Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ФЕРНАН МЕНДЕС ПИНТО

СТРАНСТВИЯ

ГЛАВА LXI

Как Антонио де Фариа вышел из реки Тинлау в Лиампо и о несчастном происшествии, случившемся с ним в пути

После того как Антонио де Фариа простоял на реке Тинлау двадцать четыре дня и за это время все раненые выздоровели, мы пошли в Лиампо, где он решил перезимовать, чтобы оттуда с наступлением лета предпринять поход к копям Куангепару, как он договорился со своим спутником Киаем Панжаном.

Когда судно наше дошло до мыса Микуй, находящегося на широте двадцати шести градусов, с норд-оста налетел сильный противный ветер, и, чтобы не терять пройденного пути, по совету штурманов было решено лечь в дрейф. Погода к вечеру еще ухудшилась, полил дождь и волны стали такими, что две гребные лантеа, будучи не в состоянии с ними бороться, направились, когда стало уже почти темно, к берегу, намереваясь укрыться в реке Шилендау, находившейся от этого места в полутора легуа.

Антонио де Фариа также, опасаясь несчастья, пустился как можно быстрее за ними в кильватер, держа всего пять или шесть пядей парусов, чтобы их не обогнать, а также потому, что напор ветра был очень силен и вынести его не было возможности. А так как темнота ночью была очень велика, а от ветра все валы были покрыты пеной, он не заметил, что [192] между островком и концом рифа имеется мель, и, проходя над ней, так ударился дном, что кильсон треснул у него в четырех местах вместе с кормовой частью киля.

Видя это, начальник его пушкарей решил выстрелить из фальконета, чтобы дать знать другим джонкам, что начальник их терпит бедствие, но Антонио де Фариа воспротивился этому, заявив, что, если уж господу нашему угодно, чтобы они тут погибли, он не хочет, да и нет никакого смысла, чтобы и другие гибли из-за него на этом месте, но что он обращается ко всем с просьбой и увещанием помочь ему явно — трудом своих рук и тайно — прося у господа прощения за все свои грехи и умоляя помочь им исправиться, ибо, если они помолятся так, от всего сердца, они выйдут целыми и невредимыми из этого испытания.

Тут он приказал срубить грот-мачту на уровне пяртнерсов второй палубы, благодаря чему судно немного успокоилось, но это стоило жизни трем матросам и одному мосо, ибо, падая, мачта раздавила их насмерть. После нее Антонио де Фариа приказал рубить еще бизань и фок-мачту и сровнять все надстройки, чтобы ничто на судне не возвышалось над верхней палубой. Все это было сделано с величайшей быстротой, хотя погода этому препятствовала, ибо шторм был необыкновенно жестокий, море кипело, темнота была непроглядная, волнение свирепое, дождь лил как из ведра, а напор ветра был столь невыносим и порывы его столь бешены, что никто не мог устоять на ногах.

В это время четыре остальные джонки тоже подали сигнал о бедствии; тогда Антонио де Фариа, обратив глаза к небу и сложив вместе руки, произнес во весь голос, так что все его услышали:

— Господи Иисусе Христе, подобно тому как ты, мой боже, по великому милосердию своему, взял на себя грехи наши и искупил их на кресте, так и я прошу тебя по милости твоей разрешить, чтобы наказание, наложенное твоим божественным правосудием на этих людей за все, чем они оскорбили тебя, понес один я, ибо я был главной причиной того, что люди эти погрешили против твоей божественной доброты, и пусть не окажутся они в эту страшную ночь в том положении, в каком за грехи свои оказался я. А посему, господи, в скорби души своей прошу тебя во имя всех, хоть и недостоин я того, чтобы ты меня услышал, отвратить глаза свои от меня и обратить их на себя и на то, как много тебе пришлось претерпеть за нас по бесконечному твоему милосердию. [193]

Едва прозвучали его слова, как все с великой силой воскликнули: «Господи, смилуйся над нами»,— и не было человека, который не оцепенел бы от горести и печали. Но так как всякому человеку свойственно в подобном положении делать все возможное, чтобы сохранить жизнь, и ни о чем другом не думать, у всех было только желание спастись, и они помышляли лишь о том, как этому способствовать, а посему, забыв всякую жадность, решили как можно скорее облегчить судно, бросив все товары за борт. Человек сто, как португальцев, так рабов и матросов, бросилось немедленно в трюм, и меньше чем за час груз был выброшен в море, так что на судне ничего не осталось. Безумие этих людей дошло до такой степени, что даже двенадцать сундуков, наполненных слитками серебра, которые в недавнем бою были отобраны у Кожи Асена, они тоже выбросили в море, и никто и не подумал о том, что в них было, не говоря уже о других весьма ценных вещах, которые вместе со всем остальным отправились по этому печальному пути.

ГЛАВА LXII

Об остальных наших бедах и опасностях и о помощи, которая нам была оказана

После того как ночь мы провели нагие и босые, все в ссадинах и едва способные отдышаться после тяжелой работы, которую нам пришлось выполнить, ветер начал понемногу стихать и джонку стало бросать несколько меньше, хоть она и засела на самом гребне мели и в трюме у нас было тринадцать пядей воды. Все на корабле ухватились за снасти наветренного борта, чтобы огромные валы, разбивавшиеся о него, не увлекли нас с собой и не выбросили на скалы, как это уже случилось с теми, кто не сумел уберечься.

Когда совсем рассвело, господу нашему было угодно, чтобы нас увидела джонка Мена Таборды и Антонио Анрикеса, которые всю ночь пролежали в дрейфе, убрав паруса, держа на буксире большие деревянные плоты, на китайский лад,— средство, придуманное их корабельщиками, чтобы их не так сносило. Едва они нас заметили, как немедленно направились в нашу сторону и, сблизившись с нами, сбросили большое количество бревен на тросах, чтобы мы могли за них ухватиться, что мы не замедлили сделать. На все это [194] ушло почти час и стоило больших жертв, из-за того что каждый, позабыв о достоинстве мужчины, старался спастись первым, не обращая внимания на других. По этой причине утонуло двадцать два человека, из которых пять было португальцев, о чем Антонио де Фариа сожалел больше, чем о потере джонки и всего груза, хоть ценность он представлял немалую, ибо только серебра там было свыше ста тысяч таэлей. Большая часть захваченного раньше и отобранного у Кожи Асена была погружена как раз в ту джонку, на которой находился Антонио де Фариа, ибо казалось, что на ней, как самой большой и прочной, груз подвергается меньшей опасности, чем на других судах, не столь хороших и надежных.

