Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты

     Главная | Поиск по алфавиту  |  А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я

   
<<Вернуться назад

ЖАН ФРАНСУА ПОЛЬ ДЕ ГОНДИ, КАРДИНАЛ ДЕ РЕЦ

МЕМУАРЫ

MEMOIRES

Вторая часть

Вы, без сомнения, полагаете, что если уж сами магистраты от короны мечут молнии, отзывающиеся подобным громом, Мазарини должен быть испепелен Парламентом. Ничуть не бывало. В ту самую минуту, когда с горячностью, доходящей до исступления, Парламент голосовал это постановление, некий советник высказал мнение, что солдаты, стекающиеся к границе, чтобы служить Мазарини, не станут обращать внимания на парламентские запреты и даже не вспомнят о них, если им не объявят о них судебные приставы, вооруженные добрыми мушкетами и пиками, — так вот этому советнику, имени которого я не помню, но который, как видите, рассуждал вовсе не так уж глупо, ответом было всеобщее негодование, как если бы он предложил величайшую в мире дерзость; собрание, распалясь, возопило, что право распускать войска принадлежит одному лишь Его Величеству.

Согласите, если можете, это трогательное желание блюсти королевскую волю с решением, возбраняющим всем городам открывать ворота тому, кого та же воля желает вернуть. Удивительней всего, что обстоятельства, изумляющие века грядущие, проходят незаметно для современников, и те, кто впоследствии рассуждал о них так, как рассуждаю ныне я. в минуты, о которых я вам рассказываю, поклялись бы, что оговорка ничуть не противоречит постановлению. Наблюдения, сделанные мной в пору междоусобицы, не раз помогли мне уразуметь то, что ранее представлялось мне непонятным в истории. Иные события ее столь противоречат одни другим, что кажутся совершенно неправдоподобными, но опыт учит нас, что не все неправдоподобное — ложь.

Вы лишний раз убедитесь в том, сколь справедлива эта истина, когда я расскажу вам, что последовало за событиями в Парламенте, но сначала поговорим о некоторых обстоятельствах, касающихся двора.

Среди приближенных Королевы в то время шли споры о том, как двору должно вести себя в отношении Парламента: одни утверждали, что следует всеми способами стараться сохранять с ним согласие, другие полагали более уместным покинуть его на собственный его произвол — именно так выразился Браше в разговоре с Королевой. Слова эти были [444] внушены и продиктованы ему советником Большой палаты Менардо-Шампре, человеком весьма неглупым, который поручил Браше от своего имени передать Королеве, что лучше всего обречь Париж совершенной смуте, которая, дошед до известного предела, всегда содействует укреплению королевской власти; с этой целью надобно призвать Первого президента ко двору для исполнения его обязанностей хранителя печати, призвать туда же Ла Вьёвиля со всеми, кто прикосновенен к финансам, пригласить туда же Большой совет, и так далее.

Замысел этот, основанный на уверенности, что подобное опустошение вызовет большие неудобства в городе, ибо в нем и впрямь учреждения, постоянно действующие, тесно связаны друг с другом, — замысел этот встретил решительные возражения сторонников Мазарини: они опасались, как бы враги Кардинала не обратили себе в пользу и во вред ему равно трусость президента Ле Байёля, который в отсутствие Первого президента станет во главе Парламента, и новый прилив озлобления, какой породит в народе подобного рода вызов. Кардинал долго колебался между доводами, склонявшими его принять или отвергнуть такой план, хотя Королева, которая по натуре своей всегда предпочитала решение более жесткое, сразу одобрила предложение Менардо. Если верить тому, что мне впоследствии рассказал маршал де Ла Ферте, дело решило мнение Сеннетера, который в письме к Мазарини настоятельно поддержал Королеву и даже запутал Кардинала тем, что Первый президент прибегает весьма часто к выражениям слишком сильным; они, присовокуплял Сеннетер, иной раз приносят вреда более, нежели могут когда-нибудь принести пользу его намерения. Это было большим преувеличением. Однако в конце концов Первый президент выехал из Парижа 439, повинуясь особому приказу Короля, причем г-н де Шамплатрё убедил отца ничего не сообщать об этом Парламенту, хотя Первый президент согласился на это весьма неохотно. Г-н де Шамплатрё оказался прав, ибо волнение, вызванное подобного рода отъездом, могло стоить его отцу жизни. Накануне отъезда Первого президента я пришел с ним проститься: «Я отправляюсь ко двору, — объявил он мне, — и выскажу Его Величеству всю правду, после этого придется повиноваться Королю». Я уверен, что он и в самом деле поступил так, как обещал. Возвращаюсь к тому, что произошло в Парламенте.

Двадцать девятого декабря магистраты от короны явились в Большую палату. Они предъявили ей именной указ Короля, которым он приказывал Парламенту задержать отправление депутатов, назначенных решением от 13 числа отбыть к Королю, ибо, мол, Его Величество и прежде достаточно ясно изъявил Парламенту свою волю. Г-н Талон присовокупил, что должность обязывает его обратить внимание Парламента на волнения, какие подобная депутация может произвести в столь смутные времена. «Вы видите, — продолжал он, — все королевство охвачено брожением; а вот еще письмо руанского Парламента, который сообщает вам, что издал постановление против кардинала Мазарини, сообразно с тем, что принято вами тринадцатого числа». [445]

Вслед за тем слово взял герцог Орлеанский. Он сказал, что кардинал Мазарини 25 декабря прибыл в Седан, что маршалы д'Окенкур и де Ла Ферте намерены присоединиться к нему с войском, дабы препроводить Кардинала ко двору, и что пора воспротивиться замыслам, в которых не приходится уже сомневаться. Не могу описать вам, какое возмущение охватило собравшихся. Они едва дождались, чтобы магистраты от короны высказали свое предложение: немедля выслать депутатов к Королю; безотлагательно объявить кардинала Мазарини и его приспешников виновными в оскорблении Величества; предложить сельским общинам задержать их; возбранить мэрам и городским эшевенам пропускать их в свои владения; распродать библиотеку Кардинала и движимое его имущество. В постановлении еще прибавили к этому, что сто пятьдесят тысяч ливров из вырученных денег назначены будут в награду тому, кто доставит упомянутого Кардинала живым или мертвым. При этих словах все духовные особы поднялись с места, по причине, какую я уже изъяснил вам в сходном случае.

Вы, без сомнения, воображаете, что дела приняли серьезный оборот, и уверитесь в этом еще более, когда я скажу вам, что 2 января нового, то есть 1652, года издан был, в согласии с предложением магистратов от короны, а также в силу известия о том, что Кардинал миновал уже Эперне, — издан был второй акт, который гласил: предложить другим парламентам издать постановления, сообразные с актом от 29 декабря; кроме четырех уже назначенных советников отрядить еще двоих в прибрежные сельские общины с приказанием их вооружить; приказать войскам герцога Орлеанского остановить продвижение Кардинала, а также распорядиться о продовольствовании этих войск. Не правда ли, узнав о подобных речах магистратов от короны и о подобной бумаге, можно предположить, что Парламент желал войны? Ничуть не бывало.

Когда один из советников сказал, что для довольствования армии прежде всего надобно раздобыть деньги и с этой целью взять в королевской казне то, что выручено от уплаты за должности 440, его предложение было отвергнуто с негодующими воплями — те самые палаты, которые отдали приказ войскам Месьё оказать сопротивление войскам Короля, отнеслись к предложению взять королевские деньги с таким священным трепетом и щекотливостью, словно в стране царило самое невозмутимое спокойствие. По окончании заседания я сказал герцогу Орлеанскому, что он видит сам: я не обманул его, повторяя, что одними лишь речами магистратов от короны во времена междоусобицы не воюют. Как видно, он и сам это понял, хотя и на свой лад.

На другой день, 11 января 441, когда Парламент собрался на ассамблею и маркиз де Саблоньер, командовавший полком Валуа, явившись в палату, объявил Месьё, что Дю Кудре-Женье, один из эмиссаров, посланных вооружить общины, убит, а другой, Бито, взят в плен врагами 442, все были потрясены так, как если бы речь шла о самом черном и злодейском убийстве, замышленном и совершенном посреди всеобщего мира. Помню, [446] что Башомон, сидевший в тот день позади меня, шепнул мне, насмехаясь над своими собратьями: «Сейчас я заслужу себе геройскую славу, предложив четвертовать господина д'Окенкура, дерзнувшего стрелять в людей, которые вооружают против него народ». Гнев на г-на д'Окенкура, совершившего сие должностное преступление, которое по всей форме заклеймено было постановлением, на мой взгляд, и побудил Парламент не отказать в аудиенции приближенному принца де Конде, который доставил от него письмо и прошение; я не вижу другой причины, какою можно было бы оправдать согласие принять пакет, посланный в Парламент после регистрации декларации, которая осуждала Принца; ведь 2 декабря тот же самый Парламент отказался ознакомиться с подобным же письмом и возражениями Принца, хотя в ту пору палаты официально еще не осудили Его Высочества.

Вечером 11 числа я обратил на это обстоятельство внимание г-на Талона, который сам предложил выслушать посланца. «Мы не ведаем, что творим, — ответил он мне, — мы вышли из обычных рамок». Он не преминул, однако, в своей речи потребовать, чтобы никто не осмеливался посягнуть на королевскую казну, ибо, что бы ни случилось, она неприкосновенна 443. Скажите сами, как можно сопрячь это с другой речью, которую он произнес дня за два или три до этого, требуя вооружить общины и двинуть войска, дабы противостоять войскам Короля? Сотни раз в моей жизни изумлялся я глупости жалких писак, сочинявших историю этого времени. Ни один не уделил хотя бы мимолетного внимания противоречиям, которые между тем составляют самую любопытную и примечательную ее часть. Мне и тогда уже были непонятны противоречия, какие я наблюдал в поведении г-на Талона, ибо он несомненно отличался решительным характером и здравым смыслом — мне порой казалось даже, что он поступает так преднамеренно. Однако помнится, после долгих раздумий я оставил эту мысль; соображения, подробности которых моя память не сохранила, убедили меня, что его, как и всех прочих, увлекли потоки, кипящие в подобные времена столь бурно, что они швыряют людей во все стороны разом.

Это самое и случилось с г-ном Талоном во время прений, о которых идет речь, ибо, предложив ввести посланца принца де Конде и огласить письмо его и прошение, он прибавил, что следует отослать то и другое Королю и до получения его ответа не приступать к их обсуждению. В письме принц де Конде просто предлагал предоставить свою особу и свои войска в распоряжение Парламента для борьбы с общим врагом; в прошении же речь шла о том, чтобы отсрочить вступление в силу осуждающей его декларации до тех пор, пока декларация и акты, изданные против Кардинала, не принесут желанного плода. Обсуждение закончить не удалось, хотя прения продолжались до трех часов пополудни. К решению пришли на другой день, то есть 12 числа, когда постановили вытребовать у г-на д'Окенкура господ Бито и Женье (последний оказался не убитым, а пленным), а в случае отказа объявить: ответственность за все, [447] что с ними может случиться, падет на голову г-на д'Окенкура и его потомков; привести в исполнение декларацию и акты, изданные против Кардинала; возбранить всем подданным Короля признавать маршала д'Окенкура и прочих пособников Кардинала командующими войсками Его Величества, а также отсрочить вступление в силу декларации и постановления, направленных против принца де Конде, пока не будут приведены в действие декларация и постановления, направленные против Кардинала.

В заседаниях Парламента 16 и 19 января не произошло ничего, заслуживающего внимания. А к вечеру 19 января в Париж из Бордо прибыл герцог Немурский, следовавший во Фландрию, чтобы привести оттуда войска, которые испанцы предоставили принцу де Конде. Однако надо возвратиться несколько вспять, чтобы рассказать подробнее об этом походе герцога Немурского, внушившем Месьё большое беспокойство.

Мне кажется, я уже говорил вам, что герцог Орлеанский по пять-шесть раз в день впадал в жестокую тревогу, потому что был убежден: все отдано на волю волн, и, как мы ни поступи, будет равно плохо. Порой им овладевало вдруг мужество того рода, какое порождается отчаянием; именно в такие минуты он и утверждал, что худшее, что может с ним случиться, — это оказаться на покое в Блуа. Но Мадам, которой подобная его участь была отнюдь не по душе, смущала отрадные мысли, какими он себя тешил, и, стало быть, часто вселяла в него страх, и без того слишком ему свойственный. Положение дел не прибавляло ему храбрости, ибо мало того, что он ходил все время по краю пропасти, — он принужден был передвигаться такой поступью, что тут сорвались бы и люди, куда более твердые и уверенные в себе. Поскольку он не мог позабыть о Страстном четверге и к тому же пуще всего боялся оказаться в зависимости, в какую непременно попал бы, свяжи он себя безоглядно с принцем де Конде, он то и дело сам себя одергивал, по десять раз в день подавляя самые естественные свои побуждения; в ту пору, когда он еще надеялся, что удастся помешать возвращению Мазарини, не прибегая к гражданской войне, он так привык соблюдать осторожность, необходимую в этом случае, что, когда обстоятельства переменились, он стал совершать нелепые поступки вполне в духе Парламента.

Вы уже не раз наблюдали, как это корпорация в одном и том же заседании отдавала приказ войскам выступить и при этом возбраняла им заботиться о своем довольствии; вооружала население против армий, исполнявших распоряжение двора, отданное им по всей форме, и тут же осуждала тех, кто предлагал эти войска распустить; она предписывала общинам брать под арест королевских военачальников, которые станут пособниками Мазарини, и одновременно под страхом смерти запрещала вербовать солдат без особого на то приказания Государя. Месьё, воображавший, будто, действуя заодно с Парламентом, он будет противостоять Мазарини, но притом не попадет в зависимость от принца де Конде, вступив в содружество с палатами, стал еще стремительней катиться под [448] уклон, куда его и так влекла природная нерешительность. Она побуждала его сидеть между двух стульев всякий раз, когда представлялся подходящий случай. То, к чему он влекся по своей природе, стало неизбежным в силу союза его с корпорацией, которая в действиях своих всегда исходила из стремления примирить королевские ордонансы с гражданской войной. Когда дело идет о Парламенте, нелепость подобного поведения некоторое время сокрыта величием мощной корпорации, которую большинство людей полагает непогрешимой; но оно обнаруживается весьма скоро, когда речь идет об отдельных лицах, будь то даже сын Короля или принцы крови. Я каждый день твердил об этом Месьё, он со мной соглашался, а потом снова вопрошал, насвистывая: «Ну, а разве есть лучший выход?» Мне кажется, слова эти более пятидесяти раз звучали припевом ко всему тому, что сказано было в разговоре, который я имел с ним в день прибытия в Париж герцога Немурского. Месьё был сильно удручен мыслью о том, что войска, которые герцог приведет из Фландрии, слишком уж усилят принца де Конде. «А Принц, — говорил Месьё, — впоследствии воспользуется ими для своих целей, как ему заблагорассудится». Мне очень горько видеть, отвечал я ему, что Месьё поставил себя в положение, когда ничто не может его обрадовать, но все может, да и должно, печалить. «Если принца де Конде разобьют, что Вы станете делать с Парламентом, который, даже когда Кардинал с целой армией окажется у входа в Большую палату, будет ждать, пока объявят свое мнение магистраты от короны? Что Вы станете делать, если победу одержит Принц, когда Вы и сейчас уже с недоверием глядите на четыре тысячи человек, которых ему не сегодня-завтра приведут?»

