СТАНИСЛАВ ПИОТРОВСКИЙ

ДНЕВНИК ПОСЛЕДНЕГО ПОХОДА СТЕФАНА БАТОРИЯ НА РОССИЮ

22-го августа.

Русские все вышли из крепости, у каждого отобрано все, только оставили при одной рубашке, а платье раздают пешим, которые все продают. Жаль смотреть на побежденных: злой тиран, который допускает, чтобы так поступали с его людьми и землею. Хотя это и не большой замок, но очень красивый. Вода со всех сторон окружает остров, на котором он стоит; эту воду русские запрудами собрали под стены и построили на польский манер не мало мельниц, на что смотреть очень приятно, но огонь все это истребил. Мне кажется, что нам таких теперь не выстроить. Какому то венгерцу король поручил замок; из наших некоторые ропщут, а наш пан Накельский грозит сеймом. Мне кажется, что канцлер будет жалеть о том, что уговаривал его на сейме идти на войну. Мы двинулись от Острова далее к Пскову. Мы [91] въезжаем в какую то другую страну: хлеба не видно, только кустарник и совершенно пустые поля. На этом ночлеге литовские паны, пан Нисчицкий и венгры доставили двух языков боярских детей, которых они вчера выхватили из русской стражи в одной только версте от Пскова. Пленные рассказывают обо всем, что делается в городе. Там два начальника Шуйские, дядя и племянник; стрельцов 2500, которыми командует какой то Мишка Черкашанин, королевский подданный; гаковниц, ружей и пушек изобилие; за крепостью смотрят исправно; где стена не надежна, там есть готовые деревянные срубы. Они сожгли предместье, около 1500 домов; стоят только замки, (Автор разумеет тройной ряд стен, из которых состояла Псковская крепость: окольный город, средняя стена и Довмонтова) в которых находится 300 каменных церквей. Продовольствия достаточно; тысяча государевых клетей стоят у церкви св. Троицы, наполненные хлебом. И так они делают приготовления, как для гостей.

Стены на две сажени (толщины), но пленники сомневаются, выдержат ли они, так как Островские оказались не прочными.

Для добывания языка пан Нисчицкий послал пана Розна с ротою пана Гнезненского.

Воевода Виленский послал также немного литовцев.

23-го августа.

Мы провели ночь в двух милях. Пан Гостынский представлял королю свой отряд. Гетман велел ему следовать при своей хоругви. [92]

24-го августа.

Мы уже в миле от Пскова, у каких то двух рек, которые здесь сливаются и потом под городом впадают в реку Пскову. (Автор говорит о реках Великой и Черехе, при слиянии которых находился Пантелеймоновский монастырь (теперь упраздненный)) Любуемся Псковом. Господи, какой большой город! точно Париж! Помоги нам Боже с ним справиться.

Скоро слезли с лошадей и не успели еще раскинуть шатров, как Радомский поспешил известить гетмана, что русские, сделав вылазку, сильно теснят воеводу Брацлавского, который с венгерцами проник до самого города. Не обошлось у нас без смятения: гетман не дослушал даже обедни и в суматохе долго не мог дождаться коня, так как его отряд еще не пришел к месту стоянки. Он отправил гонца на встречу ротам: отряд Гостынского, находившейся ближе других, поспешал со всех сил; вот они уже стали переходить реку; еще слава Богу, что здесь везде частые и не глубокие броды. Прискакали к реке, но оказалось, что коней не нужно было мучить. Пан Брацлавский придумал такую хитрость: часть своего отряда он спрятал в кустарнике, который растет в трех верстах от города, а с другою выехал вперед, чтобы выманить русских из города и потом навести на скрытых в засаде и таким образом захватить или побить сколько удастся. Мог бы успеть в этом, да помешали венгерцы. Из города выехала толпа татар, пан воевода начал отступать [93] к кустарнику, а венгерцы не выдержали и выскочили вперед; тогда со стен открыли частый огонь, под защиту которого и стали татары, не подвигаясь далее. Одному венгерцу из лука прострелили ногу, Собоцкому - красную накидку, в которой засела стрела, да убили еще чьего-то коня. Вот и вся трагедия; бранят венгерцев.

25-го августа.

Гетманский обоз и несколько рот переправились через реку Череху: возы, кони - все в брод. На этих переправах мы испытываем большие неудобства за неимением порядочных мостов, необходимых для такого большого войска. Король за нами в расстоянии одной мили и перейдет реку утром со всем двором. Если русские на этой переправе нас не бьют, я уверен, не будут бить и на других; если где, то здесь было бы для них самое удобное место, притом же сами не далеко в городе и пр.

Много уже собралось наших под городом. Наши наездники подъезжали под самые стены крепости, выманивая русских, но те не хотели выходить из-под выстрелов. Стояло их у самой стены несколько сот конных и пеших; когда их теснили, они отступали к стенам и старались отстреливаться из ручниц и самопалов; а когда наши отступали, они гнались за ними, но всегда так, что оставались под защитою крепостных орудий. Пушки у них отличные и в достаточном [94] количестве; стреляют ядрами в сорок полновесных фунтов, величиною с голову: достанется нашим батареям и насыпям!

Гетман целый день объезжал город со всех сторон, осматривая укрепления, отыскивая место для лагеря, для траншей и пр., а подъезжал очень близко к стенам, не обращая внимания на опасность: несколько раз стреляли по нем из орудий. Город чрезвычайно большой, какого нет во всей Польше, весь обнесен стеною; за нею красуются церкви, как густой лес, все каменные; домов за стенами не видно. Местность превосходная; город расположен на красивой равнине; в миле от города сливаются две реки Великая и Череха, и, подобно тому, как Висла под Варшавою, текут с одной стороны города; третья речка Псковка впадает в две первые и, протекая через самый город, доставляет тем самым осажденным большие удобства. В полмили от города тянутся частые холмы, покрытые можжевельником; мы хватали там руками, гоняясь на лошадях, зайцев, дрохву, куропаток, в присутствии короля, который приезжал из своего лагеря осматривать город. Наш подкоморный Равский послал из своей роты пахолков (Пахолки - оруженосцы товарищей: их нужно отличать от простых служителей. Каждый товарищ имел при себе двух или трех пахолков; они были вооружены копьями, но не имели лат, на плечах носили медвежий мех и крылья из орлиных перьев) на фуражировку, а венгерцы напали на них, двоих сожгли в избе, обложив соломою, третий как-то успел убежать; у Накиельского тоже побили несколько человек, отобрав у них съестные [95] припасы и деньги; обещают, что молчать не будут и пр.

Только сегодня узнал, что Алек. Пунинского, сына того, который живет в Косцянах, товарища из роты Гостынского, русские, проходя под Себежем, захватили сонного и отправили, как показывают пленные, к великому князю.

26-го августа.

Сегодня мы все кое-как переправились. Король отыскал несколько мест в брод для переправы обоза, так что переходили все разом: в одном месте венгерцы, в другом - литовцы, в третьем и четвертом - польские войска, на пятом - венгерская пехота; пану Нишицкому, пану старосте Литовскому и пану Гостомскому поручено наблюдать, чтобы возы шли, не мешая один другому; сам король часто приезжал смотреть. Скоро переправилось все войско, а за ним король с артиллерию; только Фаренсбек остался со всем своим отрядом на той стороне и переправится завтра. С королем было шесть рот. Из города и из крепости шла усиленная стрельба; впрочем частые холмы, а также частые каменные церкви и огороды служили нам прикрытием и, по милости Божией, из пушек убито только две лошади в переяславской роте. Всего лучше было бы поставить королевские шатры у р. Псковы и уже посланы были на то место шесть возов и Нишицкий с полком п. Гнезненского, но усиленная пальба с крепости заставила нас против воли остаться [96] еще на день у реки Великой, от места переправы в полмили. Теперь король и гетман выбрали другое место для лагеря. Гетман целый день объезжал город, приближался даже к стенам, высматривая место для лагеря и осадных работ. Худо только, что нет человека, который бы умел устроить лагерь. Был какой-то Рембовский из Руси, мастер своего дела, но так как ничего не заплатили, то он и уехал. Занялись этим: пан обозный с Русковским и с ними коморник Солимовский. Не знаю, помогут ли они делу.

27-го августа.

Наши орудия еще на той стороне реки и при них несколько пеших рот. Сегодня, в полночь, без всякой причины, неизвестно кто начал так кричать, что за ним вся пехота подняла страшный крик и гам. В королевском лагере забили тревогу, все в одних рубашках повыскакали из шатров и бросились к коням, даже сам гетман; мы думали, что русские побивши всю стражу, напали на нас; но вскоре дали знать об истинной причине смятения. Король велел гетману расследовать дело; как можно видеть, натерпелись мы большого страху. Сегодня и в прежние ночи видны на небе какие-то знаки, как бы столбы, которые представляют подобие двух конных войск; еще какие-то подобия крестов. Но дива тут нет никакого, а скорее какая-нибудь игра природы, испарения и пр.

Король делал смотр немецкому отряду курляндского герцога в 150 коней; за ними Фаренсбах [97] показывал своих 150 немцев действительно хороших и 1600 пеших немецких кнехтов очень порядочных. Всадники у немцев стройные, хорошо одетые в золото и шелк; самопалы, алебарды, мечи все в золоте; между ними есть и дворяне, которые у себя дома получают немалые доходы; наберется их человек с 300; они пришли сюда только из за чести служить королю; не мало их там на плацу сходило с коней целовать королевскую руку. Впрочем между ними много больных; теперь еще туда-сюда, но скоро - зима, наступит непогода и тогда бог знает, что будет с ними и с нами; однако Господь Бог посылает нам теперь теплую погоду. Дороговизна на все большая, особенно на хлеб и на пиво, а чтобы то и другое было хорошо, избави Боже! etc. He удивительно, что начинаются болезни. Со своего становища мы не трогались целый день.

Какой-то пахолок на коне, вооруженный копьем, показывая вид, что из молодечества может подъехать к самым стенам города, передался русским; знают кто, но молчат. Отправлена в город королевская грамота с напоминанием, чтобы сдавались, а не дожидались пока возьмут; лист взяли, обещая через пять дней ответ, что некоторыми принято за доброе предзнаменование. Приготовлен кроме того охранный отряд, на случай если бы осажденные захотели отправить к нам парламентеров.

Некому устраивать лагерь: хлопот много; назначено было место не далеко от города и уже двинуты были туда тяжести, но русские так усилили [98] стрельбу, что наши должны были попятиться и выбрать другое место, от прежнего почти в полмиле.

28-го августа.

Ровно за день перед этим, мы должны были с своего бивуака двинуться в лагерь под город, но не было кому распорядиться: обозный Русковский и коморник Сулимовский, взявши эту обязанность на себя, не знали как приняться за дело. Между тем наш Собоцкий, ожидая знака к выступлению, привел к гетману четырех московских стрельцов, только что захваченных его рейтарами под самым городом: когда венгерские возы подвигались прямо к месту, назначенному для лагеря, те выехали из города, с намерением ударить на них: рейтары, которые всегда находятся при венграх, атаковали русских, двух или трех убили, других ранили, а этих захватили в плен. Между рейтарами есть несколько опасно раненых. Королю приятен подвиг Собоцкого и его рейтары заслужили добрую славу. Гетман поехал с пленными к королю. Они говорят, что Шуйские хотят крепко обороняться и во всем соблюдают большую осторожность. Сегодня послали нашего дезертира к вел. князю с донесением, что король начал действительную осаду.

Из солдат Фаренсбека один алебардщик перебежал к русским, вероятно с голоду или с нищеты. Немцы жалуются, что четыре дня не ели хлеба; но и у нас его нет; небольшой хлебец, [99] за который в Познани платим полгроша, стоит здесь пять грошей, а какой гадкий - страх! Большие беспорядки. Шинкари, перекупщики дерут немилосердно. Бог знает, что потом будет с нами, служащими без жалованья; особенно бедные кони терпят нужду. То верно, что назад придется идти пешком.

Какой-то озорник венгерец, в присутствии самого гетмана, дал пощечину ротмистру Глосковскому, а другого — ранил; его сейчас заковали. Посмотрим, какую окажут справедливость. Король сказал: "придется его повесить".

В полдень двинулись с места стоянки в лагерь. Первый ряд построили как пришлось; король в середине, гетман близко к нему, потом все роты торжественно проводили короля до лагеря: русские могли все это видеть со стен, хотя происходило это не очень близко от города — добрых две версты. Из города ни разу не выстрелили да и было бы бесполезно. Оказалось гораздо лучше стать так, по далее, нежели как предполагали прежде.

Впереди шли все литовские роты и обоз; показавшись хорошо русским, они направились в лагерь, расположенный вправо от королевского. За ними следовал Радомский с своими ротами, затем гетманская хоругвь с своими отрядами, далее Ухровецкий с пехотою, за ним другие ротмистры, в конце 15 хоругвей венгерской пехоты. Затем маршал Зборовский с придворной хоругвью и всем двором, в конце Пжиемский с своею ротою. Продолжалась эта процессия без малого до второго часу ночи. [100]

Сказать правду, это войско показало бы себя, когда бы Бог помог. Фаренбек с своим отрядом пришел еще раньше нас и стал впереди на поле на случай вылазки против лагеря.

29-го августа.

Ночью открыта была сильная стрельба по лагерю, но без особенного вреда, так как все орудия большого калибра были перед этим свезены русскими в другое место; они не рассчитывали, что лагерь наш будет с этой стороны. Убиты только немец Фаренсбека и королевский кучер.

Все жолнеры (Жолнеры — немц. joldner, - воины, нанимавшиеся в военную службу, солдаты) с возами и с тяжестями расположились в лагере в три ряда, как обыкновенно, у них в обычае. После обеда некоторые выехали из лагеря на рекогносцировку, но без всякой пользы, потому что русские ни на один шаг не хотели выдти из-под защиты своих выстрелов.

Из фаренсбековой роты один немец, по имени Иксель, должно быть знатный, погнался за каким-то русским, но сгоряча попал под самые крепостные выстрелы, получил рану в голову, упал с коня и был тотчас захвачен русскими. Хотели некоторые из наших подать ему помощь, но было поздно, потому что стрельба из пушек и ручниц шла сильная; кто мог, все выбежали из лагеря, даже сам гетман. Из прислуги, некоторые ездили под самые стены за конским [101] фуражом; трое попалось в руки осажденных. Король очень озабочен.

Ядра, летающие с башен становятся все больше и больше; некоторые переходят за 50 фунтов весом: Бог знает, выдержать ли наши туры; придется пожалуй ставить деревянные срубы. По просьбе короля и гетмана все жолнеры и двор посылают свои повозки для фашинника на туры: делается это не по долгу службы, но по доброму расположению. В пехоте Фаренсбека служит один француз, капитан Гарон, человек очень маленького росту, настоящая лягушка; сегодня в сумерки, объезжая с гетманом стены, он спустился в городской ров, шпагою измерил его ширину и глубину и узнал все, что требовалось. Благодаря Бога, ничего трудного не будет для приступа: во рву воды мало и подниматься из него к стене города не трудно.

Некто Редер, чех, истый служака, который с небольшим конным отрядом явился служить королю на свой счет, выехал гарцевать под стены; против него тотчас выступило из города несколько десятков всадников. Редер со своими храбрецами бросился на них и рубясь под самыми выстрелами крепости, четверых взял в плен и лично привел к королю, который с удовольствием принял их и приказал выдать Редеру прекрасный подарок.

30-го августа.

