ИСТОРИЧЕСКИЙ РАССКАЗ О ПУТЕШЕСТВИИ ПОЛЬСКИХ ПОСЛОВ В МОСКОВИЮ, ИМИ ПРЕДПРИНЯТОМ В 1667 г.

ЧАСТЬ 1

о их приезде в столичный город Московии и о приветствовании ими великого князя

Ничего не могло быть тягостнее и скучнее читателю, в том числе и тебе, светлейшему принцу, утомленному столь продолжительным странствованием, чем многосложность рассказа, водящего его по околичностям, по которым москвичи, народ лукавый и надменный, любят иногда водить чужеземных послов ради показа обширности их империи, тогда как сии места часто нечто иное, как негостеприимые пустыри. Кроме естественного изнурения эти мужи, привыкшие к более светлому небу и иному образу жизни, от лишений всяких удобств в столь долговременном пути подвергаются со стороны туземных проводников разным оскорблениям, выказываемым теми проводниками как будто бы от неблагоприятного состояния атмосферы, и все это переносится послами с великодушным терпением и пустым иногда желудком. Но ты сам знаешь, великий принц, что трудности путешествия облегчаются в странах образованных жителей. Так и в настоящем случае, чем водить тебя, светлейшего принца, любознательного до всего полезного и приятного, по околичностям многоглагольства и наскучивать неинтересным описанием пустырей, желаю ввести тебя прямо к более радостным предметам, а именно: к великолепному митрополитанскому, иначе, столичному (названия одинаково принятые) граду Московии, в резиденцию великого князя царя (т. е. цесаря, как зовут его), в град, удивляющий глаз каждого. [321]

Повествование же мое, почерпнутое из известных мне польских рассказов, излагаю на латинском наречии, а придерживаться буду правил, принятых историками и дошедших до нас в виде образцового писания.

Отрицать нельзя, что по мере приближения нашего ¹ к столичному граду встретились мы с изобилием всякого рода и отрадным гостеприимством и даже почестями. На расстоянии одного путевого камня ² выехал навстречу нам отряд из 95 всадников, москвичей и немцев, отличающихся не только блеском оружий, но и пышностью одежд, и при том же отряде была многочисленная пешая дружина, искусная во всяком ратном деле. Одновременно усматривалась стоявшая с левой стороны кучка из 16 бояр (иначе дворяне-разночинцы ³), сопровождаемых небольшим другим отрядом конных латников, наподобие наших гусар. Были также тут другие 4 отряда тяжелой конницы, сияющие изящностью шишаков и остального вооружения и ценностью одежд. На наш вопрос, кто они, отвечали, что из состава войска великого царя; частью же вооружены были македонскими длинными копьями. Еще была тут дружина из 56 легкоконных, одинаково вооруженных и одетых, обратившая особенное внимание наше как учебная команда военного искусства, составляющая, как нам о том сказали, дворцовый отряд великокняжеских телохранителей. В тылу их виднелась пехота, каковой мы насчитали 4 роты; всякая со своим особенным военным знаком. Первая рота была в голубой одежде, вторая в белой, третья в красной, а четвертая в зеленой. Перед каждой ротой были военные орудия большого калибра, называемые простонародьем «мучителями», каковых мы насчитали до 35, все поставленные на телеги и уже запряженные, как бы готовые поступить в дело. При каждом таковом орудии находилось два человека для управления ими; кони все одношерстные белые, а зарядные ящики красные. Такого же цвета была одежда трубачей и литаврщиков, и все пешие дружины отличались стройностью. Перед первой ротой стояли 16 орудий, перед второй 7, перед третьей также 7, а перед четвертой 10. Когда же послы увидали колымагу, приготовленную для их въезда в город, повернутую к городу, так что пришлось бы послам ехать впереди всех, они для избежания подобного (неприличного, по мнению их) распоряжения перешли на правую сторону, и тогда все шествие тронулось желаемым ими порядком по направлению к столице, предшествуемое по установленному обычаю всем войском; орудия же шли перед каждой ротой. Около столицы вышел навстречу послам поезд, замыкающийся с правой стороны 14 отрядами [322] всадников из немцев, хорошо знающих военное устройство, и перед отрядами ехали вооруженные герольды. Немало вышло также городских обывателей, желающих посмотреть на наш въезд. С левой же стороны, за пехотой, растянуты были до самых городских стен 14 других конных дружин, значительных не столь числом людей, как статностью коней и изяществом вооружения; у самых стен стояли еще три дружины из высшего дворянства и придворных великого князя, а у ворот ожидала послов великолепная царская колымага. Нас сопровождали многие дворцовые чины с их помощниками (а у них называемыми приставами), назначенные для почетного приема послов как представителей державных особ, чем немало увеличивалась отдаваемая нам честь. Сановники те были богато одетыми, к чему имеют врожденную склонность, но здесь того требовало приличие, а возники колымаг были в длинных шелковых с бархатом кафтанах. Когда послы уселись в царской колымаге, москвичи хотели ехать впереди нас, на что послы не соглашались как на излишнюю и не подобающую им честь, вследствие чего завязались прения; они же утверждали, что таков дан им наказ самим великим князем, и потому поезд остановился на три часа, пока не получен был царский ответ, за каковым отправлен был нарочный. Ответ был, чтобы московские дворяне и великокняжеские придворные, составляющие три отряда, шествовали бы впереди, а позади них отряд польских сановных людей: боярские дети же, коих было 15, должны были ехать перед самой колымагой; сообразно указанному порядку москвичи и наши снова тронулись. Хотя москвичи выехали навстречу нам в восьмом часу до полудня, был уже восьмой час вечера, и при закате солнца мы добрались до дворца, подготовленного к приему послов. Сам же великий князь смотрел на наш торжественный въезд с башни ворот Китайского стана, через которые мы проезжали в третий стан. Первый стан Зеленый ⁴; второй Белый; третий Китайский; а четвертый зовут Кремлевским, живет в нем сам великий князь, и весь стан представляет собой крепость. Как только мы приехали во дворец, приготовленный послам, к нам приставили сторожей и караульных, чтобы препятствовать нам выходить оттуда до времени поклонения царю. Отборные яства были заранее припасены для послов, но, изготовленные по московскому вкусу, были им неприятны, сверх того были еще принесены по именному повелению великого князя 16 особенных блюд с кушаньем для каждого посла и их секретарей для употребления в католические постные дни. Тут были рыбные и иные роскоши, любимые туземцами, [323] но противные польскому вкусу. На следующий день пришли приставы от имени великого князя с заявлением, что он назначил день 30 октября для приема послов, в каковой день прибыли упомянутые приставы в великолепной колымаге везти послов к царю. Поезд сопровождался сотней легкоконных, из коих 20 в нарядных одеждах белого сукна, 20 других в красном сукне, 20 в голубом, остальные же в разноцветном. Конвой этот ехал по заранее установленному порядку по обеим сторонам колымаги, изъявляя готовность оказывать послам всякого рода услуги, а на небольшом от поезда расстоянии стояла в три ряда пехота, вытянутая длинной линией до самой дворцовой площади, со знаменами, трубами и литаврами; в то время играла военная музыка.

