ДНЕВНИК ПОЛЬСКИХ ПОСЛОВ

Афанасий сказал послам: “Николай и Александр! вы говорили всепресветлейшему, непобедимому самодержцу Димитрию Иоанновичу (здесь упомянуть весь титул его), что король государь ваш прислал вас сюда для переговоров о добрых делах. Его цесарское величество, по своему цесарскому милосердию, повелел думным боярам своим (назвав каждого) переговорить с вами. И так объявите, какое вы имеете поручение от короля государя своего”.

Послы, изъяснив достаточно на словах цель своего [232] прибытия, подали на бумаге следующую ноту: “Не нужно пространно доказывать, сколь мило и приятно братское согласие Господу Богу нашему: это известно всем народам христианским; об этом говорили в св. Писании евангелисты, апостолы и пророки, поучавшие народ Божий хранить мир и любовь. Согласием мы заслуживаем Божию милость и в царстве небесном приготовляем блаженство душам своим; а здесь, на сем свете, содействуем благоденствию отечества, прославляем христианство, чествуем Господа Бога, Искупителя нашего. Где же господствуют раздоры, ненависть, вражда, особливо в великих государствах христианских, там гибнет религия, забывают Бога, возникаете идолослужение и язычество. Так во время раздоров христианских государей (от чего да сохранить нас Господь!) не только великие царства, но и святые места, ознаменованные стопами Господа Бога, Искупителя нашего, достались в руки неверных, бусурман, к невыразимой горести всего христианства. Ныне, Божиею милостию, всепресветлейший господарь ваш и великий князь всея России Димитрий Иоаннович, волею и промыслом Всевышнего возведенный на престол прародительский, намереваясь освободить христианство от тяжкого ига, присылал к его королевскому величеству посланника своего казначея и думного дьяка Афанасия Ивановича Власьева; а потом, назначив и великих послов, о коих уже дал знать чрез своего гонца, изъявил всемилостивейшему государю нашему желание общими силами стать против врагов св. креста и избавить христиан от рук неверных. Его королевское величество, с благодарностию вняв такому желанию, согласен не только жить с ним в братской любви, но и свое государство соединить тесным союзом с Русскою державою, чтобы общими силами вооружиться против мусульман. Не откладывая вдаль столь великого, для христиан необходимого дела, всемилостивейший государь поручил нам, послам своим, переговорить с пресветлейшим государем вашим и с вами, думными боярами, о том, [233] чтобы вы, братья наши, именем своего государя объявили нам: каким образом, как скоро и с какою силою он намерен ополчиться против неверных? Всепресветлейший государь ваш, сам предприняв это дело и уведомив о том его королевское величество, сам может объявить и средства к успешному окончанию; а мы, получив чрез вас нужные сведения от всепресветлейшего государя вашего, рады вступить с вами в переговоры и дадим вам знать, что можем сделать с своей стороны, дабы не тратя времени в пересылках от вашего государя к нашему, тем скорее и надежнее, на прочном основании, довершить столь великое и вожделенное для всего христианства предприятие. Если же теперь не согласимся в мерах к исполнению, ваши послы при всяком новом пункте, неопределенном в царском наказе, должны будут или относиться к своему государю и просить разрешения, или откладывать все дело до другого времени, и тем длить его бесконечно. Посему гораздо лучше для вас переговорить с нами в братской любви и приязни”.

Прочитав бумагу, бояре посоветовались друг с другом и чрез Михаила Татищева отвечали послам следующим образом: “Мы слышали от вас, что король Сигизмунд желает ополчиться вместе с непобедимым цесарем нашим против неверных, только теми средствами, о которых наказом королевским поручено вам объявить нам. Наш всепресветлейший, непобедимый цесарь намерен воевать с погаными единственно по ревности к славе Бога и святой вере, без всяких других видов. Если же король поручил вам только выведать наши мысли, чтобы после самому ничего не делать, то это будет коварством и обманом”.

На такие слова, довольно грубые, послы отвечали сурово и пристыдили Татищева. После пана Малогоского, стая говорить староста Велижский: “Вам самим известен порядок договоров: кто предлагает какое либо важное дело и требует чего [234] либо от другого, тот сам прежде изъявляет свои способы в средства. Ваш всепресветлейший господарь и великий князь всея России Димитрий Иоаннович, вступив на престол предков своих, дал знать его королевскому величеству сперва чрез казначея Афанасия Власьева, а потом чрез гонца своего Ивана, что, сожалея о упадке христианства и желая восстановить его, он намерен ополчиться на султана Турецкого и других бусурман; для сего назначил к его королевскому величеству с требованием помощи великих послов дворецкого князя Василия Ивановича Масальского и окольничего Михаила Игнатьевича Татищева. Король, как государь христианский, с благодарностию приняв такое предложение, хочет не только соединиться с вашим государем, но и обе обширные державы связать любовью христианскою, чтобы общими силами ударить на неверных. Как скоро прибудут в Польшу назначенные вашим государем послы, его величество повелит совету своему переговорить с ними о таком предприятии; а как прежде необходимо привести в порядок некоторые дела, то его величество, послав нас на свадьбу великого господаря вашего, повелел узнать о способах, которыми он намерен вести войну с погаными, для того, чтобы с своей стороны объявить условия мира, дружбы и наступательного союза. В королевском наказе нам именно предписано переговорить подробно с вами, думные бояре, а потом ваши послы должны будут предложить условия его величеству королю и речи посполитой. Не зная о мерах и способах вашего государя, мы не можем, вопреки наказу, продолжать переговоров”.

Князь Дмитрий Шуйский, Татищев и Афанасий отвечали послам: “Мы доложим ваши речи всепресветлейшему цесарю нашему и дадим вам ответ”. С этим словом отошли. Вскоре Татищев, Афанасий и Грамотин возвратились; первый сказал послам: “Мы донесли ваши слова всепресветлейшему, непобедимому самодержцу Димитрию Иоанновичу. Его цесарское [235] величество, повелев нам подумать о способах войны, вскоре сам будет говорить с вами в присутствии ближних бояр”. Тем кончились переговоры.

Послы поехали прямо на обед к пану Тарлу, хоронжему Львовскому, который пригласил также князя Вишневецкого, пана подстолия коронного и многих других панов. После обеда забавлялись танцами; время текло среди веселостей. Между тем кто-то сказал, что Поляки подрались с Русскими. В ту самую минуту звонили к вечерни: нашим послышалась тревога; забыли пир и разбежались. Паны послы, имея уже в голове, поспешили на свою квартиру; а князь Вишневецкий, паны Стадницкие и пан подстолий остались, желая узнать причину тревоги. Наконец сказали нам, что пьяный гайдук князя Вишневецкого прибил Русских, а Русские прибили его; от чего и вышла тревога.

