ФЕРНАН МЕНДЕС ПИНТО

СТРАНСТВИЯ

Как Антонио де Фариа захватил живьем пирата — капитана джонки и о том, какова была дальнейшая судьба последнего

После того как была одержана описанная мною победа, первым долгом оказали помощь раненым, ибо дело это было самое важное. Затем Антонио де Фариа, убедившись, что один из шестнадцати спасенных тот самый пират, приказал его привести к нему, и когда ему перевязали две его раны, спросил, где находятся христианские мосо португальцев, на что тот нагло ответил, что не знает. Стали ему угрожать, и тут он попросил, чтобы ему сначала дали выпить воды, так как иначе он говорить не может. Когда ему принесли ее, он набросился на воду с такою жадностью, что почти всю ее пролил. И так как он не утолил жажды, то снова попросил пить, сказав, что если он напьется, то клятвенно обещает законом Магомета и всем Алькораном сообщить все, что захотят от него узнать. Антонио де Фариа тотчас приказал принести ему воды вместе с банкой варенья, к которому тот не притронулся, воды же выпил большое количество. Когда после этого его вновь спросили, где находятся христианские рабы, он ответил, что их найдут в носовом трюме.

Антонио де Фариа немедленно отправил за ними трех солдат; те, открыв люк, чтобы вызвать пленников наверх, увидели, что они лежат внизу с отрубленными головами. Солдат это привело в такой ужас, что они страшно закричали:

— Иисусе, Иисусе, Иисусе! Ваша милость, идите сюда и вы увидите горестное зрелище!

Антонио де Фариа со всеми окружавшими его бросился на нос корабля и, увидев сваленные в кучу трупы, был так [160] потрясен, что не мог сдержать слез и, обратив взор свой к небу и воздев руки, произнес громким и скорбным голосом:

— Благословен будь, господь мой Иисус Христос, что по милости и долготерпению своему терпишь столь тяжкие оскорбления!

Когда он приказал поднять их наверх, не было человека, кто способен был бы удержаться от слез или не проявить своего горя каким-нибудь другим еще более сильным образом, ибо среди убитых мы увидели женщину с двумя невинными и хорошенькими детьми от шести до семи лет — они были обезглавлены самым безжалостным образом, а пять мосо, которые звали нас на помощь, лежали выпотрошенные, с выпущенными наружу кишками.

Антонио де Фариа снова сел на свое место и спросил пирата, почему он поступил так жестоко с этими невинными существами. На это он ответил, что наказал их за предательство, ибо они показались на глаза его злейшим врагам — португальцам и призвали на помощь своего бога; относительно же двух детей сказал, что вполне достаточно было того, что это дети португальцев, которых он никогда не любил. С такой же независимостью он отвечал и на другие вопросы и проявлял такое упорство, словно это был сам дьявол.

Антонио де Фариа спросил, христианин ли он, на что тот ответил, что нет, но был им в те времена, когда дон Пауло да Гама комендантствовал в Малакке. А когда Антонио де Фариа пожелал узнать, какие причины заставили его отречься от христианства, которое обеспечивало ему спасение, и принять закон Магомета, неспособный принести ему ничего, кроме гибели его души, он ответил, что стоило ему обратиться в христианство, как сразу уважение, которое питали к нему португальцы, исчезло, и если раньше, когда он был язычником, все разговаривали с ним, сняв шапку, и величали его Киай некода, что значит «господин военачальник», то после того, как он стал христианином, с ним перестали считаться. Поэтому он отправился в Бинтан и принял магометанство, после чего король Жантаны, который там оказался, стал обходиться с ним с большой учтивостью, а все мандарины называли братом. Тогда-то он дал обещание, которое подкрепил клятвой на Книге цветов, что, пока будет жив, будет злейшим врагом португальского народа и всех прочих людей, исповедующих христианскую веру, и что король и главный касиз Моулана весьма его за это хвалили и уверяли, что, если он будет так поступать и дальше, душе его обеспечено блаженство. [161]

Потом его спросили, сколько времени прошло с тех пор, как он восстал против португальцев, какие корабли он у них захватил, скольких человек убил и каких товаров награбил. Он ответил, что случилось это семь лет назад и первое судно, которое он захватил, была джонка Луиса де Павии, на которую он напал на реке Лиампо, и было на ней четыреста баров перца, а других пряностей не было; убил он на ней восемнадцать португальцев, не говоря об их рабах, которым он счет не вел, так как убивать поклялся не их. После этого, благодаря счастливому стечению обстоятельств, ему удалось захватить еще четыре судна, на которых он перебил около трехсот человек, но португальцев среди них было не более семидесяти. А количество товаров, которое он захватил, могло составить от тысячи пятисот до тысячи шестисот баров перца и прочего, из которых король Пана тут же отобрал у него больше половины за право укрыться в его стране и быть в безопасности от португальцев, а ему дал ту сотню человек, которые всюду следовали за ним и повиновались ему как своему властителю.

На вопрос, убивал ли он еще португальцев или разрешал другим их убивать, он ответил, что нет, но что два года назад, когда он находился на реке Шоабокек, в Китае, туда пришла большая джонка с множеством португальцев, капитаном которой был его большой друг, некий Руи Лобо, посланный комендантом Малакки Эстеваном да Гамой торговать. Накупив товаров и расцветив свою джонку множеством флагов на радостях, что плаванье его обогатит, Лобо вышел из реки. Но на шестом дне пути очень большая волна образовала в его джонке пробоину, и так как справиться с течью ему не удалось, он вынужден был вернуться в порт, который он только что покинул. Дул свежий ветер, и Лобо шел под всеми парусами, так как хотел поскорее прийти, но джонка его внезапно пошла ко дну, и из всего экипажа спаслись только Руи Лобо с семнадцатью португальцами и несколькими рабами, которые на сампане добрались до скалистого островка Ламау, не имея ни паруса, ни воды, ни провианта. Рассчитывая на давнюю дружбу, Руи Лобо умолял его, стоя на коленях и обливаясь слезами, взять его на свою джонку, на которой мусульманин в это время направлялся в Патане, и обещал ему за это две тысячи крузадо. Пират согласился и взял его к себе на борт. Но мусульмане посоветовали ему не полагаться на дружбу христиан, если он не хочет лишиться жизни, так как стоит последним набраться сил, как они захватят его джонку со всеми находящимися в ней товарами, как они [162] не раз это делали всюду, где только бывали. Боясь, что опасения мусульман могут оправдаться, он однажды ночью, когда португальцы спали, перебил их всех, о чем впоследствии не раз сожалел.

Антонио де Фариа вместе со всеми окружавшими его пришел по справедливости в такой ужас от столь чудовищного преступления, что, не желая задавать ему больше вопросов, приказал убить его вместе с оставшимися в живых четырьмя пиратами и тела их выбросить в море.

О том, что еще произошло с Антонио де Фарией на этой реке Мадел, о столкновении его с местными жителями и о том, что было после того, как он вышел из реки

После того как пират и его сообщники получили по заслугам, была произведена опись товаров, находившихся на джонке; оказалось, что стоимость их доходит почти до сорока тысяч таэлей в шелках, атласах, штофных тканях, крученом шелке и мускусе, не говоря уже о множестве тонкого фарфора и тканей, которые пришлось сжечь вместе с джонкой, так как не было достаточного экипажа, чтобы управлять ею.

Этот славный подвиг привел китайцев в такой ужас, что они цепенели всякий раз, как слышали имя португальцев. Капитаны — владельцы джонок, находившихся в этом порту, полагая, что и с ними могут поступить таким же образом, решили поэтому собраться на совет, который они называют бишара, и на нем выбрали двух самых почтенных лиц, наиболее подходящих для возлагаемого на них поручения. Последних они направили в качестве послов к Антонио де Фарии, прося его, как повелителя морей, заверить их именем своей религии, что им не учинено будет никаких препятствий в отношении выхода из этого порта и совершения предположенных ими до конца муссонов плаваний и что за такое попечительство о них, его подданных и данниках, они, его рабы, обязуются немедленно выплатить ему, как их сюзерену, двадцать тысяч таэлей серебром.

Антонио де Фариа любезно принял послов и согласился выполнить их просьбу, подкрепив слова свои клятвой, что они могут быть спокойны под его покровительством и что ни [163] один разбойник отныне не осмелится отнять у них что-либо из их товаров. Один из послов остался заложником, а другой отправился за серебром и вернулся через час, привезя с собой еще прекрасный подарок из драгоценных тканей, который Антонио де Фарии решили преподнести все капитаны.

Писать им охранные грамоты Антонио де Фариа посадил одного из своих мосо по имени Коста, назначив определенную цену за каждую бумагу: капитаны джонок должны были платить пять таэлей, а капитаны ванканов, лантеа и баркасов — по два.

И вышло так, что за тринадцать дней, что длилось писание этих грамот, мосо этот, со слов его завистников, заработал более четырех тысяч таэлей только звонкой монетой, не говоря о многих весьма ценных вещах, которые он получал в подарок, чтобы он выдал им поскорее бумагу. А написаны были грамоты по следующему образцу: «Ручаюсь словом своим некоде такому-то, что ему обеспечено безопасное плавание вдоль всего китайского побережья и что ему не будет учинено никаких притеснений со стороны моих соотечественников, если он, встречаясь с португальцами, будет обращаться с ними, как с братьями». Внизу он подписывался: Антонио де Фариа. Обязательства эти соблюдались всеми неукоснительно и с полной добросовестностью.

