ЖАН ФРАНСУА ПОЛЬ ДЕ ГОНДИ, КАРДИНАЛ ДЕ РЕЦ

МЕМУАРЫ

MEMOIRES

Вторая часть

Вот какой разговор произошел однажды у г-жи де Шеврёз с Королевой; так они разговаривали раз двадцать или тридцать, и наконец Королева убедила герцогиню, что я все-таки настолько безумен, что забрал себе в голову подобное безрассудство, а герцогиня в свою очередь убедила Королеву, что оно, оказывается, засело в моей голове гораздо крепче, чем она сама вначале предполагала. Я, со своей стороны, также не сидел сложа руки и усердно играл свою роль: в разговорах с Королевой я то впадал в задумчивость, то городил вздор. А опомнившись, всякий раз изъявлял ей мое глубокое почтение, выказывая при этом скорбь, а иногда озлобление против г-на Кардинала. Я не заметил, что, действуя так, уже становлюсь принадлежностью двора, но мадемуазель де Шеврёз, у которой мать ее сочла необходимым по причинам, какие вы узнаете из дальнейшего, получить согласие на такое поведение, два месяца спустя вздумала вдруг положить ему конец, совершив великую и неописанную неосторожность. Я расскажу вам о ней после того, как успокою свою совесть, заполнив в моем рассказе пропуск, за который давно уже себя укоряю.

Почти все, что я вам изложил, являет собой череду событий, обнаруживающих привязанность Королевы к кардиналу Мазарини, и поэтому, думается, мне следовало гораздо ранее объяснить вам природу этого чувства; на мой взгляд, вы сможете судить о нем более верно, если я предварю свой рассказ описанием некоторых событий времен молодости Ее Величества — я причисляю их к столь же неоспоримым и достоверным, как если бы сам был их свидетелем, ибо мне сообщила их г-жа де Шеврёз, единственная подлинная наперсница ее юных лет. Герцогиня часто говаривала мне, что Королева ни душой, ни телом не походит на испанку; она не обладает ни страстью, ни живостью своего народа, ей досталось от него одно лишь кокетство, но зато им она наделена в избытке; ей нравился Бельгард, человек уже немолодой, но учтивый и обходительный в духе, царившем при дворе Генриха III; он, однако, лишился ее расположения, когда, отбывая командовать армией в Ла-Рошель и испросив у нее туманного позволения надеяться при расставании на ее милость, удовольствовался тем, что осмелился умолять ее коснуться рукой эфеса его шпаги: Королева посчитала поведение де Бельгарда столь глупым, что никогда его не простила ⁴⁰¹. Она благосклонно принимала ухаживания герцога де Монморанси, хотя сам он вовсе не был ей по сердцу; домогательства кардинала де Ришельё, который в любви отличался педантизмом в той же мере, в какой во всем прочем отличался умом и вкусом, она отвергала решительно, потому что ей внушали отвращение его приемы; единственный человек, которого она любила страстно, был Бекингем: она назначила ему свидание однажды ночью в маленьком саду Лувра ⁴⁰²; сопровождала ее одна только герцогиня де Шеврёз; стоя поодаль, герцогиня услышала шум, как если бы двое боролись друг с другом; приблизившись к Королеве, она нашла ее сильно взволнованной, а Бекингема на коленях перед [419] нею. В тот вечер, вернувшись в свои покои, Королева сказала ей лишь, что все мужчины грубияны и наглецы, а наутро послала ее спросить у герцога, уверен ли он, что ей не грозит опасность забеременеть; после этого случая герцогиня де Шеврёз ничего более не слыхала ни о каких любовных приключениях Королевы; с самого начала Регентства она заметила в ней большую приязнь к Кардиналу, но не могла уяснить себе, как далеко эта приязнь зашла; правда, вскоре герцогиню изгнали и она не успела разобраться, идет ли тут речь о делах любовных; когда же г-жа де Шеврёз возвратилась во Францию после осады Парижа, Королева вначале держалась так скрытно, что герцогиня ничего не могла у нее выведать; позднее, когда Королева вновь привыкла к ней, герцогиня стала замечать, что иногда та держится с Кардиналом почти так, как когда-то с Бекингемом, но иногда герцогине бросались в глаза другие приметы, наводившие ее на мысль, что их связывает лишь близость духовная; одной из главных таких примет было обхождение Кардинала с Королевой, отнюдь не учтивое и даже грубое. «Впрочем, сколько я знаю Королеву, — прибавила г-жа де Шеврёз, — это может доказывать и обратное ⁴⁰³: Бекингем говорил мне когда-то, что любил в своей жизни трех королев и всем трем принужден был не раз задавать таску, вот почему я не знаю, что и думать». Так рассуждала г-жа де Шеврёз. Возвращаюсь, однако, к моему повествованию.

Хотя роль противника принца де Конде и делала мне честь, я не настолько был ею польщен, чтобы не видеть всей глубины пропасти, к которой она меня вела. «Куда мы идем? — спрашивал я президента де Бельевра, который, на мой взгляд, слишком уж радовался тому, что принц де Конде не стер меня с лица земли. — Ради кого усердствуем? Я знаю, что мы принуждены делать то, что делаем, и делаем это наилучшим образом, но пристало ли нам радоваться необходимости, толкающей нас к этому лучшему, когда она вскоре почти неизбежно приведет нас к худшему?» — «Понимаю вашу мысль, — отвечал мне президент де Бельевр, — но позволю себе возразить вам словами, которые однажды слышал от Кромвеля (де Бельевр видел его в Англии и был с ним знаком); Кромвель сказал мне однажды, что всех выше поднимается тот, кто не знает, куда он держит путь». — «Вам известно, — заметил я, — что Кромвель мне отвратителен, а если он придерживается подобного мнения, я еще и презираю его, хотя нам и пытаются внушить, будто он человек великий, ибо подобное мнение достойно повредившегося в уме». Я пересказываю вам этот разговор, сам по себе ничем не примечательный, для того лишь, чтобы показать вам, сколь опасно судить вслух о людях, занимающих высокое положение. Президент де Бельевр, вернувшись в свой кабинет, где толпилось множество народу, повторил, не подумав, мои слова, дабы доказать, что меня несправедливо обвиняют в том, будто честолюбие мое беспредельно и безгранично; их передали Протектору, вспомнившему о них с озлоблением в обстоятельствах, о которых я расскажу вам далее. «Мне известен лишь один человек на свете, который меня презирает, — это кардинал де Рец», — сказал он французскому послу в [420] Англии де Бордо. Суждение это едва не обошлось мне весьма дорого. Но продолжаю свой рассказ.

Месьё, очень довольный тем, что так легко выпутался из вышеописанных затруднений, думал лишь о том, каким способом избежать их в будущем, и 26 августа отбыл в Лимур, чтобы показать, как он объяснил Королеве, что совершенно не причастен к поступкам принца де Конде.

Двадцать восьмого августа, а также на следующий день Принц всеми силами старался принудить Парламент убедить Королеву, чтобы та либо оправдала его, либо представила письменные доказательства обвинений, которые она ему предъявила. Но Первый президент оставался тверд в своем решении — не допускать никаких прений по этому вопросу до прибытия герцога Орлеанского, а так как он был уверен, что Месьё возвратится не скоро, он согласился от имени Парламента просить его пожаловать в палату; 29 августа, после обеда, принц де Конде в сопровождении герцога де Бофора сам отправился к Месьё, чтобы содействовать его возвращению. Он ничего не добился; в полночь ко мне явился Жуи, посланный Месьё, чтобы уведомить меня о происшедшем разговоре и приказать мне завтра же сообщить о нем Королеве.

Назавтра, 30 августа, принц де Конде явился в Парламент, где имел удовольствие наблюдать герцога Вандомского в самой жалкой роли, какую можно вообразить: герцог требовал внести в протокол его заверения в том, что с 1648 года он слыхом не слыхал ни о каких переговорах о браке его сына с мадемуазель Манчини; разумеется, он никого не убедил. Потом принц де Конде спросил Первого президента, ответила ли Королева на представления Парламента касательно его особы; послали за магистратами от короны, и те объявили, что Ее Величество отложила ответ до возвращения герцога Орлеанского, пребывающего в Лимуре. Принц выразил недовольство этой отсрочкой, полагая, что таким образом ему отказывают в правосудии; среди членов Парламента начался ропот, и Первый президент после долгого сопротивления принужден был сообщить о том, что произошло в Пале-Рояле в минувшую субботу, когда он сделал Королеве представления. Он изложил их Королеве с большой горячностью, не упустив ни одного довода, способного убедить ее в том, сколь важно и даже необходимо согласие в королевской семье. Но Королева, заключил Первый президент, объявила ему, так же как и магистратам от короны, что откладывает дело до возвращения герцога Орлеанского.

Президент де Мем, который побывал в Лимуре, чтобы от имени Парламента просить Месьё пожаловать в палату, привез от него ответ весьма уклончивый; члены Парламента еще более уверились в том, что Месьё не намерен являться во Дворец Правосудиям когда г-н де Бофор, накануне сопровождавший в Лимур принца де Конде, объявил, что Месьё приказал ему от его имени просить Парламент, не дожидаясь его, как было решено прежде, довести до конца дело с декларацией против г-на Кардинала.