Гетман созвал к себе всех ротмистров и держал к ним речь, напоминая, чтобы они с [102] товарищами (Товарищи — кавалерийские офицеры из шляхтичей, служившие на свой счет) и слугами своими поступали во всем согласно написанным и распубликованным артикулам; также, чтобы воздерживались от наездов, ни к чему не ведущих, так как невозможно копьем своротить стену; да и что за храбрость лезть без всякой надобности на пули, чтобы от них погибнуть? А между тем большая опасность и потеря в случае, если кого захватят, тем более, что с захваченными обращаются чрезвычайно жестоко. Кто хочет выказать свое рвение перед королем и Речью Посполитою, пусть ожидает штурма; теперь же может записаться в реестр и тогда его поставят на первом месте. Другие смеялись этому, покачивая головами и пр. Также просил, чтобы никого из служителей не посылали под стены собирать продовольствие: некоторые роты могут отправлять с этою целью разъезды за 6 или за 8 миль. Далее — так как он сам не может поспеть всюду и его присутствие всего более необходимо в окопах, то он решил, чтобы в случае надобности, его место в лагере заступал воевода Брацлавский, которого он с этих пор и назначает главным поручиком войска. Пусть каждая нация имеет свой особенный суд, который будет производиться перед королевским шатром с правом апелляции к гетману, а потом и к королю.

Судьями у поляков назначаются Пржиемский и Бех, у венгерцев — Петр Хендей, а литовцы с немцами могут сами выбрать себе судью. Просил [103] также, чтобы каждый назначил коней и телеги для возки хвороста.

Все потом отправились к королю, который и одобрил распоряжения гетмана. Литва обещала назначить от себя судью.

В роте Ухровецкого был русский дезертир, который давно уже бежал из России в Швецию, а потом вступил на службу в польские войска. Под Островом он бежал из роты в крепость, но по сдаче замка, взят вместе с другими. Сегодня его четвертовали.

Один из немцев фаренсбекова отряда поднес королю большие немецкие книги, переплетенные в золото и зеленый бархат, печатанные по-немецки "De re militari", графа фон Солниса, написанные отцом его, служившим при Карле V, - редкие книги, которыми король остался чрезвычайно доволен; купить их нигде невозможно, потому что граф печатал их у себя дома и роздал только князьям своим и рыцарям; сын его и подарил один экземпляр королю. Все относящееся к войне можно там найти и сегодня даже, при обсуждении военных действий, эта книга служила руководством; согласно ей нашли много совершенно ненужных вещей, которые только обременяли армию.

Есть известие, что великий князь находится в Старице, в 80 милях от Новгорода, а Новгород отсюда почти в 40 милях.

Из города не было сделано ни одного выстрела: что-то тихо. [104]

Фаренсбековы немцы-стрелки, соблазнившись подвигом Редера, подъехали к самым стенам; на них напали русские. Они так увлеклись атакой, что вогнали русских обратно в город, при чем один немец, подъехавший близко к воротам, убит выстрелом из крепостного ружья; конь его убежал к нам, а тело схватили русские.

31-го августа.

Прибыл турецкий посол. Приказано выехать к нему на встречу на несколько стадий от лагеря придворным и ротмистрам. Выезжали в красивом убранстве, по распоряжению короля. Гетман поручил встретить его пану Бонару. Намет для него раскинут не далеко от лагеря, но так, чтобы оттуда нельзя было видеть расположения лагеря; хлоп старый, седой и должно быть хитрый; ко всему, что у нас делается, приглядывается со вниманием. Хотят дать ему поскорее аудиенцию и выпроводить отсюда.

Захворал ротмистр Гостынский. Его рейтера ропщут, что он ничего не исполняет из того, что обещал, когда уговаривал идти на службу.

Фаренсбека часто приглашают к королю для совещания на счет ведения войны, так как он хорошо знаком с планами великого князя и с положением Пскова: видно, что он в большом почете.

Никак не поймем, почему из города ни вчера, ни сегодня не сделано ни одного выстрела. [105]

Сегодня проходит пятый и последний день, в который осажденные должны прислать ответ на королевскую грамоту. Ничего еще не слышно. Бежевич пишет из Трансильвании, что там все спокойно, что известную юную особу венгры единогласно приняли на воеводство и что со дня на день ожидают из Константинополя утверждения и присылки хоругви.

1-го сентября.

Посол ездил к королю на аудиенцию.

Вели его через весь лагерь, чтобы видел пехоту немецкую и нашу; несколько тысяч с ручницами поставлено шпалерами по его пути. При поднесении королю письма от султана посол в лестных выражениях, именуя короля братом султана, высказал, что кроме написанного в письме не имеет ничего сказать; ответ ему дан через канцлера и затем аудиенция кончена. Потом представлялся какой-то посланец от воеводы молдавского и отдал письмо.

2-го сентября.

Сегодня, ночью, наши начали копать траншеи; довели их до рва, близко к самой стене и туры поставили разом в два ряда, насыпавши их землею. Работа производилась так тихо, что русские не заметили и только в полночь открыли частую стрельбу из орудий, но благодаря Бога, большого вреда не нанесли: убито только 4 пеших и сколько-то ранено. Венгерец Петр Хендий получил [106] огнестрельную рану, кажется опасную, хотя пуля засела в теле, не коснувшись кости. Русские стреляли часто, до самого утра, когда они сделали вылазку, но вследствие нашей стрельбы должны были быстро отступить в город.

Гетман неустанно хлопочет в траншеях и подвергается там большой опасности.

Храни его Боже.

Происходил совет. Читали перевод султанского письма, привезенного чаушем; как ответить на него или что с ним делать, мнения были различны. Некоторые хотели торговаться о поминках, которые мы даем и переменить их на выкуп. Канцлер с королем решили, что это постыдно, что лучше с варварами вести дело как следует, торгом же мы обидим султана и останемся у него в подозрении. Татары конечно могут поступиться чем-нибудь, но после заплатят себе нашею же кровью. Чтобы не было частых посылок и переездов чаушей к нам, что не желательно, придется когда-нибудь выпустить татарских царевичей. И так надо отписать султану, что как только мы узнали о царевичах, то велели иметь попечение о них старосте Черкасскому, от которого и получили уже известие, что они теперь находятся у него. Так как мы зашли очень далеко от своей земли, то трудно иметь верные сведения о царевичах, как они убежали от татар и по какому поводу, да и от крымского хана нет еще никакого письма об этом; но как только возвратимся домой, то разузнавши все как следует, мы будем в состоянии [107] исполнить просьбу султана; кроме того следует ему дать ему понять, что за эту услугу он должен наблюдать за соседом в Валахии, чтобы старшего царевича, когда отошлем его, посадил на царство; а младший, если возможно, пусть останется у нас в качестве заложника. Таким образом не обидим султана, и маня его обещаниями, мы завесим ему глаза, а сами можем что-нибудь выиграть. По мнению короля, необходимо также, когда будут давать свободу царевичам, убедить их, чтобы они всегда оставались благодарны нам за услуги и памятуя добро, им оказанное, и сами спокойно держали себя относительно Польши и других понуждали бы к этому.

Наша челядь не может удержаться, чтобы не ходить под стены. Сегодня русские схватили четверых и увели в крепость, а несколько немцев убито в огородах.

Русские сильно стреляют по окопам, бросают в них ядра в 70 фунтов и очень большие камни. Однако туры наши так хороши, что эта стрельба нисколько их не портит. Много уже израсходовано в городе. Ядер и пороху должно быть там большой запас. Нужно усердно молить Бога, чтобы Он нам помог, потому что без Его милости и помощи нам не получить здесь хорошей добычи. Не так крепки стены, как твердость и способность обороняться большая осторожность и не малый достаток орудий, пороху, пуль и других боевых материалов. [108]

3-го сентября.

Лениво ведем мы осаду. Уже неделя, как стали мы здесь лагерем, а все еще не стреляем и батарей готовых не имеем. Немцы Фаренсбека ропщут, что им не дано жалованье и не хотят идти в траншеи; только сам Фаренсбек с рейтерами пошел туда. Будет хлопот с этими немцами. Король вовсе не желал их, а только шотландцев, но Фаренсбек, не успев набрать тех, привел немцев. Король этим не доволен; умирает их очень много.

Ночью русские зажгли какую-то деревянную башню, поставленную внутри за стеною; все стены, поля и наши шанцы, освещенные этим огнем, были ясно видны, как днем. При помощи этого освещения русские вплоть до полуночи осыпали наши окопы ядрами и пулями, чем сильно затрудняли работу.

4-го сентября.

Наши прилежно работают в траншеях, готовят туры; в некоторых местах приходится копать с чрезвычайным трудом, так как грунт — настоящая скала. Ночью русские употребляют удивительные хитрости против наших рабочих: не довольствуясь безостановочною пальбою, они бросают в окопы факелы и каленые ядра, так что не только причиняют вред нашим, но и освещают местность около стен и тем заставляют наших работать под навесами — иначе все видно. [109] Переговариваются также с нашими со стен, безобразно ругаясь, напоминая, как король не сдержал слова, данного лучанам: "мы, говорят, не сдадимся, а похороним вас в ваших же ямах, которые вы, как псы, роете против нас".

Сегодня решено устроить батарею с той стороны города и поставить там 3 орудия; но много ли этого? Нам нужно бы вдвое более орудий и людей для такого огромного города, потому что станем бить с одной стороны, а другая будет оставаться в целости; вообще такое замедление в пальбе многим не нравится. Вот уже четыре дня и четыре ночи копаем траншеи, плетем корзины, а русские видя, куда мы метим, там и укрепляются и пр. Следовало бы в одну ночь, незаметно для неприятеля, все сделать: поставить туры, прикатить пушки и с рассветом сейчас же открыть огонь. Работающие в окопах говорят, что из города доносится сильный шум, крик людей, женщин, детей, рев скота и пр. Слышен между прочим постоянный стук топоров; надо полагать не к добру для нас! Признаться, велика будет милость Божия, если сделаем себе что нибудь на радость: не поможет Он, так нам не по силам взять такой город.

5-го сентября.

Русские заметив, что пушечные выстрелы мало действительны против окопов, сняли орудия сверху стен и башен и поставили их в нижних амбразурах; но и так мало вреда: одного, другого убьют, возьмут то очень низко, то высоко. [110] Бросают в окопы бомбы и каменные ядра, чем немало вредят. У нас боятся за порох и потому велено держать бочонки в мокрых воловьих кожах. Работы в траншеях много; в некоторых местах нужно прокапываться через скалу; самые траншеи делают длинные и широкие и притом так, что от польских можно пройти к венгерским и подавать взаимную помощь.

Турецкого чауша отпустили; завтра он уезжает с ответом на султанское письмо.

При отпуске канцлер сказал ему от имени короля, что король ничего не будет иметь относительно отправления царевичей к султану, как об этом султан подробнее узнает из письма, но что, находясь теперь далеко от Украйны, король не может иметь о них верных сведений. Он хочет прежде посоветоваться с султаном, для чего и посылает с чаушем своего придворного Дежка условиться в некоторых пунктах: копии этих турецких писем я посылаю Вашей Милости вместе с инструкциею, данной Дежке при отправлении его к турецкому султану.

Так как в Трансильвании все спокойно и скоро придет от султана утверждение вместе с знаменем, то п. Пржемысльского отзывают назад.

Писал я выше, 26 августа, что рейтеры Собоцкого отличились и под крепостью, побили и похватали русских. Был с ними в этом деле и также отличился один Силезец, какой-то Hans von Reder, видно знатный дворянин, который с большою свитою приехал для того только, чтобы служить [111] королю; ни денег, ничего не берет. Гетман пригласил его сегодня к себе на обед, также поручика из роты Собоцкого и некоторых пахолков, участвовавших в той схватке. После обеда гетман держал речь к Редеру и его товарищам (переводил Собоцкий), выхваляя от имени короля его храбрость и в знак королевской милости повесил на Редера цепь в 200 червонных; поручику из отряда Собоцкого вложил в бумагу 100 червонцев; двоим из пахолков по нескольку десятков золотых: все остались довольны.

С фаренсбековыми немцами много хлопот. Король сердится, а немцы к стыду Фаренсбека не хотят ни идти в траншеи (а все другие, поляки и венгерцы уже там), ни делать ничего другого, пока им не заплатят; и так эти служащие требуют большого и несоразмерного со средствами польской казны жалованья: поручик напр. требует 400 злотых в месяц, помощник его — 200, следующие за ним — по 100 и пр. Король говорит: право, они этого совсем не стоят; хотел бы лучше шотландцев,—если бы их даже и менее было. Фаренсбек напротив говорит, что с ними было бы еще более хлопот. И король и гетман очень недовольны Фаренсбеком, однако не показывают ему этого, так как он теперь нужен; сегодня подскарбий должны поладить с немцами и те пойдут в траншеи. И так ежемесячно будет отпускаться на них 8000 злотых, а пришлось бы выплачивать 16000, как они требовали, если бы у нас было более денег.

Фаренсбек постоянно, когда бывает в [112] королевском совете, занимает место возле маршалов, а подле него — Бутлер, поручик в отряде курляндского князя, настоящий служака; королевский же племянник всегда садится впереди между сенаторами.

Епископ виленский, вступивши в отправление своей должности, для начала приказал отобрать в лавках еретические книги, какие только были в продаже и публично сжечь. Он запретил также еретикам проводить на кладбище умерших, или идти в похоронной процессии мимо костела св. Яна и своего дворца. Он жалуется на Абрагамовича, виленского наместника и на воеводу виленского своего дядю, что, доброжелательствуя еретикам, они подрывают его епископский авторитет.

6-го сентября.

Сегодня, ночью, устроены в окопах последние туры и на них поставлено шесть орудий; в наступающую ночь будут установлены все остальные и, ей Богу, завтра на рассвете мы скажем псковичам: добрый день!

Они опять поднимаются на хитрости: ночью бросают в наши окопы каленые ядра, которые освещают всю местность; если где заметят наших, занятых работами, стреляют в них, как в мишень и многих убивают.

7-го сентября.

Сказать в добрый час, — сегодня с рассветом начали громить город с трех батарей — польской [113] и двух — венгерских. На польской — под командой Ухровецкого, восемь орудий, направленных на башню, стоящую у ворот; на венгерских — другие восемь, которые действуют по угловой башне у реки Великой; распоряжаются там Борнемисса и Карл Истфан. С третьей батареи, поставленной на той стороне Великой, венгерцы стреляют также по угловой башне. Целый день без перерыва били крепко в башни и стены, и с Божиею помощию продырявили их ядрами на столько, что завтра подумываем о штурме и надеемся, что эта часть города, или как здесь называют, первый замок, будет наша. О Боже, какой сегодня грохот! Стены клубились, как дым; мы не думали, что они будут так не-прочны. В окопах убили пушкаря и из мортир — несколько рядовых: но без этого обойтись нельзя. Из города стреляют тоже не дурно, но из названных двух башен русские должны были поспешно убрать орудия в другое место и прекратить пальбу.

Пришло известие, что другой турецкий посол едет сюда и что он уже оставил Вильну. Не очень-то мы рады, что эти гости так часто заглядывают к нам. Послали ему на встречу, с тем, чтобы задержать его или в Дисне, или в Полоцке, пока не увидим, какой будет исход осады.

8-го сентября.