В силу обещания, данного мною Королеве, и в силу собственных моих расчетов, мне было бы весьма досадно, если бы Месьё заключил слишком тесный союз с принцем де Конде, с которым, впрочем, он не мог бы объединиться, не подчинившись ему, да притом не унизившись, ибо слишком неравны были их дарования; я, однако, желал, чтобы Месьё не питал к Принцу малодушной зависти и не страшился его, ибо мне казалось, что можно найти способ принудить Принца действовать в пользу Месьё, не доставляя ему преимуществ, какие Месьё опасался ему доставить. Признаюсь, исполнить это было трудно, а стало быть, невозможно для Месьё, ибо он почти не делал различия между трудным и невозможным. Вы не поверите, сколько усилий приложил я, внушая ему, что он должен непременно помешать Парламенту издать постановление против войск, идущих на помощь принцу де Конде. Я без устали изъяснял ему причины, по каким в нынешних обстоятельствах не должно препятствовать этим войскам, чтобы не приучать Парламент осуждать действия, предпринятые против Мазарини.

Я признавал, что вслух следует порицать союз с иноземцами, дабы не отступаться от данного прежде слова, но в то же время надо избегнуть прений по этому вопросу; я придумал даже, как это сделать; поскольку прения сами по себе то и дело уклонялись в сторону от своего предмета, а [449] президент Ле Байёль был совершенно беспомощен, все наши ухищрения прошли бы просто незамеченными. Месьё долгое время оставался тверд в намерении не вмешиваться в ход дела. «Принц де Конде, — твердил он, — и так уж слишком силен». Однако, когда я наконец его убедил, он поступил так, как в подобных случаях поступают все люди слабодушные: изменив мнение, они поворачивают так круто, что не соразмеряют своих движений — вместо того, чтобы идти шагом, они пускаются во весь опор; сколько я ни удерживал Месьё, он принял решение оправдать приход иноземных войск, и оправдать его в Парламенте, прибегнув к лживым доводам, которые обмануть никого не могут, но зато дают почувствовать, что тебя хотят обмануть. Подобным приемом риторика пользовалась во все времена, однако, что греха таить, в эпоху кардинала Мазарини его разработали глубже и применяли и чаще и бессовестнее, чем когда-либо прежде. К нему не только прибегали в повседневной жизни, но освятили его указами, эдиктами и декларациями; я уверен, это публичное поругание честности и есть, как я, помнится, говорил вам в первой части моего сочинения, главнейший источник наших революций.

Месьё сказал мне, что объявит в Парламенте, будто войска эти вовсе не испанские, ибо состоят из немецких солдат. Меж тем они, благоволите заметить, уже три или четыре года служили Испании во Фландрии под командованием младшего из герцогов Вюртембергских 444, который лично получал жалованье от короля испанского, и многие знатные люди, даже те, кто были родом из Нидерландов, числились у него офицерами. Напрасно напоминал я Месьё, что, осуждая Кардинала, мы каждый день более всего хулим излюбленный им способ действовать и говорить вопреки истинам, очевидным для всех, — я ничего не добился; Месьё вышутил меня, сказав, что мне следовало бы заметить, как нравится людям быть обманутыми. Слова эти справедливы. И они подтвердились как раз в этом случае.

Позвольте мне прервать на мгновение свой рассказ и заметить, что не приходится удивляться, если историки, пишущие о делах, в которых сами они не участвовали, заблуждаются столь часто, ибо даже те, кого дела эти касаются всего ближе, во множестве случаев принимают за истину наружные знаки, порой совершенно обманчивые. Не только в Парламенте, но и в самом Люксембургском дворце в ту пору не нашлось человека, который не был бы уверен, что я стараюсь об одном — склонить Месьё прервать всякие сношения с принцем де Конде. Я и впрямь не преминул бы это сделать, если бы видел, что Месьё хоть сколько-нибудь желает войти с ним в добрые и прочные сношения, но, поверьте, он был столь далек от того, чтобы сохранить даже те, к каким побуждала его в сложившихся обстоятельствах разумная политика, что я принужден был всеми силами уговаривать его хотя бы не отступать от нее, а все окружающие воображали, будто я только и помышляю, как его от Принца отвратить.

Я ничего, однако, не имел против того, чтобы приверженцы Принца сеяли повсюду эти слухи, хотя они навлекали на меня иногда нападки во [450] время прений в ассамблее палат. Вначале я надеялся, что это поможет мне отвести глаза Королеве, однако она не долго оставалась в заблуждении и, узнав, что я хотя и верен данному ей обещанию — не примиряться с принцем де Конде, уговариваю, однако, Месьё не порывать с ним, упрекнула меня за это устами Браше, который тем временем прибыл в Париж. Я продиктовал ему адресованную Королеве памятную записку, где доказывал, что ни в чем не нарушил своего слова; то была чистая правда, ибо я не обещал ей ничего, что было бы несообразно с советами, какие я давал Месьё. По возвращении своем Браше сообщил мне, что изъяснил Королеве, сколь основательны мои доводы, и она со мной согласилась, но г-н де Шатонёф воскликнул: «Государыня, я, как и коадъютор, противник возвращения г-на Кардинала, но подданный, диктующий памятную записку, подобную той, какую мне сейчас привелось услышать, совершает такое преступление, что, будь я его судьей, я, не колеблясь, осудил бы его по одной лишь этой статье». Королева милостиво приказала Браше уведомить меня об этой подробности и сказать мне, что г-н Кардинал, хоть я и не даю ему для этого основания, выказал бы мне большую верность, нежели предатель Шатонёф. Таковы были собственные слова Королевы. Возвращаюсь, однако, к Парламенту.

Все, что происходило там с 12 января по 24 число того же месяца, не заслуживает вашего внимания, ибо разговор шел почти все время о деле господ Бито и Женье, о котором рассуждали так, словно речь шла об убийстве, хладнокровно совершенном на лестнице Дворца Правосудия.

Двадцать четвертого января президент де Бельевр и другие депутаты, побывавшие в Пуатье, представили отчет о ремонстрациях, какие от имени Парламента были ими сделаны Королю с беспримерным жаром и силой убеждения. Они сообщили, что Его Величество, обсудив ремонстрации с Королевой и своим Советом, принял депутатов и через хранителя печати дал им такой ответ: когда Парламент издавал последние постановления, он, без сомнения, не знал, что, вербуя солдат, кардинал Мазарини лишь повиновался особому приказанию Его Величества, что сам Король повелел ему явиться во Францию и привести с собой его войска 445; таким образом Король не видит ничего дурного в действиях палат до нынешнего дня, но он уверен, когда им станут известны упомянутые обстоятельства, а также, что г-н кардинал Мазарини желает одного — чтобы ему дали возможность оправдаться, Парламент покажет народу пример послушания, каковым он обязан Королю.

Судите сами, какое волнение должен был произвести в Парламенте ответ, столь мало согласный с торжественными заверениями, подтвержденными Королевой. Герцог Орлеанский не утишил страстей, сообщив, что Король прислал к нему Рювиньи, дабы повторить ему те же слова и приказать разослать по гарнизонам личные войска Месьё. Возбуждение еще более подстрекнули постановления парламентов Тулузы и Руана против Мазарини — их нарочно огласили в эту минуту, так же как и письмо парламента Бретани, который просил парижский Парламент помочь ему [451] в борьбе с бесчинствами маршала де Ла Мейере 446. Г-н Талон в своей речи гневно, едва ли не яростно, заклеймил Кардинала, горячо поддержав парламент Ренна против маршала Ла Мейере, но в заключение предложил сделать Королю представления насчет возвращения Кардинала и нарядить следствие о беззакониях, чинимых войсками маршала д'Окенкура. Пламя изошло словами; пробил полдень, и прения отложены были на завтра, то есть на 25 января. Они привели к постановлению, сообразному с предложениями Талона, которые я вам только что изложил; к ним присовокупили лишь, да и то чтобы досадить маршалу де Ла Мейере, пункт, гласивший, что Парламент не примет в лоно корпорации ни одного герцога, пэра или маршала Франции до тех пор, пока Кардинал не будет изгнан из пределов страны.

В этом заседании по воле случая произошло то, чему большинство приписало тайный умысел. Когда маршал д'Этамп, выступая в прениях, без всякой задней мысли сказал, что Парламенту должно объединиться с Месьё, дабы прогнать общего врага, некоторые советники поддержали оратора, не усмотрев в его словах никакой подоплеки; другие стали ему возражать из духа противоречия, пробуждающегося порой, как я вам уже говорил, в подобных корпорациях, если им мерещится некое подобие сговора. Президент де Новион, совершенно примирившийся с двором, ловко воспользовался этим обстоятельством, чтобы послужить своей партии; верно рассудив, что особа маршала д'Этампа, состоявшего на службе у Месьё, дает повод утверждать, будто бы в словах, сказанных наобум, таится хитрость, он вместе с президентом де Мемом придрался к выражению «объединиться», усмотрев в нем преступный план. Новион красноречиво описал, какое оскорбление наносят Парламенту те, кто подозревает его в готовности вступить в сговор, долженствующий непременно разжечь гражданскую войну. И тут воображением всех овладела пылкая любовь к королевской власти; голоса, возражавшие против предложения бедного маршала д'Этампа, поднялись до крика, и оно было отвергнуто с такой яростью, словно за последние шесть недель десятка три советников не высказывали подобного же мнения раз пятьдесят с лишком, словно Парламент на всех своих заседаниях не благодарил Месьё за то, что он препятствует возвращению Кардинала, наконец, словно магистраты от короны в двух или трех своих речах не предлагали просить Месьё приказать его войскам выступить ради этой цели. Приходится повторять то, что мне уже случалось говорить не раз: корпорации — самый худший род черни.

Герцог Орлеанский, присутствовавший при этой сцене, был ею раздавлен; это-то и заставило его решиться присоединить свои войска к войскам принца де Конде 447. Он уже давно сулил это Принцу, ибо, во-первых, у него не хватало духу ему отказать, а во-вторых, его всеми силами склонял к этому г-н де Бофор, преследовавший свою выгоду, ибо командовать войсками должен был он; вечером того самого дня, когда разыгралась описанная нелепая комедия, Месьё признался мне, что ему трудно было решиться на этот шаг, но на Парламент, мол, надежда плоха, он погубит себя и всех, кто [452] с ним заодно, и надо выручать принца де Конде; еще немного, и Месьё предложил бы мне примириться с Принцем. До этого, однако, дело не дошло, потому ли, что Месьё вспомнил о моих обязательствах, которые были ему известны, или потому, что страх попасть в зависимость от принца де Конде, как показалось мне, пересилил в нем страх, внушенный неприличным поведением Парламента. Вы увидите далее, к чему все это привело, но прежде я расскажу вам, что в это время происходило при дворе.

Мне помнится, я уже говорил, что г-н де Шатонёф решил наконец откровенно объясниться с Королевой и напрямик воспротивился возвращению министра; сделал он это, на мой взгляд, без всякой надежды на успех, имея в виду лишь поставить себе в заслугу в общем мнении свою отставку, неотвратимость которой он предвидел, и желая внушить, хотя бы народу, что она есть следствие и плод той смелости, с какой он препятствовал торжеству Мазарини. Он просил отставки и получил ее.

Кардинал Мазарини прибыл ко двору 448, где ему оказали прием, вообразить который вам не составит труда. Его ждал там Ле Телье, которого господа де Шатонёф и де Вильруа уже призвали обратно для неизвестной мне цели — ее в ту пору усердно скрывали, и подробностей я не припомню. Кардинал уговорил Короля выступить по дороге в Сомюр, хотя многие советовали идти в Гиень, чтобы разделаться с принцем де Конде 449. Но Мазарини предпочел сначала разбить герцога де Рогана, который, будучи комендантом Анже, предался принцам вместе с городом и крепостью. Анже, осажденный Ла Мейере и д'Окенкуром, продержался недолго, и потери под ним были невелики. Ле-Пон-де-Се, где войсками принцев командовал Бово, был сразу, почти без сопротивления, захвачен де Наваем и де Брольо. Король, выехав из Сомюра, отправился в Тур. где архиепископ Руанский снискал первые знаки королевской милости 450, принеся от имени явившихся ко двору епископов жалобу Государю на постановления, принятые Парламентом против кардинала Мазарини. Затем Их Величества отправились в Блуа, где к ним присоединился Сервьен. Маршал д'Окенкур прибыл туда со своей армией, которая, не получая платы, учиняла злодейские грабежи 451. Мы еще поговорим о ее передвижении, но сначала я расскажу вам о событиях в Париже.