Тридцать первого августа принц де Конде, снова явившись в Парламент, выразил решительное неудовольствие тем, что Королева все еще не [421] ответила на ремонстрации; она и в самом деле через канцлера просто объявила магистратам от короны, что ждет г-на де Бриенна, которого послала в Лимур в пять часов утра. Вы, без сомнения, полагаете, что она послала туда де Бриенна, чтобы поблагодарить Месьё за твердость, какую он изъявил, отказываясь прибыть в Парламент, или укрепить его в этом решении. Вы еще более утвердитесь в своем предположении, если я скажу вам, что накануне Королева повелела мне написать герцогу Орлеанскому от ее имени, что она преисполнена к нему благодарности (именно так она выразилась) за то, что он воспротивился притязаниям Принца, и сохранит эту благодарность на всю жизнь. Все, однако, переменила ночь или, лучше сказать, та ночная минута, когда прибыл камердинер Кардинала, Метейе, с депешей; в ней, между прочим, если верить маршалу Дю Плесси, который утверждал, будто видел собственноручное письмо Кардинала, стояли следующие слова: «Удостоверьте, Государыня, невиновность принца де Конде в любых выражениях, какие он пожелает; все средства хороши, только бы оттянуть время и не дать ему расправить крылья». Примечательно, что за три дня до этого Королева сказала мне самому, что от всей души желала бы, чтобы Принц оказался уже в Гиени. «Лишь бы, — присовокупила она, — не думали, что я этому содействовала». Этот эпизод истории — один из тех, которые уже побудили меня заметить вам по другому случаю, что бывают обстоятельства, неизъяснимые даже для людей, бывших ближайшими их свидетелями. Помнится, мы с принцессой Пфальцской всеми силами старались дознаться причины столь внезапной перемены; мы заподозрили было, что она совершилась под воздействием каких-то тайных переговоров, но потом, как нам казалось, установили с несомненностью, что предположение наше неосновательно. Утверждают меня в этом мнении два нижеследующих обстоятельства:

Первого сентября Королева приказала канцлеру в своем присутствии объявить членам Парламента, которых она вызвала в Пале-Рояль, что, поскольку сообщения о сговоре принца де Конде с испанцами повторены не были, Ее Величество соизволит полагать их ложными.

Четвертого сентября в присутствии всей ассамблеи принц де Конде объявил слова Королевы недостаточными для его оправдения, ибо из них следовало, что, если бы по первоначальному обвинению назначено было следствие, он был бы найден виновным. Принц требовал постановления по всей форме и говорил об этом с такой горячностью, что и впрямь видно было: наружное смягчение Королевы не есть следствие ее с ним сговора. Но поскольку она переменила гнев на милость также и не по сговору с Месьё, на Месьё это подействовало так, словно примирение Королевы с Принцем состоялось на деле. К нему вернулись все его подозрения, и он уже совсем другим тоном заверил уполномоченных Парламента Дужа и Менардо, явившихся 2 сентября просить его пожаловать в палату, что не преминет это сделать.

Месьё и в самом деле туда явился; весь вечер 3-го он доказывал мне, что причиной столь внезапной перемены могут быть одни только [422] потайные переговоры — он был уверен, что Королева, которая клялась ему в противном, его обманывает; 4 сентября он с таким жаром поддержал требование принца де Конде, что во всем Парламенте только три голоса были поданы против ремонстраций; их решено было представить Королеве, дабы получить от нее декларацию, которая по всей форме подтверждала бы невиновность принца де Конде и могла быть внесена в протокол до совершеннолетия Короля. Благоволите вспомнить, что совершеннолетие приходилось на 7 сентября. Когда Первый президент объявил, что принц де Конде по справедливости должен получить эту декларацию, однако сначала ему следовало бы явиться к Королю, дабы выразить Государю свою преданность, оратора прервал глухой ропот множества голосов, требовавших декларации против Кардинала.

Обе эти декларации были присланы в Парламент 5 сентября, и с ними третья, гласившая, что Парламенту надлежит продолжать заседания, но посвящать их единственно делам общественным.

Шестого сентября декларация, касающаяся Кардинала, и та, в которой говорилось о продолжении заседаний палат, были оглашены в Парламенте, но чтение первой, то есть той, что подтверждала невиновность принца де Конде, было отложено до совершеннолетия Короля под предлогом, будто присутствие Короля придаст ей более законности и торжественности, а на самом деле, чтобы выиграть время и сначала поглядеть, какое впечатление в народе произведет блеск монаршего величия, которое решено было явить во всем его великолепии. На это предположение наводят меня слова, сказанные Сервьеном одному достойному доверия человеку, которые я узнал от того спустя более десяти лет: сумей, мол, двор воспользоваться как должно этой минутой, он наголову разбил бы и принцев и фрондеров. Безумная мысль — тем, кто хорошо знал Париж, она никогда не пришла бы в голову.

Принц де Конде, который доверял двору не более, чем фрондерам, имел довольно оснований не полагаться ни на ту, ни на другую партию; он не пожелал присутствовать на церемонии и довольствовался тем, что послал на нее принца де Конти, вручившего Королю письмо Принца, в котором тот умолял Его Величество простить его, но заговоры и клеветы врагов мешают ему явиться во дворец; Принц присовокуплял, что одно лишь почтение к Королю удерживает его вдали от дворца. Последние слова, в которых содержался намек на то, что если бы не почтение к Королю, Принц нашел бы способ оградить себя от опасности, привели Королеву в такую ярость, в какой я ее не видывал прежде. «Принц де Конде погибнет, или погибну я сама», — объявила она мне вечером. В этом случае у меня не было причин стараться настроить ее на более милостивый лад. Но когда из одного только чувства чести я пытался возразить ей, что слова Принца могли иметь другое значение, более невинное, как оно и было на самом деле, она в негодовании крикнула мне: «Это ложное великодушие! Ненавижу его!»

Между тем письмо Принца составлено было в выражениях весьма разумных и сдержанных. [423]

Навестив Три ⁴⁰⁴, принц де Конде возвратился в Шантийи и там узнал, что в день совершеннолетия Короля, то есть 7 сентября, Королева объявила о назначении новых министров ⁴⁰⁵. А когда Шавиньи сообщил Принцу, что Месьё при этом известии, не удержавшись, заметил со смехом: «Уж эти-то министры продержатся дольше тех, кого назначили на Страстной четверг» ⁴⁰⁶, Принц еще укрепился в своей решимости убраться подальше от двора. В письме, которое Принц написал Месьё, чтобы выразить ему свое неудовольствие новым кабинетом, а также объяснить причины, побудившие его покинуть двор, Его Высочество справедливо дал понять герцогу Орлеанскому, что назначением нового кабинета оскорбили также и самого Месьё. Герцог Орлеанский, в глубине души весьма обрадованный тем, что Принц намерен оставить двор, в той же мере радовался возможности поверить или, лучше сказать, убедить себя, будто Принц доволен его действиями, а стало быть, не догадывается о том, что Королева назначила министров с согласия самого Месьё. Он счел, что по этой причине, как бы ни повернулось дело, он может сохранить с Принцем доброе согласие, а присущая ему слабость — сидеть между двух стульев, увлекла его на сей раз далее и стремительнее обычного: в минуту отъезда принца де Конде он так поспешил изъявить ему свою дружбу, что почти забыл о Королеве и даже не позаботился объяснить ей подоплеку своих неискренних попыток удержать Принца в Париже. Он послал к Принцу своего приближенного, чтобы просить Его Высочество дождаться его в Ожервиле, наказав в то же время посланцу явиться в Анжервиль не прежде, чем тот убедится, что Принц оттуда отбыл ⁴⁰⁷. Не доверяясь Королеве, Месьё не посвятил ее в эту злополучную уловку, к которой прибегнул для того лишь, чтобы уверить Принца: будь, мол, на то его воля, Принцу не пришлось бы уехать. Королева же, которая знала об отправке гонца, но не знала о ее тайной цели, решила, что, будь на то воля Месьё, Принц остался бы при дворе. Это ее обеспокоило; она сказала об этом мне; я откровенно изложил ей, как я толкую поступок Месьё, что было чистой правдой, хотя сам Месьё дал мне на этот счет весьма сбивчивые и путаные объяснения. Королева не заподозрила меня в желании ее обмануть, но вообразила, будто я обманут сам, и Шавиньи, оттеснив меня, совершенно подчинил Месьё своему влиянию. Она заблуждалась: Месьё ненавидел Шавиньи пуще самого дьявола и натворил все, описанное мной, из одного лишь малодушия, которое всегда побуждало его стараться поладить со всеми партиями, пускаясь на заигрывания, порой просто смешные. Но, прежде чем продолжить мой рассказ, я думаю, будет кстати остановиться на одной забавной подробности, касающейся до того самого Шавиньи, которого вы уже видели и еще увидите на сцене среди действующих лиц.

Мне кажется, я уже говорил вам, что вскоре после перемен, происшедших в Страстной четверг, Месьё готов был потребовать от Королевы удаления Шавиньи и отказался от этой мысли только после того, как я убедил его, что ему выгодно оставить в Совете человека, который [424] подобно Шавиньи способен сеять и поддерживать рознь и недоверие среди тех, чьим поведением недоволен Его Королевское Высочество. Дальнейшие события подтвердили мою правоту: приверженность Шавиньи к Принцу весьма содействовала тому, что Королева с большим подозрением относилась ко всем действиям этой партии, ибо ей было известно, что Шавиньи заклятый враг Кардинала. Королева отлично знала, что Шавиньи главный зачинщик отставки трех министров; в досаде на это, три или четыре дня спустя после их падения, она приказала ему удалиться к себе в Турень. Он не исполнил приказа под предлогом болезни матери ⁴⁰⁸ и продолжал ему противиться, опираясь на влияние принца де Конде. Когда же влияние Принца в Париже стало уже недостаточным, чтобы удержать Шавиньи в столице, Королева со злорадством отставила его от дел. «Я еще порадуюсь, видя его на улице в роли лакея», — сказала она мне с непередаваемой злобой. Для этого в тот самый день, когда назначены были новые министры, она через маршала де Вильруа объявила Шавиньи, что он может остаться в Париже. Он отказался, сославшись на домашние дела, и удалился в Турень, но не в силах был там усидеть. В отсутствие Короля он возвратился в Париж, где играл роль жалкую и смешную, за которую в конце концов поплатился жизнью и честью. Г-н де Ларошфуко весьма справедливо заметил, что научиться скучать — значит постигнуть одну из величайших премудростей жизни ⁴⁰⁹.

