу вас простить мне это маленькое отступление, которое, впрочем, здесь нелишнее, ибо показывает вам, что я тем более обязан был, примирясь с двором, помочь Комартену. Он, однако, отнюдь не затруднял моего примирения, понимая, что нам недостает товару для солидного торга. Прежде чем уехать в Пуату, он не раз говорил мне, что, как ни горько это сознавать, нам, без сомнения, будет худо от всего, даже от промахов наших врагов; сейчас не время печься о выгодах отдельных лиц, надо спасать корабль, на котором при попутном ветре они смогут вновь поднять паруса, а корабль этот — я, и при том, куда нас завела нерешительность Месьё, спасти корабль можно лишь, направив его в открытое море и держа путь на восток, то бишь в сторону Рима. «Вы держитесь на кончике иглы, — прибавил он на прощанье. — Знай двор, насколько он сильнее вас, он расправился бы с вами, как он расправится со всеми остальными. Поведение ваше, продиктованное вашим мужеством, вводит двор в заблуждение, заставляя его терять время: воспользуйтесь же этой минутой, чтобы добиться самого выгодного для вас назначения в Рим, — двор исполнит в этом смысле все, что вы пожелаете».

Как видите, рассуждения такого рода, весьма благородные и разумные, не могли стать помехою переговорам. Оставался один лишь Монтрезор, который с утра до вечера твердил, что ему ничего не надо, и даже вышутил Шанденье, который в письме, посланном Монтрезору из провинции, выражал уверенность, что я восстановлю его в должности, а заодно сделаю герцогом и пэром. И однако, не кто иной, как Монтрезор испортил дело, и притом без всякой корысти, по одной лишь вздорной прихоти.

Однажды вечером, когда все мы сидели у меня в доме подле камина, обсуждая, как нам следует отвечать Сервьену, через де Бриссака [557] сделавшего мне предложения, о которых вы узнаете далее, присутствовавший при этом Жоли, в ответ на замечание, оброненное кем-то в ходе беседы, сказал, что он, мол, получил письмо от Комартена; он прочитал это письмо, в котором Комартен излагал, с большим жаром, мысли, только что мной пересказанные. Я заметил, что Монтрезор, всегда не любивший Комартена, принял вид таинственный и вместе угрюмый. Хорошо зная его приемы и нрав, я пытался вызвать его на объяснение. Это не составило труда. «Трусов среди нас нет, — тотчас воскликнул он, разразившись проклятьями, — но только негодяй посмеет утверждать, будто Его Преосвященству должно и можно заключить почетное перемирие с двором, не позаботившись об интересах своих друзей; тот, кто посмеет это утверждать, ищет пользы для себя одного». Слова эти в соединении с враждебностью, какую я уже несколько дней примечал в нем к принцессе Пфальцской, изъяснили мне, что он подозревает, будто Комартен, большой друг принцессы, вошел с ней в сговор, ища для себя выгод в ущерб остальным. Я сделал все, чтобы вывести Монтрезора из заблуждения, но потерпел неудачу, зато ему удалось ввести в заблуждение других, ибо он заронил сомнение в душу де Бриссака, который был совершенная тряпка и как никто другой податлив на первые впечатления.

Де Бриссак остерег г-жу де Ледигьер, которая в эту пору любила его всем сердцем. Люди, терзаемые подобного рода сомнениями, неизбежно еще утверждаются в них при малейшем намеке, наводящем на мысль, что все решения, противные тому, которое им не по сердцу, принять не только возможно, но и легко. Химера эта завладевает общим воображением, слух о ней доходит до лиц подчиненных, его передают друг другу на ухо; тайна порождает вначале глухой шепоток, шепот разрастается в гул ⁵⁸¹, и тот производит несколько следствий, пагубных как для собственной партии, так и для той, с которой ведут переговоры.

Вот это-то и случилось со мной, и я обнаружил с досадой, что друзья мои спорят о том, что я сделаю и чего не сделаю, что я могу и чего не могу, а двор видит во мне человека, намеревающегося разделить с Кардиналом власть первого министра или, отказавшись от власти, потребовать за нее дорогой выкуп. Я понял, я чувствовал неудобство, опасность такой репутации, но решил идти ей навстречу — решил, исходя из тех же правил, что всю жизнь побуждали меня взваливать на свои плечи слишком большое бремя. Правила эти самые гибельные для политика. Чаще всего нам платят за них неблагодарностью. В добрых побуждениях, как ни в чем другом, следует соблюдать меру. Я не раз платился за то, что изменял этой мудрости, как в делах государственных, так и в семейственных, но должно признаться, нам трудно избавиться от недостатков, которые тешат разом наше нравственное чувство и природные склонности; я никогда не раскаивался в своем поведении, хотя заплатил за него тюремным заключением и немаловажными его следствиями. Если бы я поступил по-другому и, приняв предложения Сервьена, разрешил свои трудности, я избежал бы всех тех невзгод, которые едва не погубили меня; правда, [558] вначале я не уберегся бы от другой беды, той, что неизбежно обрушивается на всякого, кто стоит во главе важных предприятий и приводит их к концу, не озаботясь благополучием своих соратников. Но время успокоило бы жалобы, а при счастливом обороте событий ропот и вовсе сменился бы хвалой; я понимаю все это, но ни о чем не жалею; поступив, как я поступил, я изведал чувство душевного удовлетворения; и поскольку, кроме Святой веры и чистой совести, смертному, по крайней мере на мой взгляд, все должно быть равно безразлично, я полагаю, что вправе быть доволен содеянным.