Отныне Антонио де Фариа так боялись по всему побережью, что даже сам шаэн острова Айнана, иначе говоря, вице-король острова, узнав об Антонио понаслышке, снарядил к нему посла с богатым подарком из жемчуга и золотых пес и написал ему письмо, в котором говорил, что был бы очень рад, если бы Фариа согласился поступить на службу к Сыну Солнца в качестве начальника его морских сил на побережье от Ламау ¹⁷¹ до Лиампо с жалованьем в десять тысяч таэлей в год, и если Антонио де Фариа будет ему верно служить, в чем шаэн не сомневается, по тем сведениям, которые дошли до него, то заверяет его, что через три года Антонио получит повышение и войдет в число сорока шаэнов империи и будет высшим судьей. Шаэн говорил ему также, что такие люди, как Фариа, если они верны своему правителю, становятся из шаэнов тутанами, которых всего двенадцать, и Сын Солнца, Венценосный Лев на Престоле Вселенной ¹⁷², допускает их до своего ложа и стола, словно это члены, пришедшие к его, Сына Солнца, телу, дабы служить ему украшением и выполнять его волю, и что таким тутанам положено вознаграждение в сто тысяч таэлей. [164]

Антонио де Фариа ответил, что весьма благодарен за предложение, но весьма учтиво, пользуясь принятыми у них оборотами речи, отклонил его, говоря, что не считает себя достойным почетных должностей, которые ему предлагают, однако готов, если только его об этом попросят тутаны Пекина, служить их императору безвозмездно.

После этого, выйдя из помянутого порта Мадел, где он простоял четырнадцать дней, Антонио де Фариа снова продолжал свой путь вдоль побережья залива, стараясь что-либо разузнать о Коже Асене, поскольку главной целью все время оставалось его найти, как об этом прежде уже было сказано, и ничего другого у него не было на уме, как искать его повсюду, и эта забота преследовала его денно и нощно.

Поэтому-то, полагая, что он может натолкнуться на него в этом заливе, он, испытывая множество трудов и не раз рискуя своей жизнью, задержался в нем больше, чем на шесть месяцев, к концу которых прибыл в некий весьма великолепный город под названием Куангепару, изобилующий множеством весьма богатых зданий и храмов, и простоял в его порту целый день и следующую ночь, всем видом своим стараясь не отличаться от купца и мирно приобретая товары, которые ему доставляли на судно. Город этот, по подсчетам некоторых, имел более пятнадцати тысяч очагов, а поэтому, как только наступило утро, Антонио де Фариа снялся с якоря, не обратив на себя ни малейшего внимания местных жителей, и, несмотря на противный ветер, продолжал свое плавание, так что за двенадцать дней завершил обход как южного, так и северного побережья этого залива, нигде не обнаружив ничего, чем мог бы поживиться.

На побережье этом встречались небольшие поселенья от двухсот до пятисот домов; некоторые из них были обнесены кирпичными стенками, но с помощью каких-нибудь трех десятков добрых солдат ими можно было легко овладеть, так как народ здесь хилого сложения и не имеет иного оружия, кроме отравленных палок, порой коротких мечей, а также щитов из сосновых досок, выкрашенных в красный и черный цвета. Между тем климат здешних мест и плодородие их наилучшие, которые только можно себе представить, и такого достатка я еще нигде не видал: мы были поражены количеством крупного рогатого скота, столь великим, что не было возможности его сосчитать; обширными равнинами, покрытыми пшеницей, рисом, ячменем и просом, равно как и огородами с самыми разнообразными овощами. Местами виднелись огромные каштановые рощи, сосновые боры и заросли [165] анжелиновых деревьев, как в Индии, из которых можно было бы построить бесчисленное количество кораблей. А по словам иных купцов, с которыми говорил Антонио де Фариа, в стране этой много меди, серебра, олова, селитры и серы, а также огромные пространства плодородной земли, не используемой слабосильными жителями. Если бы всем этим владели мы, то, верно, имели бы куда больший прибыток, чем ныне за грехи наши извлекаем из Индии.

О том, как мы потерпели крушение у Разбойничьего острова

Прошло уже семь с половиной месяцев, как мы плавали в этом заливе, переходя от одного берега к другому и от одной реки к следующей, как на северном и южном побережьях залива, так и на острове Айнане и за все это время Антонио де Фарии ни разу не удалось что-либо разузнать о Коже Асене. Солдатам наконец наскучило терпеть столько времени лишения, они сговорились и потребовали от своего начальника, чтобы он выдал каждому ту часть призов, которая полагалась им согласно скрепленной его подписью грамоте, ибо с этим имуществом они хотели отправиться в Индию или куда им заблагорассудится.

По этому поводу было немало споров и недовольства, но под конец было решено, что суда отправятся на зимовку в Сиам, продадут там товары, находящиеся в джонках, и дележка добычи совершится уже золотой монетой, которая будет выручена от этой продажи. Все поклялись соблюдать это соглашение и приложили свои руки к составленной по этому случаю бумаге, после чего корабли стали на якорь у некоего острова, прозванного Разбойничьим. Последний выбрали потому, что лежал он ближе других к открытому морю и сняться с его рейда и пойти в дальнейший путь можно было с первым же дыханием муссона.

Мы уже двенадцать дней стояли на якоре, томясь желанием поскорее отплыть в Сиам, как наступило октябрьское новолуние, которого мы всегда опасаемся, а с ним судьбе угодно было наслать на нас такой ветер и дождь, что в буре этой было нечто сверхъестественное. К несчастью, нам не хватило канатов, так как запасные покрылись плесенью и наполовину прогнили, а между тем море становилось все неспокойнее, зюйд-остовый ветер захватил нас с незащищенной стороны [166] и погнал к берегу. Волны поднялись такие, что, хотя мы приняли все необходимые меры к спасению, как-то: срубили мачты, скинули за борт надстройки на носу и на корме и все, что возвышалось над верхней палубой вместе с расположенными там грузами, пустили в ход насосы и к канатам на шпилях и тросам стали крепить заместо якорей крупные орудия, сняв их с лафетов,— ничто не помогало, и спастись нам не удалось. Темнота была глубокая, воздух — ледяной, море бурное, ветер необычайной силы, валы огромных размеров и высоты, и ярость стихий столь велика, что ни на что нам не оставалось уповать, как на милосердие господа, к которому мы, заливаясь слезами, взывали изо всех наших сил. Но так как по прегрешениям нашим мы были недостойны такой милости, господь по справедливости своей определил, чтобы в два часа пополуночи на нас налетел такой шквал, что все четыре судна сорвало с места и разбило о берег, причем погибло пятьсот восемьдесят шесть человек и в их числе двадцать восемь португальцев.

Все те, кто по милости всевышнего оказался спасенным (а осталось нас в живых всего пятьдесят три человека, из коих двадцать два португальца, остальные же — рабы и матросы), укрылись, нагие и израненные, в прибрежной топи, где и оставались до рассвета. А когда наступило утро, мы выбрались на берег, который был весь усеян трупами. Зрелище это столь ошеломило и ужаснуло нас, что не было никого, кто не бросился бы на землю, горько оплакивая погибших, и не бил бы себя с отчаяния по лицу.

Так продолжалось почти до вечера, когда Антонио де Фариа (который по милости божьей остался в живых, что хоть немного нас утешило), подавляя в себе ту скорбь, которую мы не в силах были утаить, накрыв свои плечи красным китайским халатом, который он снял с одного из погибших, направился туда, где находились оставшиеся в живых, и с веселым лицом и сухими глазами произнес краткую речь, в которой, возвращаясь не раз к тому, сколь изменчивы и неверны все дела мирские, просил их, как братьев, постараться скорее забыть о случившемся, поскольку горестными воспоминаниями они лишь бередят друг другу раны. И если судьбе было угодно за грехи наши наслать на нас бурю и повергнуть нас в теперешнее жалкое состояние, единственное, что остается,— это проникнуться правотой того, что он нам проповедует и внушает, а именно, что господь и в этих безлюдных и непроходимых лесах найдет средство спасти нас: нам надлежит только твердо верить, что господь никогда не допускает [167] зла без блага. Он же, Фариа, убежден в том, что, если при этом крушении мы потеряли пятьсот тысяч крузадо, в недалеком будущем мы приобретем их более шестисот тысяч.

Краткую эту речь люди слушали с превеликими плачем и отчаянием. Два с половиной дня ушло на то, чтобы похоронить трупы, лежавшие на берегу. За это время нам удалось спасти кое-какие поврежденные водой припасы. Хоть их и было порядочно, но воспользоваться ими мы могли лишь первые пять дней из пятнадцати, в течение которых мы оставались на острове, ибо они пропитались морской водой, стали быстро портиться, и их уже нельзя было употреблять в пищу.

После того как мы провели в великих испытаниях эти пятнадцать дней, господу нашему, никогда не оставляющему тех, кто на него твердо уповает, угодно было чудесным образом даровать нам, нагим и нищим, средство спасения, о котором я сейчас расскажу.

