Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты

     Главная | Поиск по алфавиту  |  А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я

   
<<Вернуться назад

ЖАН ФРАНСУА ПОЛЬ ДЕ ГОНДИ, КАРДИНАЛ ДЕ РЕЦ

МЕМУАРЫ

MEMOIRES

Вторая часть

Вы легко можете представить, какое волнение в умах произвел отъезд принца де Конде. Герцогиня де Лонгвиль, хотя и больная, тотчас выехала следом за братом. Одновременно с нею отправились к нему принц де Конти, герцоги Немурский и Буйонский, виконт де Тюренн, господа де Ларошфуко, де Ришельё и де Ла Мот. Принц де Конде послал г-на де Ларошфуко уведомить Месьё о причинах, побудивших его покинуть Париж. Месьё испугался, что было заметно по выражению его лица. Он, однако, сделал вид, будто огорчен. Он отправился к Королеве и одобрил ее решение послать в Сен-Мор маршала де Грамона, чтобы заверить Принца, что она вовсе не умышляла против его особы. Месьё, убежденный, что Принц после шага, им сделанного, уже не возвратится в Париж, и потому вообразивший, будто, ничем не рискуя, может оказать ему услугу, поручил маршалу де Грамону передать Принцу, что он со своей стороны готов быть порукою его безопасности. Вы увидите далее на этом примере, сколь опасно давать обещания, исходя из одной лишь уверенности, что тот или другой поворот событий невозможен. Правда, соображение это редко кого останавливает. Едва принц де Конде оказался в Сен-Море, в партии его не осталось ни одного участника, который не возжелал бы примирить его с двором — так бывает всегда в предприятиях, глава которых известен своей неприязнью к мятежу. Мятеж никогда не может быть по сердцу разумному человеку, но разумная политика предписывает скрывать свою к нему неприязнь, если уж ты в него ввергся. Телиньи, зять адмирала Колиньи, накануне Варфоломеевской ночи заметил, что тесть его, не сумев скрыть свою усталость, более потерял во мнении гугенотов, нежели когда проиграл сражения при Монконтуре и Сен-Дени 360. Таков был первый удар, [363] полученный принцем де Конде, удар тем более чувствительный, что для его партии подобного рода потрясение могло оказаться роковым скорее, нежели для какого-нибудь другого содружества. Г-н де Ларошфуко, бывший одним из самых видных ее членов, благодаря неограниченному своему влиянию на принца де Конти и на герцогиню де Лонгвиль, играл среди мятежников ту же роль, какую г-н де Бюльон играл когда-то в финансах. Кардинал де Ришельё говаривал об этом последнем, что он тратит двенадцать часов в сутки на изобретение новых должностей, а другие двенадцать на то, чтобы их упразднить. Мата же, применяя эти слова к г-ну де Ларошфуко, утверждал, что тот каждое утро сеет какие-нибудь распри, а каждый вечер миротворствует — такое он употребил словцо. Герцог Буйонский, весьма недовольный принцем де Конде, и в той же мере двором, отнюдь не содействовал принятию твердого решения: избрать мир или ссору, ибо невозможность положиться ни на ту, ни на другую сторону в полдень опрокидывала его планы, составленные в десять часов утра. Виконт де Тюренн, не менее своего брата раздосадованный теми и другими, оказался к тому же в делах партии далеко не столь решительным, как на поле боя. Герцога Немурского могла бы побудить к действию пылкость, свойственная не столько нраву его, сколько возрасту, но боязнь быть разлученным с г-жой де Шатийон, в которую он влюбился, сдерживала его порывы. Шавиньи, возвращенному в кабинет, прирожденную его стихию, и возвращенному туда стараниями принца де Конде, нестерпима была мысль расстаться с должностью, но еще более нестерпима мысль исправлять ее вкупе и влюбе с Мазарини, предметом его ненависти. Виоль соединял с шаткостью мнений, присущей его другу, еще великую робость и алчность, ничуть не меньшую. Круасси, человек по натуре необузданный, колебался между крайностями, к которым толкал его природный нрав, и сдержанностью, хотя бы наружной, к которой его вынуждали дружелюбные отношения с г-ном де Шатонёфом, всегда старательно им поддерживаемые. Сверх того герцогиня де Лонгвиль по временам более всего на свете желала примирения, ибо к нему стремился г-н де Ларошфуко, а по временам жаждала разрыва, потому что он отдалял ее от мужа, которого она никогда не любила, а с некоторых пор начала бояться. Умонастроения эти приходилось брать в расчет принцу де Конде, а они поставили бы в тупик и Сертория 361. Судите же, какое действие они должны были оказывать на принца крови, увенчанного безгрешною славою и усматривавшего в участи предводителя партии одно лишь злосчастье, да к тому же злосчастье, его роняющее. Одним из обстоятельств, наиболее для него тягостных, судя по тому, что он говорил мне впоследствии, была необходимость защищаться от нескончаемых подозрений, неизбежных в начале всякого дела, более даже, нежели в дальнейшем его ходе и в его следствиях. Поскольку все еще зыбко и неопределенно, воображение, ничем не стесненное, находит себе пищу во всем, что мнится ему возможным. А вождь наперед в ответе за все, что, на чей-то сторонний взгляд, может якобы взбрести ему в голову 3б2. Вот [364] почему Принц не посчитал возможным принять с глазу на глаз маршала де Грамона, которого всегда любил, и ограничился тем, что в присутствии знатных особ, которыми был окружен, объявил ему, что не может вернуться ко двору, пока клевреты Кардинала занимают там первые места. Все, бывшие на стороне принца де Конде и по большей части желавшие примирения, остались довольны этими словами, которые должны были, нагнав страху на подручных Мазарини, вынудить тех легче уступить всевозможным притязаниям каждого из них. Шавиньи, который непрестанно ездил из Парижа в Сен-Мор и обратно, ставил себе в заслугу перед Королевой, как она сама мне сообщила, что первый залп новой канонады Принца дан был не столько по самому Кардиналу, сколько по Ле Телье, Лионну и Сервьену. Ополчаясь на этих троих, Шавиньи преследовал свою цель — отдалить от Королевы тех, чье влияние в министерстве, истинное и прочное, затмевало его собственное, показное и призрачное. Замысел этот, в котором изобретательности было более, нежели здравомыслия, так его тешил, что в разговоре с Баньолем в тот день, когда принц де Конде потребовал отставки министров, Шавиньи отозвался о своем плане как о самом мудром и хитроумном, какой знал наш век. «Мы отводим глаза Кардиналу, внушая ему, будто его враги пошли по ложному следу, и вместо того, чтобы ускорить составление против него декларации, которая все еще не готова, довольствуются тем, что лают его друзей. Мы изгоняем из кабинета единственных людей, которым Королева может довериться, оставляя в нем других, которым ей придется теперь доверяться за неимением прежних, а фрондеров вынуждаем либо прослыть мазаринистами, если им вздумается взять под защиту ставленников Кардинала, либо поссориться с Королевой, если они решат ополчиться на них». Рассуждение это, которое Баньоль передал мне четверть часа спустя, показалось мне столь же справедливым в последней своей части, сколь пустым во всем остальном. Я всеми силами постарался найти выход из нового затруднения, и, как вы увидите далее, усилия мои не пропали даром.

Я уже говорил вам, что принц де Конде удалился в Сен-Мор б июля 1651 года.

Седьмого июля принц де Конти явился в Парламент объяснить причины, по каким Принц, его брат, счел необходимым удалиться из Парижа. Он говорил в самых общих выражениях о том, что до Принца с разных сторон дошли слухи об умыслах двора против его особы. Потом объявил, что брат его не может чувствовать себя в безопасности при дворе до тех пор, пока не будут отставлены Ле Телье, Сервьен и Лионн. Он гневно жаловался на то, что Кардинал пытался завладеть Брейзахом 363 и Седаном, и в заключение сообщил Парламенту, что принц де Конде прислал со своим приближенным письмо. Первый президент ответил принцу де Конти, что принцу де Конде более пристало самому пожаловать в Парламент. Ввели посланца Принца; он вручил Парламенту письмо, которое ничего не прибавило к тому, что уже сказано было принцем де Конти. Тогда Первый президент известил Парламент, что в пять часов пополудни [365] Королева прислала к нему одного из придворных уведомить его об этом письме Принца и приказать передать Парламенту: Ее Величество желает, чтобы впредь, до изъявления ее воли, верховная палата не приступала к прениям. Герцог Орлеанский прибавил, что по чистой совести может подтвердить: Королева и в мыслях не имела арестовать принца де Конде; гвардейцы, вызванные в предместье Сен-Жермен, оказались там для того лишь, чтобы содействовать провозу через городскую заставу партии вина, которую желали избавить от обложения пошлиной, и, наконец, Королева никоим образом непричастна к тому, что произошло в Брейзахе. Словом, Месьё говорил так, как если бы был преданнейшим другом Королевы. Когда после заседания я взял на себя смелость спросить его, не опасается ли он, что Парламент попросит его поручиться за безопасность принца де Конде, если уж он столь определенно утверждает, будто в ней уверен, он ответил мне в большом смущении: «Приходите ко мне, я вам все объясню». Давая подобные заверения, Месьё подвергал себя немалому риску, и Первый президент, в эту пору всей душой служивший интересам двора, очень ловко уберег его от опасности, отвлекши Машо, который заговорил было о таком поручительстве; г-н Моле попросту обратился к Месьё с покорной просьбой успокоить принца де Конде на сей счет и попытаться уговорить его вернуться ко двору. Он постарался также протянуть время, чтобы пришлось перенести ассамблею на другой день, а покамест постановили только доставить письмо принца де Конде Королеве. Однако вернусь к тому, что сказал мне Месьё по возвращении в Орлеанский дворец. Он отвел меня в библиотеку, запер дверь на ключ и в волнении бросил шляпу на стол. «Одно из двух, — воскликнул он с проклятьем, — или вы большой простофиля, или я большой дурак. Как по-вашему, хочет Королева, чтобы принц де Конде возвратился ко двору?» — «Да, Ваше Королевское Высочество, — ответил я без колебаний, — но только, если его можно будет взять под стражу или убить». — «Нет, — возразил он мне, — она в любом случае хочет, чтобы он вернулся в Париж. Спросите у вашего друга, виконта д'Отеля, что он передал мне сегодня от ее имени при входе в Большую палату». А тот передал Месьё следующее: маршал Дю Плесси-Прален, его брат, в шесть часов утра получил приказание Королевы просить Месьё от ее имени заверить Парламент, что принцу де Конде не грозит никакая опасность, если он соблаговолит возвратиться ко двору. «Так далеко я не пошел, — прибавил Месьё, — ибо по тысяче причин не желаю быть ее поручителем, впрочем, ни тот, ни другая у меня этого не требовали. Но, по крайней мере, вы видите сами, — продолжал он, — я должен был сказать хотя бы то, что сказал, и еще вы видите, сколь приятно иметь дело со всеми этими людьми. Позавчера Королева объявила мне, что либо ей, либо принцу де Конде должно убраться с дороги, а сегодня она желает, чтобы я вернул его, поручившись Парламенту своим честным словом за его безопасность. Принц де Конде утром покинул столицу, чтобы избежать ареста, но я готов держать пари — при нынешнем обороте дел не пройдет и двух дней, как он возвратится 364. Вот возьму и [366] уеду себе в Блуа, а там хоть трава не расти». Хорошо зная Месьё, и к тому же извещенный, что Раре, который, состоя на службе у Месьё, был предан принцу де Конде, накануне рассказывал, сколь твердо полагаются в Сен-Море на Орлеанский дворец, я ни на минуту не усомнился: гнев Месьё вызван его смущением, а оно проистекает от уверений, какие он сам поспешил высказать Принцу, полагая, что они его ни к чему не обязывают, ибо был убежден, что тот не вернется ко двору. Увидев, что Королева, вместо того чтобы продолжать борьбу с Принцем, заверяет Принца, будто ему ничего не грозит, в случае если он пожелает вернуться в Париж, и потому решив, что она может пойти на уступки и вслед за удалением Кардинала удалить также Ле Телье, Сервьена и Лионна, Месьё испугался; он вообразил, что Принц при первом удобном случае возвратится в Париж и воспользуется слабостью Королевы не для того, чтобы и впрямь сбросить ее министров, но чтобы выказать ей свою преданность, примирившись с двором, и извлечь для себя из этого пользу, оплатив ее тем, что в угождение Королеве согласится вернуть министров. Рассудив так, Месьё вообразил, будто должен всеми способами умилостивлять Королеву, которая накануне попрекнула его, что он все еще сохраняет дружбу к принцу де Конде. «И это после всего, что он против вас учинял, — объявила Королева, — не говоря уже о том, о чем я вам еще не рассказывала». Благоволите заметить, что она ни разу не высказалась об этом предмете более определенно, — полагаю, потому что слова ее были ни на чем не основаны. Месьё, только что поручивший маршалу де Грамону передать Принцу всевозможные учтивости и заверения в том, что ничто не угрожает его особе, ибо маршал де Грамон того же седьмого июля после полудня совершил поездку в Сен-Мор, о которой я упоминал выше и которая накануне была одобрена Королевой, — так вот Месьё, исполнив то, чего желала Королева, и в то же время всячески поручившись Принцу, что тот в совершенной безопасности, вообразил, будто и самого себя уберег от опасности, грозившей ему с обеих сторон. Вот таким образом всегда и попадают впросак робкие души. У страха глаза велики, он всегда облекает плотью их собственные фантазии — им кажется явью то, что они приписывают замыслу врагов, и, боясь беды, которая им всего лишь мерещится, они неизбежно попадают в самую настоящую беду.