Итак, я отверг предложения Сервьена, хотя Король готов был возложить на меня управление его делами в Италии, назначив мне пенсион в пятьдесят тысяч экю, уплатив сто тысяч экю моих долгов и выдав мне пятьдесят тысяч наличными для обзаведения, с тем чтобы я три года оставался в Италии, после чего мне дозволено будет отправлять мои обязанности во Франции. Я, однако, не отказал Сервьену напрямик, я держался с ним по-прежнему учтиво. Он навестил меня, я нанес ему ответный визит, переговоры продолжались; но он понял, что я не согласен на его условия, ибо он избегает разговора о том, что касается интересов моих друзей, а я пытался разведать, как он относится к этому предмету, — позднее оказалось, что он относился к нему в высшей степени неблагосклонно. Принцесса Пфальцская, которой я доверял куда более, нежели ему, вначале не считала старания мои что-нибудь для них выхлопотать бесплодными. Но вскоре она поняла, что ошиблась; мало того, она поняла, что происки Сервьена и аббата Фуке имеют цель более коварную, нежели только помешать переговорам. Она уведомила меня об этом, объявив даже, что отныне не хочет встречаться со мной у Жоли, куда на наши свидания ее обыкновенно доставляли в портшезе и проводили по черной лестнице между десятью и одиннадцатью вечера. Принцесса дала мне знать, что эти тайные совещания для меня опасны, и без обиняков сказала мне, что я должен либо согласиться на предложения Сервьена, либо завести переговоры с самим Кардиналом, потому что все его подручные, по тем или другим причинам, чрезвычайно ко мне враждебны.

Я уже приводил вам соображения, по каким не мог решиться заключить договор с двором от одного лишь своего имени — соображения эти изо дня в день подкреплялись известиями, поступавшими от г-жи де Ледигьер, которая утверждала, что я должен держаться как ни в чем не бывало, оставаясь у себя в архиепископстве, что Кардинал, который медлил на границе, занимаясь всяким вздором в армии г-на де Тюренна ⁵⁸², где, как вы понимаете, в его присутствии не было ни малейшей нужды, — Кардинал сгорает от нетерпения оказаться в Париже и, однако, не решается явиться туда, пока я его не покинул, и примет любые мои условия, только бы я уехал. Де Бриссак, полагавший, что известия эти исходят от маршала де Вильруа, как это и было на самом деле, страстно желал им верить еще и потому, что ему самому они были выгодны. Первый конюший ⁵⁸³ наставлял г-жу де Ледигьер в том же духе, утверждая, будто знает [559] из верных рук, что двор спит и видит со мной примириться; помню, что Жоли, в чьем присутствии мне передали эти слова, подошел и шепнул мне на ухо: «Еще одно заблуждение!» И он был прав, ибо слухи эти, хоть я и не верил им, все же удерживали меня, мешая договориться с двором, и в конце концов побудили меня внять совету принцессы Пфальцской и завести прямые переговоры с Кардиналом. Я написал епископу Шалонскому, что прошу его отправиться к Мазарини и начистоту, без обиняков, изложив ему мои условия, выговорить право оплатить должность губернатора Анжу для герцога де Бриссака и кое-какие ничтожные милости для господ де Монморанси, д'Аржантёя, де Шатобриана и других ⁵⁸⁴. Удовлетворить последних не составило бы никакого труда; да и желание де Бриссака исполнить было ничуть не труднее, поскольку Кардинал жаждал отделаться от меня, спровадив меня в Рим. Ланглад, оказавшийся в эту пору проездом в Шалоне, без всякого умысла задержал отъезд епископа, сообщив ему, что Кардинал в такой-то день будет в таком-то месте ⁵⁸⁵. Отсрочка эта стала причиной моего ареста, ибо Сервьен и аббат Фуке постарались его ускорить, убеждая Королеву, что оставлять все как есть слишком опасно, и запугивая ее россказнями, в каких на деле не было и тени правды. Они непрестанно твердили ей, что я смущаю и подстрекаю рантье, плету заговоры в отрядах городской милиции и прочее в том же роде.

Еще одно происшествие чрезвычайно озлобило против меня двор. 13 ноября Парламент собрался на заседание в присутствии Короля, дабы зарегистрировать декларацию, которою принц де Конде объявлялся виновным в оскорблении Величества; накануне Король прислал ко мне церемониймейстера Сенто с повелением явиться в Парламент. Я ответил Сенто, что смиренно молю Его Величество позволить мне сказать, что, по соображениям справедливости и приличия, памятуя отношения мои с принцем де Конде, я не могу принять участия в заседании, где он должен быть осужден. Сенто возразил, что кто-то уже высказал в присутствии Королевы предположение, что я отговорюсь этим предлогом, но она объявила, что это вздор, г-н де Гиз, обязанный своей свободой хлопотам принца де Конде, не преминет, однако, явиться в заседание; на это я заметил г-ну де Сенто, что, подвизайся я на поприще герцога де Гиза, я был бы счастлив последовать его примеру в подвигах, совершенных им в Италии ⁵⁸⁶. Вы и представить себе не можете, как взбесил Королеву мой ответ: ей внушили, будто это знак, что я стараюсь заслужить милость принца де Конде; на самом деле я поступил так из одного лишь чувства чести и поныне убежден, что поступил правильно. Королева, однако, посчитала мой поступок уликой, подтверждающей, что я уже вошел или намерен войти в сговор с Принцем; это была совершенная ложь, но Королева совершенно в нее поверила, поверила настолько, что решила поставить на карту все и меня погубить.