Я уверен, что наскучил бы вам, вздумай я подробно описывать то, что обсуждалось в Парламенте на ассамблее палат с 25 января по 15 февраля. Пожалуй, лишь одно или два заседания посвящены были не только указам о возмещении сумм, назначенных для оплаты муниципальной ренты — двор по похвальному своему обыкновению сегодня конфисковал их, чтобы посеять смятение в Париже, а назавтра возвращал из страха, как бы смятение не зашло слишком далеко. Самым примечательным событием было в ту пору постановление, изданное Большой палатой по предложению генерального прокурора и запрещавшее кому бы то ни было вербовать войска, не имея на то распоряжения Короля. Судите сами, можно ли сочетать его с семью или восемью актами, о которых вы читали выше. [453]

Пятнадцатого февраля Парламент и муниципалитет получили два именных указа, которыми Король, уведомляя их о возмущении герцога де Рогана и о наступлении испанских войск, приведенных герцогом Немурским, напоминал о бедствиях, какие это влечет за собой, и призывал их к послушанию. После чтения королевских писем слово взял Месьё. Он объяснил, что герцог де Роган стал во главе защитников города и крепости Анже только лишь во исполнение парламентских актов, предписывавших всем комендантам крепостей сопротивляться Кардиналу; Буалев, королевский наместник в Анже и рьяный сторонник первого министра, был уже совершенно готов действовать в этой крепости; таким образом герцог де Роган принужден был упредить Буалева и даже арестовать его; он, Месьё, не понимает, как можно примирить между собой поступки, каждый день совершаемые Парламентом: ассамблея палат издала одно за другим семь или восемь постановлений, призывающих губернаторов провинций и городов выступить против Кардинала, а всего лишь два дня тому назад, по ходатайству брата Буалева, епископа Авраншского, Палата по уголовным делам осудила герцога де Рогана, виновного лишь в том, что он подчинился решениям ассамблеи палат; Большая палата только что объявила запрет вербовать войска без приказания Короля, хотя он никак не совместен с просьбой, с какой Парламент в полном составе обращался — и притом не однажды — к нему, герцогу Орлеанскому, дабы он употребил все силы для изгнания Кардинала; вдобавок Месьё должен уведомить Парламент, что ни один из названных актов еще не послан в бальяжи и парламенты, вопреки тому, что было постановлено. Месьё присовокупил, что г-н Данвиль явился к нему от имени Короля, предлагая любые условия, если он согласится на возвращение Кардинала, но он ни за что на свете не согласится на это, как и на то, чтобы действовать противно воле Парламента, и так далее, и так далее.

Президенты Ле Байёль и де Новион решительно объявили, что постановления Большой палаты и Палаты по уголовным делам, вызвавшие нарекания Месьё, совершенно законны, ибо голосовали за них члены корпорации в должном составе. Довод этот, не имеющий, как вы понимаете сами, никакого отношения к предмету, удовлетворил, однако, большую часть старцев, погрязших или, лучше сказать, закостеневших в крючкотворстве. Молодежь, подогретая Месьё, возроптала и принудила Ле Байёля предложить обсудить вопрос. Однако генеральный адвокат Талон хитроумно уклонился от объяснений насчет двух постановлений Большой палаты и Палаты по уголовным делам, отвлекши присутствующих весьма понравившейся им гневной речью против епископа Авраншского, ненавистного всем подлой своей жизнью и рабской приверженностью Кардиналу. Придравшись к случаю, Талон осмеял епископов, злоупотребляющих правом отлучаться из своей епархии, против коего права и впрямь добился свирепого приговора; в заключение он предложил запретить мэрам и городским эшевенам, а также комендантам крепостей пропускать испанские войска, ведомые герцогом Немурским. [454]

Тут-то Месьё и исполнил свое решение, о котором я говорил вам прежде, зайдя даже несколько далее, чем предполагал. Он объявил, что войска эти вовсе не испанские, и он сам платит им жалованье. Речь эта, довольно долгая, отняла много времени; пробил урочный час, и ассамблею перенесли на другой день — то есть на 16 февраля.

Она, однако, не состоялась, ибо наутро Месьё прислал сказать, что из-за колики не сможет на ней присутствовать. А вот в чем была истинная причина этой отсрочки.

Последние выходки Парламента привели Месьё в замешательство неописанное; в течение двух дней он, по-моему, раз сто повторил мне: «Ужасно попасть в положение, при котором, как ни поступи, все плохо. Я никогда себе этого не представлял. Но теперь чувствую, теперь понимаю». Волнение его, которое, подобно горячке, знало свои приливы и отливы, с особенной силой охватило его в тот день, когда он приказал или, точнее, позволил герцогу де Бофору двинуть свои войска; я стал успокаивать его, ибо, на мой взгляд, после всего того, что он наговорил в Парламенте и в других местах против Мазарини, его приказ войскам выступить против Кардинала не мог настолько усилить злобу на него двора, чтобы ему следовало бояться этого шага; и тогда Месьё произнес следующие памятные слова, над которыми я сотни раз размышлял впоследствии: «Родись вы сыном французского Короля, инфантом испанским, королем венгерским или принцем Уэльским, вы рассуждали бы иначе. Знайте же, что мы, властители, ни во что не ставим слова, но никогда не забываем поступков. Завтра в полдень Королева и не вспомнит обо всех моих гневных речах против Кардинала, если завтра утром я соглашусь смириться с его возвращением. Но если мои войска произведут хоть один выстрел, она не простит мне этого, как бы я ни старался, и через две тысячи лет».

Из этой речи я вывел заключение общее, что Месьё убежден, будто в некоторых отношениях все государи на земле одним миром мазаны, и частное, — что ненависть его к Кардиналу не столь велика, чтобы он отрезал себе путь к примирению, в случае если у него будет в нем нужда. Однако четверть часа спустя после этой поучительной тирады он показался мне куда более далеким от миролюбивых помыслов, нежели ранее; когда в библиотеку, где мы с ним находились вдвоем, явился Данвиль и стал настойчиво склонять его именем Королевы дать обещание не поддерживать своими войсками приближающиеся войска герцога Немурского, Месьё остался тверд в своем решении и даже говорил об этом весьма умно и с тем чувством, какое сыну французского Короля, вынужденному обстоятельствами к действиям подобного рода, можно и должно сохранять в подобном несчастье. Вот краткое изложение его речи.

Он понимает, говорил Месьё, что взял на себя в этом случае роль самую неблагодарную, ибо она не принесет ему выгод, напротив, она уже сейчас лишает его покоя и удовлетворения; его довольно знают, чтобы не заподозрить, будто действия его продиктованы честолюбием; не припишут их также и ненависти, ибо всем известно, что он не способен питать ее [455] ни к кому; взять на себя эту роль толкнула его лишь необходимость, ибо нельзя было допустить, чтобы монархия погибла в руках министра, не способного управлять страной и в котором видят изверга человеческого рода; Месьё поддержал его во время первой войны с Парижем 452, заглушив голос собственной совести и сообразуясь с одними только желаниями Королевы; по той же причине, хотя и опять против своей совести, он защищал его, пока продолжались волнения в Гиени; но поведение Кардинала в первом случае, и то, как во втором случае он пожелал использовать выгоды, доставленные ему действиями Месьё, обратив эти выгоды против самого же Месьё, принудили его, герцога Орлеанского, позаботиться о собственной безопасности; ему стыдно признаться, что Всевышний избрал этот повод своим орудием, дабы толкнуть его, Месьё, на стезю, вступить на которую его давно уже призывал долг; он вступил на эту стезю не как мятежник, который, засев на окраине королевства, призывает туда чужеземцев; он, Месьё, действовал всегда лишь в согласии с парламентами, а они, как никто другой, хлопочут о сбережении государства; Господь благословил его намерения, хотя бы уже потому, что попустил сбросить злосчастного министра, не прибегая к мечу и кровопролитию; Король, вняв мольбам и слезам своих подданных, оказал им эту милость, необходимую для укрепления трона еще более, нежели для ублаготворения народа; все сословия королевства без изъятия свидетельствовали по этому случаю свою радость парламентскими актами, изъявлениями благодарности, фейерверками и народными празднествами; казалось, в королевской семье вот-вот воцарится согласие, которое в мгновение ока возместило бы потери, причиненные врагами, извлекшими выгоду из распрей в ней, однако злой гений Франции 453 подстрекнул предателя вновь посеять всеместную смуту, причем смуту опаснейшую из всех, ибо даже те, чьи помыслы лишены всякой корысти, совершенно бессильны ее утишить; до сих пор, если в государстве случались беспорядки, почти всегда оставалась надежда, что им можно положить конец, попытавшись ублаготворить тех, кто затеял их, движимый честолюбием; таким образом, всегда или, во всяком случае, чаще всего то, что было причиной болезни, становилось лекарством от нее; но нынешний тяжелый недуг другого свойства, ибо вызван потрясением всего тела; отдельные его части сами себе оказать помощь не способны; единственное средство лечения — это извергнуть наружу яд, поразивший весь организм; парламенты зашли уже так далеко, что, вздумай он, герцог Орлеанский, и принц де Конде отступиться, они не сумели бы увлечь их за собой; однако собственная безопасность его, герцога Орлеанского, и принца де Конде требует от них столь энергичных мер, что, если бы парламенты оказались способны изменить свое мнение, они выступили бы против парламентов.

«Ужели вы советуете мне, Брион, — говорил Месьё (он чаще всего называл герцога Данвиля именем, которое тот носил, когда был его главным конюшим), — ужели вы советуете мне после всего, что было, положиться на слово Мазарини? Ужели вы дадите такой совет принцу де [456] Конде? Но даже если поверить, что мы можем на него положиться, ужели, по-вашему, Королева не должна без колебаний согласиться на то, чего вместе с нами просит у нее вся Франция, да что я — вся Европа? Никто не страдает более меня от сознания бедствий, в какие ввергнуто королевство. Я не могу без содрогания видеть испанские знамена и думать, что они вот-вот соединятся со знаменами полков Лангедокского и Валуа 454; но обстоятельства, вынудившие меня допустить это, разве не принадлежат к числу тех, на которых зиждится справедливая пословица: “Нужда свой закон пишет”? Да и должен ли я оберегаться действий, которые одни только и способны оберечь меня от гнева Королевы и мщения ее министра? В его руках королевская власть, в его распоряжении — все укрепленные крепости, под его началом — все лучшие войска; он теснит принца де Конде на окраине королевства; он угрожает Парламенту и столице; он сам ищет поддержки Испании, и нам известно, какие обещания он дал, находясь в епископстве Льежском, дону Антонио Пиментелю 455. В этом положении что мне остается делать или, лучше сказать, что я должен делать, дабы не обесчестить себя, прослыв не только ничтожнейшим из принцев, но и презреннейшим из людей? Если я допущу разбить принца де Конде, подавить Гиень, и Кардинал с победоносной армией окажется у ворот Парижа, ужели люди скажут: “Герцог Орлеанский достоин уважения за то, что предпочел обречь самого себя, Парламент и столицу мести Мазарини, лишь бы не прибегнуть к оружию врагов Короля”? И не скажут ли они совсем другое: “Герцог Орлеанский трус и простофиля, раз он уступил сомнениям, которые неприличествовали бы даже капуцинскому монаху, будь он связан такими обязательствами, какие взял на себя герцог Орлеанский”?»

Вот что сказал Данвилю Месьё в порыве красноречия, присущего ему всегда, когда он говорил не готовясь.

Он, наверное, не ограничился бы этими словами, но пришли доложить, что в его покоях дожидается президент де Бельевр. Месьё покинул библиотеку, оставив меня наедине с Данвилем, который с жаром, достойным здравомыслия рода Вентадуров, взялся теперь уже за меня, стараясь втолковать мне, что, памятуя о ненависти ко мне принца де Конде и об обещаниях, данных мной Королеве, я должен помешать Месьё присоединить свои войска к войскам герцога Немурского. Вот что я ответил ему на это или, точнее, вот что он записал под мою диктовку на своих дощечках 456, чтобы прочитать потом Королеве и Кардиналу:

«Я обещал не идти на соглашение с Принцем и объяснил, что не могу покинуть службу у Месьё, а стало быть, не могу не служить ему во всем, что он предпримет, дабы помешать возвращению г-на кардинала Мазарини. Вот что я сказал Королеве в присутствии Месьё, вот что я сказал Месьё в присутствии Королевы и вот чего я свято держусь. Граф де Фиеск каждый день заверяет герцога де Бриссака, что принц де Конде готов принять любые мои условия — я выслушиваю его слова с надлежащим почтением, не давая, однако, никакого на них ответа. Месьё приказывает [457] мне посоветовать ему, как лучше поступить, притом, что он решил никогда не соглашаться на возвращение Кардинала, — я полагаю, совесть моя и честь обязывают меня ответить, что перевес бесспорно окажется на стороне Кардинала, если Месьё не соберет военные силы, достаточные, чтобы противостоять силам Кардинала и отвлечь те из них, которыми он теснит принца де Конде. Словом, я прошу вас передать Королеве, что я исполняю лишь то, о чем всегда ее предупреждал; она, без сомнения, помнит, как я неоднократно ей повторял: нет другого человека, который более меня сокрушался бы из-за несчастных обстоятельств, не только дозволяющих, но и повелевающих подданному говорить в таком тоне со своей. Государыней».

Тут я пересказал Данвилю то, что было мною говорено в беседах с Королевой. Он расчувствовался, ибо и впрямь был душою предан интересам Короля; в особенности тронули его мои старания втолковать Королеве, что стоит ей пожелать, и она сможет полновластно диктовать всем нам, и прежде всего мне, свою волю, и потому из расположения ко мне он стал гораздо откровеннее, чем прежде. «Этот негодяй, — сказал он, имея в виду Мазарини, — погубит все. Подумайте о себе, ибо он помышляет об одном — как бы помешать вам стать кардиналом. Сказать вам более я не имею права». Вы вскоре увидите, что я был осведомлен об этом лучше, нежели тот, кто меня остерегал.