Вечером б июля Месьё почудилось, будто Королева склонна примириться с принцем де Конде, хотя она и уверяла его в обратном, а ему было известно, что Принц расположен к примирению с Королевой. Малодушие внушило ему мысль, что готовность эта уже 8 июля принесет свои плоды — основываясь на этом ложном убеждении, он 7 июля предпринял шаги, которые можно было бы оправдать лишь в том случае, если бы примирение состоялось 5 числа. К концу нашей с ним беседы я вынудил его самого это признать, приперев его к стенке таким рассуждением. «Вы опасаетесь возвращения Его Высочества Принца ко двору, — сказал я, — ибо полагаете, что он подчинит Королеву своей власти. Верный ли Вы избрали способ удалить его от двора, распахнув перед ним все двери и [367] самому поручившись за его безопасность? Впрочем, быть может, Вы желаете, чтобы он вернулся, надеясь тем скорее его погубить? Но я не верю, что Вы способны таить подобный умысел против человека, которому Вы дали слово перед лицом всего Парламента и всего королевства. Тогда, быть может, Вы хотите, чтобы он вернулся, дабы содействовать его истинному примирению с Королевой? Отличная мысль, если только Вы уверены вполне, что они не сговорятся друг с другом против Вас самого, как это уже случилось совсем недавно. Впрочем, я полагаю, Ваше Королевское Высочество озаботились принять все надлежащие предосторожности». Месьё, который ничем не озаботился, устыдился убедительного моего рассуждения. «Пренеприятная история, — сказал он мне. — Что же мне, однако, теперь делать? Они все столкуются друг с другом, а я, как и в прошлый раз, останусь совсем один». — «Если Ваше Королевское Высочество, — ответил я ему, — прикажет мне поговорить от Вашего имени с Королевой в выражениях, какие я позволю себе Вам посоветовать, осмелюсь поручиться, что Вы в самом скором времени сможете, по крайней мере, разобраться в том, как обстоят ваши дела». Месьё предоставил мне свободу действий, что делал всегда весьма охотно, оказавшись в затруднительном положении. Я очертил свой план, который пришелся ему по вкусу. Я объяснил ему, как я представлю дело Королеве. Месьё меня одобрил, и в тот же вечер через Габури я передал Королеве почтительнейшую просьбу позволить мне явиться в обычный час в малую галерею. Месьё, которого я через Жуи уведомил, что Королева назначила мне явиться в полночь, в девять часов вечера послал за мной в Отель Шеврёз, где я ужинал, чтобы признаться мне, что еще ни разу в жизни не попадал в такой переплет; он каялся в своей оплошности, но как, мол, было не совершить ее, когда все словно сговорились сбивать его с толку: принц де Конде в семь утра прислал к нему Круасси, чьи слова внушили Месьё уверенность, что Принц не намерен возвращаться в Париж, а Шавиньи в семь часов вечера говорил с ним так, что Месьё полагает — быть может, в ту минуту, когда мы ведем наш разговор, Принц уже прибыл. Странная женщина, Королева, — прибавил Месьё, — накануне она утверждала, будто очень рада, что принц де Конде убрался из столицы, и заверения, с какими она намерена послать к нему маршала де Грамона, служат лишь для отвода глаз, а нынче в шесть часов утра она объявила, что надо употребить все силы, чтобы убедить Принца вернуться; вот Месьё и послал за мной, чтобы еще раз просить меня в разговоре с Королевой взвешивать каждое слово. «Ибо я отлично вижу, — объявил он, — она собирается примириться с Принцем, и потому я не хочу ссориться ни с нею, ни с ним». Я пытался внушить Месьё, что самый верный способ поссориться с обоими — это отказаться от того, что он уже решил или, по крайней мере, одобрил, а именно: заставить Королеву объясниться. Он долго препирался со мной из-за мелочных оттенков решения, принятого в полдень, и я снова убедился, что ничто так не помрачает разум, как страх, и те, кто им одержим, неизменно сохраняют приверженность к выражениям, какие он им [368] диктует, не в силах отрешиться от этих выражении, даже если эти люди удерживаются или, лучше сказать, если их удается удержать от поступков, на которые страх их толкает. Мне случалось наблюдать это три или четыре раза в жизни. Мы с Месьё спорили более насчет оборотов, к каким я прибегну в своей речи, нежели насчет смысла, касательно которого, мне казалось, я его почти уже убедил, когда вошел маршал де Грамон, только что доложивший Королеве о своей поездке в Сен-Мор, мною уже упомянутой; поскольку маршал был весьма задет тем, что Принц не пожелал принять его с глазу на глаз, он в комическом виде представил нам свое путешествие и переговоры, чем сыграл мне на руку. Месьё, как никто другой ценивший шутку, с приметным удовольствием выслушал описание собравшихся в Сен-Море Штатов Лиги 365, — так маршал назвал Совет, перед которым ему пришлось говорить. Он презабавно изобразил всех его членов, и я заметил, что насмешливая эта картина заметно умерила страх, внушаемый герцогу Орлеанскому партией Принца. Перед самым уходом де Грамона мне вручили от принцессы Пфальцской записку, из которой Месьё также понял, что намерения Пале-Рояля еще не столь определенны, чтобы пришло время опираться на них в своих действиях. Вот что от слова до слова стояло в записке: «Сделайте так, чтобы увидеться со мной после свидания с Королевой: мне необходимо с вами поговорить. Я побывала сегодня в Сен-Море, где не знают, на что могут дерзнуть, и только что покинула Пале-Рояль, где не знают, чего хотят». Я по-своему истолковал герцогу Орлеанскому эти слова, сказав ему, что, стало быть, Королева остается в прежнем расположении духа, и уверил герцога, что сумею выручить его из нынешнего затруднения, если только он ни на волос не отступит от того, что разрешил мне передать Королеве от своего имени. Он дал мне это позволение, хотя и с оговорками, на которые никогда не скупится трусость. Я отправился к Королеве и сообщил ей, что Месьё приказал мне еще раз подтвердить ей то, в чем заверил ее накануне: он не только ничего не знал об отъезде принца де Конде из Парижа, но и в высшей степени не одобряет и порицает этот отъезд; он не намерен участвовать ни в чем, что было бы противно воле Короля и Королевы; поскольку г-н Кардинал удален, Месьё никоим образом не станет поощрять уловки тех, кто для своих целей пугает народ тем, что г-на Кардинала-де могут вернуть, ибо Месьё уверен — Королева и в самом деле об этом не помышляет; принц де Конде всеми силами стремится оживить призрак г-на Кардинала, чтобы озлобить народ, а он, Месьё, хочет одного — народ успокоить; но единственный способ преуспеть в этом — дать понять, что первого министра никогда не вернут, ибо пока можно будет высказывать опасения, что он вот-вот воротится, в народе и даже в Парламенте можно поддерживать недоверие и раздражение. Я начал свою речь у Королевы с такого вступления, правду сказать, в эту минуту не вызванного необходимостью, для того лишь, чтобы увидеть, как Королева примет слова, которые в существе своем должны были быть ей весьма неприятны, и тогда судить, справедливо или нет известие, полученное мной по выходе из [369] Орлеанского дворца. Когда я садился в карету, служивший у Месьё Валон уверил меня, будто слышал, как Шавиньи шепнул Гула, что с полудня Королева держится столь непреклонно, что он опасается, не вступила ли она в тайный сговор с принцем де Конде. Я не почувствовал и намека на это ни в поведении ее, ни в речах. Она выслушала все, что я ей сказал, совершенно невозмутимо, и я скорее, нежели намеревался, принужден был перейти к истинному предмету моего посольства, а именно: почтительно просить ее раз и навсегда объяснить Месьё, как он должен держать себя с принцем де Конде, чтобы угодить Ее Величеству; чистосердечие в этих обстоятельствах служит, мол, к ее выгоде более даже, нежели к пользе Месьё, ибо любые шаги, предпринятые без обоюдного согласия, могут дать в руки Принца козыри, тем более опасные, что посеют в умах недоверие, а воистину можно сказать: единственно в доверии сейчас нужда. Тут Королева перебила меня. «В чем же я провинилась? — спросила она тоном совершенно естественным и даже, как мне показалось, добродушным. — Дала ли я повод Месьё сетовать на меня со вчерашнего дня?» — «Нет, Государыня, — ответил я. — Но Ваше Величество вчера в полдень уверили его, что весьма довольны отъездом Принца из Парижа, а нынче утром через виконта д'Отеля передали, что самая большая услуга, какую он может Вам оказать, — это убедить Принца вернуться». — «Выслушайте меня, — вдруг решительно объявила Королева, — и если я не права, я разрешаю вам сказать мне это напрямик. Вчера в полдень я уговариваюсь с Месьё, что мы лишь для виду посылаем к Принцу маршала де Грамона, обманув самого посланца, который, как вам известно, не способен хранить тайну. Вчера в полночь я узнаю, что в девять часов вечера Месьё послал Гула к Шавиньи с приказом передать от его имени Принцу, что тот может рассчитывать на его решительную поддержку и дружбу. В тот же час я узнаю, что Месьё объявил президенту де Немону о своем намерении горой стоять в Парламенте за своего кузена. Что мне оставалось делать, видя, в какое волнение повергло всех бегство Принца, как не поспешить заранее сделать некоторые шаги, чтобы защитить себя от упреков того же Месьё, который способен, не моргнув, приступить ко мне с ними завтра. Я не укоряю вас за его поведение, я знаю: вы не причастны к козням, которые строят Гула и Шавиньи, но, поскольку вы не можете им помешать, вы не должны удивляться, что я хотя бы желаю взять известные меры предосторожности. К тому же, — продолжала Королева, — признаюсь вам, я не знаю, как мне быть. Г-н Кардинал за тридевять земель отсюда, каждый толкует мне его волю на свой лад. Лионн — предатель, Сервьен желает, чтобы я завтра покинула Париж или сегодня плясала под дудку Принца, рассчитывая досадить вам; Ле Телье хочет лишь исполнять мою волю, маршал де Вильруа ждет распоряжений Его Высокопреосвященства. Тем временем принц де Конде приставил мне нож к горлу, а Месьё, в довершение всего, утверждает, будто я во всем виновата, и сетует на меня, потому что сам меня предает». Признаюсь, меня тронула речь Королевы, ибо говорила она совершенно искренне. Она заметила, что я тронут, и [370] изъявила мне свою признательность, приказав высказать ей начистоту мое мнение о положении дел. Я слово в слово воспроизвожу здесь мой ответ Королеве, ибо на другой же день записал свою речь.