После того как мы с великим трудом и опасностью для наших жизней перебрались на джонку Мена Таборды, остаток дня ушел на слезы и жалобы по поводу столь несчастного и печального поворота судьбы. Об остальных наших судах мы ничего не знали. Но господу нашему было угодно, чтобы во вторую половину дня мы увидели два судна, делавшие столь короткие галсы, будто старались не сдвинуться с места, из чего мы заключили, что они из нашей армады. Но так как было уже почти темно, по некоторым соображениям решили, что идти к ним не следует, поэтому мы лишь посигналили им фонарем, на что они нам немедленно ответили. Едва прошла половина утренней вахты, как они подошли к нам и, весьма печально поприветствовав, осведомились о нашем начальнике и об остальных, на что мы пока ответили, что сообщим обо всем, когда наступит день, а теперь просим их отойти, пока окончательно не рассветет, ибо волнение еще настолько велико, что им грозит опасность потерпеть крушение.

Как только появилась утренняя звезда и начала заниматься заря, с джонки Киая Панжана прибыли два португальца; увидев, что Антонио де Фариа находится на джонке Мена Таборды, ибо его судно уже погибло, и услышав от него о всех его несчастиях, они сообщили и о своих невзгодах, которые оказались почти столь же великими, что и наши. Так, они рассказали, что порывом ветра у них сбросило трех человек за борт, причем те отлетели на бросок камня — нечто доселе не виданное и не слыханное. Далее, они сообщили о гибели небольшой джонки с пятьюдесятью человеками экипажа, причем большая часть их, если не все, были христиане, а семеро из них португальцы, среди которых был Нуно Прето, ее командир, человек всеми чтимый и мужественный, [195] как он это доказал во время прежних наших испытаний, и о гибели которого Антонио де Фариа очень сожалел.

В это время прибыла также одна из двух лантеа, о которой пока не было ничего известно, и тоже сообщила о своих злоключениях; с нее видели, как вторая лантеа сорвалась с якорей и разбилась в щепы о берег, с нее спаслись только тринадцать человек — пять португальцев и восемь мосо из крещеных, каковых местные жители взяли в плен и отвели в некое место под названием Ноудай. Таким образом, во время этой злополучной бури утонули две джонки и одна лорча, или лантеа, на которых погибло больше ста человек, в том числе одиннадцать португальцев, и это не считая пленных. А погибшее имущество — серебро, дорогие ткани, шлюпки, пушки, оружие, провизия и боевые припасы — было оценено в двенадцать тысяч крузадо, так что командир и солдаты остались все при том лишь, что на них было надето.

К таким вот крушениям приводит плавание вдоль китайских берегов, которые намного опаснее всех других, и никому еще не удавалось проплавать вдоль них хотя бы год, не потерпев какого-нибудь несчастья из-за бурь, происходящих в полнолуние, если он своевременно не находит укрытия в многочисленных превосходных китайских портах, в которые можно заходить без всякой опаски, ибо фарватер совершенно чист, за исключением только Ламау и Сумбора, в которых имеются отмели примерно в половине легуа к югу от бара.

ГЛАВА LXIII

Как Антонио де Фариа узнал о пяти взятых в плен португальцах и что он предпринял для их спасения

Едва эта свирепая буря окончательно успокоилась, Антонио де Фариа перешел на другую большую джонку, отобранную у Кожи Асена, которой теперь командовал Перо да Силва де Соуза, и, поставив паруса, отправился в путь вместе с остальным отрядом, состоявшим из трех джонок и одной лорчи, или лантеа (как их называют китайцы), и стал на якорь в бухте Ноудай, дабы получить там известия о тринадцати пленных. Для этой цели он отправил незадолго до наступления ночи две шлюпки с командой, чтобы понаблюдать за портом и произвести промеры в реке, осмотреть якорную стоянку, выяснить, что имеется на берегу и какие суда стоят в [196] гавани, равно как и прочее, что ему надо было знать для выполнения своего замысла. Шлюпкам также было наказано забрать кого-нибудь из городских жителей, дабы узнать от них, действительно ли португальцы находятся в городе и какова их участь, ибо он опасался, что их уже увезли в глубь страны.

Шлюпки тотчас отвалили и в два часа пополуночи прибыли в небольшую деревню, расположенную у бара в глубине небольшой бухты под названием Нипафау, где по милости господней они так хорошо справились со своей задачей, что еще до рассвета вернулись назад с лодкой, наполненной посудой и сахарным тростником, которую нашли на якоре посреди реки и на которой было восемь мужчин, две женщины и маленький мальчик шести или семи лет. Все они были переправлены на джонку Антонио де Фарии, который заверил их, что опасаться им нечего, так как пленники решили, что он их хочет убить.

Но когда их начали допрашивать, то, кроме слов: «Sugui hamidau nivanquao lapapoa dagatur» (что значит: «Не убивай нас без причины, так как бог потребует от тебя отчета за нашу кровь — мы люди бедные»),— ничего не удалось добиться.

При этом они плакали и дрожали так, что слова выговорить не могли.

Видя их горе и бесхитростность, Антонио де Фариа не захотел их больше тревожить, но, скрывая до поры свои намерения, попросил крещеную китаянку, которую прихватил с собой штурман, поговорить с пленными приветливо и успокоить их, дабы они смогли дать разумные ответы на вопросы, которые им будут задавать. Китаянка обошлась с ними так ласково, что меньше чем через час они сказали, что, если капитан даст им беспрепятственно уйти на лодке, на которой их забрали, они, не кривя душой, расскажут ему все, что они видели собственными глазами и что слышали от других. Это Антонио де Фариа им пообещал и заверил многими красноречивыми выражениями. Тогда один из них, самый пожилой и, по-видимому, наиболее уважаемый, сказал:

— Не очень-то я верю твоим красивым словам, потому что ты столько нам наобещал, что, боюсь, не сможешь сдержать свое слово. Поэтому, поклянись этой вот морской водой, которая несет твой корабль, а если ты нарушишь свою клятву, то всесильный господь вознегодует на тебя, и тогда горные ветры и морские течения вечно будут тебе врагами. Ибо клянусь красотой небесных светил, что ложь столь же [197] презренна и ненавистна очам бога, как надменная пыха тех, что поставлены судить мирские дела, когда они грубо и надменно говорят с тяжебщиками, пришедшими искать у них справедливого решения.