Прежде чем излагать дальнейшие события, я должен осведомить вас о том, что произошло между принцем де Конде и г-ном де Тюренном. Едва Принц, покинув Париж, направился в Сен-Мор, туда прибыли герцог Буйонский и виконт де Тюренн, чтобы предложить Принцу, которого они, казалось, и в самом деле решительно поддерживают, свои услуги. Принц рассказывал мне впоследствии, что накануне его отъезда из Сен-Мора в Три, откуда он уже не вернулся ко двору, г-н де Тюренн снова столь твердо обещал ему служить, что даже согласился принять приказ за собственноручной подписью Принца, повелевавший Ла Муссе, который в отсутствие Принца командовал его войсками в Стене, передать крепость де Тюренну; однако первое известие, полученное после того Принцем о де Тюренне, было, что тот собирается начальствовать армией Короля. Поверьте, я не знаю человека менее способного оклеветать кого-нибудь с умыслом, чем принц де Конде. Я никогда так и не решился просить на сей счет объяснений у виконта де Тюренна; заводя с ним окольные разговоры, я узнал только, что после освобождения Принца из тюрьмы, г-н де Тюренн имел множество причин быть им недовольным; Принц во всем отдавал предпочтение герцогу Немурскому, а тот способностями далеко уступал де Тюренну и не оказал Принцу таких услуг, как виконт, поэтому де Тюренн счел себя свободным от взятых им ранее обязательств. Поймите, я не знаю человека, менее способного совершить низкий поступок, чем виконт де Тюренн. Признаем же от всей души, что в истории бывают обстоятельства неизъяснимые ⁴¹⁰. Возвращаюсь, однако, к прерванному повествованию. [425]

Принц, задержавшийся в Ожервиле не более одного или двух дней, выехал по направлению к Буржу, то есть по дороге к Бордо; Королева, как я вам уже, кажется, говорил, только обрадовалась бы отъезду Принца, следуй она собственным побуждениям, но она получила из Брюля инструкции противоположного свойства и не посмела воспротивиться мнению Месьё, а тот, подогретый советами Шавиньи и к тому же уверенный, что двор ведет с Принцем тайные переговоры, на всякий случай прикидывался, будто усердно хлопочет удержать Принца. Окончательно убедили его в том, что ему следует действовать именно так, слухи, дошедшие до него в эту пору, как полагали, через Ле Телье, и внушившие ему, что расчет его верен и притворное его усердие вернуть кузена в Париж, напротив, лишь побудит того спокойно оставаться в своем губернаторстве, а Месьё полагал, что ему это выгодно во всех отношениях. Согласно этим слухам, Принцу будто бы предложили мирно сидеть в его губернаторстве, пока не будут созваны Штаты. Предложение это принадлежит к роду тех, о которых я уже говорил — понять их невозможно, ибо невозможно объяснить другому да и уразуметь самому, что могло их породить. Нет сомнения, исходило оно от двора и придумал его то ли сам Ле Телье, то ли кто-то другой, но нет сомнения и в том, что оно как нельзя более противоречило истинным интересам двора, ибо, предоставив Принцу якобы мирно отдыхать в его провинциях, ему давали возможность сохранить, укрепить и умножить его войска, стоявшие там на зимних квартирах. Месьё предложению обрадовался, весьма меня удивив, ибо он сотни раз твердил мне, что, зная нрав Мазарини, приверженного ко всякого рода переговорам, полагает самым опасным для себя всякое предварительное соглашение между Принцем и двором. А какое соглашение могло быть опаснее, нежели то, к которому открывало путь это предложение? Но всего удивительнее, что предложение это, и впрямь гибельное для двора и для Месьё, отвергнуто было принцем де Конде, и судьба судила ему предпочесть собственным желаниям и убеждениям прихоть его друзей и слуг. Я знаю об этом лишь то, что Круасси, посланный в Бурж герцогом Орлеанским, впоследствии рассказал мне в Риме, но уверен — Круасси рассказал мне правду, ибо ему не было никакой корысти меня обманывать. Вот некоторые подробности.

Круасси показалось, что вначале принц де Конде, которому никогда не была по душе гражданская война, весьма склонялся принять предложение, которое тот передал ему от имени Месьё, тем более что оно предоставляло Принцу длительный срок для выбора дальнейшего пути. Предложения такого рода отвергнуть отнюдь не легко, в особенности если делают их как раз тогда, когда тебя вынуждают вступить на путь, которому противится твое сердце. А я уже говорил вам, что Принцу были вовсе не по душе заговор и междоусобица, да и все те, кто его окружали, охотно отказались бы от них, сумей они договориться между собой об условиях соглашения Принца с двором. Каждый желал найти в нем свою личную выгоду, но ни один не надеялся этого достигнуть, ибо ни один не [426] имел на Принца такого влияния, чтобы оттеснить от переговоров всех прочих. Все они хотели войны, ибо ни один из них не верил, что сумеет извлечь пользу из мира; это всеобщее расположение, подкрепленное желанием герцогини де Лонгвиль находиться подальше от мужа, образовало неодолимое препятствие соглашению.

Тот, кто полагает, что глава партии распоряжается ею, не знает, что такое партия: истинной преданности делу в ней всегда противоборствуют интересы, подчас мнимые, подручных вождя. И всего досаднее, что его благородство нередко, а его осторожность почти всегда действуют заодно с ними против него самого. Круасси рассказывал мне, что в этом случае друзья Принца в своем недовольстве зашли так далеко, что даже уговорились между собой в Монроне, куда Принц прибыл, чтобы повидаться со своей сестрой, герцогиней, покинуть его и образовать третью партию под водительством и главенством принца де Конти, в случае если Принц примирится с двором на условиях, предложенных ему герцогом Орлеанским. Я не поверил бы словам Круасси, хотя он клялся, что это правда, столь беспомощен и нелеп был этот фантастический заговор, если бы сам я не оказался свидетелем сходных попыток сразу после освобождения Принца. Описывая события того времени, я забыл упомянуть, что четыре или пять дней спустя после своего возвращения из Стене герцогиня де Лонгвиль спросила меня в присутствии г-на де Ларошфуко, не пожелаю ли я предпочесть интересы принца де Конти интересам принца де Конде. Раскол — вот что ведет к гибели почти все партии и почти всегда он бывает плодом того рода хитроумия, которое отличается свойствами, несовместными с осмотрительностью. Итальянцы зовут это comoedia in comoedia ⁴¹¹.

Покорно прошу вас не удивляться, если в дальнейшем моем рассказе в описаниях ассамблей Парламента вы не найдете той точности, какую я соблюдал до сих пор. Поскольку сразу после совершеннолетия Короля, торжественно отпразднованного 7 сентября ⁴¹², двор отбыл из Парижа в Берри и Пуату и герцог Орлеанский занят был там посредничеством между Королевой и принцем де Конде, подмостки Дворца Правосудия оказались куда менее оживленными, нежели обыкновенно; можно сказать, что со дня совершеннолетия Короля, которое, как я уже упоминал, торжествовали 7 сентября, до 20 ноября, когда по миновании Святого Мартина открылась сессия, разыгрались лишь две важные сцены 7 и 14 октября, когда Месьё объявил Парламенту, что Король предоставил ему всю полноту власти для ведения переговоров с принцем де Конде, и когда он избрал себе для сопровождения и помощи в этом деле членов Государственного совета Алигра и Ла Маргери, а также представителей Парламента господ де Мема, Менардо и Кюмона. Депутации этой так и не пришлось отправиться к Принцу, ибо Принц, которого герцог Орлеанский пригласил встретиться с ним для совещания в Ришельё ⁴¹³, отверг предложение двора как ловушку, с умыслом расставленную ему, дабы охладить рвение его приверженцев. Принц прибыл в Бордо 12 октября; 26 октября о том стало известно в Париже; в тот же день Король выехал в [427] Фонтенбло, где, впрочем, оставался всего два или три месяца. Г-н де Шатонёф и маршал де Вильруа всячески уговаривали Королеву не давать партии принцев времени укрепиться.

Их Величества двинулись на Бурж ⁴¹⁴. Они без труда изгнали оттуда принца де Конти; жители города объявили себя их сторонниками, а они на радостях до основания разрушили главную башню крепости, которая сдалась без единого выстрела. Паллюо с трех или четырехтысячным войском оставлен был осаждать Монрон, обороняемый Персаном; принц де Конти с герцогиней де Лонгвиль бежали в Бордо. Сопровождал их герцог Немурский, который за время этого путешествия предался герцогине де Лонгвиль более, нежели того желали бы г-жа де Шатийон и г-н де Ларошфуко ⁴¹⁵. Принц де Конде полагал, что после совещания в Три с герцогом де Лонгвилем он завербовал его в свою партию, однако толку от этого не было никакого, ибо герцог продолжал спокойно отсиживаться в Руане. Действия, предпринятые в Стене войсками под командованием графа де Таванна по приказу, данному Принцем тотчас после того, как он удалился от двора, также не принесли плодов, поскольку граф де Гранпре, покинувший службу у Принца, нагнал страху на противника под Вильфраншем и в другой раз под Живе.