Впереди послов и до самого дворца шел легкоконный отряд по три в ряд, а за ним следовали наши всадники и польская прислуга. За ними везлись подарки для поднесения великому князю, состоявшие из купленной у французского посла колымаги роскошной отделки, запряженной шестерней огромного роста дорогих жеребцов, сияющих золотой и серебряной сбруей, и из лоханки с рукомойником, вещи столь тяжелой, что двое людей с трудом несли ее. Оба подарка были от его величества короля; за ними несли подарки великому князю от послов. Вся дворцовая площадь была уставлена пехотой, перед которой стояли орудия большого калибра с прислугой, у каждого из коих висел на груди блестящий знак; орудия стояли по обеим сторонам, а было их до сотни. Пеших дружин в разноцветных одеждах насчитывалось до 120, они заполнили входной царский двор по обеим сторонам до ступеней дворцовой лестницы, а на галерее стояли янычары (так зовутся у турок и москвичей дворцовые воины) с обеих сторон в три ряда и великокняжеские личные телохранители, также с обеих сторон, но в один только ряд. Телохранители эти были в шелковых разноцветных одеждах, обшитых снизу скифскими соболями; иные же делились по десяти человек. Первая горница при входе была хорошо убрана турецкими коврами и полна людей в длинных до пят рясах, обшитых богатыми соболями; люди эти, как нам объяснили приставы, были местные граждане. Второй покой был также убран большими коврами, но более значительной ценности и фряжского тканья золота с шелком, словно живописным искусством: в том покое толпились вельможи и царедворцы, иные с длинными бородами. Здесь восседал на возвышенном троне великий князь в сияющей золотой одежде с короной на голове и скипетром в руке. Возле него немного ниже сидел на другом троне наследный принц ⁵, весьма видный из себя [324] юноша, в шапке отборных соболей пепельного с черным цвета, и держал в руках посох чистого золота с алмазами, схожий с посохами наших и греческих епископов. Подойдя к великому князю, послы поклонились до земли и изложили цель их посольства следующими словами: «Прибыли мы к тебе, светлейший обладатель, от имени всемилостивейшего государя нашего светлейшего Иоанна Казимира, польского короля и литовского великого князя и проч., не токмо для изъявления тебе его королевской радости и сердечного его благоволения недавно заключенному Андрусовскому миру ⁶, приведшему к окончанию столь многоскорбной войны, но и для сообщения удовлетворительного короля нашего на то согласия, и таковое же имеем обратно представить ему от тебя, когда сами услышим клятвенное твое обещание, данное на Евангелии, подтверждающее сей мирный договор, и когда будем свидетелями твоего доброго намерения исполнить все имеющееся в том договоре. Сим же действием ты увековечиваешь славу пресветлейшего державного твоего имени и даруешь сокровища, паче каковых нет в целом мире; даруешь ты союз всему христианскому имени, столь много — увы! — пострадавшему от распрей и легкомысленности; даруешь ты покой не одному светлейшему королю нашему, но и твоему государству и даже всему христианскому миру, притесняемому варварами и утомленному борьбой с ними. Вот что светлейший король наш повелел нам передать тебе и одновременно пожелать тебе с непритворным и братолюбивым чувством доброго здравия и во всех делах твоих успехов, сверх чего повелел он также уведомить тебя, что он сам, весь двор его и вся наша республика облеклись в глубочайший траур по случаю кончины светлейшей королевы Людвики-Марии. Он же из глубины души и братскорасположенного к тебе сердца молит Небесного Царя царствующих отвратить от тебя и от всего августейшего твоего дома подобное горе, также об укреплении во всякой добродетели сего отрока твоего, надежду твоей державы, обещающего уже сделаться образцовым примером всего похвального, и чтобы он, отрок твой, прославился бы в будущем успехами против общих, не токмо Польши и Московии, врагов, но и всех христиан, наших и ваших притеснителей и вечно угрожающих спокойствию нашему». После сего черниговский воевода как старший посол и первый сановник при принятии прошений для Литвы ⁷ (то, что у нас зовется рекетмейстером) добавил немногими словами, что он-де и его товарищи посланы от светлейшего короля всего Польского королевства и великокняжества Литовского присутствовать при клятвенном подтверждении [325] им, великим князем, недавно заключенного договора. За ним третий оратор, вице-префект королевства, добавил, что, прежде чем великому князю приступить к присяге, нужно созвать совещание по некоторым статьям того договора и определить смысл и силу тех статей, и потому просил о назначении уполномоченных с обеих сторон. Когда он кончил говорить, черниговский воевода вручил великому князю верющие грамоты (называемые обыкновенно креденциялами), писанные его величеством королем, принимая в руки каковые, великий князь встал, что сделал и его сын, и спросил послов: «Каково здравие брата нашего Иоанна Казимира, литовского князя?» На это воевода отвечал, что при выезде послов из Варшавы его величество король находился в той его резиденции в вожделенном здравии, после чего поднесли подарки великому князю одному. Тогда канцлер Дохторов, передатчик царских речей, предупредил послов, что наступило время целованию руки священного царского величества, и они, поднявшись по ступеням к престолу, приложились к руке великого князя и его сына, после чего тот же канцлер приказал поднести скамью для послов, а свите их указал подходить по очереди к руке великого князя и его сына. Послы сели на принесенную лавку с покрытыми головами, при виде чего канцлер с упреком начал настаивать, чтобы они раскрыли бы головы, иначе наносится-де оскорбление священной царской особе, но они, приподняв немного шапки, объяснили свой поступок тем, что таков был издревле принятый у них обычай даже в присутствии самого короля. Против сего первый великокняжеский министр Нащокин возразил, что в бытности своей на аудиенции у короля он все время не накрывался, но послы ответили, что на то была его добрая воля. Во время этой размолвки польская свита и прислуга исполняли обряд рукоцелования, но спор не прекращался, и послы добавили, что москвичам, привычным-де к рабству, неизвестно о римском обычае нераскрытия головы. По окончании рукоцелования поляки отступили, и затем канцлер от имени великого царя пригласил послов к обеденному столу, куда они, исполнив возложенные на них (вступительные) поручения, отправились. Яства все подавались на серебряных блюдах, всех же насчитывалось до 107, а напитков разных родов до 82. По принятому обычаю на малых пирах москвичи приносили все яства в один раз, и потому незатруднительно было расставлять их по порядку на стол; помощники приносивших блюд быстро уносили их, приказывая нести новую смену; подносили также кубки гостям. Послы, поднявшись со своих мест, с наполненными до краев [326] кубками в руках в витиеватых речах провозглашали здравие великому князю. Но из всех холодных яств мы ни до одного почти не дотрагивались из-за неприятного их вкуса. Шереметев, родственник главнокомандующего того же имени в последней войне (и поныне находящегося в плену у татар), угощал послов от имени великого князя. Скоро, однако, послы вырвались оттуда и возвратились на свою квартиру.