В эту минуту в библиотеку, опираясь на руку президента де Бельевра, вошел Месьё. Данвилю он приказал, чтобы тот шел к Мадам, которая за ним посылала. А сам сел и объявил мне: «Я только что повторил президенту то, что в вашем присутствии говорил Данвилю. Но я должен признаться вам обоим в том, о чем при нем умолчал. Я совершенно растерян, ибо то, что я представил Данвилю как необходимость, хотя и в самом деле необходимо, однако весьма дурно, а в такое положение, по-моему, не попадал еще никто, кроме нас. Я размышлял над этим всю ночь, я воскресил в памяти историю Лиги, заговор гугенотов, мятеж принца Оранского 457, но ни в одном из этих дел не мог найти трудностей, равных тем, какие я встречаю на своем пути каждый час, да что я — каждый миг». Тут он припомнил и подробно перечислил все, о чем вы уже читали на страницах этого сочинения, а я в ответ изложил ему свои мысли, которые вам также уже известны. Но поскольку трудно управлять ходом разговора, предмет которого сама неопределенность, Месьё, вместо того чтобы отвечать мне, отвечал самому себе, а тот, кто отвечает самому себе, обыкновенно этого не замечает и переливает из пустого в порожнее. Вот почему я уговорил Его Королевское Высочество позволить мне изложить на бумаге мое мнение о положении дел, испросив для этого не более часа. Сказать правду, я был не прочь воспользоваться этим предлогом, чтобы президент де Бельевр на всякий случай повторил ему то, что я сам твердил ему каждый раз, когда представлялась такая возможность. Месьё поймал меня на слове, вышел в галерею, где толпилось множество людей, а я, сев за стол в библиотеке, составил [458] записку, которую вы сейчас прочитаете и оригинал которой у меня сохранился 458:

«Я полагаю, что сейчас не время обсуждать то, как Ваше Королевское Высочество могли или должны были поступать до сих пор; я вообще уверен, что в делах важных вредно пережевывать прошлое (это был один из самых больших пороков Месьё), кроме тех случаев, когда нужно что-либо запомнить, да и тут к прошлому должно возвращаться лишь в той мере, в какой это может быть полезным в будущем. Пред Месьё четыре выхода: примириться с Королевой, а стало быть, с кардиналом Мазарини; войти в тесный союз с Принцем; создать в королевстве третью партию; и, наконец, оставаться в том же положении, что и ныне, то есть пытаться угодить и нашим и вашим: Королеве, не ссорясь при этом с Парламентом, который, фрондируя против Кардинала, действует с большой осторожностью в отношении королевской власти и по два раза на дню ставит палки в колеса принцу де Конде; принцу де Конде, присоединив свои войска к войскам герцога Немурского; Парламенту, произнося речи против Мазарини, но не используя, однако, власть, какую дает Месьё его рождение и любовь к нему парижан, чтобы заставить эту корпорацию пойти далее, нежели она сама того хочет.

Первый из четырех этих выходов — примириться с Кардиналом — Ваше Королевское Высочество навсегда отказались обсуждать, полагая, что он несовместен ни с честью Вашей, ни с Вашей безопасностью. Второй — заключить безусловный союз с принцем де Конде — был также Вами отвергнут, ибо Месьё не пожелал допустить даже мысли, что он может самому себе посоветовать (таковы были собственные слова Вашего Королевского Высочества) отвернуться от Парламента и тем самым поставить себя в совершенную зависимость от милости принца де Конде и прихотей г-на де Ларошфуко. Третий выход — создать в королевстве третью партию — был отринут Вашим Королевским Высочеством, во-первых, потому что следствия его могут быть слишком пагубны для монархии, во-вторых, потому что успеть в этом деле можно лишь в том случае, если принудить Парламент поступать противно его обычаям и формам, а добиться этого можно лишь средствами, еще более противными нраву и правилам самого Месьё.

Четвертый путь, тот, которому Ваше Королевское Высочество следует в настоящее время, и есть тот самый путь, что причиняет Вам нынешние горести и тревоги, ибо, заимствовав понемногу от каждого из прочих решений, выход этот обладает почти всеми опасностями каждого, будучи, правду говоря, лишен какого-либо из их преимуществ. Повинуясь Месьё, я готов изложить мое мнение о каждом из четырех. Хотя сам я мог бы найти личные выгоды в примирении с Кардиналом, и хотя с другой стороны, я столь рьяно витийствовал против него, что мнение мое насчет всего, до него касающегося, может, и даже должно, казаться подозрительным, я не колеблясь объявляю: Ваше Королевское Высочество не может, не обесчестив себя, пойти на уступки в этом вопросе, памятуя настроение всех [459] парламентов, всех городов, всего народа; вдобавок Ваше Королевское Высочество не может сделать такой шаг, не подвергнув себя опасности, памятуя общее положение дел, умонастроение принца де Конде и прочая, и прочая. Доводы в пользу этого мнения бросаются в глаза, поэтому я касаюсь их только мимоходом. Я прошу Месьё уволить меня от необходимости высказать мое суждение насчет второго выхода, то есть безусловного союза с принцем де Конде, по двум причинам: во-первых, обязательства, взятые мною перед Королевой, притом взятые с согласия Вашего Королевского Высочества, могут дать Вам повод полагать мои советы небескорыстными; а во-вторых, я убежден: если бы Месьё решился порвать с Парламентом, обсуждать пришлось бы не то, стоит ли Месьё заключать союз с Принцем, а как Месьё быть, чтобы держать принца де Конде в повиновении; вот эта-то возможность подчинить Принца Вашему Королевскому Высочеству и есть одна из главных причин, побудивших меня предложить Вам создать третью партию, насчет которой я желал бы объясниться более подробно, ибо выход этот должно рассмотреть в связи с четвертым, который состоит в том, чтобы пытаться угодить и нашим и вашим.

Принц де Конде предпринял в отношении Испании действия, которые разве лишь чудо способно примирить с установлениями Парламента; при этом он сам или его приверженцы ежедневно предпринимают в отношении двора действия, которые еще менее согласны с нынешним расположением этой корпорации. Месьё неколебим в своем решении не порывать с Парламентом, но он принужден будет сделать это, если войдет в безусловное соглашение с Принцем, который, с одной стороны, ведя переговоры с Мазарини (если он сам не ведет их, то их ведут его слуги), непрестанно подогревает недоверие Парламента, а с другой — открыто объединяясь с Испанией, принуждает палаты по два-три раза на дню публично его осуждать. Однако, не имея возможности вступить в союз с принцем де Конде по соображениям, мною указанным, Месьё должен препятствовать поражению Принца, ибо гибель его дала бы слишком большую силу Кардиналу. Принимая все это в расчет, остается выбирать между образованием третьей партии и тем путем, каким Месьё следует сегодня. Поэтому прежде чем входить в подробности и объяснения, касающиеся до третьей партии, постараемся рассмотреть преимущества и неудобства последнего пути.

Первое замеченное мной преимущество состоит в том, что он выглядит мудрым, а это всегда хорошо, ибо осторожность — именно та добродетель, в какой заурядному уму труднее всего отличить истинное от наружного. Второе состоит в том, что, не предполагая окончательного решения, он как бы предоставляет Вашему Королевскому Высочеству свободу выбора, а стало быть — возможность при непредвиденном обороте событий поступить по своему усмотрению. Третья выгода, сопряженная с подобной политикой, состоит в том, что, покуда Месьё ей следует, он сохранит за собой роль посредника — роль, которой Ваше Королевское Высочество [460] облечены уже в силу своей власти и которая сама по себе в нужную минуту, если только ее не упустить, предоставит Вам право, сохраняя достоинство и даже с пользой для себя, отречься от всех неугодных двору поступков, какие Вы совершили до сих пор и, быть может, еще вынуждены будете совершить в будущем. Вот, на мой взгляд, три рода выгоды, какие можно обнаружить в поведении, избранном Месьё. Теперь рассмотрим его опасности: их несметное множество, и перу моему трудно отделить одну от другой. Остановлюсь на главной из них, ибо она объемлет все остальные.

Ваше Королевское Высочество наносите ущерб всем партиям, давая усилиться той единственной, с какой Вы не желаете примириться, усилиться настолько, что она, быть может, сокрушит Вашу собственную партию, да и остальные тоже, и, уж во всяком случае, побудит приверженцев Принца искать согласия с двором; притом Вы даете для этого Принцу самый благовидный предлог, ибо изо дня в день присутствуете в заседаниях корпорации, которая осуждает его военные предприятия и без колебаний вносит в протокол враждебные ему декларации. Месьё понимает и чувствует значение этой опасности более, чем кто-либо другой, но он полагает, во всяком случае иногда полагает, что Парламент и Париж — порука его безопасности; однако я со всею возможною почтительностью осмеливался никогда не соглашаться с Вашим Королевским Высочеством, ибо Парламент, который продолжает держаться формальностей, во время гражданской войны непременно впадет в ничтожество, но и Париж, которому Месьё предоставляет по обыкновению слушаться Парламента, постигнет та же участь, поскольку город подражает поведению палат. Это поведение и станет причиной того, что наперекор всей Франции и даже всей Европе власть Кардинала будет восстановлена тем самым путем, какой уже привел его обратно во Францию. С тремя или четырьмя тысячами искателей приключений Мазарини прошел все королевство, хотя Месьё располагает значительной армией, ничуть не хуже обученной и не менее опытной, нежели та, что сопроводила министра в Пуатье, хотя большинство парламентов выступили против Кардинала, хотя в стране почти нет больших городов, на какие двор мог бы опереться, хотя весь народ ненавидит Мазарини. Это кажется чудом, но никакого чуда тут нет — могло ли быть по-другому, если вспомнить, что тот же самый Парламент только и делает, что издает постановления, которые, возбраняя вербовать войска и расходовать королевские деньги, оказывают Кардиналу помощь, куда более ощутительную, нежели вред, какой они ему причиняют, объявляя его преступником; если вспомнить, что те же самые города, по природе свой склонные идти на поводу у Парламента, поступают в точности как он, а те же самые войска управляемы пружинами, которые, поскольку Ваше Королевское Высочество блюдете осторожность в отношении Парламента, неизбежно соединены бесчисленными скрепами с этой корпорацией, повседневно препятствующей их действию. Иностранцы воображают, будто Месьё руководствует Парламентом, потому что [461] Парламент, как и Месьё, произносит негодующие речи против Кардинала. Однако же на деле Парламент руководствует Вашим Королевским Высочеством, ибо из-за него Месьё весьма робко пользуется средствами, какими располагает, чтобы повредить Кардиналу. Боязнь не угодить этой корпорации — одна из главных причин, помешавших Месьё ввести в дело свои войска и со всей возможной решительностью набрать новые.

Следуя этой политике, Месьё должен будет стараться искупить присоединение своих полков к армии герцога Немурского, дозволяя произносить самые негодующие речи против их выступления и даже одобряя эти речи своим присутствием. Таким образом Месьё оскорбит Королеву, разъярит Кардинала, отнюдь не угодит принцу де Конде и не успокоит фрондеров. Все эти обстоятельства будут причинять Месьё тревогу, еще большую, нежели ныне, ибо причины, ее порождающие, будут множиться с каждой минутой, а развязкой трагедии станет возвращение человека, сгубить которого всем казалось столь просто, что возвращение его не может не покрыть нас позором. Я взял на себя смелость предложить Вашему Королевскому Высочеству средство против этих бедствий, и ныне вновь изъясню его, дабы записка, какую Вы приказали мне представить, была как можно более полной.

Ваше Королевское Высочество оказали мне честь несколько раз говорить, что главная помеха, препятствующая Вам избрать решительный путь, — а Вы сами признаете его необходимым, если только он возможен, — состоит в том, что Вы не можете поступить так, не порвав с Парламентом, ибо Парламент никогда не решится избрать подобный путь в силу приверженности своей к формам; тем более Вы не можете поступить так из-за принца де Конде, ибо, во-первых, и для него подобный путь невозможен, а во-вторых, Месьё со справедливым недоверием взирает на разнообразные интриги, какие не просто разделяют, но раздирают его партию. Оба эти соображения, без сомнения, весьма справедливы и разумны, они-то однажды уже и побудили меня предложить Месьё средство, которое, на мой взгляд, едва ли не безусловно защитит Ваше Королевское Высочество от этих двух и впрямь грозных и гибельных опасностей.

Средство это состоит в том, чтобы Месьё образовал третью партию, составленную из парламентов и больших городов королевства, партию независимую от иноземцев и даже открыто провозгласившую полную свою непричастность к их действиям и даже к действиям самого принца де Конде, поскольку он вступил с ними в союз. Для того, чтобы стало возможным прибегнуть к этому средству, Месьё, на мой взгляд, должен обдуманно и внятно изъяснить свой взгляд ассамблее палат, объявив, что, из уважения к Парламенту, он до сей поры принужден был действовать вопреки своему мнению, в ущерб своей безопасности и чести; он чтит похвальные намерения корпорации, однако напоминает, что двойственное ее поведение служит помехой действиям, предпринятым всем королевством против кардинала Мазарини; министр этот, предмет всенародной ненависти, попрал эту ненависть, опираясь на четырехтысячное войско, [462] которое торжественно препроводило его ко двору, потому что Парламент каждый день издавал постановления в его пользу, хотя, в то же самое время, произносил против него самые гневные свои речи; из приверженности к этой корпорации он, Месьё, сам действовал с большой осмотрительностью, которая на свой лад дала те же плоды, но, видя, как недуг усиливается, он более не может не изыскивать против него лекарств; недостатка в них нет, однако он желал бы согласить их с Парламентом, которому со своей стороны следовало бы взять наконец решительные меры к изгнанию Мазарини, ибо палаты уже много раз объявляли, что удаление министра необходимо для блага монархии; единственное средство добиться этого — вести войну по всем правилам, а вести ее по всем правилам означает действовать без оговорок; единственная оговорка, какую будет отныне принимать во внимание сам Месьё, касается врагов государства, — он торжественно объявляет, что не желает ни вступать с ними в союз, ни даже поддерживать с ними сношения; он не видит причин, чтобы ему воздавали хвалу за его твердость, ибо он сознает собственную силу и не имеет нужды в помощи иностранцев; по этим соображениям, и еще более потому, что союз с иностранцами всегда способен нанести ущерб монархии, он не одобряет и не поддерживает содеянное в этом отношении принцем де Конде, но во всем остальном он более не намерен осторожничать и будет поступать как Принц, собирать войска и деньги, распоряжаться казной, изымать суммы, поставленные сборщиками налогов, и обходиться как с врагами с теми, кто вздумает этому противиться где бы и как бы то ни было. Полагаю, Ваше Королевское Высочество может прибавить, что Парламент должен понимать: народ Парижа так предан Месьё, что ему, Месьё, легче исполнить свое намерение, нежели рассуждать о нем, но уважение к палатам побудило его уведомить Парламент о своем решении, прежде чем объявить его в Ратуше, куда он намерен отправиться тотчас после обеда, чтобы сделать необходимые распоряжения. Я умоляю Месьё вспомнить, что, когда я предложил ему это решение, я взял на себя смелость поклясться своей головой, что подобная речь (а ее должны сопроводить соответственные обстоятельства, которые я тогда же перечислил, а именно: собрания дворянства, духовенства и народа) не встретила бы ни слова возражения. Я шел далее того, и, помнится, говорил ему, что Парламент, который вначале одобрил бы Месьё из одного только удивления, назавтра поддержал бы его от полноты души. Так уж устроены корпорации, и я не встречал еще ни одной, которую трех- или четырехдневная привычка не заставила бы почитать естественным даже то, к чему вначале ее принудили. Я доказывал Месьё, что, когда он придаст делу такой оборот, ему не придется более опасаться, что Парламент от него отступится, что его предадут интриганы из партии принцев, ведущие переговоры с двором, ибо собственный и самый важный интерес тех, кто в Парламенте защищает интересы двора, будет состоять в том, чтобы скрыть свое мнение; ибо сам принц де Конде окажется в столь большой зависимости от Вашего [463] Королевского Высочества, что главной его целью будет всячески стараться поладить с Вами; на мой взгляд, если Месьё изберет этот путь, то в силу общего состояния дел, могущества самого Месьё, чувств, выраженных народом, и тайных сношений, какие Месьё сможет сохранить с Принцем, ему не придется опасаться, что Принц примирится с двором. Вашему Королевскому Высочеству как никому другому известно, что Вы — полновластный повелитель парижского народа; стоит Вам заговорить решительным тоном, подобающим сыну французского Короля, и притом сыну Короля, стоящему во главе могущественной партии и сознающему себя ее вождем, ни в Парламенте, ни в муниципалитете не найдется ни единого человека, который дерзнул бы не только пойти поперек Вашей воли, но даже возразить Вам. Ваше Королевское Высочество без сомнения не забыли, что тогда же я предлагал Вам взять предварительные меры, не требующие ни времени, ни труда: собрать остатки войск Монтроза, распустить войска Нейбурга 459, подстрекнуть к выступлению восемь или десять крупнейших городов королевства. Месьё отверг этот путь, опасаясь его гибельных следствий для монархии. Дай Бог, чтобы тот, который Месьё избрал, не оказался более пагубным и чтобы смута, в какую он, без сомнения, ее ввергнет, не оказалась страшнее потрясений, при которых, по крайней мере, у кормила власти стоять будет сын французского Короля».