Зато бегство Марсена из Каталонии ⁴¹⁶ имело следствия весьма важные. Он начальствовал над этой провинцией в пору, когда арестован был принц де Конде. Зная его за преданного слугу Принца, при дворе решили, что полагаться на него нельзя, и послали приказ интенданту его арестовать. Освободили его тотчас после освобождения принца де Конде и даже возвратили в должность. Когда Принц, выйдя из тюрьмы, удалился от двора и направился в Гиень, Королева решила склонить Марсена на свою сторону и послала ему патент вице-короля Каталонии, о котором он давно мечтал, пообещав к тому же всевозможные милости в будущем. Но поскольку Марсена еще прежде уведомили о том, когда и куда направился принц де Конде, он побоялся, что с ним снова обойдутся так же, как уже однажды обошлись. Не зная о посулах Королевы, он вместе с Бальтазаром, Люсаном, Мон-Пуйаном, Ла Маркусом и той частью войск, какую ему удалось увлечь, успел бежать из Каталонии в Лангедок. Отпадение Марсена дало испанцам в этих краях заметный перевес и, можно сказать, стоило Франции потери Каталонии.

Между тем Принц не терял времени даром в Гиени. Он привлек в свою партию все ее дворянство ⁴¹⁷. Даже старый маршал де Ла Форс объявил себя его сторонником; граф Доньон, комендант Бруажа, положением своим всецело обязанный герцогу де Брезе, почел своим долгом выказать благодарность принцессе де Конде, сестре своего благодетеля.

Не забыли заручиться и поддержкой иностранцев. Лене был послан в Испанию, где от имени принца де Конде заключил договор с Его Католическим Величеством; эрцгерцог, командовавший в Нидерландах и только что взявший Берг-Сен-Винокс, со своей стороны принял меры, которые впоследствии стоили Франции Дюнкерка и Гравлина ⁴¹⁸, а в эту пору [428] вынудили двор держать на границе часть войск, которые были бы весьма необходимы в Гиени. Тучи эти, однако, не сотворили, по крайней мере внутри страны, всех тех бед, каких можно было ждать, видя, сколь они густые и черные. Соратники Принца служили ему вовсе не так, как подобало служить особе его звания и достоинств. В частности, маршал де Ла Форс в этих обстоятельствах не обнаружил твердости, достойной прежней его жизни. Крепость Ла Рошель, бывшая в руках графа Доньона, лишь недолго сопротивлялась графу д'Аркуру, командовавшему королевской армией. От испанцев, которым он передал Бур, крепость по соседству с Бордо, Принц не получил почти никакой помощи. Его Высочество одержал победы лишь в Ажене и Сенте. Он принужден был снять осаду с Коньяка; во всех этих битвах величайший из всех полководцев мира познал или, лучше сказать, показал, что доблесть, самая геройская, и дарования, самые выдающиеся, лишь ценой неимоверных усилий могут помочь новобранцам выстоять против обстрелянных солдат.

Приступая к своему сочинению, я задался целью описывать лишь то, чему был очевидцем, и потому событий в Гиени в начале военных действий принца де Конде касаюсь бегло ⁴¹⁹ и лишь в той мере, в какой вам необходимо о них знать, ибо они тесно связаны с тем, что я наблюдал в Париже, и с тем, что мне удалось выведать при дворе и о чем я вам сейчас расскажу.

Помнится, я уже говорил вам выше, что двор направился из Буржа в Пуатье, чтобы решительней противодействовать планам Принца. Видя, что он не попался в ловушку, какую ему расставили, пытаясь завлечь его переговорами (дворцовая партия уверяла, хотя, по-моему, лживо, что к ним удалось склонить Гурвиля), с Принцем перестали церемониться и направили в Парламент декларацию, которой обвиняли его в оскорблении Величества, и прочая и прочая.

Вот, на мой взгляд, последнее и решительное мгновение революции. Немногие оценили истинное его значение. Каждый желал придать ему мнимое. Одни воображали, будто разгадку тогдашних событий должно искать в интригах, которые якобы плелись при дворе в пользу и против поездки Короля. Это глубочайшая ошибка: поездка предпринята была с общего согласия. Королева сгорала от нетерпения почувствовать себя свободной и оказаться там, куда она в любую минуту могла призвать г-на Кардинала. Министры своими письмами укрепляли ее в этой мысли. Месьё, более чем кто-либо другой, желал, чтобы двор находился подальше от Парижа, ибо преобладавшие в его натуре черты всегда побуждали его находить усладу во всем, что могло сузить круг ежедневных обязанностей, какие налагало на него присутствие Короля. Де Шатонёф не только желал новой схватки Принца с двором, чтобы тем еще затруднить их примирение, но и рассчитывал за время путешествия приобрести влияние на Королеву, ибо отсутствие Кардинала и отставка министров внушали ему надежду, что он может стать для нее лицом как более приятным, так и более нужным. Первый президент всеми силами содействовал поездке [429] потому, что находил ее полезной для дел государственных, но также потому, что ему сделалось нестерпимо высокомерие, с каким с ним обходился де Шатонёф. Г-н де Ла Вьёвиль, как мне показалось, в первые дни отнюдь не спешил возложить на себя тяготы суперинтендантства; его ближайший наперсник, Бордо, повел со мной такие речи, что я почувствовал: Ла Вьёвилю просто не терпится, чтобы Король оказался уже вне Парижа. Нетерпение фрондеров было не меньшим — во-первых, они и в самом деле понимали, сколь важно не дать укрепиться Принцу на другом берегу Луары, во-вторых, они куда более полагались на Месьё, когда двор был в отдалении, нежели когда он был рядом. Вот как, на мой взгляд, относились все без изъятия к поездке Короля, и я не могу уразуметь, на чем основаны толки и писания, в которых, утверждалось, будто в Совете на сей счет существовали мнения противоречивые ⁴²⁰ .

Как видите, в отъезде Короля никакой загадки нет, но зато следствия его были и впрямь удивительными, ибо каждому они принесли как раз обратное тому, чего он ожидал. Королева оказалась в положении куда более затруднительном, нежели в Париже, ибо де Шатонёф стал чинить препятствия возвращению Кардинала. Министров обуял смертельный страх, как бы привычка и необходимость в конце концов не утвердили над Королевой, которую осаждают Вильруа и командор де Жар и которой наскучили их советы, власть де Шатонёфа, а тот, в свою очередь, увидел, что надежды, лелеемые им на сей счет, не оправдываются, ибо Королева действует, как прежде, в тесном согласии с Кардиналом и со всеми теми, кто истинно ему привержен. Месьё очень скоро стал предаваться не столько радостям свободы, какую мог вкушать в отсутствие двора, сколько тревогам, каковые вдруг овладели им, когда распространились слухи, будто ведутся тайные переговоры, а они казались ему тем более опасными, что происходили вдалеке. Ла Вьёвиль, более других страшившийся возвращения Кардинала, две недели спустя после отъезда Короля объявил мне, что все мы попали впросак, не воспротивившись отъезду двора. Я признал справедливость его слов в отношении меня самого и всех фрондеров. Я и сегодня всей душой признаю, что это была одна из тягчайших ошибок, какую совершил в ту пору каждый из нас, — я имею в виду каждого из тех, кто не желал возвращения кардинала Мазарини, ибо несомненно те, кто поддерживал его интересы, сделали верный ход. Ошибку эту должно объяснить присущей человеку склонностью всегда искать спасения от того, что причиняет ему неудобства сегодня, а не стараться предупредить то, что причинит ему их когда-нибудь в будущем. Я совершил оплошность наравне с прочими, но пример чужих ошибок не избавляет меня от стыда. Промах наш тем более непростителен, что мы предвидели его злосчастные следствия, которые, правду сказать, бросались в глаза; однако ради того, чтобы избежать беды небольшой, мы неосмотрительно встали на путь, грозивший бедой гораздо большей. Для нас куда менее опасно было позволить принцу де Конде укрепиться в Гиени, нежели предоставить Королеве, как это сделали мы, полную [430] свободу вернуть своего фаворита. Эта ошибка принадлежит к числу тех, которые, помнится, уже не раз побуждали меня заметить: люди чаще всего совершают промахи оттого, что пекутся о настоящем более, нежели о будущем. Вскоре нам пришлось узнать и почувствовать, что важные ошибки, совершаемые партиями, противостоящими королевской власти, вносят в эти партии совершенное расстройство и почти неизбежно обрекают на неудачу тех, кто в них участвует, какой бы образ действий они потом ни избрали. Изъясню свою мысль.

Месьё, который, в сущности, предоставил Королеве свободу призвать обратно Мазарини, мог избрать теперь лишь один из трех выходов: первый — дать согласие на его возвращение, второй — воспротивиться этому в союзе с принцем де Конде, и третий — создать в государстве третью партию. Первое было бы постыдно после тех публичных заверений, какие он дал. Второе — ненадежно, ибо беспрерывные распри в партии Принца неминуемо толкали ее участников то и дело заводить переговоры с двором. Третье было опасно для государства, да и невозможно для Месьё, ибо было ему не по плечу.

Господину де Шатонёфу, оказавшемуся вместе с двором за пределами Парижа, оставалось либо сулить Королеве надежду на возвращение ее первого министра, либо воспротивиться этому возвращению, опираясь на содействие кабинета. Первое было гибельно, ибо в тогдашних обстоятельствах надежда эта могла сбыться слишком скоро для того, чтобы можно было рассчитывать оставить ее втуне. Второе — несбыточно, принимая во внимание расположение духа и упрямство Королевы.