Нынешний день был для нас не очень благоприятен, но что-ж; flebile principium melior fortuna [114] sequetur. Как венгерцы, так и поляки своими выстрелами разбили по одной башне и около каждой из них пробили в стене проломы такой ширины, что через них можно было удобно идти на приступ. Король по совету своих венгерцев хотел непременно с полудня штурмовать крепость; ему привели какого-то гайдука, который сообщил, что подкравшись к пробитому венгерцами в городской стене отверстию, он осмотрел все и нашел, что вход в этот пролом по наваленному щебню весьма удобен; что еще удобнее для пехоты вломиться в город через стены, — словом, что все готово для штурма. Гетман и король наградили гайдука за известие. Венгерцы настаивали, чтобы идти на приступ как можно скорее. Не так думал гетман и другие, как Вейер, Фаренсбек. Они полагали, что лучше вызвать несколько десятков охотников, послать их к проломам осмотреть, можно ли ворваться в город и собравши т. о. верные сведения начинать дело. На этом решении и остановились.

Гетман выбрал несколько человек из пехоты Фаренсбека, 20 пеших немцев и французов и столько же поляков, которые и должны были осмотреть проломы; до их возвращения запрещено было выходить кому бы то ни было из окопов.

Перед полуднем начали поспешно готовиться; одни — идти на штурм, а другие — любоваться. К королю явилось 5 кавалерийских ротмистров с просьбою позволить им пешими участвовать в приступе. Король охотно дал свое позволение. Это были: кавалер Пенионжек, Стадницкий, кравчий [115] Мнишек, Андрей Ожеховский и Бокей. Надевши поверх брони белые рубашки, каждый вывесил перед своею палаткою хоругвь, давая тем знать, что охотники могут записываться к их знаменам, во-первых, для того, чтобы король знал о каждом, а во-вторых, чтобы не смешаться с другими войсками. Удивительное дело, как много набралось охотников записаться в реестр! В белых рубахах, надетых сверх вооружения, держа в руках обнаженные мечи и кинжалы, они ходили друг к другу прощаться и писали завещания.

И грустно и весело было смотреть на это!

Вот ударили в литавры, сзывая конные роты.

Когда наступил условленный час, мы все выехали из лагеря. Король стал над р. Великой, очень близко от венгерских окопов, почти на безопасном месте. Роты конницы расположились и над лагерем, с той стороны города; волонтеры с своими хоругвями направились в траншеи.

Немного спустя, открыт был огонь из наших пушек и ручного огнестрельного оружия по той части стены, которая оставлена между проломами, с целию отвлечь внимание русских стрельцов, стоявших на бланках, и тем дать возможность нескольким десяткам наших охотников подойти под выстрелами к проломам. Но лишь только охотники двинулись, как другие в нетерпении бросились за ними: впереди венгерцы, за ними — немцы, за немцами — толпы наших, без всякого порядка.

Венгерцы и немцы, на глазах у множества зрителей, подбежав к наружной разбитой башне, [116] быстро заняли ее; тотчас выкинули четыре хоругви и открыли с нее огонь русским. Нам издали казалось, что город уже взят. Через четверть часа ринулись наши с своими хоругвями к другому пролому и к другой разбитой башне. Впереди виднелись белые охотники и в особенности храбро выступали Стадницкий с Пенионжеком. Одни заняли полуразрушенную башню и набились туда битком, другие через пролом ломились в город, но здесь нашли то, чего не ожидали. Они очутились на обвале стены, соскочить с которой в город было высоко и трудно; каждый рисковал сломить себе шею. Русских за стеною была тьма, так что наши по неволе должны были остановиться. Тогда-то, о Господи, со стен посыпались как град пули и камни на всех тех, которые толпились внизу; из окопов стреляли по этим зубцам но безуспешно. Те из них, которые забрались в первую башню, тоже рады бы броситься в город, но и им было не в мочь. Затем русские открыли пальбу по башне, где засели поляки, ядром сбили ее щит и крышу (до сих пор державшуюся на ней), так что она обрушалась на наши войска, стоявшие внизу; только к счастью не убила никого, а ранила нескольких. Потом русские под обе башни подложили пороху, чтобы выжить наших, подкладывали и головни, отчего деревянные связи в башне, где были поляки, быстро загорелись, так что нашим по необходимости пришлось очистить башню. Те которые сражались в проломе и оборонялись сколько могли от русских, занимавших зубцы и [117] стрелявших оттуда, тоже принуждены были отступить. Овладевшие другою башнею еще держались, но к вечеру и те ретировались. Не знаю сколько наших легло при этом штурме, потому что говорить об этом не велят. Я полагаю убитых до 500; раненых поменьше, секирами, избитых дубинами — очень много. Гавриил Бекеш убит из ручницы; Тлукомский пехотный ротмистр тоже и Конопковский, поручик отряда Ухровецкого, сам Ухровецкий легко ранен из самопала; Кетлер, племянник курляндского герцога тоже ранен; Бутлер поручик из отряда курлянд. герцога ужасно, избит; Редер, который недавно получил от короля цепь, ранен из ручницы и врачи не надеются, чтобы остался жив, — это из знатнейших. Пехотных десятников, а особенно венгерцев и немцев погибло довольно. Всех этих раненых и убитых из венгерских окопов пришлось проносить мимо короля, стоявшего над рекою, так что всякий мог его видеть. У нас и фельдшеров столько нет, чтобы ходить за ранеными. Что сам видел, то и описываю Вашей Милости. Трагедия эта продолжалась от 19 до 23 часа. Король, отъезжая в лагерь, велел рейтарам пана Гостынского спешиться и идти стеречь окопы, что те сейчас и исполнили. Удивительно, что не только они, но и все всадники Фаренсбека, оставив своих коней, пошли на штурм; в Германии они этого не сделали бы, хотя бы им сам цесарь приказывал. У Фаренбека должно быть не мало погибло заметных людей. Что приступ сошел неудачно — обвиняют [118] главным образом венгров. Надо было бы подождать хотя один день, сделать пролом пошире, собрать о нем надлежащие сведения, а не полагаться на слова гайдука и пр. Пишу Вам по секрету и пр.

Сегодня пришло прошение от косценских мещан; п. воевода Познанский вступается за них, просит, чтобы их освободили от иска, который вчиняет Сварацкий, обвинивший их в том, что они не хотели послать выборных. Пжиемский также получил письма от воеводы. Подкоморий равский п. Гостомский говорил мне, что Пжиемскому, между прочим, писали, как п. Калишский нечестно покончил дело с Меджижецким. Приехали они в Пыздру во время заседаний очередного суда принести присягу; п. Калишский по своей воле, без требования, послал Чарнковского к Меджижецкому сказать, что освобождает его от присяги. Меджижецкий не только не поблагодарил пана Калишского, но пошел в ратушу и объявил, что готов принести присягу по королевскому декрету и велел записать протестацию. "Было, говорил подкоморий, с Меджижецким 50 экипажей; местечко полно народу. С паном Калишским не было никого, кроме нескольких пахолков". "Видишь - ли, продолжал он, до чего дошло дело?" Теперь в ответе те, которые за это дело взялись. Меджижецкий поклялся, что пока у него достанет средств, он будет стараться... Тут подкоморий замолчал, не сказав больше ни слова. Я отвечал: "для чего он приносил присягу и за что он хочет мстить кому-то? [119]

He знаю". "Действительно, говорю я, не верю, чтобы Вы хотели заняться чем либо подобным. Мне кажется он будет доволен миром, так как постоянно хворает". "Не верь его болезни: силы его возвратились и он совершенно здоров; я видел, продолжал он, что п. воевода собственноручно пишет Пжиемскому следующее; мне кажется те, которые просили вакансии после него, должны будут обождать немного". Затем кто-то отвлек его от этого разговора и мы разошлись. Происходило это в королевской палатке, так что многие, бывшие там, слышали наш разговор.

Пишу об этом для того, чтобы Ваша Милость имели сведения не только о военных делах, но и знали, что до нас и из Великой Польши доходят новости, которыми мы и занимаемся, если нет военных известий.

9-го сентября.

После вчерашнего штурма мы немного смущены; главное же, (о чем пишу одному только Вам) хотя мы стреляли только два дня, а уже чувствуем недостаток в порохе. Посылаем сегодня за ним курьера к рижанам: не знаю, выпросим ли что нибудь? Гетман подарил королю несколько десятков центнеров пороху и 300 цельных ядер, которые привез сюда на собственных своих лошадях. Прекрасно было бы, если бы и другие вельможи также поступили. Русские в проломах, сделанных нами, снова ставят срубы и туры и так [120] хорошо исправляют их, что они будут крепче, нежели были прежде. Мы бы и стреляли в них, да принуждены беречь порох. Вот, Ваша Милость, до чего мы дошли! Это все наварили венгерцы. Если бы поступили так, как советовал гетман, чему есть свидетели, то вышло бы гораздо лучше. Ведь вся неудача этого штурма падет только на его голову и проч.

Хотим мы покуситься еще на один приступ и подумываем о подкопе; собираем пеших казаков, чтобы и они также готовились к атаке. Бог весть, что будет! необходимо, чтобы Он Сам помог нам своим милосердием и милостью. Чтобы ни случилось, боюсь, как бы нам не потерять здесь и ту частичку славы, которую мы добыли в последнее время.

Хлевицкий, живший при покойном воеводе Сендомирском, пошел вчера на штурм и убит. Он был в отряде Пенионжка. Собоцкому порядком досталось во время приступа: избили его дубьем и каменьями, как собаку. Наши Меджихицкие тоже отличились. Брат Стадницкого сильно ранен.

10-го сентября.

После штурма думаем поправиться, что легко может случиться, если усилим себя или придумаем что нибудь необыкновенное. Одно верно, что во всем терпим недостаток. На место заболевшего Ухровецкого назначен в окопы Пенькославский. Пдицкий со времени своего приезда к войску все [121] болен: Бог знает, поправится ли он от этой болезни. Фаренсбек, нанимая шотландцев, выдал некоторым жалованье вперед и потерял было надежду на прибытие их в лагерь: теперь извещает короля, что они идут сюда в числе 600 и уже недалеко. Мы с радостью их поджидаем; они храбро полезут на эти стены, но клянусь, что и хлопот с ними из-за денег будет более, нежели с немцами. После штурма каждый день умирает много раненых. Далмата кажется назначают сумиовским старостою, а пану Ферепсу дают местечко Могильничи с несколькими деревнями близ Варшавы. Бог знает, не вытеснили бы нас эти венгры из Польши! и князья наши уже не могут за ними угнаться — так какую же любовь к службе могут иметь другие?

11-го сентября.

Приготовляем то одно, то другое к новому штурму. Везде вижу тихо: надо полагать придумывают какие нибудь хитрости. Помоги нам Боже! Решительно не понимаю, как это у москалей достает пороху и ядер; видно у них нет недостатка как у нас; стреляют день и ночь, но все напрасно: по милости Божией, как окопам, так и людям вреда нанесено мало!

В этом месяце Господь, по своей милости, дал нам превосходную погоду; дни такие ясные, прекрасные и теплые, как у нас в Польше; но вероятно не долго нам наслаждаться этим! Господа [122] строят для себя на зиму домики, а мы, бедные, не знаем, как будем спать в наших палатках.

12-го сентября.

Сегодня ночью Петр Кенди умер от огнестрельной раны; хотя рана в ноги и не была очень опасна, но от образовавшегося в ней воспаления не мог спасти и Буцелла. Андрей Секель тоже ранен во время штурма, говорят очень слаб и не надеятся, что останется жив.

На другое утро после штурма, русские повесили на городской стене одного венгерца. Пенькославский говорит, что они сегодня ночью кричали к нам в окопы: “видели, как висит венгерец? вас всех так повесим”! Еще грозили одному человеку, но я писать о нем не смею. “Какой это король у вас? Ни зелья, ни денег не имеет! Подите к нам: у нас и зелья и денег, всего много”. Портят своею стрельбою нам туры, так что на иные велено опять возить хворост. Ведем подкоп под стены, только не знаю как скоро он будет готов; хорошо, если бы русские не догадались, а то они, по рассказам пленных, поделали везде слухи. (Остаток этих слухов, т. е. подземных коридоров и теперь можно видеть у Покровской башни, вблизи которой сохранилось устье подземного хода, ведущего далеко в поле. Такие слухи были устроены и в Смоленске, о чем упоминает Маскевич в своем описании Смоленской осады: он говорит, что ни один подкоп не мог удаться потому, что русские везде имели слухи) Нашим приходится копать в каменистом грунте и наталкиваться на погреба о сводах. Помоги нам Боже! [123]

Стефан Белявский прибыл сегодня в лагерь с своим отрядом из 600 порядочных гусар, 60 казаков и сколько-то пехоты. Королю они понравились; представлялись также князь Пронский и 50 конных волонтеров. Еще Корф из Лифляндии привел 100 немецких наемных рейтар, за ними представлялись волонтеры из подвластных королю ливонских дворян, в числе нескольких десятков человек.

Гневашева стража схватила под городом нескольких русских, которые выехали на наших пахолков, собиравших в огородах капусту и уже одного вели в плен. У них больше десятка таких, также, как и дезертиров. Трудно прекратить это своеволие. Хотелось бы нам соблюсти совершенную тайну о подкопе, который мы ведем; но от этих языков трудно уберечься!

13-го сентября.

Продолжаем вести подкоп; не знаю, как скоро будет готов; о Боже, если бы удалось это! Должно быть наши еще не докопались до рва. Одно знаю, что пока не будет пролома, ничего не сделаем, а если и войдем через пролом в город, то в городе еще две отдельные крепости, защищенные стенами и башнями, на которых довольно орудий: их нам также придется проламывать и брать. Господи! помоги нам. Мне кажется (пишу одному Вам), что мы с мотыкой пускаемся на солнце. Не так бы нам следовало идти против Пскова и пр. Староста Смятынский представил королю 12 дорогих турецких лошадей. [124]

Стефану Белявскому с его отрядом приказано расположиться с другой стороны города.

Я получил письмо от Гралевского из Варшавы. Он пишет, что Зембоцкий, приехавши туда из Дисны (от двора он отправился в Краков и заехал в Варшаву), позвал его к п. охмистру (Гофмейстеру), от которого хочет выхлопотать позволение вывезти соль из Варшавы и не продавать ее нигде при складах, говоря, что таково приказание короля; он сообщил об этом писарям (при складах) и сделал какие то письменные распоряжения. Кроме этого пишет, что Зембоцкий передавал, будто я советовал ему поступить таким образом и сказал, что это купеческая соль, а не наша, что я показал ему условия, которые заключены с ним и пр., как Вы можете видеть из копии письма Гралевского. Не понимаю, что за новости выдумывают эти соляные пристава? Зембоцкий был недавно при дворе и провожал короля из Вильны до Дисны, стараясь о каком-то указе. Я даже ни одного часу не спускал глаз с него и постарался, чтобы он не получил ни указа, ни письма, которые могли бы повредить нашей опеке, или продаже остатка соли. Он также хотел продать, но должен был оставить этот проект; он взял с собою полный воз указов, которые все прошли через мои руки: ни один из них нам не помешал, напротив все в нашу пользу. Ты, говорит он, причиною, что маршал гневается на пристава; нам следует просить короля, чтоб вы не мешали нам своею солью, которую имеете в [125] складах в Мазовии; но из уважения к пану маршалу оставим это; но вот, приехавши в Варшаву, этот человек принялся за другое, задержал продажу у Гралевского, так что тот не получает ни гроша; он говорит, будто я ему советовал и показывал письменные условия, но этого не только на деле, но и в уме у меня не было. Я не ожидал от него таких происков. Мое дело только рассылать королевские указы по всем казенным складам о вольной продаже соли: копии этих указов посылаю Вашей Милости. Я отправляю другое письмо к п. Ланчицкому, чтобы он не вмешивался в эти соляные дела и не мешал Гралевскому своими процессами. Я также прошу Вашу Милость отправить письмо на счет опеки о том, чтобы нам не мешали в этой продаже, так как соль эта не купеческая, а собственная наследника; Гралевский же только слуга нас — опекунов и продает соль от нашего имени с разрешения короля. Кроме того прошу Вас написать к мазовецким писарям, чтобы они умели держать себя относительно нас и и Гралевского, а также и Селиге, варшавскому мещанину, писарю при мазовецком складе, у которого в руках все эти дела. Не сомневаюсь, что Ваша Милость сделаете это по расположению к нашему питомцу. П. Подскарбий все кричит о 3000 квартовых остатков.