На следующий день они получили повеление явиться снова во дворец и отправились туда тем же церемониальным порядком, как накануне, проезжая через два ряда стоявшей пехоты. В тот день великий князь, восседая на престоле, менее возвышенном, чем прежде, принял послов в другом приемном зале, и сына при нем не было. По окончании тайного с великим князем разговора послы поднесли ему подарки от собственного своего имени, после чего канцлер уведомил их, что по повелению великого князя он, Нащокин, и еще третий из багрянооблаченных вельмож (имя коего я запамятовал) начали с послами беседу по особенным предметам, вследствие чего мы все вышли в совещательный зал. Москвичи пытались начать прения предстоящими турецкими делами, но послы возражали против того, настаивая, что следовало начать с условий о вознаграждении некоторых граждан республики, насильственно в военное время потерявших свое имущество, перешедшее вследствие трактатов во владение великого князя, на каковое заявление москвичи дали согласие.

Все остальное, касающееся сей первой части, мы заимствуем из писем знаменитейшего господина Бростовского, литовского рекетмейстера, от 2 числа ноября 1667 г.

Мы были приняты великим князем весьма торжественно: церемониал въезда нашего продолжался 12 часов, от девяти утра до девяти вечера уже при факелах. Множество жителей всех сословий, податного и дворянского, в том числе и царедворцы, вышли из города нас встречать в богатейших одеждах, к каковому чванству они весьма склонны, можно сказать даже, что все Московское государство хотело выказать нам в тот день свое убранство. Вышли также встречать нас боярские дети и сам великий канцлер, распоряжавшийся всем церемониалом. Въезд наш в город совершился 27 числа истекшего месяца; 30 же числа были на поклонении великому князю и его сыну, ради нас присутствовавшего: принц сидел на престоле ниже своего родителя. Тут завязался было продолжительный спор между нами и москвичами по поводу снятия нами шапок единовременно с ними при входе в тронный [327] зал, где восседал уже великий князь: мы отказались исполнить подобное их требование, доколе не подойдем к самому великому князю, и спор прекратился, только когда один из великокняжеских приближенных, присланный к нам, заявил, что царь соизволяет нам оставаться с накрытой головой, хотя не ради упрямства нашего, а по его братолюбивой дружбе к светлейшему королю. На следующий день была дана нам вторая аудиенция великим князем в другом зале при отсутствии его сына: принял же он нас весьма ласково. Тут выступил Нащокин и от имени великого князя сообщил пространной речью о царской скорби по случаю смерти светлейшей нашей королевы, и затем началось первое прение послов с великокняжескими уполномоченными, в продолжение коего Нащокин и канцлер молчали. Удостоверившись первоначально о полномочии всех трех комиссаров, мы приступили к рассмотрению затруднительных статей Андрусовского договора, из коих была одна о способах вознаграждения польских и литовских изгнанников — возвращением взятого имущества или соответственной денежной им выдачей. Уполномоченные ничего положительного по сему не отвечали, но обнадеживали лишь, что тех людей постигнет великокняжеская милость, однако же добавили, что будет решаться самим царем. Надеемся приступить сегодня ко второму прению. Насколько мне кажется, препятствий не будет к заключению условия о соединении воинских наших сил с московскими против общего врага, потому что уполномоченные заявили о готовности единодушно с нами действовать в том предприятии; более всего заботит меня освобождение задержанных наших граждан, боюсь, что возникнут препятствия, потому что здешние вельможи действуют во многом без ведома своего государя. Будем надеяться, что Бог поможет окончить хоть как-нибудь это дело до нашего возвращения ко времени сбора королевского главного сейма, где наше присутствие необходимо. Впрочем, нет выгоды самим москвичам слишком затягивать настоящие прения, и мы твердо надеемся заключить здесь желаемый республикой договор о соединении обоюдных сил против нечестивых. Дай Бог, чтобы Он отвратил всякое бедствие от нашего отечества. Сын великого князя кажется принцем отменных наклонностей, роста он среднего, однако же высокого по летам, говорит и действует, как будто бы минуло ему 15 лет ⁸, щедрейшего нрава, горячо любимый своим родителем и вообще юноша обходительный и весьма приветливый со всеми.

Извлечение из писем того же лица от 6 ноября 1667 г. Вчерашнее заседание подало нам наконец надежду о возможности [328] скорого отсюда выезда с окончанием всех дел, в том числе мы добились без затруднений предложения о выдаче 1 млн. флоринов вознаграждения польским выходцам, но стараемся о прибавке той суммы: успеем ли мы в том, еще неизвестно. Сердечно желаем скрепить обоюдный союз не только словами, а на деле.