Капитан королевской гвардии Тутвиль, один из приспешников аббата Фуке, снял дом поблизости от жилища г-жи де Поммерё, где спрятал [560] людей, которые должны были на меня напасть. Ле Фе, артиллерийский офицер, один из жалких заговорщиков Пале-Рояля, пытался подкупить Пеана, который в ту пору был моим управляющим, а позднее моим дворецким, чтобы он сообщил, в какие часы я выхожу из дому по ночам. Прадель получил собственноручный приказ Короля захватить меня на улице, живого или мертвого. Приказ этот был составлен в выражениях, не менее ясных, нежели тот, что дан был маршалу де Витри перед убийством маршала д'Анкра ⁵⁸⁷. О приказе, полученном Праделем, я узнал лишь по возвращении во Францию из-за границы со слов архиепископа Реймского ⁵⁸⁸, который два-три года тому назад рассказал епископу Шалонскому и Комартену, что видел его собственными глазами. В ту пору до меня дошли только слухи о замыслах Тутвиля; я отнесся к ним как к затее безмозглого вертопраха, который зол на меня за то, что я содействовал одному из моих друзей, сопернику его в ухаживании за некой г-жой Дарме. Мне следовало призадуматься над попытками Ле Фе подкупить моего управляющего, но я усмотрел в них возню подручных Кардинала, пытающихся за мной шпионить.

Господин де Бриссак сказал мне однажды, что мне надо было бы вести себя осмотрительней, что на него со всех сторон сыплются остережения и ныне он даже получил записку, автор которой, не называя себя, заклинал его сделать так, чтобы я не появлялся в этот день в саду Рамбуйе, где вошло в моду прогуливаться, хотя был уже разгар ноября. Я решил, что записку эту писал кто-то из придворных, желавший испытать мою храбрость и мои силы. Я отправился на прогулку в сад с двумястами дворян; там я встретил многих офицеров королевской гвардии и среди них Рюбантеля, верного наперсника аббата Фуке. Не знаю, было ли у них намерение напасть на меня, но знаю, что напасть на меня в этих обстоятельствах было невозможно. Они приветствовали меня почтительными поклонами, я обменялся несколькими словами с теми из них, кто был мне знаком, и возвратился домой, совершенно довольный собой, как если бы не совершил величайшую глупость. А это и впрямь была глупость, способная лишь еще сильнее озлобить против меня двор. Тебя раззадорили, ты теряешь голову, а в пылу страстей уже трудно избежать крайностей. А вот еще пример неразумного моего поведения.

В предрождественские дни, по крайней мере по воскресеньям и праздникам, я намеревался читать проповеди в самых больших церквах Парижа и первую проповедь прочитал в день праздника Всех Святых в Сен-Жермене ⁵⁸⁹ — приходе самого Короля. Их Величества оказали мне честь своим присутствием, на другой день я отправился поблагодарить их. Поскольку с недавних пор меня все чаще осаждали советами быть осторожнее, я не показывался в Лувре, и, наверное, напрасно, ибо, как я полагаю, это обстоятельство более всех других побудило Королеву меня арестовать. Я говорю — полагаю, ибо для того, чтобы утверждать это с уверенностью, следовало бы прежде узнать, был ли я арестован по приказу Мазарини или же Кардинал просто одобрил мой арест, когда убедился, что [561] меня удалось взять под стражу. Мне ничего в точности не известно, ибо даже люди близкие ко двору придерживались на сей счет совершенно различных мнений.

Лионн всегда убеждал меня во втором. Кто-то, уже запамятовал кто, говорил мне, что Ле Телье утверждал противное. Верно лишь, что если бы не обстоятельство, о котором вы сейчас узнаете, я не появился бы в Лувре; я держался бы начеку и, невзирая на приказ, полученный Праделем, еще оттянул бы развязку, во всяком случае до той поры, пока не получил бы известий от Мазарини. Все мне это советовали, и помню, что д'Аквиль однажды вечером в негодовании заметил: «Вы сумели усидеть дома три недели кряду из-за принца де Конде. Неужто вы не способны усидеть дома три дня из-за Короля?»

Вот что помешало мне послушаться д'Аквиля. Г-жа де Ледигьер, которую я имел причины считать особой весьма осведомленной и которая обыкновенно и в самом деле была хорошо осведомлена, всячески уговаривала меня явиться в Лувр: коль скоро я могу являться ко двору без опаски, рассуждала она, мне следует там бывать из соображений приличия и прочее. Я готов был согласиться с ходом ее рассуждений, но не мог согласиться с тем, что я буду при дворе в безопасности. «Удерживает ли вас что-нибудь еще, кроме этого подозрения?» — спросила она. «Нет», — отвечал я. «Тогда ступайте в Лувр завтра же, — объявила она, — ибо нам известно, что творится за кулисами». А за кулисами, по ее сведениям, созвано было тайное совещание, и на нем, после долгих споров, решили со мной примириться и даже удовлетворить ходатайства мои за моих друзей ⁵⁹⁰. Я совершенно уверен, что г-жа де Ледигьер меня не обманывала, и уверен также, что маршал де Вильруа не обманывал г-жу де Ледигьер. Его самого обманули, вот почему я никогда не заговаривал с ним об этом деле.

