ФЕРНАН МЕНДЕС ПИНТО

СТРАНСТВИЯ

Как король послал этот приговор брокену Понгора, где мы находились в заключении, дабы он привел его в исполнение, и что при этом произошло

Вынеся этот жестокий приговор, король немедленно отослал его с перетандой к брокену Понгора, где мы находились в заключении, дабы он был в течение четырех суток приведен в исполнение. Перетанда сразу отправился в путь и прибыл в Понгор, но там господу нашему угодно было, чтобы он остановился у своей сестры, весьма почтенной вдовы, от которой [292] мы не раз получали пожертвования. Этой-то своей сестре он под большим секретом сообщил, по какой причине он приехал и что не уедет из города, пока не получит свидетельства по всей форме, что казнь над нами была приведена в исполнение, ибо так приказал ему король.

Благородная женщина немедленно сообщила об этом своей племяннице, дочери брокена — правителя города, в доме которой находилась под надзором португалка, жена штурмана, который также был заключен с нами в тюрьму вместе с двумя своими сыновьями. Племянница брокена, желая подготовить женщину к участи, которая ожидает ее близких, сообщила ей все, что она услышала. Когда несчастная поняла, что ей говорят, она упала замертво на пол и лежала в бесчувственном состоянии довольно долго, а придя в себя, начала раздирать себе лицо ногтями так жестоко, что со щек ее потекла кровь. Столь необычное для лекийцев проявление горя стало известно всему городу и вызвало у местных женщин такое изумление, что большинство их с детьми на руках выбежали полураздетые из своих домов, не желая ни слушать упреки своих мужей, ни обращать внимание на язвительные замечания праздных и злоречивых людей, которые, под влиянием порочных склонностей и низменной природы, обычно дурно отзываются о том, что совершается по простодушию и доброму намерению и зачастую бывает весьма угодно господу.

Когда все они прибыли к дому дочери брокена, где несчастная, полумертвая от горя женщина едва ли была в состоянии отвечать на вопросы, они почувствовали веление того, кто является первой и главной причиной всего сущего,— господа бога нашего, создателя всех земных благ, который проявляет свою бесконечную доброту и милосердие преимущественно там, где горше всего мучения и невзгоды, и находит самое верное средство для тех, кто более всего удручен и отчаялся в земной помощи, а посему, хоть и были они язычницы, почувствовав великую жалость и боль при виде слез и безграничного горя этой женщины и ни с кем не советуясь, решили написать письмо матери короля и просить о нашем помиловании. Они тут же его составили, сообщив всю правду о нас и то, что они слышали от народа. Они писали, что приговор, вынесенный нам, беззаконен, рассказали, что сделала с собой португалка, описали боль и скорбь, с которыми, обливаясь кровью, громким голосом причитала она над мужем и детьми своими, и заключили письмо тем, что господь не преминет отомстить за несправедливость преступного приговора. [293] Письмо это было написано в следующих выражениях:

«Священная жемчужина, застывшая в величайшей устричной раковине недр морских; звезда, сверкающая огненными лучами; прядь златых власов, свитая с гирляндою роз; величие, стопы которого покоятся на нашем челе, подобно бесценному рубину, мы, ничтожные муравьи твоей кладовой, ютящиеся среди забытых там крошек, дочери и родственницы супруги брокена, а также все твои рабыни, к сему приложившие руку, жалостно взываем к тебе о помощи в деле, свидетелями которого нынче были наши глаза. Несчастная чужеземная женщина, с лицом, утратившим сходство с живою плотью, и грудью, израненной с удивительной жестокостью, изумлявшей даже зверей лесных и внушавшей великий ужас всем людям, жаловалась так громко, что, клянемся тебе истинной верою, если господь склонит слух свой к ее сетованьям, как, думается, он не преминет сделать, ибо женщина эта бедна и призрена людьми, он, несомненно, нашлет на нас великую напасть огня и голода. А посему, опасаясь сей кары, приводящей всех нас в великий трепет, криком умоляем тебя, подобно изголодавшимся детям, плачем своим призывающим мать, чтобы, воспомянув короля, покойного супруга твоего, во имя которого мы просим у тебя этой милости, ты пожелала приобщиться к природе святых и, отложив всякие мирские попечения,— ибо чем более ты будешь радеть всевышнему, тем более возвеличит он тебя в небесной обители, где, как мы твердо верим, узришь ты супруга своего, поющего под звуки арф безгрешных младенцев песнь о той угодной всевышнему милости, которую ради бога и ради него мы испрашиваем у тебя,— умолить сына твоего, короля, памятуя всевышнего, и тебя, и слезы и стенанья наши, сжалиться над этими чужеземцами и великодушно простить им все, в чем их обвиняют, ибо, как тебе известно, предъявили им обвинение не святые, сошедшие с неба, а люди бесчестные и дурной жизни, прислушиваться к речам коих не след. Команилау, прекрасная и благонамеренная девица, а главное, наиболее почитаемая в этом городе потому, что была воспитана матерью в услужении твоем, от имени господа и покойного супруга твоего — короля, из любви к которому мы обращаемся к тебе с этой просьбой, удостоверит тебя в этом и поведает о прочих подробностях настоящего дела, о [294] неиссякающих слезах и непрерывных жалобах, исторгаемых этими несчастными, а также о великом страхе и печали, в коем пребывает наш город, жители которого, постясь и раздавая милостыню, умоляют повергнуть слезную просьбу их перед стопами короля, твоего превыше всех любимого сына, коего да осыплет хозяин всех благ земных такими благополучиями, что только не привлекших внимания его, хватило бы на тех, кто живет на суше и на островах морских».

Письмо это подписали свыше ста видных женщин города. Повезла его одна девица, дочь мандарина Команилау, губернатора острова Банша ²⁴⁴, расположенного к югу от Лекийских островов. Девушка эта отбыла из Понгора в два часа ночи тех же суток, что был получен приговор, ибо крайняя поспешность была необходима; сопровождали ее два брата, а также десять или двенадцать родственников — всё люди весьма знатные, из числа самых видных в этом городе.

Как эта девушка передала письмо королю и об ответе, который она на него получила

Когда девица эта прибыла в селение Бинтор, где в семи легуа от Понгора пребывали в это время король и вдовствующая королева, она остановилась в доме своей тетки, главной придворной дамы королевы и очень ей близкой, каковой она рассказала о цели своего приезда и объяснила ей, как важно и для чести ее, и ради уважения тех, кто избрал ее своей посланницей, добиться от его величества помилования осужденных, которое все у него просили. Тетка, приняв племянницу со всей ласковостью, которую подсказывала ей искренняя любовь, сказала, что, раз Команилау утверждает, что дело идет о ее чести, она приложит все возможные усилия, чтобы племянница не уехала из Бинтора недовольной и не добившись испрашиваемого, особенно ввиду того, что дело само по себе, как она уверяет, правое, не говоря уже о том, что просят об осужденных столько важных дам, поставивших свои имена под этим письмом.

Говорят, что девушка, должным образом поблагодарив ее, попросила, чтобы делом этим занялись с возможной поспешностью, ибо срок, установленный этим столь несправедливым приговором, истекал через два дня, а казнены мы могли быть [295] и раньше. Тетка на это ей ответила, что прекрасно понимает необходимость спешить, ибо король и без того проявил поспешность, принимая это решение, а посему, едва королева проснется, что может случиться через час, она найдет ее у своих ног, дабы неожиданностью столь раннего посещения вызвать у королевы вопрос о причине его, поскольку по дурному состоянию здоровья тетка никогда не приходила к ней в это время.