ЧАСТЬ 2

о присяге великим московским князем в подтверждение мирного договора и о торжественном угощении польских послов

Вручены были 20 ноября великому князю письма светлейшего королевского величества посольским канцелярским дьяком. Тогда же назначен следующий день для объяснений с великим князем, не состоявшихся до тех пор в течение двух истекших недель по иным важным причинам. Объяснения эти касались предметов, включенных в Андрусовский договор, между прочим, соединения военных сил польских и московских и иных условий будущего договора, ратифицируемого царем. Великий князь через стольника своего Толочанова и его помощника дал знать послам, что он назначил вельмож и иных думных советников и министров для окончательных пояснений по поводу Андрусовского договора, и что затем приглашает послов на следующий день к своему обеденному столу; таковое известие было принято послами тем более радостно, что они чувствовали себя утомленными ежедневным медлительным ходом переговоров. В назначенное время вельможи и министры прибыли к послам и продолжительно беседовали от девятого часа утра до четвертого пополудни на правильных весьма основных началах.

Послы поехали во дворец 22 ноября в великокняжеской карете при дворцовой страже, драбантах, дворцовых сановниках и вельможах, все при своих по церемониалу надлежащих местах. Сначала ввели их в так называемый Золотой зал и оттуда в тот самый, в котором они впервые поклонились великому князю. По мере приближения к великому князю они повстречались с людьми, раздающими двойное благословение. Когда же послы подошли к самому царскому трону, черниговский воевода, выступив вперед, приветствовал великого князя следующей краткой речью: «С торжественностью и полнотой чувств благодарности подходим мы ныне к [329] престолу священного твоего величества, о государь! За тем приносим мы тебе радостное известие о вожделенном здравии и благоденствии светлейшего нашего короля, брата, друга и соседа твоего величества. В-третьих, мы удостоверяемся очами нашими о твоем также вожделенном здравии. И, наконец, представляем с подобающей почтительностью взорам твоим сей подлинный документ Андрусовского мирного договора, утвержденный и подписанный светлейшим королем нашим и светлейшей досточтимой нашей республикой. Ради сего усматриваем мы радость, выражающуюся в августейших очах твоих и во взорах окружающих престол твоего величества знаменитейших вельмож, министров и царедворцев. Ликуют также, в том нет сомнения, подданные твои, жители многолюдной сей твоей столицы. Вскоре будут одинаково ликовать все прочие жители, рассеянные по всем провинциям твоего государства. И также возрадуются вскоре лучшая часть вселенной, все носящие имя христиан. Но в таковой же мере, как все мы ликуем, будут скорбеть и гневно сокрушаться враги Христова имени, препятствовавшие доселе всем благим нашим предначертаниям. Пусть же они узрят ныне всеобщую нашу радость. Но поистине лай псов сих не дойдет до слуха людей, стремящихся изо всех сил, как мы, достигнуть столь высокой и похвальной цели, между тем как сами будем одушевляться надеждой, что от соединенных наших сил, столь еще недавно разрозненных лютейшей войной в позор не токмо славянским племенам, но и всему христианскому миру, обуздается окончательно пасть свирепого зверя. Да будет Всевышний милосерд ко всем грехам нашим и да вспомоществует Он нам в сем предприятии не ради расширения границ владений наших, но для охранения их прав, не удовлетворения ради ненасытного тщеславия, но из необходимости защиты себя. Итак, прими могущественнейший повелитель сей утвержденный светлейшим королем и республикой договор, он же благовоннее отзывается всякого ароматного масла. Прими сей знак общего к тебе доверия, сей залог искренней дружбы и доброго соседства, и чтобы при божественной помощи Властителя всей вселенной ты успел бы похвально довершить остальную на тебе лежащую долю в сем благом деле». Докончив речь, воевода принял из рук товарища своего Шелинга подписанный мирный договор, каковой передал в собственные руки великого, князя, от [330] имени коего канцлер отвечал следующими словами: «Его священное царское величество поздравляет вас, послов светлейшего короля Польского государства и великого князя литовского, с вожделенным здравием светлейшего короля вашего, а его царского величества брата и с благополучным окончанием настоящего дела и не столько с сим одним он, царь, поздравляет всех вас и самого себя, но еще с тем, что Бог соблаговолил соединить в дружественном союзе сердца двух наимогущественнейших князей вселенной. Священное царское величество одинаково поздравляет самого себя и все государство по случаю заключения с вами Авдрусовского мира и с вещественным о том доказательством, изложенным в сей дипломатической хартии (называемой москвичами грамотой), подтверждающей сказанный мир. И потому то, что осталось совершить по сему делу его священному царскому величеству, то есть подтвердить под присягой по принятому церковному обряду, он непринужденно и при вас исполнит». Когда канцлер замолк, принесена была лавка, на которую послов пригласили сесть, после чего великий князь, осведомившись о здравии их самих и также лиц, при них состоящих, приступил к обряду торжественной присяги великим князем. Он начал тем, что передал одному из своих вельмож скипетр, а другому царскую свою головную повязку, после чего, встав с трона и подозвав к себе послов, он положил грамоту мирного договора на Евангелие и внятно начал читать слова клятвенного обещания. Призывая в свидетельство по установленной формуле присяги пресвятую Троицу, Спаса нашего Иисуса Христа и непорочную Богоравную Деву, он прослезился и с взволнованной душой и величайшей набожностью довершил чтение, по окончании которого послы возвратились к прежнему месту. Тогда черниговский воевода в качестве старшего посла вторично выступил вперед и, обращаясь к великому князю, сказал: «О сколь есть счастливое и многопредвещающее настоящее событие, о светлейший государь! Возвращением благотворного мира обоим вам, великим повелителям, и народам вашим и всему христианству, ты превращаешь недавнюю общую скорбь в общую радость и благодаря тебе ликуют ныне небеса и земля. И мы также, послы его священного королевского величества и республики, возрадовались неоцененным сим благом, от тебя исходящим, отечеству нашему. Поистине подобает нам в день сей воздавать должное благодарение и похвалу милосердию и премудрости Всевышнего, ниспославшего столь долго ожидаемое нами благоденственное событие, по Божьему мановению совершившееся, каковым является [331] тесный союз северных государей и их подданных — союз, предвещающий прочное на будущее время единодушие. Но особенно к тебе, о богобоязненный, добродетельный и великодушный государь, относится сие наше ликование. За нелегкие твои труды ради успешного окончания столь великого дела предвещаем, что готовится тебе достойное в небесах возмездие. Но более еще нас ликуют все именующиеся Христовыми поклонниками, утешенные и ныне успокоенные давно желаемым союзом могущественнейших государей и их народов. Кто не предвидит предстоящего несомненного и окончательного падения басурманского господства, на что имеем уже залог и на что надеемся? Кто не видит, что мы возвращаем усладительную свободу братьям нашим, угнетенным нечестивым и жестоким игом неверных, и оставшимся там в оковах невольникам и пленным? И, наконец, кто же из нас, коим поручено было великим королем заключить сие дело, не возрадуется столь благополучным его исходом? Сомнения нет, что оно станет источником будущего блага всем народам и потому будет запечатлено на скрижалях истории и праздноваться будущими поколениями. Грамота сия, подписанная и скрепленная, уподобляется апокалипсической книге с семью печатями: она же — многозначащее подтверждение нерушимости подписей под присягой двух сильнейших монархов и двух могущественных народов; словом, документ, который не подвергается никакой адской силе и никаким басурманским козням».

