ФЕРНАН МЕНДЕС ПИНТО

СТРАНСТВИЯ

Как город Мартаван был отдан на разграбление и уничтожен и о том, как шли на казнь королева и прочие женщины

Так как ко времени, когда окончилась церемония сдачи, наступила ночь, король, опасаясь, как бы солдаты не ворвались в город и не стали грабить его по собственному почину, велел во всех его двадцати четырех воротах поставить бирманских военачальников, с тем чтобы они под страхом сурового наказания не впускали туда никого, пока король не даст на то разрешения, обещанного наемникам, которым он посулил полную свободу действия. Распоряжение это было вызвано, впрочем, не столько открыто выставленной причиной, сколько желанием в первую очередь забрать сокровище Шаубайньи. Поэтому в течение двух суток король не принимал никаких мер в отношении находившихся в его власти пленников и за это время постарался перевезти к себе все [328] сокровища, которых было столько, что на эту работу пришлось послать тысячу человек. На третьи сутки утром король перебрался на холм Бейдан, находившийся от Мартавана на расстоянии двух выстрелов из фальконета, и приказал военачальникам открыть ворота, предоставив несчастный город на разграбление. По последнему сигналу, данному выстрелом из бомбарды, солдаты с таким неистовством бросились в город, что в воротах, как говорят, задавлено было более трехсот человек, ибо солдат было бесчисленное множество, принадлежали они к самым различным народам и большинство их было людьми разнузданными, без совести и страха божьего, которым ничего не стоило убить сто человек из-за какого-нибудь крузадо. Слепая кровожадность грабителей была такова, что король шесть или семь раз самолично усмирял происходившие то и дело волнения и стычки. Грабеж с неистовой алчностью и жестокостью продолжался трое с половиной суток, и город был так обобран дикими и жадными солдатами, что под конец в нем не осталось ничего, представляющего хоть какую-нибудь ценность. После этого король велел под звуки труб торжественно объявить о разрушении пышного и прекрасного дворца Шаубайньи и еще тридцати дворцов главных военачальников, а также маленьких храмов и пагод, находившихся в городе, причем уничтожено было этих великолепных зданий на десять миллионов золотом. Не удовлетворившись этим, он велел поджечь со ста сторон еще не разрушенные дома, и, так как пожару способствовал сильный ветер, за одну ночь город выгорел полностью и даже стены, башни и бастионы кое-где сгорели до основания. В конечном счете эта безжалостная месть, как говорят, стоила жизни ста шестидесяти тысячам людей, погибшим либо от меча, либо от голода, кроме того, примерно такое же количество было взято в плен. Сожжено было сто сорок тысяч домов и семнадцать тысяч храмов ²⁷⁹, в которых было уничтожено огнем шестьдесят тысяч изваяний идолов, большинство которых было покрыто золотом; три тысячи слонов было съедено во время осады, уничтожено шесть тысяч орудий, железных и бронзовых, сто тысяч кинталов перца и почти такое же количество пряностей, сандала, росного ладана, гуммилака, стиракса, дерева алоэ, камфоры, шелка, а также множество других драгоценных товаров, особенно же индийских, прибывших сюда на сотне с лишним камбайских, ашенских, мелиндских и цейлонских судах ²⁸⁰, равно как и товаров из Меккского пролива, Лекийских островов и Китая. А что касается серебра, золота и драгоценных камней, то точного здесь ничего не скажешь, так как ценности [329] эти прячут и обладание ими отрицают. То же, что забрал себе бирманский король из сокровища Шаубайньи, составляло, как уверяют, более ста миллионов, из которых государь наш потерял половину из-за грехов наших, а быть может, из-за робости и зависти злонамеренных людей. На следующий же день утром, после того как был разграблен, разрушен, спален и сровнен с землей город, на том самом холме, где находился до этого король, появилась двадцать одна виселица — все они были одинакового размера, за исключением одной, несколько меньшей. Были они возведены на каменных столбах и окружены со всех сторон решетками из черного дерева с балдахинами и позолоченными флюгерами. Место казни охраняли сто верховых бирманцев, кроме того, оно было обнесено очень широкими валами, над которыми развевались черные знамена, обрызганные каплями крови.

Так как цель сооружения не совсем была понятна, мы, шесть португальцев, решили пойти и все выяснить. Осматривая эти орудия смерти, мы услышали великий шум и смутные голоса, доносившиеся из лагеря. Все еще не понимая, что происходит, мы увидели, что из королевской ставки потянулось великое множество всадников, которые пиками пролагали в толпе широкий проход и громким голосом объявляли, что под страхом смерти запрещается кому бы то ни было появляться с оружием или громко высказывать устами то, что у него на сердце.

На довольно большом расстоянии от этих глашатаев следовал главнокомандующий Шемимбрун со слонами и большим количеством пеших. За ними ехало полторы тысячи расположенных четырьмя рядами бирманских всадников, которыми командовал Таланьяживрай, вице-король Тангу. Далее шли три тысячи вооруженных мушкетами и пиками сиамцев под командой Шаусеро Сиаммона, окружавших большое количество женщин, которых, как здесь говорили, было сто сорок; все они были связаны по четверо, сопровождали их талагрепо суровой жизни, нечто вроде наших капуцинов, которые поддерживали их на смертном пути. Позади, в сопровождении двенадцати стражей с серебряными булавами, шла жена Шаубайньи Ньяй Канато, дочь короля Пегу, у которого бирманский тиран отнял государство, вместо со своими четырьмя детьми, которых несли на руках четверо всадников. Все сто сорок осужденных на казнь женщин были жены и дочери главных военачальников в осажденном городе, на которых тиран захотел выместить свою злобу и ненависть, которую он всегда питал к женщинам. Всем им или [330] большинству из них было от шестнадцати до двадцати пяти лет, были они белолицые и красивые, с волосами, как пряди золотых нитей, но настолько ослабевшие и подавленные, что от всякой громкой команды способны были лишиться чувств; шедшие рядом женщины поднимали их и ставили на ноги, предлагая им сладости, на которые несчастные не обращали почти никакого внимания. Ибо были они так убиты горем, что почти не слушали того, что говорили им талагрепо, разве что иная из них воздевала руки к небу. За королевой, опустив глаза и проливая обильные слезы, шли шестьдесят грепо, по тридцать в ряд, читавшие молитвы по молитвенникам. Время от времени они произносили нараспев:

— Ты, что бытием своим обязан себе, послужи основой дел наших, дабы угодны они были суду твоей справедливости. На что другие отвечали со слезами:

— Сподоби нас сего, господи, да не станем мы по своей вине недостойны богатых даров, кои ты нам обещаешь.

За этими грепо следовали процессией более трехсот детей с кокосовыми веревками на шеях. Они были раздеты ниже пояса и, держа в руках свечи из белого воска, произносили на очень печальный лад:

— Милосердный боже, внемли гласу нашему и даруй прощение сим рабам своим, да возрадуются они богатым дарам из сокровищницы твоей.

Так они шли, все время молясь за осужденных, а за ними двигался отряд пеших охранников, тоже из бирманцев, с копьями, стрелами или с аркебузами. Шествие замыкалось еще одной сотней слонов, как те, что шли впереди, так что всех — исполнителей этого приговора, охраны и войск, придававших торжественность этому шествию, было десять тысяч пеших, две тысячи конных, не говоря уже о простом народе, которого было бесчисленное множество, как местных жителей, так и иностранцев.

Как была приведена в исполнение казнь над ста сорока осужденными женщинами, над Шаубайньей, его женой и его четырьмя малыми детьми

В этом порядке печальное шествие прошло по всему лагерю до места, где должна была совершиться казнь. Осужденные дошли туда с великим трудом, ибо это были слабые духом и телом женщины, а вдобавок еще молодые и нежные: [331] на каждом шагу они падали в обморок. Когда все наконец взобрались на холм, шесть верховых стражников слова громким голосом возвестили:

— Слушайте и смотрите, люди всего света, как по приказу бога живого и господина истины, имеющего неограниченную власть над головами нашими, будет свершен приговор над сими преступницами. Ибо угодно и приятно было ему, чтобы, ввергнутые в стихию воздуха, погибли сии сто сорок женщин, по чьему наущению мужья и отцы их восстали вместе с этим городом и умертвили в нем в разные времена двенадцать тысяч бирманцев из королевства Тангу.

Затем они ударили в колокол, и вся огромная толпа палачей и стражников издала столь громкий крик, что слышать его было страшно. Когда безжалостные палачи приготовились приступить к выполнению этого жестокого приговора, несчастные женщины, заливаясь слезами, бросились в объятия друг другу, а затем, обратив свои взоры к Ньяй Канато, которая в полуобморочном состоянии склонила голову на грудь пожилой женщины, попрощались с ней, и одна из их, говоря как бы от имени более слабых, бессильных что-либо вымолвить, произнесла:

— О государыня, венок из роз на головах наших, раз уже рабами твоими мы отправляемся с тобой в печальную обитель смерти, утешь нас присутствием своим, чтобы с меньшей скорбью покидали мы страждущую плоть нашу, дабы предстать перед праведным судьей о могучей деснице, у которого со слезами на глазах мы будем просить вечного отмщения за несправедливость сего приговора.

Ньяй Канато, обратив к ней свое мертвенное лицо, ответила столь слабым голосом, что его едва можно было расслышать:

— Hiche bocao finarato guiry vanzilau motarem hotapir,— что значит: «Не уходите, сестры мои, помогите мне поддержать этих малых детей».

И опять замолчала, упав головой на грудь старухи.

Тут служители десницы гнева приступили к казни; несчастные женщины были подведены к своим виселицам, по семи на каждую, и повешены за ноги головами вниз. Они долго кричали в страшной тоске, так как смерть приходила к ним не легко, но через час все задохлись от собственной крови. Тем временем всадники осаживали людей, которых набралось столько, что пробиться сквозь эту толпу не было возможности. К виселице, на которой Ньяй Канато должна была быть повешена вместе с четырьмя своими малыми детьми, ее [332] несли на руках четыре женщины, ранее ее поддерживавшие. Когда моунайский ролин, считавшийся там святым, сказал ей несколько подбодривших ее слов, она попросила воды и опрыскала ею лица детей, которых держала на руках, и, покрывая их поцелуями, сказала сквозь слезы:

— О детки, детки мои, рожденные ныне вновь в душе моей, о, если бы мне было дано тысячью смертей выкупить вашу жизнь! Клянусь вам страхом и ужасом, который я вижу на лицах ваших и который все видят на моем, что со столь же великой радостью почла бы я принять смерть от руки этого ничтожного врага, как узреть всевышнего в безмятежности его небесной обители.— И, взглянув на палача, набросившего уже веревку на двух детей, воскликнула: — Прошу тебя, друг мой, не будь безжалостным и не заставляй меня быть свидетельницей смерти детей моих, ибо этим совершишь ты великий грех, но лиши меня жизни первой, и я буду тебе всей душой обязана за эту милость, которую я испрашиваю у тебя ради бога.

Тут она снова принялась обнимать и целовать детей, прощаясь с ними, но вдруг испустила дух на груди поддерживавшей ее старухи. Увидев это, палач поспешил повесить ее так же, как и других, что он проделал и с четырьмя детками, поместив несчастную мать посредине, а деток по бокам, по двое с каждой стороны. Это печальное и жестокое зрелище вызвало в народе возмущение, крики и вопли сотрясали землю, а лагерь пришел в такое волнение, что король поспешил укрепиться в нем, окружив себя шестью тысячами бирманцев на конях и тридцатью тысячами пехотинцев, но и при всем этом он был исполнен страха, ибо всегда боялся мятежа, который и произошел бы, если бы не наступила ночь. Дело в том, что успокоить мятеж было некем, так как из семисот тысяч человек, находившихся в лагере, шестьсот тысяч были жители Пегу ²⁸¹, соотечественники казненной королевы, но Бирманец довел их до такой степени покорности и страха, что они и слова вымолвить не смели.

Такой вот унизительной и позорной казни была предана Ньяй Канато, дочь короля Пегу, императора девяти королевств и супруга Шаубайньи, короля Мартавана, принцесса, имевшая в год три миллиона золотом дохода. А ее несчастный муж был в ту же ночь брошен с камнем на шее в море ²⁸² вместе с пятьюдесятью или шестьюдесятью своими вассалами, среди которых были владетельные князья, имевшие по тридцать и сорок тысяч крузадо в год,— отцы, мужья и братья ста сорока женщин, безвинно приговоренных к [333] жестокой и позорной казни, как и три фрейлины королевы, которых бирманский король, будучи еще графом, сватал, но получил отказ, так как ни они сами, ни отцы их не захотели снизойти до него. Однако все это дело рук фортуны, которая всегда играет человеческими судьбами.

О несчастии, происшедшем со мной в Мартаване, и о том, что совершил бирманский король, после того как прибыл в Пегу

После этой жестокой казни тиран Бирманец задержался еще девять дней в городе, каждый день осуждая на смерть кого-нибудь из жителей, а затем отправился в Пегу, оставив своим заместителем байнью Шаке, своего главного мажордома, который должен был принять необходимые меры для успокоения страны, а также начать возводить заново сожженный город. Для этой цели бирманский король дал ему достаточный гарнизон, а с собою забрал остаток войска вместе с семьюстами португальцами Жоана Каэйро, из коих в Мартаване было оставлено трое или четверо ничем не примечательных людей. Кроме них, там задержался еще некий Гонсало Фалкан, дворянин из хорошей семьи, известный среди язычников под именем Кришна Пакау, что означает «Цветок цветов» — почетное прозвище, которое король Бирмы дал ему в награду за заслуги. Так как Перо де Фариа, когда я уезжал из Малакки, передал мне к нему письмо, в котором просил Гонсало Фалкана, если в делах моего посольства понадобится его помощь, не отказать мне в содействии как ради короля, так и из личного ему, Перо де Фарии, одолжения, я не преминул, прибыв в Мартаван, где Фалкан проживал, передать ему письмо и объяснил, что целью моего посещения является подтверждение прежних мирных договоров, которые Шаубайнья через своих послов заключил с Малаккой еще при первом комендантстве Перо де Фарии, когда состоялось знакомство. Письмо, которое я вез ему, было полно дружественных изъявлений и сопровождалось богатым подарком из китайских безделушек.