Итак, 19 декабря я отправился в Лувр и был арестован ⁵⁹¹ в прихожей у Королевы дежурным капитаном личной гвардии Короля де Виллекье. Д'Аквилю чуть было не удалось меня спасти. Когда я прибыл в Лувр, он прогуливался по двору; я увидел его, выходя из кареты, мы вместе зашли к г-же де Вильруа, жене маршала, и я остался у нее ждать пробуждения Короля. Д'Аквиль, расставшись со мной, поднялся наверх, где встретил Монмежа, который сказал ему, что все утверждают, будто меня намерены арестовать. Д'Аквиль быстро сбежал вниз, желая предупредить меня и выпустить через черный двор, куда как раз выходили комнаты г-жи де Вильруа. Он уже не застал меня, опоздав всего на несколько минут, но эти минуты, без сомнения, стоили мне свободы. Благодарность моя д'Аквилю от этого не уменьшилась, но, зная его нрав и доброту, уверен, что она радует его меньше. Г-н де Виллекье отвел меня в свою комнату, куда служители королевской кухни принесли мне поесть. При дворе сочли неприличным, что я поел с большим аппетитом — так велики раболепие и трусость придворных. Я счел неприличным, что у меня вывернули карманы, как поступают с мелкими воришками, но г-н де Виллекье [562] получил такой приказ, хотя и весьма необычный. Однако нашли у меня лишь письмо английского короля, который поручал мне выведать в Риме, не может ли он получить там денежную субсидию ⁵⁹². Слух о письме из Англии тотчас распространился среди челяди, подхватил его один дворянин, имени которого я не назову, щадя его из уважения к его брату, принадлежащему к числу моих друзей. Желая выслужиться перед двором, он перетолковал письмо самым чудовищным образом. Он пустил слух, будто оно писано Протектором. Что за гнусность!

Около трех часов меня провели через большую галерею Лувра до самого ее конца и оттуда через павильон Мадемуазель вниз по лестнице к выходу. У дверей поджидала карета Короля, в нее вместе со мной сел г-н де Виллекье и пять или шесть королевских гвардейцев. Лошади сделали шагов двенадцать или пятнадцать в сторону города, но вдруг повернули к воротам Конферанс ⁵⁹³. Сопровождал нас маршал д'Альбре с отрядом тяжелой конницы, легкая конница г-на де Ла Вогиона и восемь гвардейских рот под командованием г-на де Венна. Поскольку путь наш лежал к Сент-Антуанским воротам, нам пришлось миновать две или три другие заставы — возле каждой стоял батальон швейцарцев с пиками, нацеленными в сторону города. Сколько предосторожностей, и совершенно напрасных! В городе ничто не всколебнулось. Горе и растерянность воцарились в нем, но до мятежа дело не дошло, потому ли, что народ и в самом деле впал в слишком большое отчаяние, или потому, что сторонники мои утратили мужество, не видя никого, кто мог бы их возглавить. Позднее об этом толковали по-разному. Ле У, простой мясник, но человек умный и пользовавшийся доверием в народе, говорил мне, что все его собратья с площади О Во ⁵⁹⁴ уже готовы были взяться за оружие и, не объяви им г-н де Бриссак, что, если они вооружатся, меня убьют, весь квартал в мгновение ока покрылся бы баррикадами. Л'Эпине утверждал то же самое в отношении улицы Монмартр. Маркиз де Шаторено, который в этот день немало потрудился, чтобы взбунтовать народ, помнится, рассказывал, что старания его успехом не увенчались, и мне известно, что Мальклер, который с той же целью бросился к жителям мостов Нотр-Дам и Сен-Мишель, весьма мне преданным, застал женщин в слезах, но мужчин в страхе и бездействии. Кто знает, что могло бы случиться, будь хоть одна шпага извлечена из ножен. Но поскольку ни одной шпаги не обнажили, люди, как всегда в подобных случаях, утверждают, что ничего бы и не случилось; между тем, не появись в городе баррикады, когда был схвачен Бруссель, те же люди подняли бы на смех того, кто сказал бы им, что баррикады хотя бы могут появиться.

Между восемью и девятью часами вечера меня доставили в Венсенн; когда я выходил из кареты, маршал д'Альбре спросил меня, не желаю ли я передать что-нибудь Его Величеству; я ответил, что оказал бы непочтение Королю, если бы взял на себя подобную смелость. Меня отвели в большую комнату, где не было ни ковра на стене, ни полога у постели, а тот, что принесли к одиннадцати часам, был из китайской тафты, ткани, [563] не слишком пригодной для зимы. Тем не менее я заснул крепким сном, что, однако, вовсе не следует приписывать твердости моего характера, ибо несчастья всегда действуют на меня подобным образом. Мне не однажды пришлось убедиться в том, что они бодрят меня днем и усыпляют ночью. Сила духа тут ни при чем, я понял это, хорошо изучив самого себя, ибо сознал, что сонливость моя проистекает от изнеможения, в какое я впадаю, когда мои невзгоды не разнообразятся стараниями от них избавиться. Я с особенным удовольствием обнажаю, так сказать, перед вами мою душу, признаваясь вам в самых потаенных и глубоких ее движениях.