Великий князь с заметным вниманием слушал посольскую речь, по-видимому, нравившуюся ему: на лице его выражалось душевное волнение, глаза налились слезами, но состояние это постепенно перешло в спокойную радость. Да и все там находившиеся московские вельможи весьма одобряли ту речь, а иные попросили даже копию с нее для самого великого князя. После столь счастливого начала великий князь обратился к послам со словами: «Уполномоченные послы, прошу вас на свой обед», — и одновременно пригласил также, но через своего канцлера, прочих лиц из состава посольства и из более приближенных к послам, а вслед за тем послов повели в обеденный зал, называемый Золотым. Там готовился уже пир, продлившийся до глубокой ночи, а в начале его московские столовые приставы старались занять послов разными разговорами; это продолжалось несколько часов. Между тем подошел к послам нарочно присланный великим князем один из первых его министров Михаил Золотов, муж весьма начитанный, его же послал московский государь, дабы веселой беседой развеять на полчаса скуку, навеянную [332] на послов столь долгим ожиданием обеда; но таков уже у них обряд. Золотов, между прочим, сказал, что последняя речь старшего посла пришлась весьма по сердцу великому князю, а когда он ушел, столовые приставы снова принялись за прежние свои разговоры с послами, но не могли заглушить алкающих пустых желудков послов. Наконец еще через полчаса пришли окольничьи-царедворцы и пригласили послов к царскому столу; они пошли и там увидали великого князя, сидящего опершись на богатейший трон, облаченного в белую одежду, значащую, что он угощает личного своего друга. Перед ним стоял накрытый длинный общий стол, составленный из нескольких столов, возвышенный семью ступенями около великокняжеского трона и тремя ступенями выше другого конца, за которым сидели послы. На столе ничего покуда не было видно, кроме хлеба. Когда послы и придворные сановники уселись на указанные им места, вышли из соседней комнаты 50 столовых распорядителей, москвичами называемых стольниками, в богатых разноцветных одеждах, дорогими соболями пепельного оттенка обшитых, и в шапках такового же меха вышиной в локоть, выходили же они длинной вереницей по двое в ряд, в них можно было опознать людей, приближенных к особе великого князя. Стольники эти обошли особый стол из массивного золота и серебра, стоявший в стороне, на котором расставлена была посуда и прочие столовые принадлежности, после чего вышли в помянутую соседнюю комнату и там занялись наливанием в золотые чаши разных напитков, потребных к обеду; подносились же те напитки следующим порядком. Один из главных лиц, длинноволосый, в золотой парчевой одежде и в превысокой шапке дорогого меха, которую не снимал с головы, обратился к послам по древнегреческому обычаю со следующими словами: «О ты, великий и уполномоченный посол Станислав Казимир Биеневский, воевода и генерал черниговский», — после чего другой таковой же сановник принял из рук стольника, выходящего из соседней комнаты, большой наполненный до края кубок и также обратился к послам со словами: «Великий царь и князь подает на здравие». Таковым же порядком поднесены были кубки второму и третьему послу, а затем всем остальным числящимся при посольстве полякам. После сего подана была на стол первая холодная смена яств, состоящая из жареной свинины, начиненной чесноком, и свинины, приправленной солеными лимонами, а затем последовала без замедления вторая смена горячих яств, преимущественно жареное мясо. Москвичи поднесли послу-воеводе [333] яшмовую чашу с зажженным в ней вином, но он отказался от этого напитка, сказав, что не в их обычаях употреблять такое в обеденное время, и потому унесли чашу. В продолжение всего обеда великий князь сидел с непокрытой головой, каковому примеру последовали послы из приличия, что следует отметить в похвалу им. На верхней ступени около царского трона и стола стояли против царя 12 дворян в блестящих одеждах, они были его кравчими и держали чаши и салфетки, разными цветами расписанные, но держали для виду, и вещи эти не употреблялись. На конце царского стола возле самого трона стояли люди с обнаженными мечами по три в ряд. Столовые приставы подносили гостям разные вина и меды в золотых кубках и чашах, называя каждого гостя поименно и по его прозвищу, и понуждали пить, дотрагиваясь до него большим бумажным свитком; однако наши воздерживались от лишнего употребления всех напитков, коих было множество и разных родов. В середине обеда великий князь приказал разнести всем гостям кушанья с собственного своего стола, начиная с послов, но это делалось лишь для виду, ибо по принятому в Московии обычаю подобные яства только ставятся на стол, но их не едят. Когда эти блюда подносили назначенному лицу, он вставал и униженно благодарил великого князя за честь, а яства относились каждому на дом на следующий день. Великому князю служили за столом высокопоставленные лица и приближенные царедворцы, а форшнейдером (резчиком) был некий Вруссовий из знатнейших дворян; главным же распорядителем стола был Богдан Хитров, исполнявший должность дворцового маршала. Он подошел к послам с заявлением, что царь желает выпить за здравие польского короля и для того просил их подойти ближе к трону, что они исполнили. Великий князь, встав, многими словами поздравил послов с началом дружеских отношений между ним и его королевским величеством вместе с республикой, пожелав при том польскому королю и его державе всякого благополучия, и выпил до дна хрустальную чашу, а вслед за тем собственноручно подал другую полную чашу послам и их сановным людям, в числе коих находились польские духовные лица, приглашенные к столу, а за сим и приближенным также людям послов. Когда эту смену блюд унесли, подана была другая, вся из сахарных хитрых изделий, изображающих яблоки, груши и разных животных; были также другие роды сластей, из коих иные не ставились на стол, а отсылались распорядителями стола по квартирам гостей. Одна смена шла за другой, подавали напитки [334] большими уже стопами, и пир продолжался до одиннадцатого часа ночи, и тогда только Нащокин объявил послам, что они могут отправиться домой. Сановники дворцовые вышли с ними из столового зала, и в сопровождении Шереметева, начальника царского стола, и упомянутого Толочанова послы отправились в великолепной карете, и до самой квартиры провожали их оба вельможи при носильщиках с факелами, яркий свет коих заменял солнечные лучи; иные же из них несли также кубки с разными напитками.