О дальнейших испытаниях, которые нам пришлось претерпеть на этом острове, и о том, как мы чудесным образом спаслись

Все уцелевшие от описанного мною плачевного кораблекрушения, нагие и босые, бродили по берегу и окрестным лесам; мы так исстрадались от голода и холода, что иные из нас внезапно падали мертвые. Впрочем, главной причиной был не столько недостаток пищи, сколько вред от заплесневевшей и прогнившей еды. Она не только невыносимо воняла, но еще и прогоркла, так что ее невозможно было взять в рот.

Но так как господь наш по самой природе своей является бесконечным благом, нет такого далекого и безлюдного угла, где бы остались скрытыми от него страдания грешников и где он не пришел бы им на помощь тем или иным проявлением своего безмерного милосердия, столь недоступного для нашего воображения, что, если бы мы вдумались, каким образом оно порой воплощается, мы ясно бы поняли, что все это скорее чудеса, сотворенные его божественными руками, нежели естественное стечение обстоятельств, которому наше слабое разумение зачастую ошибочно приписывает эти божественные дела. [168]

Я говорю это потому, что как-то раз, в день святого архангела Михаила, когда мы все проливали в изобилии слезы, не надеясь уже, по слабости нашей жалкой природы и маловерию, на облегчение нашей участи, над нами показался коршун, летевший со стороны возвышенности, расположенной в южной части острова. Он парил над нами с распростертыми крыльями, и в это мгновение из его когтей выпала свежая кефаль длиной почти в пядь. Упала она почти на то самое место, где находился Антонио де Фариа, что повергло его в некоторое смятение и растерянность, пока он не понял, откуда она взялась.

Посмотрев некоторое время на рыбу, он стал на колени и, заливаясь слезами, которые стекали у него по щекам, между тем как из самых недр его груди вырвался глубокий вздох, произнес:

— Господи Иисусе Христе, вечный сыне божий, во имя твоих священных страстей смиренно молю тебя, не вменяй нам в вину уныние, в которое повергли нас муки нашей слабой плоти. Ибо твердо верю, что кем ты был древле для Даниила во рве львином, коему ты помог чрез пророка твоего Аввакума, тем, по милости своей, будешь ныне и нам — и здесь и повсюду, где бы с непоколебимой верой и упованием ни воззвал к тебе грешник. А посему, господь и бог мой, умоляю тебя, но не ради себя, а ради тебя, по заступничеству твоего святого ангела, праздник которого справляет днесь твоя святая церковь, обрати свой взор не на то, каковы наши заслуги перед тобою, но каковы твои заслуги перед нами, да почтешь за благо даровать нам то средство спасения, кое мы от тебя единого чаем, и по милосердию своему пошли нам возможность достичь христианской земли, где, посвятив себя твоему святому служению, мы окончили бы жизнь верными твоими слугами.

И, взяв рыбу в руки, он испек ее на горячих угольях и накормил ею больных, более всех нуждавшихся в такой пище. И, взглянув в сторону холма, откуда прилетел коршун, он заметил, что там кружится много таких же птиц, то излетающих вверх, то опускающихся вниз, из чего можно было заключить, что там имеется какая-нибудь дичь или падаль, которой эти птицы питаются. И так как нее мы старались найти какое-нибудь сродство, чтобы помочь больным, которых у нас было немало, мы все, обливаясь слезами, еле волоча ноги, потянулись туда процессией и, поднявшись на вершину холма, обнаружили совершенно плоскую равнину, покрытую множеством различных плодовых деревьев, а посредине ее [169] реку с пресной водой. На пути туда господь привел нас натолкнуться на только что обезглавленную тушу оленя, которую начал пожирать тигр. Мы все издали громкий крик, заставивший его бросить добычу и скрыться в лесной чаще.

В этом мы увидели доброе предзнаменование и поспешили спуститься к реке, на берегу которой славно насытились в эту ночь как мясом этого оленя, так и многими кефалями, которые мы раздобыли там, так как над рекой сновали коршуны, спускавшиеся к воде и вылавливавшие оттуда рыб; крики же наши заставляли их зачастую выпускать из когтей свою добычу.

У этой реки мы занимались подобной рыбной ловлей начиная с понедельника, когда мы добрались до нее, и до следующей субботы, когда ранним утром мы заметили, что к острову приближается какое-то судно. Мы не знали, зайдет ли оно в гавань или нет, но решили спуститься к тому берегу, где потерпели крушение. Примерно через полчаса мы увидели, что судно это небольшое, а потому вынуждены были снова скрыться в лесу, чтобы нас не испугались.

Оно зашло в гавань, и мы увидели, что это красивая гребная лантеа, экипаж пришвартовал ее концами с носу и с кормы к высокому берегу реки, впадавшей в бухту, чтобы воспользоваться сходнями. Когда все люди сошли на берег, а было их человек тридцать, они немедленно начали набирать дров и воды, стирать платье и готовить пищу, другие же занялись борьбой или развлекались как-нибудь иначе, весьма далекие от мысли, что здесь может оказаться кто-либо способный им помешать.

Когда Антонио де Фариа заметил, как беспечно и неосторожно ведут себя эти люди и что в лантеа не осталось никого, кто мог бы оказать сопротивление, он обратился ко всем нам, собравшимся в кучу, со следующими словами:

— Вы ясно видите, сеньоры и братья мои, то печальное положение, в какое нас повергли наши прегрешения, причиной коих, полагаю и готов это открыто признать, были исключительно грехи вашего начальника. Но милосердие господа нашего бесконечно, и я верю, он не допустит, чтобы мы здесь столь бесславно погибли. И хоть знаю, вам не нужно объяснять, как важно для нас завладеть этим судном, которое господь чудом привел сюда, все же упоминаю об этом, дабы мы все, как один человек, с его святым именем на устах и в сердце, напали на судно и скрылись в нем, прежде чем кто-нибудь нас услышит. А когда вы окажетесь на лантеа, прошу вас, пусть единственной вашей целью будет захватить [170] оружие, которое вы там обнаружите, ибо им мы сможем защищаться и сделаемся хозяевами судна, в котором, после господа, заключается вся наша надежда на спасение. Итак, как только я три раза произнесу: «Иисусе, именем твоим»,— не упускайте меня из вида и делайте то же, что и я.

На это все ответили, что так и будет сделано.

И когда все сговорились, как лучшим образом выполнить эту прекрасную задачу, Антонио де Фариа подал условленный знак и бросился бежать к лантеа, а за ним последовали и мы. Судном мы завладели мгновенно, так как никто не оказывал нам сопротивления, отдали швартовы и отошли на расстояние выстрела из арбалета.

Китайцы, никак этого не ожидавшие, едва услышав шум, бросились на берег, но когда увидели, что лантеа их захвачена, застыли на место, не зная, что предпринять; когда же мы дали по ним выстрел из небольшого чугунного полевого орудия, которым было вооружено их судно, они все скрылись за деревьями, где и оплакивали свою горькую долю, точно так же, как мы до этого оплакивали нашу.

Как мы покинули Разбойничий остров, направляясь в порт Лиампо, и что случилось с нами, пока мы не достигли реки под названием Шинграу

После того как все мы оказались на борту лантеа и уверились в том, что китайцы не могут причинить нам ни малейшего вреда, мы принялись неторопливо есть их ужин, который им приготовил старик повар. Заключался он в двух кастрюлях риса с уткой и свиными шкварками и пришелся нам весьма по вкусу, если судить по аппетиту, с которым его поедали.

Отужинав и воздав господу хвалу за милость, которую он нам оказал, мы принялись разыскивать товары, находившиеся на судне. Мы нашли шелковые и штофные ткани, крученую шелковую нить, атлас и три больших глиняных сосуда, наполненных мускусом,— всего на четыре тысячи крузадо, не считая изрядного запаса риса, сахара, окороков и двух клеток с курицами, которые показались нам наиболее ценными, так как пища эта могла спасти больных, которых было еще достаточно много. Мы принялись без зазрения совести [171] кромсать штуки материи, дабы снабдить себя недостававшей одеждой.

В это время Антонио де Фариа заметил мальчика лет двенадцати или тринадцати, белолицего и миловидного, и спросил его, откуда следовала эта лантеа и по какой причине она зашла в эту гавань, чья она была и куда намеревалась идти.

На что тот ответил:

— Она принадлежала несчастному отцу моему, которому выпала печальная и горестная доля быть менее чем за час лишенным вами всего того, что он скопил более чем за тридцать лет. А плыл он из места, называемого Куоаманом ¹⁷³, где приобрел все эти товары в обмен на серебро, и собирался продать их сиамским купцам, приходящим на своих джонках в порт Конхай. Несчастной судьбе было угодно завести его из-за недостатка пресной воды в этот порт, где вы забрали все его товары, нимало не боясь небесного правосудия.

Антонио де Фариа сказал ему, чтобы он не плакал, и приласкал его, как мог, обещая, что будет обращаться с ним, как с родным сыном, ибо таким он его считает и будет считать вечно.

В ответ на это мальчик посмотрел на него и сказал с недоверчивой улыбкой:

— Хоть я и мал, не думайте, что я, как дитя, поверю, будто человек, ограбивший моего отца, станет любить меня, как сына. Но если я ошибся и это действительно так, я очень, очень, очень прошу тебя ради твоего бога позволить мне броситься в воду и доплыть до той злополучной земли, где остался зачавший меня, ибо он настоящий мой отец, с которым я предпочитаю умереть в том лесу, где несчастный старик оплакивает меня, чем жить среди таких бессовестных людей, как вы.