Этот Гонсало Фалкан, желая утвердиться в благорасположении короля Бирмы, на сторону которого он перекинулся во время осады, бросив своего прежнего покровителя Шаубайнью, явился через три дня после отъезда короля к [334] назначенному им губернатору и сообщил, что я прибыл в качестве посла коменданта Малакки к Шаубайнье, для того чтобы предложить ему значительную помощь людьми против бирманского короля, вторгшегося в его земли. Он сказал, что португальцы решили укрепить Мартаван и изгнать бирманцев из королевства, добавив еще многое другое в том же духе, после чего губернатор приказал немедленно меня задержать и заключить под надежную стражу, а сам отправился на джонку, на которой я прибыл из Малакки, арестовал некоду — капитана и хозяина джонки и захватил товаров на сумму более ста тысяч крузадо и людей общим числом сто шестьдесят четыре человека. Среди них было сорок богатых малайских и менанкабских купцов, как язычников, так и мусульман, проживавших в Малакке, у которых без долгих слов было конфисковано имущество, а они сами, как я, объявлены пленными, за то что пособничеством и укрывательством содействовали направленным против короля Бирмы преступным переговорам между Шаубайньей и комендантом Малакки.

Нас велено было бросить в подземную тюрьму, причем губернатор приказал еще дать нам порядочное количество плетей, так что спустя месяц сто девятнадцать человек, из ста шестидесяти четырех измученных и беззащитных, умерло от летаргических приступов, голода и жажды, сорок же пять оставшихся в живых посадили в сампан без парусов и без весел и пустили вниз по течению реки. Несчастные, брошенные на произвол судьбы, пристали наконец к необитаемому острову под названием Пуло-Камуде в двадцати легуа от устья реки, где им удалось раздобыть кое-какую пищу: марисков и лесные плоды. Из одежды своей они ухитрились смастерить парус, и, вооружившись парой весел, которую там нашли или изготовили, прошли вдоль берега сначала до Жунсалана, потом до другого места, а оттуда за два месяца добрались до реки Парлеса в королевстве Кеда, где большая часть их погибла от опухолей в горле, напоминающих чумные бубоны, так что живыми до Малакки добралось всего два человека, сообщивших Перо де Фарии все обстоятельства этого несчастного путешествия и то, что меня ожидает смертная казнь, которая бы меня и не миновала, если бы не всевышний. Ибо после того как некода и купцы были высланы из государства описанным мною образом, меня перевели в другую, еще более строгую тюрьму, где я провел тридцать шесть дней самым жестоким образом закованный в железа.

Между тем этот пес губернатор измышлял все новые и новые обвинения, приписывая мне то, что и в голову-то мне [335] никогда не приходило, с единственной целью со мной разделаться, а потом ограбить, как он сделал со всеми, кто находился в джонке. На суде он трижды допрашивал меня в присутствии многих людей, но всякий раз я отвечал не то, что им было нужно, отчего он и все прочие пришли в величайшее бешенство и стали утверждать, что я говорю так из гордости и презрения к суду, за что тут же при всем народе наказали меня плетьми и пытали меня расплавленным сургучом, отчего я чуть не умер. В полумертвом состоянии я провел двадцать дней; и никто уже не думал, что я смогу поправиться. Много раз доведенный до совершенного отчаяния и не зная толком, что я говорю, я повторял, что меня преследуют лжесвидетельствами только для того, чтоб украсть мой товар, но что капитан Жоан Каэйро, который сейчас в Пегу, не преминет доложить об этом королю, и эти-то слова и помогли господу нашему спасти меня от смерти. Ибо когда пес этот уже готов был привести в исполнение смертный приговор, который он мне вынес, в дело вмешалось несколько его друзей, посоветовавших ему воздержаться, ибо, если он меня убьет, все португальцы в Пегу скажут королю, что он осудил меня на смерть и казнил лишь для того, чтобы отнять у меня на сто тысяч крузадо товаров, принадлежащих коменданту Малакки. Нет сомнения, что король потребует у него отчета в конфискованном имуществе, и если даже он на самом деле предъявит ему все, что он взял, король этим не удовлетворится и будет думать, что отобрано было гораздо больше. От этого он неизбежно впадет у государя в немилость, и ему никогда больше не удастся восстановить королевское расположение, а сыновей его такая немилость покроет бесчестием и погубит. Собака губернатор байнья Шаке, опасаясь, как бы дело не сложилось именно так, решил не упорствовать и пересмотреть вынесенный мне приговор; он заменил смертную казнь конфискацией имущества и сделал меня пленником короля. Едва у меня зарубцевались раны после плетей и сургуча, как меня, закованного в кандалы, отправили в Пегу, где я как пленник был передан главному королевскому казначею — бирманцу по имени Диосорай, в ведении которого были еще восемь португальцев, которых, так же как и меня, различные беды, обрушивавшиеся за грехи наши, привели в неволю шесть месяцев тому назад. Все они находились на корабле Анрике де Эсы де Кананоры, разбившемся о берег во время бури.

Поскольку до сих пор я говорил лишь о результатах моего путешествия в Мартаван и о выгодах, которые принесла мне [336] моя служба королю, а именно, что в итоге бесконечных трудов и невзгод у меня отобрали мое имущество, а самого меня обратили в пленника, теперь, прежде чем вести свое повествование дальше, я хочу остановиться на том, что мне пришлось испытать в тех государствах, куда закидывала меня судьба за два с половиной года неволи, и о землях, где по горестной доле моей мне пришлось странствовать, ибо это мне кажется необходимым для дальнейшего повествования.

После своего отбытия из Мартавана бирманский король, как я уже говорил, направился сухим путем в Пегу, где, прежде чем отпустить военачальников, он пересчитал свое войско. Оказалось, что из семисот тысяч людей, с которыми он начинал осаду, он недосчитывает восемьдесят шесть тысяч. А так как к этому промели он узнал, что король Авы ²⁸³, заключив союз с савади и шалеу, пускает к себе Сиаммона ²⁸⁴ (земля которого в глубине материка граничит с запада и с северо-запада с Каламиньяном), Повелителя Грубой Силы Слонов Всей Земли, о котором я расскажу подробнее, когда речь зайдет о нем, чтобы Сиаммон отобрал у бирманского короля крепости королевства Тангу. Бирманец, как опытный, хитрый и наторевший в военных делах начальник, начал первым долгом набирать людей и запасаться всем необходимым для четырех главных крепостей, нападения на которые он больше всего опасался. Решив идти на город Пром, он, сохранив прежнее войско, пополнил его за пять месяцев и довел до девятисот тысяч человек, с которыми он и выступил из города Багоу, в просторечии называемом Пегу, усадив людей на двенадцать тысяч судов, из которых две тысячи были серо, лауле, катуры и фусты. Флот этот 9 марта 1545 года двинулся в путь вверх по течению реки Анседы, на некоторое время остановился в Данаплу ²⁸⁵, где дополнительно грузил кое-какие недостающие припасы, а затем, продолжая свой путь по большой пресноводной реке под названием Нишау-Малакоу, 13 апреля стал на якорь в виду города Прома. От языков, которые были взяты в эту ночь, узнали, что король Прома умер ²⁸⁶ и на престол вступил его тринадцатилетний сын, какового отец перед смертью женил на свояченице своей и тетке юноши, дочери короля Авы. Последняя, узнав о походе короля Бирмы на город Пром, немедленно обратилась за помощью к своему отцу ²⁸⁷, который, как говорили, послал королеве армию в шестьдесят тысяч моэнов ²⁸⁸ таре и шалеу, состоящую из отборных и решительных воинов, во главе которых шел его сын, он же и брат королевы. Услышав об этом, король Бирмы стал принимать все меры, чтобы успеть [337] захватить город, прежде чем придет подкрепление. Поэтому, высадившись в двух легуа ниже города в месте под названием Мейгавотау, он за пять дней сделал все необходимое, а потом, снявшись с лагеря до рассвета, под звуки бесчисленного количества барабанов и военных дудок подошел к городу к одиннадцати часам дня, не встретив никакого сопротивления, после чего, как обычно, разбил лагерь, так что с наступлением ночи Пром был со всех сторон окружен валами, очень широкими рвами и шестью артиллерийскими позициями.

О переговорах между королевой Прома и королем Бирмы, о первом штурме города и об успехах Бирманца

Спустя пять дней со времени прибытия короля Бирмы к стенам города Прома, королева, правившая им от имени своего мужа, послала для переговоров с королем Бирмы одного талагрепо — монаха, которому было уже более ста лет, почитаемого здесь святым, с богатым подарком, состоящим из золота и драгоценных камней, и письмом нижеследующего содержания:

«Могучий и великий повелитель, более обласканный в обители счастья, нежели кто-либо из монархов, существующих на земле; незыблемая твердыня мощи; источник наполняющий моря, где все малые реки, подобные мне, находят свой покой; крепкий щит с гордой эмблемой; владетель великих царств, на тропах которых стопы твои покоятся с несравненным величием, я, Ньяй Ниволау, несчастная женщина, воспитательница и раба юного сироты, простершись в слезах перед тобой, умоляю тебя со всем почтением, приличествующим тебе как государю, не подымай меча на слабость мою, ибо я женщина, не умеющая защищаться, а лишь способная за учиненную мне несправедливость проливать слезы перед господом, божественной природе которого свойственно как милостиво помогать, так и сурово наказывать. И, как бы велики ни были государства мира, он топчет их с такой устрашающей силой, что даже обитатели бездонной пропасти Обители Дыма исполняются страха и трепета перед его могуществом. Любовью к нему тебя прошу и заклинаю, не посягай на мое достояние, ибо, как тебе известно, владею я столь малым, что [338] обладание им могущества тебе не прибавит и отказ не уменьшит твоих достоинств, напротив, если, государь, ты меня пожалеешь, ты приумножишь величие свое, младенцы перестанут сосать белизну материнской груди, чтобы вознести тебе хвалу чистыми устами своей невинности, и все, как местные жители, так и иностранцы, сохранят в памяти эту милость, которую ты мне окажешь. Благую весть о ней велю начертать в месте погребения мертвых, дабы и они, наравне с живыми, превозносили тебя за то, что ты не отказал мне в испрашиваемом мною всеми силами нутра моего. Святому мужу Авенлашину, который доставит тебе, господин, это собственноручно написанное мною письмо, я даю все полномочия заключить с тобою от имени малого сироты и от моего собственного любой справедливый договор и определить ту дань и подать, каковой тебе угодно будет нас обложить, с тем, однако, чтобы ты сохранил за нами домы наши, дабы, уверенные в твоей справедливости, мы могли воспитывать детей наших, пожинать плоды своих трудов, поддерживая существование бедных жителей сего жалкого и нищенского селения, кои все, и я вместе с ними, смиренно готовы служить тебе во всем, чем тебе угодно будет нас занять».

И письмо и посол были приняты королем Бирмы с глубоким уважением из-за преклонного возраста талагрепо и славы его как святого; с самого начала король согласился на кое-какие уступки, которые тот у него испрашивал, как-то: перемирие на все то время, пока будет вырабатываться соглашение; свобода общения осажденных с осаждающими и другие столь же несущественные вещи. Однако, видя условия, которые предлагает ему несчастная королева, равно как и униженные выражения ее письма, и приписывая все это страху и слабости, он не пожелал отвечать по существу посланцу, мало того, тайно приказал совершать нападения на слабых и безоружных окрестных жителей, которые, полагая, что защитой им послужит их бедность, не покинули своих хижин; на них-то жестокие и бесчеловечные враги совершали столь безжалостные набеги, не встречая отпора и сопротивления, что за пять дней, как говорят, перебили четырнадцать тысяч человек, из коих большая часть, если не все, были женщины, дети и старики, неспособные взяться за оружие.

Ролин, привезший письмо, видя, что все обещания этого тирана лживы, и весьма недовольный малым уважением, с [339] которым к нему относятся, попросил у бирманского короля разрешения вернуться в город, в чем ему отказано не было. Устно король передал королеве через посла следующее: если королева отдастся на милость победителя со своими людьми, сокровищем и государством, он сделает так, что она останется довольна; но на предложение его она должна ответить в тот же день, потому что ждать он не намерен, а что он дальше предпримет, будет зависеть от ее ответа.

Ролин немедленно распрощался с королем и отправился в город, где дал королеве отчет в переговорах, объяснил ей злостные намерения и ненадежность обещаний тирана, сославшись на то, как он поступил с Шаубайньей в Мартаване, который сдался ему и которого он приказал умертвить вместе с женой и детьми его и всей знатью королевства. Королева и совет ее решили, что город нужно защищать, пока не прибудут подкрепления, высланные королем Авы, что должно было произойти не позднее, как через пятнадцать дней. В верности этому решению она заставила их всех принести присягу, после чего, не медля ни минуты, исполненная смелости и воодушевления, занялась всем тем, что было необходимо для защиты города, вселяя в своих отвагу собственным мужеством и благоразумием, щедро делясь со всеми королевскими сокровищами и обещая в дальнейшем вознаградить усердие защитников и подарками и почестями, чем воодушевила всех чрезвычайно.

Король Бирмы, видя, что ролин не приносит ответа в положенный срок, на следующий день постарался удвоить количество орудий на каждой позиции, чтобы обстрелять город со всех сторон, и приказал изготовить большое количество штурмовых лестниц, намереваясь взять город приступом. Он также приказал всему своему войску в трехдневный срок под страхом смерти приготовиться к бою.

Когда наступил назначенный для приступа день, 3 мая 1545 года, король за час до рассвета покинул место, где судно его стояло на якоре, и, подав условный знак сухопутным начальникам, которые к этому времени уже были готовы к бою, вместе с двумя тысячами серо, на которые была посажена отборная команда, устремился соединенными силами к стенам города с такими криками и воплями, что можно было подумать, будто небо соединилось с землей. Когда противники встретились, между ними завязался такой свирепый и ожесточенный бой, что воздух запылал огнем, а земля залилась кровью. Если к этому прибавить сверканье наконечников копий и мечей, то и дело высекавших огонь, ударяясь друг о [340] друга, то зрелище получилось столь страшное, что мы, португальцы, были потрясены. Бой продолжался уже больше пяти часов, когда тиран Бирманец, видя, что осажденные защищаются весьма мужественно, а что его воины кое-где уже гнутся, высадился на берег вместе с двенадцатью тысячами самых отборных солдат и бросился на помощь своим, после чего бой возобновился с такой силой и воодушевлением с обеих сторон, словно он только что начался. Эта вторая схватка продолжалась до глубокой ночи, но и это не заставило короля прекратить сражение, хотя его приближенные и советовали ему отступить. Он поклялся, что эту ночь либо будет спать в городе, либо прикажет отрубить головы всем военачальникам, если они не окажутся ранеными, что привело к большому расстройству его войска: в два часа ночи, когда зашла луна, король вынужден был прекратить штурм, и в результате своего хвастливого упрямства потерял, согласно перекличке, произведенной на следующий день, двадцать четыре тысячи убитыми и тридцать тысяч ранеными, значительная часть которых от недостатка ухода умерла, отчего в лагере объявилось великое поветрие, вызванное дурным воздухом и тем, что вода в реке была полна крови. Так вот под этим городом, как нам потом говорили, погибло более восьмидесяти тысяч человек, в том числе пятьсот португальцев, которые не нашли для себя иной могилы, как чрево стервятников и ворон, терзавших трупы их на полях и песчаных берегах реки.

