ЖАН ФРАНСУА ПОЛЬ ДЕ ГОНДИ, КАРДИНАЛ ДЕ РЕЦ

МЕМУАРЫ

MEMOIRES

Вторая часть

Месьё, в восторге от этой речи, отвечал, что Принц явился для того лишь, чтобы обсудить кое-какие частные дела и останется в Париже всего сутки. И не успел маршал выйти из его покоев, сказал мне: «Вы благородный человек, havete fatto polito (вы сделали все, что надо (ит.).), то-то мы натянем нос Шавиньи!» Но я ответил ему напрямик: «Никогда еще, Месьё, я не оказывал Вам такой плохой услуги. Прошу Вас, помяните мои слова». Шавиньи, который одновременно узнал о происшедшем в Ратуше и об ответе Месьё, стал ему пенять и, распалившись, дошел до дерзости и угроз. Он объявил Месьё, что у принца де Конде достанет силы оставаться в городе сколько ему вздумается, ни у кого не испрашивая на то позволения. Через известного смутьяна, Песка, он собрал на Новом мосту сто или сто двадцать негодяев, которые едва не разгромили жилище маркиза Дю Плесси-Генего, и так запугал Месьё, что принудил его публично отчитать маршала Л'Опиталя и купеческого старшину за то, что они внесли в протоколы муниципальной канцелярии ответ, который, по уверениям Его Королевского Высочества, был дан им губернатору в приватном порядке и [478] совершенно доверительно. Вечером я пытался напомнить Месьё, что недаром советовал ему не делать шага, который он сделал, но он заткнул мне рот. «Мало ли что случается, — объявил он. — Вчера прав был я, сегодня вы. Но разве можно столковаться с этими людьми?» Ему следовало бы присовокупить: «И со мной в их числе». Я присовокупил это сам; увидя, что, несмотря на все горькие уроки, он продолжает вести себя по-прежнему, хотя с тех пор, как принц де Конде отбыл в Гиень, он сам в разговорах со мной тысячи раз осуждал подобное поведение, я понял бесплодность своих стараний и решил по возможности оставаться в бездействии, хотя, правду сказать, для некоторых лиц это вовсе не безопасно в смутные времена; однако я не видел для себя другого выхода, во-первых, потому, что не в моей власти было переделать Месьё, во-вторых, потому, что я должен был принимать в расчет положение, в каком я в эту пору оказался, и о чем я позволю себе рассказать подробнее.

Из любви к истине я должен вам признаться, что, сделавшись кардиналом, я сразу почувствовал неудобства, причиняемые пурпуром, ведь и раньше я много раз замечал, что мне слишком много неудобств причиняет уже и блеск коадъюторского звания. Одна из причин, по которым люди почти всегда злоупотребляют своим саном, состоит в том, что он сразу же ослепляет их, и ослепление это ведет их к первым ошибкам, во многих отношениях самым опасным. Величие, с каким я намеренно держался, сделавшись коадъютором, снискало мне успех, ибо все видели, что к такому образу действий вынуждает меня низость моего дяди. Но я прекрасно понимал, что, не будь этого обстоятельства и не сдобри я своего поведения приправами, прибегнуть к которым помогла мне не столько моя собственная ловкость, сколько дух времени, — повторяю, не будь всего этого, такое поведение отнюдь не было бы благоразумным или, во всяком случае, не было бы приписано благоразумию. Имея достаточно времени над этим поразмыслить, я с особенной осмотрительностью отнесся к кардинальской шапке, чей ослепительный цвет кружит головы большинству тех, кто ею удостоен. Самую заметную, на мой взгляд, и самую ощутительную ошибку кардиналы совершают, притязая возвыситься над принцами крови, которые в любую минуту могут стать нашими властителями, а покамест, в силу своего ранга, являются таковыми почти для всех наших ближних. Я исполнен благодарности ко всем кардиналам моего рода, чей пример дал мне впитать сей урок с молоком матери; мне представился удобный случай применить его к делу в тот самый день, когда я получил известие о своем назначении. Шатобриан, имя которого вы встречали во второй части моего повествования, сказал мне в присутствии многих лиц, находившихся в моих комнатах: «Отныне мы не станем кланяться первыми»; сказал он это, имея в виду, что, хотя я и был в самых дурных отношениях с принцем де Конде и ходил повсюду с большой свитой, я, понятное дело, где бы ни встречался с ним, приветствовал его с почтением, подобающим его титулам. «Извините, сударь, — возразил я Шатобриану, — мы по-прежнему будем кланяться первыми, и притом ниже, чем [479] когда-либо прежде. Не дай Бог, если красный головной убор вскружит мне голову настолько, что я вздумаю оспаривать первенство у принцев крови. Для дворянина большая честь уже в том, что он имеет право находиться рядом с ними». Слова эти, — а они, думается мне, благодаря великодушию принца де Конде и его дружбе ко мне, помогли, как вы увидите далее, охранить права французских кардиналов, — слова эти произвели на окружающих весьма благоприятное впечатление и умерили их зависть, а это важнейший залог успеха.

Для той же цели я воспользовался еще и другим средством. Кардиналы де Ришельё и Мазарини, окрасившие пурпуром звание министра, присвоили кардинальскому сану привилегии, которые и министрам подобают лишь в том случае, если два эти титула соединились в одном лице. Трудно было разрознить их в моей особе, принимая во внимание должность, какую я занимал в Париже. Я, однако, сделал это сам, обставив дело так, что поступки мои приписали одной лишь скромности; я объявил во всеуслышание, что намерен принимать лишь те почести, какие всегда воздавались кардиналам, имя которых я ношу. Почти во всех случаях жизни важно не то, что ты делаешь, а как ты это делаешь. Я никому не уступал первого места, я провожал маршалов Франции, герцогов, пэров, канцлеров, иностранных принцев, побочных отпрысков королевской фамилии лишь до верхней ступени лестницы моего дома, но все были довольны.

Третье, о чем я позаботился, — это не пренебречь ни одним способом, какие допускает приличие, чтобы вернуть себе дружбу тех, кого всякого рода интриги от меня отдалили. Таких людей, разумеется, насчитывалось множество, ибо судьба моя была столь бурной и переменчивой, что в иные времена кое-кто побоялся быть к ней причастен, а в другие кое-кто оказался со мной в раздоре. Прибавьте к этому тех, кто, пожертвовав мной, надеялись попасть в милость. Не стану докучать вам подробностями, скажу только, что в полночь ко мне явился де Берси, что у почтенного картезианца, отца Каружа, я встретился с де Новионом ⁴⁸¹, а у селестинцев с президентом Ле Коньё. Все они были счастливы примириться со мной в ту пору, когда парижская митра озарилась сиянием кардинальской шапки. А я был счастлив примириться со всеми в ту минуту, когда сделанные мной шаги могли быть приписаны одному лишь великодушию. Я не пожалел об этом, и благодарность тех, кого я избавил от тягот первого шага, с лихвой выкупила неблагодарность некоторых других. Я уверен, что соображения политики, равно как и благородства, предписывают более могущественному избавить от унижения тех, кто стоит ниже его, и протянуть им руку, когда они не смеют протянуть ее сами.

Поведение, которого я старательно держался в обстоятельствах, мной описанных, было вполне согласно с принятым мной решением по возможности вкушать отныне покой — высокие титулы, какие судьбе угодно было сочетать в моем лице, казалось, сами собой должны были его мне доставить. [480]

Я уже говорил вам, что нрав Месьё, который я позволю себе назвать неисправимым, опостылел мне настолько, что я не решался более ни в чем на него положиться. А вот происшествие, которое покажет вам, что я был бы слепцом, вздумай я надеяться на Королеву.

Вы, наверное, помните, что в конце второго тома моего сочинения я упомянул о неосторожности мадемуазель де Шеврёз, совершенной ею, когда в сговоре с ее матерью я решился изображать воздыхателя Королевы. Герцогиня де Шеврёз против моего желания посвятила в дело дочь, которой вначале шутка пришлась весьма по вкусу; помнится, ей даже нравилось заставлять меня разыгрывать перед ней комедию со Швейцарихой — так она прозвала Королеву. Но однажды вечером, когда у нее было много гостей, кто-то показал ей письмо, присланное одним из придворных, — в нем говорилось, что Королева очень похорошела. Большинство присутствующих засмеялись; не знаю сам почему, я не последовал их примеру. Мадемуазель де Шеврёз, самое капризное в мире существо, заметила это и объявила мне, что ничуть не удивлена, ибо вот уже некоторое время кое-что замечает; оказалось, ей почудилось, будто я совершенно к ней охладел и к тому же поддерживаю с двором сношения, о каких ничего ей не сообщаю. Я решил вначале, что она надо мной смеется, — в том, что она говорила, не было и тени правды, — и понял, что она не шутит, лишь когда она объявила, будто ей известно, что именно доставляет мне каждый день ливрейный лакей Королевы. В самом деле, с некоторых пор ливрейный лакей Королевы часто ко мне являлся. Но он ничего мне не доставлял и навещал мой дом лишь потому, что состоял в родстве с одним из моих людей. Не знаю, каким образом мадемуазель де Шеврёз стали известны эти посещения, и тем более не знаю, с чего ей вздумалось сделать из них подобные выводы. Она, однако, их сделала и стала роптать и грозить. В присутствии Сегена, бывшего камердинера своей матери, который исправлял какую-то должность при особе то ли Короля, то ли Королевы, она объявила, будто я тысячу раз твердил ей, что не понимаю, как можно влюбиться в эту Швейцариху. Словом, ее стараниями до Королевы дошли слухи, будто в разговорах с мадемуазель де Шеврёз я называю ее Швейцарихой. Как вы увидите из дальнейшего, Королева никогда мне этого не простила; о том, что эти любезные слова дошли до нее, я узнал как раз за три-четыре дня до прибытия в Париж принца де Конде. Надо ли удивляться, что это происшествие, лишившее меня надежды на грядущие милости двора, еще подкрепило созревшее во мне решение удалиться от дел. Место моего уединения отнюдь не было мрачным, тень, отбрасываемая башнями собора Богоматери, давала прохладу, а кардинальская шапка служила защитой от суровых сквозняков. Я видел все преимущества уединения и, поверьте, если бы зависело от меня, воспользовался бы ими. Но судьба судила иначе. Возвращаюсь к своему повествованию.

Одиннадцатого апреля принц де Конде прибыл в Париж, Месьё встретил его в расстоянии целого лье от города. [481]

Двенадцатого апреля они вместе явились в Парламент. Вошед, Месьё тотчас взял слово и объявил, что привел своего кузена во Дворец Правосудия, чтобы заверить собравшихся: тот не имел и не имеет другого намерения, кроме как служить Королю и государству; Его Высочество всегда готов исполнить волю Парламента и предлагает сложить оружие в ту самую минуту, когда будут исполнены постановления, изданные палатами против кардинала Мазарини. Вслед за Месьё в том же духе произнес речь принц де Конде — он попросил даже, чтобы публичное заявление его было внесено в протокол.