Я располагал в Париже по меньшей мере тремястами верных мне офицеров, да еще виконт де Ламе держал при себе две тысячи конников из войск Нейбурга. Я знал, что могу надеяться на Орлеан, Труа, Лимож, Марсель, Санлис и Тулузу.

Все это я написал за столом в библиотеке Месьё менее чем за два часа. Я прочитал свою записку Его Королевскому Высочеству в присутствии президента де Бельевра, который одобрил мои рассуждения и поддержал их с горячностью, куда большей, нежели та, какую когда-либо выказывал я сам. Разгорелся спор; Месьё уверял, что ему вовсе нет нужды поднимать столько шума (так он выразился), чтобы помешать Парламенту осудить выступление войск герцога Немурского, а этого осуждения он опасался всего более, ибо хотел присоединить к его войскам свои. Вы увидите, что тут он не ошибся. Я же ошибся еще и в другом, ибо вместе с президентом де Бельевром убеждал Месьё, что не в его силах помешать Парламенту привести в действие декларацию против принца де Конде, хоть палаты и постановили отсрочить ее исполнение, пока Кардинал не будет изгнан за пределы Франции; двор, однако, обнаружил в Парламенте столь мало охоты исполнить упомянутую декларацию, что даже не осмелился ему это предложить.

Успехи эти немало содействовали гибели Месьё, ибо они усыпили его, а спасти не могли. Я расскажу вам об этом подробнее, после того как дам отчет в том, что было говорено во время этой беседы насчет назначения моего кардиналом, а также о самом назначении, состоявшемся как раз в эту пору 460. [464]

Месьё отнюдь не принадлежал к числу тех, кто способен поверить, что можно предлагать что-то без всякой корысти, и потому в пылу спора сказал мне, что не понимает, какую выгоду я вижу для себя в создании партии, которое, повлекши за собой разрыв с двором, непременно приведет и к тому, что двор откажется от своего намерения рекомендовать меня в кардиналы. На это я ответил ему, что я или стал уже кардиналом, или мне не быть им долго, но я прошу Его Королевское Высочество поверить: даже если бы назначение мое зависело от этой минуты, я ни на волос не изменил бы своего мнения, ибо высказал его, желая послужить ему, а не заботясь о своей выгоде. «Чтобы убедиться в правдивости моих слов, Месьё, — присовокупил я, — окажите мне милость вспомнить, как в тот самый день, когда Королева согласилась дать мне рекомендацию, я напрямик объявил ей самой, что никогда не оставлю службу у Вашего Королевского Высочества. По-моему, я держу данное мной слово, советуя Вам нынче то, что, на мой взгляд, лучше всего послужит Вашей славе, и, дабы Вы могли в этом увериться, смиренно прошу Вас послать Королеве составленную мной записку».

Месьё устыдился своих сомнений. Он наговорил мне множество любезностей. Потом бросил записку в огонь и вышел из библиотеки в той же оторопи (по выражению президента де Бельевра, шепнувшего мне эти слова на ухо), в какой туда явился.

Как я упомянул выше, я ответил Месьё, что либо в минуту нашей с ним беседы я уже кардинал, либо я стану им еще не скоро. Я ошибся не намного, ибо пять или шесть дней спустя и в самом деле сделался Высокопреосвященством. Известие об этом я получил в последний день февраля с нарочным, присланным мне Великим герцогом Тосканским 461.

Я расскажу вам, как все это вышло в Риме, но прежде хочу испросить у вас прощения, ибо вам, наверное, показались слишком длинными и последняя моя памятная записка, и та речь, что Месьё обратил к Данвилю; множество упомянутых в них подробностей уже встречались вам, рассеянные на различных страницах моего труда. Но поскольку большая часть этих подробностей как раз и образовала чудовище, небывалое, пожалуй, даже в ряду исторических чудовищ, все члены которого словно бы способны были совершать движения только противоестественные и к тому же непременно враждебные одно другому, — я почел удачей найденный в ходе повествования повод соединить их всех вместе, дабы вам легче было разом охватить взглядом то, что, рассыпанное в разных местах, затемняет правду истории противоречиями, распутать которые можно лишь, собрав вкупе все рассуждения и происшествия. Возвращаюсь, однако, к моему назначению.

Я уже рассказывал вам во втором томе моего сочинения, что послал в Рим аббата Шарье, который нашел при тамошнем дворе большие перемены, ибо невестка папы, синьора Олимпия 462, не то чтобы впала в немилость, но удалилась от двора. Иннокентий не остался глух к укоризнам, которые по наущению иезуитов Император выразил ему через нунция в Вене. Он больше не виделся с синьорой и, в тоске по ней, заметной всем, [465] искал утешения в беседах, довольно частых, с женой своего племянника княгиней Россано, которая, будучи женщиной весьма остроумной, все же не могла равняться умом с синьорой Олимпией, но зато была куда моложе и красивее. Она и в самом деле приобрела на папу влияние такое, что пробудила в синьоре Олимпии жгучую ревность, которая, придав еще более проницательности ее уму, и без того ясному и находчивому, внушила ей способ погубить свою невестку в глазах папы, а себе вернуть прежнюю милость. Назначение мое пришлось как раз на ту пору, когда княгиня Россано была в самом большом фаворе — в этом случае судьба, кажется, пожелала вознаградить меня за утрату, какую я понес в лице Панцироли; то был единственный раз в моей жизни, когда судьба мне благоприятствовала. Я уже говорил вам прежде, по каким причинам полагал, что княгиня Россано может мне благоволить, и притом куда более, нежели синьора Олимпия, которая оказывала услуги только за деньги, а вы понимаете сами, что мне было нелегко решиться платить за кардинальскую шапку 463.

Госпожа Россано, с которой Шарье встретился в Риме, оправдала все мои надежды, и первый же совет, данный ею аббату, был, чтобы он пуще всего остерегался посла 464, который не только получил враждебные мне секретные предписания двора, но и сам алкал пурпура. Аббат Шарье весьма ловко воспользовался этим советом, ибо ему удалось провести посла, выказав ему по наружности совершенное доверие и в то же время убедив его, что до моего назначения еще очень далеко. Ненависть, какую папа с давних времен питал к Мазарини, содействовала этой игре; успеху ее немало способствовало также то, что она выгодна была государственному секретарю, монсеньору Киджи, будущему папе Александру VII. Ему посулили шапку при первом же назначении кардиналов, и он пустил в ход все, чтобы это назначение поторопить. Монсеньор Аццолини, секретарь папской канцелярии, служивший когда-то при Панцироли, унаследовал его презрение к Мазарини и благосклонность ко мне. Вот почему удалось обмануть посла, бальи де Балансе, и он узнал о предстоящем назначении вообще лишь тогда, когда оно уже совершилось. Папа Иннокентий уверял меня, что ему известно из верных рук, будто у посла в кармане было письмо Короля, в котором тот отзывал свою рекомендацию, однако Балансе имел повеление пустить его в ход только в случае крайней нужды на собрании консистории, где будут названы кардиналы; аббат Шарье послал ко мне двух нарочных с теми же вестями. Так или иначе Шанфлери, капитан гвардии Кардинала, говорил мне впоследствии, что, едва лишь Кардинал получил известие о моем назначении, а это произошло в Сомюре, он немедля послал Шанфлери к Королеве, чтобы заклинать ее от его имени совладать с собой и сделать вид, будто она обрадована 465.

Во имя истины не могу не осудить здесь собственного моего безрассудства, едва не стоившего мне кардинальской шапки. Я вообразил, и весьма некстати, будто коадъютору невместно долго ее дожидаться, и небольшая трех- или четырехмесячная отсрочка, на какую Рим принужден был [466] задержать мое назначение, дабы уладить дело с назначением сразу шестнадцати кардиналов 466, не согласна с полученными мною заверениями и обещаниями. Осердясь, я написал открытое письмо Шарье, которого тон, бесспорно, не был ни благоразумным, ни приличным. В отношении стиля это самое сносное из моих сочинений, я искал его, чтобы включить в этот труд, однако не сумел найти 467. Мудрость аббата Шарье, утаившего его от Рима, была причиною того, что меня потом за него восхваляли, ибо успех оправдывает и даже возвеличивает всякий громкий и дерзкий поступок. Это не помешало мне тогда же глубоко его устыдиться; я стыжусь его и поныне; гласно признаваясь в своем промахе, я льщу себя надеждой отчасти его искупить. Возвращаюсь, однако, к своему рассказу.

Мне кажется, я довел его до 16 февраля 1652 года.

На другой день, 17 февраля, собралась ассамблея палат, прочитав описание которой вы, я думаю, словно бы в перспективе увидите все, что происходило на других ассамблеях, которые собирались довольно часто, начиная с этого дня и до первого апреля. Месьё сразу взял слово, чтобы изъяснить палатам, что письмо Короля, оглашенное 15 числа и обвиняющее его в том, будто он поддерживает врагов, вступивших во владения монархии, плод наветов, которыми его очернили в глазах Королевы; солдаты, приведенные герцогом Немурским, — немцы, которые не заслуживают имени врагов и так далее. Вот, собственно, что занимало все ассамблеи, о которых я говорю. Президент Ле Байёль, на них председательствовавший, начинал их все с речи о том, что должно обсудить письмо Его Величества; магистраты от короны заключали их всякий раз предложением приказать сельским общинам арестовать солдат герцога Немурского; а Месьё твердил свое: войска эти не испанские, и поскольку он объявил, что едва Кардинал будет изгнан из пределов королевства, они перейдут на службу к Королю, излишне подвергать этот вопрос рассмотрению. Спор начинался каждый день и по многу раз возобновлялся, но, как я вам уже сказал, герцогу Орлеанскому и правда удалось избегнуть прений. Однако правда и то, что мнимый этот успех усыпил его внимание, и он был так доволен, добившись того, чего, по уверениям всех, добиться не мог, что не задумался над тем, довольно ли ему того, чего он добился, то есть он не заметил различия между уступкой Парламента и парламентской декларацией. Президент де Бельевр справедливо напомнил ему дней двенадцать или пятнадцать спустя после беседы, которую я передал вам выше, что когда твой противник — королевская власть, уступки, ничем не подкрепленные, могут впоследствии сыграть роль пагубную, и весьма толково доказал, свою мысль. Нет нужды объяснять вам, что он имел в виду.

Кроме спора, в котором я дал вам отчет и в котором всегда присутствовала крупица противоречия, уже столько раз мною вам описанного, в ассамблеях этих, на мой взгляд, не произошло ничего достойного вашего внимания. В некоторых читаны были ответы, присланные тогда большею частью французских парламентов Парламенту парижскому и вполне [467] согласные с царившим в нем духом, ибо они сообщали о постановлениях, изданных против Кардинала. Другие употреблены были на то, чтобы способствовать сохранению денег, назначенных для уплаты муниципальной ренты и жалованья должностным лицам. В собрании 13 марта решено было созвать на сей предмет ассамблею верховных палат в палате Людовика Святого. Я не присутствовал ни в одном из собраний, состоявшихся после 1 марта, во-первых, потому, что, согласно правилам римского церемониала, кардиналы, пока на них не возложена шапка, не могут присутствовать на публичных церемониях, во-вторых, потому, что сан этот дает его обладателю преимущества в Парламенте, лишь когда он сопровождает Короля; в отсутствии монарха место ниже герцогов и пэров, занимаемое мною в палате в качестве коадъютора, несовместно было с достоинством пурпура. Признаюсь вам, я рад был предлогу, скорее даже причине, избавлявшей меня от обязанностей присутствовать в этих ассамблеях, которые и впрямь сделались беспорядочными сборищами, не только скучными, но и несносными. Вы увидите, что и позднее они не изменились к лучшему, но сначала я остановлюсь как можно более бегло на небольшом эпизоде, разыгравшемся в Париже, и на некоторых общих сведениях, касающихся Гиени.