О прочем, что произошло во время этой осады, и о жестоких наказаниях, которым подверг тиран тех, кого взял в плен

Когда король Бирмы увидел, чего стоил ему этот первый штурм, он больше не пожелал подвергать людей своих опасности, а приказал соорудить из земли и стволов более десяти тысяч пальм, которые он велел срубить, кавальер настолько высокий, чтобы он почти на две сажени возвышался над стонами города. На этом кавальере установили восемьдесят тяжелых орудий, обстреливавших город в течение девяти дней, после чего от Прома или, во всяком случае, от большей его части, не осталось камня на камне, а убито было четырнадцать тысяч человек, в результате королева была разбита, так как к этому времени у нее осталось всего лишь пять [341] тысяч боеспособных людей, ибо остальные были женщины, дети и горожане, к военному делу непригодные. Поэтому был созван совет, чтобы решить, что надлежит предпринять в столь затруднительном положении; после того как самые влиятельные из собравшихся высказали свои мнения, было постановлено, что все умастятся маслом из светильников храма Киая Нивандела, бога войны с поля Витау, и, жертвуя собой, бросятся на кавальер и либо победят, либо, став амоками, погибнут, защищая своего малолетнего короля, ибо приносили присягу служить ему верой и правдой. Все единодушно согласились с этим решением, которое и совету и королеве показалось наилучшим и наиболее правильным при данных обстоятельствах. Чтобы придать ему большую силу, все торжественно поклялись выполнить его, после чего было решено, каким образом осуществить эту вылазку, и назначен начальником отряда дядя королевы по имени Маника Вотау, который, собрав имевшиеся пять тысяч человек, в ту же ночь, в час смены второй ночной вахты, выступил из ближайших к кавальеру ворот города и бросился в атаку так решительно, что меньше чем за час лагерь был приведен в полнейшее замешательство, кавальер взят приступом, восемьдесят пушек захвачены, король ранен, укрепления сожжены, рвы засыпаны, главнокомандующий Шемимбрун и пятнадцать тысяч солдат, включая шестьсот турок, убиты, сорок слонов захвачено, столько же убито и в плен взято восемьсот бирманцев. Так пять тысяч амоков сделали то, чего не достигли бы и сто тысяч других воинов, сколь бы мужественны они ни были. За час до рассвета они вернулись в город и обнаружили, что из пяти тысяч человек погибло только семьсот.

Победой противника король Бирмы был чрезвычайно уязвлен. Обвинив своих военачальников в недостатке бдительности и в небрежной охране вала, он в тот же день приказал отрубить головы более чем двум тысячам пегу, стоявшим часовыми на кавальере. После происшедшего наступило затишье на двенадцать дней, в течение которых осаждающие ничего не предпринимали. Тем временем шемин крепости Мелейтай, опасаясь того же, что и все, а именно, что осажденным спастись не удастся, снесся тайно с королем Бирмы и при условии, что тот оставит ему его владения и сделает его в королевстве Пегу шемином Анседы ²⁸⁹ с соответствующими доходами, каковые имел байнья Малакоу, а именно, тридцатью тысячами крузадо, обязался сдать ему город, впустив в него бирманцев через охраняемые им ворота. Король Бирмы пошел на все условия и в счет будущих благ послал [342] шемину крепости Мелейтай драгоценный перстень, который сам носил на пальце. В назначенный день, который пришелся на канун праздника святого Варфоломея 1545 года ²⁹¹, в три часа пополуночи замысел этот был осуществлен, причем бирманский тиран проявил при этом обычное зверство и ужасающую бесчеловечность. Но так как было бы слишком долго пересказывать в подробностях совершившееся, скажу только, что ворота были открыты, неприятель ворвался в город и перерубил всех жителей, не пощадив ни единого, король и королева были взяты в плен, сокровища разграблены, здания и храмы сровнены с землей, и все так немыслимо и невообразимо жестоко, что истинно говорю вам, всякий раз, когда случается мне вспомнить все то, чего я оказался очевидцем, я не могу прийти в себя от ужаса. Ибо тиран, будучи глубоко обижен и оскорблен своей неудачей, постарался умертвить этих несчастных самым бесчеловечным образом, чтобы отомстить за безуспешное начало осады. Однако истинной причиной его жестокости были слабость духа и подлое происхождение, поскольку такие люди зачастую мстительнее людей благородных и мужественных, но, главное, король был отменно лжив, от природы изнежен и великий ненавистник женщин — несмотря на то что в этом королевстве, как и во всех прочих, которыми он повелевал, они отличаются такой красотой и белизной кожи, что не все смогут с ними соперничать.

Покончив с жестоким и кровопролитным разгромом несчастного города, тиран для вящего торжества прошествовал в него через брешь, нарочито сделанную в стене по его приказанию, и, войдя во дворец, принадлежавший злополучному малолетнему королю, венчался там королем Прома, заставив настоящего короля выстоять весь чин венчания на коленях с воздетыми руками, словно поклоняясь божеству, и то и дело отбивать земные поклоны и целовать ноги тирана, который делал вид, что этого не замечает. По окончании церемонии Бирманец подошел к окну, выходившему на одну из площадей, куда были снесены тысячи две детей, убитых на улицах. Он велел их мелко изрубить, смешать с травами и рисовыми отрубями и скормить слонам. Затем под звуки музыкальных инструментов и крики солдат к нему подвели более ста лошадей, груженных кусками порубленных мужчин и женщин, которые он также велел искрошить, а потом поджечь.

Последней была приведена к нему королева, жена короля, которому, как я уже сказал, было тринадцать лет, между тем как ей — тридцать шесть; была она очень бела и красива, являлась теткой своего мужа, сестрой его матери и дочерью [343] короля страны Ава, той самой земли, откуда рубины, сапфиры и изумруды привозятся в Пегу. Королеву эту три года назад, как тогда говорили, этот самый бирманский король попросил себе в жены у ее отца, но тот ему отказал, передав через посла, что дочь его устремляет свои помыслы значительно выше и что ее не прельщает стать супругой шемина Тангу, того дома, откуда родом этот жестокий и трусливый тиран. Теперь, чтобы выказать свое презрение к ней и к ее отцу, а также чтобы отомстить за понесенное от нее оскорбление, он велел раздеть ее донага перед всем народом и бить плетьми, а потом водить по городу под свист и улюлюканье черни и сволочи, а напоследок подвергнуть новой пытке, от которой несчастная королева тут же умерла. В объятия мертвой королевы бросили еще живого царька, ее мужа, связали их вместе и с камнем на шее бросили в реку,— жестокость, приведшая в ужас всех присутствовавших. Кроме всего этого, он совершил еще много зверств в том же роде, которые трудно себе вообразить. А под конец, завершая свои кровавые дела, он велел посадить на кол всех дворян, которые остались в живых, иначе говоря, триста человек, и так вот, насаженные на вертел, как поросята, они были брошены в реку и спущены вниз по течению. Вот какую невиданную расправу учинил здесь этот тиран ²⁹¹, от которой мы, португальцы, никак не могли опомниться.

Как бирманский король осадил крепость Мелейтай ²⁹², где находился принц страны Ава с тридцатью тысячами войска, и что произошло при этом

Прошло четырнадцать дней после описанных событий; все это время тиран был поглощен тщательным укреплением города, но тут от своих соглядатаев из города Авы он узнал, что по реке Кейтор ²⁹³ спускается вышедшая из Авы армада в четыреста гребных судов, на которых идут люди Сиаммона — тридцать тысяч человек, не считая гребцов и матросов, под командой сына короля страны Ава и брата несчастной королевы. Узнав о потере Прома и о гибели своей сестры и свояка, он засел в крепости Мелейтай, находившейся в восемнадцати легуа от Прома вверх по течению. Известие это вызвало у тирана немедленное желание самолично пойти на этот город, прежде чем к последнему подоспеют подкрепления, [344] ибо до Бирманца дошли сведения, что они уже готовы выступить и что сюда направляется сам король Авы с восьмьюдесятью тысячами моэнов.

С этим намерением тиран немедленно снялся с лагеря и пошел на Мелейтай с войском в триста тысяч человек, из коих двести тысяч под началом молочного брата Бирманца Шаумигрена шли сушей вдоль берега реки, а сто тысяч, возглавляемых им самим, поднимались вверх по течению на двух тысячах серо. И то и другое войско было самое отборное. Когда бирманцы подошли к Мелейтаю, ава, чтобы показать насколько сильнее их решимость, приведшая их сюда, нежели испытываемый ими страх, и опасаясь, как бы неприятель не отобрал у них суда, что было бы для них настоящим позором, подожгли их и, не думая о смерти, которой больше всего боится человеческая плоть, в жажде отомстить за оскорбление, нанесенное их королю, с вызывающим высокомерием вышли в поле и разбились на четыре батальона, примерно из десяти тысяч человек каждый. Три состояли исключительно из моэнов, в состав четвертого, несколько большего, входили все гребцы четырехсот судов, которые они сожгли. Их они выпустили вперед с намерением утомить ими неприятеля, на коего они мгновенно напали, после чего между ними завязалась яростная схватка, продолжавшаяся с полчаса, во время которой была уничтожена большая часть гребцов. Вслед за гребцами тридцать тысяч моэнов, разбитых еще в начале боя на три батальона, с чрезвычайной яростью напали на противника, и так как последний был утомлен боем и потерял в нем много убитых и раненых, схватка эта оказалась чрезвычайно жестокой и кровопролитной. Дабы не задерживаться на подробностях, кои, возможно, оказались бы неточными, скажу только, что из тридцати тысяч моэнов осталось в живых только восемьсот, и они, израненные и разбитые, скрылись в Мелейтае. Из двухсоттысячного войска короля Бирмы полегло сто пятнадцать тысяч, остальные же почти все были ранены. В это время к месту боя подошел на своих судах тиран Бирманец и, увидев чудовищный урон, нанесенный его войску моэнами, был поражен словно громом. Сойдя на берег, он немедленно окружил крепость с намерением, как он выразился, взять голыми руками восемьсот уцелевших. Осада эта длилась семь дней, в течение которых было сделано пять попыток взять крепость приступом, но всякий раз осажденные давали мужественно отпор неприятелю. Однако, понимая, что их последний час недалеко и что они не в силах удержать, как надеялись, эту крепость из-за подкреплений, [345] которые привел с собой на судах король Бирмы, они, как люди отважные, решили выйти на поле боя и уничтоженьем врагов отомстить за смерть друзей, погибнув, как и их товарищи, поскольку за стенами крепости они ничего уже поделать не могли, как бы ни хотели, а бирманская артиллерия постепенно опустошала их ряды.

С этим намерением однажды ночью, когда шел дождь и видимость была очень плоха, они сделали вылазку и, напав на первые две позиции, расположенные ближе всего к воротам, через которые ава вышли, уничтожили всех имевшихся там воинов. Устремившись дальше, как люди, ослепленные отчаянием или жаждущие чести и славы за пожертвованную ими жизнь, для которых все уже нипочем, они так разгромили лагерь, что неприятель потерял двенадцать тысяч человек, в число которых входило тысяча пятьсот бирманцев и две тысячи различных иностранцев, между тем как остальные были пегу, а самому королю пришлось перебираться вплавь через реку. Битва эта продолжалась немногим более четверти часа и кончилась со смертью последнего моэна, так как ни один из них не захотел сдаться.

Видя, что бой окончен и все стихло, бирманский тиран вернулся к себе в лагерь и, снова собрав своих людей, вошел в крепость Мелейтай, где немедленно приказал отрубить голову шемину, говоря, что повинен во всем он, ибо тот, кто изменил своему королю, не сможет быть верен никому. Такова была награда, которую пожаловал Бирманец за то, что шемин в свое время выдал ему город Пром, но лучшего и не заслуживал изменник, предавший своего короля и отдавший во вражеские руки свою родину.

После всего этого единственной заботой осаждавших было лечение раненых, которых было также большое количество.

Что произошло с бирманским королем, прежде чем он прибил в город Ава, и что он там сделал

Ночь прошла тревожная и бессонная, а как только рассвело, первой заботой было убрать убитых с поля боя. Когда подсчитали, сколько их было с той и с другой стороны, оказалось, что бирманцам город Мелейтай обошелся в сто [346] двадцать восемь тысяч, принцу же, сыну короля Авы, он стоил сорок две тысячи, в число это вошли и тридцать тысяч моэнов, пришедших на подмогу. Окончив счеты и укрепив город Пром и крепость Мелейтай, тиран Бирманец возвел на берегу реки в местах, наиболее важных для безопасности Бирманского королевства, еще две крепости, а потом поднялся вверх по реке Кейтор на тысяче легких гребных серо, кои везли семьсот тысяч человек, к королевству Ава с намереньем ознакомиться с положением и побывать у этого города, для того чтобы собственными глазами убедиться, какими силами он располагает и сколько войска потребуется, чтобы его взять.