И когда Антонио де Фариа поклялся ему со всей торжественностью, потребной для его цели, что он слово свое сдержит, китаец объявил себя удовлетворенным и сказал:

— Я видел, как этих твоих людей, о которых ты спрашиваешь, позавчера засадили в ноудайскую шифангу 182 и заковали в кандалы, объявив при этом, что делают так потому, что они грабили суда в море.

Это привело Антонио де Фарию в замешательство и очень его раздосадовало, так как он поверил, что дело обстоит именно так. И дабы возможно быстрее найти средство спасти пленников, ибо всякое промедление, как он понимал, могло грозить большой опасностью, он послал им письмо с одним из захваченных китайцев, оставив остальных заложниками, и китаец отправился на берег, как только рассвело.

Так как китайцам очень хотелось поскорее вырваться из плена, посланец, который оказался мужем одной из женщин, захваченных в лодке с гончарным товаром и еще остававшихся на джонке, постарался выполнить свое поручение с возможной быстротой и уже к полудню вернулся с ответом, написанным на обратной стороне письма и подписанным всеми пятью португальцами, в котором кратко излагалось, что держат их в самом жестоком заключении и, без малейшего сомнения, приговорят к смертной казни, а посему они заклинают его ранами господа нашего Иисуса Христа не бросать их, беззащитных, на погибель и помнить их верность и преданность, ибо, как он прекрасно знает, только из-за него попали они в эту беду. За этим следовали другие жалостные слова в том же духе, только так и могли писать несчастные, попавшие во власть жестоких и трусливых людей, какими являются китайцы.

Антонио де Фариа прочел это письмо перед всеми и попросил совета, как поступить, и так как говорили многие, многоразличными оказались и предложения, но ни одно его не удовлетворило. А посему, когда дело дошло до длительных пререканий и он увидел, что из-за разнообразия мнений ни к какому решению не прийти, он обратился к собравшимся с гневной речью:

— Сеньоры и братья мои, я торжественно поклялся господу нашему не уходить отсюда, не вызволив этих [198] несчастных солдат и товарищей моих каким бы то ни было путем, даже если мне придется тысячу раз поставить жизнь свою под угрозу или потерять имущество, что мне представляется ничтожной малостью. А поэтому, сеньоры мои, очень, очень, очень вас прошу, ради бога, не препятствуйте выполнению моего замысла, ибо от этого зависит моя честь. Клянусь обителью назарейской божьей матери, что всякий, кто будет противоречить мне, станет злейшим моим врагом, как и всякий, кто будет несогласен со мною.

На это все в один голос ответили, что то, что сказала его милость, то и является самым правильным и верным и что он не должен никоим образом уклоняться от велений своей совести, ибо все они не оставят его и готовы пожертвовать ради него жизнью. Он выказал им свою живейшую благодарность и, сняв шапку и со слезами на глазах, обнял каждого по очереди, произнося при этом самые учтивые слова, и снова заверил их, что в будущем деле докажет им то, что пока он мог им только пообещать, чем все остались весьма удовлетворены и обрадованы.

ГЛАВА LXIV

Как Антонио де Фариа написал письмо мандарину Ноудая относительно пленников, какой ответ он получил и что он после этого предпринял

Приняв это решение, Антонио де Фариа созвал совет, чтобы найти наилучший способ добиться успеха в этом предприятии. Все согласились, что первым долгом нужно попытаться уладить дело мирно, попросив вернуть пленников и обещав за них мандарину разумный выкуп. В зависимости от того, что он ответит, можно будет решить, как дальше поступать. Итак, было составлено прошение по той форме, которая принята в суде, и отправлено с двумя китайцами из тех, которые были захвачены на лодке и которые казались наиболее почтенными. К письму Антонио де Фариа присовокупил одиа стоимостью в двести крузадо, полагая, что между людьми воспитанными такого подарка достаточно и большего не потребуется, в чем жестоко ошибся, как вы вскоре узнаете.

Китайцы отвезли прошение и подарок и вернулись на следующий день с ответом, написанным на обороте. Сообщение было краткое и гласило: [199]

«Пусть твой рот приблизится к моим стопам, и когда я тебя выслушаю, я решу, заслуживает ли твоя просьба удовлетворения».

Видя оскорбительный ответ мандарина, гордость и небрежность его слов, Антонио де Фариа несколько огорчился и опечалился, ибо понял по этому началу, что освободить пленников будет не так-то легко. Тайно обсудив ответ с несколькими лицами, которых он для этого созвал, причем и в этом случае мнения разошлись, Антонио де Фариа пришел к выводу вместе со своими советниками, что нужно отправить еще одно письмо и еще решительное просить об освобождении этих людей, предлагая за них две тысячи таэлей выкупа серебром и товарами, и весьма ясно дать понять мандарину, что португальцы никуда не уйдут, покуда им не вернут пленных, ибо, возможно, когда мандарин убедится в их решимости, он уступит из страха, хотя, вероятно, его можно было бы заставить сдаться, и пробудив в нем корысть.

С письмом отправили опять тех же китайцев; на этот раз оно было запечатано и написано так, как пишутся частные письма, без соблюдения всех церемонных обращений, принятых в прошениях, и прочих витиеватостей, которые китайцы любят употреблять между собой в подобных случаях, дабы мандарин по голому слогу его почувствовал, что все, что в нем написано, не является пустыми словами.

Однако, прежде чем идти дальше, я хочу остановиться на двух местах в этом письме, повредивших переговорам. Во-первых, Антонио де Фариа сказал мандарину, что он иностранный купец, португалец по национальности и идет по торговым делам в порт Лиампо, где много купцов, живущих на берегу и держащих там свои склады, и что купцы эти всегда исправно платили положенные им налоги и никогда не были повинны ни в каких грабежах или злодеяниях, как мандарин это утверждает. Во-вторых, Антонио де Фариа писал, что, поскольку португальский король, его повелитель, по благорасположению к китайскому государю является истинным его братом, португальцы рассчитывают быть принятыми на китайской земле так же, как китайцы; прибывающие в Малакку, на португальской, где к ним относятся вполне искренне, доброжелательно и справедливо и никогда не чинят им ни малейших обид.