Наутро я принужден был встать с постели в нетопленной комнате, потому что в камине не оказалось дров; впрочем, трое тюремщиков, ко мне приставленных, любезно заверили меня, что назавтра они у меня будут. Однако тот единственный из них, кто остался моим стражем и потом, присвоил предназначенные мне дрова, и на Рождество я две недели провел в огромной, точно храм, комнате, не имея возможности развести огонь. Звали моего тюремщика Круаза; он был гасконец и, по слухам, когда-то служил в лакеях у Сервьена. Думаю, едва ли на земле сыщется другой подобный негодяй. Он крал у меня белье, одежду, обувь; зачастую я принужден был по восемь — десять дней оставаться в постели, потому что мне нечего было надеть. Я не верил, чтобы со мной могли так обходиться, не имея на то особого повеления властей и не задавшись целью уморить меня, доведя до отчаяния. Но я твердо решил разрушить их планы и не дать себе погибнуть, по крайней мере, подобной смертью. Вначале я нашел для себя развлечение в том, чтобы перехитрить моего тюремщика, который, без всякого преувеличения, был не меньший пройдоха, нежели Ласарильо с Тормеса или Бускон ⁵⁹⁵. Я отучил его донимать меня, внушив ему, что меня не проймешь ничем. Я никогда на него не гневался, ни на что не жаловался и делал вид, будто не замечаю тех слов, какими он пытался мне досадить, а между тем каждое его слово говорилось с этим умыслом. Он приказал начать работы в маленьком садике площадью в две-три туазы ⁵⁹⁶, расположенном во дворе донжона ⁵⁹⁷; когда я спросил, для чего он их затеял, он ответил, что намерен разводить там спаржу; благоволите вспомнить, что спаржа дает урожай только через три года. Вот одна из самых невинных его любезностей, а он каждый день отпускал десятка два в этом же роде. Я их кротко выслушивал, и кротость эта выводила его из себя, ибо он считал, что я над ним насмехаюсь.

Хлопоты капитула и парижского духовенства, которые сделали для меня все, что было в их силах, хотя дядюшка мой, самый слабодушный человек на свете, да притом до смешного завидовавший мне, поддержал их весьма неохотно, — хлопоты эти принудили двор объяснить причину моего ареста: канцлер в присутствии Короля и Королевы объявил всем духовным корпорациям, что арестовали меня для моего же блага, дабы помешать мне исполнить замыслы, в каких меня подозревают. По возвращении моем во Францию канцлер уверял меня, что это он убедил Королеву позволить ему придать такой оборот своей речи, под предлогом, [564] что так будет удобнее отклонить ходатайство парижской Церкви, которая единодушно требовала, чтобы меня предали суду или отпустили на свободу; он прибавил, что в действительности желал оказать мне услугу, вынудив таким образом двор признать мою невиновность хотя бы в отношении прошлого.

Мои друзья и в самом деле воспользовались этим ответом, представив его во всей красе в двух или трех весьма язвительных памфлетах. Комартен в этом случае, да и позднее, сделал все, на что способны самая искренняя дружба и самое высокое благородство. Д'Аквиль удвоил свое усердие и попечение обо мне. Капитул собора Богоматери распорядился ежедневно петь антифон ⁵⁹⁸, моля о моем освобождении. Все священники, за исключением кюре церкви Сен-Бартелеми ⁵⁹⁹, доказали мне свою преданность. За меня заступилась Сорбонна, поддержали меня и многие верующие. Епископ Шалонский своим добрым именем и примером воспламенял сердца и умы ⁶⁰⁰. Возмущение это вынудило двор обходиться со мной несколько лучше, нежели вначале. Мне стали выдавать книги, правда счетом, и притом оставили меня без бумаги и чернил; мне разрешили иметь при себе лакея и лекаря, упомянув которого мне хотелось бы отметить одно обстоятельство, весьма замечательное. Лекарь этот, по имени Вашро, человек весьма достойный и искусный в своем ремесле, сказал мне в тот самый день, когда появился в Венсеннском замке, что Комартен поручил ему передать мне, что стряпчий Гуазель, предсказавший когда-то освобождение герцога де Бофора, заверил его: в марте я получу свободу, хотя и не полную, а в августе стану свободным вполне. Вы увидите из дальнейшего, что предсказание его сбылось ⁶⁰¹.

Все время заключения моего в Венсеннском замке, — а оно длилось пятнадцать месяцев, — я усердно посвящал ученым трудам и занимался с таким усердием, что мне не хватало дня и я отдавал им даже ночи. С особенным тщанием изучал я латинский язык и убедился в том, что никакие усилия, на него потраченные, не пропадут втуне, ибо, постигнув его, мы открываем себе путь к постижению всех других языков. Занимался я также греческим, который когда-то очень любил и к которому вновь приобрел вкус. В подражание Боэцию я сочинил «Утешение теологией» ⁶⁰², доказывая, что всякий узник должен быть vinctus in Christo, о котором говорит апостол Павел ⁶⁰³. Своего рода silva (Здесь: набросками (лат).) стали собранные мной воедино рассуждения о различных предметах, в том числе применения к парижской Церкви извлечений из книги актов Церкви миланской, составленной кардиналами Борромео ⁶⁰⁴; я назвал этот труд «Partus Vincennarum» («Плод Венсенна» (лат.).). Мой тюремщик не упускал случая помешать моим занятиям и мне досадить. Однажды он объявил мне, что Король приказал ему выводить меня на прогулку на верхнюю галерею донжона. Потом, вообразив, что прогулки мне нравятся, со злорадным огоньком в глазах [565] сообщил мне, что получен новый приказ в отмену первого; я ответил ему, что это весьма кстати, потому что на террасе донжона слишком ветрено и у меня там разбаливается голова. Четыре дня спустя он предложил мне спуститься в зал для игры в мяч посмотреть на игру моих стражников; я отказался, отговорившись тем, что в зале для игры в мяч слишком сыро. Он принудил меня к этому, объявив, что Король, который заботится о моем здоровье более, чем я предполагаю, приказал ему, чтобы я побольше двигался. А вскоре сам попросил извинения, что больше не водит меня вниз. «По причине, какую я не могу вам открыть», — прибавил он. Сказать вам правду, я сумел стать выше этих мелких придирок — в глубине души они меня не трогали и вызывали во мне одно лишь презрение; но, признаюсь вам, я не находил в себе того же нравственного превосходства в отношении (если можно так выразиться) самой сущности моего заточения; каждое утро, пробуждаясь с мыслью о том, что я в руках моих врагов, я сознавал, что я вовсе не стоик. Ни одна душа не заподозрила моего отчаяния, но оно было велико по этой единственной причине, может быть разумной, а может быть и нет, ибо в нем, без сомнения, говорила гордыня; помню, я по двадцать раз на дню твердил себе, что оказаться в тюрьме — худшее из бедствий, какие могут постигнуть человека. Я тогда еще не знал довольно, какое великое несчастье — долги.

