РАУЛЬ КАНСКИЙ

ДЕЯНИЯ ТАНКРЕДА

GESTA TANCREDI

14. — Поход Танкреда до прибытия его в лагерь под Никеей. 1096-1097 г.

Пролог.

Благородное дело рассказывать подвиги знаменитых князей! Оно спасает от забвения всякое событие; прославляя мертвых, мы воодушевляем тем переживших их и готовим добрый урок потомству, еще прежде нежели оно успело явиться на свет. Таким образом оживает прошедшее, рассказываются победы, прославляются победители, клеймится трусость, возвышается доблесть, преследуется порок, внушается добродетель; одним словом, оказываются важнейшие услуги. Потому мы должны со вниманием читать то, что было писано, и писать, что заслуживает чтения, дабы, читая древнее и описывал новое, мы могли бы в древнем удовлетворить свою любознательность и приготовить что-нибудь подобное же для потомства.

Когда я предавался часто подобным размышлениям, предо мною предстало воспоминание о том счастливом странствовании, о том [168] поте, который мы пролили для возвращения Иерусалимской церкви, нашей матери, ее наследия, и для истребления идолопоклонства и возвеличения веры, так чтобы каждый мог справедливо рукоплескать, восклицая: «Смотри, Иерусалим, к тебе пришли издалека твои сыны и твои дщери; Иоппе и многие другие разрушенные города восстали».

Из всех тех, которые содействовали такому славному предприятию, мне довелось сражаться, в звании рыцаря, под начальством Боэмунда (Тарентского), когда он осаждал Дураццо, и несколько позже под начальством Танкреда, когда он освободил Эдессу, осажденную турками. Ежедневные разговоры их беспрестанно вращались около того, как там-то турки были обращены в бегство, а там-то франки мужественно сопротивлялись; как в одном случае неприятель был перерезан, а в другом — как отнимаемы были у него города; как Антиохия была взята ночью посредством хитрости, и как завоевали Иерусалим среди белого дня силою оружия. Но увы! припоминая таким образом прошедшее, они говорили также, что нас пожирает леность, между тем как поэты древности находили в литературных занятиях величайшее наслаждение. А между тем они писали баснословные выдумки; почему же люди нашего времени, эта толпа лентяев, жужжащих наподобие улейного роя, молчат о победах воинства христова?

Когда оба эти князя, бывало, начнут рассказывать о всех этих событиях, мне всегда казалось, не знаю почему, они бросали взгляды на меня, как бы желая тем сказать: «Мы говорим для тебя, мы на тебя рассчитываем». Таким образом они оба поощряли меня к труду, но особенно Танкред, благосклоннее которого не было между князьями, ни великодушнее, ни обязательнее. Когда он меня настойчиво побуждал взяться за дело, сердце мое всякий раз отвечало ему втихомолку: «То, о чем ты просишь меня при жизни, получишь не иначе, как после смерти, если я переживу тебя; я не буду хвалить тебя заживо, но я тебя похвалю после смерти; я вознесу тебя, когда ты завершишь твои подвиги; ибо только в таком случае ни гордыня не овладеет тем, кого хвалят, ни тот, кто хвалит, не унизится до лести. Тогда и завистливый смолкнет, и ропот прекратится, потому что с твоею смертью прекратятся те подарки, которыми ты беспрестанно осыпаешь меня при жизни; и ядовитые языки не будут иметь право называть меня продавцом, а тебя — покупателем сказок».

К этому побуждению отложить мой труд присоединилось еще и другое обстоятельство. Не доверяя собственным силам, я ожидал, что кто-нибудь другой, более способный или еще более обласканный Танкредом, посвятит себя горячо этому же труду.