Итак, оставив племянницу в своих покоях, тетка открыла дверь в коридор, ключ от которого был только у нее, и направилась в комнату, где почивала королева. Как говорят, когда прошла уже половина второй ночной вахты, королева проснулась и, увидев главную придворную даму у своих ног, спросила:

— Что случилось, Ньяй ²⁴⁵ Мейкамур? Быть не может, чтобы вы забылись здесь сном еще с вечера. Верно, произошло что-нибудь необычайное?

На это последняя ответила:

— Истинно так, госпожа моя, и, полагаю, то, что я вам сообщу, будет столь же неожиданно для слуха вашего величества, как было для меня увидеть племянницу, только что прибывшую из города в столь великой печали, что я слов не найду выразить ее.

Королева сказала:

— Если она прибыла ради какого-нибудь дела, позови ее.

Тетка немедленно привела племянницу, которая, едва увидев королеву, которая еще лежала на кровати, простерлась перед ней ниц и, произнеся положенное приветствие, рассказала ей, в слезах, зачем она приехала, и передала ей привезенное ею письмо, которое королева велела ей прочесть вслух. Девушка поцеловала ей руку, прочла письмо с необходимым подчеркнутым выражением и столь глубоко растрогала королеву, что та не могла удержаться от слез и прерывала ее чтение словами:

— Довольно, довольно! С меня хватит и того, что я слышала. А раз все дело обстоит в точности так, как ты мне сказала, да не возжелает господь, а также душа короля, покойного супруга моего, именем которого побуждают меня на милость, столь беспричинной гибели этих несчастных, ибо они вполне уже наказаны тем, что сказали про них китайцы, и той жестокой расправой, которую учинило над ними море. Предоставь это дело мне, поручение я беру на себя, а теперь идите и отдохните немного до утра, и тогда мы все трое пойдем к королю, сыну моему, прежде чем успеет он подняться, и вы [296] прочтете ему это письмо так же, как вы его читали, чтобы он проникся состраданием и без труда даровал португальцам помилование, которое не без основания мы у него просим.

Когда наступило утро, королева немедленно встала и, взяв с собой свою старшую придворную даму и ее племянницу, прошла по коридору в покои, где находился ее сын. Сообщив ему, о чем она просит, королева велела девушке прочесть письмо, а также изустно изложить, что произошло. Все это девушка в точности исполнила, проливая, как нам стало известно, множество слез, так же как и ее тетка. Говорят, король, взглянув на свою мать, сказал:

— И в самом деле, сударыня, всю эту ночь мне снилось, что я предстал перед разгневанным судьей, который трижды повторил, угрожающе прикладывая руку к лицу: «Обещаю тебе, что, если я узнаю, что кровь этих чужеземцев была пролита, ты и все твои поплатитесь за них». И я не сомневаюсь, что сон этот был навеян мне богом, из любви и во славу которого я соглашаюсь даровать им всем жизнь и свободу, дабы они беспрепятственно могли следовать туда, куда пожелают; за счет моей казны я прикажу выдать им лодки и все прочее, в чем у них встретится нужда.

После этого король велел немедленно позвать шумбина и приказал ему не приводить в исполнение приговор, рассказав ему обо всем, что произошло,— как то, что ему привиделось во сне, так и то, о чем его просила мать и что он ей обещал. Все поцеловали ему руки и весьма хвалили за решение. Затем король, отменив свой приговор и заменив его другим, в котором он миловал нас, написал письмо брокену Понгора, гласившее следующее:

«Брокен города моего Понгора, я, повелитель семя поколений и власы главы твоей, посылаю тебе улыбку уст моих, дабы приумножить тем твою честь. Вследствие сообщений, поступивших ко мне от китайцев и подкрепленных ими торжественной клятвой всем богам, их веры о преступных деяниях этих чужеземцев, что на море — пираты, а на суше — грабители чужого имущества, обагряющие руки свои в крови тех, кто пытается оказать им законное сопротивление, как это известно повсюду на земле, все воды которой они, подстрекаемые алчностью, избороздили, не оставив ни острова, ни берега, ни порта, ни реки, которых бы не изничтожили действиями столь постыдными, что я страшусь повторять их из боязни оскорбить всевышнего. Сведения эти показались мне достаточным основанием для того, [297] чтобы предать чужеземцев положенной законами государства каре, а посему я представил это дело на суд правительственных шумбинов, которые поклялись мне, что чужестранцы эти заслуживают тысячи смертей. Я согласился с их мнением и приказал перетанде известить тебя, что в четырехдневный срок надлежит привести в исполнение вынесенный мною приговор. Однако, ввиду того что сегодня все высокородные женщины твоего города, коих я почитаю своими родственницами, просили меня, взывая к имени короля — усопшего отца моего и повелителя, чтобы я помиловал этих чужестранцев, приводя в письме своем доводы, побудившие меня не отказать в их просьбе, я почел за благо пощадить чужеземцев, ибо побоялся, если я отвечу отказом, как бы крики женщины не были услышаны на самых высших небесах, где царствует тот государь, коему по природе его свойственно соболезновать слезам, пролитым с добрыми намерениями людьми праведными, ревниво блюдущими его закон. И ныне, освободившись от слепых страстей, порожденных плотью, я пожелал, чтобы гнев мой не повлек за собой пролитие крови этих несчастных. А посему приказываю тебе, как только эта родственница моя, прекрасная девица благородного происхождения, передаст тебе настоящее подписанное мною письмо, которое я начертал с великим удовольствием, ибо мне приятно было выполнить просьбу тех, кто ко мне обратился, отправиться в тюрьму, куда ты заключил этих чужестранцев, и без малейшего промедления приказать их освободить, снабдив их за счет моей казны судном, а также всем необходимым, чем заповеди господни повелевают тебе наделить их, следя за тем, чтобы скупость не сжимала твоей руки. А что до того, чтобы представить их мне до их отъезда, то от этого уволь. И для них это будет тягостно, да и мне как королю не приличествует видеть людей, кои, так много зная о боге, так мало блюдут его законы, ибо обычным для них является присваивать чужое.

Совершено в Бинторе в три шавеки первого мамоко Луны ²⁴⁶, в присутствии брови моего правого зрака, матери моей и госпожи всего моего государства.

Хирапитау Шинанкор Амбулек, твердая опора всякого правосудия».

Получив в руки письмо короля, девушка немедленно отправилась в путь, едва успев распрощаться с теткой, и так [298] спешно, что в скором времени оказалась в Понгоре и передала письмо брокену, который, прочитал его, собрал всех перетанда и шумбинов правосудия и отправился в тюрьму, где к этому времени мы находились уже под усиленной охраной. Увидев брокена, мы все в один голос три или четыре раза вскричали: «Господи боже, смилуйся над нами!» — от чего он и все те, кто пришел с ним, почувствовали такую к нам жалость, что иные расплакались. Брокен между тем утешил нас прекрасными и прочувственными словами и приказал тут же снять с нас кандалы и наручники и, выведя на двор перед тюрьмой, рассказал нам все, как было и какие обороты принимало наше дело, о чем мы до сих пор не имели ни малейшего понятия, так как приставленная к нам многочисленная стража не давала проникать к нам никаким вестям извне. После того как он велел прочесть письмо, которое прислал ему король, он сказал нам:

— Очень прошу вас ради меня, раз господь уже оказал вам такую милость, сумейте совершить угодное ему, воздав должную хвалу и славословия, ибо, если он увидит, что вы благодарны, он ниспошлет вам оттуда, откуда происходит все на свете, радость и упокоение вплоть до скончания века, что для нас несравненно лучше, чем жить несколько дней среди мирских невзгод, в которых не обретешь покоя, а лишь величайшие труды, страдания и скорби, и прежде всего нищету, вершину всех бед, из-за которой души наши совершенно уничтожаются в бездонной пропасти Обители Дыма.