Президент Байёль ответил Принцу, что Парламент всегда почитает честью видеть его в своем заседании, но не может утаить от него глубокую печаль, какую испытывает корпорация, зная, что руки Его Высочества обагрены кровью солдат Короля, убитых в Блено. При этих словах на скамьях Апелляционных палат поднялась буря, мощью своей едва не сокрушившая бедного президента Байёля; пятьдесят, а то и шестьдесят голосов дали ему единодушный отпор, и, наверное, их поддержали бы еще многие, если бы президент де Немон не пресек и не утихомирил шум, сделав сообщение о ремонстрациях, которые он вместе с другими посланцами Парламента в письменном виде представил Королю в Сюлли. В очень сильных и резких выражениях они клеймили особу Кардинала и его действия. Король через хранителя печати объявил депутатам, что рассмотрит ремонстрации после того, как Парламент пришлет ему материалы дознания, судить о которых будет он сам. Тут магистраты от короны представили Парламенту декларацию и именной указ, который содержал упомянутое распоряжение, а также предписание немедля зарегистрировать декларацию — ею Король отсрочивал исполнение декларации от б сентября ⁴⁸², а также парламентских указов против Кардинала.

Магистраты от короны, которым дали слово тотчас после оглашения этих бумаг, гневно обличив Кардинала, предложили сделать Королю новые представления, дабы изъяснить невозможность для Парламента зарегистрировать декларацию, которая, в нарушение всех правил и форм, подвергает новой юридической процедуре, могущей повлечь за собой множество возражений и придирок, декларацию самую неоспоримую и запечатленную самым полным изъявлением королевской воли; такая декларация может быть отменена лишь столь же торжественной и обладающей той же силой декларацией. Депутатам, прибавили они, надлежит принести Его Величеству жалобу на то, что им не дали прочесть ремонстрации в его присутствии; им должно упирать на это обстоятельство, а также на то, что материалы дознания, которых требует двор, не могут быть ему присланы; магистраты от короны предложили также внести в реестры все происшедшее в тот день в Парламенте и копию послать хранителю печати. Мнение это с отменной силой красноречия объявил г-н Талон. Вслед за тем начались прения, которые за отсутствием времени перенесены были на следующий день, 13 апреля. Постановление, не вызвавшее никаких споров, в точности повторило предложения Талона; к [482] нему прибавлено было только, что речи герцога Орлеанского и принца де Конде будут представлены Королю депутацией Парламента, а ремонстрации и протокол посланы всем верховным палатам Парижа и всем французским парламентам, дабы они также отрядили свои депутации Королю; в Ратуше немедля созвана будет генеральная ассамблея ⁴⁸³, на которую приглашены пожаловать герцог Орлеанский и принц де Конде, дабы повторить то, что они объявили Парламенту; а тем временем декларация Короля против кардинала Мазарини и все принятые против первого министра постановления будут приведены в действие.

Ассамблеи палат, состоявшиеся 15, 17 и 18 апреля, почти полностью употреблены были на обсуждение трудностей, связанных с устроением генеральной ассамблеи в Ратуше: спорили, например, о том, должно ли Месьё и Принцу присутствовать на прениях в Ратуше или, произнеся свои речи, им должно удалиться, и может ли Парламент приказать созвать ассамблею муниципалитета, или ему следует лишь предложить купеческому старшине и другим муниципальным чинам, а также самым видным горожанам каждого квартала собраться на ассамблею.

Девятнадцатого числа состоялась эта ассамблея, на которой присутствовали шестнадцать представителей Парламента. Герцог Орлеанский и принц де Конде повторили на ней слово в слово то, что они уже сказали в Парламенте; когда они удалились, королевский прокурор муниципалитета ⁴⁸⁴ предложил подать Королю в письменном виде всеподданнейшие ремонстрации против кардинала Мазарини; президент Счетной палаты, старейший из муниципальных советников, Обри, объявил, что начинать прения уже поздно и ассамблею придется перенести на завтра. Он поступил правильно во всех отношениях, ибо пробило уже семь часов, а он был в сговоре с двором.

Двадцатого апреля Месьё и принц де Конде явились в Парламент, и Месьё объявил палатам, что ему стало известно: губернатор Парижа маршал де Л'Опиталь и купеческий старшина получили именной указ Короля, которым возбраняется продолжать муниципальную ассамблею; письмо это — бумажка, состряпанная Мазарини, и он, Месьё, просит палаты тотчас послать за купеческим старшиной и эшевенами и предложить им не принимать ее во внимание. Посылать за ними не пришлось: они сами явились в Большую палату сообщить о полученном указе и в то же время уведомить Парламент, что они назначили собрание городского Совета, дабы решить, как им следует быть. Попросив их удалиться, обменялись мнениями, а затем, пригласив их снова, объявили, что палаты не возражают против созыва муниципального Совета, ибо созыв этот не противоречит установлениям и обычаям; однако палаты ставят их в известность: генеральная ассамблея, созванная для обсуждения дел такой важности, не должна и не может быть остановлена простым именным указом. Затем оглашено было письмо, которое надлежало разослать всем парламентам королевства; оно было кратким, но составлено в сильных, решительных и энергических выражениях. [483]

В тот же день после обеда в Ратуше, как это и было решено утром членами Совета, собралась ассамблея. Президент Обри поддержал мнение, изъявленное накануне муниципальным прокурором. Аптекарь Де Но, говоривший весьма красноречиво, прибавил, что следовало бы разослать во все города Франции, где имеются парламенты, епископальные или президиальные суды ⁴⁸⁵, предложение созвать подобные же ассамблеи и представить подобные же ремонстрации против Кардинала. Сторонники их мнения, возобладавшего в этот день, ибо оно собрало на семь голосов более первого ⁴⁸⁶, на ассамблее 22 числа оказались в меньшинстве. Поскольку кто-то сказал, что подобный союз городов смахивает на заговор против Короля, большинство поддержало мнение президента Обри — довольствоваться ремонстрациями Королю, ходатайствуя об удалении Кардинала и о возвращении Его Величества в Париж. В тот же день Месьё и принц де Конде явились в Счетную палату, дабы просить внести в протокол то, что уже было сказано ими в Парламенте и в Ратуше. В этой палате решено было также сделать представления против Кардинала.

Двадцать третьего апреля Месьё объявил Парламенту, что армия Мазарини под предлогом приближения Короля захватила Мелён и Корбей, хотя маршал Л'Опиталь дал слово не допустить эти войска к Парижу ближе чем на двенадцать лье, и потому он, Месьё, вынужден придвинуть к столице свои войска. Вслед за тем герцог Орлеанский в сопровождении принца де Конде направился в Палату косвенных сборов, где повторилось то же, что и в остальных корпорациях.

Хотя я могу поручиться вам за истинность изложенных мной происшествий на ассамблеях с 1 марта по 23 апреля, ибо каждое из них я сверил с реестрами Парламента и муниципалитета, я полагаю, что достоверность рассказа требует, чтобы я не описывал их столь же обстоятельно или, лучше сказать, с тем же вниманием к подробностям, с каким я описывал ассамблеи Парламента, где присутствовал сам. Рассказ, составленный на основании бумаг, пусть даже несомнительных, столь же отличен от воспоминаний очевидца, сколь портрет, созданный по чужим впечатлениям, разнится от полотна, писанного с оригинала. Разысканные мною в протоколах сведения в лучшем случае могли составить плоть происходящего; дух прений уловить в них, без сомнения, невозможно, ибо он чаще и скорее обнаруживает себя во взгляде, в движении, в выражении лица, иной раз почти неприметных, нежели в существе дела, которое, однако, представляется более важным и единственно может и должно быть внесено в протокол. Прошу вас увидеть в этом маленьком замечании знак того, что я стремлюсь и до конца своих дней буду стремиться не упустить ничего, могущего прояснить предмет, которому вы приказали мне посвятить свой труд ⁴⁸⁷. Отчет, который я собираюсь вам представить о подсмотренном мною действии пружин внутренних, более мне по руке, тут я надеюсь оказаться достаточно точным.

Видя столь единодушное согласие всех корпораций, задумавших низвергнуть Мазарини, вы, без сомнения, уверились, что он на краю гибели и [484] только чудо может его спасти. По выходе из Ратуши Месьё рассуждал как вы и в присутствии маршала д'Этампа и виконта д'Отеля даже выговорил мне за то, что я всегда утверждал, будто Парламент и муниципалитет не пойдут за ним. Признаюсь вам, как признался тогда же и ему, что я ошибся в этом вопросе и был сверх всякой меры удивлен, что Парламент сделал подобный шаг. Правда, двор содействовал этому как мог, да и неосторожность Кардинала, толкнувшего палаты к поступкам, которых сами они не желали, была также столь велика, что избавляла меня от стыда за недостаток прозорливости или хотя бы смягчала это чувство. Кардинал не придумал ничего лучшего, как от имени Короля приказать Парламенту, да еще в ту самую минуту, когда в Париж явился принц де Конде, отменить и упразднить все, что было сделано против Мазарини; человек, который как никто другой прибегал к лицемерию, не соблюдая ни меры, ни приличия, и охотно пускал его в ход даже тогда, когда в нем вовсе не было нужды, не пожелал прибегнуть к нему в том случае, когда, на мой взгляд, самый честный человек мог бы пустить его в ход не краснея.

В самом деле, появление принца де Конде в Парламенте четыре дня спустя после того, как он разбил в прах четыре отряда королевских войск, само по себе вопияло к небесам; если бы двор не поторопился и не стал в эту минуту ничего предпринимать, в следующую минуту все парижские корпорации, которые пресытились уже гражданской войной, без сомнения, начали бы тяготиться происшествием, которое открыто втягивало их в междоусобицу. Так действовал бы мудрый политик. Двор избрал, однако, политику противоположную, и она не замедлила привести к противоположным результатам: ввергнув народ в отчаяние, она в четверть часа примирила его с принцем де Конде. Принц был уже не тот, кто разгромил войска Короля, а тот, кто явился в Париж, чтобы помешать возвращению Мазарини. Образы эти смешались даже в воображении тех, кто поклялся бы, что их различает. На деле же, во времена, когда умами владеет предубеждение, отделить одно представление от другого способны лишь философы, которые всегда малочисленны, да и к тому же философов ни во что не ставят, ибо они никогда не берутся за алебарды. Но те, кто горланит на улицах, и те, кто ораторствует в парламентах, — все поддаются путанице впечатлений. К ней и привела неосмотрительность Мазарини; помню, как в тот самый день, когда магистраты от короны представили Парламенту последний упомянутый мной именной указ, известный вам Башомон сказал, что Кардинал нашел способ сделать фрондером Буалева. Прибавить к этому нечего — Буалев известен был как ярый мазаринист.