Хотя мандарину не понравились оба эти места, но мысль о том, что король Португалии является братом китайского государя 183, показалась ему особенно оскорбительной,— и, не обращая на прочее никакого внимания, он приказал [200] наказать плетьми обоих посланцев и отрезать им уши и в этом виде отправил обратно к Антонио де Фарии с ответом следующего содержания, написанном на обрывке бумаги.

«Жалкий червяк, рожденный мухой, завязшей в никогда не очищаемом нужнике подземной тюрьмы, кто позволил твоему дерзкому ничтожеству рассуждать о делах небесных? Когда я приказал прочесть твое прошение, в котором ты обратился ко мне как к господину и просил меня сжалиться над тобой, несчастным и бедным, я уже по великодушию своему склонялся к милости и был почти удовлетворен той малостью, что ты мне прислал, но тут ушей моих коснулось кощунство, произнесенное твоей гордыней,— ты сказал, что твой король — брат Сына Солнца, льва, возведенного неизреченной властью на престол вселенной, чьи стопы попирают венцы всех тех, кто правит землей королевскими державами своими и скипетрами, кои суть не более, чем гвозди в подошве его сандалий, расплющенные поступью его пят, о чем писатели золотого храма возвещают истинностью своих свидетельств во всех краях, обитаемых людьми. И вследствие этой чудовищной ереси я приказал сжечь твою бумагу, поступая в ее подлом лице с ней так, как должно было бы поступить с тобой по жестокому приговору правосудия, каковой казни я еще хочу тебя подвергнуть за столь великое прегрешение. Настоящим же приказываю тебе сейчас же без малейшего промедления поставить паруса и покинуть сей порт, чтобы не были они прокляты морем, которое тебя поддерживает».

Когда толмач (который там называется «тансу») закончил чтение письма и сообщил его содержание, все слушавшие его почувствовали себя униженными, а Антонио де Фариа более, чем кто-либо другой. Долгое время все пребывали в некотором смятении, ибо совершенно потеряли надежду выкупить пленных.

Обсудив, как отнестись к оскорбительному письму и к озлобленному мандарину, решили наконец высадиться на берег и напасть на город, надеясь на помощь господа нашего, поскольку руководствовали нами добрые намерения. Для этого немедленно были приведены в боевой порядок четыре рыбачьих лодки, захваченные этой ночью.

Был произведен смотр всем, кто мог пойти в эту экспедицию, причем выяснилось, что подходят для этой цели триста человек, из коих семьдесят было португальцев, а остальные [201] рабы и матросы, а также люди Киая Панжана, из которых сто шестьдесят были вооружены аркебузами, а остальные копьями, пиками, зажигательными бомбами и многим другим оружием, необходимым для успеха этого дела.

ГЛАВА LXV

Как Антонио де Фариа напал на город Ноудай и что он при этом делал

На другой день, когда уже почти совсем рассвело, Антонио де Фариа поднялся под парусами вверх по реке, взяв с собой три джонки, лорчу и четыре захваченных им баркаса и стал на якорь в шести с половиной брасах выше прежней стоянки у самой городской стены. Убрав паруса, он не стал производить салюта или палить из пушек, а просто поднял торговый флаг, как это делают китайцы, чтобы этим изъявлением мирных намерений избавиться от всех дальнейших церемоний, хотя знал, что в глазах мандарина все равно он человек погибший и всякие любезности бесполезны.

С места своей новой стоянки он послал мандарину еще одно письмо. В нем он обещал еще больший выкуп за пленников и выражал всяческие дружественные чувства. Письмо это, однако, лишь ожесточило этого пса, который велел распять несчастного китайца-посланца и показать его с городской стены кораблям. Тут Антонио де Фариа убедился, что все надежды, которые пытались еще внушить ему некоторые его спутники, окончательно утрачены. Тем временем солдаты Антонио де Фарии пришли в большое возбуждение и сказали ему, что раз уж решено делать высадку, то нечего мешкать, иначе враг сможет подтянуть к городу много людей.

Антонио де Фариа с этим согласился, сел немедленно в баркас с отобранными для высадки людьми, ожидавшими лишь его приказаний, и велел джонкам стрелять по неприятелю и по городу, едва увидят большое скопление народа, но делать это только тогда, когда не будет рукопашных стычек между ними и противником. И, высадившись ниже якорной стоянки примерно на расстоянии арбалетного выстрела, направился, не встречая ни малейшего сопротивления, вдоль берега к городу, на стену которого высыпало к тому времени довольно много народу. Все они размахивали шелковыми знаменами, били в колокола и издавали громкие крики — видно [202] было, что эти люди рассчитывают запугать нас показной воинственностью и больше возлагают на нее надежд, чем на самые дела.

Когда наши приблизились на мушкетный выстрел ко рвам, окружавшим город, из двух ворот его вышло, по подсчету иных очевидцев, от тысячи до тысячи двухсот человек, из которых от ста до ста двадцати были на конях, а вернее сказать, на тощих одрах. Всадники стали палить и вольтижировать, причем проделывали это так хорошо и ловко, что нередко сталкивались, причем несколько человек валилось на землю. По всему было видно, что это люди, пришедшие сюда не по доброй воле, а согнанные из окрестностей.

Антонио де Фариа в веселых выражениях старался воодушевить своих на бой и, подав сигнал джонкам, стал дожидаться, когда неприятель выйдет в открытое поле, где, как можно было заключить из его хвастливого поведения, он намеревался померяться силами с Фарией. Но, очевидно, полагая, что показной воинственности будет достаточно, чтобы заставить нас отказаться от своего намерения, они снова принялись гарцевать, да еще поездили по кругу, словно лошади, молотящие пшеницу катком. Когда им стало ясно, что мы не обращаемся вспять, как они предполагали и, возможно, надеялись, они собрались все вместе и так, сбитые в кучу, задержались на мгновение, не двигаясь с места.

Тогда наш капитан, видя их нерешительность, скомандовал всем стрелкам, которые до сих пор не произвели ни единого выстрела, дать по ним залп. И господу нашему было угодно, чтобы он был метким, и половина всадников, находившихся в первых рядах, повалилась наземь. Видя успешность наших действий, мы набросились на них, громко произнося имя Христа, и угодно было ему по милости его, чтобы неприятель обратился в бегство, столь беспорядочное, что одни падали на других, а когда дело дошло до того, чтобы перебраться через мост, перекинутый через ров, все смешались так, что ни взад ни вперед податься не было возможности.

В это мгновение их настигли наши и расправились с ними; больше трехсот врагов полегло тут же на месте, и трупы их лежали в несколько рядов,— зрелище поистине жалостное,— ибо никто из них даже не вынул меча из ножен.