О том, что с нами еще произошло, прежде чем мы прибыли в Лиампо, а также некоторые сведения об острове лекийцев

Брокен немедленно приказал принести две корзины готового платья и каждому то, чего у него не хватало. После этого он отвел нас в свой дом, куда пришли посмотреть на нас его жена и прочие лекийские дамы. Они выражали не только великое удовлетворение по поводу нашего освобождения, но еще и утешали нас самым сердечным образом. Все это происходит оттого, что женщины этой страны от природы доброжелательны. Не удовлетворившись этим, они решили взять нас в свои дома, пока шли приготовления к нашему отъезду, то [299] есть на сорок шесть дней. Все эти время они в изобилии снабжали нас всем тем, в чем мы нуждались, и среди нас не оказалось ни одного человека, у кого бы не было в кармане сотни крузадо. Что же касается португалки, то в деньгах и шелках она получила не менее тысячи, при наличии которых муж ее меньше чем за год восстановил все то, что он утратил. Брокен во исполнение приказа короля посадил нас на китайскую джонку, направлявшуюся в Лиампо, а с капитана джонки взяли большой залог, дабы он нас доставил в целости и сохранности до места назначения и не предал в пути. Таким вот образом мы отбыли из Понгора, столицы Лекийского острова, о котором я хочу дать здесь краткие сведения, как я уже привык делать относительно других земель, о которых я говорил раньше, дабы, если когда-нибудь наступит время, когда господу нашему будет угодно вдохновить португальский народ на завоевание этого острова, первым долгом ради того, чтобы возвеличить и распространить святую католическую веру, а затем ради великой выгоды, которую из земли этой можно извлечь, люди знали, с чего начать, равно как и то многое, что можно будет получить, открыв его, и как легче будет его завоевать.

Остров лекийцев находится на двадцать девятом градусе ²⁴⁷ и имеет двести легуа в окружности, семьдесят в длину и тридцать в ширину. По размерам он почти равен Японии, местами покрыт довольно высокими горами, но внутренняя часть возвышенности относительно ровна, плодородна и покрыта богатой растительностью. Там много полей, орошаемых пресноводными реками, где растет очень много пшеницы и риса, не говоря о прочих злаковых, дающих нам пищу. В горах много рудников, где добывают большое количество меди, стоящей там весьма недорого, так как в стране ее изобилие. Ею грузят джонки, направляющиеся во все порты Китая — Ламау, Сумбор, Шабаке, Тоза, Миоко в Японии вместо со всеми ее южными островами, Сезирау, Гото, Факанши и Полен ²⁴⁸. Кроме этого, в Лекийской земле много железа, стали, свинца, олова, квасцов, селитры, серы; там есть также мед, воск, сахар, огромное количество имбиря, много лучшего и более душистого, чем индийский. Леса изобилуют анжелиной, жатемарой, пойтаном, пизу, сосной, каштаном, пробковым деревом, дубом и кедром, из которых можно было бы построить многие тысячи судов. С запада к главному острову примыкает пять очень больших островов, богатых серебром, жемчугом, амброй, ладаном, шелком, черным бразильским деревом, алоэ и битумом. Шелка, правда, здесь несколько меньше, чем в [300] Китае. Жители этой земли во всем походят на китайцев, одеваются в льняные, хлопчатые и шелковые ткани, иногда носят платье из штофа, который им привозят из Нанкина. Они большие лакомки и любят угождать плоти, оружие не любят, и его у них очень немного: почему, как мне кажется, будет очень легко завоевать их. Так, в 1556 году прибыл в Малакку один португалец по имени Перо Гомес де Алмейда, слуга магистра ордена святого Якова, везший от наутакина, князя острова Танишума, большой подарок и письмо королю дону Жоану III, в котором он просил предоставить ему пятьсот солдат, с которыми он хотел завоевать Лекийский остров, а потом поставлять португальцам пять тысяч кинталов меди и тысячу латуни ежегодно. Однако из этого плана ничего не вышло, так как письмо это из Малакки было отправлено на галионе, на котором погиб везший его Мануэл де Соуза Сепулведа. К северо-западу от Лекийской земли находится большой архипелаг мелких островов, где добывается огромное количество серебра ²⁴⁹. Острова эти, насколько мне кажется и я всегда подозревал, после того как мне довелось видеть в Малуко одно прошение, которое испанский генерал Руи Лопес де Вильялобос направил дону Жорже де Кастро, тогдашнему коменданту ²⁵⁰ нашей крепости Тернате, должно быть, те самые, о которых испанцы имели уже некоторые сведения, ибо назвали их Серебряными островами, хотя мне не вполне ясно, на основании чего, ибо, насколько мне известно из сочинений Птоломея и остальных географов, никто из них не доходил до королевства Сиама и не был на острове Суматре, за исключением португальских космографов, которые со времени Афонсо де Албукерке и до наших дней проникали несколько дальше и уже касались в своих описаниях Целебеса, Папуа, Минданао ²⁵¹, Шампа, Китая и Японии, но нигде не говорили еще ни о лекийцах, ни об архипелагах, которые предстоит открыть в необъятных просторах этих морей.

Из краткого сообщения, которое я даю о Лекийских островах, явствует, к чему я пришел на основании собственных наблюдений, а именно, что каких-нибудь двух тысяч человек хватило бы, чтобы захватить и удержать этот остров вместе с другими островами архипелага, и это оказалось бы несравненно более выгодным, чем иметь владения в Индии, и потребовало бы гораздо меньше людей, равно как и всего прочего, ибо купцы уверяли нас, что только три таможни дают в год полтора миллиона золотом, не говоря уже о прочих статьях дохода, которые получает королевство от добычи и выплавки [301] серебра, меди, латуни, железа, стали, свинца, олова, приносящих несравненно больше денег, чем таможни. О прочих достопримечательностях острова я сейчас говорить не буду, потому что, надо думать, и этого достаточно, чтобы вызвать у португальцев желание пуститься в предприятие, которое окажется весьма угодным господу нашему, а им принесет великую славу и выгоду.

Как из Лиампо я отправился в Малакку, откуда комендант крепости послал меня к Шаубайнье, королю Мартавана ²⁵²

В Лиампо мы прибыли благополучно и были все хорошо приняты и обласканы португальцами, которые еще там находились. Из Лиампо я отправился в Малакку на корабле некоего португальца по имени Тристан де Га с намерением снова попытать счастье, которое уже столько раз от меня ускользало, как это видно из моего повествования. Корабль этот благополучно прибыл в Малакку, где я еще застал коменданта Перо де Фарию. Последний, желая мне чем-нибудь помочь, прежде чем окончится срок его службы, отправил меня в Мартаван, где тогда можно было разжиться, на джонке одного мусульманина, некоды Мамуде, у которого в Малакке оставались жена и дети. Целью моего путешествия было, во-первых, заключить мирный договор с Шаубайньей, королем Мартавана, и побудить его отправлять свои суда торговать с крепостью, которая в это время очень нуждалась в товарах, так как война на Яве нарушила торговлю с другими странами ²⁵³. Вторая цель моей поездки, не менее важная, чем первая, заключалась в том, чтобы вернуть в крепость некоего Лансароте Геррейро, который на четырех фустах с командой в сто человек, перестав подчиняться властям, хозяйничал вдоль берегов Танаусарина, ибо ходили слухи, что король ашенцев собирается на нас напасть ²⁵⁴. Видя это, Перо де Фариа, терпевший большую нужду в людях, а также в самом необходимом для того, чтобы выдержать осаду, решил воспользоваться этим человеком, как потому, что он был неподалеку и мог быстро прийти на помощь, так и потому, что, как всякий занимающийся его ремеслом, он имел весьма большое количество боевых припасов, необходимых при осаде, которую, как думал Перо де Фариа, ему предстоит вынести. Третьей, [302] также весьма существенной, целью моей посылки было предупредить, идущие к нам из Бенгалии суда, чтобы все они шли вместе и под надежной охраной, готовые ко всяким неожиданностям в пути, дабы недостаток бдительности не послужил причиной какого-либо несчастья.