Вы, наверное, помните, что во втором томе моего повествования я говорил вам о Шавиньи, о том, как, после провозглашения Короля совершеннолетним, он удалился в Турень. Искусства скучать он не постиг и томился там скукою столь сильно, что возвратился в Париж под первым же благовидным предлогом; предлогом этим были известия, полученные им от де Гокура, который советовал ему помешать козням, которыми я пытаюсь-де повредить Принцу в глазах Месьё. В жилах де Гокура текла благородная кровь, ибо он был потомком древнего и могущественного рода графов де Клермон ан Бовуази, столь прославленных в нашей истории 468. Он был неглуп и обходителен, но слишком уж любил хвалиться ролью посредника, а это не всегда способствует успеху посредничества. Он служил принцу де Конде, но теснее всего связан был с Парижем, а хлопотал более всего о том — так, по крайней мере, чудилось мне — как бы погубить меня во мнении Месьё. Но, поскольку это оказалось нелегко, он прибег к содействию Шавиньи, который спешно возвратился в Париж то ли по этой причине, то ли под этим предлогом. Герцог де Роган, прибывший в столицу в это же время и весьма довольный обороной Анже, хоть она и была весьма посредственной, присоединился к ним с той же целью. Они по всем правилам повели на меня атаку, как на скрытого пособника Мазарини, и, пока их тайные агенты совращали ту часть черни, которую можно было подкупить деньгами, сами они всеми силами старались поколебать Месьё наветами, поддержанными политической интригой, которая не была секретом для сторонников принца де Конде — Раре, Белуа и Гула.

В этом случае мне пришлось убедиться, что самые ловкие придворные попадают впросак, когда чрезмерно полагаются на собственные домыслы. [468]

Эти господа, узнав о моем назначении, вообразили, будто шапка досталась мне лишь ценою важных обещаний, какие я дал двору. Исходя из этого, они и действовали, очерняя меня перед Месьё. Но, поскольку Месьё знал правду, он им не поверил. Вместо того чтобы погубить меня в его мнении, они возвысили меня в нем, ибо клевета, если она не вредит своей жертве, непременно оказывает ей услугу; вы увидите, что в этом случае клеветники расставили западню самим себе. Однажды я заметил герцогу Орлеанскому, что не могу понять, как ему не надоест выслушивать каждый день одни и те же глупости на мой счет. «Вы забыли, — ответил он мне, — какое удовольствие я получаю каждое утро, наблюдая людскую злобу, прикрывающуюся именем усердия, и каждый вечер — глупость, именующую себя проницанием». Я сказал Месьё, что почтительно запомню его слова, как прекрасный и мудрый урок для всех тех, кто имеет честь быть приближенным к великим принцам.

Старания слуг принца де Конде подстрекнуть против меня народ могли обойтись мне дороже. Они наняли смутьянов, а те были для меня в эту пору опаснее, чем прежде, когда они не осмеливались показаться перед большой свитой сопровождавших меня дворян и слуг. Поскольку я еще не получил шапки (французским кардиналам ее вручает сам Король, к которому с этой целью отряжают папского камерария), согласно правилам церемониала я мог появляться на людях лишь инкогнито; таким образом в Люксембургский дворец я всегда приезжал в карете без гербов и без свиты и даже поднимался в библиотеку по маленькой лестнице, выходящей в галерею, чтобы миновать парадную лестницу и парадные покои. Однажды, когда я находился в библиотеке с Месьё, туда вбежал испуганный Брюно предупредить меня, что во дворе собралось человек двести — триста упомянутых смутьянов, которые кричат, что я предаю Месьё и они со мной расправятся.

Месьё был сражен этой вестью. Заметив это и вспомнив судьбу маршала де Клермона, которого убили в объятиях дофина 469, а тот уж наверное испуган был не более, чем Месьё, я принял решение самое верное, хотя с виду и самое рискованное, ибо не сомневался — если Месьё хоть чем-нибудь обнаружит свой страх, я буду немедленно убит; я же нисколько`не Ѕомнбвался, что ?з о?асе?ия йе узодиІь т?м, кто кричмт п?отив Ма?арийи (их р?потд МеЁьё трепбтал$до хмеш?огоm, п?и е?о хдракцереl ск?онном вЅего`бояться, МеЁьё обна?ужиц свкй сІрахdс т?койdоткЄове?носЂью,$какой д?стайет, и сdлихжою, чтоеы я`пог?б. џоэт?му ы ск?залdЕго`Корклевскомч ВыЅочествуl чтобы ?н предоЅтавил мне д?йствоваЂь, м я хкоро по?ажуdемуl с ?аким пр?зрением`долвно ?тноЅитьЁя к`сброду, куппенн?му ?а д?ньги. О? пр?дложил ине охрану сжоих гва?дейцев,`но ?о ткну ?го ?иднк было, что ы вехьма$обяву его, ?ткл?нив`пре?лож?ние. Я хпустилсы внмз, Ёотя`марЈал ?'Эт?мп ?рос?лся`пер?до ?ной на ?олени, утобЋ ме?я у?ержать;dтак вот$я спуст?лсяdвни?, вместб с де Ш?торено и д'Дкви?ем,`единств?нны?и моими$про?ожатыми( и,$подойдяdпря?о к$бунтовщикамl спроси?, кто у$них$глажарьj Один иг не?одя?в в шля?е с потЄепа?ным$[46}] желты? пером аерзоо оцвет?л: «Я».`Повбрнужшисш в сторкну члицЋ Туфнонl я ?риказал> «Сцражд, вгдернуть`этозо прохв?ста на решеІке ?ороЂ!» Отвесив мне ?изк?й п?клон, о? ст?л у?еряЂь, уто ?овс? не думал оказать мне непочтение, — он просто пришел сюда со своими товарищами сообщить мне, что ходят слухи, будто я хочу отвезти Месьё ко двору, чтобы устроить его примирение с Мазарини, но они, мол, слухам не верят, они все готовы служить мне и отдать за меня жизнь, лишь бы я обещал им оставаться добрым фрондером. Они предложили проводить меня, но у меня не было нужды в подобной свите для путешествия, которое, как вы увидите, я замыслил. Во всяком случае, ехать было недалеко, ибо г-жа де Ла Вернь, мать г-жи де Лафайет, вторым браком вышедшая замуж за шевалье де Севинье, жила там, где ныне живет ее дочь 470.

Эта г-жа де Ла Вернь в глубине души была женщина порядочная, но притом в высшей степени корыстная и до крайности падкая на любую интригу. Та, в какой я просил ее в тот день мне содействовать, была из тех, что могли привести в негодование особу добродетельную. Но я уснастил свою речь столькими заверениями в чистоте и благородстве своих помыслов, что просьба моя не была отвергнута; однако приняли ее лишь после моих торжественных клятв, что я стану домогаться только такой услуги, на какую можно согласиться со спокойной совестью, — то есть помочь мне снискать добрую, чистую, святую и безгрешную дружбу. Я пообещал все, чего от меня требовали. Моим обещаниям поверили и даже порадовались случаю положить таким образом предел моим сношениям с г-жой де Поммерё, какие полагали отнюдь не столь невинными. Зато сношения, завязать которые я просил мне содействовать, должны были оставаться совершенно духовными и бесплотными, ибо речь шла о мадемуазель де Ла Луп, которую вы впоследствии знали под именем г-жи д'Олонн. За несколько дней до этого она весьма приглянулась мне в небольшом кругу тех, кого принимала в своем кабинете Мадам; мадемуазель де Ла Луп была мила, хороша собой и держалась с изяществом и скромностью. Жила она по соседству с г-жой де Ла Вернь и была задушевной подругой ее дочери; они даже пробили дверь, позволявшую видеться, не выходя из комнат на улицу. Дружба ко мне шевалье де Севинье, дом которого был для меня всегда открыт, и ловкость его жены, мне известная, весьма подогревали мои надежды. Они, однако, оказались тщетными, ибо, хотя мне не выцарапали глаз и не обрекли на удушье, запретив вздыхать, и хотя по некоторым приемам я заметил, что девица была отнюдь не прочь видеть у своих ног пурпур во всеоружии и во всем его блеске, она по-прежнему держалась непреклонно или, лучше сказать, держалась скромницей, а это связало мне язык, впрочем довольно игривый, и должно весьма удивить тех, кто не знал мадемуазель де Ла Луп и слышал лишь о г-же д'Олонн 471. Как видите, это маленькое приключение не делает чести моим любовным победам. Теперь перейду ненадолго к делам Гиени.

Поскольку я дал себе зарок описывать обстоятельно только то, чему сам был свидетелем, событий, произошедших в этой провинции, я коснусь [470] лишь в двух словах и лишь настолько, сколько необходимо, чтобы вы поняли все, относящееся к Парижу. Притом я даже не могу обещать вам, что буду точен в том немногом, что вам о них сообщу, ибо опираюсь на чужие воспоминания, которые сами могут быть неточными. Я тщился разузнать у принца де Конде подробности его военных подвигов, из которых самые незначительные — величественней, нежели самые громкие дела других, и с несказанной радостью украсил бы ими свой труд. Он обещался дать мне сжатое их изложение, и, наверное, сделал бы это, ежели бы готовность творить чудеса и дар творить их с легкостью не уживались в нем со столь же беспримерною нелюбовью и неохотою о них говорить.

Я уже упоминал, что королевской армией в Гиени командовал граф д'Аркур и что других таких испытанных в деле солдат не было во всей Европе. Армия принца де Конде состояла из одних новобранцев, не считая тех войск, что привел из Каталонии граф де Марсен, но они были слишком малочисленны, чтобы противостоять войскам Короля. Принц де Конде, видя это, поддерживал успех одной своей доблестью. Вы уже знаете, что он овладел Сентом. Он оставил там командовать принца Тарентского. А сам вернулся в Гиень и стал лагерем возле Бура. Граф д'Аркур явился туда за ним следом и выслал отряд шевалье д'Обтера разведать расположение противника. Полк Бальтазара потеснил отряд шевалье д'Обтера, и это дало время Принцу утвердиться на холме, притом построив свои войска так, что малое их число показалось врагам громадою, и граф д'Аркур не решился их атаковать. После этого деяния, достойного великого полководца, Принц отошел к Либурну. Оставив там часть пехоты, он двинулся в Бержерак, крепость, прославленную религиозными войнами, и приказал укрепить там оборонительные сооружения. Маркиз де Сен-Люк, наместник Короля в Гиени, решив захватить врасплох принца де Конти, расположившегося со своими новобранцами в Кодекосте возле Ажена, двинулся туда с двумя тысячами пехотинцев и семьюстами конников из отборных войск Короля. Но сам был застигнут врасплох принцем де Конде, которому стало известно о намерении Сен-Люка и который оказался в середине его лагеря, прежде чем тот хотя бы услышал о выступлении Принца. Сен-Люк, однако, не растерялся и занял высоту, к которой подступиться можно было только через узкий проход. Почти весь день прошел в перестрелке; принц де Конде ждал, чтобы подвезли три пушки, за которыми он послал в Ажен. Он имел в них крайнюю нужду, ибо располагал, считая войска принца де Конти, всего-навсего пятьюстами пехотинцев и двумя тысячами конных, да притом сплошь новобранцами. Слабость обыкновенно не придает смелости; с принцем де Конде она совершила небывалое: она пробудила в нем тщеславие — полагаю то был единственный в жизни случай, когда он ему поддался. Он подумал о том, что ужас, внушаемый врагам его особой, может их поколебать. Он возвратил им несколько пленных, которые сообщили, что Принц находится в лагере. А сам тем временем ударил на врагов. Они сразу дрогнули; можно сказать, что Принц опрокинул их не столько силой [471] своего оружия, сколько громом своего имени. Большая часть пехоты отступила в Мираду, где подверглась незамедлительной осаде. Полки Шампанский и Лотарингский, которые принц де Конде во что бы то ни стало хотел принудить сдаться без всяких условий, с неописанной храбростью защищали эту жалкую крепость и дали графу д'Аркуру время подоспеть ей на помощь. Принц отправил свою артиллерию и обоз в Ажен, разместил в небольших укрепленных городах гарнизоны, которым надлежало беспокоить неприятеля, а сам отправился в Ажен, взяв с собой господ де Ларошфуко, де Марсена и де Монтеспана, чтобы следить за действиями графа д'Аркура; тот, со своей стороны, оставив часть своих войск осаждать, кажется, Стаффор и Лаплюм, другую часть под командованием де Лильбонна, шевалье де Креки и Дю Кудре-Монпансье послал атаковать укрепления, которые начали возводить в одном из предместий Ажена. Войска храбро пошли в атаку на глазах у принца де Конде, но были отброшены с сокрушительной силой; потерпев это поражение, граф д'Аркур утешился взятием двух или трех укрепленных городков, о которых я упомянул выше.

Принц де Конде, решивший возвратиться в Париж по причинам, о которых я скажу вам далее, назначил командовать в Гиени принца де Конти, а старшим по нем оставил г-на де Марсена. Его Высочество почел, однако, необходимым перед отъездом окончательно утвердить за собой Ажен, который хотя и поддерживал его, но, не имея гарнизона, мог в любую минуту переметнуться к врагам. Принц склонил на свою сторону муниципальных советников, которые разрешили ввести в город полк принца де Конти. Народ, не согласный со своими советниками, взбунтовался и стал возводить баррикады. Принц говорил мне, что в этом случае подвергался опасности большей, нежели в битвах. Не помню уже подробностей, помню только, что господа де Ларошфуко, де Марсен и де Монтеспан говорили речи в Ратуше и к удовольствию принца де Конде успокоили мятеж. Возвращаюсь к путешествию Принца.

Господа де Роган, де Шавиньи и де Гокур с каждым нарочным убеждали его не отдаваться всецело делам провинций и не забывать о делах первого города государства, которые во всех отношениях были делами первейшей важности. Герцог де Роган выразился так в одном из писем, которое попалось мне в руки. Эти господа были уверены, что мое влияние над Месьё путает все их планы, в действительности же, не желая служить интересам принца де Конде, Месьё всякий раз ссылался на то, что должность, занимаемая мной в Париже, вынуждает его мне угождать. Иногда в разговоре со мной он признавался, что пользуется этим предлогом; случалось даже, неотступно докучая мне просьбами, он склонял меня вести себя так, чтобы подтвердить подозрения, какие он старался им внушить. Я не раз предупреждал его, что своими стараниями он вынудит принца де Конде явиться в Париж, а этого он боялся более всего на свете. Но поскольку настоящее всегда заботит людей малодушных куда более, нежели будущее, пусть даже самое близкое, Месьё закрывал глаза на то, что [472] Принц может вскоре оказаться в Париже, и тешил себя тем, что покамест обращает против меня ропот и жалобы, с которыми каждую минуту приступают к нему советчики Принца. Однако советчики эти, нисколько не удовлетворенные жалкими отговорками Месьё, наскучив ими, стали настоятельно убеждать Принца немедля явиться в Париж, и настояния их были решительно поддержаны известиями от герцога Немурского, которые Принц получил в это время и о которых должно рассказать подробнее.