На двадцать восьмой день пути, миновав известные королевства Шалеу и Жакусалан, раскинувшиеся по берегам реки, и ни одного не тронув, бирманский король 13 октября 1545 года подошел к городу Ава, в порту которого оставался тринадцать дней, спалив два или три портовых судна и несколько окрестных деревень, что, впрочем, даром ему не прошло, так как при этом он потерял восемь тысяч человек, в том числе шестьдесят два португальца. К тому времени, когда мы прибыли в государство Ава, там уже приготовились нас встречать, а в городе, и без того надежно защищенном как положением своим, так и стенами, находилось двадцать тысяч моэнов. По слухам, лишь пять дней назад они прибыли с гор Пондалеу, где король Авы с разрешения императора Сиаммона набирал еще восемьдесят тысяч человек, чтобы отвоевать обратно Пром, ибо, узнав о надругательствах над своей дочерью и казни ее и зятя и понимая, что ему одному не справиться с Бирманцем, не отомстить за оскорбления и злодейства и не предотвратить их повторения, чего он имел все основания опасаться, в частности, завоевания его королевства, что Бирманец уже не раз грозился сделать, он сам с женой и детьми бросился к ногам Сиаммона и, пересказав ему все свои несчастия и нанесенные оскорбления, а также сообщив о поползновении тирана завладеть государством Ава, убедил Сиаммона принять его своим данником, обязуясь платить ему ежегодно шестьсот тысяч бис, что на наши деньги составляет триста тысяч крузадо, и, кроме этого, по гуанте (примерно нашей канаде) рубинов для украшений его супруги, причем подать эту он выплатил на десять лет вперед, присовокупив ко всему перечисленному еще много прекрасных драгоценных камней, посуды и прочих подарков на общую сумму в два миллиона золотом. За это Сиаммон [347] обязался взять его под свое покровительство, лично защищать его, всякий раз как в этом встретится необходимость, и вернуть ему королевство Пром не позднее, чем через год. А посему он немедленно дал ему сто тридцать тысяч человек — тридцать тысяч, посланных на подмогу и перебитых под Мелейтаем, двадцать тысяч, составлявших гарнизон Авы, и восемьдесят тысяч, приход которых ожидался и во главе которых должен был стать сам король Авы.

Тиран Бирманец, услышав обо всем изложенном и опасаясь, как бы этот поход, не в пример другим, не привел его к верной гибели, вернулся и с большим упорством принялся укреплять Пром, но прежде чем покинуть реку, где он стоял в одной легуа от города Ава, он послал своего бирманца-казначея по имени Диосорай (под присмотром которого, как я уже говорил, находились восемь пленных португальцев) послом к королю Каламиньяна, весьма могущественному монарху, жившему очень далеко, во внутренних районах, о каковом монархе я кое-что скажу в дальнейшем, когда это будет необходимо. Посол должен был заключить договор о дружбе и помощи, так чтобы король Каламиньяна стал собратом Бирманца по оружию, за что последний обязался выплатить известное количество золота и драгоценных камней, а также предоставить в его пользование доходы с пограничных с его государством земель. А Каламиньянец, в свою очередь, должен был следующим летом начать войну с Сиаммоном, дабы тот не смог прийти на помощь королю Авы, и таким образом облегчил бы Бирманцу покорение столицы последнего, не страшась помощи Сиаммона.

Посол отправился из Авы на лауле и двенадцати серо, на которых с ним пошло триста человек слуг и охраны, не говоря уже о гребцах, которых, вероятно, было столько же. Вез он большое количество дорогих золотых изделий и драгоценных камней, а также сбрую слона, стоившую, как уверяли, шестьсот тысяч крузадо, так что весь подарок в целом составлял свыше одного миллиона золотом. Отправляя своего посла в путь, бирманский король одарил и его, причем пожаловал ему в числе прочего и нас, восемь португальцев, ставших отныне собственностью этого казначея, который одевал и снабжал нас всем необходимым достаточно щедро, был очень доволен, что имеет нас при себе, и всегда считался с нами гораздо больше, чем со всеми прочими, входившими в его свиту. [348]

О нашем путешествии до прибытия в пагоду Тинагого

А теперь мне кажется разумным и сообразным с тем, что я излагаю, отвлечься немного от бирманского тирана, к рассказу о котором я вернусь в свое время, и сообщить о пути, который мы совершили от Авы до города Тимплана, столицы империи Каламиньян, название которого в переводе означает «Государь всего мира», потому что на местном языке «кала» значит «государь», а «миньян» — «мир». Другим названием здешнего императора является Неограниченный Властелин Грубой Силы Слонов Земли, ибо и на самом деле он является таковым в гораздо большей мере, чем кто-либо другой во всей вселенной, но об этом речь будет дальше.

Итак, посольство отбыло из Авы в октябре 1545 года и стало подниматься вверх по течению Кейтора, следуя курсом то вест-зюйд-вест, то ост из-за излучин реки. Меняя таким образом румбы, мы шли семь дней и дошли наконец до рукава под названием Гуампано, по которому Робан, наш лоцман, провел нас, оставляя в стороне государство Сиаммона, как ему и было велено королем, пока мы не прибыли в большое селение, называвшееся Гуателда, где посол задержался на три дня, пополняя свои запасы всем необходимым для путешествия. Отбыв оттуда, мы подымались по этому рукаву еще одиннадцать дней, за все это время мы не встретили ни одного примечательного поселения — лишь маленькие деревушки с соломенными хижинами, населенными весьма бедным людом. На лугах пасся крупный рогатый скот, не имевший, по-видимому, хозяев, ибо в присутствии туземцев мы убивали его по двадцать и по тридцать голов зараз и никто нам не препятствовал, даже в иных местах его к нам нарочно приводили, как будто местным жителям доставляло удовольствие то, что мы его убиваем. Выбравшись из рукава Гуампано, мы вошли в очень большую реку под названием Анжегума, имевшую более трех легуа в ширину и местами двадцать шесть брас в глубину, со столь бурным течением, что оно порой уносило нас довольно далеко в обратном направлении. Пройдя вдоль берега этой реки вверх по течению еще семь дней, мы достигли королевства Жангома и прибыли в небольшой, но хорошо укрепленный городок под названием Гумбин. Со всех сторон, кроме берега реки, он был на расстоянии пяти или шести легуа обсажен стираксом и растениями, с которых снимают гуммилак, отправляемый отсюда в Мартаван, где этим товаром грузятся многие суда, следующие в различные [349] порты Индии, в Меккский пролив, Алкосер и Жуду. В этом городе продают еще много мускуса, значительно превосходящего китайский, и также вывозят его в Мартаван и в Пегу, где его покупают наши, чтобы перепродать в Нарсинге, Орише и Масилинатане. Женщины в этих местах, как правило, отличаются светлой кожей и красивы; одеваются в шелка и хлопчатые ткани; носят серебряные и золотые кольца на ногах и ожерелья из крупных звеньев на шее. Земля здесь производит в изобилии пшеницу и рис, скота здесь много, но особенно много здесь меда, сахара и воска. Королю Жангомы этот город со своими окрестностями, имеющими десять легуа в окружности, приносит шестьдесят тысяч золотых алка, что на наши деньги составляет семьсот двадцать тысяч крузадо. Отсюда мы шли вдоль берега реки на юг еще семь дней, пока не прибыли в большой город под названием Катамас, что на нашем языке означает «Золотой рак». Город этот принадлежит каламиньянскому сеньору, который был бы во Франции чем-то вроде герцога Орлеанского. Наугатор этого города хорошо принял бирманского посла, послал много провизии его свите и сообщил, что сам государь находится сейчас в городе Тимплане. Из Катамаса мы отбыли в воскресенье утром и на следующий день под вечер остановились у крепости под названием Кампалатор, расположенной на скалистом острове посредине реки. Окружена она хорошими каменными стенами, имеет три бастиона и две высокие башни в семь этажей, в которых, как сообщил нам посол, государь хранит одно из двадцати четырех больших сокровищ, которые распределены по всему королевству. Сокровище это состоит главным образом из серебра, и весу в нем шесть тысяч кандинов, что на наши меры составит двадцать четыре тысячи кинталов. Все оно спрятано в колодцах под землей. После этого мы плыли еще тринадцать дней, причем по обе стороны реки нам попадались населенные места, которые, судя по внешнему виду, должны были быть богатыми городами; их окружали рощи, огороды, декоративные и фруктовые сады, обширные поля пшеницы, где под присмотром всадников паслось множество коров; попадались там стада оленей, тапиры и носороги. На реке было бесчисленное количество гребных судов, которые торговали тем, что в великом изобилии родит эта земля и чем господу нашему было угодно наделить жителей этих краев значительно щедрее, чем прочих, а почему — ему одному ведомо.

Как раз в это время у посла на груди появился нарыв, и ему посоветовали не ехать дальше, пока он не вылечится, [350] почему он согласился вместе с несколькими людьми из своей свиты отправиться в знаменитую больницу, расположенную на двенадцать легуа выше по течению в пагоде под названием Тинагого, что означает «Бог тысячи богов», куда он прибыл в субботу поздно вечером.

ГЛАВЫ CLIX—CLXIV

В этих главах повествуется о расположении и строении пагоды Тинагого и великом множестве народа, который туда стекается. Как паломники отгоняют Прожорливую Змею из Обители Дыма, якобы пытающуюся похитить прах тех, кто принес себя в жертву. Праздник по случаю мнимого умерщвления змеи. Посещение храма Тинагого. Весы для кающихся грешников, на другую чашу которых они кладут те или иные предметы в зависимости от характера их греха. Жертва волос, приносимая бедняками. Как торгуют изделиями из этих волос жрецы.

Каким образом посол бирманского короля был принят в день своего въезда в столицу и о великой пышности и величии Каламиньянского дворца. Каким образом посол разговаривал с королем, об ответе, который он получил, и о том, как в этом городе исповедовалось раньше христианство.

В которой сообщается много сведений о Каламиньянской империи, а также говорится кое-что о королевствах Пегу и Бирма

Когда истек месяц нашего пребывания в Тимплане, где находился тогда двор, посол выразил желание получить ответ на просьбу своего короля, и ему было разрешено посетить государя. Король принял его любезно и милостиво и, кратко переговорив с ним о целях посольства, направил его к Монвагару, который является главным военачальником государства. Последний вручил ему послание государя вместе с большим и драгоценным подарком, в ответ на тот, который ему прислал бирманский король. Вот что писал король Каламиньяна:

«О только что приобщенная господом к телу моему десница из ясного рубина, плоть которой [351] воссоединилась с моей и стала для меня, благодаря недавним дружбе и союзу, который я соглашаюсь заключить с тобой, плотью родного брата, я, Прешау Гимиан ²⁹⁴, повелитель двадцати семи корон гор земных, законно унаследованных мною от того, кто вот уже двадцать два месяца не возлагает стоны свои на голову мою, ибо столько времени прошло с тех пор, как он удалился от меня, чтобы больше меня не видеть, поелику душа его стала святой и вкушает сладостное тепло солнечных лучей, прочел твое письмо от пятой шавеки восьмой луны сего года, на которое отвечаю как твой истинный брат, и как брат принимаю соглашение, которое ты мне предлагаешь, а посему обязуюсь очистить тебе оба подступа к Савади, чтобы без малейшего опасения людей Сиаммона ты смог стать королем Авы, как ты просишь у меня в своем письме. Что же касается других условий, которые передал мне твой посол устно, то я отвечу на них через своего посла, каковой немедленно отправится к тебе, чтобы от имени моего завершить переговоры в смысле, ласкающем твое пристрастие сражаться с недругами своими».

Получив это письмо, посол короля Бирмы немедленно покинул Тимплан и 3 ноября 1546 года тронулся в путь, сопровождаемый по приказу короля несколькими вельможами до места Бидор, где ему на прощание был дан великолепный пир и были преподнесены подарки.

Однако прежде чем рассказывать о том, что произошло с нами на пути следования в Пегу, где продолжал прибывать бирманский король, мне кажется уместным и необходимым сообщить некоторые сведения о стране, которую мы видели. Сделаю я это со всей возможной краткостью, как я уже делал, рассказывая о других странах, ибо, если бы я стал излагать все подробности, а именно: что я видел и испытал как в этой империи, так и в других королевствах, в которых я побывал за время моих горестных и тяжких странствий, мне понадобился бы второй том, значительно большего размера, а главное, другие знания, другие способности и ум, намного превосходящий мой, который, как я знаю, груб и низок, как я уже неоднократно говорил и признавал. Но для того, чтобы высокопримечательные явления не остались неизвестными, я расскажу о них так, как позволит мне грубое мое искусство. Королевство Пегу с юга на шестнадцатом градусе омывается морем и имеет сто сорок легуа береговой линии. Восточная его граница проходит по материку и имеет сто [352] тридцать легуа протяженности. На севере оно соприкасается с большой полосой земли и восемьдесят легуа ширины и двести легуа длины, носящей название Пангисирау, населенной бирманцами. Ранее это было единое королевство, но теперь оно разбито на тридцать провинций, каждая из которых имеет своего правителя. Произошло это после того, как сюзерены провинций, поднявшись против власти короля, отравили последнего во время пира, который они ему задали в городе Шалеу ²⁹⁵, как об этом сообщается в их летописи. Из этих тридцати провинций одиннадцать уже захвачены другими народами, обитающими земли к северу от Пангисирау, за горной цепью. На этой обширной территории властвуют два императора: Сиаммон и Каламиньян. Сейчас я хочу говорить только о последнем.

Как утверждают, империя, или государство ²⁹⁶ этого монарха имеет триста легуа как в длину, так и в ширину. На этой земле было некогда двадцать семь королевств, но язык повсюду был один и тот же, как и теперь. В этой империи мы видели много городов с большим населением и очень богатых мясом, речной рыбой, пшеницей, овощами, рисом, зеленью, винами и плодами, притом в таких количествах, что слов не хватает выразить их изобилие. Главным среди этих городов является город Тимплан, в котором большую часть времени и пребывает король Каламиньяна со своим двором. Столица расположена на большой реке под названием Питуй, по которой снует бесчисленное множество гребных судов. Со всех сторон Тимплан окружен двумя одетыми камнем насыпями, снаружи которых вырыты широкие рвы. Все городские ворота проходят через крепости с очень высокими башнями. В городе, по словам купцов, которых мы об этом спрашивали, имеется четыреста тысяч домов; большая часть их в два и три этажа, кое-какие из них весьма богаты и стоили больших денег, особенно принадлежащие купцам и дворянам. Я не говорю уже о домах феодалов, которые выделяются своими высокими оградами и воротами в китайском вкусе, которые окружают цветниками, плодовыми садами и прудами с прекрасной водой, созданными для того, чтобы услаждать жизнь, ибо к подобному роду удовольствий народ этот питает большую склонность. Нас уверяли, что в черте города и за его пределами имеется две тысячи шестьсот пагод; кое-какие из них мы посетили. Они представляют собой весьма роскошные храмы с очень изящной и богатой отделкой, но большая часть их не что иное, как небольшие храмы. Народ этот исповедует двадцать четыре религии, очень [353] отличающиеся одна от другой. У них такая сумятица ложных представлений и дьявольских предписаний, в особенности что касается кровавых жертв и приношений, которые у них приняты, что в ужас приходишь, когда слышишь о них, а тем паче когда являешься их свидетелем, как это не раз случалось с нами во время торжественных празднеств. Самая многочисленная из этих сект, храмы которой больше всего посещаются,— уже упоминавшаяся мною секта, поклоняющаяся идолу по имени Киай Фригау, богу солнечных пылинок, ибо в него верит и ему поклоняется король и главные сановники империи. Грепо, менигрепо и талагрепо, являющиеся ее жрецами, пользуются гораздо большим уважением, чем прочие, и в народе считаются святыми. Жрецы высшего сана носят у них название кабизондо, предполагается, что они не знают женщин; но для удовлетворения своей постыдной похоти они измышляют всякие дьявольские ухищрения, о которых можно только скорбеть, но говорить о которых не следует, а посему я считаю своим долгом обойти их молчанием как нечто совершенно недостойное языка и ушей христианина.