На следующий день около вечера прибыли на квартиру послов до 200 дворцовых служилых людей со сластями и другими яствами с царского стола, окруженные толпой, во главе коих шел упомянутый Золотев, сказавший следующее от имени великого князя: «Священный царь, он же всемилостивейший наш государь, не желая упустить никакую возможность доказать свое доброжелательство особе светлейшего короля вашего и республике, повелел мне поднести вам, знаменитейшие послы, сласти сии и иные прочие лакомства, отложенные в сторону во время вчерашнего пира, и в этом вы можете увидеть, что с нашей стороны ничего разумного не упущено для подкрепления мира, искренней дружбы и братского между нами союза. По той же причине имеем и мы повод надеяться на подобное отношение с вашей стороны; а так как неусыпные наши старания клонились к тому, чтобы переполнилась мера ваших ожиданий, желательно нам, чтобы мы стремились к одинаковой цели. Дай Бог, чтобы все сии лакомства и сласти, предлагаемые вам благосклонностью его священного царского величества, отозвались бы наисладостнее в устах ваших и вместе с тем оставались бы напоминанием в душах ваших дружелюбивых наших к вам чувств. Остается мне лишь просить вас принять с признательностью разные сии пития, мной принесенные по повелению его царского величества и от его имени вам и чиновным людям, при вас состоящим, и чтобы вы могли бы тем убедиться о царском к вам неравнодушии». На таковое приветствие послы отвечали немногими словами, выражающими их благодарность за царские милости, и говоря, что они сами и его священное королевское величество и весь польский народ сердечно благорасположены к особе великого князя, к его министрам и ко всем вообще его подданным. Но так как несвоевременно было распространяться долгими речами ввиду царских закусок и напитков — приманки голодным желудкам, послы пригласили к своему столу Золотова и иных, московских [335] царедворцев и просидели с ними за столом до позднего вечера, между тем как дружелюбные чувства высказывались наяву с постепенно увеличивающимися размерами кубков и стоп, из коих послы потчевали своих гостей. На следующий день посольские высшие служивые люди разделили поровну царские лакомства меж своими и московскими второстепенными дворцовыми людьми; итак, ничего не упущено было для подкрепления обоюдного союза и дружеских чувств, как и надлежит между добрыми соседями.