«Государыня, если Ваше Величество в самом деле откажетесь от мысли о возвращении господина Кардинала, все остальное совершенно в Вашей власти, ибо все досады, какие Вам чинят, проистекают из общей уверенности, что Вы помышляете лишь о том, как его вернуть. Принц де Конде убежден, что, вселяя в Вас надежду на возвращение первого министра, он добьется от Вас всего, что ему заблагорассудится. Месьё, считая, что Принц не ошибся в своих расчетах, на всякий случай его обхаживает. В Парламенте, которому ежедневно напоминают о господине Кардинале, раздражение не утихает, в народе — усиливается. Господин Кардинал пребывает в Брюле, но имя его приносит Вашему Величеству и государству вред не меньший, нежели принесло бы его присутствие, находись он по-прежнему в Пале-Рояле». — «Это всего лишь предлог, — возразила Королева, начиная гневаться. — Разве я не заверяю вседневно Парламент, что господин Кардинал удален навсегда, без всякой надежды на возвращение?» — «Да, Государыня, — ответил я, — но я смиренно прошу Ваше Величество позволить мне заметить: ничто из того, что говорится и делается вопреки этим публичным заверениям, не остается в тайне, и четверть часа спустя после того, как господин Кардинал расторг договор, заключенный Сервьеном и Лионном о губернаторстве в Провансе, все узнали также и о том, что первая статья этого договора предусматривала возвращение его ко двору. Принц де Конде не признался Месьё, что дал согласие на возвращение господина Кардинала, но подтвердил, что Ваше Величество поставили это ему непременным условием, и рассказывает о том во всеуслышание». — «Ну, будет, будет, — сказала Королева. — Обсуждать этот вопрос бесполезно. Более того, что я уже сделала, я сделать не могу. Каких бы заверений я ни давала, люди остаются при своих подозрениях. Что ж, придется эти подозрения оправдать». — «Боюсь, Государыня, — сказал я, — в этом случае мне останется не столько советовать, сколько предсказывать». — «Предсказывайте, — тотчас отозвалась Королева, — лишь бы ваши пророчества не оказались такими, как в День Баррикад. А впрочем, — заметила она, — скажите мне, как человек благородный, что вы обо всем этом думаете? Вы, можно сказать, уже почти кардинал. Вы были бы дурным человеком, если бы желали переворота в государстве. Признаюсь вам, я не знаю, как быть. Меня окружают одни только предатели и трусы. Скажите же напрямик ваше мнение». — «Я с этого начал, Государыня, хотя это и было мне трудно, ибо я знаю: Ваше Величество принимает к сердцу все, что касается господина Кардинала. Но я не могу не повторить Вам снова: если Ваше Величество сегодня решитесь отказаться от мысли о его возвращении, завтра Вы станете править более самовластно, нежели в первый день Регентства, а если Вы будете упорствовать в желании его вернуть, Вы подвергнете опасности монархию». — «Но почему, — возразила она, — если и Месьё, и принц де Конде дадут [371] согласие на его возвращение?» — «Потому, Ваше Величество, — ответил я, — что Месьё согласится на это лишь в том случае, если государству будет грозить опасность, а принц де Конде — лишь для того, чтобы эту опасность навлечь». И тут я в подробностях обрисовал Королеве, чего ей следует остерегаться. Я изъяснил ей, что отторгнуть Месьё от Парламента невозможно, а склонить на свою сторону Парламент в этом вопросе можно, лишь прибегнув к силе, но это грозит пошатнуть трон. Я наглядно представил ей непомерность притязаний принца де Конде, герцога Буйонского и г-на де Ларошфуко. Я неопровержимо доказал, что, пожелай она, она единым словом рассеет мрачные и грозные тучи, если только слово ее будет искренним. Заметив, что она тронута моими речами и ей в особенности понравилось то, что я говорил об укреплении ее власти, я решил, что настала минута растолковать ей, сколь чистосердечны мои побуждения. «Дай Бог, Государыня, — начал я, — чтобы Вашему Величеству угодно было приступить к укреплению своей власти, принеся в жертву меня самого. Вам сто раз на дню повторяют, будто я лелею мечту стать министром 366, господин Кардинал затвердил тоже: “Он зарится на мое место”. Но неужто, Государыня, меня считают глупцом, способным вообразить, будто первым министром можно сделаться через участие в мятеже, и я столь мало знаю твердость Вашего Величества, что надеюсь снискать Ваше благорасположение силой оружия? Однако, если толки о моих притязаниях на звание министра — всего лишь вздорные сплетни, притязания остальных лиц, увы, существуют на деле. Принц де Конде уже получил Гиень, но хочет получить Бле для господина де Ларошфуко и Прованс для своего брата. Герцог Буйонский желает владеть Седаном, виконт де Тюренн — командовать армией в Германии. Герцог Немурский добивается Оверни, Виоль хочет стать государственным секретарем. Шавиньи хочет сохранить свою должность, а я, Государыня, домогаюсь кардинальской шапки. Угодно ли Вашему Величеству пренебречь всеми нашими притязаниями и поступить сообразно лишь с Вашей собственной волей и выгодой? Для этого Вам должно раз и навсегда отослать господина кардинала Мазарини в Италию, пресечь все сношения, какие с ним поддерживают частные лица, чистосердечно опровергнуть еще живые и даже множащиеся со дня на день слухи о его возвращении и затем объявить, что, соизволив исполнить желание народа, Ваше Величество полагает, что королевское достоинство обязывает Вас отказать частным лицам в тех милостях, каких они искали или добивались под предлогом этих слухов. Никто, Государыня, не пострадает более, нежели я, от подобных Ваших действий, которые лишат меня обещанного сана, но заслужат всеобщее одобрение; я одобряю их первый, ибо имею нужду в кардинальском сане лишь в силу причин, которые уничтожатся, едва Ваше Величество водворите в стране должный порядок». — «Разве я не исполнила все, что вы предлагаете? — возразила Королева. — Разве десятки раз я не заверяла Месьё, Принца и Парламент, что господин Кардинал никогда не вернется? И разве после этого хоть один из вас, и прежде всех вы сами, [372] отступились от своих притязаний?» — «Нет, Государыня, — ответил я, — никто не отступился от своих притязаний, потому что нет никого, кто не знал бы, что господин Кардинал более чем когда-либо держит власть в своих руках. Ваше Величество оказываете мне честь не таиться от меня, но те, кому Вы не доверяетесь, осведомлены в этом деле более, нежели я, и вот это-то все и губит, ибо каждый считает себя вправе защититься против того, в чем видят нарушение закона, тем более что Ваше Величество сами публично отрекаетесь от господина Кардинала». — «Так что же, — спросила Королева, — вы полагаете, Месьё отступится от Принца, если будет уверен, что господин Кардинал не вернется?» — «Неужели Вы сомневаетесь в этом, Государыня, после того, чему были свидетельницей в последние дни? Будь на то Ваша воля, он арестовал бы Принца в своем дворце, хотя он отнюдь не уверен, что путь назад господину Кардиналу закрыт». Королева на мгновение задумалась над моим ответом и вдруг сказала поспешно, как бы торопясь закончить разговор: «Странный способ укреплять королевскую власть, изгоняя против воли Короля его первого министра». И, не дав мне вставить слово, снова потребовала, чтобы я высказал свое мнение о положении дел. «Ибо, — добавила она, — что касается господина Кардинала, большего, чем то, что я уже сделала и делаю вседневно, я исполнить не могу». Я сразу понял, что она не желает изъясняться откровеннее. Не настаивая на своем напрямик, я решил достигнуть цели обиняком и, повинуясь приказанию Королевы объявить ей свои соображения, сказал так:

«Чтобы исполнить волю Вашего Величества, мне придется, Государыня, вновь вернуться к предсказаниям, которые я недавно имел смелость помянуть. Если положение останется прежним, Месьё, постоянно опасаясь, как бы Принц не примирился с Вашим Величеством ценой возвращения господина Кардинала, будет по-прежнему стараться сохранить с Принцем доброе согласие и усердно поддерживать расположение к себе Парламента и народа. Принц объединится с Месьё, чтобы помешать возвращению господина Кардинала, если посчитает его возвращение для себя невыгодным, или, совершив раздел королевства, будет терпеть господина Кардинала до той поры, пока не найдет для себя более полезным его изгнать. Все хоть сколько-нибудь значительные особы будут стараться лишь об одном: урвать для себя как можно более выгод, и несхожесть интересов их посеет раздор при дворе и среди мятежников. Как видите, Ваше Величество, поводов для гражданской войны хоть отбавляй, и она, присовокупившись к столь длительной войне с иноземцами, как нынешняя, может привести государство на край гибели». — «Если бы Месьё согласился», — заметила Королева. — «Он никогда не согласится, Государыня, — возразил я. — Ваше Величество обманывают, если внушают Вам надежду на это: я навеки лишился бы его милости, вздумай я хотя бы заикнуться о таком предложении. Он боится принца де Конде, но не любит его и уже не полагается на господина Кардинала. От времени до времени он будет поддаваться то одному, то другому, смотря по тому, кого из них будет страшиться, но он никогда не покинет хранительной сени общего мнения, [373] пока мнение это остается нераздельным, а оно еще долго будет таковым в вопросе, в отношении которого даже Вы, Ваше Величество, принуждены неизменно успокаивать народ все новыми декларациями».

Тут мне пришлось, как никогда прежде, увериться, что двору невозможно втолковать, что такое общее мнение. Лесть, страшнейший недуг двора, поражает его столь глубоко, что внушает ему на сей счет бредовые фантазии, от которых излечить его невозможно: я видел, что Королева мысленно называет мои остережения вздором с таким высокомерием, словно у нее не было никакого повода вспомнить о баррикадах. Вот почему я коснулся этого предмета более бегло, нежели он того заслуживал; впрочем, Королева сама изменила направление беседы и, вновь возвратившись к действиям принца де Конде, спросила, как я смотрю на его требование удалить Ле Телье, Лионна и Сервьена. Поскольку я весьма желал выведать, не было ли это требование ступенькой к каким-нибудь тайным переговорам, я на этот вопрос улыбнулся, принял вид почтительный, который приправил, однако, долей таинственности. Королева, весь ум которой состоял в умении притворяться, разгадала смысл моего выражения. «Нет, — сказала она, — тут не кроется ничего, кроме того, что известно вам и всем прочим не хуже меня самой. Принц желал добиться от меня уступок, каких с лихвой хватило бы, чтобы убрать дюжину министров, утешая меня надеждой сохранить одного-единственного, которого, быть может, отнял бы у меня на другой же день. В эту западню я не подалась, тогда он расставил мне другую: он хочет лишить меня тех министров, что у меня остались, точнее — грозится меня их лишить, потому что, если он получит Прованс, он оставит мне Ле Телье, и, быть может, отдав ему Лангедок, я отстою Сервьена. А что говорит об этом Месьё?» — «Он пророчит, Государыня, — ответил я. — Ведь я уже говорил Вашему Величеству: что еще можно делать в нынешних обстоятельствах?» — «Но все-таки, что он говорит? — упорствовала Королева. — Не собирается ли он поддержать Принца, чтобы заставить меня выкинуть еще и это коленце?» — «Вспоминая то, что он говорил мне сегодня, Ваше Величество, — ответил я, — я полагаю, что он этого не сделает, но стоит мне подумать, что завтра его могут к тому принудить, и я уверяюсь в обратном». — «А вы? — спросила Королева. — Как поступите вы?» — «Я в присутствии всего Парламента и даже с церковной кафедры объявлю себя противником требования Принца, — отозвался я, — если Ваше Величество решитесь прибегнуть к единственному и самому спасительному средству, но, без сомнения, буду голосовать, как все, если Вы не пожелаете ничего изменить».