На обычных ярмарках в Тимплане, которые они называют шандеухо, мы видели все, что производит земля, как-то: железо, сталь, свинец, олово, медь, латунь, селитру, серу, ртуть, киноварь, мед, воск, сахар, гуммилак, росный ладан, шелк, всевозможнейшую одежду, перец, имбирь, корицу, полотно, хлопок, квасцы, буру, индиго, корналин ²⁹⁷, горный хрусталь, камфору, мускус, слоновую кость, дивий мед, ревень, стаммоний, алоэ, вайду ²⁹⁸, ладан, пучук-корень, кошениль, ликвиданбер ²⁹⁹, шафран, катеху ³⁰⁰, мирру, богатейший фарфор, золото, серебро, рубины, алмазы, смарагды, сапфиры и все прочее, имеющее на свете название, в таких невероятных количествах, что выразить их словами нет возможности — это надо видеть, тогда, по крайней мере, не возникло бы сомнений.

Женщины по большей части белолицы и весьма красивы, но еще большую прелесть придает им их добродетель, целомудрие, сострадательность и ласковый нрав. Жрецы всех двадцати четырех сект, которых в этой империи великое множество, ходят в желтом, как и ролины в Пегу, с алтирнами, повязанными, как у нас столы. Денег ни серебряных, ни золотых у них нет, торгуют они на вес кате, таэлей, мазе и кондеринов. Двор императора Каламиньяна очень богат и состоит из очень воспитанных людей. Среди них много принцев и феодалов, владеющих обширными землями, приносящими [354] им большой доход. Перед императором испытывают великий трепет и очень его уважают; при дворе числится большое количество иностранных военачальников, которым он платит большое жалованье. Нашему послу говорили, что в Тимплане, где пребывает двор, постоянно имеется свыше шестидесяти тысяч конного войска и десять тысяч слонов. Стол у знатных лиц очень опрятный, и едят они на серебряной, а иногда и на золотой посуде, простой же народ ест на фарфоре и на латуни. Одеваются они в атлас, штоф и в персидскую полосатую тафту, зимой же носят платье, подбитое куньим мехом. Правосудие их не знает ни истцов, ни ответчиков и никого не понуждают являться в суд по жалобе, но в каждом квартале есть судья, решающий все споры мелкого порядка. Если же тяжба происходит между людьми более значительными, обращаются к монахам, нарочито для таких дел отряженным и принимающим в особых домах. Если решением последнего не удовлетворены, обращаются к кейтору, верховному судье, приговоры которого обжалованию не подлежат, как бы серьезно ни было дело. Это государство двадцати семи королевств имеет семьсот округов из расчета двадцать шесть на королевство, в каждом округе есть свой начальник, живущий в самом крупном городе или селении данного округа. Власть у них у всех одинаковая, и ни один в своем округе не проявляет ее в больших пределах, чем другой. Каждый из этих начальников обязан ежемесячно производить генеральный смотр воинам, число которых определяет ему вагару. Обычно в каждом округе числится две тысячи пеших, пятьсот конных и восемьдесят боевых слонов. Одни из этих последних получает название главного города или селения данного округа. Таким образом, если сложить вместе всех людей и слонов в семистах округах, получится, что их в общей сложности миллион семьсот пятьдесят тысяч конных, а пятьдесят шесть тысяч — слонов. Именно потому, что в этой стране столько слонов, и стали называть императора Каламиньяна Повелителем Грубой Силы Слонов Вселенной.

Доходы от королевских пошлин, которые на их языке называются «цена скипетра», равно как и от всех копей и россыпей, доходит до двадцати миллионов золотом. Сюда не входит то, что император получает от принцев, феодалов и начальников и что составляет также весьма значительную сумму; деньги эти распределяются среди лиц, в чем-либо отличившихся, в зависимости от заслуг каждого. В этой стране [355] особо ценятся жемчуг, амбра и соль, ибо все это порождается морем, которое весьма удалено от Тимплана. Но всего прочего в нем великое изобилие. Страна сама по себе очень здоровая, с хорошим воздухом и водой. Когда местные жители чихают, то крестятся, как и мы, и говорят: «Quiay do sam rorpi»,— что значит: «Бог истинный триедин»,— и это заставляет думать, как я уже раньше говорил, что люди эти имели какое-то понятие о нашем евангельском, единственно правильном учении.

О нашем пути до города Павела и о разнообразии людей и народов, которое мы там встретили

Отбыв на следующий день из селения Бидор, мы продолжали свой путь вниз по течению великой реки Питуй и остановились на ночевку в монастыре Киая Жарема, бога заключивших брак, который состоял из многих весьма роскошных зданий и был расположен на берегу реки среди равнины, усаженной высокими деревьями. Здесь наш посол был очень радушно принят кабизондо и талагрепо. Оттуда после семидневного пути мы прибыли в город под названием Павел, где и остановились на три дня, чтобы пополнить наши суда запасами. Тут посол приобрел много драгоценных товаров и китайских безделушек, продававшихся очень дешево. Куплено было большое количество мускуса, тонкого фарфора, шелков, крученого шелка, горностаевых шкурок, а также других мехов, которые носят здесь зимой, ибо это время года у них холодное. Все эти товары, как нам сообщили купцы, доставляются из очень далеких мест материка караванами слонов и носорогов. Купцы эти сказали, что сами они из некой провинции, носящей название Фриукаранжа, за которой живут народы, находящиеся с ними в непрерывной вражде и называющиеся каложенами и фунгау, смуглые люди, умеющие прекрасно стрелять из лука. Ступни у них круглые, как копыта у быков, но с пальцами и ногтями; все прочее у них, как у остальных людей, за исключением кистей рук, покрытых волосами. По природе своей они жестоки и недоброжелательны. В нижней части спины, на пояснице, у них имеется нарост размером в два кулака. Живут они в очень высоких, покрытых лесом горах и обитают в глубоких пещерах, откуда в зимние ночи доносятся устрашающие вопли и стоны. [356] Рассказали нам о других народах, называющих себя колоухо, тимпатами и буженами, а также о жителях еще более дальних земель, именуемых океу и монголами, питающихся дикими животными, которых они убивают и поедают сырыми, а также всяческой мерзостью, вроде ящериц, червяков и змей, которые у них обитают. На зверей они охотятся верхом на животных размером с лошадь, но с рогами или боднями посреди головы; передние и задние ноги у них короткие и толстые, а посреди поясницы растет ряд шипов, которыми они ранят противника, когда приходят в ярость. Все тело их покрыто чешуей и цветом напоминает шкуру зеленой ящерицы. На шее вместо гривы у них тоже колючки, но более длинные и толстые, чем те, что на пояснице. На уровне плечевого сустава они имеют короткие крылья, напоминающие плавники рыб, и, говорят, с их помощью они совершают короткие перелеты, или прыжки, на двадцать пять и тридцать шагов. Животные эти называются баназами, и на них жители этой страны совершают налеты на земли соседей, с которыми они непрестанно воюют. Кое-кто из них платил им дань солью, которую они ценят превыше всего, так как привозить ее приходится весьма издалека.

Нам довелось говорить и с так называемыми бумианами, живущими в очень высоких горах, откуда доставляют квасцы, гуммилак и вайду для крашенья тканей. У этих людей мы видели целый караван волов. Вооружены бумианы алебардами, очень напоминающими наши. Они высокого роста, борода и глаза у них, как у китайцев. Далее, мы видели еще один народ — жинафогау. Они весьма рыжие, и некоторые в веснушках; у них густая борода; в ушах и в носу они делают себе отверстия, в которые продевают нечто вроде золотых застежек. Живут они в провинции, называемой Суробасой; эта последняя по ту сторону Лаосских гор ³⁰¹ граничит с озером Шиаммай; одни из них одеваются в шкуры, другие облачаются в замшу; ни на голову, ни на ноги они ничего не надевают. Купцы говорили нам, что эти последние, как правило, изрядно богаты и что единственный их товар — серебро, но серебра этого у них очень много.

Разговаривали мы и с другими, называемыми тупаранами; народ этот смуглый и незловредный, но чрезвычайно прожорливый и сластолюбивый. Эти люди оказывали нам гораздо более радушный прием, чем представители других народов, и каждый день угощали. Однажды на пиру, где присутствовал посол и девять португальцев, один из наших, по имени Франсиско Темудо, выпил значительно больше всех [357] присутствующих. Тупараны, весьма уязвленные этим обстоятельством и сочтя его великим для себя посрамлением, всячески растягивали пир, пытаясь восстановить свою честь, но португалец принялся за дело так ретиво, что все двадцать, которые еще оставались за столом, полегли, а он остался совершенно трезв. Когда они пришли в себя, сапитоу, их начальник, в доме которого происходил пир, велел позвать всех своих, а было их более трехсот человек, и, как португалец ни противился, усадил его на слона и под грохот барабанов и звуки труб и других инструментов провез его по городу в сопровождении бесчисленной толпы, а посол, мы и все бирманцы шли сзади него с зелеными ветками в руках, между тем как двенадцать всадников возглашали во весь голос:

— Люди, восхваляйте с великой радостью лучи, исходящие из середины солнца, бога, взращивающего наш рис, за то, что сподобил он вас увидеть мужа великой святости, который, выпив больше всех рожденных на земле, победил двадцать самых крепких голов из всех наших соплеменников, да умножится с каждым днем слава его!

На что многочисленная толпа, сопровождавшая Франсиско Темудо, издала такой крик, что страшно стало. Когда процессия подошла к дому посла, все опустились на колени, португальца со всяческими церемониями сняли со слона и передали послу, настоятельно советуя почитать отныне нашего товарища за святого или за сына какого-либо великого монарха, ибо только бог мог сообщить ему такую способность, иначе быть не могло. После этого все присутствующие устроили сбор в его пользу и набрали ему тут же более двухсот таэлей серебром, которые они ему и вручили, поскольку у этого народа именно так принято поступать в подобных случаях, и все то время, что мы оставались здесь, ему непрерывно приносили куски шелка и прочие дары, словно пожертвования святому в день его праздника.

Пришлось нам здесь беседовать и с белыми людьми, называвшими себя павилеу, искусными стрелками из лука и прекрасными наездниками. Одеваются они в шелковые кимоно, как японцы, а едят с помощью палочек, как китайцы. Они сказали, что страна их называется Бинагорен и что от Павела до нее двести легуа вверх по реке. Привезли они в качестве товаров много золотого песку, наподобие того, который добывается в Менанкабо и на Суматре, алоэ, гуммилак, мускус, олово, медь, шелка и воск, которые меняли на перец, имбирь, соль и вино из риса. Женщины их, которых мы здесь видели, имеют светлую кожу и ухаживают за собой лучше, чем все [358] прочие местные жительницы, они по большей части отличаются хорошим нравом и сострадательны. Когда мы спросили этих людей, какой веры они держатся и каким богам поклоняются, они ответили, что божества их солнце, небо и звезды, ибо от них священной передачей получают они те блага, которыми владеют на земле, и что душа человеческая — это дыхание, которое прекращается вместе с жизнью, в воздухе смешивается с облаками, а затем проливается дождем и умирает окончательно в земле, следуя за ранее умершим телом. Подобных бредней они порассказали нам много, и только остается удивляться слепоте этих несчастных и воздавать непрестанные благодарения всевышнему за то, что он не дал нам впасть в подобные заблуждения. Таким образом, по великому разнообразию неизвестных народов, которых мы здесь встретили, можно заключить, что есть еще много неоткрытых стран, о которых мы ничего не знаем.

Об остальной части нашего пути до Пегу, где находился бирманский король, и о смерти моунайского ролина

Продолжая путь из города Павела, мы на следующий день остановились в деревне под названием Лунсор, вокруг которой на три легуа с лишним раскинулись стираксовые рощи, откуда смола этих деревьев доставляется водным путем в королевства Пегу и Сиам. Из Лунсора мы плыли вниз по течению большой реки еще девять дней, наблюдая на берегах множество прекрасных городов и селений самого разнообразного вида. Дойдя до другой реки под названием Вентрау, мы проследовали по ней до Пенаушина, первого населенного места в королевстве Жангома, где послу пришлось составить роспись своим судам со всеми находившимися в них людьми, ибо таковы обычаи этой страны. Выйдя оттуда, мы остановились на ночевку в Раудитенах — двух крепостях князя Панканорского. Через пять суток мы добрались до большого города под названием Магадалеу, откуда гуммилак вывозится в Мартаван, и здесь местный князь произвел перед послом общий смотр своих войск, готовившихся в поход против короля Лаоса ³⁰², с которым он рассорился из-за того, что тот отверг его дочь, на которой был женат уже три года, и женился на молодой девице, принесшей ему сына, которого он [359] усыновил и объявил своим наследником в ущерб интересам княжеского внука, сына этой отвергнутой им жены. После этого мы продолжали путь по рукаву, носящему название Мадур, еще пять дней и прибыли в деревню Моушел, первое населенное место королевства Пегу, где однажды ночью на нас напал знаменитый разбойник по имени Шалагонин, пиратствовавший здесь с отважной командой на тридцати прекрасно снаряженных серо. Разбойник сражался с нами почти до самого утра и отделал нас так, что мы бога должны были благодарить за то, что остались в живых, хотя потеряли пять судов и сто восемьдесят человек убитыми, в том числе двух португальцев. Послу отрубили руку и нанесли две раны стрелами, от которых он едва не умер, все прочие были также жестоко изранены. Драгоценный подарок, который король Каламиньяна послал бирманскому королю и стоивший более ста тысяч крузадо, был захвачен вместе с другими богатыми товарами, находившимися на этих пяти судах. И так-то, разгромленные и ограбленные, прибыли мы через три дня в Мартаван, потеряв большую и лучшую часть наших людей.