Но я вижу, что одни не обращают никакого внимания на это дело, другие завязли в своей лени, а некоторые, о преступление! ропщут и отказываются от участия. Увы! к чему привели все ласки, щедроты и подарки Танкреда, славы князей, которыми он осыпал иногда людей ничтожных, прощал виновным, обогащал бедных? Итак, я беру на себя этот труд, не потому, что считаю себя достойным [169] его выполнить, но негодуя на тех, которые, хотя и достойны, однако пренебрегают им, и, как сказал о том поэт, я буду помнить:

Est quoddam prodire tenus, si non detur ultra!

Хотя мне и приходится передать потомству труд весьма несовершенный, но я надеюсь, что оно благосклонно украсит то, что мне люди нашего времени передали без всяких прикрас. Итак, о читатель, мы обязываемся друг перед другом взаимно: я обязан тебя покорно просить, а ты извинишь меня, если мой рассказ окажется сухим, если моя Минерва, ныне довольно отъевшаяся, как говорят, останется далеко ниже своего блестящего предмета, ибо приходится неопытному языку рассказывать лепеча то, на что едва ли достало бы сил у Виргилия. В этом отношении я признаю себя слабым, но я возлагаю все свое упование на того — я разумею Христа — чей знаменосец будет мною воспет. Затем, я избрал тебя, ученейший патриарх (Иерусалимский) Арнульф (Арнульф был капелланом Роберта, герцога Нормандского, и по завоевании Иерусалима его избрали первым латинским патриархом) своим наставником, с тем, чтобы ты выкинул у меня лишние страницы, пополнил пробелы, объяснил темное и переделал сухое; так как я знаю, что ты не чужд всяким наукам, то твои поправки будут для меня слаще меда; о, если бы я, которого ты был наставником в детстве, быв сам еще молодым, мог теперь, возмужав, найти в твоей старости руководителя, который исправил бы мои ошибки!

________________________

I. Танкред, знаменитая отрасль знаменитого корня, считал виновником своих дней маркиза и Эмму (Автор не называет по имени отца Танкреда, который современникам вероятно был хорошо известен по своему достоинству маркиза, которое заменяло ему имя; полагают, что его звали Одо Добрый; но во всяком случае он был туземный владетель Сицилии и вступил с пришельцами в родство, женившись на Эмме, дочери Танкреда Готвилльского и сестре его двенадцати сыновей. Итак, Танкред был племянник Гвискара и двоюродный брат Боэмунда.); по отцу, он сын благородного происхождения, а по братьям матери еще более знаменитый племянник: предки его с отцовской стороны довольствовались славою между соседями своей земли, а его дяди со стороны матери пронесли молву о своих подвигах далеко за пределы отечества, то есть Нормандии. Кто не знает отваги Гвискара, которого победные знамена, говорят, заставили трепетать в один день императора греческого и немецкого? Одним своим появлением он избавил Рим от немцев. Его воинственное племя, восторжествовав над греками, покорило себе всю страну. Остальные братья Гвискара, в числе 11, довольствовались завоеванием Кампании, Калабрии и Апулии. Отсюда должно исключить Рожера, который, победив язычников (т. е. мусульман) в Сицилии, приобрел себе такую славу, что [170] его считают вторым после Гвискара. Но все это меня задерживает, а главный предмет моего рассказа не дозволяет мне останавливаться дольше.