Некоторые из присутствующих при этом стали корить мальчика за то, что он говорит такие вещи, что это нехорошо.

На что он ответил:

— Знаете, почему я вам это говорю? А потому, что я видел, как вы, наевшись, воздевали руки к небу и губами, лоснящимися от жира, возносили благодарения господу, как люди, которые считают, что небу достаточно, если перед ним осклабят зубы, и им дела нет, будет ли возмещен ущерб, нанесенный другому человеку. Но я-то знаю, что всесильный не столько повелевает нам шевелить губами, как запрещает грабить и убивать — два греха, всю тяжесть которых вы [172] познаете после смерти, когда его божественное правосудие жестоко вас покарает.

Пораженный этими словами, Антонио де Фариа спросил мальчика, не хочет ли он стать христианином. На что тот, пристально взглянув на него, ответил:

— Мне непонятно, что ты говоришь, и неизвестно, что ты мне предлагаешь. Объясни мне все сначала, и тогда я смогу тебе дать разумный ответ.

Тогда Антонио де Фариа очень осторожно, как он это умел, постарался просветить его, но мальчик ничего не ответил, а только поднял глаза к небу и, воздев руки, произнес сквозь слезы:

— Благословенно, господи, твое долготерпение, ибо ты терпишь на земле людей, которые так хорошо говорят о тебе и так дурно соблюдают твои законы, как эти вот слепые злодеи, полагающие, что их грабежи и молитвы так же угодны тебе, как угодны они земным тиранам.

И, не желая больше отвечать ни на какие расспросы, он забился в угол, заплакал и три дня не прикасался ни к какой пище, которую ему давали.

Между тем был собран совет, чтобы решить, каким курсом надлежит теперь следовать и идти ли на север или на юг. Мнения по этому вопросу высказывались самые различные, но наконец все согласились направиться в Лиампо, гавань, отстоявшую от нас на двести шестьдесят легуа к северу, ибо могло случиться, что, следуя вдоль берега, нам удастся разжиться другим судном, большим по размерам и более подходящим для наших целей, ибо то, которым мы располагали, было слишком мало для столь длительного плавания и небезопасно в случае жестоких бурь, которые в новолуние на этом побережье Китая бывают причиной весьма частых кораблекрушений.

С этим намерением мы, когда уже почти стемнело, покинули Разбойничий остров, оставив на берегу вконец растерявшихся китайцев, и всю ночь шли по курсу ост-норд-ост. На рассвете мы увидели скалистый островок Гинто, где захватили рыбачий баркас с большим количеством свежей рыбы. Забрав то, что нам было нужно, а также восемь человек из двенадцати, находившихся на баркасе, для того чтобы управлять лантеа, так как наши люди после всех перенесенных ими лишений ослабели и с ней не справлялись.

Мы спросили у этих восьми рыбаков, какие имеются порты на этом побережье до Шиншеу, где, как нам казалось, мы сможем встретить какое-нибудь судно из Малакки, и они нам [173] ответили, что в восемнадцати легуа от нас находится очень хорошая река с хорошей якорной стоянкой под названием Шинграу, в которой постоянно встречается множество джонок, перевозящих соль, квасцы, растительное масло, горчицу и кунжут, и где мы сможем прекрасно оснаститься и снабдить себя всем, что нам необходимо. В устье этой реки находится небольшая деревня под названием Шамой, насоленная рыбаками и бедным людом, но в трех легуа от нее вверх по течению расположен город, где имеется много шелку, мускусу, фарфора и прочих товаров, которые отсюда развозят по различным краям.

Получив эти сведения, мы направились в эту реку, куда и прибыли на другой день к вечеру, и стали на якорь примерно в одной легуа от нее в открытом море, так как боялись, что грехи наши могут принести нам какую-нибудь неприятную неожиданность, вроде тех, которые мы уже испытали.

В следующую по нашем прибытии ночь мы захватили рыбачью лодку и спросили у рыбаков, какого рода джонки стоят на реке, сколько их числом, кто на них находится и прочие интересующие нас подробности. На это нам ответили, что выше по течению у города наберется самое большее двести джонок, так как остальные ужо отправились в Айнан, Сумбор, Лайло ¹⁷⁴ и другие порты Каушеншины, но что в селении Шамой нам никакая опасность не грозит и что нам продадут все припасы, которые могут потребоваться.

Антонио де Фариа понимал, что лантеа, на которой мы шли, не подходит для плавания до Лиампо, куда мы решили отправиться на зимовку, и принял решение с согласия большинства своих товарищей и солдат раздобыть где-нибудь лучшее судно; и хотя в то время мы были не подготовлены для нападения на кого бы то ни было, нужда заставила нас совершить нечто, превосходящее наши силы.

Как раз в это время у Шамоя стояла поодаль от прочих судов небольшая джонка; народу на ней было не так много, да и команда спала. Антонио де Фариа, видя, что ему представляется благоприятный случай осуществить свое намерение, приказал потравить якорный канат и поравнялся с ней, после чего, выбрав из двадцати семи имевшихся у него солдат пятнадцать и взяв еще восемь мосо в придачу, поднялся на палубу джонки так бесшумно, что никто его не услышал. На джонке оказалось шесть или семь спящих китайских матросов; он приказал связать их по рукам и по ногам и пригрозил, что всех их прикончит, если они только посмеют крикнуть, так что никто из страха не издал ни звука. После [174] этого, перерубив оба якорных каната, на которых стояла джонка, он поставил с возможной поспешностью паруса, вышел из устья реки и, держа все время курс в открытое море, за остаток ночи прошел девять легуа и на рассвете подошел к острову под названием Пуло-Кирин.

Господь нам помог, и при свежем попутном ветре мы через трое суток стали на якорь у острова под названием Лушитай, где нам пришлось задержаться на пятнадцать дней, чтобы поправить здоровье наших больных, ибо остров этот отличался очень здоровым климатом и имел хорошую пресную воду, а кроме того, встреченные там рыбаки меняли нам на рис всевозможную провизию. Там мы обыскали всю нашу джонку, но не нашли на ней никаких товаров, кроме риса, который мы продавали в порту Шамой. Большую часть этого риса бросили за борт, чтобы увеличить плавучесть нашей джонки и не подвергать ее таким опасностям во время плавания. Перегрузив все наши пожитки на джонку, мы вытащили лантеа на берег, чтобы очистить ей корпус, так как она еще годилась возить с берега пресную воду во время стоянок.

В таких занятиях мы провели, как я уже сказал, пятнадцать дней, и за этот срок больные окончательно выздоровели. После этого мы отправились в королевство Лиампо ¹⁷⁵, где, как мы слышали, находилось множество португальцев, прибывших туда из Малакки, с Сунды, из Сиама и из Патане и имевших обыкновение останавливаться там на зимовку.

О том, как, следуя вдоль побережья Ламау, мы повстречались с китайским корсаром, большим другом португальцев, и о соглашении, которое заключил с ним Антонио де Фариа

Мы уже два дня при благоприятном ветре и малой волне шли вдоль берега Ламау, как господу нашему было угодно, чтобы джонка наша случайно повстречалась с джонкой из Патане, шедшей от Лекийского острова ¹⁷⁶ под командой китайского корсара по имени Киай Панжан, питавшего большую дружбу к португальцам и изрядную склонность к нашим обычаям и одежде, на судне которого находилось тридцать португальцев, все самый отборный народ, которым корсар не [175] только выплачивал жалованье, но, кроме этого, то и дело оказывал те или иные милости, отчего все они приобрели уже порядочное состояние.

Джонка эта, едва завидев нас, решила на нас напасть, так как там не сразу поняли, кто мы такие. Сам корсар был старый и опытный моряк, поэтому, собираясь взять нас на абордаж, он под всеми парусами обошел нас бейдевинд и, перехватив у нас ветер, занял место примерно в трех румбах от нашей кильватерной струи, после чего, направив свой форштевень на нашу корму, стал спускаться под ветер, пока не подошел к нам на расстояние немногим большее, чем выстрел из трехфунтовой пушки, и тогда произвел залп из пятнадцати орудий, что привело нас в большое смущение, так как большинство их было фальконетами или пушками, стрелявшими каменными ядрами.

Тем временем Антонио де Фариа, вселив в своих воинов отважный дух добрых христиан, распределял их по самым ответственным местам, как-то: на верхней палубе, на носу и на корме, как указывала ему осмотрительность начальника. Так мы решили защищаться до конца, к чему бы это ни привело, но господу нашему угодно было, чтобы мы заметили на мачте большой флаг с крестом, а на палубе кормовой подстройки множество матросов в красных шапках, которые в то времена обычно носили португальцы, когда плавали на военных кораблях, почему мы и решили, что это, должно быть, португальцы, которые, возможно, идут из Лиампо в Малакку, как это принято было делать с этим муссоном.

Тогда мы тоже показали, кто мы такие, в надежде, что они распознают своих. Едва они поняли, что мы португальцы, как издали громкий крик и, мгновенно приспустив фок и грот в знак уважения, немедленно же отправили шлюпку с большим количеством команды и двумя португальцами, чтобы выяснить, что мы за люди и откуда идем. Все они, как только опознали нас и убедились в том, что мы действительно те, за кого себя выдаем, подошли к нам уже без всяких опасений и, после взаимных приветствий, поднялись к нам на джонку.