Королева, до сей минуты себя сдерживавшая, при этих словах вспыхнула; она даже повысила голос, обвинив меня в том, что я испросил у нее аудиенцию для того лишь, чтобы объявить ей открытую войну. «Я весьма далек от такой дерзости и глупости, Государыня, — ответил я, — ибо я просил Ваше Величество оказать мне честь принять меня сегодня с единственной целью осведомиться от имени Месьё, что Вам будет угодно [374] приказать ему, дабы предотвратить войну, какой Вам угрожает принц де Конде. Некоторое время тому назад мне уже случилось говорить Вашему Величеству, что худо приходится человеку благородному во времена, когда самый долг обязывает его выйти из пределов почтения, каким он обязан своему Государю. Я знаю, что преступил эти пределы, говоря так, как я говорил, о господине Кардинале. Но знаю также, что я говорю и действую, как подобает верному слуге Короля, а все, кто ведет себя иначе — недобросовестные льстецы, которые, угождая, поступаются и совестью своей, и долгом. Ваше Величество приказали мне высказаться напрямик — я повиновался. Прикажите мне молчать — я покорюсь без возражений и просто передам Месьё то, что Вы окажете мне честь поручить». Королева вдруг снова приняла ласковый вид. «Нет, напротив, я хочу, чтобы вы объявили мне свои соображения, — сказала она, — изъясните же мне их до конца». Я исполнил ее приказание буквально: я живописал ей положение дел в стране как мог близко к натуре, завершив картину, набросок которой представил вам ранее. Я высказал ей всю правду так честно и прямодушно, как если бы четверть часа спустя должен был держать ответ перед Богом. Королева была тронута и назавтра сказала принцессе Пфальцской, что верит в мою искренность, но что я ослеплен предубеждением. Мне же казалось, что она сама ослеплена привязанностью своей к Кардиналу, и эта ее сердечная склонность берет в ней верх над робкими поползновениями воспользоваться средствами, какие я ей предлагаю, чтобы укрепить королевскую власть, повергнув мазаринистов и фрондеров. В конце беседы я заметил, что ей доставляет удовольствие слушать мои рассуждения об этом предмете, и, видя, что я в самом деле говорю чистосердечно и с добрыми намерениями, она выразила мне признательность. Боюсь наскучить вам подробностями изложения, какое и так уже слишком затянулось, скажу лишь, что в заключение решено было, что я приложу все силы, чтобы убедить Месьё не поддерживать принца де Конде в его требовании удалить Ле Телье, Сервьена и Лионна, дав ему слово от имени Королевы, что сама она не примирится с Принцем без участия и согласия Месьё. Мне стоило большого труда заручиться этим ее словом, и сопротивление, какое я встретил, подкрепило мои подозрения о том, что искры надежды на соглашение между Пале-Роялем и Сен-Мором не вполне угасли. Я еще более уверился в этом, видя, что не могу уговорить Королеву откровенно высказать мне, какого поведения она ждет от Месьё: должен ли он содействовать возвращению принца де Конде ко двору или ему препятствовать. Она всячески убеждала меня, что не переменила на сей счет мнения с той поры, как высказала его самому Месьё, но я видел явственно по поведению ее и даже по некоторым словам, что она переменила его не менее трех раз даже за то время, что я находился в галерее; я вспомнил о словах принцессы Пфальцской, написавшей мне, что в Пале-Рояле не знают, чего хотят. Я, однако, продолжал настоятельно просить Королеву дать ответ Месьё, ибо понимал, что Месьё, человек весьма проницательный, получив через меня только самые общие и [375] неопределенные обещания, которым, не полагаясь на Королеву, он не слишком поверит, по понятным причинам задумается над тем, почему я столь невразумительно излагаю ему истинные намерения Ее Величества, а это непременно побудит его сделать новые шаги навстречу принцу де Конде, что, на мой взгляд, повредит и его собственным интересам, и пользе Короля. Я с жаром доказывал это Королеве, но ничего не добился, да и добиться не мог, ибо сама она была в нерешительности. Причину этой нерешительности я объясню вам ниже.

Я покинул Пале-Рояль уже почти на рассвете и потому не успел заехать к принцессе Пфальцской; в шесть часов утра она запиской сообщила мне, что ждет меня в наемной карете у Приюта неисцелимых 367. Я тотчас отправился туда в карете без гербов. Принцесса объяснила мне, что означала записка, присланная ею накануне. Принц де Конде показался ей настроенным весьма решительно, но из слов герцогини де Лонгвиль она заключила, что он не сознает своей силы, ибо полагает, будто враги его действуют куда более единодушно и согласно, нежели это есть на самом деле; Королева не знает, как быть: она то любой ценой желает вернуть Принца в Париж, то благодарит Бога за то, что он его покинул; метания эти есть следствие различных советов, какие ей дают: Сервьен твердит, что государство погибнет, если Принц не вернется, Ле Телье колеблется, аббат Фуке, только что прибывший из Брюля, убеждает ее, что г-н Кардинал будет в отчаянии, если она не сломит Принца, воспользовавшись случаем, какой он сам ей предоставил, а старший Фуке утверждает, будто из верных рук знает совершенно обратное; так и будет продолжаться до тех пор, пока брюльский оракул не изречет окончательного решения; но главное, сама принцесса Пфальцская убеждена, что какие-то потаенные переговоры еще содействуют сомнениям Королевы. Вот что принцесса поведала мне второпях, ибо пора было отправляться в Парламент — Месьё уже дважды посылал за мной. Я явился к нему, когда он садился в карету, и в нескольких словах дал отчет об исполненном поручении, изложив без комментариев все, что произошло, или, скорее, все, что было говорено между мной и Королевой. Он сразу же сделал из моего рассказа тот вывод, какой я предсказывал Королеве, и, убедившись, что обещание, данное ею через меня, ни предварено, ни увенчано согласием о совокупных действиях, принялся насвистывать. «Нечего сказать, веселая история! — объявил он потом. — Ну что ж, поедемте в Парламент!» — «Простите, Месьё, — возразил я ему, — мне кажется, Вашему Королевскому Высочеству следовало бы решить, что Вы там станете говорить». — «А кто, черт возьми, может это знать? Кто может предвидеть? У этих людей семь пятниц на неделе. Едемте, может статься, оказавшись в Большой палате, мы с вами обнаружим, что сегодня вовсе и не суббота».

Между тем это была суббота, 8 июля 1651 года.

Едва Месьё занял свое место, генеральный адвокат Талон со своими собратьями явился объявить, что накануне доставил Королеве письмо, которое принц де Конде прислал в Парламент; Ее Величество весьма [376] одобрила поведение палат, а канцлер вручил генеральному прокурору бумагу, которая возвестит им волю Короля. Королева весьма удивлена, стояло в бумаге, что принц де Конде мог усомниться в искренности столь много раз повторенных ею заверений; она не имела никакого умысла на его особу; не менее того удивляют ее подозрения Принца касательно возвращения г-на Кардинала — Королева намерена свято блюсти слово, какое дала на сей счет Парламенту; о брачных планах герцога де Меркёра 368, как и о переговорах насчет Седана 369, ей ничего не было известно и она более других имеет причины сетовать на то, что произошло в Брейзахе (я изъясню вам вскоре три эти последние обстоятельства); что до отстранения Ле Телье, Сервьена и Лионна, то да будет Парламенту известно: она не потерпит, чтобы ей препятствовали выбирать министров Короля, ее сына, и ее личных слуг по ее собственному усмотрению. К тому же просить об отстранении трех названных лиц тем более несправедливо, что ни один из них и пальцем не шевельнул, чтобы вернуть г-на кардинала Мазарини. После оглашения бумаги Парламент пришел в волнение оттого, что на ней не стояло подписи, хотя в тогдашних обстоятельствах это не имело никакого значения. Но поскольку в подобного рода корпорациях всякое крючкотворство волнует глупцов и тешит даже самых здравомыслящих, утреннее заседание прошло, можно сказать, впустую, ассамблея была перенесена на понедельник, а герцога Орлеанского просили взять на себя тем временем роль посредника в примирении. В заседании этом вышло серьезное столкновение между принцем де Конти и Первым президентом. Первый президент, недовольный принцем де Конде, ибо он полагал, хотя, на мой взгляд, и несправедливо, что тот не изъявил, как был бы должен, личной ему признательности, так вот, недовольный принцем де Конде, Первый президент решительно не одобрил отъезд Принца в Сен-Мор и даже назвал его печальным предвестием междоусобицы. Он прибавил к этому два-три слова, которые содержали намек на смуты, вызванные в прошлом принцами из рода Конде 370. Принц де Конти тотчас ответил на эти слова, и ответил угрозами, объявив, что, находись они в другом месте, он научил бы Первого президента соблюдать подобающее в отношении принцев крови почтение. Первый президент бесстрашно возразил принцу де Конти, что он ничего не боится и у него самого есть причины к неудовольствию, ибо его осмеливаются перебивать там, где, отправляя свою должность, он представляет особу Короля. Среди сторонников того и другого поднялся шум. Месьё, очень довольный ссорой, вмешался в нее лишь тогда, когда дольше молчать уже было нельзя, и объявил наконец обеим сторонам, что всем надлежит радеть лишь об общем умиротворении и прочее в этом роде.

Возвратившись к себе, Месьё отвел меня в библиотеку, сам затворил дверь, запер ее на ключ, бросил шляпу на стол и тоном чрезвычайно взволнованным сказал мне 371, что перед отъездом в Парламент не успел уведомить меня кое о чем, что меня удивит, хотя мне и не должно было бы удивляться; в полночь ему стало известно, что старый Панталоне (так [377] он называл де Шатонёфа) через Сен-Ромена и Круасси ведет переговоры с Шавиньи о примирении принца де Конде с Королевой; он, мол, знает все, что на это можно возразить, но спорить с очевидностью бесполезно, а здесь она непреложна. «Но если вы сомневаетесь, — добавил он, швырнув мне письмо, — вот прочтите». Это письмо, писанное рукой Круасси, адресовано было г-ну де Шатонёфу, и в нем между прочим стояло: «Вы можете заверить г-на де Шавиньи, что командор де Жар, который дается в обман лишь в делах любовных, убежден - Королева действует искренне, и не только фрондеры, но и сам Ле Телье не ведает о наших переговорах. Подозрения г-на де Сен-Ромена ни на чем не основаны».