Вы, несомненно, полагаете, что Месьё и принц де Конде воспользовались неосторожностью двора. Ничуть не бывало. Они не упустили случая ее, так сказать, загладить, и вот тут-то как нельзя кстати заметить, что не все ошибки должно относить на счет человеческой натуры. Вас не удивят ошибки Месьё, но я и по сию пору дивлюсь ошибкам принца де Конде, ибо он уже и в то время был тем, кому они отнюдь не свойственны. Молодость, гордость и отвага порой толкали его совершать промахи иного [485] рода; они понятны. Но те, о которых я собираюсь рассказать, проистекали совсем из другого источника и не могут быть объяснены ни одним из этих свойств. Нельзя их отнести и на счет свойств противоположных, ибо никто не мог бы заподозрить в них Принца; вот что и побуждает меня прийти к выводу, что ослепление, о котором столь часто говорит нам Писание, и в смысле житейском порой ощутительно обнаруживает себя в поступках человеческих. Что могло быть естественнее для принца де Конде и более сообразно с его характером, нежели укрепить свою победу и воспользоваться ее плодами, какие он несомненно мог бы стяжать, продолжай он сам лично руководствовать своей армией? Но он покидает ее, оставив ее на попечение двух неопытных воинов: тревога Шавиньи, который призывает его в Париж под предлогом или по причине, в сущности совершенно вздорной, берет верх над его боевыми наклонностями и над соображениями пользы дела, какие должны были бы удержать его подле войска ⁴⁸⁸. Что могло быть важнее для Месьё и для принца де Конде, нежели схватить, так сказать, на лету благоприятную минуту, когда неосторожность Кардинала отдала в их руки первый Парламент королевства, который до этих пор колебался выступить открыто и даже время от времени совершал поступки не только малодушные, но и двусмысленные? Вместо того чтобы воспользоваться этим мгновением, накрепко привязав к себе Парламент, они нагоняют на него такого рода страх, который вначале отталкивает, а потом раздражает корпорации, и предоставляют ему свободу такого рода, которая вначале приучает к мысли о сопротивлении, а впоследствии неизбежно его порождает.

Поясню свою мысль. Едва в Париже получено было известие о приближении принца де Конде, в городе появились афиши, а на Новом мосту произошли беспорядки. Принц не был, да и не мог быть к ним прикосновенен, ибо 2 марта ⁴⁸⁹, когда это случилось, он еще не прибыл в Париж. Правда, как я уже говорил вам ранее, учинить их распорядился Месьё.

Двадцать пятого апреля чернь ворвалась в таможенную контору у Сент-Антуанских ворот и разграбила ее, но когда советник Парламента Кюмон, случайно при том присутствовавший, явился в библиотеку Месьё, где находился и я, чтобы доложить герцогу Орлеанскому о происшествии, он услышал в ответ такие слова: «Весьма сожалею, однако народу иногда полезно встряхнуться. Убитых нет, остальное не беда».

Тридцатого апреля купеческий старшина и другие городские чины, возвращаясь от Месьё, едва не были убиты в нижней части улицы Турнон; на другой день они принесли жалобу ассамблее палат на то, что им не было оказано никакой помощи, хотя они искали ее и в Люксембургском дворце, и в Отеле Конде.

Десятого мая королевский прокурор муниципалитета и двое эшевенов были бы убиты в зале Дворца Правосудия, если бы не герцог де Бофор, которому с большим трудом удалось их спасти.

Тринадцатого мая советник Парламента капитан милиции Келен вел свой отряд в Парламент, где ему предстояло нести караульную службу, но [486] горожане, составлявшие команду, покинули ее, крича, что они не намерены охранять мазаринистов; 24 того же месяца аббат Моле де Сент-Круа в собрании Парламента принес жалобу на то, что 20 мая смутьяны, напав на него, едва не изрубили его в куски.

Благоволите заметить, что сброд, один только и участвовавший в беспорядках, клялся и божился, что верно служит принцам, а они на другой же день отрекались от него в ассамблее палат. Отречение это, чаще всего совершенно искреннее, приводило к тому, что Парламент каждый раз издавал жестокие постановления против мятежников; это не мешало, однако, Парламенту быть уверенным, что те, кто отрекаются от бунта, его же подстрекнули; таким образом это не умаляло отвращения, какое бунт внушал многим магистратам, но приучало корпорацию принимать решения, которые, по крайней мере на ее взгляд, были не по вкусу обоим принцам. Я знаю, и однажды уже говорил вам об этом, что, когда настают времена брожения и смуты, подобного рода злосчастья неразлучны с властью над народом — никто не испытал это в большей мере, нежели я сам; но все-таки ни Месьё, ни принц де Конде не приложили должных стараний, чтобы отвести от себя подозрения в том, к чему они и в самом деле были непричастны: Месьё, человек малодушный, боялся поссориться с народом, слишком сурово обуздывая бунтовщиков, а принц де Конде, человек бесстрашный, недовольно задумывался над тем, сколь сильное и невыгодное для него впечатление производят эти волнения в умах тех, кто их страшится.

Мне должно тут покаяться, признавшись вам, что, имея выгоду вредить принцу де Конде во мнении публики, я употреблял для этой цели всякий предлог, а их в изобилии доставляли мне поступки многих сторонников его партии. Принц де Конде был всех менее повинен в этих поступках, но на него всего легче было навлечь подозрение и злобное негодование. Песк целыми днями топтался во дворе Отеля Конде, командор де Сен-Симон не выходил из приемной. Этот последний запятнал себя малопочтенным ремеслом горлана, потому-то, невзирая на его благородное происхождение, я не стыжусь ставить его в один ряд с жалким смутьяном из отбросов общества. Я весьма успешно пользовался именами этих несчастных в ущерб Принцу, который в действительности виноват был лишь в том, что не обращал внимания на их дурацкие выходки. Осмелюсь заметить, не нарушая почтения, какое мне подобает оказывать Принцу, что эту его оплошность можно извинить скорее, нежели то, что он тотчас не пресек вольности тех, кто вздумал открыто ему противоречить во всех корпорациях и даже позволять себе нападки на его особу. Мне понятно, что природное мягкосердие Месьё в соединении с завистью, какую всегда внушал ему кузен, иной раз склоняли герцога Орлеанского делать вид, будто он ничего не замечает, но и сам Принц, конечно, обнаружил в этих обстоятельствах излишнее мягкосердие; поведи он игру так, как мог бы, при том, что двор дал ему в руки столь важные козыри, он подчинил бы себе и Париж, и самого Месьё, не прибегая к насилию. [487] Однако уважение к истине, побуждающее меня отметить эту ошибку, побуждает меня восхищаться причиной, ее породившей; ибо видеть, как человек, прославленный своим геройством, грешит избытком доброты, столь прекрасно, что действия Принца, не увенчавшиеся успехом на поприще политическом, в отношении нравственном должны исторгнуть восхищенную хвалу у всех благородных людей. Мне следует пояснить свои слова несколькими примерами.

Семнадцатого апреля генеральный прокурор Фуке, известный своей приверженностью к Мазарини, хоть он, как и все остальные, держал против него речи в Парламенте, явился в Большую палату и в присутствии герцога Орлеанского и принца де Конде потребовал именем Короля, чтобы Принц представил ему отчет обо всех союзах и договорах, заключенных им внутри королевства и за его пределами; Фуке прибавил, что, если Принц откажется это сделать, он попросит внести в протокол свое требование, равно как и то, что он возражает против регистрации речи Принца, обещавшего сложить оружие, как только будет изгнан кардинал Мазарини.

Менардо открыто потребовал в большой ассамблее, состоявшейся 20 апреля в Ратуше, чтобы представления против Кардинала сделаны были лишь после того, как Принц сложит оружие.

Двадцать второго числа того же месяца все президенты Счетной палаты, исключая первого ⁴⁹⁰, не явились на заседание палаты, не помню уж под каким предлогом, но он сочтен был в ту пору неубедительным. Тогда же советник Счетной палаты Перрошель объявил прямо в лицо принцам, что должно принять постановление, возбраняющее вербовать войска без соизволения Короля; в тот же день Первый президент Палаты косвенных сборов, Амело, напрямик объявил принцу де Конде, что он удивлен, видя в креслах, украшенных королевскими лилиями, принца, который, одержав столько побед над врагами государства, стакнулся с ними, и так далее. Я привожу вам эти случаи лишь для примера. Подобные происшествия случались каждый день, и каждое из них, каким бы маловажным ни казалось оно в первую минуту, непременно оставляло в умах впечатления того рода, что сразу не заметны, но обнаруживают себя впоследствии. Осторожность предписывает главе партии сносить то, на что ему должно закрывать глаза, но ему не следует закрывать глаза на то, что пестует в корпорациях и в отдельных лицах навык к сопротивлению. Однако ни Месьё, в силу своего нрава, а также из-за недоверия к принцу де Конде боявшийся кому-нибудь не угодить, ни принц де Конде, лишь поневоле оказавшийся мятежником, не прилагали должного усердия, чтобы постигнуть основы науки, в которой, по словам адмирала Колиньи, быть слишком сведущим не дано никому. Тот и другой предоставили отдельным лицам выражать свое мнение не только свободно, но и разнузданно. Во всех описанных мной случаях они полагали, что им довольно поддержки большинства голосов; этого и впрямь было бы довольно, когда бы речь шла о простом судебном процессе. Они не поняли вовремя, что есть [488] граница между свободою и разнузданностью в выражении мнений; они не осознали, что твердое, поучительное и исполненное решимости слово, сказанное к месту в одну из тех минут, что иной раз сами по себе решают дело, способно установить эту границу, не взывая к насилию; таким образом они все время допускали, чтобы в Париже ощутим был дух противной партии, который всегда сгущается, когда он колеблем вихрями, вздымаемыми королевской властью.

Если бы Месьё и принц де Конде пожелали выслать из Парижа, пусть даже со всею учтивостью, хотя бы самого ничтожного из тех, кто в этих случаях оказал им непочтение, сами магистраты одобрили бы такие меры в отношении своих сочленов. Палата косвенных сборов публично осудила слова, сказанные президентом Амело принцу де Конде. Пожелай этого Принц, она проголосовала бы за удаление Амело; в тот самый день она еще принесла бы Принцу благодарность, а назавтра трепетала бы перед ним. Залог успеха во время великих возмущений в том и состоит, чтобы держать людей в повиновении с помощью страха, вызванного в них тем, чему сами они способствовали. Такого рода страх обыкновенно наиболее действенен, а недовольство вызывает наименьшее. Вы увидите, к чему привела противоположная политика. А породил эту политику переговорный зуд (так называл его старик Сен-Жермен), который, правду говоря, был в партии принца де Конде повальной болезнью.

Г-н де Шавиньи, с младых ногтей взращенный в правительственных кабинетах, мечтал возвратиться туда, чего бы это ни стоило. Г-н де Роган, который, правду сказать, ловок был только в танцах, воображал, будто может быть ловким царедворцем. Гула желал лишь того, чего желал Шавиньи, — вот вам натуры, весьма склонные заводить переговоры. Принц де Конде по своему характеру, воспитанию и по своим правилам был из всех, кого мне приходилось знавать, самым ярым противником междоусобицы; Месьё, в душе которого над всеми чувствами преобладали страх и недоверие, скорее всех, кого мне приходилось встречать, способен был угодить в любую ловушку, ибо страшился их всех. В этом он походил на зайца. Вот вам характеры, весьма расположенные внимать предложениям о переговорах.