ЧАСТЬ 3

о случившемся перед отъездом послов

Между тем как послы готовились в обратный путь, великий князь просил их к себе на приватную аудиенцию, на каковой Нащокин говорил следующее: «Всем достаточно известны, о великие королевские послы, обширная территория и заслуженная слава знаменитого славянского племени, в состав коего мы и вы одинаково входим, и нет, конечно, под солнцем другого народа или племени, который дерзнул бы равняться с нами. Достаточно будет назвать Далмацию ⁹, Иллирию ¹⁰, Либурнию, Истрию ¹¹, Боснию, Мизию ¹², Рецию ¹³, Богемию ¹⁴, Лузацию, Силезию ¹⁵, Скандинавию, Булгарию, Вандалию ¹⁶ и иные кочующие племена и наши с вами государства с их народами, говорящими на славянском наречии, от Адриатического до Германского моря ¹⁷ и до Северного океана, словом, до пределов Европы. Если бы я пожелал распространяться о сем предмете, вы могли бы мне сказать, что не менее моего вам самим все это хорошо известно. Итак, очевидно всем, каким пространством земель владеют оба наши светлейшие и могущественные государи, и потому достаточно сказать, что, в сущности, наши только две державы правильно назвать империями. И какой бы славы достигли оба наши народа, если бы они соединились в одно под одной монаршей державой! Но поймите, однако же, что мы не желаем отнюдь завладеть достоянием вашим и не были бы мы озабоченными на счет наследства вашего государства, если бы был кто-нибудь хоть с каплей ягеллоновой ¹⁸ крови в его жилах, кроме светлейшего короля вашего, обремененного уже летами и перенесенными им трудами, и если бы не отсутствие у его величества ближних всяких родственников, что внушает нам справедливый страх. А что должны мы на [336] столь важное обстоятельство обратить как соседи особенное внимание, очевидно также всякому здравомыслящему человеку, и никто не может ставить нам в упрек желание наше о соединении в единое обоих наших родственноплеменных и соседних народов. И потому заявляем ныне перед лицом Царя царствующих и Повелителя всех держав, что крайняя необходимость изложенных выше обстоятельств понуждает нас приступить к следующим соображениям. Независимость ваша, столь беспримерная во всей вселенной (и чему следует поистине изумляться), должна быть не только сохранена всецело по-прежнему, но наипаче должна возрастать — того требует безопасность соседних вам государств, в том числе и наша. Вы сами могли убедиться, что мы пользуемся здесь всякой возможной свободой, какая только доступна в самодержавном правлении всемилостивейших царей, государей наших, и в особенности под державой благочестивого и всеми признанного наибожнейшего ныне царствующего государя. А что касается вашей свободы, которую следует нерушимо и навеки сохранять вместе с вашими древними обычаями для блага не одних соседей ваших, но и для всего христианского мира, мы сами того желаем как для вашей, так и для нашей собственной пользы. И вот почему его священное царское величество разумно и безобидно предлагает через меня размышлению вашему, какая бы могла последовать слава всем славянским племенам, благополучие нашему и вашему народу и христианской вашей республике, если бы светлейший и предназначенный для великих дел сын священного царского величества всемилостивейшего государя нашего, если бы, говорю, отрок сей, предстоящий ныне перед вами, отличающийся уже похвальными наклонностями не по его летам, предполагаем был бы вашим светлейшим королем, которому душевно желаем долгоденствия и всякого успеха до конца жизни, к избранию своим королевским наследником через свободную общую подачу голосов. Вы сами свидетельствовали, с каким тщанием готовится светлейший сей наш принц к достойному и успешному управлению нашим государством. Сверх сего, выставляем вам на вид, что его священным и благочестивым царским величеством совершено в отношении к светлейшему сыну своему то, что, с прискорбием должны мы сознаться, не имело доселе примера между нами, но отныне служит подтверждением благосклонности всемилостивейшего государя нашего к вашему польскому народу; этим желаю сказать, что он прилежно тщился украсить дорогого своего сына, одаренного по природе великими способностями и [337] качествами сердца, не токмо знанием греческой и латинской грамотности, но даже изучением польского наречия, а главное, что таковое родительское попечение имеет целью сделать из сего царского отрока способного правителя столь же нашего, как и вашего народа. Предполагаемому единодержавию над двумя государствами воспоследует воздержание соседних стран в надлежащих границах, восстановление согласия между враждующими врагами святой православной церкви и даже совершенное уничтожение ересей в ваших пределах, то самое, к чему вы благополучно приступили с недавнего времени по похвальному примеру, данному вам нами, Италией и Испанией. Отрадный же образец просвещенного того воспитания вы сами с соизволения священного нашего царя ныне узрите». Затем наследный принц обратился к послам с речью на польском языке, в которой намекал о родительском и его собственном благорасположении к послам, после чего, переходя к латинскому наречию, сказал: «Сколь великая слава, о послы» предстояла бы всем славянским народам и какие бы великие предприятия увенчались бы успехом через соединение сих племен и через употребление единого наречия, распространенного в лучшей части вселенной, вам самим о том известно. Ведомо мне, что между соседними народами, хотя связанными священными и гражданскими узами, существует злейшая вражда, как недавно еще существовала между нами и вами. И поистине душеприскорбное представляется нам зрелище! Повсюду возникают раздоры от честолюбивых происков; верность ничем не охраняется; спокойство соседних стран не обеспечено; нигде не пекутся о народном благе, и даже дружба и терпимость между родными братьями сделались необыкновенными явлениями! Но ныне возвращением нашим и вашим народам благодати и примирения и совершением события, соединяющего нас обоюдными братскими узами, должны мы возрадоваться и поздравлять друг друга. Не допускаю мысли, чтобы в излиянии искренних чувств почтения и преданности особе его светлейшего царского величества государя и родителя моего вы отставали бы от нас самих, от вельмож и от всех верноподданных его, сердца коих принадлежат ему всецело. Вам же предстоит хранить сие событие в благодарной памяти вашей, и от вас будет отныне зависеть созидание общего нам отечества. Что же касается нас, москвичей, вы всегда найдете нас таковыми, как ныне и как надлежит нам быть не токмо по значению законности союза, но для общих нам выгод, не теряя из виду обоюдно нам грозившей опасности от варваров [338] татар, требующей неразрывного согласия, единомыслия и единодействия. Собственно же о себе скажу, что, если желания и старания мои будут с Божьей помощью приняты благосклонно народом вашим, никогда не дам вам повода раскаиваться в доброжелательстве вашем ко мне». Послы выслушали таковые слова с душевной благодарностью, выраженной на лицах, и старший по званию отвечал: «Сколь неожиданно было, но столь же нам и радостно, о священный царь, и ты, светлейший принц, все то, что мы нашими ушами ныне услыхали, и ликование сердец наших не дает почти нам возможности находить достойные слова ответа на столь великую вашу к нам благосклонность. Тем не менее ради чести светлейшего короля и республики нашей, ради чести самих вас, о августейшие князья, а также ради чести звания, нами носимого, голос наш молчать не должен и потому немногими словами постараемся вместить многое, и экспромтной речью станем отвечать на заранее приготовленную вами речь. Что действительно великая слава и превосходство над прочими есть удел славянских племен, известно о том всей вселенной. Хранятся в наших архивах неоспоримые памятники, подтверждающие, что 79 народов, рассеянных по востоку, югу и северу, употребляют один и тот же славянский язык, общий нам и вам, и доказать это нетрудно. И если бы оба наши народа соединились в