Охотно согласившись совершить это путешествие, в среду девятого января 1545 года я вышел из Малакки и со слабым попутным ветром прошел до Пуло-Праселара, где лоцман задержался на некоторое время из-за мелей, которые пересекают этот пролив между материком и островом Суматрой. Преодолев их не без труда, мы продолжали свой путь до островов Пуло-Самбилан, где я перебрался на хорошо снаряженную маншуа, которая была на джонке, и, согласно инструкции, полученной от Перо де Фарии, обследовал на ней в течение двенадцати суток все Малайское побережье вплоть до Жунсалана, заходя во все реки Барруаса, Салангора, Панажина-Кеды, Парлеса, Пендана и Самбилан-Сиама, но нигде не мог найти достоверных признаков неприятеля. Мы продолжали идти в том же направлении еще девять дней, что составило уже двадцать три дня нашего пути, пока не стали на якорь у небольшого острова под названием Пизандуре, так как мусульманскому капитану нашей джонки понадобилось изготовить себе трос, а также пополнить запасы воды и дров. Команде было приказано набрать все необходимое с возможной поспешностью, причем каждого направили особливо на какую-нибудь необходимую работу, на что ушел почти весь этот день. Пока на судно доставляли воду и дрова, сын капитана пригласил меня пострелять оленей, которых на острове было великое множество. Я с готовностью согласился и, забрав свой мушкет, сошел с ним на берег, где мы углубились в лес. Не успели мы пройти и сотни шагов, как увидели на лесной прогалине огромное стадо кабанов, которые разрывали землю рядом с лужей воды. Обрадованные видом столь обильной дичи, мы постарались подойти как можно ближе к животным и, выстрелив в самую гущу, убили двух. От радости мы, издав громкий крик, побежали к прогалине, где рылись кабаны, и увидели, что на ней лежат девять вырытых из земли, нетронутых и еще десять или двенадцать полусъеденных трупов. Пораженные и смущенные этим зрелищем, мы отступили из-за жестокой вони, которая от них исходила. Тогда мой спутник, магометанин по имени Сапету, сказал мне:

— Мне кажется, что нам следовало бы пойти и сообщить об этом отцу, который на берегу изготовляет трос,— пусть он прикажет обойти на шлюпке остров и проверить, не укрылась [303] ли где-нибудь ланчара разбойников, которые могут оказаться за этим мысом. Боюсь, как бы не случилось с нами здесь какого-нибудь несчастья, как это не раз бывало с судами, на которых гибло немало людей из-за неосторожности их капитанов.

Совет мне показался правильным, и мы немедленно вернулись на берег, где я сообщил капитану, что мы видели. Так как последний был человек рассудительный и по собственному опыту знал, что сулят такие встречи с разбойниками, он немедленно послал шлюпку вокруг острова, а малых детей и женщин с наполовину выстиранным бельем отправил на джонку, сам же во главе сорока вооруженных мушкетами и копьями людей пошел к месту, где рылись кабаны, и осмотрел трупы, зажав нос, так как вонь от них шла нестерпимая.

Исполненный сострадания, он приказал матросам вырыть большую яму, чтобы предать их земле. Пока их переворачивали, чтобы положить в могилу, у некоторых из них были обнаружены отделанные золотом крисы и золотые запястья. Некода, догадавшись о том, что произошло, сказал мне, чтобы я немедленно послал гребную шлюпку в Малакку с сообщением о том, что мы обнаружили, ибо он положительно утверждал, что найденные трупы принадлежат ашенцам, разбитым под Танаусарином, где все еще находились их войска, сражавшиеся с сиамским королем ²⁵⁵, ибо золотые запястья, которые он нашел, говорили, о том, что это ашенские военачальники, а их, как правило, он голову даст на отсечение, хоронят с запястьями. Для вящего доказательства он захотел показать мне еще нескольких начальников, что и сделал, велел вырыть еще тридцать семь трупов. У них было найдено еще шестнадцать запястий, двенадцать крисов и много перстней, так что добычи было получено более чем на тысячу крузадо, которые некода забрал себе, и это не считая того, что он утаил. Но на благо наше это приключение не послужило, так как большая часть нашей команды заболела от отравленного зловонием воздуха, который пришлось вдыхать.

Я немедленно отправил в Малакку гребной балан, который у нас был, описав Перо де Фарии все обстоятельства нашего плавания, путь, которым мы следовали, порты, реки и бухты, в которые я заходил, нигде не обнаружив никаких сведений о неприятеле, и добавил, что, насколько я могу судить, он находится сейчас в Танаусарине, где, судя по найденным нами трупам, он разгромлен. В заключение я заверил его, что, едва получу об этом более точные сведения, я немедленно ему напишу. [304]

Как мы прибыли на остров, называемый Пуло-Хиньор, и что у меня произошло там с местным королем

После того как балан был отправлен в Малакку с письмом к Перо де Фарии, а джонка пополнила свои запасы, мы пошли под парусом в Танаусарин, куда (как я уже говорил), согласно полученной мною инструкции, я должен был зайти для переговоров с Лансароте Геррейро. Его и остальных бывших с ним португальцев я должен был призвать на помощь Малакке, так как на нее ожидалось нападение ашенцев. По пути мы зашли на небольшой остров менее легуа в окружности под названием Пуло-Хиньор, откуда навстречу нам вышел парао, на котором было шесть очень бедно одетых человек коричневого цвета в красных беретах. Подойдя к борту нашей джонки, которая продолжала идти под парусами, они приветствовали нас, выражая жестами свое миролюбие, на что мы ответили тем же. Затем они спросили, нет ли у нас на борту португальцев. Им было отвечено, что да, есть, но люди со шлюпки, не доверяя словам мусульман, попросили показать хотя бы одного или двух, так как это им очень важно. Некода спустился в каюту, где я лежал больной, и очень просил меня подняться наверх, что я тотчас и сделал, чтобы доставить ему удовольствие. Оказавшись на палубе, я окликнул находившихся в парао, и те, тотчас же узнав во мне португальца, испустили радостный крик, захлопали в ладоши и поспешили подняться на джонку. Один из них, по видимости, наиболее уважаемый, сказал мне:

— Прежде чем попросить разрешения говорить, сеньор, прошу тебя, ознакомься с этим письмом, ибо тогда ты поверишь тому, что я тебе скажу, и узнаешь, кто к тебе обратился.— С этими словами он сунул мне в руки бумагу, завернутую в очень грязную тряпку. Бумагу эту я взял и прочел следующее:

«Сеньоры португальцы и истинные христиане, уважаемый человек, который предъявит настоящее письмо вашим милостям, является королем этого острова и недавно обратился в христианство. Имя ему дон Лансароте. От него мы, нижеподписавшиеся, равно как и многие другие, плавающие вдоль этих берегов получали весьма ценные сведения о ловушках и кознях, которые замышляли и подстраивали нам ашенцы и турки, ибо благодаря этому славному человеку все их замыслы становились нам известны. С его помощью угодно было [305] господу нашему даровать нам сейчас весьма крупную победу над ашенцами, и мы захватили у них галеру, четыре галиота и пять фуст, на которых мы перебили более тысячи мусульман. А посему мы просим ваши милости во имя ран господа нашего Иисуса Христа и священных его страстей не чинить Лансароте никакого зла и ущерба, но, как приличествует истинным португальцам, оказывать ему всяческое покровительство, дабы он служил примером другим. Целуем тысячу раз руки ваших милостей. Сегодня, ноября третьего дня, 1544 года».