Нам советовали быть осторожными, говоря, что бояре сговорились народом погубить царя и всех Поляков. В самом уже был заговор: положено было напасть на нас ночью с середы на четверток; более всех злились на князя Вишневецкого; около квартиры его собралось до четырех тысяч черни е намерением начать бунт; но в эту ночь что-то помешало ей. Нас предостерегали Немцы, более расположенные к нам, нежели к Русским: они удостоверяли, что Москвитяне решились погубить нас всех до последнего. В следствие сего, послы объявили единоземцам своим, в случае какой либо опасности укрываться в посольском доме. Уведомили и царицу о беспокойстве послов. Царь, узнав о сем, в тот же день два раза присылал к послам пана Бучинского и советовал им не тревожиться. “Я”, говорил царь, “так хорошо взял в руки свое государство, что без воли моей ничего быть не может”. В тот же вечер пан воевода и пан староста Саноцкий расположили на своем дворе, в стороне от квартиры, всю пехоту свою с хоругвями и барабанами. Мы также, в следствие [236] случившейся тревоги, поставили стражу на посольском дворе, и каждый из нас с людьми своими принужден был целый день и всю ночь поочередно караулить двор.

Москвитяне уже давно замыслили мятеж. Несколько дней сряду бояре внушали народу, что царь, при помощи Поляков намерен истребить знатнейшие в Москва семейства и заселить ее Поляками и Литовцами. Все это, по словам бояр, должно было совершиться в наступающее воскресенье, т. е. 28 мая. К сему дню Польские рыцари готовились ломать копья, по случаю царской свадьбы: несколько пушек было отправлено в поле для пальбы; бояре же говорили народу, что Поляки готовились не к ристанию, а к избиению Москвитян, что царь намеревается истребить Русскую веру и ввести в Россию еретическую (т. е. католическую), что самый наряд гусарский, им любимый, служить тому доказательством, что без намерения уничтожить веру не было причины старинную Русскую одежду заменять новою чужеземною, что кроме того он расточает собранный предками его сокровища и раздает их Полякам. Много было и других обвинений, которыми бояре вооружали простодушных на царя, называя его не царевичем Димитрием, а Гришкою Богдановым расстригою Отрепьевым. Все твердили это; всё желали видеть на престоле коренного Русского. Усерднее всех распространял подобный вести Михайло Иванович ¹⁶² Татищев, едва не казненный царем за измену, сосланный в дальний острог, потом помилованный и по прежнему член сената. Сам царь лучше всех нас знал о заговоре; но не хотел и слышать об нем. Он досадовал, если кто из наших предостерегал его, и таил свое беспокойство от его королевского величества, в надежде скоро устранить всякий повод к опасению.

Кончив переговоры с послами его королевского величества, царь старался разведать о заговорщиках между своими сенаторами. Обыкновенно при нем всегда была стража, состоявшая из 300 Немцев, вооруженных аллебардами. Бояре, участвовавшее [237] в заговоре, распустили этих телохранителей, одних в пятницу вечером, а других в субботу, сказав, что царь повелел им разойтись по квартирам. Уверенные в царском повелении и не подозревая никакого умысла, Немцы удалились. Пред полями осталось только 30 аллебардщиков, а в самых покоях было с царем несколько слуг из Поляков и немного музыкантов. Рассказывают, что Димитрий в ночь на 27 мая не спал и все веселился. Рано в субботу он вышел из своих покоев на крыльцо, где увидев Афанасия Власьева и князя Григория Волконского, нашего пристава, спросил: не говорят ли чего об нем Польские послы? Князь Волконский, кажется, не знавший о заговоре, сказал несколько слов в ответ и сошел с крыльца; между тем заговорщики дали знать друг другу; вскоре собралось до 200 бояр и дворян Московских: они вломились в крепостные ворота и ударили в колокол, называемый Налд, в который обыкновенно звонят при всякой тревоге. Царь, услышав тревогу, спросил князя Дмитрия Шуйского: для чего звонят? “Пожар,” отвечал Шуйкий. Вслед за тем ударили в набат.

Часть народа была приготовлена к бунту; многие ничего не знали: им сказали, что Литва бьет бояр. И так зазвонили во Шее колокола, сколько их было в городе. Чернь бросилась в крепость на помощь боярам с рогатинами, с ружьями, с топорами, с саблями, со всем, что попалось в руки. Между тем, пока народ еще не сбежался, князь Василий Шуйский советовал дворянам напасть на дворец и довершить дело, говоря, что Гришка Отрепьев приказал в тот же вечер отсечь им головы и что только смерть злодея спасет их. Из 30 Немцев Аллебардщиков, оставшихся при дворце, одни бросили аллебарды, когда в них начали стрелять, а другие выскочили из палат и бежали. В царском покое был в то время Петр Басманов; услышав тревогу и увидев бунтовщиков, он закричал царю: “Мятеж! я умру, а ты спасайся”, и став в дверях, отражал [238] Русских до последнего издыхания: его убили вместе с другими которые также оборонялись.

Говорят, царь, надев свое платье, выскочил из окна но один Москвитин догнал его и ранил саблею в ногу, в добавок к тому, что досталось ему при скачке из окна. Упав на землю, царь лишился чувств; к нему подбежали стрельцы, отлили его водою и перенесли на каменный фундамент деревянного дома Борисова, сломанного по его приказанию. Очнувшись, он стал молить стрельцов о защите, обещая в награду им боярских жен и боярские поместья. Стрельцы решились оборонять его и когда заговорщики бросились к нему, некоторых застрелили; бояре и дворяне, принужденные отступить, закричали: “Пойдем в город, в стрелецкие домы, и перебьем всех жен и детей их!” Устрашенные угрозою, стрельцы бросили ружья на землю; а бояре и дворяне приступили к царю с бранью, называя его Гришкою Отрепьевым. Он ссылался на свою мать; но князь Голицын отвечал, что царица не признает его своим сыном, что сын ее Димитрий убит в Углича, что там лежит и тело его. В продолжение сих разговоров, протеснился между народом боярский сын Григорий Волуев, выстрелил из под армяка и убил Димитрия.

Стрельцы разбежались; Москвитяне же кинулись на труп, и излив свою злобу сабельными ударами, повлекли его к воротам, близ которых в монастыре жила царица-мать. Ее спрашивали: точно ли убитый сын ее? Она отвечала, говорят: “Об этом надобно было спросить, когда он был жив; а теперь он уже не мой”. Отсюда потащили тело за ворота, на рынок, среди которого, на одном столе положили царский труп, а на другом, несколько пониже, тело Басманова, так, что ноги первого свесившись, касались груди второго. На царя бросили маску, а в рот воткнули дудку: о маске говорили мятежники народу, что она стояла в комнате его на месте икон, которые найдены под кроватью; для чего же дали ему дудку, не знаю. В [239] таком виде оба тела пролежали на рынке трое суток, субботу, воскресенье и понедельник, до самого вторника. В продолжение сих дней, Русские толпились около них, и никто не отходил, не сделав над ними какого-нибудь ругательства: иной порол брюхо, другой рвал мясо на куски; тот выкалывал глаза, этот волочил труп с места на место. Так поступали с тем, кто называл себя непобедимым!

В то самое время, как царь был умерщвлен одною толпою мятежников, другая бросилась в покои царицы. При ней было несколько женщин; а из мужчин находился один только Матвей Осмольский. Став в дверях царицына покоя, он мужественно отражал народ, не взирая на многие раны свои, доколе ружейные выстрелы не положили его на землю. Стреляя в Осмольского, мятежники ранили панью Хмелевскую, которая чрез несколько дней умерла от раны: а царицу и бывших при ней женщин ограбили дочиста, оставив их в одних только сорочках.