Антонио де Фариа принял их с величайшим радушием, а так как многие из них имели знакомых среди наших солдат, они надолго задержались у нас, сообщая нам много полезных сведений. Антонио де Фариа направил Кристована Борральо и двух других нанести визит Киаю Панжану с очень любезным письмом, предлагая свою дружбу, чем так польстил тщеславию корсара, что он был вне себя от радости и гордости. [176]

Подойдя на своей джонке к нашей, он зарифил паруса, сел на сампан, служивший ему шлюпкой, и в сопровождении двадцати португальцев направился навестить Антонио де Фарию, которому преподнес дорогой подарок, стоивший более двух тысяч крузадо и состоявший из амбры, жемчуга и золотых и серебряных драгоценностей. Антонио де Фариа встретил его и его португальских спутников с превеликой радостью и весельем и всем прибывшим оказал всякие почести и любезности.

Поговорив некоторое время о разных приятных предметах, подходящих для данного случая, все уселись, после чего Антонио де Фариа описал гостям во всех подробностях крушение корабля и все невзгоды своего плавания, а также сообщил им, что намеревается идти в Лиампо, дабы пополнить там свой экипаж и запастись гребными судами, чтобы опять плавать вдоль берегов Айнана, а потом через Каушеншинский залив проникнуть к копям в Куангепару ¹⁷⁷, где, по его сведениям, имелось шесть очень больших складов, наполненных серебром, не говоря о другом, еще большем количестве, которое обрабатывалось на плавильных заводах у самой воды, так что без всякого риска можно было там приобрести значительное богатство.

На это Панжан ответил:

— Я, сеньор капитан, не обладаю теми богатствами, которые иные мне приписывают, но было время, когда я ими действительно владел. И мне тоже пришлось испытать превратности судьбы, наподобие тех, которые ты только что описал. Превратности эти отняли у меня большую часть моих сокровищ, а посему я опасаюсь идти в Патане, где у меня жена и дети, ибо уверен, что король отберет у меня все, что у меня есть, так как я ушел оттуда без его разрешения. Он сделает вид, что очень на меня разгневан, преследуя единственную цель меня ограбить, как он это делал уже не раз с другими из-за несравненно менее тяжелых проступков, чем тот, который он может мне поставить в вину. А посему говорю тебе, что, если только тебе будет угодно и желательно, чтобы я сопроводил тебя в твоем путешествии вместе со ста человеками, пятнадцатью пушками и тридцатью мушкетами, находящимися у меня на джонке, не считая сорока, которые на руках у сопровождающих меня португальцев, я это сделаю с превеликой охотой, если ты мне назначишь в награду одну треть всего того, что будет приобретено. Если условия мои тебе подходят, ты дашь мне в этом подписанное [177] тобой обязательство и поклянешься своей верой в точности его выполнять.

Антонио де Фариа с готовностью согласился принять это предложение. После чего, отблагодарив китайца пространной речью и неоднократно обняв его, он поклялся на святых Евангелиях, что в точности выполнит свое обещание, и выдал ему без промедления обязательство, на котором расписались еще десять или двенадцать свидетелей из наиболее уважаемых лиц.

Покончив с этим договором, Антонио де Фариа и корсар пошли в реку под названием Анай, расположенную в пяти легуа от этого места, где за взятку в сотню крузадо, данную мандарину — коменданту города, смогли снабдить себя всем, что им было нужно.

Как мы встретили в море небольшую рыбачью лодку, на которой находилось восемь израненных португальцев, и что те сообщили Антонио де Фарии о постигшем их несчастии

Успешно запасшись всем необходимым для нашего плавания, мы покинули реку Анай, и тут Антонио де Фариа по совету Киая Панжана, с которым он всегда очень считался, так как не хотел терять его дружбы, решил избрать местом ближайшей стоянки порт Шиншеу, где рассчитывал получить от португальцев, прибывающих с Сунды, Малакки, Тимора и Патане, некоторые необходимые ему сведения, а также узнать, нет ли у них известий из Лиампо, так как на берегу ходили слухи, будто туда по приказу китайского императора направлен флот в четыреста джонок с сотней тысяч человек, чтобы взять всех оседлых португальцев и сжечь их суда и поселки; ибо он не хотел их больше терпеть на своей земле, с тех пор как ему сообщили, что они вовсе не такой надежный и миролюбивый народ, как ему раньше их изображали.

Когда мы прибыли в порт Шиншеу, мы нашли там пять португальских судов, которые уже с месяц, как пришли из названных мною мест; все они были очень рады и оказали нам самый радушный прием. Они сообщили известия с берега и сведения о товарах, сказали о том, что в порту царит мир и спокойствие, но относительно Лиампо не знали ничего, кроме того, что говорили им китайцы, а именно, что там остается на зимовку много португальцев, а также что туда [178] недавно прибыло много наших земляков из Малакки, с Сунды, из Сиама и Патане, и все они там мирно занимаются торговлей. Что же касается большого флота, которого мы страшились, то его там не было; предполагалось, что он вышел к островам Гото на помощь понтирскому сукану ¹⁷⁸, у которого, по слухам, один его свойственник насильственным образом отобрал власть. А так как этот сукан недавно пожелал стать вассалом китайского императора ¹⁷⁹ и выплачивать ему дань в сто тысяч таэлей ежегодно, последний и послал ему этот флот в четыреста джонок, на которых, по слухам, было сто тысяч человек, чтобы вернуть ему ту королевскую или княжескую власть, которой его лишили. Все это очень нас успокоило, и мы воздали за это множество благодарностей господу нашему.

Проведя девять дней в Шиншеу и пополнив наш военный отряд еще тридцатью пятью солдатами с этих пяти кораблей, которых Антонио де Фариа нанял на выгодных для них условиях, мы вышли в море и продолжили свой путь по направлению к королевству Лиампо.

Мы уже пять дней плыли против ветра, иной раз не в силах сколько-нибудь продвинуться вперед, несмотря на то что ложились то на тот, то на другой галс, как вдруг во время первой ночной вахты повстречались с небольшим рыбачьим парао, на котором находилось восемь израненных португальцев, из которых двое звались Мен Таборда и Антонио Анрикес. Это были почтенные и богатые люди, пользовавшиеся большой известностью в этих местах (поэтому-то я и привел их имена); были они в таком же жалком виде, как и остальные, и больно было на них смотреть.

Когда парао подошел к джонке Антонио де Фарии, последний немедленно приказал приютить у себя всех восьмерых португальцев, которые, как только поднялись на борт и увидали его, бросились к его ногам; он же встретил их весьма сердечно и тепло, проливая много слез при виде этих оборванных, нагих и босых людей, залитых собственной кровью.

Увидя их в таком плачевном состоянии, он просил их сказать, что с ними приключилось, и они, всячески выказывая свое отчаяние, ответили, что семнадцать дней назад вышли из Лиампо в Малакку с намерением проследовать оттуда в Индию, если не кончатся к этому времени муссоны. Но когда они находились на траверзе скалистого островка Сумбор, гузаратский разбойник по имени Кожа Асен напал на них на трех джонках и четырех лантеа, на каковых семи судах у него было пятьсот человек, из которых сто пятьдесят были [179] мусульманами — лузонцами, борнейцами, яванцами и шампа — все людьми с другого малайского берега. Бой с ними длился с часу и до четырех пополудни, пока наконец Кожа Асен не захватил португальское судно и не перебил на нем восемьдесят два человека, в том числе восемнадцать португальцев; примерно такое же число он забрал в плен. Имущества же в джонке, как и рассказывающего, так и тех, кто вошел с ним в пай, разбойник забрал больше, чем на сто тысяч таэлей. Португальцы одновременно сообщили Фарии еще и другие подробности такого жалостного свойства, что у некоторых окружавших их и слышавших их рассказ людей легко было прочесть в глазах ту боль и скорбь, которую подобная повесть способна была пробудить.

Долгое время Антонио де Фариа оставался в раздумии и нерешительности, взвешивая в уме все то, что сообщили ему эти люди, но наконец он обратился к ним и сказал:

— Прошу вас, сеньоры, объясните мне, как после боя, судя по вашим словам, необыкновенно жестокого, вам все же удалось спастись?