Под письмом стояло более пятидесяти подписей португальцев, в том числе четырех капитанов, которых я разыскивал, а именно, Лансароте Геррейро, Антонио Гомеса, Перо Феррейры и Косме Бернардеса. Прочитав его и оценив заключенную в нем рекомендацию, я сказал бедному царьку, что я всецело к его услугам, хотя возможности мои были крайне ограниченны, и все, что я мог ему предложить, сводилось к довольно скудному обеду и моей красной шапке, которая, хоть и поношенная, выглядела все же лучше той, которая была у него на голове. Он стал было рассказывать мне о себе и своих злоключениях, как вдруг залился слезами, воздел руки к небу и произнес:

— Господу нашему Иисусу Христу и пресвятой его матери деве Марии, рабом коих я являюсь, известно, как настоятельно нужны мне сейчас покровительство и помощь христиан, ибо из-за того, что я стал христианином, четыре месяца тому назад один из моих мусульманских рабов довел меня до того состояния, в котором я сейчас нахожусь, будучи не в силах сделать ничего иного, как взывать к господу на небесах и с великой болью и малыми надеждами оплакивать мое несчастье. Клянусь тебе истинностью той новой святой веры, которую я сейчас исповедую, что меня проследуют самым безжалостным образом только за то, что я стал христианином и другом португальцев. Но так как ты здесь один и не можешь оказать мне поддержки, прошу тебя, сеньор, забери меня с собой, чтобы не погибла душа, которую вдохнул в меня господь, а я обещаю тебе, что всю жизнь буду тебе рабом.

Все речи свои несчастный сопровождал непрерывными слезами, так что больно было на него смотреть.

Наш некода, который по природе своей был человек мягкий и доброжелательный, очень разжалобился и дал ему немного рису и кусок ткани, чтобы прикрыть его наготу, ибо на царьке не было и тряпки. Порасспросив его кое о чем, что некоде было важно выяснить, последний захотел узнать, где [306] находится враг Лансароте и какими силами он располагает. На это царек ответил, что он в соломенной хижине примерно в четверти легуа от этого берега и при нем тридцать рыбаков, из коих большая часть, если не все, безоружны. Некода посмотрел на меня и, видя мое грустное выражение, причиной которого было то, что я один и не могу ничего сделать для этого несчастного христианина, спросил меня:

— Если бы ты, сеньор, оказался капитаном такой вот джонки, как моя, как отнесся бы ты к слезам этого несчастного, которому, судя по твоим глазам, ты сочувствуешь?

Я ничего не ответил, ибо испытывал великую тоску и печаль,— иного в присутствии этого христианина я испытывать не мог. Сын некоды, который, как я говорил, был юноша храбрый и воспитанный среди португальцев, видя печальное и унизительное положение, в которое, поставила меня моя беспомощность, попросил отца дать ему двадцать матросов, чтобы выгнать разбойника с острова. На что капитан ответил, что, если об этом попрошу его я, он сделает это с великой охотой. Бросившись перед ним на колени, чтобы поцеловать ему ноги, что является у них самым униженным выражением благодарности, я воскликнул, обливаясь слезами, что, если только он согласится на это ради меня, я всю жизнь буду его рабом и буду питать как к нему, так и к его сыновьям такую любовь, какую только можно иметь, и в этом даю ему клятву. Он без всякого труда согласился.

После этого некода приказал стать на якорь у острова, спустил на воду три гребные шлюпки с одним фальконетом и пятью каморными трехфунтовыми пушками, а в команду отобрал шестьдесят яванцев и лузонцев с отличным оружием: тридцать человек имело мушкеты, а остальные — копья, стрелы и большое количество горшков с порохом и прочих пиротехнических штук, пригодных для нашей цели.

О том, как сражались наши с врагами этого царька, и об одной большой победе, которую на этом побережье одержали португальцы над турками

Было уже около двух часов пополудни, когда мы высадились на берег и отправились к острову, в котором засел неприятель. Впереди всех шел сын капитана с сорока матросами, из коих двадцать было вооружено мушкетами, а [307] остальные копьями и стрелами. Сам некода шел в арьергарде вместе с тридцатью людьми, неся знамя с крестом, которое, когда он уходил из Малакки, дал ему Перо де Фариа, чтобы все знали, что некода находится под защитой государя нашего короля Португалии, если в море ему случится встретить какое-либо наше судно.

Таким вот строем мы направились в глубь острова, используя злополучного царька в качестве проводника, и вскоре прибыли туда, где находился повстанец со своими людьми. Народ этот оглушительно кричал и вызывающим видом хотел показать, что он нас нисколько не боится. Их могло быть человек пятьдесят, и все, по внешности судя, были слабосильны, да и оружия для обороны, кроме палок, десяти или двенадцати копий и одного мушкета, у них не было.

Наши, увидев их, дали залп из фальконета, трехфунтовиков и двадцати мушкетов и бросились в атаку. Противники, к этому времени уже по большей части раненные, стали разбегаться, мы преследовали их по пятам и нагнали на вершине небольшого холма, где меньше чем за минуту все они были уложены, за исключением трех, которым была дарована жизнь, потому что они крикнули, что они христиане. Наши дошли до маленькой деревушки в двадцать хижин, крытых соломой, в которых оказалось: только шестьдесят четыре женщины и малые дети. Все они, плача, кричали: «Христианка, христианка, Иисус, Иисус, Иисус, святая Мария!» А другие восклицали: «Отче наш, иже еси на небесах, да святится имя твое»,— и ничего больше. И так как мне показалось, что они и в самом деле могут оказаться христианами, за которых они себя выдавали, я попросил некоду, чтобы он приказал своему сыну отступить, и не разрешил кого бы то ни было убивать, что он и выполнил. Но бедные лачуги все же были разграблены, хоть в них вместе взятых не было и на пять крузадо добра, ибо народ этот настолько беден, что и на реал имущества у него не найдется, а питается он одной рыбой, которую ловит на удочку, печет на угольях и ест без соли. Несмотря на это, они так надменны и самонадеянны и столь высокого о себе мнения, что нет среди них ни одного, который бы не именовал себя королем какого-либо клочка земли, где стоит всего-навсего его соломенная лачуга, и ни у женщин, ни у мужчин нет ничего, чем бы прикрыть свою наготу.

После того как с бунтовщиком-мусульманином и его товарищами было покончено, а бедному христианскому царьку были возвращены жена и дети, которых бунтовщик обратил в рабство вместе с шестьюдесятью тремя христианскими [308] душами, и ему было наказано построить церковь, для того чтобы просвещать новообращенных христиан, мы вернулись на джонку, отдали паруса и продолжали наш путь на Танаусарин, где надеялись застать Лансароте Геррейро и его товарищей, чтобы переговорить с ними об уже упоминавшемся мною деле. Но так как в письме, которое написали этому царьку португальцы, упоминается об одной победе, которую угодно было господу нашему даровать им над турками и ашенцами, живущими на этом берегу ²⁵⁶, я решил рассказать, как она была одержана, как потому, что, по-моему, рассказ этот доставит удовольствие читателю, так и для того, чтобы все знали, что нет таких препятствий, которых бы не преодолел хороший солдат, оказавшись в безвыходном положении,— вот почему ласкали и баловали этих доблестных людей. Наши уже восемь с половиной месяцев действовали у Танаусаринского побережья на четырех фустах с хорошей командой и за это время захватили двадцать три очень богатых корабля и множество более мелких судов. Народ, имевший обыкновение плавать вдоль этих берегов, был так напуган португальцами, что перестал совершенно вывозить свои товары и вытянул суда на берег. Вследствие этого таможни таких портов, как Танаусарин, Жунсалан, Мергин, Вагару и Тавай ²⁵⁷, лишились значительной части своих доходов, и поселки эти вынуждены были сообщить об этом императору Сорнау, королю сиамскому, являющемуся верховным властелином этих земель, дабы он положил конец злу, на которое все единодушно жаловались. Император немедленно принял соответственные меры: находясь в городе Одиа, он вытребовал с границы Лаоса одного своего турецкого военачальника по имени Хередин Магомет, который еще в 1538 году прибыл из Суэца на армаде Солеймана-паши, вице-короля Каира, когда Великий Турок послал последнего в Индию. Хередин Магомет по пути туда сбился с курса, отстал от армады и оказался у побережья Танаусарина, где согласился служить у Сорнау, короля Сиама, и стал у него верховным начальником пограничной охраны на границе Лаоса, причем жалованья ему было положено двенадцать тысяч крузадо в год.