Воодушевленные этой победой, мы немедленно бросились к воротам и там увидели мандарина с примерно шестьюстами людьми. Мандарин сидел на добром коне и одет был в старинный золоченый панцирь на фиолетовом бархате, [203] принадлежавший, как мы впоследствии узнали, некоему Томе Пиресу, которого король Мануэл отправил послом в Китай на каравелле Фернана Переса де Андрадо во времена, когда владениями нашими в Индии правил Лопо Соарес де Албергариа.

Мандарин и те, кто был с ним, попытались дать нам отпор и не пропустить в ворота, из-за чего между нами и ими завязался жестокий бой, и через несколько мгновений они уже стали сражаться с нами несравненно более смело, чем то, на кого мы напали на мосту, но в этот миг один из наших мосо выстрелом из мушкета попал мандарину в грудь, и тот свалился с коня. Китайцы были так этим потрясены, что все разом повернули назад 184 и начали беспорядочно отступать через ворота в город, а мы все, бросившись за ними вслед, поражали их пиками, и никто из них не догадался запереть ворота. Мы прогнали их таким образом, точно стадо, по очень длинной улице, пока они не вырвались через другие ворота, выходившие в заросли, в которых все и попрятались, так что в стенах города не осталось ни одного.

Антонио де Фариа, собрав вокруг себя всех своих людей, велел им, во избежание беспорядка, построиться, после чего они проследовали к шифанге — то есть к тюрьме, где были заключены наши, и те, завидев нас, так громко закричали: «Господи боже, смилуйся над нами!» — что можно было содрогнуться всем существом. Капитан наш приказал немедленно высадить двери и решетки топорами, а так как желание и рвение у всех было большое, в один миг все разлетелось на куски; оковы, в которых находились узники, были сбиты, так что за очень непродолжительное время товарищи наши оказались совершенно свободными.

Всем солдатам нашим и остальному бывшему с нами народу было сказано, чтобы каждый брал себе то, что он сможет захватить, так как дележа никакого не будет. Что каждый с собой заберет, то и будет его собственностью, так как более получаса Антонио де Фариа на это предоставить им не может. На что все ответили, что они вполне довольны.

Все разбежались по окрестным домам, Антонио де Фариа же отправился во дворец мандарина, который он определил себе на долю, где только одного серебра он нашел на восемь тысяч таэлей и пять больших кувшинов мускуса, которые он приказал забрать. Остальное же отдал сопровождавшим его мосо, а было там множество тканей из простого и крученого шелка, атласа, штофа и плетенок с тонким фарфором, которыми все нагрузились так, что едва могли нести, и четыре [204] баркаса и три сампана, на которых наши высаживались, должны были четыре раза нагружаться и разгружаться в джонки, так что не было мосо или матроса, который не мог бы похвастаться сундуком или сундуками пес, не говоря уже о том, что он припрятал от других.

Антонио де Фариа, видя, что уже прошло более полутора часов, приказал всем быстро собраться, но людей никак нельзя было оторвать от грабежа, причем чем выше был начальник, тем сильнее в нем проявлялась алчность. Поэтому, опасаясь, как бы с ними не произошло какого-нибудь несчастья, так как ночь уже была близка, Антонио де Фариа приказал поджечь город с десяти или двенадцати концов, а так как большая часть домов была построена из сосновых и других досок, через четверть часа он так страшно пылал, что казался геенной огненной.

Тут все отошли к берегу и сели в шлюпки уже безропотно, очень довольные тем, что разбогатели, а кроме того, тем, что уводили с собой много весьма красивых девушек. Больно было смотреть, как они идут, перевязанные аркебузными фитилями по четыре, по пять, и все плачут, а наши смеются и распевают песни.

ГЛАВА LXVI

В этой главе повествуется о том, как, запасшись продовольствием в заброшенной деревне, Антонио де Фариа решает перезимовать на необитаемом острове вблизи Лиампо, но на пути туда встречается с пиратом Прематой Гунделом и одерживает над ним блестящую победу, принесшую ему богатую добычу и одну джонку, после чего португальцы направляются в Лиампо.

ГЛАВА LXVII

О том, что сделал Антонио де Фариа по прибытии в Ворота Лиампо и что он там узнал о событиях в Китайском государстве

Между двумя островами, которые местные жители и все, кто плавает вдоль этих берегов, называют Воротами Лиампо, пролегает канал шириной немногим более двух выстрелов из мушкета и глубиной в двадцать или двадцать пять морских [205] сажен. На материке имеются бухты с хорошими якорными стоянками и реки с питьевой водой, спускающиеся с вершин хребтов и протекающие между весьма густыми зарослями кедров, дубов и сосен, как саженых, так и диких, откуда многие суда берут себе лес на реи, мачты, доски и другие предметы, причем совершенно бесплатно.

Когда Антонио де Фариа прибыл утром в среду на эти острова и стал на якорь, Мен Таборда и Антонио Анрикес попросили у него разрешения отправиться в город первыми, чтобы сообщить о его прибытии, а также узнать новости на берегу и выяснить, известно ли там и болтают ли о том, что Фариа сделал в Ноудае, ибо, если его пребывание в Лиампо могло в каких-либо отношениях повредить спокойствию и безопасности португальцев, Антонио де Фариа предпочитал, как раньше было решено, зимовать на острове Пуло-Хиньор, мандарина же поставить в известность обо всем в самых общих выражениях. Антонио де Фариа ответил, что все это кажется ему вполне разумным, и разрешил им действовать так, как они предлагали. Кроме этого, он написал для них несколько писем, обращенных к наиболее уважаемым тогдашним правителям города, в которых сообщал обо всем происшедшем во время его похода и просил их милостиво согласиться посоветовать ему, как лучше поступить, ибо он готов повиноваться им во всем, что они потребуют; к этому он присовокупил еще всякие любезности в том же духе, которые пишущему ничего не стоят, но иногда приносят весьма ощутимые выгоды. Антонио Анрикес и Мен Таборда отправились в город во вторую половину дня, а Антонио де Фариа стал дожидаться известий, стоя на якоре.