Посол дал немедленно знать королю о том, чем увенчалось его посольство, а также какой ему пришлось выдержать бой. Король немедля принял меры и выслал на поиски пирата армаду в сто двадцать серо с самой отборной командой, в числе которой было сто португальцев. Когда пирата настигли, он уже вытащил свои тридцать серо на берег, а сам спрятался в крепости, которую набил добычей, награбленной в окрестных местах. Наши немедленно окружили крепость и с первого же приступа взяли ее, причем погибло несколько бирманцев и одни португалец, правда, многие были ранены стрелами, но раны оказались неопасными, за несколько дней зажили, и никто не остался калекой. После взятия крепости все находившиеся в ней были безжалостно преданы мечу, кроме разбойника и еще ста двадцати человек его шайки, их доставили живыми бирманскому королю, который велел их казнить в городе Пегу, бросив под ноги своим слонам ³⁰³, и те за несколько мгновений разодрали их на куски и растоптали. В этом походе португальцам привалило счастье, ибо все вернулись богатыми, причем, как говорят, пятерым или шестерым из них выпало на долю от двадцати пяти до тридцати тысяч крузадо, а остальным по две, по три тысячи.

После того как посол вылечился в Мартаване от полученных ран, он отправился в Пегу, где в это время находился, как я говорил, бирманский король со своим двором. Узнав о прибытии посла с письмом короля Каламиньяна, в котором [360] последний принимал его предложение о дружбе и союзе, король приказал Шаумигрену ³⁰⁴, своему молочному брату и шурину, и всем сановникам государства встретить посла. При этом в караул были выстроены иноземные войска, в том числе тысяча португальцев под началом некого Антонио Феррейры из Брагансы, человека очень мужественного, которому король положил оклад в двенадцать тысяч крузадо в год, не говоря о разных подарках, составлявших не меньшую сумму.

Бирманский король, видя, что в этом союзе бог пошел навстречу его желаниям, решил возблагодарить его за такую милость и объявить по этому случаю всенародный праздник с жертвоприношениями во всех капищах их языческих сект. Были возжены курильницы с благовониями и зарезано более тысячи оленей, свиней и коров, мясо которых было роздано неимущим; кроме этого, было одето пять тысяч бедняков, выпущено на свободу более тысячи узников и прощено много долгов.

На седьмой день торжеств, праздновавшихся с неослабевающим усердием и с огромной затратой средств как со стороны короля и сановников, так и народа, в город пришло достоверное известие о том, что скончался Айшекендо, моунайский ролин, высшее духовное лицо среди жрецов; увеселения немедленно прекратились, и все погрузилось в великую печаль. Король уединился, продавцы разъехались с базаров, окна и двери закрылись, и во всем городе не стало видно живой души. Пагоды переполнились кающимися грешниками, которые, обливаясь потоками слез, так принялись умерщвлять свою плоть, что некоторые после этого не выжили.

Король в тот же вечер отправился в Моунай, находящийся в двадцати легуа от Пегу, ибо по издревле заведенному обычаю государь должен был присутствовать на подобных похоронах, и прибыл туда на следующий день. Он приказал ускорить погребение, и все было закончено в тот же день. Перед самым закатом солнца тело покойного было вынесено из дома, где он скончался, и перенесено на помост, установленный посреди большой площади. Он был весь отделан белым бархатом и накрыт сверху тремя парчовыми балдахинами. Посредине помоста было устроено возвышение, к которому вело двенадцать ступенек, а на нем стоял украшенный золотом и драгоценными камнями катафалк, несколько напоминающий наши. Окружало его большое количество серебряных подсвечников, а кроме того, курильницы, распространявшие сладчайшие ароматы, что было необходимо, так как тело ужо начало разлагаться и дурно пахло. Всю эту ночь [361] покойник пролежал таким образом, и стражам его пришлось изрядно потрудиться; на площади царила необычайная сутолока, плач и вопли раздавались повсюду,— и слов не хватает, чтобы дать об этом понятие, ибо только одних бико ³⁰⁵, грепо, менигрепо, талагрепо, гимианов и ролинов, представляющих собой все ранги их жречества, как меня уверяли, собралось более тридцати тысяч, не считая ежечасно прибывающих. После того как некоторыми обрядами была весьма уместно выражена печаль по поводу этой кончины, в два часа пополуночи из храма Киая Фригау, бога солнечных пылинок, вышла процессия, в которой участвовало более пятисот обнаженных мальчиков, обвитых вокруг пояса и вокруг груди железными цепями и ремнями и несших на головах связки с дровами, а в руках резаки. Разделенные на два полухора, они пели с таким чувством и такой печалью, что слышавшие их не могли удержаться от слез. Один из полухоров начинал нечто вроде стиха:

— Ты, что приобщишься к небесному блаженству, не оставляй нас, пленников, на чужбине.

На что второй полухор отвечал:

— Да возрадуемся с тобой среди благ господних,— продолжая на один и тот же голос свою жалобную молитву наподобие литании. После этого все стали на колени у помоста, где лежало тело ролина, а один грепо, которому было более ста лет, простертый на земле с воздетыми руками, обратился к покойному от имени этих детей, на что другой, находившийся у самого катафалка, ответил за покойного:

— Господь, святой воле которого было угодно создать меня из праха, ныне разрешил мне вернуться во прах, а посему, сыночки мои, запомните мои слова: бойтесь того часа, когда десница всевышнего положит вас на весы своего правосудия!

На что все с рыданьями в голосе ответили:

— Да будет угодно всевышнему, царящему на солнце, не взирать со строгостью на дела наши, дабы не были мы осуждены на погибель.

За детьми появились подростки — восемь мальчиков лет десяти в длинных одеждах из белого атласа, с золотыми цепями на ногах; на груди у них было много драгоценных камней и жемчужин. Они начали с того, что низко поклонились покойнику, а потом принялись размахивать обнаженными мечами, как бы отгоняя дьявола. При этом они восклицали:

— Сгинь, проклятый, в бездонную пропасть Обители Дыма, где в вечных муках ты умираешь, не умирая, и, [362] искупая, не искупишь вину, за которую ты осужден суровым приговором всевышнего.

С этими словами они удалились, как если бы тело ролина стало уже недосягаемо для дьяволов, которых они от него отогнали.

Им на смену пришли шесть талагрепо из самых важных — это все были старики свыше восьмидесяти лет, одетые в фиолетовый штоф; поверх плеч у них были надеты алтирны, перевязанные под мышками наподобие наших стол. В руках они держали серебряные кадила, а впереди них для придачи большой торжественности шествовало двенадцать булавоносцев с серебряными булавами. Эти шесть священнослужителей с многочисленными церемониями сначала четыре раза окурили ладаном катафалк, затем простерлись ниц и начали горько плакать. Потом один из них как бы обратился к покойному и произнес:

— Если бы тучи небесные были способны объяснить нашу скорбь пасущимся скотам, они бросили бы свои луга и присоединили бы слезы свои к нашим, оплакивая кончину твою и великое сиротство, в котором отныне мы пребываем, или попросили бы тебя забрать и нас с собой в обитель смерти, где все мы тебя видим, между тем как ты нас не видишь, ибо недостойны мы такой милости. Но для того чтобы народ сей обрел утешение, прежде чем могила скроет от нас твое тело, яви нам в земных образах спокойную радость и сладостное удовлетворение, кои ты ныне вкушаешь, дабы восстали все от тяжкого сна, в который погрузила их томная плоть, и нас, несчастных, побуди подражать тебе и встать на твою стезю, дабы при последнем вздохе, который мы испустим, удостоились мы увидеть исполненный веселием лик твой в Обители Солнца.

На что народ единым страшным криком ответил:

— Miday talamba,— что значит: «Даруй нам, господи».

Тут булавоносцы принялись с большим трудом очищать дорогу новой процессии, но народ ни за что не хотел расступиться. Наконец из дома, расположенного по правую руку от помоста, вышло двадцать четыре маленьких мальчика со множеством драгоценностей и золотыми цепями на шее, облаченные в весьма богатые одежды. Все они держали в руках необычные для нас музыкальные инструменты. Встав на колени в два ряда по обе стороны катафалка, они заиграли. Затем двое из них запели, время от времени им вторили еще пять голосов. Пение их было столь умилительно, что народ обильно проливал слезы, а некоторые почтенные и [363] степенные люди разжалобились до того, что в сокрушении своем наносили себе удары по лицу, а другие бились головой о ступени катафалка. Пока продолжалась эта церемония и еще десять или двенадцать, которые последовали за ней, шесть молодых и благородного происхождения грепо принесли себя в жертву, испив из золотой чаши, стоявшей на особом столе, некую желтую жидкость, столь ядовитую, что едва успевали они ее допить, как уже падали мертвыми. Все они за свой поступок были сочтены святыми и стали предметом всеобщей зависти и почитания. С того места, где они падали, их немедленно поднимали и торжественно относили на костер из сандала, стиракса и алоэ и предавали сожжению. Когда наступило утро, с помоста сняли наиболее драгоценные вещи. Но балдахины, бархат, флаги, хоругви и другие ценные украшения не стали трогать. Все это со множеством церемоний, громкими воплями и рыданиями, под страшный шум и грохот музыкальных инструментов было подожжено вместе с помостом, и костер, политый драгоценными благовониями, превратил в короткое время тело покойного в пепел. Пока пылал огонь, король и вельможи, присутствовавшие при сожжении, бросали в него золотые вещи, кольца с рубинами и драгоценные жемчужные ожерелья. И все эти богатые изделия, столь бессмысленно загубленные, вместе с костями и плотью бедного ролина пожрал огонь. Как говорили здесь, на похороны эти было потрачено более ста тысяч крузадо, причем в эту сумму не вошли одежды, пожертвованные королем и вельможами тридцати тысячам священнослужителей, на которые ушло огромное количество ткани. На этом деле изрядно разжились португальцы, ибо продали все привезенные из Бенгалии запасы по той цене, которую им пришло в голову назначить, причем расплачивались с ними серебряными слитками и золотыми караваями.

Каким образом был избран новый моунайский ролин, высший талагрепо язычников Бирманского королевства

На другой день между семью и восемью часами утра, когда пепел окончательно остыл, король собственной персоной в сопровождении высших сановников государства направился к месту, где было сожжено тело, а за ним пышной процессией последовали все грепо этой секты, в том числе [364] сто тридцать с серебряными кадилами и четырнадцать с золотыми подносами на головах. Все они были облачены в желтый атлас и алтирны из зеленого бархата, подвязанные под мышками, шедшие за ними шесть или семь тысяч были тоже одеты во все желтое, но в тафту и индийские ткани, что тоже производило впечатление роскоши, так как участников процессии было очень много. Когда она дошла до места, где было сожжено тело ролина, после нескольких языческих церемоний и молитв, выполненных и произнесенных по принятому у них чину в соответствии с обстановкой и чувствами, которые испытывали все, на агрен, или кафедру, взошел бирманский талагрепо, дядя короля, брат его отца, почитавшийся среди народа наиболее умным из всех и поэтому избранный для этой проповеди, и, обозрев во вводной части жизнь и заслуги усопшего, которому он воздал хвалу в подходящих для этого предмета выражениях, он пришел в такое возбуждение, что, обратившись со слезами на глазах к королю и несколько возвысив голос, чтобы все могли его расслышать, произнес:

— Если бы цари, управляющие ныне землей или, вернее, тиранящие ее, подумали, как скоро наступит для них этот час и с какой суровостью будут они наказаны десницей всевышнего за все преступления и обиды, учиненные ими за время, когда они угнетали людей, они, быть может, предпочли бы щипать траву на пастбищах, подобно бессловесным скотам, а не использовать самовластно и безрассудно свое могущество, проявляя жестокость по отношению к кротким овцам и мягкость в наказании тех, которых угодно им было возвеличить. Истинно говорю вам, великое сострадание можно испытывать к тем, кого судьба вознесла до вершин, на которых пребывают современные цари, ибо в любодеяниях и распутстве проводят они дни свои, не оставляя себе и часа для угрызений совести и раскаяния, но знайте, слепцы, не видящие окружающий вас мир, что господь возносит людей до царского достоинства лишь для того, чтобы они человечно обходились с ближними своими, выслушивали их жалобы, удовлетворяли их нужды, наказывали их преступления, но не для того, чтобы, как безжалостные тираны, умерщвляли их. А между тем вы, несчастные люди, сделавшись царями, начинаете отвергать самое природу, из которой создал вас господь, и превращаете ее в другую, зело отличную от нее, всечасно принимая те обличия, которые вам больше всего с руки, ибо для одних вы пиявки, высасывающие их достояние и жизнь, не отлепляясь от них, доколе не извлечете последнюю [365] каплю крови из жил; для других — грозно рычащие львы, издающие жестокие указы, карающие смертью малейшее крамольное слово или дело, с единой целью — под личиной законности завладеть чужим имуществом и удовлетворить ненасытную свою алчность; к третьим же, которые вам угодны и которым вы, или свет, или не знаю еще кто, присвоил наименование великих, вы проявляете такую преступную мягкость в осуждении их гордыни и такую расточительность в оказываемых им милостях, обирая бедных, которых вы оставляете в чем мать родила, что у всех малых и угнетенных вами накапливается вдоволь обид, чтобы предъявить вам великий иск пред лицом небесного судии, когда уже бесполезны будут ваши оправдания и у вас, несчастных, в немом смятении закоснеет язык.

С таким жаром талагрепо защищал угнетенных, так бушевал против сильных и так сокрушался об их грехах, что король стоял, словно сраженный громом. Проповедь произвела на него столь сильное впечатление, что он немедленно призвал к себе Бразагорана, губернатора Пегу, и приказал ему распустить всех уполномоченных от народов своего королевства, которым велел собраться в городе Козмине, чтобы истребовать с них большую сумму денег для расходов по затеваемой им войне с королевством Савади, и публично поклялся на прахе покойного, что, пока он будет править, он не будет ни подкупать правителей, ни понуждать народы служить ему против воли, как он это делал раньше, и что ныне он с особым вниманием будет выслушивать малых и поступать с великими в зависимости от заслуг каждого, и вообще наобещал много добрых и справедливых вещей, которые из уст язычника мы никак не рассчитывали услышать.