Комментарии

550 «... sola mihi obsequii gloria relicta est». — Несколько измененная цитата из «Анналов» Тацита (кн. VI, гл. VIII): «Боги вручили тебе верховную власть, а наша слава — лишь в повиновении твоей воле» (см.: Тацит Корнелий. Соч. в двух томах. Т. 1. Л., 1969. С. 158. «Литературные памятники». Перев. А. С. Бобовича, ред. Я. М. Боровского). С. Бертьер пишет, что это высказывание зачастую использовалось в политических дебатах XVII в.; Клод Сомез считал его наилучшей формулой абсолютной монархии («Апология королевской власти», 1650).

551 ... ценю вторую превыше первой. — Ранее, в бумаге, написанной для Месьё, Рец утверждал обратное: те, кто рассуждает о политике, как если бы это было богословие, — глупцы.

552 Письмо... перехваченное немцами... — Немецкими наемниками, служившими принцу де Конде. Письмо аббата Фуке было адресовано не Ле Телье, а Мазарини (оно приводится в мемуарах м-ль де Монпансье). Валентин Конрар, член Французской Академии, пишет в мемуарах, что, возможно, кардинал нарочно велел подставить гонца, чтобы с помощью этого письма поссорить принца де Конде и герцога Гастона Орлеанского. Ларошфуко утверждает, что Шавиньи вел переговоры по распоряжению самого Принца.

553 ...Шавиньи... больше уже не оправился.— Шавиньи умер 11 октября 1652 г. от горячки.

554 ... из испанского плена возвратился герцог де Гиз... — В 1647 г. началось восстание неаполитанцев против испанского владычества. После смерти их предводителя Мазаньелло Генрих II Гиз возглавил их, предъявив права на неаполитанский престол, но воевал он крайне неудачно. В 1648 г. восстание было подавлено, Гиз попал в плен и выпущен был из тюрьмы в Сеговии только через четыре года по просьбе принца де Конде. Приехав осенью 1652 г. в Париж, он перешел на сторону короля. В 1654 г. он также безуспешно пытался захватить неаполитанский престол (см. примеч. 662).

555 ... о событиях в Брейзахе... — См. ч. II, примеч. 525.

556 ... опасность долго не знать удачи. — Ларошфуко описывает всю историю Фронды как цепь бесконечных ошибок: «Даже двор, который поддержала сама судьба, часто допускал значительные ошибки, и позже все увидели, что каждая партия держалась скорее благодаря промахам той, которая с ней враждовала, чем благодаря собственному разумному образу действий» ( Ларошфуко Ф. де. Указ. соч. С. 92).

557 ... Вано-ле-Дам, что в Барруа... — Городок на реке Марне.

558 ... дело ограничивалось одними лишь стычками... которые ничего не решали. — После подхода лотарингцев и испанцев войско принца де Конде увеличилось с двух до двадцати тысяч; у де Тюренна солдат было втрое меньше. Две армии стояли друг напротив друга, так и не начав бой, месяц — с 6 сентября по 4 октября 1652 г., после чего обе отступили.

559 Ее составили четыре или пять сотен горожан... едва ли шестьдесят носили черные мантии. — На ассамблею 24 сентября собралось полторы тысячи (по другим сведениям — четыре тысячи) горожан, по большей части зажиточных («черных мантий»). Они легко разогнали тех, кто пытался их освистать по выходе из Пале-Рояля.

560 ... соломенную, а не бумажную кокарду... — Бумажная кокарда — знак роялистов, а соломенная — знак фрондеров.

561 ... барон Дю Жур... — М.-Т. Хипп считает, что имеется в виду сын барона Дю Тура, Жан Батист Кошон.

562 ... нежели г-н де Сен-Ламбер; и <...> — В рукописи после союза «и» фраза обрывается.

563 Палаты не издали на сей счет постановления... — Постановление о посылке депутации к королю с прошением о даровании амнистии было принято и развешано по городу 3 октября 1652 г.

564 Герцог Лотарингский, которого... городская стража... едва не убила за то, что он хотел покинуть город... — Парижане хотели, чтобы войска герцога Лотарингского ушли — и не выпускали его из города из-за отсутствия пропуска. Герцог спасся от горожан, разъяренных грабежами наемников, только с помощью священника, который шел причащать больного.