Прибыли они в город в два часа ночи, и когда их увидели и узнали от них новости и все приключения, которые им пришлось испытать, жители, как и можно было ожидать, пришли в величайшее изумление. Ударили в колокол собора Богоматери Святого Зачатия, являвшегося главным храмом из шести или семи, которые были в городе, и, собравшись в нем, обсудили сообщение, привезенное этими двумя людьми. Приняв во внимание щедрость, которую Антонио де Фариа проявил к ним, а также ко всем тем, кто был с ним в доле, они согласились хотя бы частично отплатить ему проявлениями любви и благодарности, поскольку отблагодарить в полной мере им не позволяли их малые возможности.

И, написав ему один общий ответ, под которым все расписались, что превращало его в постановление палаты, отослали его вместе с двумя лантеа, груженными свежей провизией, [206] наказав Жеронимо де Рего, седовласому дворянину, весьма ученому и пользующемуся большим весом, вручить послание Фарии. В этом ответе они выражали ему свою величайшую благодарность за ту огромную услугу, которую он им оказал, милостиво вернув им товары, отобранные у неприятеля, равно как и за любовь, проявившуюся в его щедрости. За все это — выражали они надежду — господь вседержитель во славе своей воздаст ему изобильнейшими благами. А что до опасений оставаться на зимовку в Лиампо из-за того, что он совершил в Ноудае, он может быть совершенно спокоен, ибо в Китае происходят сейчас междоусобицы, и китайцам не до него,— умер китайский государь 185, и во всей стране распря из-за того, кому из тринадцати соискателей занять престол. Все они вооружились и вместе с войсками своими вышли в поход, дабы завоевать силой то, чего они не могли получить по праву. Далее, они сообщали, что тутан Най, являющийся высшим сановником в государстве после короля и обладающий настоящей божественной властью царского величества, окружен в городе Куанси войсками Прешау Муана, императора каушинов 186, на помощь которому, как утверждают, двинулся король Татарии с войском в девятьсот тысяч человек. Так что у них теперь творится такая неразбериха и неурядица, что, разори его милость даже город Кантон, они и на это не обратили бы внимания, что же говорить о Ноудае, который в Китайской империи по сравнению с многими другими городами представляет собой нечто несравненно меньшее, чем в Португалии Оэйрас по сравнению с Лиссабоном. И ввиду полной достоверности этих сведений они все просят его милость пожаловать им подарок за добрую весть, но пока остаться еще дней на шесть на месте своей стоянки, чтобы дать им время подготовить ему и его экипажу жилье, поскольку большего они сейчас сделать не могут, равно как и более красноречиво показать, как они ему обязаны, хотя это и было бы всеобщим их желанием. К этому было прибавлено еще много любезных слов, на которые он ответил так, как ему казалось наиболее подходящим, и во всем последовал их пожеланиям.

На двух лантеа, которые ему были присланы с провизией, он отправил больных и раненых, имевшихся на судах, и жители Лиампо приняли их с великим состраданием и распределили по наиболее состоятельным семьям, где за ними ухаживали и снабжали всем необходимым, так что ни в чем недостатка они не испытывали. [207]

За все шесть дней, что Антонио де Фариа провел в этой бухте, не осталось сколько-нибудь именитого жителя этого селения, или города, как он там назывался, который бы не пришел его навестить и не принес бы с собой подарков, а именно, самых затейливых блюд, самой лучшей провизии и фруктов, и притом в таких количествах, что все мы только диву давались, особливо же великому единодушию и торжественности, которую мы видели в этих действиях.

ГЛАВА LVIII

О приеме, оказанном Антонио де Фарии португальцами в селении Лиампо

Все те шесть дней, которые Антонио де Фариа задержался здесь по просьбе жителей Лиампо, он простоял на якоре у островов. К концу этого срока, в воскресенье, перед рассветом — в то самое время, которое ему было назначено для того, чтобы войти в порт, ему спели прекрасную албораду. Голоса были превосходные, и сопровождали их сладкозвучные инструменты, так что всякий, кто ее услышал, получил большое наслаждение. А в заключение, чтобы перещеголять португальцев, под гром барабанов, бубнов и систров была сыграна фолиа, которая тоже очень понравилась, так как это был все же наш напев.

Было немногим больше двух часов пополуночи, когда тихой ночью при ярком свете луны все суда, украшенные многочисленными шелковыми флагами и навесами, снялись с якоря. Даже марсы и салинги на них были покрыты тонкой серебряной парчой, и с них спешивались парчовые же длинные знамена. Отряд сопровождало большое число гребных баркасов, в которых сидели музыканты, игравшие на трубах, свирелях, флейтах, дудках, барабанах и прочих инструментах как португальских, так и китайских, на каждой из шлюпок играли свое, стараясь превзойти собственными затеями все остальные. Когда уже был ясный день и оставалось пройти половину легуа до гавани, заштилело. Немедленно появились десятка два лантеа с прекрасными гребцами и, взяв на буксир весь отряд, меньше чем за полчаса доставили его на якорную стоянку.

Но прежде чем он стал на якорь, к судну Антонио де Фарии подошло больше шестидесяти шлюпок, баланов и маншуа [208] с шелковыми тентами, флагами и богатыми коврами, и оттуда сошло свыше трехсот человек. Все они были в праздничной одежде, с золотыми ожерельями и цепями на груди; мечи свои, также украшенные золотом, они носили через плечо на африканский лад. И все это делалось с таким благолепием и совершенством, что вызывало не меньше изумления, чем восхищения у каждого, кто это видел.

Таким вот образом Антонио де Фариа прибыл в гавань, в которой стояло на якоре в полном порядке двадцать шесть больших кораблей, восемьдесят джонок и еще значительно большее количество ванканов и баркасов, пришвартованных друг к другу, так что образовалось нечто вроде длинной улицы, украшенной сосновыми и лавровыми ветвями и зелеными стеблями тростника. Над этим проходом возвышались арки, покрытые ветвями черешен, груш, лимонами и апельсинами и всякой разнообразной зеленью и душистыми травами, которыми были также обпиты мачты и корабельные снасти.