14-го сентября.

Николай Гостомский, ротмистр из отряда пана Трокского приехал с письмами и вестями и [126] привез с собой татарина, служившего при дворе великого князя, который теперь в Старице. Этот татарин уже две недели, как сбежал оттуда. Пан Трокский пишет и Гостомский подтверждает, что они с войском подходили на 3 мили к Старице резиденции князя и сожгли все окрестные селения. Сам князь, как показывает этот беглый, смотрел из города на дым и пламя, когда горели зазженныя нашими селения, и плакал. Великую княгиню с детьми и имущество он отправил от себя водою. Посылал к Поссевину, чтобы готовился к отъезду; но Поссевин отвечал, что он не готов, и что ему бежать нет надобности, потому что войск польских не боится. Тогда князь вторично послал сказать, чтобы уезжал, как можно скорее. Поссевин опять ответил, что это вовсе не нужно, разве принудят его к тому силою. По словам беглеца думные бояре, в особенности Мстиславский, смотря на общее бедствие, советовали царю двинуться с войском на наших, или послать кого либо из сыновей. Царь не захотел, говоря: "я стар, а те не бывали еще на войне".

Потом, обратившись к какому то из бояр, начал бить и душить его, говоря: "Видишь я посылал тебя сжечь Беже (Bierze) (замок Трокского в Литве); ты этого не сделал, а теперь он на моих глазах палит мое добро." Говорил тоже: "ну, теперь счастье на стороне короля, пусть пользуется; настанет и моя очередь." Перебежчик рассказывает еще, что был при том, когда князь советовался с думными боярами, можно ли [127] согласиться на мир с королем на тех условиях, которые он предлагает? Бояре советовали уступить Лифляндию и уплатить все издержки, как того требует король. Когда говорили великому князю о деньгах, он чрезвычайно гневался и метался. Он имеет известия от Шуйского из Пскова: тот обнадеживает, что может продолжать оборону и прибавляет, что нам угрожает голод, и что вследствие этого мы не можем долго оставаться под городом, что более, чем на 10 миль вокруг Пскова все запасы уничтожены.

В последнем он ошибся: мы везде нашли много запасов нетронутыми; теперь правда, мы сами так опустошили окрестности города, что принуждены посылать за 6 миль отсюда. Поссевин у великого князя в большой чести. Должно быть уверяет, что имеет счастье устраивать мир между христианскими государями, что из Москвы не уедет, пока не помирит князя с королем. Дай-то Бог! Все, что пишу, сообщил сегодня королю в палатке русский беглый, а переводчиком был пан воевода виленский. Много знает этот беглый княжеских дел, секретных и проч.

15-го сентября.

Пришло известие, что шведский король взял Нарву.

Пан Кастелян Гнезненский прибыл в лагерь. [128]

Много ротмистров встречало его и сам король ласково принял. С той стороны города русские на лодках прокрадываются в город.

Туда ездил гетман ставить стражу; когда возвращался в лагерь, впереди его ехал наш пан Косцельский, а с ним Черный, один из свиты гетмана; русские выстрелили по ним из пушки: ядро, пролетев под лошадью Черного (перед самым гетманом), оторвало пальцы у левой ноги Косцельского и у его лошади ногу. Душевно жаль, что произошел такой случай, оба очень страдают, все-таки Косцельский не так опасно. Гетман велит за ним прилежно ухаживать. Вот как бывает на войне! Гетману очень неприятно, когда около него много собирается, потому что русские метко стреляют. В минуту несчастия около гетмана было 40 всадников.

Королю на зиму строят дом и паны стараются, чтобы им зимою было тепло, а если мы бедные перемрем, что с ними будет?

16-го сентября.

Прошлою ночью в крепость пробрались два бота с людьми. Должно быть или гонец или кто либо другой и в таком случае, надо полагать, что русские находятся выше Порхова в большом числе. Наши посылают туда сторожевые отряды, которые заняли оба берега; в тоже время наших два судна стоят на воде каждое у своего берега; в одном 100, а в другом 160 вооруженных огнестрельным оружием и проч. [129]

17-го сентября.

Сегодня, ночью, 17 русских ботов пытались скрытно пробраться в город, но их заметила наша стража, расставленная вдоль реки; одних захватили на воде, других, пристававших уже к берегу и старавшихся уйти побили или побрали в плен; еще и теперь гоняются за ними по полям. Захвачен также их начальник; всех их было 150 человек. Теперь ведут их в лагерь связанными, как скот. Князь послал их в город на подмогу. Взяли мы 16 лодок: одна как-то ускользнула. Bсе припасы, которые были на лодках, захвачены немцами. Тешимся понемногу в этом роде. Шведы взяли Нарву приступом. Перехвачено письмо от русских к князю Мстиславскому, в котором просят укрепить Ивангород, находящийся напротив Нарвы, на другой стороне р. Наровы. Мы перехватили также русские письма из Пскова к великому князю. Уведомляют, что король ведет подкопы под стены и пишут подробно, как и в каких местах. Видите, Ваша Милость, как хорошо знают в Пскове о том, что делается у нас в лагере и, кажется, придется нам оставить этот подкоп, чтобы не унесли из него пороху. Не знаю, что дальше будем делать. Тарновский пехотный ротмистр, брат ксендза референдария, умер сегодня ночью от раны, полученной при штурме. Раненых умирает очень много. Возле некоторых палаток, как на кладбище, стоит много гробов. [130]

18-го сентября.

Пойман русский гонец, пробиравшийся из города с донесением к князю, что из его людей много погибло вчера на реке и что необходимо прислать помощь. Еще уведомляют, что во время приступа погибло до 500 человек.

Король ездил с гетманом за город смотреть захваченные вчера лодки. Реку перегородили бревнами, связавши их цепями и протянувши от одного берега до другого. Трудно будет русским пробираться в город.

На лодках, для охранения берегов Великой, расположились пешие немцы и поляки под начальством Стефана Белявского.

В двух милях от города лежит огромное озеро, принимающее реку Великую. На озере есть острова, на которых русских с окрестных сел и деревень собралось несколько тысяч. Нужно зорко следить, чтобы они не прокрадывались в город с съестными припасами. Недалеко от Порхова, 8 миль отсюда, русские напали на обоз Пржиемского и захватили у него семь цугов с прислугою. Упаси нас, Боже, от этого. У старосты Слуцкого там же отнято 60 коней, а у Стадницкого — два цуга. Николай Гостомский отправлен третьего дня. Трокскому кастеляну велено идти под Псков с своим отрядом и стать в 8 милях.

19-го сентября.

Коморник сейчас отъезжает с письмом к Вашей Милости. И я тоже запечатываю настоящее [131] послание мое. Из лагеря, под Псковом в сентябре 1581 г.

Сегодня, в ночи, гетман, бывший на рекогносцировке с паном Гнезненским, по своей неосторожности едва было не попал в руки неприятеля, так как близко подъехал к городским воротам: лишь только их заметили, как он повернул тотчас назад.

20-го сентября.

Ничего не делаем в лагере в ожидании пороха и подкопа. Копают мины в трех местах: в двух из них — не остерегаясь, для того, чтобы и русские продолжали там копать, как уже начали; в третьем месте подкоп ведется тайно, так что и в лагере мало кто знает, а русские и совсем не догадываются: там и будут закладывать порох.

21-го сентября.

Гетман захворал: сейчас после обедни слег в постель и пролежал целый день. Мало спит; целые ночи то там, то здесь разъезжает вокруг города, не в свое время ест, потому и должен заболеть. Вчера за ужином после сушеной лососины и испортил себе желудок. Пан воевода виленский представил королю пленных не простых, а детей боярских, которых казак Железо поймал в 6 милях от Великого Новгорода. Они хотели захватить языка, но были сами разбиты и взяты в плен. [132]

Пленные эти рассказывали, что 7000 отборных татар и русских пошли под Порхов, который отсюда в 12 милях, жечь провиант и хватать фуражиров. Против них гетман выслал 450 человек конницы Потоцкого, Пудловского и Струся.

22-го сентября.

Гетман не выходил целый день за нездоровьем; ночью с ним была рвота, при чем лосось и еще что-то вышло из него. Литовцы, по желанию короля, согласились служить на аванпостах, чего прежде не хотели. Сегодня, ночью, был на карауле сам воевода виленский вместе со своими. Пан Виленский сменил его днем. Стадницкий поссорился с паном Станиславом Радзивилом. Люди Стадницкого гнали с фуражировки скот; откуда ни возьмись радзивиловы казаки и отбивают добычу. Тогда Стадницкий ночью напал на казаков, забрал и хлопов и скот и пригнал в лагерь на решение гетмана. Пан Радзивил жаловался гетману, а тот поручил разобрать дело Пржиемскому. Дело еще не кончено. Кажется переговоры были не совсем приятные. Радзивил, обратясь к кому-то, заметил тихо: “он негодяй”. Это услышал Стадницкий и сказал: "врешь, (чтобы не оскорбить слуха Вашей Милости) ты сам негодяй!"—Радзивил смолчал, будто не слышал. Тогда вмешался какой-то жолнер: "ты, пане Радзивил, не слышишь, что про тебя говорят?" На жолнера накинулись другие, [133] говоря: "что тебе за дело, молчи!" Etc. Так и разошлись до завтра.

Пришло известие, что русские с татарами разбили наших казаков на трех стоянках почти на голову, так что из 450 успели уйти только 100. Собралось было наших около 100 человек слуг и товарищей князя Пронского в экспедицию против русских на острова, где надеялись достать провианту; но лишь только подъехали туда, как 1000 русских напали на наших, одних перебили, других потопили, а некоторых взяли в плен.

23-го сентября.

Гетман целый день никуда не выходил. Старательно приготовляем все нужное для штурма, в надежде, что чрез несколько дней подкоп будет готов: надо полагать — дело идет хорошо. Все удивляются здешней погоде: в такое время в Польше редко бывают дни такие теплые и веселые.

Благодарение Господу Богу! помогает Он нам по своей святой милости: от дождей и непогод мы еще не терпели. Нарву король шведский наверное уже взял и осадил другой замок, лежащий на противоположном берегу р. Наровы — Ивангород; полагают, что овладеет и этой крепостью, так как в письмах оттуда к в. князю, которые нами перехвачены, извещают, что не надеются отстоять Ивангород. У Шведа ведь 40 пушек. Сегодня убили у нас двух ротмистров, которые пообедавши вышли в окопы, сперва — Серного, а потом тотчас [134] же — Долмата; оба были французы; вместе с ними убито несколько рядовых; в тот же день на аванпостах убит слуга Ландскоронского.

24-го сентября.

Сегодня, ночью, русские подвели мину под один из наших подкопов, лежащий ниже венгерских шанцев и взорвали его на воздух. Но это ничего не значит: мы так и хотели, чтобы таким образом потерялся след, а у нас другой подкоп — скрытый, о котором они не имеют сведений. Но кто поручится, что и того они не почуют. Гетман не выходил еще целый день, верно уж очень страдает желудком. Не знаю, что будет дальше; боюсь, что ему скоро опостылит и двор. Боже, избави и нас худых от этого двора как можно скорее, только бы прежде приобрести кусок хлеба, а если этого нельзя, то лучше и совсем его оставить.

Русские стреляют по прежнему. Серного, пехотного ротмистра, выстрелом ранили легко в голову; другого ротмистра, Карвата, ранили опасно в плечо; из мортир сыплют массу камней, которыми, стреляя сверху стены в окопы, причиняют много вреда нашей пехоте. Вечером к тому месту, где Белявский с Ухровецким стоят на страже по ту сторону города у монастыря (Снетогорского) причалили две ладьи с русскими. Люди вышли на берег и поразбежались; некоторых, впрочем, успели [135] захватить; по их рассказам, на озере много лодок, которые желали бы пробраться в город. Приказано зорко следить за ними и давно уже поперек реки протянуты бревна, связанные цепями.

25-го сентября.

Не знаю, что за веселье напало на русских. Сегодня, во втором часу ночи, поднялась игра в бубны, трубы и литавры, так что в лагере было хорошо слышно. Должно быть потому, что наши гайдуки в окопах заиграли на трубах; вот и они, желая показать, что и им весело, принялись за бубны и пр.

Гетман сегодня выходил к королю еще не поправившись, как следовало бы; он очень бледен. Гетманскому поручику пану воеводе Брацлавскому пришло известие о смерти его жены.

26-го сентября.

Гетман целый день никуда не выходил. Док-тора постоянно заняты его желудком: прикладывают, мажут и пр.; должно быть он очень ослабел; ночью спит мало, днем — и того меньше; желудок не может ничего переваривать и не принимает. Боже, не огорчай нас его болезнью. Король озабочен, к тому же люди недовольны как им, так и гетманом, но ведь на войне зависти довольно. Etc.

Ничего не делаем в ожидании рижского пороха, который, надеемся, теперь уже в дороге; его [136] ссопровождают 50 всадников из роты Гостынского. Из Полоцка должен придти другой транспорт. Мы повесили как-то головы с этой осадой; все делается не так, как бы хотелось! Сдается мне, что мы скоро помирились бы, если бы князь прислал с подобным предложением; но после того ответа, который мы из тщеславия ему отправили, не думаю, чтобы он это сделал. Хоть бы иезуит Поссевин уговорил его самого приехать для переговоров. Очень многие готовятся ехать домой не дожидаясь окончания войны. Король наверное останется до морозов, чтобы потом ехать санным путем. Что будет с нами, Бог весть! Нам уже не хватает ни сена, ни овса, ни другого продовольствия; с большою опасностью должны посылать за 10 миль. Когда оттуда воротятся кони и слуги, то радость такая, как будто кто подарил! Когда же отъезжают — прощаемся с ними, точно видимся в последний раз. Не удивляюсь, что королю трудно достать дома жолнеров, потому что кто же захочет идти на такую нищету: тратить тут имущество, капиталы, здоровье и пр. А внимания мало! Боже, милосердный Господи!

Господи, Боже! Чтобы Вашей Милости в ответах, которые мы ожидаем на свои письма, приказать нам скорее вернуться домой; кажется мы попали бы не на роскошь, потому что снова придется вымаливать пособие для ведения войны; верю, что все это не без хлопот. Но если - б Вы знали, как другие были бы рады хоть во время этой уже четвертой войны остаться дома. [137]

27-го сентября.