В эту пору герцог Немурский вошел в пределы королевства, не встретив никакого сопротивления, ибо королевские войска были разделены; и хотя справа и слева у него были войска г-на д'Эльбёфа и господ д'Омона, Дигби и де Вобекура, герцог Немурский достиг Манта и там перешел Сену по мосту, который сдал ему герцог де Сюлли, недовольный тем, что двор отнял печать у его тестя-канцлера. Герцог Немурский стал лагерем в Удане и явился в Париж вместе с г-ном де Таванном, который сохранил под своим началом некоторую часть войск принца де Конде, и Кленшаном, командовавшим иностранными полками.

Такова была первая ошибка, совершенная этой армией, ибо, если бы она шла, не останавливаясь, и г-н де Бофор присоединился бы к ней с войсками Месьё, как он сделал позднее, герцог Немурский без труда перешел бы Луару и стал бы грозной преградой на пути Короля. Но все содействовало промедлению: колебания Месьё, который никогда не мог начать действовать, даже если все было уже решено; любовь г-на де Бофора к г-же де Монбазон, удерживавшая его в Париже; ребячество герцога Немурского, которому очень хотелось покрасоваться в роли командующего перед г-жой де Шатийон, и нелепая политика Шавиньи, который надеялся приобрести большую власть над Месьё, ослепив его зрелищем множества разноцветных перевязей — так он сам выразился в разговоре с Круасси, а тот неосторожно повторил эти слова мне, хотя был приверженцем принца де Конде куда более, нежели моим. Я не утаил их от Месьё, которого они весьма задели. Я воспользовался случаем и просил Его Королевское Высочество позволить мне в его присутствии убедить этих господ, что не в их власти ослепить глаза, даже куда менее зоркие во всех отношениях, нежели глаза Месьё. Он пожелал узнать подробности моего плана, когда доложили о том, что в его покоях ждут герцоги Бофор и Немурский. Я последовал за Месьё, хотя обыкновенно избегал этого, поскольку не получил еще своей шапки; завязался общий разговор, ибо в комнатах Месьё было многолюдно до тесноты, и едва Месьё накрыл свою голову, я накрыл свою. Он отметил это, вспомнив слова, только что мною сказанные, а также то, что прежде я всегда отказывался так поступать, несмотря на его приказания. Весьма довольный, он с умыслом битый час поддерживал беседу с гостями, после чего отвел меня в сторону и вышел со мной в галерею. Судите сами, в каком страшном гневе он был — ведь в его покоях томились более пятидесяти красных перевязей, не говоря уже о светло-желтых. Он продолжал гневаться весь вечер; на другой день он рассказал [473] мне, как его секретарь Гула, близкий друг Шавиньи, явившись к нему, озабоченно сокрушался о том, что иностранные офицеры весьма обижены его столь длительной со мной беседой, но Месьё резко его осадил. «Катитесь к черту со своими иностранными офицерами, — объявил он. — Будь они такими же добрыми фрондерами, как кардинал де Рец, они давно были бы там, где им положено быть, а не пьянствовали бы в парижских кабаках». Они и в самом деле наконец уехали из Парижа более моими стараниями, нежели стараниями Шавиньи, который оставался в убеждении, что я всеми силами их удерживаю, ибо Месьё попытался вскоре исправить то, что вырвалось у него в гневе: ему было выгодно (так он, по крайней мере, воображал), оправдываясь в том, что он делает, и в особенности в том, чего не делает, ссылаться на меня. Вы узнаете, в каком направлении двинулись войска, после того как я расскажу вам, что произошло в эту пору в Орлеане.

Этот важный город всегда был привержен герцогу Орлеанскому, ибо входил в удельные его владения, и к тому же Месьё в свое время подолгу там живал. Вдобавок губернатор Орлеана, маркиз де Сурди, принадлежал к сторонникам Месьё. В довершение всего Месьё послал туда графа де Фиеска, чтобы помешать проискам судьи-докладчика Ле Гра, пытавшегося убедить жителей открыть ворота города Королю, которому это и впрямь сыграло бы на руку. Герцоги де Бофор и Немурский, в особенности понимавшие значение этой опасности, ибо они двинули свои войска в сторону Орлеана, написали Месьё, что в городе составился могущественный заговор в пользу сторонников двора, и присутствие его в Орлеане совершенно необходимо. Но вы понимаете сами, что оно еще нужнее было в Париже. Месьё не колебался ни минуты — общее мнение на сей счет было совершенно единодушно. Мадемуазель предложила самой отправиться туда; Месьё согласился на это с большой неохотой, как из соображений приличия, так и потому, что не полагался на ее благоразумие. Помню, он сказал мне в тот день, когда дочь пришла с ним проститься: «Эту выходку следовало бы поднять на смех, не полагайся я на здравый смысл графинь де Фиеск и де Фронтенак» 472. Обе эти дамы и в самом деле последовали за Мадемуазель, так же как герцог де Роган и советники Парламента господа де Круасси и де Бермон. Патрю не без развязности заметил, что если стены Иерихона пали от звуков труб 473, стены Орлеана отверзнутся на звуки скрипок. Герцог де Роган слыл неистовым любителем танцев. Однако вся эта нелепая затея увенчалась успехом благодаря бесстрашию Мадемуазель, и в самом деле замечательному, ибо, хотя Король со своими войсками находился в двух шагах от города и г-н Моле, Первый президент и хранитель печати, явился к воротам Орлеана, требуя именем Короля, чтобы его впустили, Мадемуазель переправилась на другой берег в утлой лодчонке, убедила лодочников, которых всегда множество в порту, отворить ей потайной вход, много лет замурованный, и под приветственные клики сбежавшегося народа прошествовала прямо в Ратушу, где как раз [474] собрались отцы города, чтобы обсудить, принять ли им хранителя печати. Как вы догадываетесь, присутствие ее решило дело 474.

Герцоги де Бофор и Немурский тотчас явились следом за Мадемуазель и совместно с нею решили овладеть Жержо или Жьеном, городками хотя и небольшими, но имеющими мосты через Луару. Г-н де Бофор решительно атаковал мост Жержо, но еще лучше оборонял его г-н де Тюренн, принявший начальствование над войсками Короля, которое он, однако, делил с маршалом д'Окенкуром; пришлось армии Месьё отступить, потеряв в бою отважного барона де Сиро, бывшего ее командиром. Барон хвалился и, думаю, не лгал, что ему случилось обменяться выстрелами с великим Густавом, королем шведским, и доблестным Кристианом, королем датским.

Герцог Немурский, издавна не любивший и презиравший герцога де Бофора, хотя тот и был его шурином, пожаловался Мадемуазель на его действия, полагая их причиной неудачи при Жержо. По этому случаю у них вышла ссора в приемной Мадемуазель, и г-н де Бофор утверждал (такие, во всяком случае, ходили в ту пору слухи), будто ему без труда удалось уличить зятя во лжи, а это якобы повлекло за собой пощечину, которую герцог Немурский получил, судя по рассказам очевидцев, также лишь в воображении г-на де Бофора. Так или иначе то была одна из тех пощечин, о которых говорится в «Письмах из Пор-Рояля» 475. Мадемуазель удалось, хотя бы по наружности, погасить ссору герцогов 476, и после шумного препирательства, которое отнюдь не способствовало тому, чтобы ее смягчить, решено было занять Монтаржи, важную в этих обстоятельствах позицию, ибо оттуда армия принцев, вклинившись между Парижем и Королем, могла бы двинуться в любом направлении. Герцог Немурский, который страстно желал оказать поддержку Монрону, долго упорствовал, утверждая, что следует перейти Луару возле Блуа, чтобы обойти армию Короля с тыла — тогда, мол, из страха отдать в полную власть Месьё провинции на другом берегу реки, Король скорее побоится идти на Париж, нежели если помехой ему будет Монтаржи. На военном совете, поддержанное большинством голосов и властью Мадемуазель, возобладало другое мнение; люди военные говорили мне, что оно и должно было победить как более разумное, ибо смешно было отдать все, что находилось вблизи Парижа, войскам Короля, который, без сомнения, желал одного — приблизиться к столице, чтобы занять ее или хотя бы возмутить. В таких выражениях Шавиньи и сообщил новость Месьё в присутствии Мадам, которая передала мне его слова на другой день; не знаю, откуда взялись толки, будто этот вопрос вызвал споры в Люксембургском дворце. Случись это, Месьё не преминул бы рассказать мне, что не склонился на уговоры сторонников Принца. Однако все они держались одного мнения, и Гула даже вслух клял герцога Немурского, приговаривая, что тот, мол, желает спасти Монрон и сгубить Париж. Возвращаюсь, однако, к путешествию принца де Конде.

Я уже говорил вам, что сторонники Принца при дворе Месьё уговаривали Его Высочество явиться в Париж, и настояния их сильно [475] подкрепляли собственное его убеждение в необходимости поддержать или, лучше сказать, восстановить влияние, которое партия принцев утратила из-за неспособности и разногласий герцогов де Бофора и Немурского, хотя мужество и опытность войск, которыми они командовали, должны были бы его укрепить. Поскольку Принцу предстояло пересечь едва ли не все королевство, поход его следовало держать в строжайшей тайне. Он взял с собой только господ де Ларошфуко, де Марсийака, графа де Леви, Гито, Шаваньяка, Гурвиля и еще одного приближенного, чьего имени я не помню 477. Принц с необыкновенной поспешностью прошел Перигор, Лимузен, Овернь и Бурбонне. Возле Шатийон-сюр-Луэн его едва не настиг получавший пенсион от Кардинала Сент-Мор, который преследовал Принца с двумя сотнями конников, ибо кто-то, узнавший Гито, донес о его появлении двору. В Орлеанском лесу Принц нашел нескольких офицеров своих войск, стоявших гарнизоном в Лоррисе, — вам нетрудно вообразить, каким ликованием встретила его вся армия. Оттуда Принц выслал Гурвиля к Месьё, чтобы уведомить его о своем походе и сообщить, что через три дня к нему будет. Просьбы всей армии, донельзя измученной невежеством своих полководцев, принудили его задержаться здесь дольше; к тому же он никогда не спешил покидать места, где мог совершить подвиги. Сейчас вы услышите об одном из самых славных его деяний.

После первого же шага, предпринятого принцем де Конде по прибытии его в армию, стало видно, что план герцога Немурского, о котором я рассказал вам выше, был плох; Принц пошел прямо на Монтаржи и овладел им без единого выстрела; Мондревиль, который укрылся в крепости с восемью или десятью дворянами и двумястами пехотинцев, сдал ее, не сопротивляясь. Принц оставил в ней небольшой гарнизон, а сам не теряя минуты двинулся навстречу неприятелю, чьи лагери были разбросаны в разных местах. Король стоял в Жьене, главная квартира де Тюренна была в Бриаре, а д'Окенкура — в Блено.

Узнав, что войска последнего рассеяны по деревням, Принц подошел к Шаторенару и вихрем нагрянул на их квартиры. Он разгромил все кавалерийские части Менья, Рокепина, Боже, Бурлемона и Море, которым приказано было, но поздно, пробиться к расположению драгун. Затем со шпагою в руке Принц ворвался в самое расположение драгун 478, а Таванн туда, где стояли кроаты 479. Принц преследовал бегущих до самого Блено, где застал битву в разгаре: д'Окенкур с семьюстами конных напал на солдат Принца, которые заблудились и потеряли друг друга в ночном мраке, да к тому же еще, несмотря на увещания своих командиров, занялись грабежом в деревне. Принц собрал их всех и повел в бой в виду неприятеля, хотя тот был гораздо сильнее и хотя Принц, под которым убили лошадь, встретив упорное сопротивление, принужден был во время первой атаки действовать с оглядкой. Но зато во второй раз он атаковал врагов с такой силой, что разбил их наголову — д'Окенкуру уже не удалось снова собрать свои отряды. Герцог Немурский был тяжело ранен в этом сражении, господа де Бофор, де Ларошфуко и де Таванн в нем [476] отличились. Г-н де Тюренн, который еще утром предупреждал маршала д'Окенкура, что его войска стоят слишком далеко друг от друга и это опасно, и которого вечером д'Окенкур уведомил о приближении принца де Конде — г-н де Тюренн выступил из Бриара; он завязал с противником бой под деревней, которая, если не ошибаюсь, зовется Узуа. Он выслал пятьдесят конников в находившийся между ним и неприятелем лес, который нельзя было пройти иначе как цепочкой, и тотчас отвел их назад, чтобы Принц, вообразив, будто отступление это вызвано страхом, отдал приказ своим войскам растянуться цепочкой. Хитрость удалась, ибо Принц и в самом деле отправил в лес триста или четыреста конных, которые по выходе из него были отброшены г-ном де Тюренном и навряд ли сумели бы уйти, если бы Принц не двинул вперед пехоту, которая сразу остановила преследователей. Г-н де Тюренн занял позиции на холме позади леса и разместил там свою артиллерию, которая уложила многих бойцов армии принцев, в том числе Маре, брата маршала де Грансе и приближенного Месьё, который замещал командующего его войсками. Весь остаток дня армии простояли лицом к лицу, а вечером каждая отошла к своим позициям. Трудно решить, кто из двоих — принц де Конде или виконт де Тюренн покрыл себя в этот день 480 большею славою. Можно просто сказать, что оба они совершили подвиги, достойные величайших в мире полководцев. Г-н де Тюренн спас тогда двор, ибо при известии о разгроме д'Окенкура Король приказал складывать пожитки, не зная толком, кто захочет оказать ему гостеприимство; г-н де Сеннетер не раз повторял мне впоследствии, что в этом единственном случае видел Королеву в унынии и отчаянии. И верно, если бы г-н де Тюренн не выказал в этом деле своего великого дарования и армию его постигла участь войск д'Окенкура, не нашлось бы ни одного города, который отворил бы свои ворота Королю. Тот же самый г-н де Сеннетер признавался, что Королева в тот день сама со слезами сказала ему об этом.