Император Сорнау считал турецких военачальников непобедимыми и превосходящими всех местных военачальников, а так как Хередин Магомет был турок, император был уверен и в его непобедимости. Вот почему он избрал именно его, отозвал с границы, где он находился с тремястами янычар, щедро одарил, произвел в генералы, отдал в его ведение все танаусаринское побережье с полномочиями самодержавного [309] властителя над всеми ойя ²⁵⁸, являющимися чем-то вроде наших герцогов, дабы избавить прибрежные поселения от притеснений, которые чинили им португальцы, и посулил ему целую провинцию, если только он принесет ему головы четырех португальских капитанов.

Надменный турок, от этих милостей и данного ему обещания совершенно возгордившийся и возомнивший о себе сверх всякой меры, поспешил отплыть в Танаусарин и, прибыв туда, снарядил армаду в десять судов, чтобы сразиться с нами. Он был настолько уверен в своей победе, что на письмо, которое послал ему Сорнау из Одиа, ответил следующим письмом:

«С мгновения, как голова моя поднялась от стоп Вашего Величества, чтобы выполнить то небольшое поручение, которое Вашему Величеству угодно было мне доверить, я на десятый день прибыл в Танаусарин, где без промедления постарался пополнить незначительное количество судов, которые я там нашел, из коих больше двух взять не пожелал, ибо у меня не вызывает сомнения, что и их довольно, чтобы выгнать прочь этих муравьев; но для того чтобы во всем следовать наказу за королевской печатью, переданному мне комбракаланом ²⁵⁹, правителем сей империи, я подготавливаю в настоящее время к походу одну большую и четыре малых галеры, а также пять фуст, с которыми намереваюсь немедленно отплыть, ибо опасаюсь, как бы эти собаки не прослышали о моем приходе и господь в наказание за мои грехи не возблагоприятствовал их бегству, что для меня будет величайшим несчастием, одна мысль о котором, боюсь, способна пресечь мою жизнь или уподобить меня им по избытку отчаяния. Но верю, что пророк Магомет, закон которого исповедую с детства, не окажется мне таким недругом и не допустит, чтобы грехи мои повлекли такое возмездие».

После того как Хередин Магомет прибыл в Танаусарин, он собрал армаду из пяти фуст, четырех галиотов и большой галеры и посадил на эти суда восемьсот солдат-мусульман, не говоря уже о гребцах, в число которых входило триста язычников; остальные были турки, греки, малабарцы и монголы — всё самый отборный народ, испытанный в военном деле, так что победа казалась несомненной. С этой армадой Хередин Магомет вышел из Танаусарина и отправился на поиски наших, находившихся в то время на острове Пуло-Хиньоре, королем которого был этот христианин Лансароте. Как [310] раз в то время, когда собиралась эта армада, последнему случилось оказаться в Танаусарине, где он продавал сушеную рыбу. Услышав, что замышляется против португальцев, он бросил свой товар и поспешил к себе на остров, где нашел наших в совершенной безмятежности,— так далеки они были от грозящей им опасности,— даже четыре фусты были вытянуты на берег.

Лансароте рассказал им о готовящемся на них нападении, чем привел их в немалое смущение, ибо противник значительно превосходил их силами. За эту ночь и за следующий день они очистили корпуса своих фуст, спустили их обратно на воду, погрузили на них провизию, воду, артиллерию и, как мне потом рассказали, собрались уже было уходить в Бенгалу или в Ракан ²⁶⁰, ибо встречаться с такой крупной армадой они не решались, как вдруг, в то время когда они спорили, куда идти, появились сразу все десять судов, а в арьергарде еще и пять больших гузаратских кораблей, владельцы которых дали Хередину Магомету тридцать тысяч крузадо, лишь бы он защитил их от португальцев.

Вид этих пятнадцати судов поверг наших в большое смятение, ибо выходить в море при противном ветре было уже поздно. Решили поэтому укрыться в небольшой бухточке с южной стороны острова, защищенной от волн натасканными туда камнями,— другого выхода не оставалось. Там и ожидали, как обернутся события. Пять гузаратских кораблей повернули в открытое море, а десять судов Хередина Магомета направились прямиком к острову; турок немедленно отправил людей разведать порт, где, по полученным сведеньям, должны были находиться наши. Сам он стал у входа в бухту, чтобы добыча досталась ему в руки, намереваясь, едва наступит утро, забрать всех португальцев в плен и, перевязав их по двое, как он выразился, представить сиамскому государю. За это тот пообещал ему провинцию Банша, как я уже сказал об этом выше. Отправленная в разведку маншуа вернулась через два часа после захода солнца, не обнаружив наших. Хередин Магомет пришел от этого в такое отчаяние, что стал себя бить по лицу и вырывать бороду клоками. Проливая обильные слезы, он наконец вымолвил:

— Я всегда боялся, что грехи мои слишком тяжки и бог окажется более христианином, нежели мусульманином, а Магомет — таким же псом, как любой из тех, за которыми я сюда пришел.— С этими словами он рухнул на палубу замертво и пролежал без чувств добрый час, но, когда пришел в себя, [311] стал действовать как распорядительный военачальник, отправив четыре галиота на поиски к острову Тобазой, расположенному на семь легуа мористее Пуло-Хиньора, считая, что мы должны были укрыться именно там, где стоянка была надежнее, чем здесь, а пять фуст разделил на три партии: две фусты отправил на остров Самбилан, другие две — на другой, лежащий ближе к материку, ибо на том и на другом были удобные бухты, а последнюю, наиболее легкую фусту послал вдогонку четырем галиотам, чтобы она доложила ему до рассвета о положении вещей, обещая команде в награду пять тысяч крузадо.

Наши тем временем непрестанно следили за врагом и, заметив, что турок лишился своих главных сил и при нем осталась лишь галера, на которой он находился, решили ее атаковать. Выйдя из бухточки на веслах, они неслышно подкрались к ней, а так как неприятель считал себя в безопасности и был далек от мысли, что кто-нибудь может на него напасть, было уже за полночь и бдительность вахтенных ослабла, наши четыре фусты смогли с величайшей решительностью и отвагой разом накинуться на галеру и высадить на нее семь-десять человек. Последние, прежде чем враги успели опомниться и схватиться за оружие, иначе говоря в один миг, перерубили больше восьмидесяти турок, после чего все прочие бросились за борт, так что на галере не осталось живой души, какую можно было бы пощадить; погиб при этом и Хередин Магомет. Господь бог был настолько милостив, что дозволил нам добиться этой победы весьма недорогой ценой, ибо нашим она стоила всего лишь одного мосо, да девять португальцев получили ранения. А на галере, как мне потом рассказывали, погибло от меча и утонуло свыше трехсот магометан, из коих большая часть была янычарами золотого обруча, являющегося у турок признаком знатности.