Представьте себе, записку эту подобрал и принес Месьё его старший камердинер, Ле Гран, видевший, как она выпала из кармана Круасси. Не дождавшись даже, чтобы я дочитал ее до конца, Месьё воскликнул: «Ну, разве я не был прав, сказав вам нынче утром, что с этими людьми никогда не знаешь, что тебя ждет. Говорят, будто нельзя полагаться на народ — неправда, он в тысячу раз надежней, чем те, кто стоит у кормила власти. Решено — переберусь жить на Рыночную площадь». — «Стало быть, Вы думаете, Месьё, что примирение уже состоялось?» — спросил я. — «Нет, этого я не думаю, — ответил он, — но оно может произойти уже нынче к вечеру». — «А я, Месьё, если Ваше Высочество позволите мне с Вами не согласиться, убежден, что с такими посредниками примирению не бывать». Завязался жаркий спор. Я отстаивал свою правоту, утверждая, что переговоры не могут увенчаться успехом, поскольку все участники их, как нарочно, в преизбытке наделены свойствами, могущими стать помехой соглашению даже тогда, когда заключить его ничего не стоит, а уж тем более в обстоятельствах столь щекотливых, как нынешние. Месьё упорствовал в своем мнении, потому что по природному своему слабодушию всегда почитал неотвратимым и даже скорым то, чего боялся. Само собой разумеется, уступить пришлось мне, приняв от него приказание сразу после обеда передать Королеве через принцессу Пфальцскую, что, по мнению Месьё, она должна во что бы то ни стало примириться с Принцем; Парламент и народ, сказал мне Месьё даже с сердцем, так озлоблены против всего, на чем виден хоть малейший отпечаток мазаринизма, что остается лишь рукоплескать тому, кто был настолько хитер, что сумел опередить нас, вновь поведя атаку на сицилийца. Тщетно я доказывал Месьё, что если даже непременно случится то, чего он ждет с минуты на минуту, а я, если мне дозволено ему возразить, лишь в отдаленном будущем, шаг, который он намерен сделать, чреват грозными опасностями, — в частности, он подтолкнет Королеву к решению, которого мы опасаемся, и даже вынудит ее взять новые меры, чтобы предупредить отмщение со стороны Месьё. Месьё вообразил, будто я привожу эти все доводы лишь для того, чтобы скрыть истинную причину, побуждающую меня так говорить, а он усмотрел ее в том, будто я опасаюсь, как бы он сам не примирился с принцем де Конде. Он объявил, что возьмет такие предосторожности в отношении Сен-Мора, что я могу быть совершенно спокоен: он [378] сумеет избежать опасности, на которую я ему указал, и даже если Королева сначала его опередит, он наверстает свое. «Я не так глуп, как она полагает, — прибавил он, — и забочусь о вашей выгоде более, нежели вы сами». Признаюсь, в эту минуту я не понял, что он хотел сказать этими последними словами, но тотчас уразумел их смысл, когда Месьё присовокупил: «Заметили вы, что принц де Конде, хоть и взбешен против вас, не упомянул вас в письме, которое прислал в Парламент?» Я догадался, что Месьё желает, чтобы я, усмотрев в этом молчании доказательство того, будто меня щадят из уважения к нему, понадеялся на то, что в случае необходимости он возьмет меры, потребные для моей безопасности. Из этих его слов, а также из многих других, которые были сказаны прежде их и потом, я угадал, что уверенность в том, будто Королева и Принц уже примирились или, по крайней мере, вот-вот примирятся, и побуждает его через меня склонять Королеву к примирению: он хочет, с одной стороны, внушить ей, что отнюдь не будет в обиде, если примирение состоится, с другой — вменить себе в заслугу перед Принцем, что он дал Королеве такой совет. Я окончательно утвердился в своей догадке, узнав, что, едва я успел уйти, Месьё более часа беседовал с Раре, который, как я уже упоминал, был преданным слугой принца де Конде, хотя и состоял на службе у Месьё. Я всеми силами оспаривал мнение Месьё, которое в существе своем было не столько плодом рассуждения, сколько заблуждением, вызванным страхом. Мне, однако, не удалось его поколебать; как уже не раз прежде, я убедился в этом случае, что страх, поддержанный хитросплетениями ума, неодолим.

Вы легко представите себе, в какой растерянности вышел я от Месьё. Принцесса Пфальцская была смущена не менее меня устным посланием, которое я просил ее передать Королеве от имени Месьё. Она, однако, оправилась от смущения скорее и легче, нежели я, и по здравом размышлении решила, что на сей раз «обстоятельства принудят людей перемениться, хотя обыкновенно люди переменяют обстоятельства». Г-жа де Бове успела сообщить ей, что из Брюля прибыл камердинер Кардинала, Метейе. «Может статься, — присовокупила принцесса, — привезенные этим человеком известия в мгновение ока все преобразят». Она сказала это наугад, потому лишь, что Кардинал никогда не одобрял ничего, что делалось при участии Шавиньи. Но ее предсказание оказалось пророческим: привезенное Метейе письмо, в котором Кардинал отвечал на требование удалить министров, и впрямь более всего походило на анафему; хотя Мазарини, как никто другой, умел с самым благосклонным видом принимать то, чего на самом деле не желал, на сей раз он не стал соблюдать осторожность, обыкновенно столь ему свойственную; мы с принцессой Пфальцской отнесли это на счет непобедимого отвращения, какое он питал к посредникам: Шатонёф казался ему подозрителен, Шавиньи был предметом его ненависти, Сен-Ромена он не терпел за то, что тот был предан Шавиньи, а в свое время, в Мюнстере, — графу д'Аво. Принцесса Пфальцская, во время разговора со мной еще не знавшая, какие [379] распоряжения привез Метейе, хотя она и знала о его прибытии, сочла разумным, чтобы, вернувшись к Месьё, я сказал ему, что, быть может, курьер заставит Королеву переменить намерения, и потому она находит более уместным исполнить поручение, переданное через меня, только после того, как мы выведаем все подробности. Месьё, к которому я не замедлил отправиться, воспротивился этому мудрому совету из предубеждения, столь ему свойственного, но, впрочем, свойственного не ему одному. Большинство людей пытается распознать не причину, по какой им дают совет, не согласный с их собственным мнением, а выгоду, какую для самого себя может извлечь из него советчик. Наклонность эта весьма распространена и играет роль немаловажную. Я понял явственно: Месьё приписывает то, что я передал ему от имени принцессы Пфальцской, нашей с ней закоренелой неприязни к принцу де Конде, в коей он был уверен. Я упорствовал, он оставался неколебим, и я снова убедился, что тот, кто не уверен в самом себе, не может положиться вполне ни на кого другого. Мне он, без сомнения, доверял несравненно более, нежели кому бы то ни было из всех, кто был когда-нибудь им приближен: но доверие это и четверти часа не могло устоять против его страха.

Если бы устное послание Месьё Королеве было вверено посреднику менее искусному, нежели принцесса Пфальцская, я еще более тревожился бы об исходе дела. Но принцесса исполнила поручение так умно, что оно не только не повредило нам, но, напротив, сослужило службу; сама судьба благоприятствовала ей в этом, прислав Метейе, о котором я вам рассказал, как раз в ту минуту, когда это было необходимо, чтобы исправить то, что Месьё не властен был испортить; Королева, всегда покорная Кардиналу, и вдвойне покорная ему в тех случаях, когда его наставления удовлетворяли ее гневу, была столь далека от намерения примириться с принцем де Конде, что все сказанное ей принцессой от имени Месьё толкнуло ее именно к тому, чего мы желали; она предоставила Месьё полную свободу действий, вынуждая его, так сказать, публично признать свои колебания; она пыталась оправдать ими свои собственные действия, но так, чтобы успокоить нас относительно будущих своих планов, и изъявила нетерпеливое желание меня увидеть. Королева даже поручила принцессе Пфальцской передать Месьё через мое посредство подробности привезенной Метейе депеши и приказать мне явиться между одиннадцатью часами и полуночью в обычное место. Принцесса Пфальцская, как, впрочем, и я сам, не сомневалась, что Месьё весьма обрадуется моему сообщению, но мы оба глубоко ошиблись; едва я успел ему сказать, что Королева готова принять любые его условия, если только он, со своей стороны, искренне и безусловно присоединится к ней, чтобы дать отпор принцу де Конде, как он пришел в состояние духа, о каком я могу дать вам некоторое понятие, только если вы соблаговолите припомнить случай, когда сами вы оказывались в сходном положении. Не случалось ли вам действовать, исходя из предположений, которые были вам неприятны? Однако, убедившись, что они не оправдались, не испытали ли вы в душе [380] борьбу между радостью оттого, что вы ошиблись и дело обернулось для вас к лучшему, и сожалением о потраченных даром усилиях? Я сам тысячи раз испытывал подобное чувство. Месьё был восхищен, что Королева гораздо далее от намерения примириться с Принцем, нежели он предполагал, но его приводила в отчаяние мысль о тех заверениях, какие он поспешил дать Принцу, считая примирение делом уже почти решенным. Люди, попавшие в такое положение, даже уже заметив свою ошибку, обыкновенно долго упорствуют и уверяют себя, будто не ошиблись, ибо им столь трудно распутать ими же запутанный клубок, что они сами себе возражают, но доводы их, хотя и кажутся им плодом рассуждения, на деле почти всегда продиктованы свойствами их натуры. Месьё был в высшей степени слабодушен и ленив. В ту минуту, когда я сообщил ему о том, как переменились намерения Королевы, я увидел на его лице смесь радости и смущения; не могу описать ее вам, но как сейчас ее вижу, и если бы я даже ничего не знал о шагах, сделанных им навстречу Принцу, я прочел бы в его глазах, что полученные сейчас известия одновременно обрадовали его и огорчили. Речи Месьё не опровергли выражения его лица. Он не мог усомниться в моих словах, но очень желал бы усомниться. Таково обыкновенно первое стремление людей подобного склада, оказавшихся в сходном положении. Оно тотчас сменилось вторым, а им в таких случаях бывает попытка оправдать поспешность, заведшую их теперь в тупик. «Давно пора, — объявил мне вдруг Месьё. — Королева совершает поступки, которые вынуждают тебя...» Он осекся, по-моему, стыдясь признаться в том, что натворил. Он походил по комнате, принялся насвистывать, постоял задумчиво у камина. «Что же, черт возьми, вы теперь скажете Королеве? — спросил он потом. — Она хочет, чтобы я обещал ей не содействовать тем, кто намерен убрать ее министров, а как я могу ей это обещать, после того, что я обещал Принцу?» И тут он понес совершеннейшую околесицу, чтобы оправдаться передо мной в том, что сказал Принцу за сутки перед тем; я понял, что околесицей этой он более всего старается убедить меня, будто и сам убежден, что накануне ничего от меня не утаил. Я сделал вид, будто верю ему, — полагаю и поныне, что он вообразил, будто достиг цели. Заблуждение это побудило его говорить со мной куда более откровенно, нежели он стал бы говорить в том случае, если бы считал, что я обижен, и я выведал у него все подробности того, что он сделал. Вот они в нескольких словах. Поскольку в своих рассуждениях Месьё исходил из того, что принц де Конде примирился или вот-вот примирится со двором, он полагал, будто не рискует ничем, предлагая ему все, ибо может не опасаться, что Принц воспользуется предложениями, враждебными двору, поскольку сам договаривается с ним о мире. Вам с первого взгляда нетрудно увидеть, сколь легковесно такого рода рассуждение. Месьё, человек весьма умный, сам прекрасно это понял, едва увидел, что избавлен от опасности, которая ему это рассуждение подсказала; но поскольку всегда легче обнаружить болезнь, нежели найти против нее лекарство, он долго искал его втуне, ибо пытался найти его среди [381] средств, которые удовлетворили бы и ту и другую сторону. Бывают, однако, обстоятельства, когда такой выход совершенно невозможен, а если и возможен, то пагубен, ибо непременно вызывает недовольство обеих сторон. Невыгоден он и для посредника, ибо всегда выставляет его плутом. Я сделал все, что было в моих силах, чтобы, приведя оба довода, отговорить Месьё от поисков подобного средства — это оказалось не в моей власти; мне приказано было просить Королеву соблаговолить дать согласие, чтобы Месьё произнес в Парламенте речь против трех министров, в случае, если Принц будет настаивать на их удалении, но в то же время мне было разрешено заверить Ее Величество, что при этом условии Месьё позднее выступит против Принца, если тот, не ограничась первым требованием, объявит еще новые. Поскольку я считал во всех отношениях неблагоразумным выводить Королеву из себя поручением подобного рода, я горячо доказывал Месьё, что, имея на руках такие козыри, как у него, он может одним ударом убить двух и даже трех зайцев: снискать благодарность Королевы, оставив ей ее министров, что, в сущности, не столь уж важно; показать, что принц де Конде, не довольствуясь отставкой Мазарини, намерен поколебать самые устои монархии, лишив регентшу даже подобия власти; и в то же время удовлетворить общее мнение, ужесточив, если позволено так выразиться, нападки на Кардинала, — я советовал прибегнуть к этому маневру и даже обещался получить на него согласие Королевы. Принцесса Пфальцская говорила мне, что видела письмо Кардинала к Королеве, в котором он просил ее соглашаться на любые меры, каких могут потребовать у нее против него; во-первых, чем неумеренней будут требования его врагов, тем скорее, приведя к крайности, они, в противность требованиям умеренным, сыграют ему на руку; во-вторых, Кардиналу небезвыгодно, по его выражению, водить за нос мятежников, предоставив им шуметь, ибо даже в самом худшем случае они будут тщетно поднимать все тот же пустой лай. Я не мог согласиться вполне с соображениями Кардинала, но воспользовался ими, убеждая Месьё поступать так, как мне казалось желательным.