Сила кардинала Мазарини как раз и состояла в умении плести невнятицу, намекать, обольщать надеждой, бросать приманку и тут же ее отнимать, изъяснять свою мысль и тут же ее запутывать. Вот склад ума, воистину созданный, чтобы извлекать пользу из призраков, которыми корона, не скупясь, тешит противника, когда ей надо склонить его к переговорам. Мазарини и в самом деле всех склонил к ним, и эти переговоры и были отчасти причиною, породившею, как я вам уже сказал, политику, выше мною описанную, ибо они обманывали всех ложными надеждами на примирение; они же, так сказать, довершили свое пагубное и развращающее на нее влияние, придав храбрости тем лицам в муниципалитете и в Парламенте, кто держал сторону двора, и отняв ее у тех, кто был искренним сторонником партии. Я расскажу вам об этом, но сначала мы [489] поговорим о действиях обеих враждующих армий, а также о тех действиях, какие, против моего желания и решения, пришлось в этих обстоятельствах предпринять мне самому.

Король, который, как я вам, конечно, уже говорил, все время стремился приблизиться к Парижу, тотчас после битвы в Блено покинул Жьен и через Осер, Санс и Мелён двинулся в Корбей; господа де Тюренн и д'Окенкур, прошедшие с армией до Море, прикрывали его движение, а герцоги де Бофор и Немурский, за недостатком фуража вынужденные оставить Монтаржи, стали лагерем в Этампе. Когда Их Величества оказались в Сен-Жермене ⁴⁹¹, г-н де Тюренн занял позиции в Палезо, и это принудило принцев расставить гарнизоны в Сен-Клу, на мосту Нейи и в Шарантоне. Передвижение войск, разумеется, сопровождалось беспорядками и мародерством; мародерство это Парламент осуждал так же, как воровство на Новом мосту, и потому в палатах каждый день разыгрывались сцены, достойные «Испанского католикона» ⁴⁹². Мне выпала роль в представлении другого рода, которое разыгрывалось в Люксембургском дворце. Я приезжал туда ежедневно, с одной стороны, исполняя волю Месьё, который желал показать принцу де Конде, что в случае необходимости может всегда на меня положиться, с другой — преследуя собственную выгоду, ибо сам я хотел показать публике, что слухам, непрестанно распускаемым сторонниками Принца о том, будто я стакнулся с Мазарини, Его Королевское Высочество не верит и их не одобряет. Я оставался в библиотеке Месьё, ибо, не получив еще кардинальской шапки из рук Короля, не мог появляться на людях. Зачастую в это самое время в галерее или в покоях герцога Орлеанского пребывал принц де Конде. Месьё непрестанно переходил от одного из нас к другому — потому что, во-первых, ему вообще никогда не сиделось на месте, а во-вторых, он поступал так с умыслом, преследуя свои цели. Людская же молва, которой нравится во всем видеть причины таинственные, объясняла беспокойство, вообще присущее Месьё, тем, что мы тянем его в разные стороны.

Все, чего Месьё не желал делать для блага партии, принц де Конде приписывал моему влиянию. Сдержанность, с какой я встретил заманчивые обещания, переданные мне де Бриссаком через графа де Фиеска по распоряжению Принца, вновь оживила его ко мне вражду. К тому же Месьё порой находил для себя выгодным, чтобы Принц меня не жаловал. Снова пошли в ход памфлеты — я на них отвечал. Бумажное перемирие кончилось; в эту пору или вскоре после я и выпустил в свет некоторые памфлеты из тех, о которых упоминал во втором томе моего повествования: хотя они и не относились к тому времени, я не хотел возвращаться к предмету, самому по себе столь ничтожному, что он не заслуживает повторного упоминания. Скажу лишь, что памфлет «Оплошности сьёра де Шавиньи, первого министра принца де Конде», который я забавы ради продиктовал Комартену, так глубоко задел этого надменного спесивца, что он не удержался от слез в присутствии двенадцати или пятнадцати благородных особ, находившихся в его доме. Когда один из них на другой день [490] рассказал мне об этом, я ответил ему в присутствии Лианкура и Фонтене: «Прошу вас передать г-ну де Шавиньи, что, зная за ним великое множество достоинств, я приложу для сочинения ему панегирика стараний еще более, нежели приложил для сочинения сатиры, столь его огорчившей».

Я уже говорил вам, что решил по возможности оставаться в бездействии, ибо, суетясь, я многое потерял бы, ничего не выиграв. Я отчасти исполнил свое намерение и впрямь не участвуя почти ни в чем, что затевалось в эту пору, ибо был убежден, что сделать что-нибудь полезное почти невозможно, а в редких случаях, когда оно было бы и можно, пользы все равно не выйдет по причине противоречивых и запутанных планов, которые строил, да и в тогдашних обстоятельствах не мог не строить каждый. Я оградился, так сказать, своими высокими званиями, связывая с ними будущие свои надежды, и помню, когда президент де Бельевр сказал мне однажды, что мне следовало бы действовать более энергически, не колеблясь ответил ему: «Нас настигла великая буря, и все мы, сдается мне, плывем против ветра. Но у меня в руках два надежных весла: одно из них кардинальский жезл, другое — посох парижского коадъютора. Я не хочу их сломать, моя цель покамест — просто не пойти ко дну».

Я уже говорил вам, что, принуждаемый часто бывать у Месьё, я давал повод подозревать, будто изменяю своему намерению ни во что не вмешиваться. А горланы из партии Принца, чернившие меня в своих пасквилях как приспешника Мазарини, и впрямь заставляли меня иногда браться за дело. Мне приходилось им отвечать, и шум этот вместе с постоянными моими визитами в Люксембургский дворец, казавшимися тем более загадочными, что, хотя все о них знали, они, по причинам, о которых я говорил выше, выглядели таинственными, так вот, шум этот имел для меня три весьма неприятных следствия. Он, во-первых, внушил даже тем, кто был далек от партийных распрей, будто я не способен угомониться; во-вторых, убедил принца де Конде, что я не желаю с ним примирения; в-третьих, окончательно рассорил со мной двор, ибо я не мог защититься от памфлетов принца де Конде, не включая в собственные мои писания то, что не могло прийтись по вкусу Кардиналу.

Избежать этих неприятностей можно было, лишь прибегнув к средствам еще более опасным, нежели сами эти неприятности. Защититься от первой из них я мог только, если бы совершенно удалился от мирских дел, а это было противно приличию, ибо в такое время поведение мое приписали бы страху, якобы внушаемому мне принцем де Конде, и противно долгу почтения и службы, какой привязывал меня к Месьё, ибо в такую минуту присутствие мое было или, по крайней мере, казалось ему необходимым. Оградить себя от второй из них я мог, либо примирившись с принцем де Конде, либо предоставив ему взять надо мной верх в общем мнении. Последнее решение мог избрать только глупец, исполнить же первое было невозможно в силу обещаний, данных мной Королеве именно в этом отношении, а также из-за Месьё, который желал неизменно держать меня на поводке, чтобы спустить с него в случае надобности. [491] Третьей неприятности я мог избежать, лишь сделав шаги к примирению со двором, чем Мазарини не преминул бы воспользоваться, чтобы меня погубить. И вот вам пример.

Получив известие о моем назначении кардиналом, я немедля послал Аржантёя к Королю и Королеве, дабы уведомить их об этом, но особо наказал ему ни в коем случае не наносить визита Кардиналу, ибо по причинам вам понятным я отнюдь не считал, что обязан ему своим саном; к тому же я рад был таким способом показать Парламенту и народу, что вижу в Мазарини своего врага. Из благоволения ко мне, а может быть, из осторожности, Месьё вдруг сказал мне, что, хотя я и должен был дать такой приказ Аржантёю, следовало прибавить к нему retentum (такое выражение он употребил); принимая во внимание нынешнее положение дел и то, что может случиться ко времени, когда Аржантёй окажется в Сомюре, где пребывает двор, посланцу следовало развязать руки, не лишая его права завести секретные переговоры с Кардиналом, если Мазарини того пожелает или если принцесса Пфальцская, к которой я направил Аржантёя, чтобы она представила его Королеве, сочтет, что это может быть нам полезно. «Как знать, — прибавил Месьё, — не послужит ли это и общему делу. Умный политик не должен упускать случая перехитрить записного хитреца. Мазарини все равно не преминет сказать: “Мы совещались”. Но что из того? Он отъявленный лжец, которому никто не верит; как мы ни поступи, он будет уверять, что совещание состоялось». Так говорил Месьё — слова его оказались пророческими. Кардинал пожелал увидеть моего посланца ночью у принцессы Пфальцской. От избытка любви ко мне он уверил Аржантёя, что, если бы я по оплошности приказал ему свидеться с ним публично, он исправил бы мою оплошность, публично же отказавшись от этого свидания. Он пекся о моей репутации, пекся о моих выгодах. Он убеждал Аржантёя, что готов разделить со мной должность первого министра. На деле же Аржантёй еще не успел возвратиться в Париж, а Гула уже уведомил Месьё о свидании Аржантёя с Кардиналом, но описал его не так, как оно произошло в действительности, а так, будто я сам добивался встречи с Мазарини и притом без ведома Его Королевского Высочества и вопреки его интересам. Вот образчик сетей, какие втайне плелись против меня — надеюсь, это оправдает в ваших глазах избранное мной в ту пору поведение.

По вашему приказанию я пишу историю моей жизни; из удовольствия повиноваться вам вполне я себя не щажу. Вы могли заметить, что до сих пор я не искал оправданий. Дойдя до этих страниц, я принужден их искать, ибо как раз тогда коварству моих врагов особенно ловко удалось обмануть легковерную посредственность. Мне известно, что в ту пору многие говорили: «Неужели кардиналу де Рецу в его годы мало быть кардиналом и архиепископом Парижским? Как могло ему взбрести на ум силой оружия домогаться места в Королевском совете?» Мне известно, что и поныне жалкие писаки, говоря о тех временах, повторяют этот смешной вздор. Признаюсь, он был бы еще смешнее, лелей я и в самом деле [492] подобные надежды и планы. Но я был весьма далек от них, не только в силу здравого смысла, принимающего в расчет обстоятельства, но и в силу моих склонностей, которые неудержимо влекли меня к наслаждениям и к славе, а звание министра, весьма мешая наслаждениям, славу превращает в жупел, и потому я не только не мог, но и не желал его добиваться. Не знаю, могут ли эти слова послужить мне оправданием, но, по крайней мере, в них нет похвальбы. Я обязан вам прежде всего искренностью, которая в глазах потомства едва ли меня извинит, однако, может быть, будет не напрасной, если докажет, что люди ничтожные, берущиеся судить о поступках тех, кто занимает значительное положение, в лучшем случае и чаще всего — самонадеянные простофили. Рассуждение мое вышло слишком многословным. Быть может, вы припишете его тщеславию, но, полагаю, не оно тому виной; я радуюсь возможности опровергнуть взводимый на меня поклеп только потому, что меня радует надежда избегнуть вашего неодобрения.

Размышляя о затруднительных обстоятельствах, в каких я в ту пору оказался, вы, без сомнения, вспомните, что я не раз повторял вам: бывают времена, когда все, что ни сделаешь, обращается тебе во вред. Месьё повторял мне эти слова сто раз на дню, сопровождая их горькими вздохами и сожалея, что не поверил мне, когда я предсказывал ему, что он попадет в беду и увлечет за собою всех остальных. Особенно трудно пришлось мне из-за начавшихся у меня в ту пору неурядиц, которые я назвал бы семейственными.