Я возвращаюсь к Танкреду. Ни отцовские богатства не расположили его к изнеженности, ни могущество родственников не породило в нем гордыни. С первых лет отрочества, он начал превосходить своих сверстников искусством владеть оружием, а старцев — солидностью нравов, и то одним, то другим подавал новые примеры доблести. С такого раннего времени сделавшись прилежным исполнителем заповедей господних, он тщательно хранил в себе все, чему его учили и применял то к жизни, насколько было то возможно при современных ему нравах. Он не унижался злоречием даже и тогда, когда злоречили о нем; даже делал больше, и, становясь сам глашатаем отваги своего противника, говорил обыкновенно, что врага следует поражать, но не терзать. В отношении себя, он никогда не говорил ничего, но ненасытно жаждал, чтобы говорили о нем; а потому он предпочитал бдение сну, работу — отдыху, голод — насыщенно, учение — праздности и, наконец, все полезное — излишнему. Одна страсть к славе волновала его юную душу, и с каждым днем он приобретал на нее новые права; он мало обращал внимания на опасность частых ран, и не щадил ни своей, ни вражеской крови. Но в то же время его душа, преисполненная мудрости, испытывала внутренние мучения и трепетала при мысли, что его рыцарские битвы находятся в противоречии с правилами Господа. Действительно, Господь повелел тому, кого ударили по щеке, подставлять другую щеку врагу, а светское рыцарство предписывает не щадить крови даже родственников. Господь повелевает отдать и рубашку, и мантию тому, кто нас ограбил; а рыцарь, по своей обязанности, должен отнять и остальное, с кого он взял уже и рубашку, и мантию. Это противоречие правил рыцарства с заповедями божиими умеряло иногда отвагу этого героя, исполненного мудрости, но настолько, насколько то необходимо для отдохновения. Но когда проповедь Урбана (II) возвестила отпущение грехов всем христианам, которые пойдут на борьбу с неверными, мужество Танкреда встрепенулось от своего усыпления; он собрал все свои силы, открыл глаза, и отвага его удвоилась. До того времени, как я сказал, дух его, колеблясь между двумя путями, не знал, по которому следовать: по пути ли Евангелия, или по мирскому пути; но когда его призвали теперь к оружию во имя Христа, такой случай сразиться рыцарем и христианином воспалил в нем ревность, которую было бы трудно выразить. Сделав все приготовления к походу, он в короткое время собрал все, что было необходимо; и, без сомнения, он не делал больших трат для того, привыкнув с детства отдавать все другим, не помышляя о себе. Впрочем он собрал в достаточном числе рыцарское вооружение, лошадей, мулов и съестные припасы, в количестве необходимом для своих сподвижников.

Во II и III главах, автор распространяется в похвалах Боэмунду Тарентскому и говорит о договоре, заключенном им с Танкредом по [171] поводу похода в Палестину, в силу которого Танкред обязался сражаться под его начальством, как герцог подчиняется королю, и быть в армии вторым.

Следующие главы (IV-IX) описывают самый поход Боэмунда по Греции, и именно первое его блестящее дело с греками при переправе через реку Вардарь, где главное место принадлежало Танкреду; воспев в стихах этот подвиг, своего героя, автор говорит дальше о страхе императора Алексея и о письме, которым он пригласил Боэмунда оставить армию и поспешить к нему лично, обещая ему при этом горы золота.

X. Послы императора Алексея, вооруженные таким льстивым письмом и исполненные коварства, идут, приходят, являются и вступают в переговоры с Боэмундом. Боэмунд, упоенный медовою наружностью их речей, не заметил яда, скрывавшегося под ними, и позволил себя обмануть обещанием богатств Константинополя, за который он уже давно обагрял кровью и море, и землю. Напротив того, он был даже рад, что получает столь легко то, что ему часто не удавалось при нападении на греков. Таким образом, он решился пойти первым туда, куда его призывали, сопровождаемый ничтожною свитою, между тем как Танкред продолжал медленно двигаться с остальною армиею. Все это дело нисколько не радовало сына маркиза, когда его известили о том, ибо он имел отвращение к вероломной дружбе греков, как ястреб боится тенёт или как рыба — удочки; презирая подарки, он решился даже совсем избежать свидания с императором. Распорядившись относительно того, кто должен был следовать за ним и кто остаться, Боэмунд отправился из замка, называемого Кимпсалой. Полученные обещания волновали его дух, дух побуждал рыцаря, рыцарь пришпоривал коня, и они в несколько дней прибыли в Константинополь. Там Боэмунд, представившись Алексею, подчинил себя игу, называемому обыкновенно homagium (вассальная подчиненность). Без сомнения, это было ему неприятно, но он в то же время получил в дар обширную землю в Романии, в длину — насколько может пробежать лошадь в 15 дней, и 8 дней в ширину. Вслед затем крылатая молва принесла известие о том Танкреду и шепнула ему: «Тебе, как идущему сзади, предстоять такая же сделка, но она будет еще унизительнее, как уже мепее выгодная».