Как же в этом случае мог поступить я сам — какой разумный и верный шаг сделать? Мне должно было или повиноваться Королеве, содействуя возвращению Кардинала, или воспротивиться ему вместе с Месьё, или стараться угодить обоим. Мне должно было также либо примириться с принцем де Конде, либо оставаться с ним в ссоре. Но какой из этих выходов сулил мне безопасность? Если бы я поддержал Королеву, это невозвратно погубило бы меня во мнении Парламента, народа и в глазах Месьё, а порукой моей безопасности была бы лишь добрая воля Мазарини. Если бы я поддержал Месьё, не прошло бы и четверти часа, как по законам, которые правят миром, у меня отняли бы обещанную кардинальскую шапку. Мог ли я оставаться в ссоре с Принцем, если Месьё вдруг затеет в союзе с ним войну против Короля? Мог ли я примириться с Принцем, когда Королева объявила мне, что не отменит своего решения рекомендовать меня в кардиналы лишь в том случае, если я дам ей слово с ним не примиряться? Оставайся Король в Париже, Королева принуждена была бы действовать с оглядкой, что устранило бы многие из этих опасностей, а другие смягчило бы. Мы содействовали отъезду двора вместо того, чтобы чинить ему препятствия, почти невидимые, а у нас было для этого множество способов. И случилось то, что всегда случается с теми, кто упустил важную и решительную минуту в деле. Поскольку ни один выход не казался нам хорош, все мы, кто во что горазд, взяли от каждого из них то, что посчитали в нем [431] наименее дурным; это не могло не принести плачевные плоды, ибо такая, с позволения сказать, мешанина выкладок и решений всегда только все запутывает и помочь распутать этот клубок может одна лишь счастливая случайность. Я объясню вам свою мысль, применив ее к обстоятельствам; о которых идет речь, но сначала расскажу вам о некоторых весьма любопытных и знаменательных происшествиях, совершившихся в это время.

Королева, которая не оставляла мысли о возвращении кардинала Мазарини, почувствовав себя на свободе, перестала скрывать, что мечтает призвать его обратно; когда двор прибыл в Пуатье ⁴²¹, господа де Шатонёф и де Вильруа поняли, что, судя по обороту событий, надежды, ими лелеемые, тщетны ⁴²². Успех графа д'Аркура в Гиени; действия парижского Парламента, который, не желая и слышать о Кардинале, запрещал, однако, под страхом смерти, вербовать солдат для принца де Конде ⁴²³, намеревавшегося помешать возвращению Мазарини; гласный, откровенный раздор среди приближенных Месьё между приверженцами Принца и моими друзьями, придали храбрости тем, кто защищал при Королеве интересы ее первого министра. Сама она обладала храбростью в преизбытке, когда речь шла о том, чтобы исполнить свою прихоть. Окенкур, совершивший тайное путешествие в Брюль, объявил Кардиналу, что восьмитысячная армия готова встретить его на границе и с триумфом проводить до Пуатье. Человек, бывший при этом разговоре, рассказывал мне, что воображение Кардинала в особенности пленила надежда увидеть целую армию, носящую его цвет ⁴²⁴ (ибо Окенкур в его честь нацепил на себя зеленую перевязь), и все заметили его слабость. Однако в ту самую минуту, когда Королева строила планы начать войну, она продолжала вести переговоры. Гурвиль то и дело ездил к Принцу и обратно. Барте отправился в Париж, чтобы заручиться поддержкой герцога Буйонского, г-на де Тюренна и моей. Сцена эта заслуживает того, чтобы остановиться на ней подробнее.

Я уже говорил вам, что герцог Буйонский и виконт де Тюренн покинули принца де Конде и вели в Париже жизнь совершенно уединенную, не принимая почти никого, кроме самых близких друзей. Я принадлежал к их числу, и поскольку мне как, может быть, никому другому известны были достоинства и влияние обоих братьев, я приложил все старания, чтобы Месьё понял это и оценил, а братья приняли бы его сторону. Неприязнь, какую он, сам не зная почему, всегда питал к старшему из них, помешала Месьё поступить согласно его собственной выгоде, а презрение, какое по причине, хорошо ему известной, питал к Месьё младший из братьев, отнюдь не содействовало успеху моих переговоров. В переговоры же, какие поручено было вести Барте, как раз в это время прибывшему в Париж, мы оба с герцогом Буйонским оказались вовлечены принцессой Пфальцской, общей нашей приятельницей, — именно к ней Барте имел приказание обратиться.

Она пригласила нас троих к себе между полуночью и часом и представила нам Барте, который, излив на нас сначала поток гасконского бахвальства, объявил, что Королева, приняв решение призвать обратно [432] кардинала Мазарини, не пожелала, однако, исполнить его, не спросив вперед нашего мнения и прочая, и прочая. Герцог Буйонский, который часом позже поклялся мне в присутствии принцессы Пфальцской, что до сей минуты двор ничего ему не предлагал, во всяком случае не предлагал ничего определенного, казался смущенным, но вышел из затруднения на свой обычный лад, то есть как человек, не знающий себе равных в умении быть особенно велеречивым, когда он желает сказать как можно меньше. Виконт де Тюренн, бывший более скупым на слова и, правду сказать, куда более искренним, заметил, оборотясь в мою сторону: «Мне сдается, господин Барте намерен дергать на улице за полу всех прохожих в черных плащах, чтобы спросить у них, как они относятся к возвращению господина Кардинала, ибо, на мой взгляд, задавать этот вопрос нам с братом так же бессмысленно, как и тем, кто прошел сегодня по Новому мосту». — «Еще меньше смысла спрашивать меня, — сказал я, — ибо среди сегодняшних прохожих на Новом мосту есть люди, которые могут рассуждать об этом предмете, но Королева знает, что я этого сделать не могу». — «А что же будет с вашей шапкой, сударь?» — без раздумий и напрямик спросил Барте. «Будь что будет», — ответил я. «Но что же вы предлагаете Королеве в обмен на шапку?» — упорствовал он. «То, что я предлагал ей сотни раз, — отвечал я. — Если рекомендация останется в силе, я не пойду на мир с Принцем, если будет отозвана, я завтра же с ним примирюсь. Даже если мне лишь пригрозят его отменой, я надену светло-желтую перевязь». Спор сделался громче, однако закончился он довольно миролюбиво, ибо герцог Буйонский, как и я, заметил, что Барте имел предписание, в случае если ему не удастся добиться большего, довольствоваться тем, что я уже прежде тысячу раз обещал Королеве.

Болтовня Барте с герцогом Буйонским и г-ном де Тюренном продолжалась куда дольше — я называю ее болтовней, ибо смешно было видеть, как жалкий и ничтожный баск пытался убедить двух славнейших мужей совершить неслыханную глупость: объявить себя сторонниками двора, не потребовав при этом никаких гарантий. Они ему не поверили, и вскоре им предложены были надежные гарантии. Виконту де Тюренну обещали должность главнокомандующего, а герцогу Буйонскому посулили щедрое возмещение за Седан, позднее им полученное ⁴²⁵. Оба доверили мне условия своего примирения, хотя я принадлежал к враждебной партии, и вышло так, что впоследствии доверенность эта спасла их от тюрьмы.

Месьё, предупрежденный о том, что братья намерены перейти на службу к Королю и в такой-то день и час собираются покинуть Париж, объявил мне, когда я, нанеся им прощальный визит, явился к нему, что их надобно арестовать и он даст на сей счет приказ капитану своей гвардии виконту д'Отелю. Посудите сами, в какое я пришел замешательство; меня по справедливости могли заподозрить в том, будто я выдал тайну моих друзей; мне надо было найти средство помешать Месьё исполнить его умысел. Сначала я стал уверять его, что сведения, полученные им, ложны. Я убеждал его, что опасно оскорбить на основании одних лишь [433] подозрений людей столь знатных и доблестных, но, видя, что он не сомневается в справедливости слухов (он был прав) и упорствует в своем намерении, я переменил тон и теперь старался лишь выиграть время, чтобы братья успели бежать. Судьба мне благоприятствовала. Виконта д'Отеля, за которым послали, нигде не могли найти. Месьё отвлекся, занявшись медалью, которую весьма кстати ему принес Брюно, и я успел сообщить г-ну де Тюренну через Варенна, чудом подвернувшегося мне под руку, чтобы он спасался, не теряя ни минуты. Братья опередили виконта д'Отеля на два или три часа. Месьё горевал не многим долее. Пять или шесть дней спустя, застав его в хорошем настроении, я рассказал ему, как было дело. Он на меня не разгневался и даже простер свою милость до того, что уверил меня: откройся я ему вовремя, он пренебрег бы своими интересами ради моих, куда более важных, ибо речь шла о доверенной мне тайне. Приключение это, понятное дело, еще укрепило узы старой дружбы, связывавшей меня с виконтом де Тюренном.

Зато, как вы могли судить по многим страницам моего повествования, на дружеские чувства г-на де Ларошфуко полагаться мне следовало куда меньше. Вот пример, заслуживающий упоминания. Однажды утром, когда я еще лежал в постели, ко мне в спальню явился г-н Талон, ныне секретарь кабинета ⁴²⁶, а в ту пору союзник Кардинала; произнеся приветствие и назвав свое имя (ибо я не знал его в лицо), он объявил мне, что, не принадлежа к числу моих сторонников, он, однако, не может не сообщить об угрожающей мне опасности; отвращение, внушаемое ему всякой низостью, и почтение к моей особе побуждают его рассказать мне, что Гурвиль и приверженный г-ну де Ларошфуко заместитель коменданта Дамвилье, Ла Рош-Кошон ⁴²⁷, едва не убили меня вчера на набережной против Малого Бурбонского дворца. Само собой разумеется, я поблагодарил г-на Талона, к которому и впрямь до конца моих дней сохраню живейшую признательность, но, привыкши получать уведомления подобного рода, я не придал его словам значения, коего заслуживали имя и достоинства того, от кого они исходили, и на другой же вечер не преминул отправиться к г-же де Поммерё один в свой карете, в сопровождении всего лишь двух пажей и трех или четырех лакеев.