Вы уже знаете, что герцогиня де Шеврёз, Нуармутье и Лег в известном смысле составили как бы отдельный кружок и под предлогом того, что они ни прямо, ни стороной не могут поддерживать принца де Конде, на деле отдалились от Месьё, хотя и продолжали выказывать ему подобающую учтивость и почтение. Сношения их с двором были куда более тесные. Роль посредника в этом деле после Барте досталась аббату Фуке. Я узнал об этом от самого Месьё, который попросил или, лучше сказать, потребовал, чтобы я разузнал обо всем досконально, чего я не стал бы делать, не будь на то особого его приказания, ибо, видя, что происходит в Отеле Шеврёз с той поры, как Кардинал вернулся во Францию, я более не полагался на его хозяйку и бывал там только ради того, чтобы встретиться с мадемуазель де Шеврёз, которая осталась мне преданна. Я был признателен Месьё за то, что он не верил наветам Шавиньи и Гула, которые с утра до вечера пытались очернить меня, расписывая связь Отеля Шеврёз с двором, и впрямь дававшую повод на меня клеветать; вот почему я тем более чувствовал себя обязанным выведать об этой связи всю подноготную.

Намерение мое принудило меня завязать, хотя и с большой неохотой, некоторые сношения с аббатом Фуке. Я говорю — с большой неохотой, ибо немногие рассуждения этого человека, слышанные мной в доме г-жи де Гемене, где он встречался с некой мадемуазель де Менессен, своей родственницей, не внушили мне расположения к его особе. Он был в ту пору [493] совсем молод, но уже тогда отличался какой-то вздорной запальчивостью, мне несносной. Я встретился с ним два-три раза под вечер у Ле Февра де Ла Барра, сына купеческого старшины и приятеля Фуке, под предлогом того, что желал бы посоветоваться с ним, как лучше помешать проискам принца де Конде, задумавшего подчинить своей власти народ. Сношения наши длились недолго: во-первых, я сразу же выведал все, что мне было необходимо, во-вторых, ему скоро надоели бесплодные разговоры. Он желал, чтобы я немедля сделался безусловным мазаринистом, вроде него самого, не признавая, что в таком деле нужна осмотрительность. Вполне возможно, что с тех пор он поумнел, но, поверьте, в ту пору он рассуждал как мальчишка, только что выпущенный из Наваррского коллежа ⁴⁹³. Как видно, это его свойство не повредило ему в глазах мадемуазель де Шеврёз, в которую он влюбился и которая влюбилась в него. Малютка де Руа, прехорошенькая немочка, у нее служившая, сообщила мне об этом. Я довольно легко утешился в измене госпожи с наперсницей, выбор которой, сказать вам правду, ничуть меня не унизил. Я, однако, позволял себе кое-какие колкости насчет аббата Фуке, и тот вообразил или прикинулся, будто вообразил, что я зашел слишком далеко и намерен приказать побить его палками. Мне это и в голову не приходило; он же взбеленился так, как если бы это и впрямь случилось. Фуке немало содействовал моему аресту. Ле Телье сказал мне по возвращении моем из-за границы, что тот много раз предлагал Королеве меня убить. Я гневался на него куда меньше — гнев мой измерялся моей ревностью, а она была не слишком велика.

Мадемуазель де Шеврёз наделена была только красотой, а красота, не украшенная другими достоинствами, скоро приедается. Умна она была лишь с тем, кого любила, но долго любить она не умела, и потому ее недолго находили умной. С наскучившими любовниками она обходилась как с надоевшими ей нарядами. Другие женщины откладывают их в сторону, она же приказывала их сжечь; служанкам с большим трудом удавалось спасти какую-нибудь юбку, капор, перчатки или венецианские кружева. Мне кажется: будь ее власть бросить в огонь впавших в немилость поклонников, она делала бы это с превеликим удовольствием. Ее мать, решив окончательно примириться с двором, пожелала поссорить ее со мной, но ничего не добилась, хотя и устроила так, чтобы г-жа де Гемене дала ей прочитать своеручную мою записку, где я клялся, что предаюсь этой даме телом и душой, как чернокнижник дьяволу ⁴⁹⁴. В ссоре, которая вспыхнула между мной и Отелем Шеврёз, когда Кардинал возвратился во Францию, мадемуазель де Шеврёз пылко приняла мою сторону, а два месяца спустя переменилась без всякой причины, сама толком не зная почему. Она вдруг прониклась страстью к Шарлотте, хорошенькой горничной, служившей у нее и на все готовой. История эта продолжалась не более полутора месяцев, после чего она влюбилась в аббата Фуке и даже, пожелай он того, готова была за него выйти.

Как раз в эту пору г-жа де Шеврёз, чувствуя себя в Париже не у дел, решилась покинуть его и удалиться в Дампьер ⁴⁹⁵, понадеявшись на [494] уверения Лега, предпринявшего поездку ко двору, что она будет хорошо принята в Дампьере. Я излил мадемуазель де Шеврёз мою печаль, которая, правду сказать, была не столь уж велика, и выслал для сопровождения матери и дочери не только до ворот Парижа, но даже до самого Дампьера, всех находившихся при мне дворян и конные отряды. Но я не могу закончить этот беглый очерк обстоятельств моих в Париже, не воздав должного великодушию принца де Конде.

Анжервиль, состоявший при особе принца де Конти, явился из Бордо с намерением меня убить — так, во всяком случае, решил или заподозрил принц де Конде. Мне совестно, что я не осведомился о подробностях этой истории, ибо о поступках благородных следует разузнавать как можно более, в особенности когда ты должен быть за них признателен. Принц де Конде, повстречав Анжервиля на улице Турнон, объявил ему, что велит его повесить, если тот по истечении двух часов не уберется к своему господину.

Несколько дней спустя, когда принц де Конде находился у Прюдома, жившего на Орлеанской улице, а перед домом выстроилась рота его гвардейцев во главе со множеством офицеров, туда впопыхах примчался г-н де Роган, чтобы сообщить, что сейчас видел меня в Отеле Шеврёз, где меня можно захватить врасплох: при мне почти никакой свиты — один лишь шевалье д'Юмьер, знаменщик моей конницы, с тридцатью верховыми. «Кардинал де Рец всегда бывает или слишком силен, или слишком слаб», — с улыбкой ответил ему Принц. Почти в ту же пору Мариньи рассказал мне, как, находясь в покоях Принца, он увидел, что тот углубился в чтение какой-то книги; Мариньи осмелился заметить, что книга, должно быть, очень хорошая, если доставляет такое удовольствие Его Высочеству. «Я и в самом деле читаю ее с удовольствием, — ответил Принц, — ибо из нее узнаю о своих недостатках, на которые никто не осмеливается мне указать». Благоволите заметить, что книга эта, называвшаяся «Правда и ложь о принце де Конде и кардинале де Реце», могла бы задеть и разгневать Принца, ибо, по совести сказать, на ее страницах я не оказал ему должного почтения. Слова Принца прекрасны, возвышенны, мудры, величественны — сам Плутарх охотно воспользовался бы подобным изречением.

Возвращаюсь, однако, к рассказу о том, что происходило в ассамблее палат, хотя большую часть этих происшествий я уже описывал вам, и даже довольно пространно.

Я говорил тогда о переговорном зуде, как о болезни, поразившей партию принцев. Шавиньи вел с кардиналом Мазарини переговоры через посредство Фабера. Они ни к чему не привели, ибо Кардинал в глубине души не желал примирения, но, прикрываясь его личиной, стремился очернить Месьё и принца де Конде в глазах Парламента и народа. Для этой цели он использовал английского короля, который в Корбее предложил Королю Франции созвать совещание. Двор принял предложение, приняли его также в Париже Месьё и принц де Конде, которым о нем [495] сообщила английская королева. 26 апреля Месьё уведомил об этом Парламент и на другой же день отправил господ де Рогана, де Шавиньи и Гула в Сен-Жермен, куда из Корбея прибыл Король. Я позволил себе вечером спросить Месьё, уверен ли он или может ли он хотя бы надеяться, что совещание это послужит чему-нибудь дельному. «Пожалуй, нет, — ответил он, насвистывая. — Но как быть? Все ведут переговоры, я не хочу оставаться в одиночестве». Благоволите запомнить этот знаменательный ответ, ибо он определял отныне политику Месьё в отношении всех переговоров, о каких вам предстоит услышать. Никогда не руководился он в них иными соображениями, никогда не преследовал целей более обширных, никогда не вел их искусно и хитроумно. Никогда не мог я добиться от него другого ответа, если указывал ему на опасность такой политики, что я, впрочем, делал лишь тогда, когда он мне сам пять или шесть раз приказывал изъяснить мое мнение.

Полагаю, что вас более не удивляет мое бездействие; оно удивит вас еще менее, если я скажу вам, что за совещанием, о котором я только что упомянул и которое, как вы увидите далее, лишь бросило тень на партию, последовало еще пять или шесть подобных или, точнее, они потянулись длинной нитью, которую снова и снова пытались вплести в свое рукоделье господа де Роган, де Шавиньи, Гула, Гурвиль и г-жа де Шатийон. Однако не они одни трудились над узором: я как мог расцвечивал его, чтобы публика оценила его краски. Поскольку мне было на руку навлечь на эту партию ненависть и подозрение в мазаринизме, в котором она при каждом удобном случае пыталась обвинить меня, я всеми силами старался обнаружить и разгласить выгоды, каких искали в возможных соглашениях лица, состоявшие в этой партии. Они требовали губернаторства в Гиени для принца де Конде, в Провансе для его брата, в Оверни для герцога Немурского, сто тысяч экю и права на «Особые покои» для г-на де Ларошфуко ⁴⁹⁶, жезл маршала Франции для г-на Дю Доньона, титул герцога для г-на де Монтеспана, должность суперинтенданта финансов для Доньона ⁴⁹⁷, Месьё — предоставить право заключить общий мир, а Принцу — назначать министров, и требования эти были расписаны мной во всех подробностях. Я не считал, что клевещу, обнародуя эти притязания, ибо известия, которые я получал от двора, подтверждали слухи.

Не поручусь, что известия эти кое в чем не были преувеличены. Однако я знаю из верных рук, что Кардинал сулил исполнить все, что от него требовали, хотя ни на мгновение не собирался это сделать. Зато он не отказал себе в удовольствии вывести на сцену перед публикой господ де Рогана, де Шавиньи и Гула, обсуждающих с ним условия примирения как в присутствии Короля, так и с глазу на глаз, в то самое время, когда Месьё и принц де Конде во всеуслышание твердят в ассамблее палат, что предварительное условие любого договора — не иметь никаких сношений с Мазарини. Кардинал разыграл на глазах этих господ комедию, умоляя Короля, который как бы насильно его удерживал, позволить ему возвратиться в Италию. Он не отказал себе в утехе — показать всему двору [496] Гурвиля, не разрешив провести того по потайной лестнице. Он не отказал себе в развлечении — водить за нос Гокура, который, будучи присяжным посредником, придавал переговорам еще большую гласность.