Галера была захвачена около двух часов пополуночи; довольные исходом боя, остаток ночи наши спокойно отдыхали, расставив, впрочем, бдительных дозорных. И угодно было господу нашему по великой милости его, чтобы, когда наступило утро, к галере подошли две фусты, посланные на остров. Не подозревая о происшедшем, они шли, ничего не опасаясь, и, когда обходили мыс, защищающий вход в бухту, были атакованы нашими и в весьма короткий срок захвачены, причем потери с португальской стороны были также очень невелики. Почитая успех этот великой милостью всевышнего, все наши соединились в горячей молитве, вознося благодарения и славословия, и, заливаясь слезами, просили не [312] оставлять их, ибо все они полагают свою жизнь на алтарь его святого имени, дабы во всем, что предстоит им совершить, жертвовать собой ради святой католической веры. Затем, занявшись с величайшей поспешностью вооружением захваченных двух фуст и галеры, пришвартовали их к крутому южному берегу бухты и установили на них пять крупных орудий, способных замкнуть вход в гавань. Под вечер столь же беззаботно подошли еще две фусты, посланные разведать берег материка, и хотя на этот раз так легко взять их на абордаж не удалось, однако обе они были захвачены, причем в бою погибло двое португальцев, из коих один был Лопо Сардинья, начальник цейлонской таможни ²⁶¹. После этой победы наши снова принялись укрепляться, используя обе захваченные фусты, и стали поджидать прихода четырех галиотов, посланных на наиболее удаленный от суши остров. Но на последних господь бог наслал на следующий день такой норд, что два из них были выброшены на берег, и никто с них не спасся, два же других, на которых не осталось весел, пришли назад — один, когда уже смеркалось,— его постигла судьба двух предыдущих, причем никто не уцелел, а другой, отставший от него на три легуа,— за час до рассвета, но войти в гавань не мог, так как ветер спал, а все весла ради облегчения судна были выброшены за борт. Под вечер поднялся вест, и судно готово было войти в бухту, но мы вышли к нему навстречу, сблизились и дали по нему два залпа из всех орудий, скосивших большую часть команды, взяли на абордаж и захватили без малейшего труда, ибо враги были почти все перебиты или ранены, после чего отвели его на буксире в бухту, где стояли уже прочие суда.

Таким образом, из десяти судов армады у нас в руках остались галера, два галиота и четыре фусты; из остальных — два галиота разбились о берег острова Тобазой, как я уже об этом говорил, а третий пропал без вести, но предполагают, что он налетел на какой-нибудь остров и его поглотило море. Эта славная победа, которую даровал нам господь, была одержана в сентябре 1544 года накануне праздника архангела Михаила. Она необычайно прославила имя португальцев и сделала его настолько грозным, что еще три года только об этом и говорили. Узнав о ней, король Мартавана Шаубайнья отправил в Малакку посла, обещая нам всякие блага, если мы поможем ему в войне против короля Бирмы ²⁶², который в это время в городе Пегу готовился выступить против него с семьюстами тысячами войска ²⁶³. [313]

О том, что еще произошло, прежде чем мы прибыли к мартаванскому бару

Покинув, как я уже сказал, остров Пуло-Хиньор, мы продолжали свой путь, держа курс на порт Танаусарин, куда я направлялся для переговоров, о которых я несколько раз упоминал. Когда наступила ночь, лоцман, опасаясь многочисленных мелей, которые встречались ему на пути, повернул в открытое море с намерением, едва наступит утро, снова приблизиться к берегу, используя вестовый ветер, ибо к этому времени со стороны Индии дул уже сильный муссон. После того как в постоянных переменах курса прошло пять весьма утомительных дней, господь позволил нам как-то утром увидеть небольшую лодку, которую мы приняли за рыбачью. Мы пошли на нее, собираясь спросить у рыбаков, в каком место мы находимся и сколько легуа еще до Танаусарина. Поравнявшись с ней, мы ее окликнули, но никто нам не ответил, из-за чего пришлось спустить хорошо вооруженную шлюпку, чтобы понудить тех, кто окажется на лодке, явиться на джонку. Шлюпка наша весьма быстро добралась до лодки и без малейшего труда взяла ее на буксир. Когда ее доставили к нашему судну, вид ее поверг меня в немалое смятение, ибо в ней оказалось пять португальцев, двое из которых были уже трупы, а трое — полуживые. На лодке стоял сундук, где было три мешка танг и ларинов ²⁶⁴, а также большой узел, в котором оказалось много серебряных кубков и кувшинов и два очень больших блюда. Все это я приказал спрятать в надежное место, а трех португальцев перевел на джонку и стал со всевозможной заботой за ними ухаживать. Два дня они не могли вымолвить ни слова, но после того как я стал кормить их яичными желтками и куриным бульоном, который вливал им в рот, они пришли в себя и через неделю уже могли рассказать о себе. Выяснилось, что один из них Кристован Дориа, который впоследствии был назначен комендантом острова Сан-Томе, а двое других — Луис Таборда и Симан де Брито — все люди почтенные и богатые негоцианты. Они рассказали мне, что, следуя из Индии в бенгальский порт Шатиган ²⁶⁵ на корабле женившегося в Гоа Жорже Маньоса, они по небрежности вахтенных налетели на раканскую мель ²⁶⁶, причем судно их погибло, и из восьмидесяти трех человек спаслось на шлюпке только семнадцать. Пять дней они продолжали идти вдоль берега, рассчитывая войти в устье роки Козмин ²⁶⁷ в королевстве Пегу, чтобы оттуда сесть на судно, доставляющее королю [314] гуммилак, или на какое-либо иное купеческое судно, которое они встретят в порту, но в это время с материка подул столь сильный ост, что они за сутки потеряли берег из вида. Так они носились по воле волн, без паруса, без весел, не зная, на каком румбе находится земля, целых шестнадцать суток. За это время была выпита вся вода, и из семнадцати спасшихся осталось в живых только трое, которых мы и нашли.

После этой встречи мы продолжали наше плаванье еще четверо суток, когда угодно было господу нашему, чтобы мы повстречались с пятью португальскими судами, шедшими из Бенгалии в Малакку. Всем им я показал полученный от Перо де Фарии наказ и велел им держаться всем вместе, чтобы по беззаботности не попасть в беду из-за угрозы флота ашенцев, который мог им повстречаться у этих берегов. И в том, что я сообщил им об этом, я просил дать мне расписку, каковую все они мне выдали. Кроме этого, они снабдили меня всем необходимым в весьма значительном количестве.

Покончив с этим делом, мы продолжали свой путь и через девять дней в пятницу, 27 марта 1545 года, день святого Лазаря, подошли к бару Мартавана, посетив Танаусарин, Тавай, Мергин, Жунсай, Пуло-Камуде ²⁶⁸ и Вагару, не найдя в этих портах той сотни португальцев, которых мы разыскивали, ибо к этому времени они нанялись уже к Шаубайнье, королю Мартавана, каковой (как мне довелось слышать) пригласил их помогать ему против короля Бирмы, который окружил Мартаван войском в семьсот тысяч человек; однако на службе у него они больше не состояли, а почему, мне так и осталось неизвестным.