Двор пана воеводы окружили стражею, так что из него нельзя было подать никакой помощи и узнать об участи царя. Наши совершенно ничего не ведали; только толпы народа, бежавшего в крепость, давали повод догадываться, что не даром бьют в колокола. Воспоминание прежних тревог умножило опасения. Служители наши, рано вышедшие из квартир для покупки разных вещей, были убиты и ограблены. Никто не предугадал бунта; иначе мы соединились бы вместе или у послов, или у пана воеводы. Видно Бог хотел отнять у нас ум, чтобы всех нас покарать за гордость, надменность и наглые поступки жолнеров из царицыной свиты: на пути к Москве, они грабили подданных его королевского величества и отвсюду слышали проклятия; теперь же ходили с поникшею головою, потеряв коней, оружие и все, что имели. Во всяком случае мы могли бы соединиться без труда, по крайней мере с князем Вишневецким, который защищался мужественно. [240]

По убиении царя, чернь бросилась грабить Поляков на квартирах, и не довольствуясь добычею, рубила в куски кого только из наших могла захватить. Особенно много погибло достойных молодых людей в той улице, где стояли царицыны пахолики. Там пали: пан Глуховский, дворянин его королевского величества, пан Перхлинский, пан Склинский, пан Венсович, панг Иваницкий, пан Борса, пан Самуил Бал, пан Цизовский, пан Коморовский с Зывца, пан Ходорадкевич, пан Сумоньский, пан Ясеновский, и многие другие. Пан Смольский имел свой двор, близ посольского, подаренный ему покойным царем, который отнял его у Татищева. Пан Смольский, выехав из владений королевских, с женою и детьми, поселился в сем доме, и уже не мог возвратиться в Польшу. Ворвавшись к нему, Русские захватили все, что нашли в доме. Напитки, мед и вино тотчас выпили: это придало им еще более охоты грабить. В четверть часа все было расхищено; хозяина, жену, детей и слуг его оставили в однех рубахах. Самого Смольского привязали к лошади и мимо посольского двора отвели в крепость. Пан Тарло, хоронжий Перемышльский, заперся было в своей квартире с паном Любомирским. Уверенные в безопасности крестным целованием Русских, они выдали свое оборонительное оружие, полагаясь на клятву. Русские нарушили ее: убили 30 служителей, многих переранили; самую панью Тарлову и вдовствующую панью Гербуртову больно прибили, а всю одежду сняли с них без всякого стыда. Обобрав самого пава Тарла с паном Любомирским, отвели их всех обнаженных вмести с паньями в крепость. Две же паньи, взятые в сем доме, едва могли возвратиться уже на третий день. В той же самой улице имел квартиру ксенз Помаский: услышав о бунте, он велел запереть двери своего дома и начал служить обедню. Мятежники ворвались в дом, когда он лишь только кончил священнослужение и не успел еще скинуть риз: священную одежду с него сорвали, а самого так избили, что он на третий день отдал [241] душу свою Богу. Там же умертвили родного брата его и большую часть служителей; остальных изранили, а дом разграбили.

Мы, посольств, при первом знаке мятежа, тотчас осмотрели и заперли двор; около заборов, со всех сторон, поставили гайдуков для стражи, а сами приготовились к смерти, не надеясь дожить до следующего дня, и только молили Бога даровать нам благий конец. Трупы наших братьев лежали вокруг посольского двора; видя их, мы решились обороняться до последних сил, и того только ждали, что Русские бросятся на нас. Против посольского двора, чрез улицу, в доме Степана Годунова, отданном Голицыну, стоял пан староста Саноцкий: к нему ускользнул из своей квартиры пан подстолий коронный, предостереженный своим хозяином пред самым бунтом, вместе с паном Корыткою и с паном Коморовским, ночевавшими на квартире пана подстолия. Все вещи также успели перенести к пану старосте, имевшему при себе много людей. Мы сообщались с ним посредством записок, который, привязав к стрелам, бросали из лука.

С другой стороны посольского двора на углу, в доме Безобразова, стоял пан староста Луховский: при начале бунта он успел убежать к нам в одном только жупане, бросив имущество и служителей, которые без него заперлись. Москвитянам весьма хотелось опустошить оба дома; особливо злились на старосту Саноцкого, за проказы, как видно, слуг и жолнеров его; но опасаясь помощи с нашей стороны, они не смели напасть на них, и только стреляли сквозь щели в Поляков на дворе старосты Луховского. Приставы наши, усмиряя чернь на улице, отводили ее от смежных с двором нашим домов старосты Луховского и панов Стадницких, говоря, что там посольств люди, что их не приказано трогать, и что надобно дать им покой. И так сих домов не тронули.

За нашим домом чрез улицу, на небольшом дворе, стояли два брата Казановские: не надеясь отбиться от злодеев, паны [242] просили нас посредством условных знаков пустить их я посольский двор; с ними был и пан ротмистр Домарадский, который, бросив свою лошадь, едва успел к ним убежать. Мы не решались подать им помощь, опасаясь навлечь на себя большую беду; но кровь братьев убедила нас: сделав в стене отверстие, которым можно было пролезть в посольский двор, мы дали знак Казановским; в то же время несколько наших стали на кровле конюшни, готовясь ружейными выстрелами разогнать Русских, если бы они вздумали препятствовать Казановским перебежать к нам чрез улицу. И так оба пана вместе с Домарадским и несколькими слугами побежали чрез улицу. Русские бросились было с обеих сторон, чтобы схватить их и не допустить к отверстие; но взглянув на наших и услышав угрозы, поспешили отступить. Только один Москвич застрелил пред самым отверстием слугу пана Домарадского и рогатиною приколол его к земле; за то и сам получил тою же монетою: один из наших влепил ему пулю в самый лоб. Тут Русские начали стрелять и бросать каменьями в Поляков, стоявших на конюшне; но, слава Богу, никого не ранили.

Между тем несколько сот Москвитян ворвались в дом, где жили Казановские, расхитили все вещи их и убили 22 служителя; отсюда хлынули к другим отдельным квартирам Польским, ближайшим к крепости, разграбили их, и наконец подступили к двору Стефана господаровича Волошского, где стоял князь Константин Вишневецкий. Князь, имея при себе отборных людей, принял все меры к безопасности. Долго приступали к нему Русские, с великою для себя потерею, поражаемые ружейными выстрелами из домов. Наконец, навели пушку: но выстрел ее не сделал нашим вреда, потому, что орудие было за горою.

Тем временем прискакали к посольскому двору два боярина, Борис Нащокин с товарищем, желая видеться с послами. Пан староста Велижский вышел к ним и стал в воротах; [243] а они, сидя на лошадях, вооруженные колчанами и саблями, поклонились ему и сказали: “Князь Федор Иванович Мстиславский, князь Василий и князь Дмитрий Шуйские и другие бояре велели сказать вам, послам Сигизмунда короля Польского и великого князя Литовского. В королевстве государя вашего было известно, что по смерти царя Ивана Васильевича остался малолетний сын его Димитрий Иванович, истинный царевич: злые люди лишили его жизни. Спустя довольно после того времени, монах Гришка Богданов, из дьячка став чернокнижником и опасаясь за то наказания, бежал в область вашего государя в Литву, и там, назвавшись царевичем Димитрием Ивановичем, обманул и нас и вас. Единоземцы ваши пришли с ним в государство Московское; народ взволновался и, по смерти Бориса Федоровича, избрал Гришку своим государем. Сев на престол, он разорял наше государство, жил бесчинно, хотел истребить веру христианскую и заменить еретическою. Царица, которую он называл матерью, объявила о том боярам: узнав обман, никто не хотел терпеть его. Теперь нет более вора. Вы, послы королевские, не опасайтесь ничего; бояре приказали тщательно охранять жизнь вашу; но берегитесь мешаться в дела старосты Саноцкого и других людей, которые приехали не с вами, а с воеводою Сендомирским, чтобы заесть Русских. Мы терпели много зла от них”.