565 ... принц де Конде... покинул Париж... — Принц уехал 13 октября 1652 г. Ларошфуко пишет, что Конде «видел, что стремление к миру было в Париже слишком всеобщим, чтобы, намереваясь ему препятствовать, можно было пребывать там в безопасности» (Ларошфуко Ф. де. Указ. соч. С. 145).

566 Труфалъдино. — См. ч. II, примеч. 45.

567 Скарамуш — сценическое имя итальянского актера Тиберио Фиорелли (род. 1608), игравшего в Париже до 1644 г., друга Мольера. Он исполнял по преимуществу роль хвастливого нищего вояки.

568 ... просить герцога Орлеанского выехать ему навстречу... — Ларошфуко пишет, что Месьё «получил предписание оставить Париж в тот день, когда туда должен будет въехать король, и сразу же подчинился этому, дабы не стать свидетелем народного ликования и триумфа своих врагов» (Ларошфуко Ф. де. Указ. соч. С. 145). На этом кончаются его мемуары — Фронда завершилась. Герцогиня Немурская поставит точку чуть позже — на аресте Реца и примирении принца Конти с двором.

569 Я отправился в Лувр... — По свидетельству г-жи де Мотвиль, король, опасаясь народных волнений, переехал из Пале-Рояля в лучше укрепленный дворец Лувр, откуда и легче было покинуть Париж в случае необходимости. Анна Австрийская, напротив, предпочитала роскошь Пале-Рояля соображениям безопасности, как пишет герцогиня Немурская. На другой день после приезда, 22 октября, там же в Лувре король созвал Парламент. Просить короля заночевать в Ратуше означало бы попытаться захватить его.

570 ... завтра же покинуть Париж... — На первое повеление короля удалиться, переданное накануне герцогом Данвилем, Месьё попросил разрешения задержаться в Париже на ночь.

571 ... «Не будь вы мой отец»... — «Я бы не ждал с ответом, не будь вы мой отец», — отвечает в гневе Родриго, оскорбившись вопросом отца, храбр ли он ( Корнель П. «Сид», акт 1, явл. V).

572 ... зависит от mezzi termini Кардинала. — Mezzi termini — средний путь (ит.). Намек на склонность Мазарини к компромиссам и переговорам.

573 ... ворота Конферанс... — Построенные в 1633 г., эти ворота защищали вход в Лувр со стороны Тюильри.

574 ... баррикады герцога де Гиза... — См. ч. II, примеч. 76.

575 ... велено... покинуть Париж... — Были высланы также Ларошфуко, Ла Буле, Фонтрай, мадемуазель де Монпансье, г-жи де Фронтенак и де Монбазон и другие.

576 ... возбранялось вмешиваться в... государственные дела... — Людовик XIV, по сути, отменил королевскую декларацию от 24 октября 1648 г. (см. ч. П, примеч. 95), расширившую права Парламента, полностью лишил его политического влияния.

577 ... сложить с себя мое звание... — Рец вынужден был отказаться от звания архиепископа Парижского в 1662 г., чтобы получить прощение короля и дозволение вернуться во Францию.

578 ... после смерти ее... — Мадемуазель де Шеврёз умерла 7 ноября 1652 г. «Я очень печалилась, — пишет в мемуарах м-ль де Монпансье, — она была девица красивая и достойная, но не слишком умная».

579 ... не оказалось денег... — Должность губернатора стоила около ста тысяч ливров.

580 Комартен отправился в Пуату жениться... оставаясь там, когда двор прибыл в Париж. — Комартен женился в ноябре 1652 г. на Мари-Урбен де Сен-Март, дочери Никола дю Френа, королевского наместника в Пуатье, но она умерла через два года.

581 ... шепот разрастается в гул... — Ср. со знаменитым монологом Базиля о клевете из «Севильского цирюльника» Бомарше (д. 2, явл. 8): «Сперва чуть слышный шум...»

582 ... Кардинал... медлил на границе, занимаясь всяким вздором в армии г-на де Тюренна... — После прибытия короля в Париж Мазарини вернулся во Францию с набранными им в Бельгии войсками и принял участие в боевых действиях против Лотарингской армии.

583 Первый конюший... — Граф де Беренген, первый конюший малой конюшни королевы.

584 ... и других... — Ги Жоли перечисляет в мемуарах эти условия: аббатство с 20-ю тысячами годового дохода для аббата Шарье, должность государственного секретаря для Комартена, а для него самого — место секретаря кабинета герцога Анжуйского Филиппа, брата короля, или крупная сумма денег. Однако принцесса Пфальцская еще ранее советовала Рецу забыть на время о притязаниях его сподвижников: допустив короля в Париж, он проиграл и уже не имеет возможности торговаться.

585 ... Кардинал... будет в таком-то месте. — Точнее — проезжать через Шалон через два дня, как пишет в мемуарах отец Рапен, который полностью подтверждает рассказ Реца. Но он добавляет, что это была сознательная хитрость кардинала Мазарини, не желавшего вступать в переговоры с епископом Шалонским. Мазарини тайно побуждал королеву арестовать Реца — противника, пытавшегося занять его место, — хотя это не могло не вызвать неудовольствие папы; Мазарини утверждал: «Покой и кардинал де Рец — вещи несовместные».

586 ... совершенных им в Италии. — См. ч. II, примеч. 554.