«Если Ваше Королевское Высочество, — говорил я ему, — будет содействовать отставке министров, он, без сомнения, окажет этим услугу принцу де Конде, ибо, наверное, принудит тогда Королеву согласиться на все, чего Принц от нее потребует. При этом сам Месьё ничего не выиграет во мнении двора, а только еще сильнее прогневит Королеву, да к тому же оскорбит ее приближенных; не выиграет он и в общем мнении, ибо, как Месьё признал сам, Принц его опередил: первым предложив избавиться от остатков мазаринизма, он стяжал самую громкую славу, а в глазах народа это главное. Потому-то столь опасно внушать Королеве страх, которым может воспользоваться принц де Конде; потому-то, повторяю, это опасно, тем более что доброму имени Месьё будет при этом нанесен урон: все увидят, что он действует по указке Принца, склоняясь к поступкам, которые не только не принесут ему чести, но, напротив, послужат к его посрамлению, ведь люди станут утверждать, что ему первому надлежало [382] вступить на стезю, на которую его увлекли. Какою же выгодой Ваше Королевское Высочество выкупит все эти злосчастные следствия? Должно быть, лишь одною — отдалив от Королевы людей, которых считают преданными Кардиналу. Но такой ли уж это важный выигрыш, когда подумаешь, что разные Фуке, Барте, Браше все равно будут проводить у Королевы полночи, а всякие Эстре, Сувре и Сеннетеры будут оставаться у нее с утра до вечера, и все эти люди станут тем опаснее, что Королева будет еще сильнее озлоблена потерей других?

Беря все это во внимание, Вашему Королевскому Высочеству следует, по моему мнению, в первой же ассамблее палат восхвалить принца де Конде за твердость, с какою тот противится возвращению кардинала Мазарини; поддержать все, что было сказано принцем де Конти от имени брата насчет предосторожностей, какие должно принять, чтобы Кардинал не мог вновь утвердиться; оспорить публично, подкрепив это вескими доводами, необходимость удаления трех министров; доказать, что мера эта оскорбительна для Королевы, которую должно не только почитать, но и благодарить, ведь она не устает повторять: “Кардинал Мазарини удален навсегда", а стало быть, мы не смеем злоупотреблять поминутно ее добротой, ставя ей все новые условия, которым не видно конца. Вашему Королевскому Высочеству следует прибавить, что если бы воззвание обрубать таким образом ветку за веткой исходило из уст человека, не столь безупречного, как принц де Конде, оно могло бы казаться подозрительным, ибо самые корни дерева все еще не выкорчеваны: декларация против Кардинала до сих пор не составлена, известно, что многие ее выражения все еще вызывают споры. Вместо того, чтобы ее поторопить, вместо того, чтобы увенчать или, лучше сказать, утвердить дело, в котором все единомыслят, являются новые требования, которые могут породить сомнения даже у самых искренних противников Кардинала. Только тот совершит святое дело, завалив камнем могилу Мазарини, кто почтет великим грехом бросить хотя бы маленький осколок сего камня в тех, кого Королеве угодно будет отныне призвать к себе на службу. Ежели будет дан хоть малейший повод опасаться, что участь, постигшая преступного министра, может сделаться примером обычным и даже нередким, это послужит лучшим оправданием Кардиналу. Справедливость и доброта Королевы освятили то, что мы совершили с самыми искренними и чистыми намерениями, желая исполнить свой долг перед ней и содействовать благу государства. Нам со своей стороны должно ответить на это поступками, которые докажут, сколь усердно мы хлопочем прежде всего о том, чтобы содеянное нами против первого министра по необходимости и ради спасения монархии ни в чем не посягнуло на истинные права Государя.

На нашей стороне преимущество неоспоримое: публичные заверения, неоднократно повторенные Королевой принцам и Парламенту, что она навсегда отрешила Кардинала от министерства, дают нам право, не нарушая воли Короля, которая должна быть для нас священной, домогаться всевозможных гарантий, потребных для того, чтобы слово это, — а оно [383] должно быть нерушимым также и для Королевы, — было сдержано. Вот об этом-то и следует стараться Вашему Королевскому Высочеству. Но, чтобы исполнить это с достоинством и успехом, Вашему Королевскому Высочеству, на мой взгляд, должно самому не даться в обман и остеречь палаты, что их намерены обмануть, отвлекая вздором от того, чем им и впрямь надлежит заниматься. Дело, воистину не терпящее отлагательства, — это подкрепить убедительными доводами декларацию против Кардинала. Первая декларация была панегириком в его честь; та, которую составляют ныне, ссылается, если верить тому, что нам сообщили, на одни лишь представления Парламента и на согласие Королевы и сообразно с этим может быть со временем истолкована. Ваше Королевское Высочество могли бы завтра же объявить Парламенту, что, так сказать, оснастка этой декларации есть та истинная и надежная предосторожность, над коей следует потрудиться, а оснастка эта станет прочной лишь при условии, если в декларацию будет вписано, что Король изгоняет Мазарини из своего королевства и из своего Совета, ибо всем известно и неопровержимо доказано: это Мазарини помешал заключению мирного договора в Мюнстере 372. Если Месьё разразится завтра в Парламенте такой речью, а я берусь нынче же вечером получить на то согласие Королевы, он окажет Ее Величеству поддержку, но нанесет жестокий удар Мазарини. Он снискает себе в общем мнении честь самостоятельного и решительного нападения на Кардинала, он отнимет ее у принца де Конде, показав, что тот старается преследовать лишь тень его, и все благомыслящие и здравые люди поймут, что Месьё не потерпит, чтобы, прикрываясь именем Мазарини, вседневно наносили урон власти Короля».

Вот какой совет дал я Месьё, вот что я, уходя, написал на листке бумаги, вот что он вручил Мадам, которую приводили в отчаяние обещания, данные Месьё принцу де Конде, вот что Месьё одобрил всей душой и что, однако, не решился сделать, ибо, уверенный, как я уже говорил, что Принц примирится с двором, он посулил ему (полагая, будто в этих обстоятельствах ничем не рискует) вкупе с ним ополчиться против министров. Он признался в этом своей супруге, открыв ей подробности, о каких не рассказал даже мне, и согласия от него я добился только на одно: он даст слово Королеве не пожалеть усилий, чтобы помешать Принцу довести до конца замысел против трех поименованных выше лиц; если же Месьё в этом не преуспеет и принужден будет сам ополчиться против них, он в то же время объявит Принцу, что это в последний раз, и, буде Королева не отступит от своих слов касательно отставки Кардинала, он более никогда не поддержит ее противников. Мадам, которая любила Ле Телье и в силу этого, как и по многим другим причинам, была крайне раздосадована, что Месьё не захотел поступить решительнее, вырвала у него обещание назавтра сказаться больным, ибо она надеялась таким образом отсрочить ассамблею, а самой выиграть время, чтобы добиться от Месьё более положительного ответа. Едва заручившись его согласием, она дала знать о нем Королеве, сообщив ей в то же время, что я творю чудеса, [384] чтобы услужить Ее Величеству. Свидетельство Мадам, принятое весьма благосклонно, ибо оно пришлось на ту пору, когда Королева была весьма довольна герцогиней Орлеанской, а это случалось далеко не часто, значительно облегчило мое посольство. Вечером я отправился к Королеве, которая встретила меня с выражением чрезвычайно приветливым; оно не омрачилось даже тогда, когда я объявил ей, что навряд ли удастся помешать Месьё поддержать принца де Конде в его действиях против министров, да и сам я должен буду выступить против них, если вопрос будет обсуждаться в Парламенте, — из этого я заключил, что Королева мною довольна. Вам, должно быть, уже так наскучили бесконечные пересказы давних бесед, что я не стану подробно излагать этот разговор, оказавшийся довольно долгим, и упомяну лишь о решении, к какому мы пришли в конце: я употреблю все силы для того, чтобы Месьё сдержал данное мною Королеве от его имени обещание сделать все возможное, дабы Принц положил гнев на милость в отношении трех упомянутых лиц; в случае если Месьё потерпит неудачу и сам вынужден будет по этой причине нападать на них, да и мне по тем же соображениям придется присоединить к нему свой голос, я скажу Месьё, что, вздумай принц де Конде в будущем объявить еще новые требования, я их более не поддержу, хотя бы сам Месьё и поддался уговорам Принца. Я долго противился этому последнему условию: правду сказать, оно слишком меня обязывало и к тому же, на мой взгляд, было в высшей степени неприличным, ибо смешивало и, так сказать, уравнивало мои обязательства с обязательствами членов королевской семьи. Пришлось, однако, уступить; мне не составило труда убедить Месьё принять его; он был счастлив, что ему нет надобности порывать с принцем де Конде и сама Королева на то согласна, и потому готов был на все, могущее облегчить этот договор. Я расскажу вам, что из этого проистекло, но сначала позволю себе обратить ваше внимание на два обстоятельства, касающиеся последней беседы моей с Королевой.

Говоря с ней о Ле Телье, Сервьене и Лионне, мне случилось назвать их тремя министрами. «Скажите лучше — два, — с раздражением заметила она. — Разве предатель Лионн достоин имени министра? Это жалкий секретаришка господина Кардинала. Впрочем, поскольку он уже дважды предал своего господина, он в один прекрасный день может сделаться государственным секретарем». Замечание любопытное, беря во внимание дальнейшую судьбу Лионна 373.

Во-вторых, когда я пообещал Королеве, что не стану мириться с принцем де Конде, даже если Месьё с ним примирится, и прибавил, что завтра же сам объявлю об этом Месьё, она не просто сказала, а едва ли не воскликнула: «То-то удивится Ле Телье!» Она тотчас же осеклась, и, несмотря на все мои старания выведать, что она имела в виду, я ничего не добился. Возвращаюсь к Месьё.