На другое утро г-н Талон вновь явился ко мне и, высказав свое удивление тем, что я столь небрежно отнесся к первому его остережению, добавил, что вчера убийцы всего на четверть часа разминулись со мной у монастыря Блан-Манто, опоздав к девяти часам вечера, то есть к тому самому времени, когда я вышел от г-жи де Поммерё. Это второе сообщение, более определенное, нежели первое, заставило меня образумиться. Я стал осторожнее и на улицу выходил так, чтобы меня не застигли врасплох. Через того же г-на Талона я дознался подробностей и распорядился арестовать и допросить Ла Рош-Кошона, который в присутствии судьи по уголовным делам признался, что г-н де Ларошфуко приказал ему похитить меня и доставить в Дамвилье; для этой цели Ла Рош-Кошон отобрал в тамошнем гарнизоне шестьдесят человек и по одному провел в Париж; [434] он и Гурвиль, заметив, что я каждый вечер между полуночью и часом возвращаюсь домой из Отеля Шеврёз в двух каретах в сопровождении всего десяти — двенадцати дворян, расставили своих людей под аркадою против Малого Бурбонского дворца; обратив, однако, внимание, что однажды я поехал не по набережной, они назавтра стали поджидать меня уже у монастыря Блан-Манто, где снова меня упустили, потому что тот, кто дежурил у дверей дома г-жи де Поммерё, чтобы подстеречь, когда я выйду, засиделся в ближайшем трактире ⁴²⁸. Таковы были показания Ла Рош-Кошона, подлинную запись которых судья по уголовным делам в моем присутствии представил Месьё. Надо ли вам говорить, что после подобного признания мне ничего не стоило сделать так, чтобы Ла Рош-Кошона колесовали, а под пыткой он, быть может, признался бы и кое в чем похуже похищения. Но граф де Па, брат маркиза де Фекьера и того, кто носит это имя нынче, оказавший мне значительную услугу, умолял меня пощадить жизнь Ла Рош-Кошона; я подарил ему ее, уговорив герцога Орлеанского приказать судье прекратить дознание, а когда Месьё сказал, что следовало хотя бы допросить Ла Рош-Кошона с пристрастием, чтобы вытянуть из него всю правду, я ответил герцогу в присутствии всех, кто был в ту минуту в кабинете Люксембургского дворца: «Ваше Королевское Высочество, те, кто, рискуя в случае неудачи собственной гибелью, затевают труднейшее предприятие — похитить человека, который по ночам не ходит без охраны, дабы увезти его за шестьдесят лье от Парижа, совершают подвиг столь славный, доблестный и редкий, да, уверяю вас, те, кто предпочитают так рискнуть, нежели решиться убить свою жертву, совершают подвиг столь славный, что, мне кажется, не следует доискиваться подробностей из опасения обнаружить нечто, способное развенчать великодушие, которое делает честь нашему веку». Присутствующие расхохотались — может статься, вы последуете их примеру. На самом же деле, я хотел выразить свою признательность графу де Па, который за два или три месяца до этого оказал мне большую услугу, вернув без выкупа все стадо Коммерси, которое принадлежало ему по праву, ибо оставалось в его владениях более суток ⁴²⁹; я опасался, что не сумею вырвать из рук правосудия несчастного дворянина, если делу будет дан ход и подтвердится, что меня замышляли убить, а это и так уже было слишком очевидно. Я положил конец дознанию, настоятельно попросив об этом судью, и убедил Месьё своей властью препроводить в Бастилию арестованного, которого он ни под каким видом не хотел отпустить на волю, сколько я его об этом ни просил. Тот освободил себя сам пять или шесть месяцев спустя, бежав из Бастилии, где, правду сказать, стерегли его очень нерадиво ⁴³⁰. Состоящий у меня на службе дворянин по имени Мальклер, взяв с собой полицейского офицера Ла Форе, арестовал Гурвиля в Монлери ⁴³¹, где тот находился проездом ко двору, с которым г-н де Ларошфуко постоянно поддерживал тайные сношения — они дали себя знать и тут, ибо Гурвиль не просидел под арестом и трех или четырех часов, когда получен был приказ Первого президента его освободить. [435]

Должно признаться, что я просто чудом избежал этого покушения. В тот самый день, когда меня упустили на набережной, я пришел к Комартену и сказал ему, что мне надоело всегда таскать за собой по городу две или три кареты, битком набитые дворянами и мушкетами, — я просил его посадить меня в свою и, не беря с собой слуг, доставить в Отель Шеврёз, куда я собирался прибыть пораньше, хотя и предполагал остаться там отужинать. Комартен этому воспротивился, зная, какой опасности я постоянно подвергаюсь, и согласился только после того, как я дал ему честное слово, что ему не придется печься обо мне на обратном пути и мои люди по обыкновению явятся за мной вечером в Отель Шеврёз. Я забился в угол его кареты, до половины задернув занавески, и помню, что, заметив на набережной людей в кожаных камзолах ⁴³², Комартен сказал мне: «Быть может, они вас-то и поджидают». Я не обратил на его слова никакого внимания. Весь вечер я провел в Отеле Шеврёз, а когда покинул его, со мной случайно оказалось всего лишь девять дворян — при такой свите меня ничего не стоило убить. Г-жа де Род, которая в тот вечер приехала в новенькой траурной карете, увидя, что идет дождь, попросила меня отвезти ее домой в моей карете, ибо она опасалась, что ее собственная может полинять, и тогда она испачкается свежей краской. Я стал отказываться, подтрунивая над чрезмерной изнеженностью г-жи де Род. Мадемуазель де Шеврёз выбежала за мной на лестницу, чтобы убедить меня согласиться на просьбу ее приятельницы, — это спасло мне жизнь: для того чтобы попасть в Отель Бриссак, где жила г-жа де Род, я проехал улицей Сент-Оноре и таким образом миновал набережную, где меня поджидали. Присоедините это обстоятельство к двум другим, что приключились у монастыря Блан-Манто, и к несравненному великодушию г-на Талона, который, защищая интересы партии, мне враждебной, был столь благороден и честен, что предупредил меня о готовящемся покушении, присоедините, повторяю, к этим двум обстоятельствам то, что вышло с г-жой де Род, и признайтесь, что не люди вершат судьбы человеческие. Возвращаюсь, однако, к обещанному мной рассказу о том, какие следствия имело путешествие Короля.

Мне кажется, я уже говорил вам, что не прошло и двух недель, как мы убедились: после совершенной нами ошибки, какое бы решение мы ни приняли, все они грозят нам жестокими опасностями и, как это водится в подобных случаях, мы навлекли на себя худшую из всех, не приняв решения твердого, а взяв понемногу от каждого из возможных решений. Месьё не оказал Принцу военной помощи и вообразил, будто этим весьма услуживает двору. В Париже и в Парламенте он объявил себя противником возвращения Кардинала и полагал, будто этим угодил народу. Г-н де Шатонёф в Пуатье некоторое время еще надеялся обмануть Королеву, вселяя в нее надежду, что первый министр вернется в случае, если произойдут такие-то и такие-то обстоятельства, — сам он почитал их весьма отдаленными. Увидя, что нетерпение Королевы и настойчивость Кардинала приближают эти обстоятельства куда стремительней, нежели он предполагал, [436] де Шатонёф решил не таить долее своих умыслов и открыто воспротивился возвращению Мазарини с прямотой, которая в той же мере бесплодна, сколь и отвратительна всякий раз, когда к ней прибегают, потерпев неудачу на пути притворства. Парламент, который сделал слишком много для изгнания Мазарини, чтобы смириться с его возвращением, неистовствовал при малейшем намеке на такую возможность. Но поскольку, с другой стороны, он не желал допустить ничего, что нарушало бы парламентские формы и наносило ущерб королевской власти, он сам препятствовал мерам, какие можно было взять, чтобы помешать Кардиналу вернуться. Я был против возвращения Мазарини, более чем кто-либо другой, но поскольку я был также против мира с принцем де Конде по причинам, какие я изложил вам ранее, я сам невольно содействовал Кардиналу своим поведением; в ту минуту оно было разумно, ибо неизбежно и, однако, непростительно в самом своем основании, потому что совершена была главная ошибка, после которой что бы ты ни сделал — все плохо. Как вы увидите из дальнейшего, это в конце концов и погубило нас всех.

Месьё, который как никто другой любил изыскивать предлоги, чтобы уклониться от принятия решения, всегда пытался убедить самого себя, что Королева никогда не исполнит своего намерения вернуть ко двору кардинала Мазарини, хотя он признавал, что она этого желает и будет желать всегда. Когда он уже не мог более обманываться, он вообразил, что единственный способ помочь горю — это чинить Королеве всевозможные помехи, не доводя ее, впрочем, до крайности; в этом случае мне пришлось наблюдать то, что я наблюдал и во многих других обстоятельствах: люди на удивление склонны мнить, что им удается провести других, прибегнув к средствам, с помощью которых, — они это знают, — можно провести их самих. Месьё начинал действовать, лишь когда его припирали к стенке. Фремон прозвал его олицетворенной волокитой. А из всех способов припереть его к стенке самым верным было — напугать его; зато по закону противоположности, когда ему нечего было бояться, он влекся к бездействию. Темперамент, порождающий это свойство, порождает и другие — не принимать решения, когда тебе чинят помехи. Месьё судил о Королеве по самому себе; помнится, когда я стал убеждать его, что разумно и даже необходимо по-разному поступать с людьми разными, он ответил мне: «Какое заблуждение! Все люди одинаковы, только одни лучше умеют скрывать свои мысли, а другие — хуже».