Гетман побыл немного у короля, бледный, худой, все еще болен желудком. Сомневаемся, чтобы подкопы удались: русские взорвали еще другой, тоже довольно значительный, а третий, секретный, о котором никто не знал и на который была вся наша надежда, далее вести невозможно: наши минеры встретили скалу, которую напрасно стараются пробить, так что вся работа, как слышно, пропала. Мы повесили носы. Жолнеры, т. е. ротмистры, говорят, что их товарищи не хотят более служить: что по причине голода не могут оставаться тут до зимы. Когда товарищам объясняют, что, на основании условий, никто не имеет права оставлять службу, они говорят; вы ведь без нас заключили условия с королем, так они для нас обязательными быть не могут; мы выслужили свое время, как нанимались, и больше не хотим. "А если король предложит вам другие условия, будете служить?" "Нет, говорят, это в нашей воле". Etc. Право не знаю, что будет дальше; боюсь, что забунтуют; и если на этот раз не случится денег, то королю много будет хлопот.

Удивительное дело, как не любят здесь гетмана; никто о нем хорошего не скажет; осуждают каждый его шаг; говорят, что не умеет управлять: лучше было бы довольствоваться сочинительством, а гетманство оставить в покое; что он ни с кем опытным в военном деле не советуется; из-за него нейдет осада, потому что люди не [138] желают ему ничего хорошего и сами ни к чему не имеют охоты; давно бы можно много хорошего сделать, если бы иначе обращался с людьми. Etc. А потому редко кто бывает у него. Не так поступал воевода подольский, который дружился с жолнерами, ротмистрами и товарищами; разговаривал с ними по дружески; этот же вспыльчив, сдерживать себя не умеет. Etc. Все это известно гетману, но он приписывает это зависти. Часть этих слухов идет с литовской стороны. Во время болезни часто навещали его младшие Радзивилы и пан воевода виленский, а другие литовские паны и не заглядывали и пр.

Пан Гнезненский говорил мне; "я очень доволен, что пан канцлер сделался гетманом; я поклонюсь челом двору и буду рад, если меня оставят в покое; однако во всем буду поступать, как научил меня пан маршал". Вот какое настроение. Передавал мне все разговоры, которые у него были с Вашей Милостью. Пан Андрей Зборовский что-то нас сторонится; о Голковском говорят не хорошо: он находится на поруках; вероятно его отпустят, когда станут разъезжаться, задав предварительно баню.

Два итальянца купили у казаков двух русских девушек, давши им за них по самопалу и сегодня ночью в своей палатке, не далеко от гетманского шатра, покушались сделать им насилие, так, что гетман лежа сам мог слышать крики и т. д.; утром рано нашли у них этих [139] московок и отняли; вероятно итальянцам, как иностранцам, это сойдет Etc.

Пан Остророг подчаший приехал на войну.

(Русские в числе 200 человек сделали вылазку, с целию достать языка, который бы мог сообщить им сведения о подкопе, но наши их подстерегли и заставили скрыться в ров под защиту крепостных выстрелов.)

Пан Потоцкий и другие вернулись из-под Порхова, потому что татары, открывши их присутствие, отступили к Новгороду.

Придворные недовольны на пана Чарновского, не знаю почему; хорошо, если бы кто из близких намекнул ему об этом, потому что мне его очень жаль Etc.

28-го сентября.

Прибыл слуга Поссевина с известием, что его господин едет сюда от великого князя московского, что он в Новгороде будет ожидать опасного листа, чтобы безопаснее явиться к войску; но с чем едет — слуга не знает; передал какие -то письма гетману, но что в них — неизвестно! скрывают. Отдал также грамоту воеводе виленскому от новгородского воеводы; должно быть пишет, что великий князь более уже не будет отправлять послов к королю, "а ты, как пан радный старайся, чтобы был мир, и чтобы не было пролития христианской крови". Этот слуга рассказывает, что Поссевин в великой чести у князя; с чем князь его отправил — узнаем, когда приедет. Дай [140] Бог, чтобы он нас помирил. На встречу ему король посылает к замку Опокам, в 16 милях отсюда, князя Пронского, Гневоша и ротмистра Мацея Белявского с 300 отрядом конницы; мы ожидаем его через неделю; но не знаю, так ли скоро это будет. Здесь была потешная история. Один казак встретил в нескольких милях от лагеря слугу Поссевина и тотчас донес об этом воеводе виленскому; тот поспешил с этим известием к королю; далее не знаю: или пан воевода не понял казака, или что другое, только король, выслушав обоих и пана воеводу и казака, решил, что Поссевин вместе с московским гонцом уже в четырех только милях от лагеря; разнеслось это по всему лагерю: все мы радовались, что прибыл наконец уполномоченный, а с ним, вероятно, ж мир; король велел тотчас пану Гнезненскому выехать с 1000 всадников на встречу гостям. Вскоре после этого явился к королю наш гетман, хоть и больной. Король спешит сообщить: "знаете, Ваша Милость, что Поссевин с московским гонцом только в четырех милях отсюда?

“Кто сообщил об этом Вашему Величеству?”

“Да пан воевода виленский уверяет и казака привел, который говорит, что видел их уже не далеко отсюда".

"Не верьте этому, Ваша Королевская Милость, и у меня был этот самый казак: он говорит только, что едет слуга Поссевина, а сам Поссевин остался за Новгородом и что гонца с ним нет никакого". [141]

"Да нам так передали и с казаком говорил сам пан воевода." Воевода ответил:

"Что я слышал от казака, то и передаю Вашей Королевской Милости".

Гетман на это опять: "а мне этот казак рассказывал иначе". "Пусть приведут казака к его милости королю, предложил воевода."

Когда привели казака, тот показал, что Поссевин еще за Новгородом и едет сюда один, а о гонце ничего неизвестно; видел же он только слугу, который не далеко от лагеря. Тем и разрешилось наше недоумение. Много смеху было в лагере. Пан воевода несколько сконфузился; вместо того, чтобы отправлять пана Гнезненского с тысячным отрядом, гетман велел Жолкевскому с несколькими слугами ехать на встречу тому пахолку; а мы после такой радости повесили носы и пр.

Гетман все еще нездоров; он слаб. Да кто и не изнеможет от таких трудов. Мне все кажется, что он помышляет о том, где ему жить.

29-го сентября.

Гетман не выходил целый день; доктора его не оставляют. На днях доставлены королю какие-то письма из Венгрии. Старосте перемысльскому велено ехать с посольством в Турцию; посылают верительные грамоты к султану и паше; должно быть встретились какие-нибудь затруднения в Седмиградской земле касательно утверждения молодого воеводы. Литовские паны показывают себя [142] усердными служаками: день и ночь содержат очередные караулы под стенами. Пан воевода виленский с паном виленским старшим, по целым дням и ночам на страже.

От пленных получено известие, что великий князь послал сколько-то стрельцов и боярских детей с наказом непременно войти в Псков и что они теперь находятся на Псковском озере, в трех милях от города по течению р. Великой. У них не мало лодок, с помощью которых надеются пробраться в город. На этих островах всех людей с простым народом, укрывшимся туда с своим имуществом, несколько тысяч. Я уже писал, как не удалось их покушение войти в город.

У монастыря, расположенного на берегу р. Великой, с той стороны города, стоят на страже: ротмистр Стефан Белявский с 600 отрядом конницы, пан Варшавский — с своею ротою, Ухровецкий — с пехотою и несколько сот немцев Фаренсбека. Озеро чрезвычайно большое — взором его не обнять: несколько миль в ширину и в длину 20: на нем, как на море, острова, на которых есть деревни, церкви и пр. Река Великая впадает в него на расстоянии 2 миль от города и вновь выходит у замка Гдова, где теряет свое название, получает новое — Наровы, течет к городу Нарве и в 12 милях от Гдова впадает в море. Из это-го же озера в другую сторону выходит река — не помню как ее зовут, которая течет под Дерпт. Когда большой ветер, то на озере подымаются [143] волны подобно морским; на нем ходят большие суда. Нужно признаться, у князя удивительная земля и всякий скажет, что он великий государь. Не выедут ли против нас русские с тех островов? Не знаю, как их оттуда прогонят. Нужно бы напасть на них водою, да у нас всего несколько лодок, в которых может поместиться очень немного людей. Псков — как был, так и есть. Шведский король лучше ведет свое дело; он взял уже Нарву, Ивангород, Вейсенштейн, Феллин, занятый русскими, Ферстенбека взял силою; обложил Пернов и если овладеет этим городом, то все ливонские порты, кроме нашей Риги, очутятся в его руках; тогда придется подумать о последствиях.

Мы и сами не знаем, что будем делать: а Швед улучил время! Московский: князь вывел из тех городов гарнизон, для усиления обороны Пскова, так что шведам нигде не пришлось употреблять силу: а мы засиживаемся под Псковом. Подозрительно это родство для других, и здесь так рассуждают; "почем знать, сам ли от себя так поступает Швед. Не посоветовали ли ему другие наши соседи, с которыми мы не очень-то поддерживаем приязнь и соблюдаем договоры? Датский тоже сомнителен. Или не делается ли это по наущению самого князя? Ведь его послы в Регенсбурге предлагали Ливонию цесарю, чтобы только заступился за них и помог против нас и пр." Хотя так говорят простые солдаты и жолнеры, однако слышать это часто приходится и пр.

Несколько сот ядер пришло из Заволочья; [144] другой транспорт с ядрами, порохом и орудиями ожидаем из Риги. Корф должно быть с ним уже в дороге. Попытаемся еще раз штурмовать, только не знаю, как посчастливится. В пехоте большая нищета, которая еще усилится с переменою погоды: и то уже начались пронзительные и холодные ветры; скоро быть снегу. Пехота бежит из окопов, где становится холодно. Дошло до того, что солдаты сдирают алебардами дерево с зубцов на стенах и часто получают за это в лоб. Не придет ли скоро конец этой осаде! Если же король захочет остаться тут на время морозов, то вы, надо полагать, не всех нас увидите. Теперь здесь каждый может научиться тому, что войну легко начать, а трудно кончить; что для нее нужны хорошие советники и во всем достаток.

Аламани, брат королевского кухмистра, уступил Варминскую канонию пану Баторию, который учится в Полтовске, и ксендз Кромер верно уже сделал его коадъютором епископства Гельсбергского, чего нельзя достигнуть, не бывши прежде каноником в Вармине. За то Аламани по всей вероятности будет аббатом. Хвала Богу, пожалуй станет и епископом. Что же, пусть эти иностранцы отнимают у нас, польской шляхты, земли республики, в которой мы родились и которой мы служим. Не знаю, известен ли Вам этот Аламани. По словам кухмистра, брат его едва учится читать; он говорит также, что и п. Баторий должен получить большие бенефиции, а тот, который здесь, будет ленным князем в Лифляндии и пр. [145]

30-го сентября.

Гетман не выходил целый день. Сегодня посетил нас первый мороз, но земля не замерзла. Скоро устроят палатки, за которые не нужно платить. Я тоже строю себе лачужку; нужда заставит некоторых из нас работать.

Гостомский был в карауле. У него из двух орудий убиты конь и слуга.

1-го октября.

На рассвете русские сделали вылазку в числе 1500. (Днем караул удержали Хоцимирский с Пененшкем). Им не посчастливилось, потому что мы прогнали их к воротам, потеряв из своих только пятерых; между тем два родные брата, знатные бояре, служившие при младшем Шуйском, в золотых шлемах, отделились от своих и стали не далеко от наших; и не знаю, забывшись, или нарочно, — наткнулись на стражу ротмистра Хоцимирского, и когда наши с копьями хотели броситься на них, они, сняв шлемы, стали кричать: "мы к вашему королю" и таким образом отдались нам в руки; хитрые какие! (эти пленные говорят, что чернь хочет поддаться королю, и что Шуйский, заметив это, велел присягать вторично).

2-го октября.

Две недели тому назад перехвачены письма некоего Никиты Хвостова, который идет сюда из Новгорода с 700 стрельцов. Великий князь [146] приказал ему во чтобы-то ни стало войти в город. Сегодня стража заметила, что люди Хвостова, прибывшие из озера на лодках, высадились на берег. Поэтому приказано быть наготове. Гетман чувствует себя гораздо лучше.

3-го октября.

Уже стало смеркаться, как попался в наши руки знаменитый пленник Никита Хвостов вместе с своим слугою. Они в темноте прокрадывались к городским воротам, но были захвачены солдатами воеводы волынского. Никита должен был войти в город в прошлую ночь вместе с своим товарищем Данилой, но от утомления не мог идти пешком и потому решился сегодня попробовать, а Данило все-таки прошел сквозь нашу цепь и попал в город, имея при себе более 100 человек. 500 из никитовых стрельцов, видя, что начальник в плену, повернули назад к озеру. Видно Бог нам помог в этом деле.

Я не видывал такого красивого и статного мужчины, как этот Хвостов! Он мог бы поспорить со львом; еще молодой лет под 30. Все войско ходит на него дивиться. Говорят, что он похож на пана Меджижецкого. Ему известны все планы в. князя, поэтому его старательно расспрашивают. Рассказывает все; что порох идет уже к нам из Риги, кто его сопровождает и сколько - все это он знает лучше самого короля; не ударил он на них, единственно повинуясь приказанию в. Князя [147] как можно скорее спешить к городу. Говорит, что князь ради мира уступит всю Ливонию, что шведы взяли Нарву, Ивангород, что они направляются к Юрьеву (Дерпту) и легко его возьмут; что князь отпустил уже Поссевина с большим почетом, щедро наградив его, что последнему не удалось, вследствие противодействия думных бояр переговорить с князем наедине, а должен он был через них вести дело с князем. (Мрочек, первый ротмистр, привел 18 пленных русских, нескольких убил, да сам потерял 6 гайдуков). Гетман винит Степана Белявского за то, что его стража пропустила в город Данилу с людьми; но Белявский не виноват, потому что трудно одному наблюдать за таким обширным пространством около города. Следовало бы поставить там не одну, а несколько таких рот. У него соперником Ухровецкий, который готов, кажется, наделать ему много вреда. Здоровье гетмана поправляется.

4-го октября.

Поссевин уже близко и не сегодня так завтра будет в лагере. Король послал ему на встречу свои экипажи. 200 немцам приказано сесть на 10 больших лодок, отбитых у неприятеля, плыть на остров, и попытаться захватить там русских. Да поможет им Господь Бог! Господи Боже! как переменчива тут погода: после таких прекрасных дней вдруг пошел снег с вьюгой, и настал страшный холод. Шубы начинают дорого цениться. Мы, [148] подобно лисицам, роемся в земле и прячемся в ямах; но Бог знает, что будет с бедной пехотой; каждый раз дезертирует из ней по нескольку. На немцев нашла какая-то болезнь, умирает их ежедневно по десятку. А что же будет дальше? Мне кажется, что попомнит наше войско этот Псков. Стрельцов Хвостова, которые обратились в бегство, после того как начальник попался в плен, солдаты наши ловят за городом в кустарниках и приводят в лагерь; (захвачено их 15). Хвостов просил, чтобы позволили ему написать в город о присылке шубы и двух слуг. Король разрешил и он послал туда грамоту, но ни ответа, ни слуг с шубою еще нет. Не знаю, откуда король с канцлером узнали, что в Полоцке на пепелище зарыто серебро и несколько бочонков с деньгами; даже место наверно указывают. Король послал туда коморника, который копал на указанном месте, но денег не нашел, а староста полоцкий запретил ему рыть дальше. Король рассердился на воеводу и послал туда коморника еще раз поискать счастья. Не знаю, будет ли в этом толк! Это делается втихомолку, чтобы не было смеху; следовало бы о деньгах стараться как-нибудь иначе etc.