XI. Танкред, получив это известие, опечалился за Боэмунда и испугался за себя, ибо, видя дом соседа объятым в пламени, он был уверен, что и ему угрожает пожар. Тогда он начал ломать себе голову, искать и рассуждать с собою, какою дорогою можно было бы выйти из такого положения, каким средством избегнуть и как наказать коварство вероломного императора. При этом он взвешивает, с одной стороны, свои силы, с другой — его хитрость; свою отвагу — и мощь противника; сравниваете своих рыцарей с богатствами императора, и видит в первом случае малочисленность, во втором — безмерность. Что делать? сражаться? но неприятель могуч. Явиться с мольбою? но неприятель неумолим. Переплыть прямо? но и тому препятствует бурное море. Видя, как предводители [172] франков пойманы подарками, Боэмунд обойден хитростью, а он сам мучим собственным недоумением, Танкред углубился в себя и говорил в своем сердце:

«О преступление! где теперь найти верность? куда девалась мудрость? О человеческое сердце! у одного оно вероломно, у другого безумно; один не имеет стыда, чтобы не делать зла, другой — предусмотрительности, чтобы познать это зло. Боэмунд отправился за богатствами, обольщенный и увлеченный именем сына (так называл его в своем письме Алексей), чтобы броситься в объятия отца. Он шел царствовать, а нашел иго; он шел возвысить себя, а послужил к возвышению другого и унизился сам. Слишком мало знакомый с обманом, он поддался обманчивым ласкам. Ему было приказано оставить армию и пойти с небольшою свитою, под предлогом облегчить его движение, избавив от массы. Но не было ли бы лучше силою изобличить все эти хитрости? Одна такая решимость ниспровергла бы все ухищрения и открыла бы нам все дороги. Но Боэмунд отправился с небольшою свитою, как будто бы руки без оружия обеспечивают безоружную руку. Что сказать о предводителях Галлии, которые, при своей многочисленности, могли бы не только избавить себя от вассальной присяги, но даже сделаться властелинами всякого, кто обнаружил бы неповиновение? Я сострадаю и вместе стыжусь за людей, которые однако сами не имели ни стыда, ни сострадания к себе. Я уже теперь вижу, чем это кончится, когда они, истратив свои богатства, останутся при одном наказании, лишениях и раскаянии. Действительно, им придется раскаяться, когда они увидят себя вынужденными к неправде, подавленными необходимостью и без всякого утешения. Тогда, говорю я, они раскаются; но какая польза в раскаянии, когда нечем будет заплатить пеню? И каким бы способом они это сделали? Разве можно не исполнить того, в чем раз клялся? Могут ли они опираться на право, когда добровольно отдали себя в руки другого? Продав себя, будут ли они оставаться свободными? Кто более раб: тот ли, кто сам себя продал, или тот, кого продали вследствие насилия разбойников? Справедливо будут наказаны те, которые, с беспечностью смотря на будущее, ограничиваются мыслью о настоящем».

XII. Оплакав таким образом участь Боэмунда, козни Алексея и иго, которому подчинились князья Галлии, Танкред решается благоразумно не встречаться с первым, наказать второго и спасти последних. Вследствие того, прибыв к Константинополю, он не идет, как другие, представляться императору, не посылает впереди себя глашатая, не трубит в трубы, а уходить секретно. Сняв рыцарские одежды, он облекается в пехотинца, чтобы грубая одежда, скрыв Танкреда, обманула в то же время Алексея. Корабль, гребцы, северный ветер надувает парус; Европа позади пловцов, и Азия представляется их жадным взорам. В это время потомок Гвискара поощряет мореходов, сидевших за веснами, и сам бьет веслом по лазури им волнам Геллеспонта. Вскоре нос корабля ударяется о берег давно желанный, и быстрота переезда совпадает с пламенными желаниями странников. Тогда сын маркиза, будучи [173] в полной безопасности, принимает свое настоящее имя и одежду; так как другие вожди изготовлялись в дорогу к Никее, то и он присоединился к ним для этого странствования.