Пан староста Велижский отвечал ему на Русском языке следующим образом: “Правда было у нас известно, что по смерти великого государя вашего Иоанна Васильевича, остался сын Димитрий; потом пронесся слух, что Борис Годунов велел убить его для своей выгоды. Но явившись в областях королевских, сей человек весьма многими доказательствами уверил наших, что он истинный Димитрий Иванович и что Бог спас его чудесным образом от погибели. Наши единоземцы сколько прежде жалели о смерти Димитрия, столько теперь радовались, видя его в живых; а ваши думные бояре посадили [244] его на царство. Ныне, как сам ты говоришь, вы узнали, что он не истинный Димитрий и убили его: до этого нам дела нет, — да благословить Бог ваше предприятие! Но мы, послы, заботились о собственной безопасности, ибо не только в христианских государствах, но и в бусурманских, особа посла священна. Благодарим бояр за их доброжелательство. Что же касается до пана старосты Саноцкого и других подданных его королевского величества, прибывших сюда с воеводою Сендомирским, то они ехали сюда не на войну и не с тем, чтобы, как вы говорите, заесть Русских, а быв призваны вашим государем, вашими думными боярами, чрез вашего посла, они спешили сюда на свадьбу, вовсе не зная, что государь ваш не истинный Димитрий. Здесь они никому не вредили. Если же кто из служителей их кого-либо обидел, да будет тот наказан: за виновных мы не стоим; но не все же должны страдать за одного! Поблагодарите бояр за приязнь и просите их нашим именем остановить убийство безвинных людей его королевского величества. Боже сохрани, если станут тиранить их пред нашими очами: мы не удержим своих людей, не будем хладнокровно смотреть на кровь братьев наших и лучше согласимся все вместе погибнуть. Что же из того должно произойти, да рассудят сами думные бояре”.

С этим ответом Нащокин и товарищ его возвратились в крепость; вскоре после них прискакали князь Мстиславский, князья Шуйские и другие знатные бояре. Они старались разогнать разъяренный народ и спасти наших. Князь Мстиславский прежде всего бросился в улицу Московскую, где наиболее погибло царских слуг, чтобы подать помощь оставшимся в живых. Князь Василий Шуйский и Иван Никитич поспешили к дому князя Вишневецкого, окруженному бесчисленною толпою народа. Князь велел запереть двор и отражал мятежников, при помощи 200 всадников, вооруженных копьями. Старшины, управлявшее мятежниками, уверяли наших в безопасности. Наши [245] дались в обман, слезли с коней и лишь только поставили их в конюшни, Москвитяне снова начали пальбу но ним: Поляки принуждены были обороняться пешие, как могли, уже не имея средств вывесть лошадей из конюшен.

В то самое время подоспел Шуйский с Никитичем: они сами вошли в дом, уверили князя под присягою в безопасности, взяли его только в одном жупане, впрочем с оружием в руках, и отправили в боярский двор. Слуги и челядинцы княжеские остались в доме в однех рубахах; все вещи его, оружие, лошади, словом все было расхищено; сверх того убит слуга княжеский Пясецкий с 20 челядинцами, несколькими гайдуками и конюхами. Бояре бегали по улицам, усмиряя народ, и тем спасли пана старосту Луховского и пана старосту Саноцкого, на которых мятежники были чрезвычайно сердиты. При посольском доме поставлено 500 стрельцов для усмирения черни. Послов навестили думные бояре Шереметев и Григорий Ромодановский, которые от лица всех думных бояр долго говорили о том же, о чем прежде предлагал Нащокин, и получили от послов такой же ответ.

В тот же день, когда все успокоилось, привели несколько посольских слуг, почти обнаженных; на ином не было и сорочки. Их не убили только потому, что были посольские. Два шляхтича, камердинеры посольств, Загурский и Овлочовский, с пятью челядинцами не избежали смерти. Они рано вышли в городские ряды для покупок, ничего не зная о мятеже, и там были убиты. И так мы провели субботу в горести, беспокойстве и опасении; в наступившую ночь едва ли кто сомкнул глаза.

28 мая, в воскресенье, утром пришел к нам езуит ксенз Саницкий: его считали мы погибшим и встретили с великим участием. Послы, с дозволения думных бояр, отправили служителей своих с приставом осведомиться о пане Тарле. Посланные увидели в квартире его стены обрызганные кровью; на дворе нашли трупы расстрелянные и изрубленные. [246]

Самого пана Тарла и пана Любомирского встретили в негодных Русских рубахах, а панью Тарлову, панью Гербуртову и других дам в таких уборах, в каких не ходят у нас самые последние крестьянки. Вместо ложа служила им солома на полу как стелят скотине. У всех все было обобрано. Послы отправили им свое платье, белье, несколько кусков сукна для и п нисколько поставов каразеи для служителей. В сей день собирали трупы наших людей и хоронили за городом.

29 мая, в понедельник, часу во втором дня, в крепости ударили в барабаны, загремели в трубы и зазвонили в колокола: торжествовали избрание на царство князя Василия Ивановича. Этот князь всегда умышлял на жизнь покойного царя; был приговорен за то к смерти и уже палач готовился отсечь ему голову, когда Димитрий помиловал его, себе на беду, и вскоре дал в сенате первое место после князя Мстиславского. Приставы поспешили уведомить послов об избрании нового царя, и уверяли их в совершенной безопасности, дозволив именем бояр и государя осведомляться о здоровьи каждого из единоземцев своих. Все Поляки спешили воспользоваться дозволением и, спрашивая друг друга о добром здоровьи, радовались, как воскресшие из мертвых. Мы благодарили Бога за усмирение разъяренной черни. В тот же день новый царь приказал отвести на посольский двор пана Ратомского, старосту Остерского: имея свою квартиру недалеко от князя Вишневецкого, он оборонялся до последней силы; его ограбили дочиста, одели в кафтан, посадили на Московскую лошадь и с немногими слугами привели к нам, в одежде весьма ненарядной. У него убито 10 человек. С самой субботы до понедельника приводили к нам единоземцев наших, людей почтенных, служивших царю и царице: они были почти папе; число сих людей, в течение трех суток приведенных на посольский двор, простиралось до 150 человек. Нельзя было смотреть на них без сожаления. Мы давали им, что могли. Русские только тем [247] заслужили благодарность, что каждый назвавши себя посольским, хотя и не принадлежал к нашей свите, находил пощаду: таких обирали дочиста и приводили к нам.