После окончания проповеди прах покойного, который к этому времени уже был собран, распределили как святыню по четырнадцати золотым подносам, из которых один взял король, возглавивший шествие, а за ним с остальными последовали грепо, занимающие самые высокие должности. Процессия в том же порядке, в котором она пришла на площадь покинула ее и направилась в богатый храм Киая Доко, бога всех скорбящих, находившийся на расстоянии выстрела из мелкого орудия от этого места, и там прах был положен в неглубокую могилу без всякой пышности и мирской суеты, ибо так приказал Айшекендо, который, как я уже говорил, был высшим ролином над всеми грепо, кем-то вроде нашего папы. Могилу сразу же обнесли тремя рядами решеток — два ряда были сделаны из серебра, а один из латуни. На трех балках, [366] пересекавших усыпальницу во всю ширину, висело семьдесят два серебряных светильника, по двадцать четыре на каждой, все очень ценные и дорогие, и в каждом светильнике было десять или двенадцать светилен. Подвешены они были на очень толстых серебряных цепях. Между могилой и решеткой стояло тридцать шесть курильниц для сжигания благовоний алоэ, цветов стиракса и других, смешанных с амброй. Похороны закончились лишь под вечер из-за бесконечного количества разнообразных, связанных с ними церемоний. Так, были выпущены на волю птички, которых принесли сюда в трехстах клетках, ибо считалось, что это души умерших, переселившиеся в этих птичек, в ожидании дня, когда их освободит, чтобы сопровождать душу усопшего. С той же набожной целью освободили и великое множество рыбок, доставленных в лоханях с водой; они с особой церемонией были выпущены в реку, чтобы служить душе покойного. Сюда же было свезено множество всякой лесной дичи, которая привлекла наше любопытство более, чем что-либо другое, но мясо ее было роздано бесчисленным беднякам. Покончив с этими и прочими церемониями, король, так как наступила уже ночь, отправился в свое доно, или лагерь, где, в знак печали по усопшему, он ночевал в палатке, и его примеру последовали вельможи и все прочие. На следующий день, когда наступило утро, король велел объявить во всеуслышание, чтобы все, независимо от их положения, под страхом смерти немедленно покинули остров, а священники под страхом лишения сана разошлись по своим монастырям, что немедленно было исполнено. Когда остров опустел, священники, выбранные, чтобы, в свою очередь, избрать того, кто должен был занять место покойного, сошлись в доме Гуанжипарау, но так как в течение первых двух дней, из-за разделения голосов, ни к чему не пришли, по предложению короля постановлено было избрать из девяноста депутатов девять избирателей, которые и осуществят окончательный выбор. Эти девять человек намечены были быстро, но когда они собрались, то заседали пять дней. Все это время бонзы днем и ночью произносили молитвы и раздавали пожертвования бедным — их одевали, а желающих кормили за столами, нарочно для этого поставленными. Наконец все девять сошлись на выборе некоего Маники Моушана, который был кабизондо в пагоде Киая Фригау, бога солнечных пылинок, в городе Дагуне и о котором я уже упоминал много раз; ему было шестьдесят восемь лет, почитался он человеком благоразумным, праведной жизни, весьма хорошо знакомым с учениями и обрядами их языческих [367] религий, а главное, очень милосердным по отношению к бедным. Выбором этим и король и вельможи остались очень довольны, и как только с этим было покончено, последний велел немедленно отправить людей за новым ролином. Во главе поехал молочный брат короля Шаумигрен, который для большей чести получил титул Коуталаньи, или брата короля. Шаумигрен отправился в путь на ста гребных лауле, в которых следовал весь цвет Бирмы с девятью избирателями. Из Дагуна его вывезли с большим почетом и уважением, и через девять дней он добрался до места под названием Тагала, в пяти легуа от острова Моуная, куда король самолично отправился к нему навстречу на тысяче с лишним гребных судов в сопровождении всех придворных вельмож, не считая прочего люда. Когда вся эта флотилия торжественно прибыла на место, где находился новый ролин, король простерся перед ним, трижды поцеловал землю и произнес:

— Святая жемчужина из фиолетовой финифти посередине солнца, дохни угодным господу несозданного могущества дыханием на голову мою, да не устрашусь на земле тяжелого ярма врагов моих!

На что ролин, желая поднять его, протянул ему руку и сказал:

— Faxihinapo varite pamor dapou campano dacorem fapixaopau,— что означает: «Старайся, сын мой, угодить трудами своими господу, и я буду непрерывно молиться за тебя».

И, подняв его с земли, на которой он все еще лежал, усадил его рядом с собой и трижды возложил ему руку на голову, что король почел за высокую честь. После чего, сказав ему несколько слов, которые мы не расслышали, так как находились недостаточно близко, дал ему встать на колени и дохнул три раза ему на голову, между тем как все присутствующие пали ниц.

По окончании этой церемонии под громкие крики, перезвон колоколов и звуки музыкальных инструментов новый ролин взошел на королевскую лауле и сел на украшенное драгоценными каменьями золотое кресло; король, которому ролин оказал великую честь пригласить его сесть поблизости, разместился у его ног, а вокруг них, на известном расстоянии, сели двенадцать мальчиков в желтых одеждах с парчовыми алтирнами и золотыми булавами наподобие скипетров в руках. По бортам судна, вместо гребцов, стали, держа, на плечах позолоченные весла, все вельможи королевства. На носу и на корме расположилось два хора юношей в [368] ярко-красных одеждах, они прекрасными голосами пели под сопровождение разнообразных инструментов всякие славословия всевышнему, из коих одно песнопение, записанное нашими, звучало так:

— Воздайте, отроки с чистыми сердцами, восхищенную хвалу божественному властителю нашему, поелику я не достоин возвысить голос свой по греховности своей, а если не последует вам на сие разрешение, пролейте слезы пред стопами его, дабы стать ему сим угодными.

Так пропели они еще много других песнопений, которые, будь они христианскими, могли бы вызвать набожные чувства у слушателей. Когда ролин торжественно прибыл в Мартаван, было уже темно, и поэтому он не сошел на берег, как первоначально предполагалось, а подождал утра. Но так как ему нельзя было никоим образом прикоснуться ногами земли из-за высокого занимаемого им положения, на берег король перенес его на плечах, а там передал принцам и вельможам, и так вот, переходя с рук на руки, он был доставлен в пагоду Киая Понведе, самую большую и роскошную в городе. Посредине храма была сооружена богатейшая сцена, отделанная желтым атласом, ибо желтый цвет является цветом их жреческих одеяний. Там ролин после новой церемонии возлег на небольшое золотое ложе и принял вид мертвого. Ударили три раза в колокол, и все ролины простерлись ниц и пролежали так с полчаса, а народ между тем в знак печали прикрывал руками глаза и громко повторял:

— Воскреси, господи, к новой жизни этого святого раба твоего, дабы было кому молиться за нас.

В это время ролина, покрытого вместо савана желтой атласной одеждой, подняли с ложа, поместили на носилки, отделанные тем же цветом, и с печальными песнопениями и множеством слез трижды обнесли вокруг храма, уложили в заранее приготовленную могилу, вокруг которой лежали человеческие черепа, и прикрыли куском бархата. Над ним было прочтено несколько молитв, причем все плакали, и король выказывал немалую скорбь. Потом водворилось молчание и три раза ударили в колокол, на что немедленно все городские колокола откликнулись таким ужасным и устрашающим звоном, что затряслась земля. После того как гул их стих, двое талагрепо, людей весьма знаменитых и искушенных в своих науках, поднялись на два убранных шелком и богатыми коврами агрена, похожих, как я уже не раз говорил, на наши кафедры, и объяснили присутствующим смысл происходящей церемонии, останавливаясь на каждой подробности, а [369] затем, пересказав шаг за шагом всю жизнь и кончину усопшего ролина, изложили, как произошли выборы последнего и какими заслугами он обладает, чтобы занимать столь высокий сан, на который он призван был самим богом, равно как и многие другие вещи, исполнившие народ глубоким удовлетворением. Раздались снова три удара в тот же колокол, в который звонили и в первый раз, после чего кафедры со всеми украшениями были сожжены с новой церемонией, описывать которую я воздержусь, ибо мне кажется праздным тратить время на все эти языческие выдумки, и хватит того, что я о них сказал. Когда с этим было покончено, на некоторое время воцарилось молчание, между тем из соседнего храма, отстоявшего от этого на расстояние выстрела из арбалета, вышла процессия мальчиков со множеством золотых украшений на шее и золотыми цепями на ногах, очень роскошно и богато одетых в белую тафту, означавшую их непорочность и невинность. Они держали в руках восковые свечи, а на головах у них были венчики из разноцветной крученой шелковой ткани, вышитые серебряной и золотой нитью и украшенные многочисленными жемчужинами, рубинами и сапфирами. Посреди этой процессии двенадцать мальчиков несли на плечах богатые носилки, покрытые золотой парчой, а вокруг них шествовали дети с серебряными булавами и курильницами, распространявшими сладостное благоухание. Дети эти все играли на разнообразных инструментах, пели хвалу всевышнему и просили его воскресить к новой жизни усопшего. Когда носилки приблизились к тому месту, где лежал ролин, дети опустили их на землю и отдернули прикрывавшую их парчу, и из них вышел мальчик по виду лет трех. Хотя он был совершенно наг, тела его видно не было из-за золота и драгоценных камней, которыми он был покрыт. Выглядел он так, как у нас изображают ангелочков,— с золотыми крыльями, скипетром в руке и драгоценнейшим венком на голове. Когда он вышел из носилок, все присутствующие пали перед ним ниц и возопили столь громкими голосами, что страшно становилось:

— Ангел божий, присланный с небес для нашего спасения, когда ты вернешься на небо, помолись за нас.

К мальчику тотчас подошел король, взял его на руки со всеми знаками почтения и с диковинной церемонией, долженствовавшей изобразить, что он недостоин прикоснуться к нему рукой, словно это и впрямь сошедший с небес и богом посланный ангел, поставил его у края могилы и совлек с нее бархатный покров. Все тем временем стали на колени, [370] обратили глаза к небу, и воздели руки, а к мальчику подошли шесть священников и окурили его пять раз ладаном, после чего он громким голосом произнес, как бы обращаясь к мертвому:

— Тебе, грешник, греховно зачатый в низкой и постыдной плоти, приказывает ныне господь через меня, незначительнейшего муравья его кладовой, восстать для новой, угодной ему жизни, чтобы, пребывая в страхе перед могучей его десницей, при последнем дыхании своем ты был чист совестью и не уподобился суетным чадам мирским, и из гроба, в котором ты покоишься бездыханный, подняться с великой поспешностью, ибо он говорит тебе: «Я утвердил тебя высшим из высших служителей храмов моих. Иди за мной, иди за мной, иди за мной!»

В это время король снова взял мальчика на руки, а ролин, находившийся в могиле, словно пораженный этим видением, поднялся из нее и стал на колени перед мальчиком, которого держал король, и воскликнул:

— Принимаю эту новую милость из рук господних, изъясненную мне твоими устами, и обязуюсь до смерти являть собою пример смирения и быть самым низким из рабов его, дабы жабы земли не погибли от пресыщения благами мирскими.

Мальчика тем временем опустили на землю, он подошел к могиле и протянул руку ролину, как бы помогая ему окончательно из нее выбраться. В этот миг пять раз ударили в колокол, и при этом знаке народ опять простерся ниц, восклицая:

— Благословен будь господь за столь великую милость!

Все колокола в городе снова забили с таким гулом, что голоса человеческого нельзя было услышать, но гул и грохот стали особенно оглушительны и невыносимы, когда к ним присоединились бесчисленные пушки, стрелявшие как с берега, так и с реки, на которой стояло две тысячи судов.

Как ролин был доставлен на остров Моунай и введен в исправление своей должности

Новый ролин был отнесен из того храма в роскошнейшем, золотом с драгоценными камнями отделанном паланкине, который покоился на плечах восьми самых высоких сановников государства. Перед ними шествовал король, держа на [371] плече богатый меч, и таким образом ролин был доставлен в королевский дворец, отделанный богатейшим образом для его приема, где оставался трое суток, пока заканчивались некоторые приготовления на острове Моунай. За время его пребывания принцами, вельможами и местными жителями было устроено в Мартаване для народа много дорогостоящих увеселений. Два из них посетил с большой торжественностью сам король. О них я рассказывать не буду, так как, по правде сказать, не знаю, что там было. Когда наступил день, в который ролин должен был отправиться к себе на остров Моунай (который они, как я уже говорил, считают чем-то вроде нашего Рима, то есть престолом своего дьявольского папы), вся армада серо, жанга, лауле и всяких прочих судов более двух тысяч числом, находившихся на реке, была выстроена в две кильватерных колонны на всем протяжении от города до острова, что составляет примерно одну легуа, и таким путем образовалась наипрекраснейшая улица, которую только можно себе представить, ибо все эти суда были украшены ветками с плодами, множеством роз, маргариток и прочих цветов, а также шелковыми навесами, штандартами и флагами, причем все с таким радостным увлечением соревновались, кто наряднее украсит свое судно, будто им за это будет даровано полное отпущение грехов, прощение всех грабежей, которые они совершили, без малейшего обязательства вернуть похищенное, или великодушно преданы забвению их гнусные противоестественные пороки, о которых я предпочитаю умолчать, ибо это предмет, недостойный благочестивых ушей, хоть он и прекрасно вяжется с их дьявольскими культами и с учениями омерзительных основоположников их религии, ибо в любодеяниях и плотских излишествах они проявляют такой же разврат и распутство, как и прочие неверные и еретики.

Вместе с ролином отправилось тридцать легких гребных лауле, гребцами на которых должна была быть знать. Самому ролину был отведен богатейший серо, где он восседал на серебряном возвышении с балдахином из золотой парчи. У ног его сидел король, ибо другого места он не был достоин, а вокруг них на коленях разместились тридцать мальчиков в ярко-красной одежде со своими серебряными булавами на плечах, а двенадцать других мальчиков, одетых в белый штоф, стояли за ними, держа в руках курильницы с благовониями. Кроме них, на судне было примерно двести талагрепо самых высоких санов (как наши архиепископы), в их число входило шесть или семь королевских сыновей ³⁰⁶. Так как судно было переполнено и усадить гребцов не было возможности, его вели [372] на буксире пятнадцать лауле, гребцами на которых были высшие священнослужители девяти религий этого королевства.