единодержавное, правосудное и свободное государство для обоюдной славы и благополучия, и главное, при укрепительной помощи их святых православной и католической церквей для успешного истребления ересей, к чему мы недавно приступили по похвальному примеру Италии и Испании, если бы, говорим мы, все вышесказанное сбылось на деле, в таком случае и мы также думаем, что столь великая цель могла бы быть достигнутой, но при том, что дело сие не встретило бы затруднений и преград как в наших двух государствах, так и вне. Но какая бы ни была будущность, ожидающая подобное дело, нам не приличествует в настоящем случае рассуждать о нем, так как ничего не имеется по сему в данном нам наказе его светлейшим величеством. Тем не менее принимаем с благодарностью и почтительностью мысль о столь великом блаженстве, которое свыше всех наших надежд. Между тем радостно весьма было нам, о великий царь, услыхать из уст знаменитого и наипочитаемого министра твоего, но наипаче из уст светлейшего юного принца, дражайшего твоего сына, коему предназначено совершить великие дела, услыхать не токмо на польском, известном многим наречии, но на латинском (вещь поистине [339] дивная!), столь разнящемся от польского своим красноречием, услыхать, говорим мы, утешительное подтверждение о твоей и сыновней благосклонности к особе светлейшего нашего короля и к нашей республике. Поздравляем еще и еще наш и ваш народ с благополучным миром, положившим конец столь скорбной недавней войне, и, принимая несомненные доказательства вашего к нам благорасположения, осмеливаемся уверять, что сии ваши заявления не обращаются к недостойным и неблагодарным людям, но что мы и сами питаем подобные чувства к вам. Поздравляем вас также и с тем, что вы сумели столь достойно ввести свет ученой словесности в ледяной ваш север, в похвалу людей, сердца коих воспламеняются ко всему честному и возвышенному в мире; превосходное же изображение такового мужа олицетворено было в сей же час перед нашими глазами в свободной и изящной речи светлейшего принца. Поистине сказать можем без зависти, что от подобного направления должны родиться под московским небом великие мужи, которые будут давать доблестные примеры. Да и может ли оно быть иначе, тогда как сын великого государя и великого князя столь неожиданно и красноречиво изъясняется на научном языке, будто бы он воспитывался меж латинцами. Слушая речь сего принца, сына великого государя и великого князя, мы, послы великого короля и великого князя, воображали себя перенесенными в Италию и слушающими сына этрусского великого герцога, также начитанного, красноречивого и примерного во всем юноши из рода прославленных предков, бывших некогда в родстве с нашим королем. Остальное же, касающееся слияния в единовластие двух наших держав вместе с великокняжеством Литовским, мы непременно донесем его светлейшему королевскому величеству и всей нашей республике». Таковыми приветливыми и дружелюбными речами кончилось это прение, немедленно после чего начался по воле великого князя разговор послов с антиохийским и александрийским патриархами, находящимися на этом прении. Прибыли же оба сии патриархи в недавнем перед тем времени в столичный город Московии для низложения московского патриарха, обвиняемого в поползновении к изменению священных догматов и в прежней его наклонности вмешиваться в гражданские дела, обвинение, формулированное под греческим названием polupraourona ¹⁹. Антиохийский патриарх сказал следующее: «Действительно, есть чему возрадоваться всем нам, носящим имя христиан как в сем государстве, так и между вашими народами, — после свирепейшей в памяти людей войны [340] даруется ныне нам благодетельный вполне мир. Оба вы народы славянского источника, однокровные, говорящие одинаковым наречием и с одинаковыми жизненными обычаями. Но не досточно еще свершения союза вашего гражданским путем и порядком, хотя бы и под присягой, а предстоит вам всенепременно соединиться воедино не токмо телесами вашими, но наипаче сердечно и душевно, и потому необходимо возвратиться вам к единому вероисповеданию и согласию. В нашем граде Антиохии, коим я, недостойный раб Божий, по Его соизволению председательствую, поставлен был первый престол блаженным Петром, апостольским князем, и потому св. Златоустом названный главой и матерью восточных церквей; тот же блаженный верховный апостол поставил блаженного евангелиста Марка на александрийский престол, и этот патриарх, брат мой, присутствует ныне здесь. А что после таковых блаженного апостола Петра действий он сам наконец перенес престол свой в Рим и там преставился; вы сами, латинцы, в то веруете. Итак, согласно учению о том святого Григория, римского епископа, одна и та же кафедра блаженного Петра апостола имеется в трех местностях, и таково утверждено было святыми предшественниками нашими, эти кафедры пользуются одинаковым между собой достоинством и одинаковыми правами. И вот на каком основании мы вседушевно желаем восстановления прежнего согласия с третьим патриархом, иначе папой римским. Да и во многом ли рознится ваша западная церковь от нашей восточной? Одно только истолкование о происхождении св. Духа разделяет нас с вами; наше же учение о сем догмате не иное заключает в себе, как союз и любовь, то есть вселенское братолюбие. Поистине, в священных канонических писаниях ясно говорится, что Дух святой происходит от Отца, и таково было определено в святом константинопольском синоде, названном вторым вселенским собором. А что прибавление «и от Сына исходящего» не было в то время приложенным, свидетельствуется древними деяниями и письмами. Из тех же источников вы сами можете узнать, что папа римский Лев III в память сего определения и для верного хранения константинопольского символа без всяких к нему прибавлений повелел поставить в Риме серебряную доску на престоле позади тела св. апостола Павла. Веруем и мы, что св. Дух послан был и снизошел через Сына, но не иначе, по учению нашему, как соизволением Отца: и святые отцы латинские называют также Отца творцом и началом, но наши называют Отца причиной всего, в том числе и Сына; и разногласие [341] сие не заслуживает столь упорного спора. И потому употребите, знаменитейшие мужи, возможное старание и ходатайствуйте при светлейшем короле вашем и республике о восстановлении союза между обеими церквами». На это старший посол ответствовал: «Вы исполнили, о почтеннейшие мужи из священного звания, предстоящую вам обязанность поздравить всех нас с водворением мира, дружбы и согласия между государями, властвующими над народами не токмо одинаково славянскими по крови, но христианскими; сие же великое дело касается всех вас, стенающих под жестоким и лютым рабством вашего восточного злейшего тирана. Но безумные покушения его и дерзостные и богопротивные его замыслы легко, надеемся, сокрушатся перед преградой настоящего союза доблестных государей и могущественных двух народов. Что же касается устройства церковных дел, мы как христиане душевно желаем, чтобы упомянутое вами примирение состоялось при посредничестве влиятельных лиц из православных католиков; однако же пояснить следует, что представляем все такового рода дела епископам и прочим духовным людям, на которых исключительно возложено попечение о спасении душ наших, и потому одним им подлежит разбирательство подобных вопросов». Так кончилась и эта беседа, сопровождаемая изъявлениями обоюдных дружеских отношений. Напоследок и по окончании всех посольских дел послы стали заблаговременно готовиться к отъезду в столь продолжительный предстоящий им путь и в назначенный для того день выехали из московского столичного града; отъезд же их совершился с надлежащей торжественностью и пышностью и при нескудных знаках дружелюбия и щедростей с обеих сторон, каковых не бывало до того времени.

Писан мною сей рассказ из Гамбурга во время въезда в тот град светлейшего Косьмы, великого принца этрусского, в начале марта месяца по грегорианскому исчислению, в лето от Р. X. 1668.