Список людей, приведенных по смерти Димитрия на посольский двор для охранения: пан Мнишек староста Луховский, пан Ратомский, староста Остерский, пан Стадницкий, пан Адам Казановский (из свиты царицыной), пан старостич Сохачевский, пан Вильям крайчий царицын, пан Плято стольник, пан Мартин Плято стражник, пан Матвей Домарадский ротмистр, пан Христофор ..... пан Здроньский, пан Ян Стренбош с сыном из свиты царицыной; ксенз Саницкий езуит, сам пят; пан Смерский с братом, из свиты царицыной, пан Ян Корсак Цудзельский, пан Андрей Корсак, пан Матвей Бучинский, пан Мысловский жолнер, пан Домашовский, пан Выдлицы с паном Вержосовским, пан Любошевский, пан Мостовский писарь царицы, пан Гидзельский, пан Чертеньский, пан Вышиньский, пан Дыдыньский, пан Денбицкий, пан Пудловский, пан Перхлиньский, пан Заклика пахолик, пан Христофор Пелчиньский, пан Белчиньский, пан Качковский, пан Сененьский пахолик. Купцы, золотых дел мастера: Николай из Львова, Севастиан Зиттель из Кракова; Войцех Сторциста. Пан Лапа жолнер; пан Гонсевский карло; Якуб Зидек коморник его королевского величества; Балцер Зидек шут; Сенько Корунда сапожник из Львова; Аведык Армянин сам-четверт; слуга старосты Остерского Сметаньский из Минска сам-четверт; пан Георгий Хелтовский, пан Федор Пелчиньский, пан Христофор Рудзский, пан Лазовский, пан Малишицкий; Бальвер портной; Талашко музыканта и повар; панов Казановских 20 слуг; пана Здроньского 9 челядинцев; пана Гноиньского 10 челядинцев; паньи Нилямовой 8 челядинцев; пана Домарадского 12 человек; панов Смерских 4 человека. Сверх того на посольский двор пришло много слуг, которых господа были убиты. [248]

Список Поляков, помещенных в разных домах, под надзором приставов: пан воевода Сендомирский; при нем царица; князь Константин Вишневецкий с своими слугами пан Тарло хоронжий с женою; пан подстолий Немоевский; паны Андрей и Мартын Стадницкие; пан Любомирский; пан Вольский; пан Домарадский; пан подстолий Львовский; пан Корытко; пан Иван Комаровский; пан Голуховский дворянин его королевского величества сам-девят; пан Заборовский сам-шест; пан Стрызовский сам-осьмой; пан Перхлиньский; пан Шумоньский; пан Матвей Осмольский пахолик царицын; пан Лагевницкий сам-третий; пан Ходереский; пан Храбковский; пан Загурский; пан Овлочимский; пан Крассовский младший; пан Олловин; пан Боболя; пан Прецлавский; пан Лапа сам друг; пан Зверхлиньский с братом; паны Ян и Станислав Бучинские; пан староста Сохачевский; панья Гербуртова вдова; Антоний Беати Итальянец; пан Дворжыцкий, бывший при покойнике гетманом над Поляками. Три роты жолнеров: одна пана воеводы, другая пана старосты Саноцкого, третья царская. Говорили, что жолнеров скоро отправят за границу во владения его королевского величества.

Не излишним считаю упомянуть и о тех людях, которые, приехав на свадьбу, были коварным образом умерщвлены бесчеловечными Москвитянами: ксенз Плебан Самборский с братом; Самуил Бал сам-десят; пан Комаровский сам-двадцат: пан Склиньский с 19 человеками; пан Ясеновский; пан Мышковский; пан Солецкий; пан Венсович; пан Липницкий; пан Крушиньский сам-друг; пан Иваницкий сам-пят; пан Борза сам-четверт; пан Пелчиньский сам-четверт; музыкантов царицы 17, да ранено 8 человек; пан Пясецкий слуга князя Вишневецкого сам-двадцат; пан Целярий купец Медиоланский; два челядинца пана Жолтаго; слуга пана Султана; пан Марциньковский камер-юнкер царицын; пан Нитовский певчий царицын; пан Кановский коморник; пан Глиньский коморник; [249] 22 челядинца панов Казановских; 56 слуг пана Тарла; 37 конюхов и гайдуков пана воеводы Сендомирского; 3 слуги пана Бучинского; пахолик пана Пудловского; 13 человек Габриеля органиста; два служителя отцов езуитов; из роты пана воеводы Сендомирского 26 пахоликов; у пана Ратомского 10 человек; у Любомирского 3; у старосты Луховского 13 гайдуков; у пана Георгия Стадницкого 3 человека; у ксенза Помаского все служители; у пана Яна Комаровского 13 человек; купцов из разных городов 3; из роты Домарадского 13 челядинцев; из посольской свиты 5. Ганьчик Галер. Говорю только о тех, которых имена мы могли узнать; погибло сверх того много нам неизвестных. Из ведомостей оказалось, что наших убито до тысячи человек. ¹⁶³ В последствии трупы были собраны в одно место: некоторые из нашей свиты ходили смотреть их и в числе убитых узнавали своих кровных.

30 мая, во вторник, по солнечном восходе, один Московский купец, сжалившись над телом Димитрия, которое доселе лежало на рынке для поругания и уже было терзаемо собаками, вывез его в поле и закопал. Басманова похоронили родственники у церкви.

31 мая, по просьбе послов и пана воеводы Сендомирского, не знавшего об участи царицы, перевели ее из царских покоев в квартиру отца, вместе с бывшими при ней дамами. Пан воевода обходился с нею не как с своею дочерью, а как с государынею. Нас всех утешали скорым отпуском в отечество и вознаграждением из царской казны за отнятые вещи. Мы молили только Бога о скорейшем возвращении на родину и не требовали никакого возмездия.

Июня 1, в четверток, приехал к послам окольничий (по нашему каштелян) Михайло Игнатьевич Татищев: именем бояр домогаясь списка всех людей, которые после бунта укрылись на дворе посольском, он сказал: “Эти люди останутся здесь с паном воеводою; а вы, послы, вскоре будете [250] отправлены”. К сему присовокупил, что в следующее воскресенье послы должны быть во дворце у руки нового царя и получу отпуск; а в воскресенье обещал нам дорогу в Польшу. Но это не сбылось.

2 июня, в пятницу, выслали из Москвы жолнеров пана воеводы и пана старосты Саноцкого с ротою Домарадского; их погнали без лошадей, безоружных, почти обнаженных, по слухам, в Литву; но скоро мы узнали, что вышли за пределы только до 600 человек; а прочие задержаны.

Июня 3 дня приставы требовали от послов выдачи тех людей, которые после мятежа пришли на посольский двор, для размещения их по прежним квартирам, где обещано было давать им съестные припасы и производить жалованье деньгами. Паны, искавшие защиты в посольском дворе, опасаясь неволи и скудного содержания, убеждали послов не соглашаться на требование приставов и желали лучше довольствоваться остатками малой посольской трапезы, чем получать от Русских обильный стол и обещанное жалованье. Один только пан Тарло младший старостичь Сохачевский решился идти с приставами: его отправили к дяде, хоронжему, и там дали ему на платье 200 рублей, что равняется 666 злотым и 20 грошам. Старшему Тарлу, как видно, также много дали.

5 июня, в понедельник, пан староста Велижский, с ведома царя, ездил в крепость к родному брату его Дмитрию Ивановичу, для переговоров об отпуске послов и освобождении всех Поляков. Князь Шуйский обещал донести его слова государю.