Наконец дело дошло до того, что г-жа де Шатийон открыто отправилась в Сен-Жермен. Ножан говорил, что, когда она явилась во дворец, ей не хватало лишь оливковой ветви в руке. Ей и в самом деле оказали прием, подобающий Минерве. Разница была лишь в том, что Минерва, без сомнения, предугадала бы осаду Этампа, которую Кардинал предпринял как раз в эту пору, едва не погубив там всю партию Принца ⁴⁹⁸. Далее я опишу вам подробности этой осады, которой я коснулся здесь потому лишь, что таков был венец упомянутых мной переговоров. Я предпочел посвятить всем им в совокупности эти две или три страницы, дабы не быть вынужден часто прерывать ради них нить моего повествования.

Вы, верно, и сами пожелаете теперь прервать ее, чтобы сказать мне, что кардинал Мазарини, должно быть, и впрямь был весьма ловок, если, входя в переговоры лишь для виду, извлекал из них такую выгоду, а я позволю себе ответить вам, что тот, за чьей спиной стоит королевская власть, всегда найдет способ без труда обвести вокруг пальца того, кому претит вести войну с Королем. Не знаю, извиняю ли я этим принца де Конде или восхваляю его, но я говорю правду, которую принял смелость высказать в глаза ему самому. Да и в Парламенте нашлись люди, почти готовые на это осмелиться в тот день, когда Месьё объявил о совещаниях, которые господа де Роган, де Шавиньи и Гула имели в Сен-Жермене с Кардиналом.

Произошло это 30 апреля. Ропот, поднявшийся в Парламенте, был столь велик, что Месьё, убоявшись грозы, во всеуслышание объявил, что более не пошлет упомянутых господ в Сен-Жермен, доколе Кардинал его не покинет. Решено было также, что генеральный прокурор отправится ко двору, дабы испросить паспорт для депутатов, долженствующих сделать новые представления, а также дабы принести жалобу на беспорядки, чинимые солдатами в окрестностях Парижа.

Третьего мая генеральный прокурор доложил о том, что было им сделано в Сен-Жермене во исполнение приказаний Парламента, а также сообщил, что Король выслушает представления 6 сего месяца и что Его Величество весьма сожалеет, что действия Месьё и принца де Конде принуждают его держать армию в такой близости от Парижа. С этого дня у городских ворот выставлена была стража, для чего, однако, муниципалитет пожелал иметь письменное повеление Короля. Двор наконец прислал именной указ, понимая, что в противном случае Месьё издаст такое распоряжение собственной властью. Оно и в самом деле было крайне необходимо, ибо беспорядки и брожение народное росли в Париже не по дням, а по часам.

Шестого мая Королю объявлены были весьма решительные представления Парламента и Счетной палаты, а 7 мая их объявили Палата косвенных сборов и муниципалитет. Король ответил тем и другим, что [497] отведет свои войска, когда принцы уберут свои. Хранитель печати, говоривший от имени Его Величества, даже не упомянул имени Кардинала.

Десятого мая Парламент постановил послать в Сен-Жермен магистратов от короны, как для того, чтобы просить ответа насчет удаления Кардинала, так и для того, чтобы снова добиваться отвода войск из предместий Парижа.

Одиннадцатого мая принц де Конде явился во Дворец Правосудия сообщить палатам о нападении на мост в Сен-Клу. После чего он немедля удалился, вооружил добровольцев-горожан и повел их к Булонскому лесу, где узнал, что те, кто рассчитывал внезапным ударом захватить мост Сен-Клу, встретив сопротивление, тотчас отступили. Воспользовавшись боевым пылом своих людей, Принц овладел Сен-Дени, где стояли гарнизоном двести швейцарцев. Он захватил их без всякой осады, первым перейдя ров со шпагой в руке, и на другой день возвратился в Париж, оставив охранять Сен-Дени, если не ошибаюсь, полк принца де Конти. Мера эта оказалась бесполезной, ибо два дня спустя не то Ренвиль, не то Сен-Мегрен, точно не упомню, снова отбили его без труда, поскольку горожане приняли сторону Короля. Ла Ланд, командовавший там войском Принца, оказал им упорное сопротивление под сводами церкви аббатства, которую он оборонял два или три дня.

Четырнадцатого мая заседание Парламента было весьма бурным, ибо нестройный хор голосов потребовал обсудить способы, какими можно пресечь беспорядки и дерзкие выходки, ежедневно совершаемые в городе и даже в зале самого Парламента. Уведомленный о происходящем, Месьё испугался: вдруг под этим предлогом парламентские сторонники Мазарини вынудят палаты к каким-либо мерам, противным его интересам; неожиданно явившись в Парламент, он потребовал, чтобы ему вручили всю полноту власти. Речь эта, которую сгоряча, необдуманно и легкомысленно внушил герцогу Орлеанскому г-н де Бофор, имела три неприятных следствия: во-первых, все решили, что Месьё произнес ее по зрелом размышлении; во-вторых, она нанесла большой ущерб достоинству Месьё, который по рождению своему и сану в обстоятельствах чрезвычайных не нуждался во временных полномочиях, чтобы усмирить волнения; в-третьих, президенты осмелели настолько, что решились объявить в лицо Месьё: всем, мол, известно, какое почтительное повиновение должно ему оказывать, и посему они не видят необходимости регистрировать его требование. Нет ничего более опасного, нежели требования, в которых людям мерещится тайный умысел, в них отсутствующий: они будят подозрения, неразлучные с таинственностью, и сами же воздвигают преграду на пути к цели, какую с их помощью надеялись достичь.

Пятнадцатого мая Месьё пришлось убедиться в сей неприятной истине, ибо, к его неудовольствию, ему пришлось стать свидетелем того, как три палаты постановили вызвать в суд издателя, выпустившего листок, в котором говорилось, будто Парламент передал всю свою, а также муниципальную власть в руки Месьё. Чертыхнувшись, Месьё объявил мне [498] вечером, что его более не удивляют действия герцога Майенского, который во времена Лиги не пожелал переносить неприличности этой корпорации ⁴⁹⁹. Такое выражение он употребил, прибавив к нему еще одно, более крепкое. Не помню уже, что я сказал ему в ответ, помню лишь, что он записал мои слова и, смеясь, заметил: «Я растолкую их принцу де Конде».

Шестнадцатого мая президент де Немон доложил Парламенту о представлениях, сделанных Его Величеству, — Король приказал огласить их в присутствии депутатов, хотя сначала этому противился. Его Величество обещал депутатам дать им письменный ответ через два-три дня. Затем о своем посольстве сообщил генеральный прокурор; он рассказал, что просил удалить королевские войска на десять лье от Парижа, упомянув, что Месьё и принц де Конде обещали также отвести свои войска, стоящие на мосту в Сен-Клу и в Нёйи; тогда Король, назначив своим уполномоченным маршала де Л'Опиталя, прислал незаполненный пропуск для лица, которое Месьё отрядит для ведения переговоров насчет отвода войск. Генеральный прокурор прибавил, что граф де Бетюн, посланный для этой цели герцогом Орлеанским, имел совещание с герцогом Буйонским, маршалом де Вильруа и Ле Телье, и что Его Величество готов пойти на уступки ради своего доброго города Парижа и согласен отвести войска в том случае, если и принцы честно исполнят то, что они обязались сделать в этом отношении. Затем генеральный прокурор вместе с генеральным адвокатом Биньоном вручил Парламенту послание, под которым стояла подпись — ЛЮДОВИК и ниже — ГЕНЕГО и которое гласило, что Король в самом скором времени пригласит к себе двух президентов и двух советников от каждой палаты, чтобы изъявить им свою волю касательно представлений. В ответ на этот доклад Парламент объявил новые ремонстрации, в которых на голову Кардинала призывали, так сказать, еще худшие кары.

Двадцать четвертого и двадцать восьмого мая в ассамблее палат не произошло ничего знаменательного.

Двадцать девятого мая депутаты Апелляционных палат явились в Большую палату и потребовали созвать ассамблею, дабы обсудить, каким способом собрать сумму в сто пятьдесят тысяч ливров, обещанную тому, кто доставит в суд кардинала Мазарини. Ле Клерк де Курсель, увидевший в эту минуту, как первый викарий парижского архиепископа вошел к магистратам от короны, чтобы посовещаться с ними насчет выноса раки Святой Женевьевы ⁵⁰⁰, весьма остроумно заметил: «Сегодня мы вдвойне предаемся делам благочестия: распоряжаемся о торжественном выносе мощей и готовим убийство кардинала» ⁵⁰¹. Но пора рассказать вам об осаде Этампа.

Вы уже знаете, что обе партии решили отвести войска на десять лье от Парижа. Г-н де Тюренн, который несколько ранее нанес изрядный урон войскам принцев в предместье Этампа ⁵⁰², где в особенности пострадал Бургундский пехотный полк и кавалерийские полки принца Вюртембергского и Броу, решился разбить их наголову в самом городе; зная, что [499] город плохо укреплен, а генералы в отлучке, он надеялся на успех. Граф де Таванн, командовавший войсками принца де Конде (ибо герцоги де Бофор и Немурский находились в Париже), обороняя Этамп, показал замечательный в наши дни пример стойкости и храбрости. Обе стороны понесли кровавые потери: в королевской армии убиты были шевалье де Ла Вьёвиль и шевалье де Парабер, ранены господа де Вард и де Шомбер. Атаковавшие действовали неутомимо и решительно, защитники также. Меньшие силы наконец уступили бы превосходящим их в численности, не подоспей весьма кстати герцог Лотарингский, который принудил г-на де Тюренна снять осаду. Приход герцога Лотарингского заслуживает особенного объяснения.

Испанцы уже довольно давно торопили его вступить во Францию, дабы поддержать принцев. Месьё и Мадам горячо просили его о том же. В ответ он у первых требовал денег, у вторых — Жаме, Клермон и Стене ⁵⁰³, бывшие когда-то его владениями, но переданные Королем принцу де Конде. Однажды Месьё приказал мне продиктовать Фремону инструкцию для Ле Грана, которого он отправил в Брюссель, чтобы уговорить герцога Лотарингского; могу сказать положа руку на сердце, что то были единственные строки, сочиненные мной за все время этой войны. Я постоянно твердил Месьё, что не хочу лишать себя утешения иметь право хотя бы наедине с собой думать, что я не участник в деле, где все идет a la peggio (как нельзя хуже (ит.).), и почти приучил его не спрашивать моего мнения о событиях, всегда отвечая ему односложно. Как-то он стал укорять меня за это; я, признав справедливость укора, заметил: «К тому же, Месьё, односложное это слово всегда: “нет”!»