Став на якорь у берега в назначенном ему месте, Антонио де Фариа дал приветственный залп из своих многочисленных отличных пушек, на что все корабли, джонки и большая часть шлюпок, о которых я только что упоминал, ответили в свою очередь. Все это представляло нечто весьма внушительное, сильно изумившее китайских купцов. Они спрашивали, не является ли этот человек, которому оказывается такой прием, братом или родственником нашего короля и какое отношение к нему имеет чествуемый. На что некоторые придворные отвечали, что нет, родственником короля он не является, но что действительно его отец ковал коней, на которых ездил его величество, поэтому-то и воздаются ему такие почести, и все те, которые живут здесь, могли бы быть его слугами и выполнить его волю, как рабы. Китайцы, считая, что так действительно могло быть, переглядывались с изумлением и говорили:

— Должно быть, много великих государей имеется ни свете, о которых не слыхали наши древние писатели! И один из этих государей, с которым следовало бы больше всего считаться, надо думать, повелитель этих людей, ибо по тому, что мы о нем слышали, он богаче, могущественней и властвует над большими землями, чем Татарин или Каушин, и можно было бы сказать, не будь это грехом, что он равен Сыну Солнца, Венценосному Льву на Престоле Вселенной.

Все стоявшие вокруг них подтвердили это, говоря: [209]

— Это и так вполне очевидно и явствует из многих богатств, коими эти бородатые люди, на позор всем народам, овладели повсюду силой своего оружия.

После того как залпы и с той и с другой стороны прекратились, к джонке Антонио де Фарии подошла лантеа с прекрасными гребцами, украшенная лесом каштановых деревьев, покрытых колючими плодами так, как их создала природа, с огромным количеством роз и гвоздик, смешанных с другой зеленью, которую туземцы называют лешиа, еще гораздо более свежей и благовонной. Все эти зеленые украшения были настолько густы, что гребцы под их покровом оставались незаметны. Поверх навеса лодки на шести шестах был воздвигнут богатый, обитый парчой помост, на котором стояло серебряное кресло. Окружало помост шесть весьма красивых девочек от двенадцати до пятнадцати лет, которые играли на музыкальных инструментах и пели очень приятными голосами. Их за деньги пригласили из города Лиампо, находившегося в семи легуа от португальского поселка. Ибо это и многое другое можно найти за деньги всякий раз, когда в этом встречается надобность, так что многие купцы составляют себе состояние, только сдавая внаймы то, что там в большом ходу для развлечения и приятного времяпрепровождения.

На эту лантеа перешел Антонио де Фариа, и по прибытии его на пристань под великий гром труб, свирелей, литавр, дудок, барабанов и прочих инструментов, принятых у китайцев, малайцев, шампа, сиамцев, борнейцев и лекийцев, равно как и представителей других народов, искавших в этом португальском порту защиты от пиратов, которыми кишело море, пересадили его на богатые парадные носилки, словно он был одним из двадцати четырех шаэнов, которые имеются в этой империи. Носилки эти подняли восемь человек, одетых в парчу, рядом с ними шли двенадцать португальцев с серебряными булавами и шестьдесят алебардщиков с протазанами и алебардами, отделанными золотом, которые также были взяты напрокат в городе, затем восемь всадников со знаменами из белого штофа и столько же в шляпах из зеленого и красного атласа, которые время от времени кричали на китайский лад, чтобы люди посторонились.

После того как Антонио де Фариа высадился на берег и выслушал приветствия по случаю его прибытия, к нему на поклон явились все самые именитые и богатые жители города, которые, желая оказать ему честь, падали перед ним ниц, каковая церемония заняла довольно много времени. Когда с [210] этим было покончено, к нему подошли двое из старейших дворян, живущих в поселке, Тристан де Га и Жеронимо до Рего и от имени всех жителей произнесли речь, где восхваляли его самым красноречивым и изысканным образом, говоря, что великодушием он превзошел Александра Македонского, что и подтвердили весьма убедительными и вескими доводами, мужеством же — Сципиона, Ганнибала, Помпея и Юлия Цезаря, но этим они не ограничились и наговорили ему еще много лестного в том же духе.

От пристани шествие направилось в собор по очень длинной улице, украшенной сосновыми и лавровыми ветвями и усыпанной цветами. От дома к дому были протянуты полотнища атласа и штофа. Кое-где стояли столы, на которых поместили серебряные курильницы со всякими ароматами и благовониями. В других местах давали свои представления певцы и танцовщики. Почти в самом конце этой улицы была установлена башня из соснового дерева, расписанная под камень, на вершине которой было три шпиля и на каждом из них золотая флюгарка со знаменем из белого штофа с золотым изображением королевского герба. В одном из окон этой башни стояли двое детей и плачущая пожилая женщина, а внизу у ног ее лежало весьма натурально выполненное изображение человека, изрубленного на куски десятью или двенадцатью кастильцами. Все они держали в руках покрытые кровью копья и алебарды. По блеску и пышности работы фигуры эти были весьма приятны для глаза. Как говорят, они напоминали о том, как некий муж, от которого происходят настоящие Фарии, получил свое дворянство во время войн, которые в давние времена велись между Португалией и Кастилией.

В этот момент колокол, подвешенный к самой вершине башни и как бы стоявший на страже, прозвонил три раза, и по этому сигналу толпа, до того сильно шумевшая, сразу притихла. Когда все смолкло, из башни вышел старик, одетый в мантию из фиолетового штофа, в сопровождении четырех привратников с серебряными булавами. Отвесив низкий поклон Антонио де Фарии, он в очень почтительных выражениях высказал ему, как все ему благодарны за его великую щедрость и огромную милость, ибо он вернул им имущество, за что все они отныне считают себя его подданными и вассалами и обязуются приносить ему дань, пока будут живы. Пусть он взглянет на фигуру, которая перед ним, и в ней, как в ясном зеркале, он увидит, какой преданностью сюзерену те, от кого он ведет свой род, заслужили славное имя, которое носит их [211] потомок, как это известно всем народам Испании. По этой сцене он также увидит, как приличествовало ему сделать то, что он сделал, как в том, что он проявил столько мужества, так и в том, как он обошелся с ними. А посему от имени всех он просит принять в качество первой дани, которую ему надлежит получить от своих вассалов, некую скромную лепту на фитили солдатам, ибо остальной долг они обязуются уплатить в свое время. С этими словами он передал ему пять ящиков с серебряными слитками: стоимостью в десять тысяч таэлей.

Антонио де Фариа отблагодарил их в длинной речи за оказанные ему почести и за драгоценный подарок, но никоим образом не соглашался его принять, как его ни упрашивали.