Я увидел его на другое утро у Мадам; он был очень доволен результатом моих переговоров. Он уверил меня, что никак не может на меня досадовать из-за обещания, какое я дал Королеве от моего собственного [385] имени, ибо он и сам твердо решил отныне ни в чем, не считая теперешнего случая, не оказывать поддержки Принцу, если только Королева сдержит слово насчет изгнания Мазарини. Мадам присовокупила к этому все, что могло укрепить его в принятом решении. Она даже сделала еще одну попытку уговорить его нынче же испытать, нельзя ли хоть отчасти переубедить принца де Конде. Месьё отказался под разными пустыми предлогами. Он объявил, что будет куда более надежно, если он подождет до конца дня, чтобы узнать, не пришлет ли ему что-нибудь сообщить сам Принц. Тот и в самом деле прислал к Месьё в полдень своего приближенного, но для того лишь, чтобы справиться о здоровье Месьё или, скорее, чтобы узнать, будет ли он завтра в Парламенте. Месьё, который делал вид, будто выпил слабительное, не преминул, однако, вечером отправиться к Королеве, которой клятвенно подтвердил то, что я посулил ей по его приказанию. Он заверил ее, что ни одной душе не проговорится о ее обещании и на этот раз уступить принцу де Конде, если Месьё не сумеет переубедить его в отношении министров. «Я делаю это единственно из уважения к вам, — прибавила Королева, — если вы даете мне слово, что будете на моей стороне, каковы бы ни были новые требования принца де Конде, которым не видно конца». Потом она стала умолять Месьё исполнить слово, данное им ей через меня, и не пожалеть усилий, чтобы заставить Принца отказаться от своих настояний. Он уверил Королеву, что еще в полдень послал с этой целью в Сен-Мор маршала д'Этампа, что было правдой. (Сначала, как я уже говорил, он отказал в этом Мадам, но потом одумался.) Он даже дождался в Пале-Рояле маршала д'Этампа, привезшего ответ Принца, который отклонял просьбу Месьё и решительно объявлял, что никогда не отступится от своих настояний. Месьё возвратился в Люксем6ургский дворец в большом смущении, так, по крайней мере, мне показалось. Весь вечер он был задумчив и удалился к себе гораздо раньше обычного.

На другой день, во вторник 11 июля, палаты собрались на ассамблею; принц де Конти явился во Дворец Правосудия с большой свитой. Месьё объявил собравшимся, что употребил все силы, склоняя к примирению Королеву и принца де Конде, но не сумел уговорить ни одну из сторон и просит палаты поддержать его старания. Едва Месьё кончил свою речь, как слово взял принц де Конти, чтобы сообщить, что у дверей Большой палаты ждет посланец его брата. Ввели посланца. Он вручил ассамблее письмо Принца, которое в существе своем было простым повторением его прежнего послания.

Первый президент довольно долго убеждал Месьё не пожалеть еще усилий ради примирения. Месьё не соглашался, вначале просто в силу свойственного людям обыкновения заставлять себя просить даже о том, чего они сами желают, а потом отказался наотрез под предлогом, будто нет никакой надежды на успех, а на деле потому, как он сам признался мне в тот же день, что боялся не угодить принцу де Конти, или, лучше сказать, всей молодежи, которая с криками требовала издать [386] постановление против остатков мазаринизма. Первому президенту пришлось уступить. Пригласили магистратов от короны объявить их мнение насчет требования принца де Конде. В этот день в Парламенте заметна была сильная враждебность к трем министрам, и все искусство Первого президента в соединении со сдержанностью Месьё, который отнюдь не выказывал к ним неприязни, привели лишь к тому, что обсуждение перенесли на завтра; однако постановлено было в тот же день доставить письмо Принца Королеве. Парламент просил также Месьё продолжать стараться о примирении. Видя волнение палат, усугубленное к тому же сильнейшим волнением в зале Дворца Правосудия, Месьё поздравил себя с тем, что не послушал моего совета и не стал противиться требованию Принца удалить министров. По выходе из Дворца он стал даже как бы подтрунивать надо мной, но я в ответ просил его позволить мне защитить себя завтра в этом же часу. После обеда Месьё отправился в сад Рамбуйе 374, где назначил свидание принцу де Конде, и они долго беседовали там, прогуливаясь по аллеям. Вечером Месьё сказал мне, что пустил в ход все доводы, чтобы убедить Принца не упорствовать в своем требовании убрать министров; он сказал это и Мадам, которая вполне ему поверила. Я и сам верю в это, ибо, без сомнения, Месьё более всего боялся возвращения принца де Конде ко двору, а он был уверен, что Принц не вернется, покуда господа министры останутся при дворе. Королева сказала мне на другой день, что знает из верных рук, будто Месьё защищал ее очень вяло. «Как если бы у него в руке была шпага», — заметила она. Не может быть, чтобы в разговорах, какие впоследствии я имел с принцем де Конде, я не расспросил его об этой его беседе с Месьё, но, признаюсь вам, я совершенно запамятовал, что он ответил на мои расспросы. Несомненно одно — готовность, с какою Месьё согласился, чтобы вопрос о трех министрах подвергся разбору, внушила Королеве уверенность, что он ее обманывает; в тот день, а назавтра в особенности, она заподозрила в этой игре и меня. Вы увидите из дальнейшего, что в этом несправедливом подозрении она оставалась недолго.

На другой день, 12 числа, Парламент собрался на ассамблею; генеральный адвокат Талон доложил палатам об аудиенции, данной ему Королевой, которая сказала только, что второе письмо принца де Конде не содержит ничего нового в сравнении с первым, а посему ей нечего добавить к тому ответу, какой она на него уже дала. Герцог Орлеанский известил палаты о беседах, какие он имел накануне с Королевой и с принцем де Конде. Он объявил, что ему не удалось убедить ни одну, ни другую сторону. Он ничем не обнаружил своего отношения к вопросу о трех министрах и решил, что угодит Королеве своей сдержанностью. Он высокопарным слогом расписал причины, по каким принц де Конде питает недоверие к двору, и вообразил, что удовлетворит Принца своим усердием. Он не успел ни в том, ни в другом 375. Королева осталась в убеждении, что он нарушил данное ей слово, и у нее были причины полагать это, хотя я не думаю, чтобы так было на самом деле. Вечером Принц, если верить [387] тому, что граф де Фиеск рассказывал де Бриссаку, выражал недовольство поведением Месьё. Такова участь тех, кто хочет примирить непримиримое и всем угодить. После речи Талона, которая на сей раз лишена была присущей ему твердости и более заслуживала названия напыщенного вздора, нежели речи, приличествующей сенатору, начались прения. С самого начала высказано было два мнения: те, кто придерживались первого, в согласии с Талоном предлагали изъявить благодарность Королеве, снова подтвердившей, что Кардинал отставлен навсегда, и просить ее удовлетворить хотя бы некоторым притязаниям принца де Конде (вот это я и назвал вздором); второе высказано было Деланд-Пайеном, который хотя и состоял в близком родстве с г-жой де Лионн, однако решительно обвинил трех министров и предложил требовать их отставки по всей форме. Надо ли вам говорить, что я не стал оспаривать его мнения в Парламенте, хотя сделал бы это в кабинете Месьё. Я вставил в свою речь некоторые оговорки, которые должны были отличить меня от толпы, то есть от тех, кто слепо поддерживал все, направленное против Мазарини. Разность эту мне необходимо было показать Королеве, и выгодно было показать тем, кто не одобрял поведения принца де Конде. Таких в Парламенте было множество, и даже старик Лене, советник Большой палаты, человек недалекий, но честности безупречной и ярый враг Мазарини, открыто высказался против требования Принца, утверждая, что оно наносит оскорбление короне. Это обстоятельство в соединении с прочими побудило Месьё вечером признаться мне, что я оказался проницательней его, и если бы он, послушав моего совета, воспротивился требованию Принца, его восхвалили бы за это и последовали бы его примеру. Но поскольку Месьё этого требования не осудил, решили, что он его одобряет. И даже те, кто охотно выразил бы свое несогласие с Принцем, теперь с радостью его поддержали. Я не имел достаточно весу, чтобы оказать на палаты то влияние, какое мог оказать своим возражением Месьё, — вот почему я и не стал возражать. Я понимал, что, если бы он воспротивился требованию Принца, многие приняли бы его сторону, и был убежден в этом настолько, что счел возможным, не боясь повредить себе в общем мнении, обиняками осудить предложение, значение которого мне во всех отношениях выгодно было умалить, хотя я и принужден был, памятуя о Месьё и о народе, все же подать за него голос.

Самому уразуметь все эти несообразности много легче, нежели их объяснить; впрочем, вникнуть в них до конца и впрямь может лишь тот, кто в ту пору присутствовал в заседаниях Парламента. Я раз двадцать замечал, что мнение, которое сию минуту принималось им как бесспорно хорошее, спустя миг могло быть осуждено как неоспоримо дурное, стоило только придать иной оборот форме, подчас совершенно незначащей, или замечанию, иной раз совершенно случайному. Все дело было в том, чтобы улучить мгновение и им воспользоваться. Месьё совершил тут промах; я, со своей стороны, постарался его загладить таким образом, чтобы не дать козыря в руки принцу де Конде, который мог бы сказать, что я щажу [388] остатки мазаринизма, и чтобы в то же время в известной мере осудить поведение Его Высочества. Вот слово в слово моя речь, которую я на другой день приказал напечатать 376 и продавать на улицах Парижа по причине, какую я изъясню вам далее.

«Я всегда был убежден, что народ не должен быть смущаем мыслью о том, что кардинал Мазарини может возвратиться, более того, надобно, чтобы такой исход почитали невозможным, ибо необходимость отставки Кардинала единодушно признана была всей Францией. Те, кто опасаются возможного его возвращения, опасаются нарушения спокойствия в государстве, ибо приезд Кардинала безусловно ввергнул бы страну в смуту и междоусобие. Если подозрения насчет предполагаемого его возвращения основательны, роковые следствия неизбежны, но даже если они напрасны, они все же вызывают законную тревогу, ибо могут послужить предлогом для всевозможных беспорядков.

Чтобы разом утишить подозрения и отнять у одних надежду, у других — предлог, на мой взгляд, следует издать постановления самые решительные. И поскольку ходят слухи о потайных переговорах с Брюлем, которые волнуют народ и будоражат умы, я полагаю уместным объявить преступниками и нарушителями общественного спокойствия тех, кто ведет какие бы то ни было переговоры с самим кардиналом Мазарини или с иными лицами касательно его возвращения.

Если бы Парламент прислушался к суждению о названных здесь особах, какое Его Королевское Высочество высказал несколько месяцев тому назад в этом собрании, все было бы нынче по-другому. Нас не раздирало бы взаимное недоверие, спокойствие государства было бы обеспечено, и мы не были бы вынуждены — как я теперь предлагаю — почтительнейше просить герцога Орлеанского ходатайствовать перед Королевой об удалении от двора последних ставленников кардинала Мазарини, которые были здесь названы.

Я знаю, что форма, в какую облечено требование этой отставки, выходит из ряда вон, и, правду говоря, если бы неприязнь принцев крови одна решала участь людей, самовластие подобного рода нанесло бы великий урон могуществу Короля и свободе его подданных; мы вправе были бы сказать, что у членов Совета и прочих лиц, полностью зависящих от двора, оказалось бы слишком много господ.

Я полагаю, однако, что нынешний случай являет собой исключение. Речь идет о деле, которое как бы естественно проистекает из дела кардинала Мазарини; речь идет об отставке, которая успокоит множество подозрений, питаемых насчет его возвращения, об отставке, которая может принести лишь пользу — ее пожелал и предложил Парламенту Его Королевское Высочество герцог Орлеанский, чистота и благородство помыслов которого в его служении Королю и благу государственному известны всей Европе; будучи дядей Короля и правителем королевства, он может высказать любое суждение, не опасаясь, что оно даст повод к злоупотреблению. [389]

Будем уповать на то, что осмотрительность Их Величеств и мудрые действия герцога Орлеанского принесут благодетельные перемены, недоверие исчезнет, подозрения рассеются и в королевской семье воцарится согласие, которое всегда было заветным упованием всех честных людей, по этой, в частности, причине столь пламенно желавших освобождения Их Высочеств, что они счастливы были содействовать ему своими усилиями.