Я не мог, однако, держаться такого поведения в отношении похода герцога Лотарингского, ибо Месьё непременно желал, а Мадам еще того более, чтобы я составил инструкцию, о которой я упомянул. Не знаю, эта ли инструкция заставила решиться герцога Лотарингского или он сам уже принял решение, когда ее получил. Так или иначе, он выступил со своей армией, насчитывавшей восемь тысяч человек отборных и испытанных солдат. Он оставил их в Ланьи, а сам явился в Париж верхом, встреченный восторженными криками народа. 31 мая Месьё и принц де Конде выехали навстречу ему до самого Бурже в сопровождении герцогов де Бофора и Немурского, господ де Рогана, де Сюлли, де Ларошфуко, де Гокура, де Шавиньи и дона Габриэля де Толедо. Вышло так, что двое последних оказались бок о бок в этой процессии. Месьё, ненавидевший Шавиньи, вечером в разговоре со мной отметил это с большим злорадством: «Мне непонятно, чему Ваше Королевское Высочество удивляется, — возразил я. — Г-н де Шавиньи ведет себя так же, как когда-то президент Жаннен, один из умнейших советников Генриха IV; вся разница лишь во времени — президент Жаннен гарцевал рядом с испанцами до того, как он стал министром, а г-н де Шавиньи после». Месьё очень понравилось [500] сравнение, каким я защитил Шавиньи, и он лукаво пустил мою остроту по Люксембургскому дворцу — уже через час мне повторили ее на лестнице и в коридорах.

В отношении герцога Лотарингского я держался весьма сдержанно, хотя он и приходился братом Мадам, которой я был особенно предан. Я довольствовался тем, что послал к нему одного из своих дворян с заверениями в готовности служить. Месьё пожелал, чтобы я нанес ему визит, но я от этого уклонился, ибо герцоги Лотарингские притязают на место справа от кардиналов. Мы встретились у Мадам, а позднее в галерее у Месьё, где не соблюдаются ранги, — впрочем, даже если бы они тут соблюдались, герцог не стал бы оспаривать у меня первенство за пределами своего и моего дома. Во время этой встречи мы обменялись лишь любезностями и шутками, в которых он был неистощим. Два-три дня спустя он снова пожелал беседовать со мной. Мадам приказала мне встретиться с ним в обители послушников-иезуитов ⁵⁰⁴. Я сразу изъявил герцогу мои сожаления, что церемониал римской церкви вопреки моему желанию не позволил мне явиться к нему с выражением моей преданности; он мне отплатил той же монетой, объявив, что он в отчаянии, но этикет императорского двора запрещает ему вопреки его желанию нанести визит мне. Затем он без обиняков спросил меня, нахожу ли я, что его нос подходит для того, чтобы получать щелчки. Затем стал поносить эрцгерцога, Месьё и Мадам, которые щелкают его по носу двенадцать, а то и пятнадцать раз на дню, принуждая идти на помощь Принцу, который прибрал к рукам его владения. Тут он стал делать мне предложения и намеки, в которых, заверяю вас, я ничего не понял. Я счел за благо ответить ему речами, из которых, поверьте мне, он мало что мог уразуметь. Он помнил об этом всю свою жизнь, и, когда вернулся в Лотарингию ⁵⁰⁵, первые слова, какие он передал мне через аббата монастыря Сен-Мийель ⁵⁰⁶, были, что он, мол, не сомневается: отныне мы будем лучше понимать друг друга, нежели когда мы встретились в Париже в обители послушников.

Правду сказать, мне и не следовало изъясняться с ним более откровенно, зная, как обхаживают его обе стороны. Я был в подробностях осведомлен о том, что двор согласился предоставить ему почти полную свободу действий, но, хотя он мог диктовать едва ли не любые условия, он продолжал выслушивать предложения других лиц, куда более скромные, нежели те, что ему сделал двор.

Госпожа де Шеврёз ⁵⁰⁷, в ту пору еще не выехавшая из Парижа, сказала ему скорее в шутку, нежели серьезно, что он совершил бы благороднейшее дело, если бы заставил двор снять осаду Этампа, совершенно удовлетворив этим Месьё и испанцев, и в то же время отвел бы свои войска во Фландрию, чем доставил бы великое удовольствие Королеве, которую гласно всегда уверял в своей особенной личной преданности. Поскольку подобное решение, угождавшее и нашим и вашим, отвечало природной нерешительности герцога, он принял его без раздумий; г-жа де Шеврёз в придворных кругах ставила это себе в заслугу, а двор, со своей стороны, [501] не прочь был прикрыть вынужденное снятие осады Этампа личиной переговоров — сторонники двора украшали рассказы о них неисчислимыми подробностями, которые воображение черни по обыкновению расцвечивало неисчислимыми тайнами. На самом деле все произошло очень просто; хотя в эту пору, как я вам уже сказал, я не пользовался доверенностью ни матери, ни дочери, я без ведома обеих узнал довольно, чтобы иметь право заверить вас в истинности моих слов. То, как герцог Лотарингский повел себя на следующий же день, доказывает, что я не ошибся, или, во всяком случае, свидетельствует о том, что он недолго был доволен этим своим поступком; хотя вначале он уверял Месьё, что оказал ему большую услугу, вынудив двор снять осаду Этампа, вскоре мне почудилось, что он устыдился своего соглашения с двором, и стыд побудил его исполнить то, о чем его просили принцы, то есть не торопиться с возвращением во Фландрию и оставаться в Вильнёв-Сен-Жорже до тех пор, пока выведенные из Этампа войска и в самом деле не окажутся в безопасности. Господин де Тюренн, видя, что герцог Лотарингский не сдержал обещания возвратиться в Нидерланды, двинулся в Корбей с намерением перейти там Сену и разбить его. Между сторонами начался бесконечный обмен парламентерами для установления того, что же все-таки было обещано, а что нет ⁵⁰⁸; тем временем Лотарингская армия заняла оборонительные позиции, а г-н де Тюренн с королевской армией перешел Йер и изготовился к бою в виду лотарингцев; обе стороны ждали только сигнала, чтобы вступить в схватку, которая, без сомнения, стала бы кровавой, ибо обе армии составлены были из отборных отрядов, но перевес скорее всего оказался бы на стороне Короля, потому что лотарингцам негде было маневрировать. В эту минуту, которую можно назвать роковой, лорд Джермин явился к г-ну де Тюренну и объявил ему, что герцог Лотарингский готов исполнить прежнее соглашение на таких-то и таких-то условиях. Переговоры начались без промедления. Король Англии, который, едва запахло порохом, прибыл в расположение виконта де Тюренна, сам взял на себя роль посредника, и было решено, что герцог Лотарингский, по истечении двух недель, покинет пределы Франции, а занятые им позиции — уже завтра; он передаст г-ну де Тюренну лодки, присланные ему из Парижа для сооружения наплавного моста через реку, однако и сам г-н де Тюренн не воспользуется ими ни для переправы через Сену, ни для того, чтобы напасть на войска, выведенные из Этампа; войска принцев, находящиеся в Лотарингском лагере, без помех возвратятся в Париж, а Король обязуется довольствовать отступающую Лотарингскую армию. Два последних условия приняты были почти без возражений, ибо г-н де Тюренн объявил, что совершенно уверен: Лотарингская армия избавит Короля от хлопот и расходов, сама позаботившись о своем довольствии; предоставить же войскам принцев беспрепятственно возвратиться в Париж он готов с тем большей охотой, что убежден: появление их не столько успокоит, сколько ужаснет парижан. Г-н де Бофор, который привел в лагерь пять или шесть сотен горожан-добровольцев, на другой день вечером [502] сказал Месьё, что они и впрямь так перепугались, что он сам стал опасаться, как бы они не переполошили весь город. Принц де Конде в ту пору хворал и потому не был в числе тех, кто согласился, чтобы войска вывели из Этампа на этих условиях. Возвращаюсь, однако, к делам Парламента.

Я принимал столь мало участия в последних ассамблеях и последних событиях, мною описанных, что вот уже некоторое время укоряю себя за то, что включил их в сочинение, долженствующее, собственно говоря, быть простым отчетом о моих действиях, какой вы приказали мне составить для вас.

Известие о моем назначении пришлось как раз на ту пору, когда обстоятельства, описанные мной выше, превратили бы меня в фигуру почти недвижную, даже если бы я продолжал каждый день являться в заседания Парламента. Пурпур, отнявший у меня право в них присутствовать, сделал меня во Дворце Правосудия фигурой бессловесной. Я уже говорил вам, что едва ли не такой же бессловесной фигурой представал я и в Люксембургском дворце, и, заверяю вас честью, движения этой фигуры также по большей части приписывались ей лишь фантазией наблюдателей. Но, поскольку, когда дело шло обо мне, фантазия их не знала удержу, одни мне не доверяли, другие меня боялись, и все обо мне рядили. Подобную роль, ограниченную одной обороной, да и то лишь весьма относительной, чрезвычайно опасно играть, а впоследствии столь же неловко описывать, ибо в ней всегда мнится изрядная доля пустого тщеславия и хвастовства. Когда в сочинении, которое должно касаться лишь твоей особы, ты пространно излагаешь все значительные происшествия, к которым ты не был прикосновенен, могут подумать, будто ты желаешь приписать себе участие во всем сколько-нибудь важном, что произошло в государстве. Соображение это заставило меня искать способа размежевать события такого рода и изложенную здесь историю одного лица, однако я не сумел это сделать; роль, пусть даже незначительная, какую я играл во времена, предшествующие тем, когда мне пришлось бездействовать, и в последовавшие за ними, столь тесно переплела эти события между собой, что мне было бы трудно изъяснить их вам вполне, вздумай я совершенно отделить одни от других. Вот что принуждает меня продолжать рассказ о происшедшем в эту пору, хотя я и постараюсь сделать его как можно более кратким, ибо всегда с великой неохотой опираюсь на чужие воспоминания. Я буду описывать события, не рассуждая о них; я подробно изложу самое, на мой взгляд, важное, опустив самое, как мне кажется, пустое; что до ассамблей Парламента, я помечу числами лишь те из них, где произошли знаменательные прения. О других не стану даже упоминать; на мой взгляд, чтобы дать вам о них понятие, довольно будет сказать, что почти на каждой из них судейские произносили филиппики против Кардинала, жаловались на то, что чернь бунтует и своевольничает, издавали против нее постановления, а принцы твердили, что непричастны к бунтам, которые, и в самом деле, — по крайней мере, что касается большинства из них, — вспыхивали сами собой. [503]

Первого июня Месьё послал в Парламент спросить, какое место отведено будет герцогу Лотарингскому в ассамблее палат. Парламент единогласно ответил, что, поскольку герцог Лотарингский — враг государства, ему не предоставят никакого. Месьё, оказавший мне честь своим визитом, потому что я страдал ячменем на глазу, спросил меня: «Могли ли вы ожидать, что Парламент даст мне подобный ответ?» — «Я никак не ожидал, Ваше Королевское Высочество, — заметил я, — что Вы рискнете навлечь на себя подобный ответ». — «Если бы я не рискнул на это, — в гневе возразил он, — принц де Конде объявил бы меня мазаринистом». Слова эти покажут вам, какими соображениями определялись в ту пору все действия Месьё.

Седьмого июня в Парламенте произнесено было много негодующих речей в связи с приближением войск герцога Лотарингского, которые уже прошли через Ланьи и теперь бесчинствовали в Бри. Об их походе говорили с таким изумлением и ужасом, как если бы в стране и слыхом не слыхали ни о какой междоусобице.