ГЛАВА LXIX

Как Антонио де Фарию отвели в церковь и о том, что произошло там во время мессы

Когда Антонио де Фариа собирался покинуть это место, его захотели провести под богатым балдахином, который должны были нести шесть самых видных жителей города. Но Антонио де Фариа не согласился на это, говоря, что он не рожден для почестей, которые ему хотят оказать, и проследовал дальше самостоятельно: причем единственное, что придавало торжественность этому шествию, было большое число людей, как португальцев, так и местных жителей, равно как и других многих наций, которые ради торговли собрались в этом порту, считающемся лучшим и самым богатым из всех известных в этих краях. Те, кто шел перед ним, приплясывали, били в бубен, подбрасывали мячи, пели песни и разыгрывали всякие сценки, ибо местных жителей, которые имели с нами сношения, кого уговорили, а кого и принудили под страхом наказания делать то же, что и португальцы; и все это сопровождалось игрой на музыкальных инструментах: трубах, свирелях, гобоях, флейтах прямых и поперечных, арфах вместе с дудками, барабанами и хором голосов.

У врат храма навстречу Антонио де Фарии вышло восемь одетых в богатые парчовые облачения священников, возглавлявших процессию, певшую «Te Deum laudamus» (Тебя, бога, хвалим (лат.).), на что [212] другой хор пел свои ответы под сопровождение органа так стройно, как можно бывает услышать в капелле какого-нибудь могущественного князя.

Под эти звуки Антонио де Фариа медленно прошествовал в главный неф храма, где был установлен балдахин из белого штофа и под ним кресло красного бархата с подушкой для ног из той же ткани. Усевшись в это кресло, он прослушал мессу, во время которой певцы пели, а музыканты играли весьма согласно. Проповедь произнес некий Эстеван Ногейра, местный викарный священник, человек уже пожилой и всеми почитаемый. Говорить с кафедры ему давно не приходилось, да и вообще он был не речист, и к тому же полуграмотен или даже совсем неграмотен, но зато тщеславен и кичлив, словно какой-нибудь дворянин. Так как случай был исключительный, он решил показать свою ученость и красноречие и всю свою проповедь посвятил похвалам одному только Антонио де Фарии, причем говорил так бессвязно и употреблял такие неуместные выражения, что некоторые его друзья, заметив, что Антонио де Фариа крайне смущен, дернули его три или четыре раза за стихарь, чтобы он замолчал. Он было смутился, но, быстро придя в себя, продолжал громким голосом, как человек, уверенный в своей правоте, свою речь, словно отвечая друзьям:

— Клянусь святыми Евангелиями, я говорю сущую правду! Не мешайте мне, я даю обет господу богу, что готов расшибиться в лепешку ради того, кто спас мои семь тысяч крузадо, которые я отправил с этой джонкой на покупку товаров, а эта собака Кожа Асен прикарманил. Да ниспошлет господь бог душе его всякие муки в аду, куда она теперь угодила. А вы все повторите за мной: «Amen» (Аминь (лат.).).

Заключение это вызвало такой хохот в соборе, что голоса человеческого нельзя было расслышать.

Наконец шум стих, народ успокоился, и из ризницы вышли шесть детей, одетых ангелами, держа в руках позолоченные музыкальные инструменты; священник опустился на колени перед алтарем Богоматери Святого Зачатия и, вперив взор в ее изображение и воздев руки, произнес со слезами на глазах голосом напевным и прочувствованным, словно обращаясь к ней: «Вы роза, сеньора». И шесть мальчиков подхватили: «Сеньора, вы роза», и заиграли так нежно на своих инструментах, что все присутствующие были вне себя от [213] умиленья и не смогли сдержать слез, порожденных благочестивым чувством.

После этого викарный священник взял в руки большую старинную виолу и, подыгрывая себе на ней, произнес тем же напевным голосом несколько весьма набожных и подходящих к случаю строф на голос этого вилансете. В конце каждой из них дети запевали: «Сеньора, вы роза»,— что всем присутствующим очень поправилось как из-за стройности голосов и инструментов, так и из-за набожных чувств, которые песнь эта у всех вызвала, заставив пролить множество слез.

ГЛАВЫ LXX—LXXI

В этих главах повествуется о пире, который был задан в этот день Антонио де Фарии и его товарищам, как было украшено место пира, кто подавал к столу, какие по окончании пира были устроены Антонио де Фарии и его товарищам развлечения. Как отправляясь после смерти Киая Панжана на копи в Куангепару, Фария берет в провожатые корсара Симилау. Последний рассказывает ему о сокровищах святилища Калемплуй 187. Фариа решает завладеть ими и отбывает из Лиампо в поисках острова Калемплуя.

Здесь описываются суда и экипаж, с каким отправился в поход Антонио де Фариа, что встретилось им по пути, опасения Фарии и то, как он вместе с Симилау решает идти более долгим, но более безопасным путем.


Комментарии

182. Шифанга — тюрьма в Китае, на португальском жаргоне, о котором говорилось выше.

183. ...что король Португалии является братом китайского государя... — Подобная формулировка, обычная при европейских дворах, была совершенно неприемлема при общении с китайскими чиновниками, для которых все государи были подданными китайского императора.

184. Китайцы были так этим потрясены, что все разом повернули назад... — Армия феодального Китая и многих других стран Востока, состоявшая в основном из крестьян, в бою ориентировалась на положение командира в гораздо большей степени, чем европейские или арабские армии с их значительной прослойкой рыцарей, ведших бой самостоятельно. Поэтому смерть командира часто влекла за собой поражение даже побеждающей армии. Структуру китайской армии Пинто описывает точно — много пехоты и мало конницы.

185. ...происходят сейчас междоусобицы... умер китайский государь...— Видимо, имеются в виду события, связанные с восшествием на престол в 1522 г. императора Шицзуна (1522—1566), который не был сыном предыдущего императора. Изложенная в связи с этим история о войне с Дайвьетом и союзными ему монголами («татарами») — слухи, как об этом пишет сам Пинто, и слухи ложные. Зато обстановка полной неразберихи и безответственности, о которой также сообщает Пинто, действительно имела место.

186. Прешау Муана, император каушинов.— См. прим. к главе XXXVI.

187. ...о сокровищах святилища Калемплуй.— Пинто знал о богатствах императорских погребений в Китае, и эти знания легли в основу вымышленного путешествия к мифическому острову Калемплуй, который Пинто поместил где-то в Центральном Китае. При этом он упоминает северные широты (40° северной широты), что позволило ряду исследователей помещать Калемплуй в Корее, где позднее имели место попытки европейских пиратов ограбить корейские императорские могилы.

Текст воспроизведен по изданию: Фернан Мендес Пинто. Странствия. М. Художественная литература. 1972

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.