6 июня, во вторник, оба посла были во дворце. Нас ввели в те палаты, где обыкновенно бояре ведут с послами переговоры. Тут мы застали князя Федора Мстиславского, князей Дмитрия и Ивана Шуйских, Василия Трубецкого, Ивана Никитича Романова, трех князей Голицыных, Михаила Нагого, Михаила Татищева и несколько других. Послы сели с думными боярами; [251] а мы вышли в другую соседственную залу, где было очень много боярских детей. Мы сели и разговаривали с ними до самого окончания посольских переговоров. Во веем сделалась великая перемена: все были печальны, как на похоронах; вся прежняя пышность исчезла; не видно было ни драбантов, ни стрельцов, ни множества стройных людей в великолепных одеждах.

Когда послы заняли свои места, князь Мстиславский прочитал им следующую бумагу: “В недавнем времени, как нам и вам известно, по смерти блаженной памяти царя Иоанна Васильевича нашего государя, остались два сына: один, царь Феодор, государь набожный, благочестивый, боголюбивый, счастливо и спокойно царствовал над нами, во всяком изобилии и благоденствии; другой, царевич Димитрий Иоаннович, в младенчестве получил себе в удел Углич с городами и волостями. В последствии, по Божиему изволению и гневу, царевича не стало: его умертвил с злым умыслом царь Борис, бывший правителем государства при царе Феодоре, по смерти которого сам вступил на престол. К Борису Сигизмунд, король ваш, присылал великого посла своего пана Льва Сапегу, канцлера великого княжества Литовского с товарищем, и чрез них заключил с нами двадцатилетний мир, утвердив его присягою с обеих сторон. Наконец, по наваждению бесовскому, Гришка Отрепьев, чернец, дьякон, вор, за чернокнижество осужденный отцем отцов вездесущим на достойную казнь, бежал в королевство Польское, назвался там именем царевича Димитрия Иоанновича и представился Сигизмунду королю вашему. Мы, думные бояре, услышав, что вор находится в Литве, посылали с письмом к сенаторам родного по отце дядю сего вора, нашего Отрепьева, для уличения его пред вашими сенаторами в обмане и подлоге. Кроме того патриарх и епископы наши писали о том же к вашим архиепископам и епископам. Но Сигизмунд король ваш и паны рады его, не уважая сего известия, забыв утвержденные присягою условия, коими постановлено [252] не помогать никакому неприятелю ни деньгами, ни людьми до определенного трактатом срока, поддерживали вора людьми деньгами, и послали пана Юрия Мнишка, воеводу Сендомирского с многочисленным войском прямо в пределы Московского государства. Когда же вор с людьми короля Польского пришел в Северскую землю, неразумная чернь сдала ему многие города, связав своих воевод. Наконец, по изволению Божию Борис умер; вор же, при помощи короля и народа вашего овладев Московским престолом, хотел всех нас погубить и веру христианскую уничтожить. Пришедшие с воеводою Сендомирским жолнеры делали нашим всякие обиды, даже отнимали жен у мужей. Великая царица, мать истинного царевича Димитрия, хотя сначала от страха признала Самозванца своим сыном, но после объявила нам, что он вор, и мы, не желая повиноваться вору, убили его. Чернь, раздраженная наглостью Поляков, бросилась на них без нашего ведома, и следствием того было великое кровопролитие. Виною же всей беды король ваш и паны рады его, ибо вы нарушили крестное целование и мирное постановление. Наконец с согласия всех чинов духовных, бояр, дворян и всего народа, избранный царем князь Василий Иванович Шуйский, как государь милостивый и мудрый, жалея о христианском кровопролитии, повелел отправить за границу Московскую великое число людей ваших низшего звания со всем их имуществом. Все это вам, послам, мы объявляем, чтобы вы знали неправду короля вашего и свои собственные преступления”.

Выслушав бумагу, послы отошли в сторону посоветоваться друг с другом. Потом староста Велижский отвечал пространною речью на Русском языке. Думные бояре слушали речь пана старосты с великим вниманием; по окончании же ее, долго сидели в молчании, посматривая друг на друга. По-видимому, они были довольны посольским ответом. Наконец Михайло Татищев, встав с своего места, подошел к князьям [253] Мстиславскому и Шуйскому, занимавшим первые места, переговорил с ними, сел опять, и прочитал послам то же самое, что и князь Мстиславский, присовокупив сверх того: “За ваши неправды, Бог карает вас междоусобными раздорами и навещает то ханом Татарским, то Каролюсом. Сам Сигизмунд трепещет за жизнь свою среди подданных”.

Пан староста Велижский отвечал ему следующими словами: “Мы ничего не знаем о домашних раздорах, о которых вы говорите, и не верим вашему известию. Будучи народом вольным, мы привыкли говорить вольно в защиту прав свободы народной: это нельзя назвать раздором. Хотя же иногда и бывают распри в нашем отечестве, неизбежное следствие человеческой слабости; однако ж народ Польши и Литовский всегда отличался тою добродетелью, что каждый жертвует выгодами частными пользе общей. Если бы даже в отечестве нашем и были теперь несогласия, как вы говорите, чему впрочем мы не верим, получив совсем противные сведения, то при первом появлении врага внешнего, наши немедленно примирятся, станут грудью за свою вольность и свободу и немедленно отразят неприятеля. Слова же ваши, будто бы его королевское величество трепещет за жизнь свою среди подданных, для самого слуха нашего отвратительны. Добродетельный народ наш всегда умел хранить верность к своим государям и не нарушить ее к нынешнему королю своему, государю благочестивому, мудрому, счастливому. За год пред сим Татарин ворвался было в Польскую Украину; но, потеряв два сражения, покрытый стыдом, бежал из наших пределов с великим уроном. Уповаем на Бога, что враг всегда будет отражен и посрамлен. Татарин никогда не может ворваться далеко во владения королевские: как разбойник, он нападает иногда на Украину, и всякий раз встречает войска его королевского величества. У нас не по вашему: давно ли столичный град ваш был сожжен Татарами? при Иоанне Васильевиче! А при Феодоре Иоанновиче [254] под стенами Москвы они грабили вас, опустошали ваше государство, и только великими дарами Борис удержал их стремление. Не кричите и теперь; не было бы вам хуже, чем кому-либо другому, чего вам, как братьям, мы не желаем. Вы напомнили о Королюсе: в виде разбойника, он нападает с моря на Лифляндию; но лишь только появится войско королевское, он всякий раз уходит назад, в море. Всегда вступая в бой с малочисленными отрядами нашими, он проигрывал сражения и был разбиваем наголову, о чем и сами вы, как соседи, хорошо знаете. Весьма удивительно нам, что себя вы возносите до небес, а нас ставите ниже земли. Не бесполезно вам вспомнить, с какою надменностию Афанасий говорил от Бориса послам его королевского величества и как скромно отвечал ему пан канцлер Литовский. Что же стало с гордым Борисом? Вы сами знаете. Его королевское величество, государь богобоязненный, отечески и счастливо царствующий над нами, доселе здравствует в своих владениях. Если бы вы, на деле и на словах, поступали с нами как братья, мы не услышали бы от вас никаких угроз. Но вам известно, что мы уличать вас в недостатках не хотим, а угроз ваших не боимся”.