587 Приказ... дан был маршалу де Витри перед убийством маршала д'Анкра. — Фаворит королевы Марии Медичи, Кончини, маршал д'Анкр, в 1617 г. был убит в Лувре де Витри, тогда еще капитаном гвардейцев, по приказу Людовика XIII. Король Людовик XIV действительно написал на третьем экземпляре приказа об аресте Реца, что поручает Праделю доставить кардинала живым или мертвым — в случае сопротивления.

588 ... со слов архиепископа Реймского... — Ш.-М. Ле Телье стал архиепископом Реймским после смерти Антонио Барберини, в 1671 г. (что также позволяет уточнить дату написания мемуаров).

589 ... первую проповедь прочитал в день праздника Всех Святых в Сен-Жермене... — В тот день в приходской церкви Лувра, Сен-Жермен-л'Оксерруа, в присутствии короля и королевы Рец читал проповедь, осуждающую честолюбцев.

590 ... созвано было тайное совещание... даже удовлетворить ходатайства мои за моих друзей. — На этом совещании 25 ноября 1652 г. было решено заманить в ловушку и арестовать последнего оставшегося в Париже предводителя Фронды — Реца.

591 ... 19 декабря... был арестован... — По свидетельству Ги Жоли, и накануне и утром принцесса Пфальцская, Комартен и он сам уговаривали Реца не ходить в Лувр, дождаться ответа от архиепископа Шалонского. Перед уходом Рец сжег все важные бумаги, а шифры остались у Жоли.

592 ... письмо английского короля... не может ли он получить там денежную субсидию. — Если Мазарини поддерживал Кромвеля, Лорда Протектора Англии (английская республика была официально признана Францией в декабре 1652 г.), то Рец был связан с английским королем в изгнании Карлом П. Рец был посредником в его переговорах с Римом: король хотел получить субсидии за обещание, в случае реставрации, предоставить католикам свободу отправления культов, но Рим желал, чтобы сам Карл II перешел в католичество. Позднее, в 1657 г., Рец опубликовал «Покорнейшее и очень важное представление Королю по поводу передачи в руки англичан морских портов во Фландрии» (Мазарини передал Кромвелю Дюнкерк, Гравлин и Mapдик). В карманах Реца нашли также черновые наброски двух его проповедей (опубл. в т. IX его «Сочинений», 1887).

593 ... в сторону города, но вдруг повернули к воротам Конферанс. — Вместо того, чтобы везти Реца в Венсеннский замок напрямик через Париж, охрана предпочла объехать город.

594 ... собраться с площади О Во... — На ней до 1646 г. был Мясной рынок.

595 ... Ласарилъо с Тормеса или Бускон. — Герои испанских плутовских романов: «Жизнь Ласарильо с Тормеса, его невзгоды и злоключения» (1554), «История жизни пройдохи по имени дон Паблос» Ф. Кеведо (1626).

596 Туаза — сажень (1,949 м).

597 Донжон — главная башня, находящаяся в центре замка, поставленная в самом неприступном месте. В случае осады служила последним рубежом обороны.

598 ... антифон... — Как пишет Ги Жоли, капитул велел каждый день в конце службы петь мрачный псалом и произносить проповедь, взыскующую освобождения Реца.

599 ... кюре церкви Сен-Бартелеми... — Церковь находилась на острове Сите; ее кюре, Руйе, был противником янсенистов; после премьеры «Тартюфа» он написал памфлет против Мольера (1664).

600 Епископ Шалонский... воспламенял сердца и умы. — 5 января 1653 г. собравшиеся в Париже епископы поручили епископу Тулонскому Пьеру де Марка принести от их имени протест против нарушения принципа неприкосновенности священнослужителей.

601 ... предсказание его сбылось. — Бофор совершил побег из Венсенна 31 мая 1648 г.; в марте 1654 г. Реца из Венсенна перевели в Нант, а 8 августа 1654 г. он бежал.

602 В подражание Боэцию я сочинил «Утешение теологией»... — Римский философ Боэций был казнен по обвинению в измене (тайных связях с Византией). Написанный им в тюрьме перед смертью трактат «Утешение философией» (524 г.; в прозе со стихотворными вставками), находился в библиотеке Реца, переданной им монастырю Сен-Мийель.

603 ... всякий узник должен быть vinctus in Christo, о котором говорит апостол Павел. — Точнее: «Vinctus Jesu Christi» («Узником Иисуса Христа») апостол Павел называет себя в «Послании к Ефесянам» (III, 1) и в «Послании к Филимону» (I, 1 и 9).

604 ... из книги актов Церкви миланской, составленной кардиналами Борромео... — Двоюродные братья Карло и Федерико Борромео в XVI — XVII вв. реформировали Миланскую епархию в соответствии с решениями Тридентского собора (1563), предусматривавшими заботу о духовенстве, устройство семинарий; они постоянно пребывали в епархии, занимались ее делами, украшением храмов, ввели в богослужение церковную музыку, активно боролись с протестантством, возглавляли инквизицию. «Акты Церкви миланской» (частично опубликованные во Франции в 1643 г.) оказали воздействие на духовно-просветительскую деятельность ораторианцев; Рец, восхищавшийся святым Карло Борромео, посвятил ему в 1640 г. проповедь. Произведения, написанные Рецем в тюрьме, не сохранились.

Текст воспроизведен по изданию: Кардинал де Рец. Мемуары. М. Наука. 1997