Итак, по моему мнению, должно объявить преступниками и нарушителями общественного спокойствия всех тех, кто будет вести какие бы то ни было переговоры с кардиналом Мазарини или с иными лицами касательно его возвращения; почтительнейше просить Месьё ходатайствовать перед Королевой об удалении от двора поименованных ставленников кардинала Мазарини и поддержать представления на сей счет Парламента; выразить Его Королевскому Высочеству благодарность за его неустанные попечения о согласии в королевской семье, столь необходимом для спокойствия государства и всех христиан на земле, ибо беру на себя смелость утверждать — это единственное предварительное условие, потребное для общего мира».

Благоволите обратить внимание, что Месьё во что бы то ни стало желал, чтобы я сослался на него в моей речи, как на того, кто первым предложил убрать министров, ибо он был уверен, что предложение это будет одобрено единодушно; я подчинился ему с большой неохотой, считая, что общие соображения, какие от времени до времени он высказывал против друзей Кардинала, не могут послужить веским доводом в пользу утверждения столь определенного и односмысленного; но собравшиеся были так взволнованы, что уверения мои приняли за чистую монету; однако, как они ни были взволнованы, многие глубоко задумались над тем, о чем столь убедительно говорил в своей речи Лене и чего я коснулся в моей, а именно: над посягательством на права монарха; Месьё, заметив это, пожалел, что поторопился, и решил, что может успешно, и ничего притом не потеряв в общем мнении, отчасти пойти на попятный. Какая бездна противоборствующих чувств! Какое разноголосие! Какая сумятица! Читая об этом в истории, дивишься, в минуту самого действия этого не замечаешь! Все, что делалось и говорилось в тот день, казалось совершенно естественным и обыкновенным. Потом я размышлял над этим и, признаюсь, даже ныне не могу охватить мыслью обилие, пестроту и пылкость чувствований, оживающих в моей памяти. Поскольку к концу своих речей все ораторы приходили к одному и тому же выводу, противоречия эти были не столь заметны, и, помнится, Деланд-Пайен сказал мне по завершении прений: «Как отрадно видеть такое единодушие в столь многолюдной корпорации». Однако Месьё, обладавший большей проницательностью, ясно понял, что единодушие это не стоит ломаного гроша и признался мне: все эти лица, которые, за немногим исключением, говорили столь согласно, будто они сговорились, — эти же самые лица поддержали бы его, осуди он требования принца де Конде. Он сожалел, что не [390] сделал этого, однако совестился, и не без причины, круто переменить мнение и довольствовался тем, что приказал мне передать Королеве через принцессу Пфальцскую, что надеется найти способ смягчить свои слова. В ответ Королева приказала мне явиться в полночь в молельню. Она была до крайности раздражена всем тем, что произошло утром в Парламенте; она обвинила Месьё в вероломстве и не упрекнула в том же открыто и меня для того лишь, чтобы сильнее дать мне почувствовать — в глубине души она винит меня ничуть не меньше. Мне нетрудно было перед ней оправдаться и доказать, что я не мог и не должен был говорить иначе, чем говорил, и что я и ранее не скрывал своих намерений от нее самой; я взял на себя смелость обратить ее внимание на то, что речь моя направлена была столько же против принца де Конде, сколько против г-на Кардинала 377. Я старался даже, поскольку это было в моих силах, очистить перед ней Месьё, — ведь он и в самом деле не давал ей обещания не нападать на министров; видя, что доводы мои не оказывают на нее никакого действия, и предубеждение, которому свойственно особенно рьяно ополчаться против очевидности, находит подозрительным даже то, в чем сомневаться невозможно, я решил прибегнуть к единственному способу, могущему рассеять ее подозрения: объяснить прошедшее посредством будущего; я много раз убеждался, что надежда — единственное лекарство против предвзятости. Я посулил Королеве, что Месьё пойдет на уступки во время прений, которые должны были продолжаться еще день или два; но, предвидя, что уступчивость Месьё не дойдет до той черты, какая потребна, чтобы министры остались на местах, я предпослал словам, в которых несколько преувеличил возможные плоды этой уступчивости, предложение, которое заранее сняло бы с меня вину за то, что она этих плодов не принесет. Такой дипломатии следует придерживаться с теми, кому свойственно делать выводы на основании одного лишь исхода событий, ибо люди, наделенные этим недостатком, неспособны связать следствия с их причинами. Приняв это в рассуждение, я предложил Королеве завтра же напечатать и пустить в продажу речь, которую я произнес в Парламенте; я хотел убедить ее, что уверен: исход обсуждения будет неблагоприятен для принца де Конде, — в противном случае я не стал бы усиливать подобным открытым вызовом, к которому меня ничто не принуждает, устное выступление против Принца, и так уже куда более резкое, нежели это допускает даже самый обыкновенный политический расчет. Этот ход понравился Королеве, и она без колебаний на него согласилась. Она поверила, что я предлагаю ей его без всякой задней мысли. Довольная мною, она, сама того не заметив, стала думать уже с большей снисходительностью о том, что произошло утром; она с меньшим раздражением стала обсуждать подробности того, что может произойти завтра, и когда по прошествии суток узнала, что уступчивость Месьё не принесет ей — во всяком случае нынче — той пользы, на какую она рассчитывала, не стала на меня за это гневаться. Однако на такие уловки поддается далеко не каждый: подобная игра хороша лишь с людьми [391] недальновидными и вспыльчивыми. Будь Королева способна внимать доводам рассудка или, лучше сказать, будь у нее на службе люди, которые ради истинного служения ей готовы были бы пренебречь собственным благополучием, она поняла бы, что в эту минуту ей следует уступить, как она и обещала Месьё, потому что Месьё ради нее ничего более сделать не намерен; но она еще не в силах была услышать эту истину, и тем паче из моих уст. Вот почему я скрыл ее от Королевы, как и некоторые другие истины, полагая, что должен так поступить, чтобы впоследствии послужить ей, Месьё и общему благу.

Комментарии

360 Монконтур, Сен-Дени. — В битвах при аббатстве Сен-Дени на Сене, где похоронены 25 французских королей, 10 ноября 1567 г., и Монконтуре (около Вьенна) 3 октября 1569 г. протестантские армии были разбиты.

361 Серторий — Квинт Серторий, римский полководец, сторонник Мария во время гражданских войн 88—82 гг. до н. э., возглавлял борьбу испанских племен против Суллы в 80 — 72 гг. до н. э. По преданию, принимать мудрые решения ему помогала белая лань, вестница богов. Серторий стал героем одноименной трагедии П. Корнеля (1661).

362 ... якобы может взбрести ему в голову. — Писатель Шарль де Сент-Эвремон, воевавший под началом принца де Конде, утверждал, что Принц был неукротим в бою, всегда сохранял присутствие духа на поле брани, но терялся в кабинетных интригах.

363 Брейзах — крепость в Эльзасе, которую Франция получила по Вестфальскому миру; Мазарини в 1648 г. произвел себя в губернаторы крепости, а в 1650 г. назначил туда комендантом свойственника Ле Телье, Тилладе.

364 ... как он возвратится. — Принц де Конде вернулся через две недели, 21 июля.

365 ... собравшихся в Сен-Море Штатов Лиги... — Юридически незаконное собрание Генеральных Штатов, созванное лигистами в феврале 1593 г. Ларошфуко, сторонник принца де Конде, утверждает, что двор в Сен-Море был полон знати и не уступал королевскому.

366 ... будто я лелею мечту стать министром... — Для Реца кардинальский сан был ступенью к должности первого министра; во всяком случае, он рассчитывал на место в Королевском совете. Для этого надо было убедить королеву в невозможности возвращения Мазарини.

367 Приют неисцелимых — приют для неизлечимо больных, мужчин и женщин, где за ними ухаживали монахини. Был основан в 1637 г. кардиналом де Ларошфуко.

368 ... о брачных планах герцога де Меркёра... — Герцог де Меркёр приехал в Брюль, где в конце июня или начале июля 1651 г. женился на племяннице Мазарини Лауре Манчини, несмотря на противодействие своего отца Сезара Вандомского и брата, Бофора, и к великому неудовольствию принца де Конде.

369 ... о переговорах насчет Седана... — Принц де Конде утверждал, что Мазарини хочет, в нарушение договора, вывести город из-под юрисдикции парижского Парламента, чтобы сделать его своим владением.

370 ... намек на смуты, вызванные в прошлом принцами из рода Конде. — Прадед принца де Конде, Луи I де Бурбон (погиб в битве при Жарнаке), и его дед, Анри I, были предводителями гугенотов в эпоху религиозных войн; отец, Анри II де Бурбон, воспитанный в католической вере, возглавлял два восстания против регентши, Марии Медичи, сидел в тюрьме в Венсеннском замке (1616-1619).

371 ... тоном чрезвычайно взволнованным сказал мне... — Это почти дословный повтор сцены предыдущей беседы коадъютора с герцогом Орлеанским.

372 ... Мазарини помешал заключению мирного договора в Мюнстере. — В 1648 г. Францией был заключен мир с германским императором, но не с Испанией (см. ч. II, примеч. 206). Вину за это авторы многочисленных памфлетов возлагали на Мазарини, утверждая, что он нуждался в войне для упрочения своей власти (в действительности переговоры прервали испанцы). Упоминаемый пункт декларации был необходим для того, чтобы впоследствии ее нельзя было интерпретировать в благоприятном для Мазарини смысле.

373 ... дальнейшую судьбу Лионна. — В 1651 г. Лионн был секретарем кабинета королевы; потом он будет посланником в Риме, министром (1659), государственным секретарем по иностранным делам (1663).

374 ... Месьё отправился в сад Рамбуйе... — Богатый финансист Никола де Рамбуйе в своем имении в пригороде Парижа Нейи (неподалеку от Сен-Мора, где обосновался принц де Конде) разбил чудесный сад, вызывавший восхищение современников.

375 Он не успел ни в том, ни в другом. — Омер Талон, напротив, считает, что Месьё в этой речи убедил всех в своей симпатии к принцу де Конде, Ги Жоли — что он свои намерения скрыл.

376 ... моя речь, которую я... приказал напечатать... — Речь была опубликована под названием: «Мнение монсеньора коадъютора, высказанное им в Парламенте, об удалении ставленников кардинала Мазарини». Расхождения между приведенным Рецем текстом речи и ее изложением в мемуарах Ги Жоли позволяло думать, что Рец ее впоследствии переработал. Но С. Бертьер резонно замечает, что Рец старался не усложнять, а упрощать себе работу и в данном случае он мог поручить секретарю-монаху (уже новому, возможно, Роберу Дегабе) переписать речь из «Парламентского дневника» за 12 июля 1651 г.

377 ... речь моя направлена была столько же против принца де Конде, сколько против г-на Кардинала. — Как отмечают французские комментаторы, двойная игра Реца не укрылась от современников. В «Ходатайстве трех сословий касательно места и лиц, коих должно избрать для ассамблеи Генеральных Штатов» (1651) коадъютора обвиняют в продажности, в том, что ради кардинальской шапки он отстаивал попеременно интересы всех трех партий, что он сделался мазаринистом. Анонимный автор мазаринады «Истина, пророчествующая без лести» (1652) проницательно писал, что коадъютор, дабы стать министром, должен был снискать расположение королевы и воспрепятствовать возвращению Мазарини; но оказаться в милости у королевы он мог, лишь отстаивая интересы ненавистного ему кардинала и сделавшись врагом принца де Конде. А чтобы противоборствовать Мазарини, Рецу нужно было всецело подчинить своему влиянию герцога Орлеанского.

Текст воспроизведен по изданию: Кардинал де Рец. Мемуары. М. Наука. 1997

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

<<-Вернуться назад

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.