Получено известие от пана Трокского, что он от Торопца прямо направился к Порхову; на пути имел стычку с 1500 русских, бывших под начальством князя Оболенского, который взят в плен; его отряд разбит и прогнан, люди разбежались по своему обычаю по недоступным болотам. [149]

5-го октября.

Ночью шел снег и потом сильно заморозило: палатки наши не привыкли к этому. Воевода брацлавский объезжал с Белявским город, высматривая каким путем русские прокрадываются в город, и попал под выстрел гаковницы; лошадь под ним убита; Белявский дал ему своего коня, которого имел в поводу. Поссевин приехал в лагерь около полудня, сошел с коня перед гетмановой палаткой, там же обедал, а потом privatim посетил короля. Не знаем еще, что привез он нового. Барнемисса, гетман венгерский, видя, что русские успокоились, приказал нескольким десяткам гайдуков взобраться на башню, в которой мы были во время штурма и поднять тревогу. Те с большою охотою в совершенной тишине пробрались туда, ударили на русских и не мало побили их из ручниц; русские, полагая, что это штурм, открыли огонь изо всех пушек, ружей, так что нашим пришлось отступать.

6-го октября.

На совете у короля был Поссевин, которого русский князь называет “Сивый Папа”; должно быть докладывал обо всем; кроме сенаторов никого туда допущено не было. Но едва - ли привез он что либо хорошего. Русский князь упорно держится последнего своего предложения, которое послы его предъявили в Полоцке; Нарвы (которая уже не его) отдать не хочет, большую часть ливонских замков [150] оставляет за собою, а нам отдает то, что давно уже наше: Курляндию, Семигалию, Ригу и еще Кокенгаузен, Ашераден, Ленневаден, Полоцк; далее, чтобы плавание по Двине было свободно, а больше ничего не хочет уступить, видно уж очень упорен. Поссевин еще останется у нас и отсюда пошлет нарочного к князю, когда узнает наше решение. По моему — лучше бы согласиться: не только дома, но и здесь эта война уже всем порядком надоела: если она протянется до будущего года, то у нас мало останется ротмистров. Морозы усиливаются, реки становятся, как у нас около Рождества Христова; пехотинцы гибнут от холода, а мы роемся в земле, строим печи. (Стража Гостомского поймала русского шпиона, который прокрадывался из лагеря в город, с целью подать русским собранные вести. Отдали его в распоряжение Гетмана.)

7-го октября.

Ночью стража Белявского заметила по ту сторону города русских, которые, прибыв с озера, хотели пробраться в город; тотчас подали сигнал трубою литовской страже; прискакавший отряд конницы ударил на русских и разбил их на голову; несколько десятков легло на месте, полтораста попалось в плен, а всех их было семьсот; между ними сотня казаков, астраханских стрельцов. Головою у них Мясоедов (король называет его Carnivorax), который неизвестно куда девался; если бы он был убит, то его нашли бы; [151] может быть, он ушел назад, или каким-нибудь образом во время стычки, в темноте, пробрался в город, чего упаси Боже, потому что он должно быть такой же дельный, как и Хвостов? Враги обвиняют Белявского, что виною этого оплошность его стражи; но следует помнить, что не только одна рота Белявского с Варшавским, но и несколько таких рот едва ли бы были в состоянии наблюдать за той стороной города. Пленные говорят, что находящиеся на острове ежедневно переписываются с осажденными. Разбитому нами отряду не хотелось идти в город, но Мясоедов приказал сотникам гнать их палками per forra. Бедные люди! Трудно знать, что будет дальше с осадою. Корф сегодня или завтра прибудет из Риги с порохом, но едва ли он привезет его много, за то ведет с собою сколько-то шотландцев, про которых здесь носились слухи. Идут они в шелковых чулках и узорчатых кафтанах; мне кажется, будет им немножко холодновато. У нас приготовляются к штурму, снаряжают лестницы, веревки, факелы; не знаю, к чему это; должно быть хотят лезть на стены, так как разбить их мы не можем. Пехота с отчаяния ждет скорее штурма; говорит, что лучше погибнуть от руки врага, чем от холода, да голода.

8-го октября.

Удивительно, что коморники наши не скоро едут с ответом от панов из Польши. [152] Вероятно Вы прикажете нам возвратиться домой и потому так долго их не отсылаете. Дай Бог, чтобы вышло так! Радостнее этого известия мы бы иметь не могли, потому что нам бедным здесь очень худо! Мы здесь пожнем только тот плод, что славу добудем: но бедным и этого не достанется. Разве только, когда приедем домой, поговорят дня два-три, что мы были на войне, что нас нужно наградить; а кто же вознаградит нас за потерю здоровья и денег? а потом те, которые оставались дома, сидели в теплых избах, сравняются с нами и будут одинаково чествоваться. Дождались мы такой зимы, какая у нас в конце января, а говорят, морозы будут еще сильней; все мы хоронимся в земле, как звери; платья, шубы и не спрашивай; провиант добываем за 12 миль от лагеря, да и то с большою опасностью. Русские захватывают лошадей, слуг, провиант и все прочее. Дай Бог, чтобы королю и гетману удалось благополучно вывести отсюда войско. С какими вестями приехал Поссевин от вел. князя — до сих пор неизвестно. Советуются втроем с королем да гетманом.

Мне по секрету сообщили, что нет ничего приятного. Князь упорно стоит на условиях, которые послы его в последний раз предложили в Полоцке; сомневаемся, чтобы этот иезуит сумел помирить нас. Сегодня или завтра он посылает своего слугу к князю с каким-то письмом. Ясно, что дело затягивается. Видно варвар этот хочет выиграть время. [153]

Мы с нетерпением ожидаем исхода этой войны, а каков будет — Бог знает. Пришла весть, что Корф, который везет порох из Риги — только в 12 милях от лагеря, на днях прибудет. Снаряжают лестницы, фашины с серой, да молотки, которыми будут разбивать стены. Солдаты дивуются на все, что творится; дезертируют от холода босые, без шапок и платья, страшно дерутся с жолнерами из-за дров, которые привозят в лагерь, отнимают друг у друга платье и обувь; затем жалобы и ропот на все, на венгерцев в особенности; на последних все войско озлоблено за то, что они немилосердно грабят. Какого-то венгерца король назначил начальником в Ворониче и Острове. Там тех, которые прибывают из лагеря для фуражировки или возвращаются из армии домой в Польшу, бьют без милосердия, все отбирают и сажают в тюрьму вместе с слугами, говоря, что в этих местах, которые уже завоеваны, жители такие же подданные короля, как и другие и потому обижать их, как подданных, не следует. Вчера в моем присутствии подчаший ротмистр Жебржидовский, у которого венгерцы отбили под Островом слуг, приехал в лагерь и привез с собою к судье раненого и избитого товарища своей роты: он громко ругался, кричал и грозил, жалуясь, что от венгров житья не стало! Говорят, что на будущих сеймиках будут составлять против них какие-то артикулы. Воровство в лагере страшнейшее. Некто Пивка, поручик роты Вонсовича, украл у своего ротмистра 700 золотых. При [154] обыске все пропавшие деньги нашлись у него и к тому же он сам сознался. Служака он хороший, имел при себе 8 лошадей; как лошади, так и сбруя весьма порядочны, а родом он из-под Щебржешня; сомневаются в его дворянстве. Многие желают, чтоб его казнили. Уже профос взял его в свое распоряжение и мы надеемся, что он будет повешен. Вонсович же, лишь только получил свои деньги, хотел, чтобы его освободили, но напрасно — преступление слишком явно. У епископов требуют недосланного ими налога: гневаются на епископа познанского, который не только остатки, но и все у себя держит. (Русские, как всегда, вышли из города под защитой крепостного огня, постояли немного, погарцевали и воротились в город).

9-го октября.

Гетман приказал ударить в барабан для сбора ротмистров; держал к ним речь, укоряя их за то, что они устраивают какие-то частные сходки и помимо него хотят обращаться к королю. Это его задевает, потому что без гетмана нельзя ротмистрам ни сходок делать, ни самим являться к королю с изложением своих нужд; на то есть начальствующий гетман, который должен знать о нуждах войска и обо всем докладывать королю; ему дана такая же власть, какою перед тем пользовался п. Тарновский и он даст им почувствовать эту власть. Если у них нужды какие, или неприятности, то он готов сейчас их выслушать, но было [155] бы гораздо удобнее собраться им здесь же завтра и сообщить ему обо всем. При том он просит приказать, чтобы конница доставляла для пехоты по одному возу дров с каждой роты. Пржиемский, пользующийся наибольшим влиянием между ротмистрами, ответил, что он ничего не знает про сходки, и сам их не устраивает, хотя его товарищи терпят много нужды, но он уговорил их решиться все сносить, чтобы не лишиться милости короля. Что же касается до некоторых нужд их, то они завтра о них доложат. Гетман на это сказал: "рад обо всем, о чем будут просить, подумать и позаботиться, лишь бы не было сходок. Вместе с этим, каждый из вас завтра скажет мне свое мнение, каким образом удобнее добыть город, потому что необходимые для этого предметы скоро прибудут из Риги, и прежде нежели они будут получены, нам нужно составить планы действия." Относительно пожалования гетманства канцлеру, о чем я писал в предыдущих письмах, теперь могу сообщить копию с грамоты на гетманство, предостерегая Вас не показывать ее никому и ни с кем не говорить об этом. Король созвал совет из сенаторов и ротмистров; обсуждали, каким образом взять город; участвовал в этом совете Фаренсбек вместе с Вейгером; предлагались различные планы: наконец решили штурмовать город с трех сторон, стрелять в него из орудий, старых окопов все-таки не покидать. Не малое затруднение, которое и теперь еще дает себя чувствовать, в том, что одни окопы отстоят от [156] других на целые полмили, так что в случае вылазки русские могут порознь напасть на разделенные войска, в особенности на те, которые в новых окопах, так как от них до лагеря ровно миля. И так постановку туров отложили до прибытия пороха. Как только привезут порох, мы попробуем счастья. Симашке, луцкому подкоморию (он приехал волонтером с 50 конями), публично дано кастелянство Брацлавское, а Киевское — князю Вишневецкому, который был брацлавским. Волынским панам приятно, что заседают в совете. Лихтенштайнер из Силезии приехал на свой счет; видно богач; говорит, что прибыл из чести служить королю.

10-го октября.

Ударили в барабан; все ротмистры собрались перед гетманским шатром. Гетман сел на стуле перед трибуналом, кругом его разместились ротмистры; он произнес речь и предложил каждому заявить о нуждах своей роты. Пжиемский первый, как и вчера, начал говорить, что сходок никаких не было, что он убеждал товарищей оставаться на службе, но те велели сказать, что если им заплатят жалованье, они останутся на время, пока будут в состоянии доставать провиант; в противном же случае нужда заставит их покинуть службу. После Пжиемского другие ротмистры подавали письменные заявления о своих нуждах в том же смысле: они жаловались на беспорядки [157] в караульной службе, на то, что слишком часто доходит до них очередь этой службы — через пять или четыре дня (нужно стеречь 900 лошадей, извольте, Ваша Милость, сосчитать, сколько их всех) иногда мороз, солдатам холодно, так как нет ни шуб, ни сапог; а Боже упаси, если случится вылазка: солдат должен взять копье или другое оружие, но от холода не может владеть им. Хотя и дадут ему деньги, но они его не согревают, потому что шуб купить негде; лошади голодают, да и те попадаются в руки русских, а остаток воруют венгерцы с литовцами; (о последнем говорил Стадницкий, сердясь на Радзивила. Пжиемский хотел помирить их, но это не удалось. Они наговорили друг другу дерзостей, так что дело зашло далеко. Стадницкий вне себя от гнева). Другие, а именно старые данцигские жолнеры, требовали, чтобы было выполнено королевское обещание, на основании которого им первым должны быть даны вакансии, так как в королевских объявлениях было сказано, что кто прослужит шесть лет, те первые получат отпуск. Гетман, записав на листе требования каждого, обещал об одних доложить королю, некоторые же сам готов был рассмотреть. "А теперь, продолжал он, нужно нам всем настаивать на продолжении войны и осад города; король не хочет требовать от вас невозможного; чего нельзя будет сделать, он оставит, понимая, что было бы глупостью тратить понапрасну войско и морить его голодом: он очень хорошо знает, что этот враг страшен не столько стенам и замкам, [158] сколько человеческой природе. Если придется говорить и советоваться об этом предмете не только с членами совета, но и с вами, то он готов все рассмотреть и решить, как следует. Король настаивает также, чтобы польские жолнеры, которые под командою п. Трокского приближаются к Порхову, прибыли к нам и помогли переносить трудности караульной службы. Что касается заслуженных денег, то об этом я доложу королю; я как рабочий, что дадут в руки, то и делаю; о наградах за службу и об отпусках я рад хлопотать; пусть всякий из вас хоть в полночь стучит ко мне в двери, если ему нужно; пусть он предъявит хоть какое-нибудь основание для отпуска, двери для него всегда будут отперты (тут все вставши низко кланялись и благодарили). У меня нет потомства или близкой родни, а потому мне хотелось бы угодливостью и добротою оставить после смерти память о себе, как о добром человеке.

Пжиемский от имени всех торжественно благодарил гетмана.

На вопрос гетмана, не желают ли теперь же подать свои мнения на счет дальнейшей осады города, ротмистры ответили, что не могут говорить об этом публично, дабы каким-нибудь образом не узнал об этом неприятель; пусть лучше каждый приватно изложит свои мысли гетману. Наконец зашла речь про Пивка, который обокрал Вонсовича: наказывать ли его, когда сам Вонсович не имеет на него претензий. Одни предлагали поставить его во время штурма впереди, где бы он [159] погиб наверное; другие говорили, что его просто следует повесить. Иные сомневались в самой правильности суда, так как против него не выставили официального обвинителя. Некоторые говорили, что Пивка невозможно ставить в ряду солдат во время штурма, потому что тогда он легко может перебежать к русским и сделаться опасным лазутчиком. Инстигатора (Т. е. прокурора, официального обвинителя) не нужно в виду того, что обвиненный сам сознался: поличное найдено - признался - тут за инстигатора суд. Ставили в пример Венгржиновского, обокравшего Гаринка; Гаринек не доносил на него; даже сам покойный король и войско просило за него Мелецкого, а все-таки тот приказал его повесить. Тогда гетман решил: "пусть же завтра будет повешен; пусть профос отправит его". Скорый декрет!

Шуйский возбуждает в городе народ, говоря, что какому-то нищему старику явилась ночью Божия Матерь и убеждала граждан храбро защищаться, обещая, что король города не возьмет.

Ядер в городе, видно, нет: куют их постоянно. Уже с церквей сдирают железо; пленные сообщают также, что в городе 25000 центнеров пороху, а мы прибыли сюда, имея всего на-все только 600.

11-го октября.