Между тем, Боэмунд не покинул еще берегов Фракии. Он оставался там по настоянию РаймундаТулузского, а последнему было необходимо продолжить свое пребывание в Константинополе, потому что он пришел поздно, и император желал обязать его теми же условиями, которыми он сковал его предшественников. Но граф предпочитал умереть, нежели согласиться на то; вот почему присутствие Боэмунда было ему необходимо, чтобы выйти из этого затруднения. Когда Алексей был предуведомлен чрез шпионов, что племянник Гвискара тайно отплыл, он, огорченный обманом, требовал отсутствовавшего от присутствовавших, обвинял их в коварстве и говорил, что они сговорились похитить у него Танкреда. Его взгляды, походившие от гнева на взгляды раздраженной мачехи, обращались особенно к Боэмунду. Между тем как император метал молнии, а с языка его неслись угрозы, Боэмунд, хотя нехотя, давал клятву, что он вернется, чтобы вложить руки Танкреда в руки императора; в противном случае, ему не будет безопасно ни оставаться на месте, ни идти вперед.

XIII. Пока все это происходило, Танкред отправил в Константинополь двух рыцарей, Атропа и Гарина, с поручением упрекнуть Боэмунда за промедление и известить его, что война с турками уже близка; если он не поторопится, то все его надежды будут ниспровергнуты, ибо неприятель будет побежден без его содействия. Но это известие нельзя было передать Боэмунду так, чтобы о том не проведал император. Алексей призвал к себе вестников, желая вступить с ними в разговор относительно Танкреда и принудить их выдать тайну тем страхом, который должно было навести его присутствие. Получив вопрос, кто они, кому принадлежать и зачем посланы, они отвечали с твердостью, что они норманны и пришли от Танкреда пригласить Боэмунда к соединению с ними. Император, видя твердость их языка и неустрашимость, отпустил их без всякого наказания, сознавая, что такое наказание не принесет ему никакой пользы.

Когда Танкред узнал о всем случившемся, как от послов, которые вернулись первыми, так и от Боэмунда, который прибыл за ними, трудно сказать и не легко поверить, до какой степени он был огорчен и опечален, видя, что все усилия его предусмотрительности разбились о беспечность другого. Так растопленная печь не может удержать в себе огня; буря раздувается повсюду с треском и колеблет по воле ветров огненные языки. Действительно, говорят, что в ту пору Танкред облегчал тайное горе своей души жалобами, которые он выразил следующим образом:

«Увы! как ослеплен ум человека и как темно для него будущее! Когда, невидимому, он вполне доволен, ему приходится иногда еще только что начинать. Мудрость ничтожна, если ревнивая судьба объявляет себя против; и наоборот, тщетно было бы противиться тому, кому покровительствуют боги. Я полагал, что мною [174] были приняты все меры предосторожности, и беспечность или презренная робость не будут в состоянии мне повредить. Я презрел подарками; я убежал один; я обманул бдительность лазутчиков и ускользнул из расставленных мне сетей; мне удалось то, о чем я едва смел помыслить. Но увы! к чему послужило мне то, что я безвредно проник мимо врагов и прошел сквозь сети, который не пропускают и самых невинных без того, чтобы не изувечить их. Я видел людей благородных, сыновей герцогов и королей, как они, променяв свои владения на добровольное изгнание, шли с миром в поход; и пустынные страны, варварские королевства, открывались пред ними, при их появлении; ни море, ни земля не противопоставляли им препятствий. Но когда они пришли к этому чудовищу, более кровожадному, чем сама трехглавая Химера, не нашлось Пегаса, который спас бы их и унес на себе в минуту беды. Все принуждены были пройти, так сказать, под копье своего повелителя и дать клятву, которую им продиктовали. Что касается меня, то я, считая себя более достойным строгого судьи, я опасался и более строгого наказания: мне должно было употребить более усилий, чтобы уйти, так как я пылал большею местью; я отказался от управления войском, отказался от самого себя, чтобы не преклониться, подобно другим, и иметь свободу отомстить за обиду других. Теперь к чему послужит сетовать на человека, наложившего на меня оковы, которые я разбил сам? Ему мало было склонить свою голову; он захотел склонить и мою; могут ли мои уста воздержаться, чтобы не сказать, что он позавидовал моему благополучию? Но это все говорить, и последствия доказали ясно, что клятва Боэмунда за меня была дана им из зависти. Сам же он, по-видимому, не сознает, по лености или по слабоумию, что он вверг меня в эту пропасть горя. Но и то, и другое должно было быть велико; оба эти качества явились злыми мачехами моего счастия. Правда, он говорит, что его принудили погубить меня таким образом; но его слова не могут замаскировать его ревности, укротить моего негодования, извинить то, что он сделал, и простить того, кто это сделал. Так, он старается уверить в своей невинности, но и его слова не могут оправдать его в промедлении, ни снять с него того преступления, что он позволил себе уснуть в праздности. Хорошо же! я беру на себя его клятву: я искуплю вероломного; на свой страх я искуплю вероломство другого. Я был обманут, но не побежден вследствие собственной же беззаботности; меня захватили чужою слабостью и для освобождения родственника. Если я останусь в живых, победитель опечалится, увидя, что мой гнев разнуздан, что он не сумел придти к миру. Я не буду много думать о том, чтобы нарушить клятву, которую я даль не сам добровольно, но к которой меня вынудили против воли, насилием тирана, и нарушу тем скорее, что соблюдете такой клятвы было бы общественным несчастием; не обратив на нее внимания, я окажу услугу общественному благу.

XIV. Но отложим в сторону и эти, и сим подобные жалобы сына маркиза; дадим ему минуту вздохнуть и займемся описанием, [175] как была обложена Никея, вымерим лагерь, приведем имена, происхождение и качества князей, осаждавших город.

Вследствие того, автор приводит, в остальной части этой главы и в XV главе, список князей, осаждавших Никею, с их краткою характеристикою. В XVI главе рассказывается коротко самая осада Никеи, причем на первом плане — подвиги Танкреда. В XVII главе, упомянув о том, что Никея сдалась и была вручена императору, автор говорит, как Боэмунд взял Танкреда с собою и привел его к императору; но Танкред в своей речи объявил, что отдаст присягу императору, если император отправится вместе со всеми к Иерусалиму и поможет крестоносцам. Император, недовольный таким условием, прибегнул к подкупу.

XVIII. Алексей, видя, что Танкред пренебрегает, деньгами и не может быть, как другие, закован в золотые цепи, принужден был принять его условия и одобрить их. Тогда они подали друг другу правую руку; но сын маркиза чувствовал внутри себя чрезвычайное изумление, а извне свирепые его взоры обнаруживали негодование. По совершении церемоний, соблюдаемых при заключении подобного договора, Танкреду предложили просить у императора всего, чего он пожелает, без опасения отказа; а между тем все были уверены, что он захочет золота, серебра, драгоценных каменьев и других подобных предметов, которые необходимы для похода и вместе могут льстить его самолюбию. Но, презирая деньги и помышляя в своем сердце об отличиях царских, он отказался от всего того, пожелав почести, от которой всякий другой отказался бы, если бы даже ему ее и предложили, как от предмета весьма обременительного, и объявил, что из всего императорского имущества ему нравится только одна вещь. У императора была палатка удивительной работы; она поражала и искусством, и материалом; в эту палатку входили, как в город, воротами, защищенными башней: двадцать верблюдов едва могли перевозить ее, и были ею тяжко обременены; в ней могло помещаться множество народа; наконец, вершина палатки возвышалась над всеми прочими, как высится кипарис над плакучею ивою. Это был единственный дар, который мог увлечь сердце великодушного племянника Гвискара, единственный дворец, который ему хотелось бы приобресть; в настоящую минуту такой дар казался даже обременительным, но он мог впоследствии сделаться славным знаменем. Как рассказывают, Алексей, узнав о его желании, пришел в великий гнев, как некогда бог Делоса (Аполлон) рассердился на Фаэтона (который просил у отца его колесницы); но у Аполлона быль родительский страх, а у Алексея обнаружилось одно негодование врага. Феб сокрушался, предвидя опасности, угрожавшие его сыну, а Алексея досадовало высокомерие Танкреда. Феб просил сына избрать менее пагубный дар, а Алексей отказал единственно для того, чтобы иметь случай выразить Танкреду свой гнев в следующих выражениях:

«Итак, сын маркиза осмеливается равняться со мною и [176] просит себе царских отличий? Ему надоело обыкновенное, и вот он домогается дворца, принадлежащего мне, единственной работы в целом свете! Если он достигнет своей цели, что ему останется еще, как не сорвать с головы моей корону и возложить ее на себя? Без сомнения, у него не хватает прихожих, чтоб вместить всех своих просителей, и рыцарская его дружина не может быть помещена в обыкновенном здании. Вот почему он просит королевского жилища, которое могло бы удовлетворить нуждам такого знатного господина. Но если он и получит желаемое, то откуда ему взять мулов и погонщиков для перевоза такой тяжести? Конечно, получив такой дар, ему ничего не останется, как пойти самому пешком. Но пусть он вспомнит об участи осла, который погиб от того, что вздумал нарядиться в львиную шкуру; желая тем внушить ужас, он имел только ту выгоду, что познакомился с тяжелою рукою крестьянина. Приняв эту историю в соображение, пусть он думает под тенью моего имени устрашать других: те, которые откроют обман, не найдут ничего больше, как Танкреда. Пусть он снимет мерку с себя и выкроит себе палатку по своему росту; но от этой ему необходимо нужно отказаться. Если он оскорбится таким отказом, то мне мало дела до его гнева и угроз. Глупое самолюбие этого человека открывает мне все более и более его замыслы; пока он молчал, его можно было принять за философа, — но лишь только он открыл рот, как и обнаружилось его безумие. Итак, сын маркиза, ты можешь обрушить на мою голову все твои хитрости, козни, гнев и ярость; я ожидаю от тебя всякого рода выходок, но никогда не удостою тебя считать ни неприятелем, ни другом!»

Говоря таким образом под влиянием гнева и коварства, Алексей, с одной стороны, прикрывал свой страх, а с другой, старался излить желчь, которая теснила его сердце. Но Танкред, как бы продолжая речь императора, подхватил только одни последние его слова и с веселым лицом отвечал: «А я удостою тебя быть моим неприятелем, но не другом». С этими словами они разошлись и никогда уже более не встречались.

В следующих главах, от XIX до CXI, наш автор описывает движение крестоносной армии от Никеи до Антиохии, взятие этого города в дальнейший поход к Иерусалиму; весь рассказ отличается от подобного же рассказа других писателей того времени тем, что Танкред везде является главным действующим лицом; говоря коротко об общем ходе событий, автор с любовью останавливается на личных подвигах своего героя, и весь этот отдел заключен гимном, который был будто бы пропет Танкредом при виде Иерусалима. (Рассказ автора о подвигах Танкреда во время осады св. города см. ниже, в ст. 21).

Рыцарь Нормандии Рауль Канский.

Gesta Tancredi etc. Гл. I-XVIII.

Текст воспроизведен по изданию: История средних веков в ее писателях и исследованиях новейших ученых. Том III. СПб. 1887