Зато победа принца де Конде над маршалом д'Окенкуром отнюдь не сослужила столь же великой службы его партии, ибо он не воспользовался ее плодами, как, по всей вероятности, мог бы сделать, останься он при армии. Вы увидите, что произошло там в его отсутствие, но сначала я расскажу вам, к чему привело появление принца де Конде в Париже, а также о некоторых обстоятельствах, касающихся до меня лично.

Вы уже знаете, что Принц, едва он прибыл в армию, отправил Гурвиля к Месьё с сообщением, что через три дня будет в Париже. Для Месьё известие это было подобно удару грома. Он тотчас послал за мной и, увидев меня, воскликнул: «Вы мне это предсказывали! Какой ужас! Какое несчастье! В такую беду мы еще не попадали». Я пытался ободрить его, но тщетно; я добился только, что он обещал мне держаться как ни в чем не бывало и таить свои чувства от всех так же старательно, как он утаил их от Гурвиля. Он сдержал слово, ибо вышел из кабинета Мадам с самым веселым лицом.

Месьё оповестил всех о прибытии Принца в выражениях живейшей радости, однако четверть часа спустя не преминул приказать мне сделать [477] все, чтобы омрачить торжество, то есть устроить так, чтобы принц де Конде принужден был как можно скорее покинуть Париж. Я умолял его не давать мне подобного поручения. «Оно не может, Месьё, принести Вам пользу по двум причинам, — говорил я ему, — во-первых, я не могу исполнить его, не сыграв на руку Кардиналу, а это весьма невыгодно для Вас, а во-вторых, при том характере, каким Богу угодно было Вас наделить, Вы никогда не поддержите моих действий». Слова эти, обращенные к сыну Короля, покажутся вам, без сомнения, весьма непочтительными, но, представьте, именно такие слова за два-три дня до этого сказал герцогу Орлеанскому по поводу какой-то безделицы лейтенант его гвардии, Сен-Реми, и Месьё нашел выражение забавным — он повторял его с тех пор при всяком случае. Как вы увидите далее, в случае, о котором идет речь, слова эти пришлись как нельзя кстати. Спор вышел горячий, я долго отказывался. Но мне пришлось уступить и подчиниться. В моем распоряжении оказалось даже больше времени, чтобы подготовить то, что он мне приказал, нежели я думал, ибо принц де Конде, навстречу которому Месьё выехал до самого Жювизи 1 апреля (он был уверен, что именно в этот день Его Высочество прибудет в Париж), прибыл в столицу только 11-го; этого срока оказалось довольно, чтобы обработать купеческого старшину Ле Февра, который обязан был мне своей должностью и был личным моим другом. Ему не составило труда склонить на свою сторону губернатора Парижа, маршала де Л'Опиталя, настроенного в пользу двора. Они созвали в Ратуше ассамблею и добились решения, повелевавшего губернатору отправиться к Его Королевскому Высочеству и объявить ему, что муниципалитет видит нарушение закона в том, чтобы принять принца де Конде в Париже до того, как он очистится от обвинений, перечень которых содержит королевская декларация, утвержденная Парламентом.

Комментарии

439 ... Первый президент выехал из Парижа... — Вместе с М. Моле 27 декабря 1651 г. из Парижа уехали весь персонал канцелярии, судьи-докладчики Государственного совета; покинуло столицу и финансовое ведомство во главе с Ла Вьёвилем.

440 ... выручено от уплаты за должности... — Имеется в виду налог («полетта»), который ежегодно уплачивали должностные лица за право передать по наследству свою должность (равен 1/60 ее стоимости, см. ч. II, примеч. 57).

441 На другой день, 11 января... — Рец допускает неточность — до этого он описывал заседание от 2 января 1652 г.

442 ... один из эмиссаров... убит, а другой, Бито, взят в плен врагами... — Два советника Парламента тщетно пытались остановить войска д'Окенкура на мосту через реку Ионн (местечко Пон-сюр-Ионн). Солдаты напали на них, но Жаку Дю Кудре-Женье удалось бежать, а Франсуа Бито был взят в плен и отправлен в замок Лош (освобожден в начале февраля).

443 ... она неприкосновенна. — Из этих денег выплачивались ренты парижского муниципалитета и жалованье должностным лицам, в том числе — советникам Парламента.

444 ... младшего из герцогов Вюртембергских... — Принц Ульрих Вюртембергский, испанский генерал, младший брат герцога Эберхарда VIII.

445 ... Король повелел... привести с собой его войска...— 11 января 1652 г. Людовик XIV торжественно объявил, что кардинал Мазарини возвращается по его повелению, и приказал своим подданным препятствий продвижению войск кардинала не чинить.

446 ... с бесчинствами маршала де Ла Мейере. — В конце 1651 г. в Бретани разгорелся конфликт между королевским наместником Ла Мейере и герцогом Роганом-Шабо, которого поддерживал парламент провинции.

447 ... присоединить свои войска к войскам принца де Конде. — Договор о союзе между герцогом Орлеанским и принцем де Конде был подписан в этот день, 24 января 1652 г.

448 ... Мазарини прибыл ко двору... — 28 или 30 января 1652 г. В начале февраля королевский двор (который Жак Лоре, автор «Исторической музы» — поэтической хроники событий, назвал «бродячим двором») покинул Пуатье.

449 ... разделаться с принцем де Конде. — Именно это предлагал Шатонёф; когда его план был отвергнут, он ушел в отставку.

450 ... архиепископ Руанский снискал первые знаки королевской милости... — Франсуа III де Арле де Шамваллон, архиепископ Руанский, затем Парижский, был услужливым царедворцем. Он поддерживал короля в его конфликте с папой Иннокентием XI, подготавливал отмену Нантского эдикта, даровавшего протестантам равные права с католиками, заключил тайный брак между Людовиком XIV и г-жой де Ментенон. Это он запрещал хоронить Мольера по церковному обряду (драматург не успел исповедаться перед смертью).

451 ... учиняла злодейские грабежи. — Наемные солдаты, которым неаккуратно платили жалованье, разоряли край, где они останавливались на постой — не только на вражеской территории, но и на своей.

452 ... первой войны с Парижем... — Во время парламентской Фронды и осады Парижа войсками принца де Конде (январь — апрель 1649 г.).

453 ... злой гений Франции... — В буквальном переводе — демон. Идущее от античности представление о том, что у человека есть Гений (демон Сократа), который управляет судьбой, соединилось с народными верованиями о злых и добрых духах (ангелах и бесах), которые борются за его душу (см. философскую сказку Вольтера «Белое и черное», 1764). Далее Рец упоминает доброго гения (в переводе — ангела-хранителя) Франции.

454 ... со знаменами полков Лангедокского и Валуа... — Их полковниками были Гастон Орлеанский и его двухлетний сын, который вскоре умер.

455 ... дону Антонио Пиментелю. — В этом месте Рец сделал, а затем вычеркнул примечание на полях: «Я забыл вам сказать, что этого самого дона Антонио Пиментеля послал к Кардиналу Фуэнсальданья как бы для почетного сопровождения, и Кардинал подал ему большие надежды на заключение мира, выгодного королю испанскому. Дон Антонио говорил мне, что он сказал ему буквально следующее: “Grabugio fa per voi, я затеваю распрю (ради вас). А вы за это сделайте для принца де Конде лишь половину того, что можете; иначе скажите прямо, какую цену вы хотите за мир. Франция обходится со мной таким манером, что я могу услужить вам без угрызений совести”. Дон Антонио Пиментель добавлял, что он, со своей стороны, бросил все письма, которые... [нрзб]».

456 ... записал... на своих дощечках... — Записные дощечки (назывались так по аналогии с вощеными античными дощечками, на которых писали стилом) — скрепленные вместе пластинки слоновой кости, листки пергамента или бумаги, прообраз современных записных книжек.

457 ... мятеж принца Оранского... — Вильгельм Нассау, принц Оранский, возглавил восстание в Нидерландах против испанского владычества.

458 ... оригинал, который у меня сохранился... — Перед арестом Рец уничтожил все важные бумаги, и непонятно, как мог сохраниться текст этой речи.

459 ... войска Нейбурга... — Филипп Вильгельм Баварский, герцог Нейбург, состоял тогда на французской службе.

460 ... назначения моего кардиналом... состоявшемся как раз в эту пору. — 19 февраля 1652 г.

461 ... Великим герцогом Тосканским... — Фердинандо II Медичи.

462 ... синьора Олимпия... — Олимпия Майдалькини. Из-за ее корыстолюбия разразился скандал, и папа Иннокентий X был вынужден удалить ее на время из Рима.

463 ... платить за кардинальскую шапку. — Олимпия Альдобрандини, княгиня Россано, откровенно торговала церковными бенефициями. Через аббата Шарье коадъютор вручил своей, как он уверяет выше, родственнице, немало подарков (часы, перчатки, ленты). Всего же Рец потратил на подношения (которые были вполне привычны для Ватикана в те годы) около 300 тысяч ливров, стремясь ускорить свое назначение.

464 ... остерегался посла... — Анри д'Этамп, бальи де Балансе, посол Франции в Риме, имел предписание всемерно затягивать назначение коадъютора кардиналом, но не отменять его рекомендацию. Напомним, что посол сам добивался кардинальского сана.

465 ... сделать вид, будто она обрадована. — В поздравительном письме Рецу от 10 марта 1652 г. король не столько выражает радость, сколько надежду на его верноподданническое поведение.

466 ... с назначением сразу шестнадцати кардиналов... — 19 февраля 1652 г. были назначены только 10 кардиналов.

467 ... не сумел найти. — 16 февраля 1652 г. Рец послал два письма (опубликованы в VIII томе его «Сочинений», 1887). Папский престол потребовал от него открыто осудить янсенизм (которому, как на него донесли по приказу принца де Конде, он сочувствовал). Рец сумел дипломатично составить открытый ответ, где, возмущаясь самим предположением, будто он впал в ересь, отказывался оправдываться и осуждать янсенизм, а говорил только о поддержании церковного мира. До этого, в шифрованном письме от 2 февраля 1652 г., он даже приказывал аббату Шарье намекнуть в частной беседе, что подобные требования, равно как и отказ в назначении, могут вынудить его сделаться янсенистом. Во втором шифрованном письме от 16 февраля 1652 г. Рец выслал Шарье подписанное герцогом Орлеанским повеление возвращаться — он устал быть претендентом, оскорблен подозрениями. Но письмо пришло в Рим, когда назначение уже состоялось.

468 ... он был потомком... графов де Клермон ан Бовуази, столь прославленных в нашей истории. — Гокуры вели свой род от графа Жана де Клермона (ум. в 1217 г.). В 1258 г. графство Клермон отошло к французской короне, а в 1269 г. Людовик IX даровал его своему шестилетнему сыну Роберу, который позднее унаследовал владения Бурбонов; его потомком был Генрих IV.

469 ... убили в объятиях дофина... — Во время Столетней войны, когда король Иоанн Добрый находился в плену у англичан, Генеральные Штаты приняли Великий мартовский ордонанс (1357 г.), ограничивающий власть короля. Когда дофин, будущий Карл V, отменил его, началось восстание парижан под руководством купеческого старшины Этьена Марселя. 22 февраля 1358 г. во дворце Сите (нынешнем Дворце Правосудия) на глазах дофина были убиты два первых сановника Франции — Робер де Клермон, маршал Нормандии, и Жан де Конфлан, маршал Шампани.

470 ... г-жа де Ла Вернь... жила там, где ныне живет ее дочь. — Особняк Ла Вернь находился на углу улиц Вожирар и Феру, напротив Малого Люксембургского дворца. Этот отрывок противоречит гипотезе, согласно которой адресатом мемуаров является г-жа де Лафайет (см. ч. I, примеч. 1). И далее Рец рассказывает, что пытался ухаживать за м-ль де Ла Вернь, будущей г-жой де Лафайет.

471 ... слышал лишь о г-же д'Олонн. — Сен-Симон в мемуарах писал о г-же д'Олонн и ее сестре, жене маршала де Ла Ферте: «Распутство прославило их не менее, чем красота, и отдалило от других женщин». О ней рассказывает Бюсси-Рабютен в «Любовной истории галлов» (1665); Лабрюйер в «Характерах» (1688) вывел ее под именем Мессалины.

472 «... графинь де Фиеск и де Фронтенак». — Гастон Орлеанский называл их «графини-генерал-майорши армии моей дочери, воюющей с Мазарини».

473 ... стены Иерихона пали от звуков труб... — Книга Иисуса Навина, 6, 19 — 20.

474 ... присутствие ее решило дело. — 28 марта 1652 г. Орлеан отказался впустить М. Моле. Мадемуазель, Анна Мария Луиза Орлеанская, герцогиня де Монпансье, очень гордилась этим приключением и подробно описала его в своих «Мемуарах» (опубл. 1718); по ее словам, королева Английская уподобила ее Жанне д'Арк, освободительнице Орлеана. Этот город, вотчина герцогов Орлеанских, привык повиноваться им. Второй рыцарский подвиг Мадемуазель совершила 2 июля 1652 г., когда спасла армию принца де Конде во время битвы в Сент-Антуанском предместье.

475 ... говорится в «Письмах из Пор-Рояля». — В седьмом из «Писем к провинциалу», посвященном дуэли, Паскаль высмеивает доводы иезуита, доказывающего, что человеку чести позволительно убить на поединке человека, который дал ему пощечину или ударил палкой.

476 ... по наружности, погасить ссору герцогов... — Ж. де Таванн и Мадемуазель в мемуарах утверждают, что герцог де Бофор и герцог Немурский действительно обменялись пощечинами. Примирить их окончательно не удалось, и 30 июля 1652 г. Бофор убил на дуэли своего зятя.

477 ... чьего имени я не помню, — Берсене, капитан гвардейцев Ларошфуко, — он назван в мемуарах Ларошфуко и Гурвиля. Принц и его спутники ехали переодетыми, изображая слуг графа де Леви, который получил от графа д'Аркура охранную грамоту для проезда.

478 Драгуны — солдаты, вооруженные мушкетом и пикой, передвигавшиеся верхом, но сражавшиеся в пешем строю; в первой половине XVII в. начали использоваться в бою и как кавалерия.

479 Кроаты — хорваты, наемные солдаты из южных славян, служившие в легкой кавалерии; славились как отличные наездники и жестокие воины.

480 ...в этот день... — 7 апреля 1652 г.

Текст воспроизведен по изданию: Кардинал де Рец. Мемуары. М. Наука. 1997

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

<<-Вернуться назад

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.