На это они ответили:

— После, того как мы час или полтора стреляли друг в друга из орудий, три джонки неприятеля предприняли три пытки взять нас на абордаж; удары, которые они наносили корпусу нашего судна, открыли в нем большую течь в носовой части, и мы стали погружаться. В конце концов эта течь и оказалась главной причиной нашей гибели, так как, для того чтобы ее остановить, нужно было обнаружить, где она находится, а это, в свою очередь, требовало перетаскивания грузов на другое место. Воспользовавшись тем, что наши люди отвлечены этой работой, неприятель стал нажимать на нас, и, для того чтобы отразить их нападение, мы вынуждены были бросить начатое дело и подняться на палубу. Но когда мы оказались в затруднительном положении, большая часть нашего экипажа была уже изранена, некоторые убиты, на одной из нападавших джонок начался пожар, который перебросился на соседнюю джонку; желая избежать гибели, неприятель попытался было выбрать абордажную снасть, чтобы джонки могли отойти друг от друга. Сделать это им, однако, не удалось, как они ни старались, и одна из джонок успела выгореть до ватерлинии, причем экипаж ее вынужден был броситься за борт и большей частью погиб. В это время нашу джонку прибило к эстакаде тоней у рифа ниже устья реки, в том месте, где сейчас стоит пагода сиамцев. Как только собака Кожа Асен (ибо именно он напал на нашу джонку) [180] увидел, в каком мы оказались положении, он сразу сцепился с нами абордажными крюками и бросил на нас большое количество мусульман, покрытых кожаными колетами и кольчугами. Больше пятидесяти человек наших, в том числе восемнадцать португальцев, сразу же пало. Мы же, в том виде, в каком мы сейчас предстали перед вашей милостью, израненные и обожженные, не находя иного выхода, устремились на маншуа, которую мы буксировали за собой. Господу нашему было угодно, чтобы из всего экипажа спаслось только пятнадцать человек, из которых вчера умерло двое, а тринадцать чудесно спасшихся — восемь португальцев и пять мосо — прибыли сюда в том состоянии, в котором вы нас видите. Убегая на этой маншуа между эстакадой и берегом, мы старались все время держаться возможно ближе к скалам, чтобы не дать врагам возможности к нам подойти. Тем временем мусульмане, покончив на своих лантеа со спасением утопающих, бросились с великими криками и ударами в колокола на нашу джонку. Господу нашему было угодно, чтобы из-за жадности, с какой они накинулись на добычу, они отказались от преследования. К этому времени солнце уже почти зашло, и они вошли в устье реки, выражая свое торжество над нами, несчастными, криками и музыкой.

На это Антонио де Фариа сказал:

— Если они так потрепаны, как вы это описали, они непременно должны еще находиться на этой реке. И сдается мне, ни ваша джонка, ни та, которая не могла отцепиться от сгоревшей, сейчас ни на что не годны, а на третьей, большой, на которой он брал вас на абордаж, вы наверняка сколько-нибудь народа да поизранили и перебили.

На это они оба ответили, что у неприятеля было много раненых и убитых. При этих словах Антонио де Фариа снял шапку, бросился на колени, воздел руки, обратил глаза к небу и, заливаясь слезами, воскликнул:

— Господи Иисусе Христе, боже мой, ты истинная надежда всех уповающих на тебя, а потому я, из всех людей самый грешный, смиренно молю тебя во имя сих рабов твоих, душам коих ты принес спасение ценою драгоценной своей крови, даровать нам силы для победы над недругом нашим, жестоко умертвившим стольких португальцев, коего я, с соизволения твоего и с помощью твоей, намереваюсь, продолжая начатое мною предприятие, разыскать во славу твоего святого имени и заставить вернуть в руки рабов твоих и верных воинов то, что он столь долгое время был нам должен.

На это все присутствующие в один голос ответили: [181]

— На врага, на врага, с именем Христовым! Пусть заплатит, собака, девятикрат за то, что он задолжал нам, равно как и этим несчастным!

И, издав в превеликом одушевлении громкий крик, они стали ставить кормовые паруса так, чтобы джонка наша могла пройти в порт Лайло, отстоявший от нас на восемь легуа, где, по принятому решению, Антонио де Фариа должен был готовиться к бою, в который собирался вступить с этим пиратом, на поиски коего, как я уже раньше говорил, он бесполезно потратил столько времени, не будучи в состоянии ни в одном порту хотя бы что-либо о нем услышать.

О том, что Антонио де Фариа сделал в Лайло, где он принял запасы перед походом на Кожу Асена

Когда на следующий день утром мы стали на якорь в порту Лайло, Киай Панжан, коего Антонио де Фариа взял себе в спутники и который, как я уже говорил, по национальности был китаец, имел в этом краю много родственников, был хорошо известен и всеми любим,— попросил мандарина, бывшего в этом место начальником, чтобы нам за наши деньги отпустили все, в чем мы нуждались. Мандарин на это согласился, с одной стороны, из опасения, что мы можем нанести ему какой-нибудь ущерб, с другой же, потому что поручил за это от Антонио де Фарии взятку в тысячу крузадо, чем остался весьма доволен.

Кое-кто из наших высадились поэтому на берег и с возможной поспешностью стали закупать все, в чем они нуждались, как-то: селитру и серу для пороха, свинец, ядра, провизию, канаты, масло, смолу, паклю, лес, доски, оружие, копья, заостренные палки, реи для прямых и треугольных парусов, щиты, стеньги, кремневую гальку, блоки, фалы, якоря. Они набрали пресной воды и снаряжения, ибо, хотя в местечке было от силы триста или четыреста душ, всякого добра в нем было столько, как в самом порту, так и в окрестных селениях, что, верно скажу, как ни расписывай эти запасы, равно никогда их не преувеличишь. Ибо китайская земля тем превосходит все другие, что во всем, что человек может пожелать, она обильнее, чем все другие страны, вместе взятые. А так как Антонио де Фариа на деньги не скупился, тратил, не считая, и платил за все эти товары, сколько [182] спрашивали, то добро это прибывало к нему целыми горами. Так что через тринадцать дней он уже вышел из порта с двумя новыми, очень большими и высокобортными джонками, которые он купил, продав свои небольшие, и с двумя гребными лантеа, только что спущенными со стапеля, пополнив свои экипажи ста шестьюдесятью моряками, как гребцами, так и палубной командой.

Запасшись, таким образом, всем необходимым и подняв реи до места, чтобы с них мгновенно можно было отдать паруса, а якоря поставив панер, устроили смотр всем командам судов, и оказалось их пятьсот человек, как солдат, так и матросов, в том числе девяносто пять португальцев — все люди молодые и решительные, готовые пойти на всякое выгодное дело. Прочие же, и мосо наши, и матросы, и люди с того берега, которых нанял Киай Панжан, тоже были в боевых делах испытаны, поскольку были корсарами и занимались этим делом уже пять лет. На кораблях наших было сто шестьдесят мушкетов и сорок бронзовых пушек, в том числе двенадцать фальконетов и две мортиры, одно мелкое орудие и пять пушек, стрелявших каменными ядрами, а остальные — трехфунтовики и два пса (нечто вроде среднего недальнобойного орудия); далее, шестьдесят кинталов пороха, пятьдесят четыре для пушек и шесть для мушкетов, не считая того, который уже был выдан на руки стрелкам, и девятьсот горшков — четыреста с порохом, а остальные с негашеной известью в порошке, как это принято у китайцев, и много каменных ядер, и стрел, и копий, и зажигательных бомб, которые нам делал один левантинец за плату, и четыре тысячи копий с железными наконечниками, которые мечут при абордаже, и шесть лодок камней, ибо с их помощью может принимать участие в бою любой член экипажа, и двенадцать абордажных крюков со своими баграми, соединенными с железными весьма длинными цепями, а также многие хитроумные штуки по пиротехнической части, придуманные для нас китайцами, весьма падкими до денег, которые мы платили им за эти изобретения в большом количестве.

Со всем этим мы покинули Лайло, украсив себя множеством флагов, покрыв марсы шелковыми тентами, а джонки и лорчи украсив двумя рядами флагов по борту. На корме и на носу было возведено по два помоста один над другим, чтобы поставить на них солдат, когда в этом представится нужда.

И было угодно господу нашему, чтобы через четыре дня мы прибыли на то место, где Кожа Асен захватил [183] португальскую джонку. И пока совсем не стемнело, Антонио де Фариа приказал наблюдать за рекой, где, по его сведениям, пират должен был находиться.

Лазутчики подвели к кораблю рыбачью лодку, в которой захватили шесть человек туземцев, сообщивших, что пират стоит в двух легуа отсюда на реке под названием Тинлау, чиня джонку, отобранную у португальцев, чтобы потом на ней вместе с двумя другими, которые у него остались, отплыть в Сиам, откуда он был родом, и что уйти он собирается через десять дней. Получив эти сведения, Антонио де Фариа решил, посоветовавшись с другими, которых он для этого нарочно вызвал, что все же лучше будет убедиться в положении вещей воочию, ибо в столь ответственном деле вслепую поступать не следует, а действовать надо, лишь тщательно все взвесив и изучив, а потом уже, лично со всем ознакомившись, поступать так, как всем покажется наиболее разумным.

Итак, лодка, на которой захватили шесть рыбаков, была отправлена вверх по реке, но из самих рыбаков на ней было оставлено только двое, остальные были взяты заложниками. На место их пошли двое матросов с джонки Киая Панжана, так как это были люди верные и надежные, а также солдат по имени Висенте Мороза, человек отважный и весьма толковый, которого нарядили китайцем, чтобы не возбуждать подозрений. Последний, прибыв на место, где находился неприятель, сделал вид, что занимается, как и прочие, рыбной ловлей, а между тем все необходимое подглядел и разведал и, вернувшись, дал обо всем отчет, уверяя, что неприятель все равно что уже взят и никаких хлопот не доставит.

Когда получены были эти сведения, все собрались на джонке Киая Панжана, где Антонио де Фариа пожелал созвать военный совет для того, чтобы оказать честь хозяину, или для того, чтобы высказать ему свое расположение и вселить в него отвагу. На совете было решено, что все мы за ночь подойдем к устью реки и станем там на якорь, чтобы перед рассветом с именем Христа на устах напасть на противника. Когда все согласились с этим решением, Антонио де Фариа разъяснил, как и в каком порядке нужно будет держаться в устье реки и каким образом нападать на врага.