Услышав эти слова, я прежде всего подумал, что величайшая слабость человеческая — тешить себя убеждением, будто и другим присущи твои пороки. В этом случае Месьё заблуждался вдвойне, ибо смелость Королевы была такова, что и без крайности, до какой Месьё не хотел ее доводить, она исполнила намерение, которому Месьё хотел помешать; эта же смелость преодолела все препоны, с помощью которых он полагал опрокинуть ее расчеты. Месьё убеждал себя, что, поскольку он не присоединился к принцу де Конде и продолжает вести переговоры, посылая ко двору то Данвиля, то Сомери, он перехитрит Королеву, которая убоится [437] возможности открытого его выступления. Он уверял себя, что, натравливая Парламент против министра, а он это делал гласно, — он внушит двору опасения такого рода, какие способны скорее сдержать, нежели подстрекнуть к действиям. Будучи весьма красноречивым, он в самых живых чертах расписал нам с президентом де Бельевром свой план в библиотеке Люксембургского дворца, нисколько нас, однако, не убедив. Мы приводили ему тысячи доводов, он все их побивал одним-единственным, которого я коснулся выше. «Мы сделали глупость, — твердил он, — позволив Королеве уехать из Парижа. Отныне любой наш шаг будет ошибкой, разумного выхода у нас не осталось, придется изо дня в день применяться к обстоятельствам, а стало быть, должно поступать так, как я говорю». Вот тут-то я и предложил ему создать третью партию, за что меня впоследствии столько укоряли — мысль о ней пришла мне в голову лишь за два дня до этого. Вот каков был мой проект.

Могу сказать по правде и не хвалясь, что с той минуты, как Королева оказалась с армией за стенами Парижа, я уже почти не сомневался в неотвратимости возвращения Кардинала, ибо не верил, что слабодушие Месьё, нелепые выходки Парламента, переговоры, неразлучные с интригами, раздиравшими партию принцев, могут долго противостоять упорству Королевы и могуществу монаршей власти. Полагаю, что не льщу себе, когда говорю, что понял это довольно скоро, ибо чистосердечно признаю, что, уразумев это лишь тогда, когда Король оказался в Пуатье, я прозрел слишком поздно. Я уже сказал вам выше: никто не совершил более роковой ошибки, нежели мы, допустившие отъезд Короля, ошибки, тем более непростительной, что легче легкого было предвидеть, чем она нам грозит; но мы все наперебой спешили совершить этот промах, принадлежащий к числу тех, которые принуждали меня не раз говорить вам: не все ошибки должно относить на счет человеческой натуры, ибо бывают оплошности столь чудовищные, что люди, наделенные здравым смыслом, не могут впасть в них по своей воле.

Поскольку я увидел, понял и оценил следствия ошибки, о которой идет речь, я стал размышлять, каким образом я со своей стороны мог бы ее исправить, и, перебрав соображения, которые вы прочли на предыдущих страницах, нашел всего два возможных выхода — о первом из них я говорил вам выше, он был во вкусе Месьё и ему по плечу, к нему он тотчас склонился сам без всяких уговоров. Выход этот мог удовлетворить и меня, поскольку Месьё, не выступив на стороне принца де Конде и отвлекая двор переговорами, доставлял мне так или иначе возможность выиграть время и дождаться моей кардинальской шапки. Однако избрать этот путь я готов был лишь в том случае, если другого пути не останется, ибо, принимая во внимание, что он мог впоследствии дать выигрыш Кардиналу, он должен был показаться весьма подозрительным лицам, защищающим интересы тех, кого именуют народом. А я вовсе не хотел потерять доверие народа; соображение это вкупе с другими, о коих я уже упоминал, было причиной того, что я отверг образ [438] действий, который выглядел неблаговидно и плоды которого были сомнительны.

Другой выход, который виделся мне, был величественнее, благороднее, возвышеннее, его я и избрал без колебаний. Он состоял в том, чтобы Месьё открыто образовал третью партию, отдельную от партии принца де Конде; в нее вошел бы Париж и значительная часть больших городов королевства, весьма склонных к недовольству — во многих из них у меня были добрые знакомцы. Граф де Фуэнсальданья, полагая, что я сохраняю согласие с двором из одного лишь убеждения в злых умыслах против меня принца де Конде, прислал ко мне дона Антонио де Ла Круска с предложениями, как раз и заронившими во мне первую мысль о проекте ⁴³³, о котором я говорю; он предложил мне тайный договор, с тем чтобы снабжать меня деньгами, не обязывая меня, однако, к действиям, из каких можно было бы заключить, что я состою в сношениях с Испанией. Это обстоятельство, а также многие другие, тогда случившиеся, подтолкнули меня предложить Месьё, чтобы он публично объявил в Парламенте, что, увидя решимость Королевы восстановить кардинала Мазарини в звании первого министра, он, со своей стороны, решил воспротивиться этому всеми средствами, какие допускают его рождение и обязательства, публично им на себя взятые; ни осмотрительность, ни честь не позволяют ему ограничиться парламентскими представлениями — Королева вначале отклонит их и под конец презрит, а тем временем Кардинал уже собирает войска, чтобы вторгнуться во Францию и завладеть особой Короля, как он завладел уже умом Королевы; будучи дядей Короля, Месьё почитает долгом своим объявить палатам, что они вправе присоединиться к нему, ибо речь идет лишь о поддержании их собственных постановлений, а также деклараций, изданных по их настоянию; поступок этот будет не только правым, но и мудрым, ибо они понимают, что весь город одобрит начинание, столь необходимое для блага государства; он не хотел, мол, объявить все это палатам столь прямо, пока не предпринял должных мер, дающих ему возможность заверить их в несомненном успехе; Месьё располагает такими-то деньгами, заручился поддержкой таких-то и таких-то укрепленных городов, и так далее; в особенности Парламент должно тронуть, более того — побудить его с радостью ухватиться за счастливую необходимость вместе с герцогом Орлеанским печься о благе государства то, что с этой минуты Месьё публично свяжет себя с ним словом, обязавшись не вступать ни в какие сношения с врагами государства, и ни прямо, ни через посредников не участвовать ни в каких переговорах, кроме тех, которые будут предложены Парламенту при полном собрании всех палат; он вообще, мол, отрекается от всех прошлых и нынешних действий принца де Конде совместно с испанцами; по этой причине, а также потому, что сторонники Принца постоянно продолжают вести подозрительные переговоры, он не желает иметь с ним никакой связи, кроме той, какую благоразумие диктует в отношении столь доблестного Принца. Вот что я предложил Месьё, подкрепив свои слова всеми доводами, какие могли [439] убедить его в возможности привести план в действие, а в том, что это было возможно, я убежден и поныне. Я изложил ему все неудобства иного поведения и предсказал ему, как поведет себя Парламент; впоследствии ему пришлось удостовериться в моей правоте: издавая постановления против Кардинала, палаты в то же время объявляли виновными в оскорблении Величества тех, кто этому возвращению противодействовал.

Месьё оставался тверд в своем решении, оттого ли, что боялся, как уверял, союза больших городов, который и в самом деле мог стать опасным для монархии, оттого ли, что страшился, как бы принц де Конде не объединился с двором против него, хотя я предложил ему не один способ справиться с этой угрозой, оттого ли — и такое объяснение кажется мне самым правдоподобным, — что бремя это было слишком для него тяжело. Оно и впрямь было ему не по силам, — следственно, я напрасно его к этому склонял. Верно и то, что союз городов, при тогдашнем расположении умов, мог завести слишком далеко. Это смущало меня, ибо, правду сказать, я всегда опасался того, что может быть употреблено во зло и в ущерб государству — по этой же самой причине Комартен никогда не поддерживал моего плана. Решиться его предложить, можно сказать, против моего желания и моих правил, заставила меня мысль о том, что, если мы изберем другой путь, нам неизбежно грозит смута и жалкая участь сражающихся андабатов ⁴³⁴.

Последняя беседа, какую я имел об этом деле с Месьё в большой аллее Тюильри, была довольно примечательной и, как показали дальнейшие события, почти пророческой. «Что станется с Вами, Месьё, — спросил я его, — когда принц де Конде примирится с двором или вынужден будет бежать в Испанию? Когда Парламент, обнародуя постановления против Кардинала, объявит преступниками тех, кто воспротивится его возвращению? Когда Вы не сможете, не рискуя честью своей и безопасностью, оставаться ни мазаринистом, ни фрондером?» — «Я сын Короля, — отвечал мне Месьё, — а вы станете кардиналом и останетесь коадъютором». — «Вы будете сыном Короля в Блуа, а я буду кардиналом в Венсеннском замке», — возразил я ему, не задумываясь, точно озаренный ясновидением. Месьё не уступил, несмотря на все мои доводы, и пришлось нам довольствоваться тем, чтобы брести наугад, стараясь продержаться изо дня в день, — так Патрю отозвался о наших действиях. Я опишу вам их подробнее, после того как расскажу о весьма досадном приключении, жертвой которого я стал.