Бояре с своей стороны негодовали на Татищева, подавшего повод к такому спору; после чего князь Мстиславский, князья Шуйские и сам Татищев, гораздо ласковее стали беседовать с послами, и говорили: “Всему грехи наши виною. Вор обманул и нас и вас”. Потом указав на родного брата царицы, Нагого, которого Димитрий называл своим дядею, сказали: “Спросите его сами: и он вам скажет, что истинный Димитрий наш погребен был в Угличе. Тело его, привезенное сюда патриархом Феодором Никитичем и епископами, будет положено вместе с прахом его предков. Ваши слова об отпуске вас и всех Поляков, равным образом и нынешние разговоры, мы донесем великому государю нашему. Когда [255] получим от вас бумагу и узнаем волю государя, дадим вам ответ”. Сказав это, бояре ласково простились и разошлись. Послы отправились на квартиру. Прощаясь с боярами, они просили всех их о дозволении увидаться с паном воеводою Сендомирским и навестить дочь его царицу, но получили решительный отказ. Когда мы проезжали мимо двора воеводы Сендомирского, все бывшие там особы смотрели на нас из окон; говорить же с нами не могли по дальнему расстоянию.

7 июня, в среду, вырыли тело покойного Димитрия, погребенное в поле, отвезли за город на ту дорогу, по которой он приехал в Москву, и сожгли. Чтобы лучше горело, поливали его смолою. “И огонь его не берет”, говорили Москвитяне. Потом, собрав пепел, зарядили пушку и выстрелили в ту сторону, откуда Димитрий прибыл.

В тот же день посылали немалое число стрельцов на квартиру пана старосты Саноцкого, против посольского дома, забирать конюшенную челядь, слуг и коморников. Послы, узнав об этом, тронутые жалостно, говорили приставам: “Не только у христиан, но даже у неверных, нет обычая брать силою и вязать людей вольных”. Приставы донесли слова их боярам, и в тот же день пред вечером явились в посольский дом князь Григорий Петрович Ромодановский окольничий и Василий дьяк. Именем всех думных бояр они сказали: от старосты Саноцкого взяты люди не для плена и неволи, а для отправления за границу в Польшу.

9 июня, в пятницу, посольств приставы, князь Григорий и Андрей дьяк, быв назначены послами к его королевскому величеству, сдавали свою должность новым приставам князю Ивану Михайловичу Борятинскому и дьяку Дорофею Брохне.

10 июня, в субботу, послы поручили новым приставам отдать думным боярам написанное на Русском языке письмо следующего содержания: “Быв на днях у бояр и имев с ними разговор о происшедшем за грехи мирские кровопролитии, [256] мы для пользы обоих государств предлагали: отпустить нас, послов, немедленно в отечество, для донесения его королевскому величеству и речи посполитой, каким образом все несчастие по грехам нашим случилось, как думные бояре и военные люди, охраняя нас, послов, и других подданных его величества, прекратили кровопролитие. Бояре думные обещали представить слова наши великому государю и великому князю всея России Василию Ивановичу, скоро дать нам ответа, изложить на бумаги свои речи и немедленно нас отправить. Но как поныне нас не отпустили и назначили других приставов, то мы убеждаем думных бояр исходатайствовать нам у великого государя немедленный отпуск. Просим об этом не для себя: мы готовы за его королевское величество и речь посполитую умереть на чужбине; просим для пользы общей. Беспокоясь о долговременной отлучки нашей и получая разные вести, как обыкновенно в таких случаях бывает, государь наш и речь посполитая могут заключить, что думные бояре побили послов со всею свитою и нарушили перемирие; желание мести произведет неминуемое кровопролитие с обеих сторон. Мы опасаемся, не возгоралась ли уже война на границе: добрые люди желают мира и покоя, а злые раздоров и кровопролития; те и другие есть как у нас, так и у вас: не одной матери дети! Если же для отвращения бедствия, великий государь отправит без нас гонца или послов к его королевскому величеству, мы не ручаемся за их безопасность: в Польше много достойных сожаления людей, которых братья убиты в Москва; следствием будет неминуемо ужаснейшее кровопролитие. В предупреждение зла, мы, послы, помышляя о благе общем, предлагаем свои меры: да поступят столь же благонамеренно и думные бояре! Но если нас задержат и неволя наша причинит какое-либо бедствие: не мы будем виноваты пред людьми и пред Богом.

Просим сверх того, отпустить с нами людей королевских, [257] по крайней мере тех, которые находятся в посольском доме; равным образом пана Тарла с женою и панью Старостину Сохачевскую: здесь оне вовсе бесполезны, и ничего нег у них, кроме горьких слез. Еще просим прислать к нам каплана нашего ксенза Войцеха, вместо убитого ксенза Помаского каноника и секретаря его величества: пусть он лучше молится Богу, чем горюет безвинно. Наконец просим дозволения посылать с приставами людей наших к пану воеводе Сендомирскому, к пану Тарлу и другим подданным его величества, здесь находящимся; просим и о том, чтобы у панов не всех людей отбирали, оставляя некоторых для прислуги.

За год пред сим, еще при Борисе Феодоровиче, св. отец папа Римский послал в Персию двух монахов кармелитов для обращения магометан в христианскую веру; им даны были от цесаря христианского и от короля Польского письма к Борису о свободном пропуске их чрез землю Русскую: в то время воротили их из Невля. Когда же Бориса не стало, они опять приехали в Москву с королевским гонцом Бандзиловичем, с намерением вскоре отправиться в Персию. Имея повеление его королевского величества разведать о сих монахах, мы узнали от Димитрия, что они отправились в Персию; но на границе будут ожидать послов Московских, назначенных к Персидскому шаху. Просим думных бояр исходатайствовать у великого государя монахам дозволение отправиться в Персию с Московскими послами. Святый отец папа Римский, цесарь христианский, его королевское величество и все христианство будут весьма признательны великому государю, князю Василию Ивановичу. Бандзиловича, бывшего гонцем и приставом при тех монахах, просим отпустить в Литву. Если же ныне Московские послы не отправятся в Персию, и по сему случаю монахи не могут продолжать своего путешествия, просим отпустить и их в Литву. Еще просим у великого государя князя Василия Ивановича милостивого дозволения взять у дочери [258] пана воеводы Сендомирского четырех девиц Декчинскую, Войцеховскую, двух Закличанок и панью Разводовскую с дочерью: мы намерены отвезти их с собою в Польшу”.

Июня 11 дня в воскресенье, Василий Иванович был коронован. Приставы пришли к послам пред вечером. Посидев несколько, князь Борятинский сказал: “Не сердитесь, что мы не были у вас сегодня: мы весь день провели во дворце”. Потом встал, снял шапку и проговорил: “Праведным судом и не исповедимою милоетпо Бога херувимов и серафимов, в Троице славимого и поклоняемого, пресветлый и милостивый государь наш князь Василий Иванович, всея России самодержец, короновал себя короною царскою. Все царство Русское торжествует; мы все радуемся. Вы, без сомнения, разделите нашу радость. Думные бояре, быв целый день заняты, не успели дать ответа на письмо ваше”. “Радуемся и мы вместе с вами”, сказал пан староста Велижский, в надежде, что скоро после коронации вашего государя мы отправимся в Польшу. Не виним думных бояр за молчание о письме нашем: мы видим, что они озабочены другим делом; однако просим поспешить ответом и отпуском нас в отечество”.