Распределяя людей, он пересадил на джонку Киая Панжана тринадцать португальцев, которых последний пожелал иметь у себя, ибо Антонио де Фариа во всем шел ему [184] навстречу по необходимости, а на две лантеа посадил по шесть португальцев на каждую, на джонку же Кристована Борральо двадцать, остальные же тридцать три остались при Антонио де Фарии, не говоря уже о рабах и прочих многих крещеных, всё людях храбрых и испытанной верности.

Договорившись таким образом о том, как будут выполняться все действия, которые предполагалось с господней помощью совершить, мы поднялись на парусах до реки Тинлау, куда прибыли почти в сумерки. На ночь были выставлены бдительные дозорные, а когда наступило три часа пополуночи, поставили паруса и пошли на поиски врага, который стоял выше по реке на расстоянии немногим больше половины легуа.

Как Антонио де Фариа сражался с пиратом Кожей Асеном и что при этом произошло

Поднимаясь вверх по реке с попутным ветром и приливом, которые угодно было господу нашему нам даровать, мы меньше чем через час оказались на месте, где стоял неприятель, доселе о нас не подозревавший. Но так как это все были разбойники, боявшиеся местного населения, которое они каждый день донимали насилиями и грабежами, они были начеку и держали добрых дозорных, так что, едва завидев нас, поспешили ударить в колокол, от звона которого поднялся такой переполох и крик как на кораблях, так и на берегу, что человеческий голос нельзя было расслышать.

Видя это, Антонио де Фариа крикнул:

— Эй, сеньоры и братья мои! Вперед во имя Христа, прежде чем их лорчи придут к ним на помощь! Сант Яго!

Тут мы выстрелили из всех наших пушек и, волею господней так метко, что большинство наиболее отчаянных пиратов, успевших уже забраться на надстройки, попадало вниз, разорванные на куски, что показалось нам добрым предзнаменованием в нашем предприятии.

Вслед за этим по сигналу Антонио де Фарии открыли огонь из всех аркебузов и наши стрелки, которых было человек сто шестьдесят, после чего из толпы, за мгновение до этого покрывавшей верхние палубы обоих судов, не осталось ни души, ибо неприятель уже не отваживался показаться наружу. [185]

Между тем две наши джонки взяли на абордаж обе джонки противника, и между ними завязался такой бой, что, откровенно признаюсь, я не отваживаюсь дать подробное описание того, что там творилось, хоть я при нем и присутствовал. Ибо еще не вполне рассвело, наши и неприятель смешались в одну кучу, а грохот от барабанов, тазов и колоколов вместе с ударами ядер и пальбой ружей, умноженный эхом окрестных долин и холмов, стоял такой, что я дрожал всем телом от ужаса.

Бой длился уже с четверть часа, когда на помощь противнику стали подходить отвалившие от берега лорчи и лантеа со свежими подкреплениями. Видя это, некто Диого Мейрелес, находившийся на джонке Киая Панжана и заметивший, что пушкарь при мортире так обезумел от страха, что не попадает в цель уже ни одним выстрелом, пришел в крайнее негодование, и когда тот собирался еще раз выстрелить из своей пушки впустую, оттолкнул его с такой силой от орудия, что тот провалился в находившийся поблизости люк, между тем как Мейрелес кричал ему вдогонку:

— Чтоб духу твоего здесь не было, мерзавец! На что ты годен? В такое время из пушки этой стрелять надо настоящим мужчинам, как мы, а не таким, как ты!

И, нацелив мортиру с помощью клиньев, пользоваться которыми он умел, выстрелил из нее ядрами и картечью по первой лорче, шедшей впереди четырех других, попал ей в правый борт и снес на ней все от носа до кормы по самую ватерлинию, после чего она немедленно пошла ко дну, и никто с нее не спасся. Картечь же, пролетевшая над ней, ударила о палубу другой лорчи, шедшей сразу за ней, и убила на ней капитана и шесть или семь человек, стоявших рядом с ним. Это привело в такое смятение остальные две, что в попытке повернуть назад к берегу они запутались горденями парусов так, что более не могли распутаться и так и остались на месте, не в силах идти ни вперед, ни назад.

Это увидели капитаны наших двух лорч (имена этих капитанов были Гаспар де Оливейра и Висенте Мороза), и, найдя мгновение подходящим, для того чтобы выполнить свои замыслы, они, горя доблестным духом соревнования, напали одновременно на лорчи противника и, засыпав горшками с порохом, подожгли их обе, и они, таким образом связанные, догорели до ватерлинии. Экипажи их побросались за борт, а наши прикончили их копьями, и никто из них не остался в живых. [186]

Только на этих трех лорчах погибло более двухсот человек, а та, на которой был убит капитан, тоже не смогла спастись, так как Киай Панжан устремился за ней на сампане, служившем шлюпкой на его джонке, и захватил ее уже прибитую к берегу, но без единой души команды, так как вся она кинулась в воду, и из этих людей большая часть погибла, разбившись о береговые скалы. Видя все это, пираты, находившиеся еще в джонках, которых могло быть человек сто пятьдесят, все мусульмане — лузонцы и борнейцы с несколькими яванцами, начали робеть, и многие уже побросались за борт.

Между тем собака Кожа Асен, которого до этого времени не было заметно, видя разгром своих, устремился им на помощь, одетый в панцирь из железных пластинок на красном атласе с золотой бахромой, который он забрал у португальцев, и, возвысив голос, так чтобы все его услышали, прокричал три раза:

— La hilah hilah lah Muhamed ro?ol halah! ¹⁸⁰ О мусульмане и праведные последователи святого закона Магомета! Как даете вы себя побеждать столь слабосильному народу, как эти собаки, в которых не больше смелости, чем в белых курицах и в бородатых бабах? Смелее бросайтесь на них, ибо в Книге цветов пророк Ноби дал твердое обещание насытить радостями дервишей его обители в Мекке. Так он поступит и сегодня с вами и со мной, если мы искупаемся в крови этих дикарей, не признающих нашей веры.

Своими проклятыми словами дьявол этот довел их до неистовства, и они так отчаянно ринулись на нас, что страшно было смотреть, как они кидаются на наши мечи.

Между тем Антонио де Фариа тоже кричал своим:

— О христиане и сеньоры! Если эти приверженцы дьявольского учения обрели такую отвагу, не посрамимся и мы во имя господа нашего Иисуса Христа, распятого за нас, который не оставит своих, какими бы грешниками они ни были, ибо мы все же его чада, не то что эти псы.

И, со святым рвением бросившись навстречу Коже Асену, словно он его лучший друг, нанес ему мечом, который держал обеими руками, такой удар по голове, что рассек ему наголовник из кольчуги и поверг его мгновенно на землю. После этого, обернув меч другой стороной, Фариа перерубил ему обе ноги, чтобы тот не мог больше подняться. Видя это, люди Асена громко вскрикнули, и пять или шесть из них напали на Антонио де Фарию с такой отчаянной отвагой, словно окружавшие его тридцать португальцев не шли ни в [187] какой счет, и нанесли ему две раны, так что он едва устоял на ногах. Наши в ответ устремились на выручку, и господь наш вселил в их души такую смелость, что за несколько мгновений было сражено, кроме Кожи Асена, еще сорок восемь человек, между тем как мы потеряли всего четырнадцать, из которых только пять было португальцев, остальные же рабы — мосо,— всё прекрасные христиане и весьма нам преданные.

К этому времени те из мусульман, кто остался в живых, начали падать духом и отступать в беспорядке к кормовой надстройке с намереньем там обороняться. Но тут двадцать солдат из тридцати, находившихся на судне Киая Панжана, атаковали их с фронта, прежде чем они успели завладеть ею, и потеснили их так, что всем им пришлось броситься в воду с такой поспешностью, что одни падали на других.

Наши, воодушевляемые именем господа нашего Иисуса Христа, которого они беспрерывно призывали, и сознанием одержанной победы и приобретенной таким образом славы, покончили со всеми, за исключением пяти, которых они забрали живьем. Этих последних, перевязав им руки и ноги, бросили в трюм, чтобы потом допросить их под пыткой, но они перекусили друг другу горла из страха перед казнью, которой их могли подвергнуть.

Наши разрубили их на куски и выбросили за борт вместе собакой Кожей Асеном, их капитаном, главным касизом короля Бинтана, «проливателем и кровопийцей португальской крови», как он титуловал себя в начале своих посланий, внушая всем мусульманам желание стать такими же, как он, за что, по суеверию этой проклятой секты, он пользовался у них великим уважением.

О том, что еще сделал Антонио де Фариа, после того как одержал эту победу, и о щедрости, с какой он одарил португальцев из Лиампо

О ходе этой жестокой и кровопролитной битвы, увенчавшейся столь славной победой, я решил написать весьма кратко и немногословно, ибо, примись я повествовать о ней во всех подробностях, расписывая как подвиги, совершенные нашими, так и великую отвагу, с которой защищался [188] противник, описание мое, не говоря уже о том, что для него у меня не хватило бы необходимого умения, заняло бы слишком много места и история моя получилась бы несравненно более растянутой. Между тем в намерения мои входит касаться этих вещей лишь бегло, и я старался быть сколько возможно кратким во многом том, в чем другие, превосходящие меня талантом, возможно, усмотрели бы значительно больше заслуживающего внимания и о чем рассказали бы гораздо более пространно, случись им быть свидетелями этих событий или писать о них. А посему я, касаясь лишь тех вещей, которых нельзя обойти молчанием, продолжу свой рассказ.