В этом порядке флотилия вышла из Мартавана за два часа до восхода и пошла по дороге, образованной двумя рядами судов, на которых зажгли всевозможные фонари, висевшие среди зеленых веток, украшавших эти ладьи. В мгновение, когда ролин отчаливал от берега, был дан залп из трех орудий, и вслед за ним со всех сторон раздались столь громкие колокольный звон, пальба из пушек, звуки варварских музыкальных инструментов, шум и крики толпы, что казалось, море и земля сливаются воедино.

Когда суда прибыли к набережной, где надо было сойти на берег, встречать ролина вышла процессия ролинов-отшельников, которых они называют менигрепо (нечто вроде наших капуцинов) и к которым все эти язычники питают огромное почтение за их строгий образ жизни, ибо устав их предписывает большее воздержание, чем всем прочим духовным лицам. Отшельники, которых должно было быть от шести до семи тысяч, шли босые и покрытые черной рогожей, чтобы показать свое презрение к мирским благам; на головах у них были укреплены человеческие черепа и кости, а на шее висели толстые веревки из кокосовых волокон, лоб их был измазан грязью, и на нем была надпись: «Грязь, грязь, не взирай, не взирай на свое ничтожество, но воззрись на награду, которую господь определяет тем, кто унижает себя во имя его». Когда ролин приблизился к ним и ласково их приветствовал, они бросились перед ним ниц, потом, пролежав так некоторое время, один из них, по-видимому, старший, взглянув на ролина, произнес:

— Да будет угодно тому, из рук которого ты принял главенство над всеми людьми, сообщить тебе ту праведность и святость, которые сделают дела твои столь же приятными ему, как невинность младенцев, чей плач смолкает, когда мать дает им грудь.

На что все прочие громко и нестройно ответили:

— Да позволит свершиться этому всевышний о могучей деснице.

С набережной процессия двинулась к месту погребения усопшего ролина. Для большей торжественности ее возглавлял король с несколькими из самых именитых вельмож, которых он для этого пригласил. Когда дошли до гробницы, новый ролин простерся перед ней ниц и, пролив множество слез, печальным и прочувственным голосом произнес, как бы беседуя с покойным: [373]

— Да будет угодно тому, кто царит среди великолепия светил своих, воздать мне за труды, сделав меня рабом твоим, дабы в Обители Солнца, где ныне ты пребываешь, я послужил тебе веником, о который ты утрешь ноги свои, ибо таким образом я буду созерцать твое совершенство, ценность коего превосходит все богатства мира.

На что грепо отвечали хором:

— Massirao fatipau,— что означает: «Да дарует сие господь».

Взяв в руки четки, лежавшие на могиле, он надел их себе на шею как величайшую реликвию и возложил на надгробие свой дар: шесть серебряных лампад, две курильницы и шесть или семь кусков фиолетового штофа. Затем он удалился в сопровождении короля, принцев, высших сановников королевства и толпы собравшихся здесь священнослужителей и, дойдя до своих покоев, распрощался со всеми, а потом из окна бросал им на головы зерна риса, что у них значит то же, что у нас окропление святой водой, причем все опустились на колени и воздели руки к небу. По окончании этой церемонии, продолжавшейся почти три часа, ударили три раза в колокол. По этому знаку ролин скрылся в своих покоях, а люди направились к судам. Весь этот день суда покидали остров. Король расстался с ролином уже под вечер и ночевать отправился в город. На другое утро он отбыл в Пегу, в восемнадцати легуа от Мартавана, куда прибыл на следующий день через два часа после захода солнца. Возвращение его не было отмечено никакими торжествами и празднествами, ибо король хотел выказать этим свое горе по поводу смерти старого ролина, которого, как говорят, он высоко чтил.

О том, что сделал бирманский король после своего возвращения в Пегу; как он пошел походом на город Савади и что приключилось с нами, девятью португальцами

Бирманский король двадцать дней спустя после своего возвращения в Пегу, видя из письма, которое доставил ему его посол, что император Каламиньяна собирается заключить с ним союз против короля Сиаммона лишь через своего посла, а поэтому поход на Сиаммон в это лето уже не [374] удастся совершить, так как для этого еще многое нужно было сделать, равно как и намечавшийся им поход на королевство Ава, решил послать своего молочного брата (которого, как я раньше говорил, он пожаловал титулом брата) на город Савади, находившийся в ста тридцати легуа к северо-востоку от Пегу. Для этого он собрал войско в сто пятьдесят тысяч человек, в которое входило тридцать тысяч чужеземцев из разных стран и пять тысяч слонов (две тысячи боевых и три тысячи для перевозки грузов и провианта). Воины были посажены на тысячу триста гребных судов, которые 5 марта и отбыли из Пегу и 14 марта прибыли на поле Гуампалаор в виду Савади. Высадившись там, Шаумигрен ждал еще пять дней прихода пяти тысяч слонов, следовавших сушей. Едва они прибыли, он немедленно двинулся на город, окружил его и попытался взять приступом с помощью лестниц, но вынужден был трижды отступить со значительными потерями как из-за сопротивления осаждаемых, так и потому, что грунт оказался неподходящим для установки лестниц, ибо стены были возведены на сланце. Ввиду этого был собран совет, чтобы решить, как действовать дальше, и военачальники высказались за то, чтобы пробить стену с двух артиллерийских позиций в тех двух местах, где, как казалось, она наиболее уязвима, ибо, если снести два участка стены, можно было гораздо легче и с меньшими потерями проникнуть в город. Решение это стали немедленно осуществлять. С этой целью инженеры, используя балки, щебень и фашины, возвели два обращенных к городу бастиона и за пять дней подняли их на такую высоту, что они возвышались над стенами более чем на две брасы. На каждом бастионе установили по двадцати крупных осадных орудий и мортир, заряжающихся с казенной части, и, обстреляв из них стены, пробили там две бреши. Кроме этих орудий, у бирманцев было более трехсот фальконетов, непрерывно стрелявших по городу с единственной целью убивать народ, ходивший по улицам, что привело к большим потерям среди осажденных. Последние, видя гибель стольких сограждан, будучи весьма отважными, решили дорого продать свою жизнь, и однажды перед рассветом, сделав вылазку через бреши в стене, с таким бесстрашием набросились на лагерь, что меньше чем за час почти полностью разгромили бирманское войско. Вернулись в город они лишь тогда, когда стало светло, оставив на поле боя восемь тысяч убитых врагов. После этого савади очень быстро починили разбитые [375] участки стены при помощи подстенка, сделанного из балок, земли и фашин, который уже не могли пробить никакие ядра. Шаумигрен, видя, как неудачно обернулось все это дело, решил напасть теперь на окрестные населенные места и, назначив главного королевского казначея Диосорая, у которого мы, девять португальцев, были пленниками, полковником отряда в пять тысяч человек, приказал ему идти на селение, называемое Валеутай, откуда савади много раз получали провиант. Поход этот оказался весьма неудачным, ибо, прежде чем Диосорай дошел до Валеутая, на него напало примерно две тысячи савади, и меньше чем за полчаса из пяти тысяч его войска в живых не осталось ни одного. Однако господу нашему было угодно, чтобы восемь наших, воспользовавшись темнотой, спаслись бегством. Куда идти, мы не знали, но решили забраться на ближайшие скалистые горы, по которым с большим трудом продвигались в течение трех с половиной суток. Наконец мы вышли на болотистую равнину, где, кроме тигров, змей и всяких других лесных животных, приведших нас в немалое смущение, мы не встретили ни единого живого существа. Но поскольку господь наш, к которому мы, заливаясь слезами, непрестанно взывали, всегда направлял нас, сбившихся с дороги, на путь истинный, он дал нам к вечеру этого дня увидеть огонь на востоке. Мы пошли в эту сторону и под утро оказались у большого озера, вокруг которого раскинулось несколько довольно бедных деревень, как нам показалось по внешнему их виду. Не решаясь обнаружить себя, мы углубились в покрытые касатиками болотные заросли, где жестоко намучились из-за бесчисленных пиявок, которые высосали из нас огромные количества крови. Едва стемнело, мы продолжили свой путь и к утру оказались у большой реки, вдоль которой мы пошли, и после пяти дней пути вышли к еще большему озеру, на берегу которого стояла небольшая часовня, наподобие скита, где жил старый отшельник, оказавший нам гостеприимство. Он разрешил нам пожить у него двое суток, за которые мы постарались расспросить его о всем том, что могло представить для нас интерес. На все наши вопросы он отвечал с полной откровенностью и рассказал, что земля, на которой мы находимся, принадлежит королевству Савади, а озеро называется Орегантор, что означает «Зевок ночи», часовня же посвящена Киаю Вогарену, богу помощи. Когда мы спросили его о происхождении этого названия, он поклялся нам, возложив руку на медного идола в образе коня, стоявшего на алтаре, что он [376] неоднократно читал в одной книге, толковавшей об основании этого государства, что двести тридцать семь лет назад на месте озера стоял большой город, называвшийся Окумшалеу, который захватил некий аванский король. Чтобы отблагодарить достойным образом небо за такую победу, священнослужители, под влиянием которых находился король, посоветовали ему принести в жертву Киаю Гуатору, богу войны, всех взятых в плен детей мужеского пола, ибо, как говорили они, если он этого не сделает, дети, когда станут мужчинами, отберут у него завоеванное государство. Опасаясь этого, король велел собрать всех детей города в день, почитавшийся у них большим праздником, и все восемьдесят пять тысяч мальчиков предал мечу с величайшей жестокостью и кровопролитием, для того чтобы на другой день предать их жертвенному сожжению. Но в ту же ночь, как старался нас уверить отшельник, земля содрогнулась и на город посыпалось такое количество искр и молний, что за какие-нибудь полчаса весь он был спален. Эта кара божья постигла короля и всех его людей, причем никому не удалось спастись, в том числе и тридцати тысячам жрецов, голоса которых с той поры и поныне в каждое новолуние доносятся из озера. Они испускают такие страшные вопли и так пугают народ, что никто больше не хочет здесь жить, земля обезлюдела, и единственными ее обитателями являются восемьдесят пять тысяч отшельников в память восьмидесяти пяти тысяч младенцев, беспричинно умерщвленных здесь по наущению жрецов.

Комментарии

279. ...сто сорок тысяч домов и семнадцать тысяч храмов...— Мартабан, хотя и был длительное время столицей монов, имел гораздо меньшее количество зданий; численность собравшегося там во время войны населения могла соответствовать указанной Пинто, число же пушек — явно преувеличено.

280. ...мелиндских... судах...— Мелинди — порт на восточном побережье Африки.

281. ...из семисот тысяч человек, находившихся в лагере, шестьсот тысяч были жителями Пегу.— Армия бирманского короля Табиншветхи состояла в основном не из бирманцев, а из монов — жителей Пегу.

282. ...брошен с камнем на шее в море...— Этот вид казни, наряду с повешением, предпочитался бирманцами-буддистами, так как при этом обходились без пролития крови, что осуждается буддизмом.

283. Ава — город и государство в среднем течении Иравади, населенные бирманцами и шанами (горный народ, говорящий на языке тайской группы) и управляющиеся в то время союзными монам шанскими феодалами.

284. Сиаммон.— Имеется в виду Сиам или его король Прачай (1534—1546). И Сиаммон и Сорнау порой служат для обозначения и страны Сиам и сиамского короля.

285. Данаплу — город Данубью в дельте Иравади (по-монски — «Дхануплу»).

286. ...что король Прома умер...— Имеется в виду монский король Такаюпи. Умер около 1540 г.

287. ...обратилась за помощью к своему отцу...— Имеется в виду правитель Авы Тоханбва (1527—1543),

288. Моэны — «мо-шаны», служившие в армии Авы, одно из шанских племен.

289. Анседа — город Хензада на нижней Иравади, к северу от города Данубью.

290. В назначенный день, который пришелся на канун праздника святого Варфоломея 1545 года...— Описываемые события произошли на три года раньше. Пром был взят в 1542 г.

291. Вот какую невиданную расправу учинил здесь этот тиран...— Описанные Пинто ужасы во многом объясняются личными особенностями Табиншветхи, который вошел в историю как самый жестокий король Бирмы.

292. Мелейтай — крепость в районе современных городов Минту и Магуэ в среднем течении реки Иравади.

293. Кейтор — река Иравади.

294. Прешау Гимиан.— Имеется в виду король Каламиньяна, выше под этим же титулом выступал король Вьетнама. Прешау Гимиан — один из титулов, вымышленных Пинто, прототип которого идентифицировать в настоящее время не представляется возможным.

295. Произошло это после того, как сюзерены провинции, поднявшись против власти короля, отравили последнего во время пира, который они задали ему в городе Шалеу...— В 1546 г. Табиншветхи провозгласил создание единой империи, а монское королевство Пегу было разделено им на провинции, во главе которых стояли монские феодалы. Пинто, забегая вперед, рассказывает о будущих событиях. В 1550 г. Табиншветхи был убит монами в результате заговора, власть бирманцев свергнута и восстановлено единое монское государство.

296. Как утверждают, империя или государство...— Следующее далее описание этой империи в целом является фантастическим, хотя отдельные реалии присущи странам Юго-Восточной Азии.

297. Корналин — карнелиан, полупрозрачный камень (роговик).

298. Вайда — растение, из листьев которого делают синюю краску.

299. Ликвиданбер — ликвидамбр, благовонная смола.

300. Катеху — смола акаций.

301. ...в провинции, называемой Суробасой... по ту сторону Лаосских гор... — Видно, что реальным географическим прототипом Каламиньяна являлось лаосское государство Лансанг.

302. Король Лаоса — видимо, Потисарат (1520—1548) или Сеттатират (1548—1571).

303. ...казнить... бросив под ноги своим слонам...— Еще один вид популярной у буддистов казни без пролития крови человеком.

304. Шаумигрен — шурин Табиншветхи, будущий король Байиннаунг (1551—1581).

305. Бико — «бхикшу» (индийск.), «бхикку» (палийск.) — буддийский монах.

306. ...двести талагрепо... в их число входило шесть или семь королевских сыновей.— В Бирме, Сиаме, Камбодже, Цейлоне часть членов королевской семьи (мужчины) обязана была идти в монахи (не обязательно на всю жизнь).