Москвитяне, всегда хитрые и лукавые, употребили и в сем деле следующее коварство: стараясь убедить народ, что недавно убитый государь не был потомок Московских князей, достали отрока, моложе 10 лет, именно Ромашку, стрелецкого сына, как мы после о том узнали от самих Русских; заплатили отцу хорошую сумму и, убив этого отрока, положили его в Угличе на место царевича Димитрия, похороненного там по старанию Годунова. Потом распустили в народе молву, что при теле Димитрия бывают чудеса. Чернь знала только об убиенном царевиче, не ведая ничего о подлоге. Вырыли труп. Духовные особы, подкупленные, внушили народу, что Бог принял в число святых невинно убиенного царевича; что тело его так свежо, как будто недавно остыло, хотя уже более 16 лет [259] протекло со времени смерти его; что самый гроб ни мало не повредился. Между тем многие подговоренные плуты, притворяясь больными, с обетами, в расслабленном виде, приходили к святому, и отходили здоровыми. Простаки верили и считали царевича св. угодником. Когда мнение это утвердилось, привезли тело из Углича в Москву и 11 июня во вторник поставили в церкви св. Михаила Архангела, где погребаются Московские государи. В продолжение двух недель непрестанно звонили в колокола, и когда мы спрашивали, для чего звонят, приставы отвечали: в честь угодника, уверяя, что он многих исцелил. Мы не верили рассказам их, ибо знали обман. Наконец перестали и звонить; никто уже не упоминал о святом; чудеса прекратились и грубый, жестокий обман Москвитян обнаружился. ¹⁶⁴ При ввозе тела в Москву, старая царица, супруга Иоанна Васильевича Тирана, выходила на встречу и принуждена была сказать, что убиенный есть родной сын ее. Но верно сердце не было согласно с устами.

Июня 15 дня, в четверток пред обедом, приехали к послам Михайло Татищев и дьяк Василий Телепнев, под предлогом объявить боярский ответ на письмо послов. Татищев, по прежнему обвиняя государя нашего и речь посполитую, показал 1) копию с договора, заключенного покойным царем с паном воеводою Сендомирским: по договору, пан воевода отдает свою дочь в замужство за Димитрия, а царь обязуется уплатить ему денежную сумму, за женою же утвердить великий Новгород и Псков; 2) королевское письмо к Димитрию вскоре по вступлении его на престол: в этом письме сказано, что царь сел на Московский престол по воле Божией, при помощи короля и народа Польского; 3) письма св. отца, ксенза легата и ксенза кардинала: все они убеждали Димитрия выстроить в Москве, костелы и, во исполнение клятвенного обязательства, распространить в России католическую веру. ¹⁶⁵ Татищев говорил, что есть в Москве много и других подобных писем, [260] что с ними царь отправляет к королю и сенаторам коронным и Литовским прежних посольских приставов Григория Константиновича Волконского и дьяка Андрея Ивановича, что послы со всеми находящимися в России Поляками должны оставаться в Москве до возвращения послов с ответом королевским, что прежде их не выпустить и что так велели сказать думные бояре.

Заплатив за грубые слова Татищева тою же монетою и доказав, сколь несправедливо обвинять его величество и речь посполитую, пан Малогоский обратился к условию, заключенному паном воеводою с покойным царем, и сказал: “Вы более себя стыдите, нежели нам вредите. Пан воевода Сендомирский уверенный вашими же единоземцами в царском роде Димитрия решился отдать за него свою дочь и старался устроить дела как можно лучше. Удивительно ли, что он заключил такие условия? Вы сами тому виною. Когда пан воевода приехал сюда, и Димитрий советовался со всеми вами боярами, какое назначить содержание царице в случай смерти его, вы сами определили дать ей Новгород и Псков, согласились признать ее законною государынею, и еще до коронации, все вы, знатнейшие бояре, присягнули ей на верность подданства. Что же касается до писем св. отца, ксенза легата и ксенза кардинала, то и тут нечему удивляться: это не новость. Всегда, при заключении договоров на вечный мир между нашим и вашим народом, в числе прочих условий помещаема была статья о праве Русских служить в Польше и Литве, вступать там в брак, приобретать недвижимые имения, строить в них церкви и свободно исполнять все обряды своей веры; равным образом и Поляки, служившие в России, могли наживать маетности, строить в них и в главных Русских городах Римские костелы, и отправлять богослужение по своему обряду. Св. отец папа Римский, как наместник св. апостола Петра, заботясь о благе всего христианства, о вечном согласии России с Польшею, [261] о славе христианской веры, о падении язычества, желал включить вышеозначенное условие в трактат о вечном мире. Искал же он не своей выгоды, а пользы всего христианства; за что вы должны не гневаться на св. отца, а благодарить его. Касательно же писем его королевского величества, в которых сказано, что бывший государь ваш достиг престола по милости Божией, при помощи его королевского величества; то вы сами чрез гонца своего Афанасия Власьева и других своих посланников приписывали королю участие в этом деле и благодарили его за такое одолжение. Король не рассудил спорить о том и все предоставил в вашу волю: что признано однажды выгодным, то не годится в другой раз осуждать теми же устами. Стыдно, Михайло! противоречить самим себе. Все дело шло по воле и желанию думных бояр. Вы Русские сами начали, сами и кончили. Вы не имеете никакого повода нас, послов его королевского величества, задерживать: это значить плен, а того не бывает не только в христианских, но и в языческих государствах”.

В продолжение разговоров, Татищев сказал послам: “Мы получили известие, что в Польше и Литве происходят великие раздоры между сенатом и народом, что царь Крымский с многочисленным войском вторгнулся в королевские владения, что сам король выступил против него в поход, и что война идет и в Лифляндии”. Послы отвечали, как следовало. После того Татищев уехал.

По отъезде Татищева, мы предались горести, услышав, что всех нас задерживают, как пленников. Положение наше было ужасно; самые невольники наслаждаются у нас большею свободою. Не только не выпускали нас из двора в поле на чистый воздух, но и выглядывать на улицу запрещали. Двор был тесен; народу в нем множество; при небольшом дожде, мы бродили по колена в грязи, переходя от одной избы к другой. Стрельцы, окружая наше жилище, стерегли день и ночь, [262] чтобы никто не выходил из него; нам нельзя было видеться с нашими братьями, стоявшими на других квартирах. Более всех по видимому грустил пан Малогоский: он упал в обморок, по выходе Татищева. Каждый из нас, не исключая ни одного, имел справедливую причину печалиться: отправляясь в Москву на короткое время, мы покинули в отечестве все дела свои, разлучились с забавами, и увидали себя заключенными в ужасную неволю, окруженными тревогами и опасностями. А что всего горестнее: более полугода мы не знали, что делается в нашем отечестве.

Комментарии

162. Игнатьевич.

163. В Дневнике Марины Мнишек показано вдвое менее.

164. Нелепый вздор! В опровержение этой сказки, считаем достаточным указать на вышеприведенное 140 примечание.

165. Эти акты хранятся в Архиве минист. Иностр. дел. Мы напечатали слово в слово самый любопытный из них, договор Самозванца с Юрием Мнишком, в 166 примеч. к 1 части Сказ. совр. о Дим. Самозванце.