Первой заботой Антонио де Фарии после одержанной им победы было заняться ранеными, которых оказалось девяносто два, по большей части португальцев или наших мосо. Затем он подсчитал убитых и, узнав, что их сорок два, из коих восемь португальцев, выразил по этому поводу величайшее сожаление.

Противников убито было триста восемьдесят, из них лишь сто пятьдесят погибли от огня и меча, остальные же утонули. И хотя все немало ликовали по поводу этой победы, было пролито много слез, и явных и тайных, над павшими товарищами, которых предстояло похоронить, причем у большинства головы были разрублены тесаками, которыми орудовал неприятель.

Антонио де Фариа, хотя сам был трижды ранен, поспешил высадиться на берег со всеми теми, кто в состоянии был его сопровождать, и первым долгом занялся похоронами убитых, на что ушла большая часть дня. После этого он обошел весь остров, чтобы узнать, нет ли на нем каких-либо людей, и нашел в весьма приятной долине деревню в сорок или пятьдесят одноэтажных домов, окруженную многочисленными огородами и фруктовыми садами с великим разнообразием плодовых деревьев. Деревню эту разграбил Кожа Асен, убив некоторых жителей, которые не успели спастись бегством.

На расстоянии арбалетного выстрела от этой долины вниз по течению чистой реки с пресной водой, где было множество кефали, форели и морского окуня, находился большой и прекрасный дом, по-видимому, храм этой деревни, наполненный больными и ранеными, которых Кожа Асен отправил туда на излечение. Среди них было несколько мусульман, его родственников, а также несколько других мусульман из почетных лиц, которые состояли у него на службе, общим числом девяносто шесть. При виде Антонио де Фарии все они [189] подняли великий крик, как бы прося у него пощады, но он не пожелал внять их мольбам, сказав в объяснение, что нельзя даровать жизнь тем, кто умертвил столько христиан, и приказал поджечь здание с шести или семи сторон; последнее, будучи сложено из просмоленных бревен и покрыто сухими листьями пальмы, вспыхнуло так, что смотреть было страшно, а отчасти и жалостно из-за ужасных криков, которые испускали несчастные, когда пламя стало подступать к ним. Кое-кто из них пытался выброситься из слуховых окон, которые были в этом здании, но наши, ожесточившись и не желая простить им наши потери, уже были наготове и принимали их на копья и пики.

Покончив с этим жестоким делом, Антонио де Фариа отправился на берег, где находилась джонка, которую Кожа Асен двадцать шесть дней назад отнял у португальцев из Лиампо, и распорядился, чтобы ее спустили на воду, ибо к этому времени она уже была полностью починена. Когда она оказалась на воде, он ее передал ее владельцам, то есть Мену Таборде и Антонио Анрикесу, о которых я уже раньше упоминал.

И, заставив их обоих положить руку на молитвенник, который он держал, он обратился к ним со следующими словами:

— От имени моих братьев и товарищей, как живых, так и погибших, которым ваша джонка стоила стольких жизней и столько пролитой крови, как вы сами в этом могли сегодня убедиться, я, как христианин, жертвую вам ее, дабы господь наш и вседержитель принял нас за это дело в царство свое небесное, в этой жизни даровал нам прощение грехов, а в грядущей — его славу, как, уповаю, дарует он ее нашим братьям, кои нынче пали как добрые и стойкие христиане за святую католическую веру. Но наказываю вам, прошу и предостерегаю вас не брать больше того, что составляет ваше имущество, иначе говоря, лишь то, что вы вывезли из Лиампо, как ваше собственное, так и принадлежащее тем, кто вошел с вами в пай, снаряжая эту джонку. Ибо ни я вам больше не даю, ни у вас нет права брать больше, и если бы мы поступили иначе, то уклонились бы от долга, я — давая вам, а вы — принимая то, что вам не положено.

Мен Таборда и Антонио Анрикес, не ожидавшие, возможно, такой щедрости от Антонио де Фарии, бросились к его ногам и со слезами на глазах попытались отблагодарить его за оказанную им милость, но слезы мешали им говорить, и таким образом возобновился печальный и жалостный плач об [190] убитых, которые здесь были погребены и засыпаны землей, еще залитой их свежей кровью.

Оба купца принялись тотчас же собирать свое имущество и отправились разыскивать его по всему острову в сопровождении пятидесяти или шестидесяти мосо, которых хозяева их дали им в помощники. Мокрый шелк их еще просушивался, и все деревья были им завешаны, кроме этого, уже высушенным или находившимся в лучшем состоянии товаром были наполнены два дома. На все это имущество, как они уже говорили, потрачено было более ста тысяч таэлей, взятых взаймы, в каковом предприятии участвовало более ста человек, как те, кто остались в Лиампо, так и другие, находившиеся в Малакке, которым шелк этот должны были привезти. Добра же, которое эти двое собрали, было на сто тысяч крузадо с лишним, ибо остальное, составлявшее примерно треть купленного, погнило, испортилось от воды, было побито или раскрадено, а кем, так и осталось неизвестно.

После этого Антонио де Фариа отправился к себе на судно и, так как уже стемнело, не стал больше ничем заниматься, только навестил раненых, позаботился об их нуждах и разместил на ночлег солдат. На другой день, едва рассвело, он пошел на захваченную им большую джонку, которая еще полна была телами убитых накануне. Он приказал всех их бросить за борт, как они были; только собаке Коже Асену оказано было больше внимания, так как лицо это было видное, и хоронили его с большими церемониями: он приказал взять его в одежде и броне, как он лежал, и четвертовать, а потом выбросить в воду, где могилой ему стали, как и он и дела его заслуживали, пасти ящеров, которые в великом множестве сновали вдоль бортов джонки в надежде ухватить брошенный за борт труп. При этом вместо молитвы за упокой его души Антонио де Фариа произнес следующее:

— Отправляйся-ка поскорее в ад, где твоя помраченная суеверием душа будет нынче вкушать все услады, обещанные Магометом, о которых ты вчера так громко кричал остальным своим собакам!

И, приказав привести к себе всех рабов и пленных, как здоровых, так и раненых, которые были в отряде, велел также позвать их хозяев и всем им произнес речь истинного христианина (которым он на самом деле и был) и в ней просил последних, чтобы из любви к всевышнему они всем рабам даровали свободу, ибо это он обещал им перед началом боя, а он, со своей стороны, вознаградит хозяев за убытки, [191] так что никто не останется в обиде. На это все ответили, что, если его милость почла это за благо, никто не собирается возражать, и объявляют рабов отныне вольными и свободными. Тут же была составлена грамота, которую все подписали, ибо пока что большего сделать было нельзя, а затем в Лиампо всем рабам были выданы вольные.

После этого приступили к описи имущества, которое можно было продать, за исключением того, которое были должны вернуть португальцам, и было оно оценено в сто тридцать тысяч таэлей как в японских деньгах, так и в красном товаре — атласе, штофе, шелке, тканях из крученого шелка, тафте, мускусе и упакованном в соломе очень тонком фарфоре, потому что пока еще не подсчитали остального, что этот разбойник награбил на Сумборском побережье ¹⁸¹ до Фушеу, где он орудовал уже более года.

Комментарии

171. Побережье Ламау — часть китайского побережья в районе Кантона.

172. На Престоле Вселенной.— Китайцы называли свою империю Поднебесная, отождествляя ее, таким образом, со вселенной; отсюда престол китайского императора — престол Вселенной.

173. Куоаман — один из портов на юго-восточном побережье Китая. Точная идентификация отсутствует.

174. Сумбор и Лайло — небольшие китайские порты в восточной части провинции Гуандун. Точная идентификация отсутствует. Сумбором Пинто также называет остров в Южно-Китайском море, точные координаты которого не даны.

175. Королевство Лиампо.— Пинто считает китайский порт и округ Нинбо (известный португальцам как Лиампо) самостоятельным государством, хотя на стр. 177 текста он пишет, что это «своя земля» китайского императора. В государственной структуре Минской империи он разбирался крайне слабо, и все, кроме описаний собственных наблюдений,— неточно.

176. Лекийский остров — острова Рюкю. Иногда Пинто включает в состав Лекийских островов и Тайвань. В XVI в. Тайвань в китайской литературе именовался Малой Рюкю.

177. ...копи в Куангепару...— Копи и плавильные заводы, которые имеет в виду Пинто, находятся во Вьетнаме, в провинции Као-банг. Они действительно стоят на берегу реки, но несудоходной. Пинто, знавший лишь столицу Вьетнама и его морское побережье, называет словом Куангепару порт вывоза серебра — город Хай-зыонг.

178. Сукан — один из титулов монарха в индонезийских государствах. Судя но описанию, «понтирский сукан» — правитель княжества Понтианак на западном Калимантане.

179. ...сукан... пожелал стать вассалом...— Типичный образец европейского восприятия Пинто социальных отношений на Дальнем Востоке, где системы вассальных внутригосударственных отношений в европейском смысле не существовало.

180. La hilah hilah lah Muhamed roсol halah— португальская транскрипция арабской фразы: «Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед, пророк его».

181. Сумборское побережье. — Этим собирательным термином Пинто обычно обозначает побережье Южного Китая, иногда включая сюда побережье Вьетнама и Тьямпы.