Русские в громадном числе, около 3000 пехоты и 500 конных сделали вылазку. В этот день на аванпостах были: Гостомский, Бонар и крайчий [160] Мнишек. Русские напали на роту Бонара, но видя, что мы поспешили к нему на выручку, оставили битву и с час постоявши, ушли назад в город. Под Гостомским, в то время, как он возвращался, убита лошадь. Nulla dies sine linea, да вот и сегодня нам не посчастливилось: тридцать гайдуков убито, да произошел следующий неприятный случай. В роту Оглецкого на батарею корчмарь доставил бочку меду, кругом которой собралось много солдат; в это время из крепости ударили ядром как раз в бочку и в людей, столпившихся около нее; пять человек положило на месте; троим оторвало руки и ноги. Двоих из них мы сами должны были добить, так как они не могли остаться в живых: их разнесло по частям во все стороны так, что перед Гостомским и Пенкославским, сидевшим не вдалеке, упала часть оторванной головы. Весь этот день вышел как-то неудачен. Пивка повесили, (не смотря на то, что много народу и панов просили обезглавить его). С Голковским опять скандал: после происшествия в Ворониче он сделал новое преступление — пустил блюдом в лоб пану крайчему Мнишеку и ранил его. Пришел он непрошеный к крайчему на обед и подпил порядочно: хозяин тоже был навеселе, только немного. В числе гостей был конюший Моциовский, который сел с Голковским играть в карты. Место конюшего заступил пан крайчий и выиграл все деньги, какие были у Голковского, так что последнему пришлось играть на какие-то кольца; взяв и их Мнишек [161] объявил, что согласен продолжать игру только на чистые деньги. Голковскому это показалось обидно: он начал сердиться, говоря: "когда вам везет, вы хотите, чтобы верили, а нам верить не хотите". Крайчий просил его успокоиться: "милый Голковский! что с тобою? ты никогда не бывал таким. Если дело только в том, что я выиграл, попроси, я тебе отдам".Голковский напомнил ему о какой-то шкатулке. "Правда", сказал на это пан крайчий, "ты раз выручил меня деньгами, но свел с таким человеком, которому я порядочно поплатился".

Пан конюший стал уговаривать их не сердиться; при этом были: Казимирский поручик, Ивилецкий товарищ из роты Бонарова; Голковский выходил из себя и скрежеща зубами, произнес: "ведь это подло!" Крайчий тогда с сердцем заметил: "послушай, Голковский, знаю я, что такое подлость, не позволю себя никому учить; если б ты сказал мне это не в лагере и не в это время, я надрал бы тебе чуб! Тогда Голковский (так рассказывал пан конюший самому гетману), пробормотав что-то вроде того, что "не подставлять же мне горла", вскочил; крайчий — тоже; конюший бросился между ними, схватил их за руки, но Голковский, у которого правая рука оставалась свободною, успел взять со стола два хрустальных кубка, большой и меньший и пустил ими в крайчего так, что тот упал на землю, крича: "ты погубил меня злодей!" Слуги крайчего бросились на Голковского с палками и саблями; но конюший защитил его и крайчий унимал слуг, приказав [162] им только окружить ставку и не выпускать Голковского; сам же с окровавленным лицом побежал к гетману. У гетманской квартиры встретили его Пржиемский с Нисчицким; узнав в чем дело, они уговаривали Мнишка не ходить к гетману. Тот отвечал: "я согласен, только пусть за него поручатся". Кто-то сказал; "а вот п. Жолкевский ручается". Но Жолкевский отказался, говоря: "не вмешивайте меня в это дело, сам он не просил меня об этом"; Таким образом, за неимением поручителя, не могли остановить п. крайчего и тот окровавленный лично принес жалобу гетману. Между тем сбежалось много жолнеров и дворян. Гетман приказал судье Беху послать за Голковским профоса с несколькими десятками гайдуков, взять его силою, если вздумает сопротивляться и заковать его. Голковский между тем, по уходе п. крайчего, заперся в комнате с двумя служителями и сняв со стены ручницу, принадлежавшую крайчему, грозил защищаться. Но когда в присутствии множества дворян, профос отворил двери и предложил Голковскому явиться на суд гетмана, тот добровольно вышел и отдался профосу. Придворные толпой обступили Голковского, не допуская к нему профоса и гайдуков и сами повели его к ставке гетмана; последний не хотел принять их и чрез Беха велел передать Голковскому: "так как вы не трезвы, да и пана крайчего нет теперь на лицо, то гетман до завтра откладывает разбирательство вашего дела, а теперь отправляйтесь в большой шатер и оттуда не выходите". Голковский так и [163] сделал. Потом Жолкевский просил, чтобы позволили Голковскому перейти в его шатер, на что гетман согласился, распорядившись поставить несколько гайдуков для караула. Вот что было с Голковским. Bсе жалеют его. Большая с его стороны неосторожность, что не выпутавшись из одного дела, начал другое. Гетман говорит, что сперва не намерен был с него взыскивать и думал протянуть его дело до окончания похода, что-бы в случае подобного же проступка, другой кто не указал на него; а по распущении войска хотел и его простить, сказавши: ступай и больше не греши и пр. "Теперь же, продолжал гетман, я вижу, что он сам себя хочет погубить; не слыхано еще, чтобы при самой распущенной дисциплине в армии, кто-либо два раза сряду сделавший проступок остался безнаказанным". Посмотрим, что будет дальше. П. крайчий получил порядочные раны: одна на носу, другая на щеке и еще, кажется, на лбу; за кровью не видно хорошо. Одни находят, что Голковский подлежит казни; другие говорят: "это не так; повздорили они за игрой: значит у них вышел простой спор; при том же рана нанесена не оружием, а блюдом, а в артикулах, где идет дело о ранах, сказано только об оружии; стеклянная же вещь — не оружие". По словам некоторых, крайчий первый бросил в Голковского, от чего остались знаки на лбу и сам Голковский, когда шел, кричал, что Мнишек первый его ранил. У него также другая рана в боку; но ту он подучил, вероятно, в суматохе, когда на него [164] бросились слуги крайчего. Как видно, весь двор за Голковского, и свои за него и пр.

12-го октября.

Ударили в барабан у гетмана для сбора ротмистров. Гетман объявил, что об их недавних просьбах доложил королю. Что касается денег, то король намерен выдать их, когда казначей Накельский и подскарбий представят сведения о состоянии кассы. Относительно повышений и вакансий он тоже просил короля и тот обещал, что никому иному, кроме их (а тем, что дома сидят?) никаких вакансий давать не будет: в этом могут быть уверены. Все недоразумения и ссоры, происходящие между ними и венграми, поручил король разбирать пану Баторию, своему племяннику, так что, все, имеющие какую-либо надобность, должны обращаться к нему. Пусть не допускают мысли, что король, находясь здесь, имеет желание видеть потери и утраты в своем войске: это было бы глупо! В непродолжительном времени Е. В. Король постарается удовлетворить всех. П. Накельский с подскарбием представили справку о денежных делах; они доложили, что за деньгами уже послано и что они надеются получить их не только с налогов, но и постараются достать другими средствами. Между тем для обмундирования необходимо брать у купцов теплую одежду под казенным поручительством. Также больным и раненым король приказал выдать пособие. [165] Насытившись речами гетмана и подскарбия, все разошлись недовольные и пр. Сегодня в совете маршал литовский говорил очень свободно, что королю, надо полагать, было не очень приятно. Маршал порицал опрометчивость настоящей войны, прося, чтобы король не оскорблялся этим протестом; он говорил, что для взятия Пскова следовало бы прежде всего приготовиться достаточным образом, а именно: нужно было бы иметь более войска, орудий, пороху и т. д. Я слышал об этом от Радомского.

Гетман просил ротмистров, чтобы каждый, имеющий лошадь, привез на назначенное место мешок земли, для того, чтобы на это возвышение поставить орудия и, стреляя через стену, удобнее поражать гарнизон.

Сегодня выпал снег.

Наши товарищи понастроили себе домов, только ратуши нет, но рынок и улицы уже устроены — так, что без малого, образовался чуть не другой Псков! — одно, что не с таким достатком. Сегодня, русские под Изборском побили 30 отборных хлопов, гайдуков Ухровецкого, которые искали для него продовольствия в деревне.

Пан маршалок Зборовский проводил гетмана под руку от королевского шатра до самого дому; это редкость; не потому ли, что вчера вспоминали о жолнерских вакансиях и пр. Кастелян Гнезненский тоже, как будто, в ладах с ним.

Пан Радзивил со Стадницким целый день были у п. виленского, но разошлись без всякого [166] результата. Завтра назначено разбирательство дела Голковского с Мнишеком.

13-го октября.

Созван у гетмана суд из ротмистров; в нем участвовали также: подскарбий, обозный, пан Бузенский, прибывший с челобитьем от придворных, чтобы гетман строго не судил проступок Голковского, но показал милосердие; пусть он не так строго посмотрит на это дело и назначит другое какое-либо наказание. Ответ был такой, что дело Голковского разберут вместе с ротмистрами и как они постановят, так и будет. Затем пан Радомский, Бонар, Нишицкий выступили со стороны Мнишка. Нишицкий просил извинить Мнишка, что тот сам не прибыл к назначенному сроку вследствие нездоровья; что он, по совету врачей, не может выходить на воздух; что они от его имени уполномочены давать показания; если же всего этого не достаточно, то Мнишек велит себя принести в заседание. Гетман заметил, что было бы гораздо лучше, если бы Мнишек сам присутствовал, по тому что тут на суде ни для кого нет никаких исключений и не требуется никаких юридических тонкостей. Затем гетман открыл заседание; со стороны двора приняли участие: пан подчаший Остророг, п. подскарбий, п. обозный. Гетман говорил: "дело ясно само по себе, ибо на днях п. Мнишек был у меня лично, окровавленный, а Голковский сознался в нанесении ему раны; значит [167] остается только, чтобы бывшие при этом свидетели дали показания, кто был зачинщиком ссоры и, так как обе стороны ссылаются на свидетельства пана конюшего и пана Казимирского, то нужно послать за ними"; затем он позвал меня; "иди скорей, проси п. конюшего явиться в заседание, так как обе стороны выставляют его свидетелем". Послано также и за Голковским. Я нашел конюшего в королевском шатре впереди придворных, которые стояли столпившись и как видно вели речь о деле Голковского. Когда я передал желание гетмана, конюший с минуту колебался, идти или нет; наконец сказал: "доложи, что сейчас буду". Я сообщил гетману, что слышал, не забывши передать и о некотором промедлении со стороны конюшего. Подождавши немного, гетман опять посылает меня: "поди и скажи, что я его ожидаю; я оказываю ему почет тем, что призываю его не по своему официальному положению, но через тебя, королевского секретаря". Я спешу к королевскому шатру, но толпы дворян уже не вижу: они все стояли на своих местах перед королевскою комнатою. Спрашиваю: "где пан конюший"? Там, у короля, отвечают мне; я постучал в дверь, а они тянут меня за платье "не мешай, любезный". "Что вы, черти, делаете?" "я должен идти куда мне приказано". Стучу второй раз; из комнаты показался сам конюший с Бельзецким, говоря: "вот я уже иду". "Я пришел за вами, ответил я, и гетман поручил передать, что требует вас не официально, а через меня". [168]

Он рассмеялся, пошептал что-то с своими, конечно на счет гетманского распоряжения.

При дворе, очевидно, были разговоры о Голковском.

В одно время с конюшим явился и Голковский; все сняли шапки, кроме гетмана. Гетман тотчас обратился к подсудимому: "третьего дня пан крайчий явился ко мне окровавленный, принося жалобу, что вы, будучи у него в гостях, в противность писаным артикулам, без всякого с его стороны повода, нанесли ему рану. А так как мне по званию гетмана следует войти в раз-смотрение этого дела, то предлагаю вам дать объяснение".

Голковский, совсем обескураженный, отвечал растерянно: "я никогда не желал зла пану крайчему; во всем служил ему верно и совсем не думал причинить ему что либо дурное при последнем свидании с ним; свидетельствуюсь в этом Богом и своею совестью; чувствуя великую скорбь, которая лежит у меня на сердце, я сам не могу вести мое дело и потому поручаю его моему дяде пану Яжине подстолему; отдаюсь на свидетельство п. конюшего и Казимирского, которые были при том. Состоя под декретом Вашей Милости, я объявляю, что ни сколько не виновен: пан крайчий первый ударил меня, так что у меня и знаки остались на лбу".

Затем Яжина начал излагать дело, настаивая на том, что крайчий первый бросил в Голковского. Гетман тогда предложил пану конюшему [169] рассказать, как было дело."Не могу, отвечал тот, ничего другого сообщить, кроме того, что недавно объяснял Вашей Милости; вероятно, Ваша Милость не забыли".

"Помню, сказал гетман. Вы так говорили, что, когда Голковский, сказал крайчему, подло, тот возразил: "Голковский, знаю я, что значит подлость; случись это не в военное время, я надрал бы тебе чуб"; тогда Голковский пустил ему кубком прямо в лицо, так, что тот упал. Дано слово Казимирскому, другому свидетелю; тот объяснил, что видел, как пан крайчий после слов Голковского "подло" взял стоявший перед ним кубок и бросил в него и не попав схватил бокал, а Голковский в это время — блюдо. Оба они бросили в одно время и попали друг в друга, но крайчему больше досталось: "одного только я не мог заметить, кто первый стал бросать".

Третий свидетель Квилинский, показал, что не мог заметить, кто первый бросил, но слышал только звон разбитого бокала и видел, что край-чий ранен.

На основании этих показаний должны были подавать голоса все жолнерские начальники; воевода Брацлавский, Гнезнский, Радомский, все ротмистры, а от двора: Остророг, подскарбий, обозный. По мнению всех, вина Голковского усиливается тем, что он новый свой проступок сделал тотчас после первого, совершенного в Ворониче; (Смотри 13 августа) но так как участь его теперь зависит от гетмана, то каждый [170] из судей, при подаче голоса, просил смиловаться над виновным и не применять к нему всей строгости артикулов. "Правда, гетману следует иметь в виду недавние приговоры военных судов и не пропускать без наказания подобных безобразий, чтобы другие не указывали — вот такому-то простили; но и пример может остеречь такого, (это слова Пржиемского); и Вы можете оказать милосердие. Есть, говорил он, тюрьмы, крепости, к которым его можно приговорить, или отставить от двора и прочее в таком роде”.

После этого все встали и просили оказать снисхождение. Наконец стал говорить гетман, распространяясь об обязанностях своего сана и о том, что в каждой армии потребны быстрые и скорые карательные меры, потому что тут от малой причины вся Речь Посполитая, которой мы служим, может подвергнуться большой опасности; что Голковский после первого проступка позволил себя другой, что уже совсем не годится, так как при самых распущенных порядках в войске — невозможно, что бы один дважды нарушил дисциплину; припомнил, что против своего желания взял на себя рассмотрение этого дела; он теперь видит и чувствует, как это ему тяжело, потому что снисхождение, к которому склонна его натура в этом случае он с трудом может применить (здесь он утер слезы). "Я уважаю мудрое решение ваше и ходатайство всего рыцарства, также как мнение двора Его Королевской Милости, но пока воздержусь решением, а тем временем буду собирать [171] сведения об этом деле и затем, что Бог мне на душу положит, вы узнаете от меня в свое время".

Так и оставил всех в недоумении.

Не знаю, к чему эта нерешительность; некоторые думают, что он не приговорит его к смерти, но присудит или к заключению в тюрьме или удалит от двора.

Каковы покажутся Вашей Милости гетманские приговоры?

Кто обращал внимание на все, мог подметить многое, а что впереди, об этом нужно подумать и пр. и пр.

Сегодня условливались на счет штурма. Послано под Порхов за Трокским, который, по прибытии, имеет расположиться с той стороны города, между лагерем короля и монастырем, где паны Варшавский и Белявский.

Корф теперь всех занимает. Каждый час высматриваем, когда он приедет с порохом. Пишет, что подводы у него худые. Ротмистр Дембинский, который его сопровождает, должно быть забавляется около русских замков с шотландцами, которые идут с ним.