Барте, который, как я уже говорил, явился в Париж вести переговоры с герцогом Буйонским, с его братом и со мною, имел также приказ Королевы увидеть герцогиню де Шеврёз и пытаться уговорить ее служить ей еще усердней, нежели до сих пор. Он нашел герцогиню в расположении, весьма благоприятном для его посольства. Лег был осыпан милостями двора, да к тому же отличался самым переменчивым нравом. Мадемуазель де Шеврёз уже не раз говорила мне, что он каждый день твердит ее матери: пора, мол, кончать с заговорами, все уже слишком смешалось и мы более не ведаем, к чему идем. Барте, человек живой, проницательный [440] и дерзкий, заметив эту слабость, ловко ею воспользовался; он грозил, сулил и наконец вырвал у герцогини де Шеврёз слово, что она не станет противиться возвращению Кардинала и, если не сумеет склонить к тому же и меня, употребит все старания, чтобы Нуармутье, начальствующий крепостями Шарлевиль и Монт-Олимп, перестал меня поддерживать, хотя этими своими должностями он обязан был мне. Нуармутье поддался на уговоры, соблазненный тем, что Королева посулила ему устами герцогини; когда Кардинал со своей армией перешел границу, и я убеждал Нуармутье служить Месьё, он объявил мне, что служит Королю; если бы, мол, дело касалось до меня лично, он пренебрег бы всеми прочими соображениями, но в нынешних обстоятельствах речь идет о распре Месьё с двором и он не может не исполнить свой долг. Надо ли вам говорить, как оскорбил меня его поступок; я был взбешен настолько, что, продолжая ежедневно бывать у мадемуазель де Шеврёз, которая в этом случае открыто пошла против матери, я не раскланивался ни с Нуармутье, ни с Легом и почти не разговаривал с г-жой де Шеврёз. Возвращаюсь, однако, к прерванному рассказу.

На Святого Мартина 1651 года Парламент открыл свои заседания и отрядил господ Дужа и Барона к герцогу Орлеанскому, находившемуся в Лимуре, чтобы просить Месьё пожаловать в палату по случаю присланной магистратам от короны королевской декларации от 8 октября, которою принц де Конде объявлялся виновным в оскорблении Величества.

Месьё прибыл в Парламент 20 ноября; Первый президент, изложив весьма патетическим тоном события в Гиени, в заключение своей речи предложил зарегистрировать декларацию, дабы непременно исполнить столь справедливую монаршую волю — именно так он выразился. Месьё, который, как вы знаете, уже принял другой план, возразил Первому президенту, что спешить не следует; надо повременить и постараться кончить дело миром; он-де употребит для этого всю свою власть; г-н Данвиль уже на пути к нему с известиями от двора, и его удивляет торопливость, с какой желают зарегистрировать декларацию против принца крови, когда следовало бы все внимание устремить на кардинала Мазарини, который готов вторгнуться в королевство с оружием в руках.

Не стану напрасно докучать вам подробностями того, что произошло в ассамблеях палат, открывшихся, как я уже упомянул, 20 ноября, ибо в заседаниях 23, 24 и 28 ноября, а также 1 и 2 декабря, Первый президент, правду сказать, только и требовал именем Короля как можно скорее зарегистрировать декларацию, а Месьё приводил различные доводы, чтобы убедить палаты не торопиться. Он то говорил, что ожидает гонца, которого послал ко двору для переговоров; то утверждал, что оттуда вот-вот возвратится г-н Данвиль с распоряжениями миротворными; то настаивал на строжайшем соблюдении формальностей, необходимых, когда речь идет об осуждении принца крови; то утверждал, что прежде всего следует взять меры предосторожности против возвращения Кардинала; то представлял письма принца де Конде, обращенные к Королю и к самому [441] Парламенту, в которых тот требовал, чтобы ему дали возможность оправдаться. Видя, что Парламент не желает допустить даже оглашения писем, потому что они писаны рукой Принца, поднявшего меч на своего Государя, и по той же причине большая часть судейских склонна зарегистрировать декларацию, Месьё отступился; 4 декабря он послал в Парламент г-на де Шуази, чтобы просить палаты обсудить вопрос о декларации, не дожидаясь его, ибо он решил при сем не присутствовать. Обсуждение началось и, после того как высказано было три или четыре различных мнения, касающихся более формы, нежели существа декларации, сто двадцатью голосами постановлено было огласить, обнародовать и зарегистрировать ее, дабы она вступила в законную силу.

Месьё был потрясен тем, что, когда к концу собрания Круасси предложил назначить день, чтобы обсудить вопрос о возвращении кардинала Мазарини, в котором никто уже не сомневался, его почти не слушали. Месьё заговорил со мной об этом в тот же вечер; он сказал, что решился прибегнуть к народу, чтобы оживить бдительность Парламента. «На словах, Месьё, Парламент всегда будет неусыпно бдить, чтобы не допустить возвращения Кардинала, — ответил ему я, — а на деле будет спать глубоким сном. Не забудьте, прошу вас, — добавил я, — что господин де Круасси взял слово в полдень, когда все хотели обедать». Месьё принял мои слова за шутку, хотя я и не думал шутить, и через своего гардеробмейстера Орнано приказал Майару, которого я уже упоминал во втором томе моего повествования, поднять некое подобие смуты. Желая получше замести следы, этот негодяй, в сопровождении двух или трех десятков бродяг, с криками явился ко дворцу Месьё. Отсюда они отправились к Первому президенту, тот велел открыть им дверь и с обыкновенным своим бесстрашием пригрозил, что прикажет их вздернуть ⁴³⁵.

Чтобы впредь пресечь подобные дерзости, 7 декабря в ассамблее палат принято было особое постановление; решено было, однако, устранить и повод, их вызвавший, и 9 декабря палаты собрались на ассамблею, чтобы обсудить слухи о скором возвращении Кардинала. Когда Месьё объявил, что слухи эти, к сожалению, справедливы, Первый президент, чтобы обойти вопрос, предложил магистратам от короны огласить материалы дознания, какое в силу предшествующих актов должно было быть произведено против Кардинала. Но г-н Талон возразил, что дознание тут ни при чем, Кардинал осужден декларацией Короля, и, стало быть, незачем искать другие доказательства его вины, а если уж проводить дознание, то лишь против тех, кто оказывает этой декларации неповиновение. В заключение он предложил послать депутацию к Ее Величеству, дабы уведомить Королеву, что ходят слухи о возвращении Кардинала, и просить ее подтвердить королевское слово, данное ею на сей счет своему народу. Он прибавил также, что всем губернаторам провинций и комендантам крепостей должно приказать не пропускать Кардинала через свои владения, а все парламенты уведомить об этом постановлении и просить издать подобные же. После речи г-на Талона начались прения, но, поскольку довести обсуждение до конца не [442] удалось, а в воскресенье вечером Месьё захворал, ассамблея перенесена была на среду 13 декабря. В этот день почти единогласно утвердили постановление, сообразно предложениям г-на Талона; в нем, кроме того что я уже изложил, записано было всеподданнейше просить Его Величество уведомить папу и прочих иноземных властителей о причинах, принудивших его отлучить Кардинала от своей особы и изгнать из своего Совета.

В тот день произошла сцена, которая покажет вам, что я не напрасно опасался трудностей, какие ждут меня в роли, уготованной мне в нашей игре. Машо-Флёри, рьяный приверженец принца де Конде, объявил в своей речи, что, мол, все потрясения в монархии — дело рук людей, которые любой ценой домогаются кардинальской шапки; перебив его, я возразил, что в моем роду подобные шапки — убор привычный и потому я, право же, не мог быть настолько ослеплен ее цветом, чтобы сотворить все то зло, в каком меня обвиняют. Поскольку ораторов перебивать не принято, поднялся громкий шум в поддержку Машо. Я просил Парламент извинить мне мою горячность. «Она, однако, на сей раз проистекает, — прибавил я, — от изрядной доли презрения».

Тут кто-то из ораторов предложил поступить с кардиналом Мазарини так, как когда-то поступили с адмиралом Колиньи, то есть назначить награду за его голову ⁴³⁶, и я вместе с прочими советниками духовного звания удалился, ибо церковный устав запрещает священнослужителям принимать участие в прениях, когда дело идет о смертном приговоре.

Восемнадцатого декабря депутаты Апелляционных палат явились в Большую палату просить созвать ассамблею по случаю письма, присланного кардиналом Мазарини герцогу д'Эльбёфу, у которого он просил совета насчет своего возвращения во Францию ⁴³⁷. Первый президент признал, что таковое письмо в самом деле получено; герцог д'Эльбёф переслал это письмо ему, а он, Первый президент, отправил нарочного Королю, чтобы сообщить о письме и уведомить Государя о возможных его следствиях; теперь, мол, он ждет ответа со своим посланцем, после чего обещает созвать ассамблею, если Его Величеству не угодно будет прислушаться к его остережениям. Апелляционные палаты, однако, не удовлетворились ответом Первого президента; на другой день, 19 декабря, они вновь прислали своих депутатов в Большую палату, и ассамблею пришлось созвать.

Двадцатого декабря Первый президент, пригласив в Парламент герцога Орлеанского, объявил палатам, что причиной созыва ассамблеи было упомянутое письмо, а также приезд к г-ну д'Эльбёфу герцога де Навая; после чего приглашены были магистраты от короны, которые устами г-на Талона объявили свое мнение: во исполнение постановления, принятого такого-то дня такого-то года, депутации Парламента следует как можно скорее выехать к Королю, дабы уведомить его о событиях, происходящих на границе; всеподданнейше просить Его Величество написать курфюрсту Кёльнскому, дабы предложить тому изгнать кардинала Мазарини из своих земель и владений; почтительнейше просить герцога Орлеанского с [443] той же целью послать от своего имени гонцов к Королю, а также к маршалу д'Окенкуру и другим командующим войсками, дабы сообщить им о намерении кардинала Мазарини возвратиться во Францию; нарядить на границу советников Парламента, дабы составить отчет обо всем, происходящем там в связи с предполагаемым возвращением Кардинала; возбранить мэрам и городским эшевенам пропускать Кардинала в свои владения, предоставлять место для сбора войск, его поддерживающих, или убежище родным Кардинала и его приверженцам; вызвать сьёра де Навая в суд, дабы он лично предстал перед палатой и дал отчет в сношениях, какие он поддерживает с Кардиналом, а также опубликовать воззвание к народу с целью дознаться правды об этих сношениях. Таково было в общих чертах содержание речи г-на Талона, в согласии с которой и приняли постановление ⁴³⁸.