Десятого июня президент де Немон доложил о своем посольстве к Королю, который при начале осады Этампа прибыл в Мелён. Его Величество объявил, что Парламент может прислать к нему избранных им депутатов, чтобы вместе с теми, кого будет угодно избрать Королю, обсудить, каким образом водворить мир в королевстве. После прений решено было послать ко двору тех же депутатов, дабы выслушать волю Короля, но при этом возобновить представления насчет кардинала Мазарини. Месьё и принц де Конде возражали против этого решения, утверждая, что не должно соглашаться ни на какое совещание, не назначив предварительным условием безвозвратную отставку Мазарини.

Четырнадцатого июня жалобы на приближающиеся Лотарингские войска усилились настолько, что магистраты от короны приглашены были в Парламент. Они предложили просить герцога Орлеанского удалить лотарингцев. Советник, имени которого я не помню, заметил, что не может взять в толк, отчего палаты считают, будто, при нынешних отношениях с двором, им на руку отвод Лотарингских войск; на это Менардо ответил, что упомянутое соображение насчет двора тем более обязывает Парламент избегать всего, что может дать повод оклеветать его в глазах Короля, и потому он предлагает предписать сельским общинам брать под стражу Лотарингских солдат. Остановились, однако, на том, что вопрос обсудят подробнее, когда в Парламент прибудет Месьё. Вы, конечно, полагаете, что отступление герцога Лотарингского, о котором я рассказал выше и о котором в Париже стало известно 16 числа, не должно было вызвать особенного смятения в умах, поскольку столь многие его желали; смятение, однако, было неописанным, и я отметил, что те, кто всех громче роптали на его приближение, теперь всех громче негодовали из-за его ухода. Мудрено ли, что люди себя не знают, — бывают времена, когда они, так сказать, себя не сознают.

Двадцатого июня президент де Немон, сообщив о результатах своего посольства в Мелён, огласил такой ответ Короля: хотя Его Величество [504] прекрасно понимает, что требование отставки г-на кардинала Мазарини всего лишь предлог, Король, восстановив прежде честь г-на Кардинала декларациями, коих заслуживает его невиновность, быть может, и удовлетворит просьбу о том, о чем каждый день настоятельно хлопочет сам г-н Кардинал; однако Королю нужны верные и надежные гарантии, что принцы исполнят все обещанное ими в случае удаления г-на Кардинала; посему Король желает знать, намерены ли они:

1. Расторгнуть в этом случае все союзы и коалиции с иностранными государями;

2. Отказаться от всех своих притязаний;

3. Явиться пред лицо Его Величества;

4. Изгнать всех иноземцев, находящихся в пределах французского королевства;

5. Распустить свои войска;

6. Намерен ли город Бордо, так же как принц де Конти и герцогиня де Лонгвиль, подчиниться королевской воле;

7. Будут ли крепости, усиленные гарнизонами Принца, приведены в прежнее свое состояние.

Таковы были главные из двенадцати вопросов, на которые герцог Орлеанский с жаром и даже с негодованием отвечал, что допрашивать таким образом сына Короля и принца крови дело неслыханное, поскольку оба они уже объявили, что сложат оружие, как только Кардинал окажется за пределами королевства, и, будь у двора добрые намерения, обещание это само по себе должно было вполне его удовлетворить. Начались прения, но закончить обсуждение не удалось — его перенесли на 21 июня.

На этом заседании Месьё присутствовать не мог, ибо ночью у него случился приступ колики; палаты в присутствии принца де Конде обсудили вопрос о том, как изыскать средства, необходимые для вспомоществования беднякам, терпевшим в Париже отчаянную нужду ⁵⁰⁹, и как собрать сто пятьдесят тысяч ливров, назначенных за голову Кардинала. Для решения последнего вопроса постановили немедля описать все, что осталось от движимого имущества Мазарини.

В этот день герцог де Бофор совершил глупость, вполне его достойную. Утром в зале парламентского Дворца вспыхнуло возмущение, и, если бы не он, толпа растерзала бы советников Вассана и Партьяля; вот г-н де Бофор и задумал отвлечь народ от Парламента, собрав его на Королевской площади; сбор он назначил после обеда. На его зов сошлось тысячи четыре или пять всякого сброда, и он произнес перед ним самую настоящую проповедь, увещевая его повиноваться Парламенту. Подробности рассказали мне достойные доверия люди, нарочно мной туда посланные. Президенты и советники, большей частью давно уже перетрусившие, теперь вообразили с перепугу, будто сборище это затеяно герцогом де Бофором им на погибель. То, что наговорил в ответ на их расспросы сам г-н де Бофор, только нагнало на них пущего страха, и ни Месьё, ни принц де Конде не в силах были убедить президентов явиться в Парламент. Происшествие, [505] случившееся в тот же вечер на улице Турнон с президентом де Мезоном, отнюдь их не успокоило. Г-на де Мезона, вышедшего от Месьё, едва не разорвала на куски толпа, — принц де Конде и герцог де Бофор чудом его спасли. События этого дня показали, что г-ну де Бофору невдомек: тот, кто собирает толпу, непременно ее бунтует. Так и вышло; два или три дня спустя после великолепной проповеди г-на де Бофора, в зале Дворца Правосудия произошли небывалые доселе беспорядки; за президентом де Новионом гнались даже по улице, и жизнь его подвергалась величайшей опасности.

Двадцать пятого июня принцы объявили в ассамблее палат, что, как только кардинал Мазарини покинет Францию, они неукоснительно исполнят все статьи, перечисленные в ответе Короля, и тотчас пошлют к нему депутатов, чтобы согласить все, что еще останется после этого исполнить; затем Парламент предписал своим посланцам немедля возвратиться ко двору и передать Королю слова принцев.

Двадцать шестого июня ни один президент не явился во Дворец.

Двадцать седьмого июня туда явился президент де Новион, издавший грозное постановление против бунтовщиков.

В остальные дни палаты только и делали, что отдавали распоряжения, необходимые для безопасности города, но исполнить их было отнюдь не легко, ибо мятежниками зачастую оказывались солдаты самой городской стражи.

Но пора, мне кажется, возвратиться к театру войны.

Принц де Конде, перенесший несколько приступов перемежающейся лихорадки, выехал до самого Лина навстречу своим войскам, возвращавшимся из Этампа, поскольку двор и не подумал исполнить обещание отвести свои войска от Парижа. Принц почел себя более не связанным словом и оставил свою небольшую армию в Сен-Клу, позиции весьма выгодной, ибо имеющийся там мост позволял в случае необходимости переправить войска в любом направлении. Г-н де Тюренн, стоявший с армией Короля в окрестностях Сен-Дени, куда Его Величество явился и сам, чтобы быть поближе к Парижу, соорудил наплавной мост в Эпине с намерением атаковать противника, прежде чем тот успеет отступить. Но г-ну де Таванну донесли об этом, и он тотчас послал уведомить об опасности принца де Конде, который поспешно прибыл в лагерь. В тот же вечер он приказал своим войскам сняться с места и повел их в сторону Парижа, намереваясь к утру быть в Шарантоне, там переправиться через Марну и занять позиции, неприступные для противника. Однако г-н де Тюренн помешал ему в этом, атаковав его арьергард в предместье Сен-Дени. Принц, потери которого были невелики — всего лишь несколько человек из полка де Конти, — через графа де Фиеска сообщил Месьё, что непременно доберется до Сент-Антуанского предместья, где ему будет легко держать оборону. Вот тут мне приходится, как никогда прежде, пожалеть, что принц де Конде не составил для меня, как обещал, описания своих ратных подвигов. Тот, что он совершил в обстоятельствах, о [506] которых я говорю, принадлежит к прекраснейшим деяниям его жизни. Ланк, который ни на минуту не отлучался от Принца, — а он бывалый солдат и ныне один из самых рьяных противников Принца, — рассказывал, что доблесть принца де Конде и его полководческое искусство превзошли возможности человеческие. Я совершил бы непростительный грех, если бы пытался изобразить подробности этого высокого, героического подвига, черпая их из чужих воспоминаний, которые во множестве ходят по рукам и о которых люди военные отзывались весьма дурно — вот почему скажу только, что после упорной кровавой битвы Принц спас своих солдат, а их была горстка против атаковавшей их армии г-на де Тюренна, и притом армии, усиленной войсками маршала де Ла Ферте. Принц потерял в этой битве фламандца графа де Боссю, Ла Рош-Жиффара и Фламмарена, а г-н де Лоресс из дома Монморанси, господа де Ларошфуко, де Таванн, де Куаньи, виконт де Мелён и шевалье де Фор получили ранения. Из сторонников Короля ранен был Эскленвилье, а господа де Сен-Мегрен и Манчини убиты.

Не могу описать вам волнение Месьё во время этой битвы. Он перебрал в своем воображении все возможные ее исходы, и, как всегда бывает в подобных случаях, возможное сменялось в его воображении невозможным. Жоли, которого за два с небольшим часа он посылал ко мне семь раз, рассказывал, что Месьё то вдруг страшился, как бы Париж не взбунтовался против него, а через минуту уже опасался, как бы город не выказал слишком пылкой готовности поддержать принца де Конде. Он послал незнакомых мне людей разузнать, что делается у меня в доме, и успокоился только тогда, когда ему доложили, что дверь мою охраняет один лишь привратник. Он сказал Брюно, который передал мне его слова на другой день, что, как видно, опасность в городе не так уж велика, если я не принял больших предосторожностей. Мадемуазель, приложившая все старания, чтобы убедить Месьё отправиться на Сент-Антуанскую улицу и приказать открыть ворота принцу де Конде, которого уже теснили в предместье, решилась отправиться туда сама. Она явилась в Бастилию, куда Лувьер из почтения не отважился преградить ей доступ, и приказала стрелять из пушки по войскам маршала де Ла Ферте, которые стали обходить войска Принца с флангов. Потом обратилась с речью к страже, стоявшей у Сент-Антуанских ворот. Ворота открылись, и Принц вступил в них со своей армией, покрытой славой еще в большей мере, нежели ранами, хотя и их было немало. Знаменитая эта битва произошла 2 июля.

Четвертого июля после обеда собралась ассамблея муниципалитета, назначенная 1 июля Парламентом, дабы обсудить, какие меры должно принять для безопасности города. Месьё и принц де Конде явились на нее якобы, чтобы поблагодарить муниципалитет за то, что в день битвы город отворил ворота их войскам, но в действительности, чтобы еще крепче привязать к себе муниципалитет. Так, во всяком случае, представили дело герцогу Орлеанскому. Какова была истинная цель этой затеи, я узнал гораздо после, из уст самого принца де Конде, который говорил со мной об [507] этом в Брюсселе три или четыре года спустя. Не помню, подтвердил ли он мне широко распространившиеся в ту пору слухи, будто это герцог Буйонский сказал ему, что двор никогда не захочет искренне и взаправду примириться с Принцем, пока не почувствует, что он и в самом деле стал хозяином Парижа. Помню, я спрашивал его в Брюсселе, справедливы ли эти слухи, но не помню, что он ответил мне насчет герцога Буйонского.