Сегодня же около вечера русские сделали вылазку у р. Псковы, где была расположена рота пана крайчего. Пан Резен, едучи с прогулки, остановился около этой роты и слез с коня. Русские так быстро напали, что чуть было не захватили этого ротмистра, который едва ускакал. Наши, которые находились вблизи, бросились на русских, но те, по обычаю, отступили под прикрытие орудий. [172]

14-го октября

Русские с той стороны города напали на стражу Белявского, которому наши подали помощь. Несколько дней пред этим, они спрятали во рвах стрельцов, которые подстрелили двух наших; один тотчас и умер — какой-то Бзовский, а друга-го схватили живого утром. Этот успех так ободрил их, что каждый день они делают вылазки, употребляя при том разные хитрости, а наши между тем не имеют места для засад, откуда было бы удобно сделать на них нечаянное нападение. В городе беспрерывно строятся и укрепляются, но людей для обороны имеют не слишком много. За всем этим в лагере мы строим новый Псков. Каждый на место своего намета ставит или шалаш или мазанку. Когда двинемся, то здесь останется другой город. Если бы к этому деньги, да было бы что есть, то мы могли бы прожить целую зиму. Но чем далее, тем затруднительнее добывать провиант: за овсом и сеном приходится посылать за 15 миль и то с затруднениями.

Пан Трокский прибыл под неприятельскую крепость — Порхов. Чрезвычайную досаду причиняет нам медленность Корфа, который еще не привез пороху; мы все его ожидаем.

Постоянно делают какие-то большие и тяжелые лестницы. Дай Бог, чтобы русские допустили взлезть по ним в город!

Сегодня умер князь Чарторыйский, молодой человек, приехавший из-под Старицы с п. [173] Трокским. Три дня тому назад споткнулась и упала под ним лошадь; сабля его выпала из ножен, и при падении ранила его в ногу: сабля эта была напитана ядом, отчего в ране быстро распространился адский огонь; врача же имел худого, который не мог ему помочь. Он был волонтер и содержал 50 коней; каждый конь с убором оценен в несколько сот золотых; за свою же собственную лошадь он дал 1500 золот. Истратил он более 200000. В молодых летах оставил после себя молодую жену Буркулябову, за которой взял 100000 злот. приданого. Для желающего — свежая вдовушка!

15-го октября.

Ухровецкий приказал строить батарею против средних ворот. Корф с порохом находится в 12 милях. На встречу ему король послал свои подводы. Не большое сочувствие показали королю рижане: в столь большой нужде выслали только 400 бочонков пороху и столько же ядер.

При копании шанцев легло в этой ночи несколько гайдуков. Поссевин у гетмана говорил проповедь на текст: "воздадите кесарево кесарю и божие и Богови", призывая жолнеров к покаянию в самых убедительных выражениях; все это напрасно, но он удивительный человек.

16-го октября.

Люди воеводы Новоградского, находясь на страже, поймали русского, который вез из города [174] письма Шуйского к князю. Писем у него оказалось очень много: большею частию к женам, воеводам и одно — к Мясоедову, который недавно покушался войти в город. Советуют ему вновь попытаться войти в город и обещают на встречу сделать вылазку, с такими силами, чтоб его безопасно проводить в город. Шуйский пишет к князю обо всем, что делается в городе, напр.: что король сделал без успеха более 20 штурмов; как будто и в самом деле так было; извещает, кто в городе убит; что провиант берут из государевых запасов; что кони все пропали с голоду; удивляется, почему князь не посылает помощи; что в настоящее время положение короля невыгодное; что его фуражиры ездят во все стороны около города и что их очень удобно бить.

Казаки доносят, что в озере на одном острове находится какой-то молодец с 700 стрельцов, которые имеют намерение пробраться в город; что они, высадившись на берег, застали в одной деревне венгерцев, расположившихся там, как дома и изрубили их вместе с конями, а сами ушли в озеро; одна лошадь была из отряда Фаренсбека.

В этот же день вышли из крепости 1000 пеших стрельцов, 1000 конницы и стали под защитою городских пушек; против них послано несколько рот Пржиемского, Нишицкого, Гостомского, Бонара и Пенкославского. На аванпостах были Гостомский и Пржиемский: но господа русские, простоявши добрый час, вернулись в город ничего не сделав. [175]

Из-под Гдова приехал ротмистр Ленек вместе с Диниским, посланный туда разведать о 5000-м отряде русских. Они привели языков, которые сообщают, что сын великого князя прибудет к этому городу с другим отрядом с целью преследовать наших фуражиров и тревожить лагерь; если же король, не взяв Пскова, начнет отступление, то они хотят идти за ним и тревожить войско. Очень может быть, что нам придется помериться с этим свежим войском. Мы думаем, что у неприятеля на этот раз будет больше лошадей, чем под Луками.

У нас уже нет провианту: только кое-что попадается около Порхова в 14 милях расстояния, где расположился отряд пана Трокского; сам же кастелян вскоре прибудет в лагерь с польскими ротами.

Ухровецкий поставил новые батареи со стороны р. Псковы, от прежних шанцев на расстояние выстрела из лука, так что теперь удобно подавать взаимную помощь, обстреливать город с разных сторон, беспокоить, грозить лестницами и пр.

Голковскому приходится плохо: гетман хочет отрубить ему голову. Двор и литовские паны просят назначить ему другое наказание, послать на штурм, посадить в тюрьму или отставить от двора, но гетман и слышать не хочет. Не знаю, чем кончится все это. Дворяне ропщут и пр. [176]

17-го октября.

Русские, по всегдашнему обычаю, сделали вылазку с намерением взорвать порохом небольшую каменную церковь, которая находится от города в расстоянии хорошего выстрела из лука и которая мешает их вылазкам. Из города открыли сильную пальбу, необычайную для этой стороны города, чтобы выбить наших оттуда. Но и эта вылазка им не удалась и они принуждены были как и всегда вернуться в крепость.

Прибыл Корф с порохом и с шотландцами. Надеемся теперь предпринять что-нибудь: все необходимое для штурма поспешно приготовляется.

Гетман, осматривая город, подъехал очень близко в стенам; в него выстрелили из пушки и не знаю, ядром или осколком камня ранили в ногу его поводную турецкую лошадь; рана впрочем легкая.

Очень уж беспечно разъезжает он под выстрелами и в окопах показывается открыто.

Пан Гнезненский с п. Радомским были целый день у Поссевина. Пробыв у него день, Гнезненский ушел очень расстроенный; о папистах говорит уже другим тоном и не так предан Лютеру. Дай Бог, чтобы он обратился, и если иезуиту не удалось обратить русских, пусть по крайней мере сделает это с лютеранами.

Положение Голковского должно быть не хорошо: он причастился и духовную написал. Придворные приуныли. [177]

18-го октября.

Пороху пришло меньше, чем ожидали. Бог знает, каков будет штурм! Приготовляют все к тому, чтобы повести его в воскресенье.

Шотландцев прибыло 150 человек здоровых парней; на вид они лучше немцев. Король делал им смотр. Будь у нас таких несколько тысяч, мы смело могли бы идти на псковские стены.

Голковский с закатом солнца бежал из лагеря вместе с солдатами, которые стерегли его в квартире Жолкевского; последние скрылись или от страха наказания или подкупленные. Гетман воротился из окопов в третьем часу ночи. Господи, каких хлопот наделал он! Разослал всех искать бежавшего в лагере, а Баторий распорядился о том же у венгерцев. Но ради чего прятаться там Голковскому ?

Русские во время вылазки схватили пахолка, собиравшего под стенами дрова, но были принуждены отступить.

19-го октября.

Рано утром было совещание у короля с ротмистрами на счет осады; много между ними таких, которые с радостью ожидают штурма, другие — не хотят, главным образом потому, что не .все приготовлено. Некоторым же штурм совсем не нравится.

Гетман очень беспокоится о Голковском, сердится на всех и даже подозревает, не произошел [178] ли побег с согласия самого короля; писаря тоже в подозрении, что могли дать пропускной лист. Сердится также на королевского кухмистера, полагая, что это его дело. "Не надеялся я, говорит, что он так поступит со мною". Кажется, что в эти дни кухмистер ходил уговаривать Гетмана не губить Голковского, и в случае, если последний покусится на побег, посмотреть на это сквозь пальцы — вот откуда подозрение. Жолкевский тоже виноват в глазах Гетмана: "он поступил со мною не как родственник — взял преступника на свое попечение и выпустил". — Но Жолкевский тут не при чем и пр.

Придворные, как видно, очень довольны и посмеиваются; должно быть некоторые дали бежавшему денег и лошадей.

Все паны съехались на совет и оставались там до четвертого часу ночи. Заседание было самое секретное. Должно быть король предлагал что-нибудь на счет осады. Мнения, надо полагать, были очень различны. Как я понял, одни предлагали стрелять в стены и, пробивши отверстие, броситься на штурм; другие возражали "если штурм не удастся, будет срам и людей потратим много без всякой пользы". Иные советовали совсем оставить осаду или отложить по случаю морозов и голода, людей распределить по занятым замкам, тем более, что Остров уже в наших руках, а Порхов и Гдов легко можем взять с помощью привезенного пороха. Литва протестовала, заявив, что далее оставаться не может. Король принял это с явным неудовольствием. Положено уговориться, и [179] посоветовавшись, придти завтра доложить королю, на чем постановят.

В результате выходит, что при таких стесненных обстоятельствах не знаем, как овладеть Псковом. Корф привез пороху едва 100 центнеров; — но много ли это? Конница и пехота мрет в окопах от холоду и голоду; кавалерийские роты, где было по 100 коней, ныне едва насчитывают до 40; также и в пехоте. Случись другой штурм, произошло бы страшное бедствие, потому что русские так осмотрительно действуют, как лучше быть не может. Они очень хорошо поняли, что с замерзанием р. Великой открывается доступ к слабо-укрепленной стороне города и потому опасаясь, чтобы мы не возвели там окопов, укрепили стены срубами. Не знаю, что будет далее. Жолнеры жалуются то на короля, то на Гетмана.

В этот же день, казак Павел, имея с собою только 60 коней, проходил по неприятельской земле по направлению к Москве, миль за 40 от Пскова и встретил одного князька, который со 100 конными боярскими детьми ехал к войску великого князя. Застигнув этот отряд врасплох, казак разбил его на голову; самого князька с несколькими знатными боярами взял в плен. Эти пленные будут представлены королю воеводою виленским.

Русские по прежнему вышли из города с подводами для дров; но наши прогнали их обратно и захватили языка, который говорит, что в городе дров нет, что чернь умирает с голоду, а [180] стрельцы питаются только хлебом с водою. И нам без соли приходится плохо.

20-го октября.

Литовцы целый день совещались в своем лагере, собираясь у воеводы виленского; к королю съехались в 22 часу и оставались в секретном заседании до 3 часу ночи. Должно быть они заявляли, что могут пробыть только 18 дней, долее же по причине голода и холода оставаться не в состоянии: видно король очень оскорбился этим и злобно посмотрел на это, но мы будем говорить свое и уж я не знаю, как мы пробудем здесь. Нам приходится вести войну уже не с псковскими стенами, а с Богом, потому что в такие морозы ни пешие в окопах, ни конные на аванпостах не могут выдержать. Теперь здесь такой холод, как у нас в начале февраля. Река Великая совсем стала, так что по ней можно ездить; правда, дров у нас достаточно, да в пище большой недостаток: скоро придется посылать за провиантом за 20 миль отсюда.

Нужно полагать, что Литва порядочно кричала на совете, выставляя невозможность продолжать осаду за разными недостатками, а мы их виним за то, что мало дали пороху в Литве, ибо торговались они, а не мы. Можете видеть, Ваша Милость, какую большую ошибку сделали мы из-за 20000 злотых, которые нужно было дать за порох. Дошли мы до такой крайности, что несем невознаградимую [181] потерю как в людях, так и в имуществе, да к тому же не знаем, как вернемся домой, а хуже того, если придется со стыдом снять осаду. От последнего упаси Боже, потому что тогда потеряем и ту частичку славы, которую приобрели в последние два года. Впрочем, чему тут удивляться. Случалось, что и великие монархи, не успев взять городов или крепостей, принуждены. бывали отступать от них без всякого успеха.

Поссевин как-то слабо нас соединяет: советует нам прекратить войну (надо полагать, мы и без просьбы это сделаем): только более, говорит, разорите Московского князя, с которым тогда трудно будет сговориться. Но, видимо Поссевин больше занят тем, чтобы князя обратить в нашу веру, что крайне смешно и неправдоподобно. Будучи у князя, заводил с ним беседы о вере, но тот ни в какие прения вступать не хотел и строго приказал, чтобы русские не ходили смотреть латинскую обедню. Он оставил у князя двух иезуитов потому будто бы, что князь выразил желание видеть их у себя до тех пор, пока он не устроит мира между ним и королем. Другие говорят, что они остались с целию учредить в Москве коллегию; но это положительно нелепость.

Еще 9 октября Поссевин отправил своего слугу с письмом к великому князю: придется нам ожидать его возвращения; а почем знать, скоро ли князю вздумается отпустить его?

Был смешной случай. Мой брат, который живет со мною, посетил смоленского воеводу [182] Тышкевича (прошу держать это в секрете) литвина, в литовском лагере (он был знаком с ним еще в Ингольштадте, где они вместе кутили); случилось там много литовских панов; начали все сетовать на нашего гетмана и издеваться над ним; наконец стали передавать друг другу следующий пасквиль: Негодяй стал паном, дьячок - настоятелем, школьник засел судить, сорвиголова — управлять, а дьячок - командовать. Господи, буди с нами!

Брат спросил: "Откуда вы взяли это?"

"Да ведь это из вашего лагеря."

"Кто - же тут школьник?"

"Бех" говорят.

"А дьячок кто?"

"Канцлер".

"Но чему же?"

"Да он был ректором в Падуе" (См. предисловие).

Дальше брат не расспрашивал; придя домой он рассказал мне, а я поспешил сообщить гетману. Гетман кажется не знал об этом и задумался; потом сказал: "если захотим на себя стихов, достанет их на всех нас: народ-то все злой'" Долго он говорил на эту тему; потом, когда был обед, он все усмехался в мою сторону на счет того же. После обеда, подозвавши Беха, долго шептал ему на ухо, а когда тот отошел, то сказал мне:. "я обо всем сообщил Беху и поручил ему "составить подобный же пасквиль на Литву, потому "что хорошо вижу, откуда дует ветер; я просил [183] написать в таком смысле, что каждый литвин — или незаконнорожденный, или вор; знай и ты об этом: только прошу, прибавил он, приложив палец к устам, сохранить это в секрете."

Не знаю, что напишет Бех; он мне откровенно признался: "черт знает, как писать: ведь я не стихотворец."

Сдается мне, что гетман и королю передал об этом.

Приехал с письмом к королю курьер от императора для переговоров о деле Брауна с Раздрашевским; Ваша Милость, говорят, знаете об этом; велено отпустить его немедленно и вероятно завтра он уедет. К Вам также будут письма об этом деле: его велено приостановить. Вы говорили, что это не согласно с законами, а король отозвался с сердцем: "я помню, что об этом было говорено на сейме, так и должно быть; это такое дело, которое нарушает спокойствие в государстве и пр." И так, Ваша Милость, можете взвесить все обстоятельства и поступить, как покажется лучше.

Прибыл в лагерь турецкий чауш: на встречу ему выехало около сотни придворных и ротмистров. Гетман поручил старосте ливскому приветствовать его от имени короля. Завтра назначена аудиенция: посмотрим, о чем он будет толковать.