Кое о чем, что произошло здесь, в Мартаване

Было уже, верно, часа два ночи, когда мы приблизились к устью реки и стали на якорь, намереваясь утром подойти к городу. Когда все на джонке улеглись, мы услышали артиллерийскую стрельбу. Это привело нас в некоторое смущение, ибо мы не знали, что нам надлежит делать. На рассвете некода созвал всех на совет, как это было у него в обычае в подобных случаях, и сказал, что, поскольку всем предстоит подвергать себя опасности, пусть каждый выскажет свое мнение, после чего он обратился ко всем присутствующим с речью, в которой сообщил о пушечной стрельбе, услышанной ночью, [315] и опасениях, которые вызывает стоянка у города. По этому поводу были высказаны самые различные мнения, но в конце концов все сошлись на том, что нужно воочию убедиться, в чем заключается предполагаемая опасность. А посему, пользуясь попутным ветром и приливом, мы обошли мыс под названием Моунай и вошли в реку, откуда увидели, что город, насколько охватывает взгляд, окружен со всех сторон большим количеством людей, а вся река запружена гребными судами. И хотя мы догадывались, в чем дело, по доносившемуся до нас издали гулу, мы все же вошли в порт, где осторожно стали на якорь. После того как мы произвели обычный салют в знак наших мирных намерений, от берега отделилась шлюпка с хорошими гребцами, в которой оказалось шесть португальцев, что нас несказанно обрадовало. Последние поднялись на борт и были весьма радушно приняты всем экипажем, после чего объяснили, что нам не следует делать, если мы хотим обезопасить себя. Первым долгом они сказали, что мы никоим образом не должны уходить отсюда в Бенгалу ²⁶⁹, как первоначально предполагали, потому что этим только себя погубим, так как нас захватит флот, состоящий из тысячи семисот гребных судов, в том числе ста галер с иностранным экипажем, который держит бирманский король, далее — что мне необходимо немедленно сойти с ними на берег, чтобы повидаться с Жоаном Каэйро, бывшим у здешних португальцев за военачальника, и доложить ему о цели своего приезда, а затем, если я не хочу совершить ошибку, поступить так, как он мне посоветует, ибо человек этот доброжелательный и высоко ценящий Перо де Фарию, о котором ему много рассказывали, и расхваливающий все время благородство его происхождения и поведения. Они добавили, что у них в лагере я найду Лансароте Геррейру, а также всех прочих капитанов, к которым у меня были письма, и что тем или иным способом будет сделано то, что всего более будет способствовать делу всевышнего и государя нашего, короля Португалии. Совет этот показался мне хорошим, я последовал за ними к Жоану Каэйро и был как им, так и всеми, кто был с ним в укреплении, прекрасно принят. При начальнике находилось до семисот португальцев — всё это были люди богатые и благовоспитанные. Я показал Жоану Каэйро свои письма и наказ, который дал мне Перо де Фариа, и переговорил с ним по своему делу. Жоан Каэйро обратился с письменным прошением к четырем капитанам, к которым я был направлен, на что последние ответили, что все они готовы служить своему королю везде, где представится случай, но, ввиду того что [316] письмо Перо де Фарии основано на опасении, что ашенцы нападут на Малакку, между тем как сто тридцать судов под командой генерала Бижайя Фора, короля Педира и адмирала Ашена были разгромлены под Танаусарином, где погибло семьдесят ланчар и пять тысяч ашенцев, они, капитаны, считают, что прибытие их в настоящее время не имеет смысла, потому что, насколько они могут судить, силы ашенцев настолько подорваны, что и за десять лет они не смогут восстановить то, что они потеряли. Кроме этого довода, они привели еще много других, после чего было решено, что идти им в Малакку нечего, и я попросил Жоана Каэйро составить по этому поводу грамоту, чтобы я мог отчитаться перед Перо де Фарией, ибо, едва получив ее, я собираюсь отправиться в обратный путь, не имея здесь больше никакого дела. Ожидая ее, я остался у Жоана Каэйро и рассчитывал отбыть в Малакку, как только представится возможность. Однако мне пришлось пережить все тяготы осады в течение сорока шести дней,— все то время, пока бирманский король оставался у стен города. Об этих событиях я кое-что расскажу, ибо, как мне кажется, любознательные с удовольствием узнают, чем кончилась эта война для Шаубайньи, короля Мартавана.

Город выдерживал осаду уже шесть месяцев и тринадцать дней; за это время с помощью более трех тысяч лестниц было сделано пять попыток взять его приступом, но осажденные всякий раз их отражали, выказывая при этом незаурядную доблесть, однако силы их с каждым днем слабели, подмога ниоткуда не приходила, а врагов становилось все больше. Говорят, Шаубайнья оказался доведенным до такой крайности, что из ста тридцати тысяч человек, бывших в городе, у него под конец осталось всего пять тысяч,— все погибли от голода или от ран. Был созван совет, на котором было решено попытаться повлиять на алчность неприятельского короля, что немедленно и было приведено в действие: Шаубайнья написал ему, что, если только тот снимет осаду с города, он даст ему тридцать тысяч бис ²⁷⁰ серебра (что составляет миллион золотом) и будет его данником в размере шестидесяти тысяч крузадо в год. На это бирманский король ответил, что ни о каких сделках не может быть и речи, пока Шаубайнья не сдастся ему на милость. Последний тогда обратился к нему вторично, прося, чтобы тот выпустил его на двух кораблях с его сокровищами, женой и детьми и разрешил отправиться к Сорнау, королю Сиама, за что он отдаст ему город со всем, что в нем находится; на это также последовал отказ. В третий раз Шаубайнья предложил ему отступить со своим [317] войском в Тагалу, находившуюся в шести легуа от Мартавана, чтобы сам он мог свободно покинуть город со своими, за что он отдаст ему и город, и королевство, и все сокровища или три миллиона золотом,— в чем также ему было отказано. Шаубайнья, отчаявшись добиться мира или какого-либо соглашения с жестоким врагом и перебирая в уме все способы, с помощью которых он мог бы вырваться из вражеских рук, решил как последнее средство обратиться к португальцам, ибо ему показалось, что при их содействии он сможет избегнуть грозившей ему опасности, и дал знать Жоану Каэйро, что, если он на своих четырех судах выйдет ночью из гавани, забрав с собой его вместе с женой и детьми, он даст ему половину своего сокровища. Вести в великой тайне эти переговоры он поручил некому Пауло де Сейшасу из города Обидоса, которого держал при себе в городе. Последний, переодевшись в жителя Пегу, чтобы не быть узнанным, явился однажды ночью в палатку, в которой находился Жоан Каэйро, и передал ему письмо следующего содержания:

«Доблестный и верный вождь португальцев, милостию Великого короля с края земли, могучего льва с устрашающим рыком, осененного венцом величия в Обители Солнца, я, злосчастный Шаубайнья, некогда король этого злополучного и печального города, ныне лишенный власти, сим извещаю тебя речами, исходящими из уст моих с неколебимой верностью и искренностью, что отныне и навсегда я признаю себя вассалом и подданным великого короля Португалии, верховного властителя и сыновей моих, и меня, обязуясь быть его нижайшим слугой и платить ему ту дань, которую ты пожелаешь назначить. За это я прошу тебя, как только Пауло де Сейшас передаст тебе это мое письмо, отправиться со своими судами без малейшего промедления к бастиону у набережной, где я буду ожидать тебя, дабы немедленно, без всяких переговоров, передать себя под охрану твоей чести вместо с сокровищем моим, состоящим из драгоценных камней и золота, которое будет у меня при себе. Половину этого сокровища я свободно передаю королю Португалии с тем, чтобы он разрешил мне за счет средств, которые у меня останутся, набрать в его государстве или в крепостях Индии две тысячи португальцев, коим обещаю платить щедрое жалованье, и с помощью их вернуть себе то, что я в настоящее время по немилости судьбы вынужден был оставить. Что же касается тебя и остальных, кто вместе с тобой будут [318] способствовать моему спасению, то верою своей клянусь тебе так щедро поделиться с ними, что они будут совершенно удовлетворены. Но поскольку время не дает мне написать тебе более пространное письмо, Пауло де Сейшас, через которого я тебе его пересылаю, в точности передаст тебе то, что он видел, и то, что я, кроме этого, сообщил ему».

Ознакомившись с этим письмом, Жоан Каэйро приказал в великой тайне собрать на совет самых знатных и почтенных людей из своего отряда и, показав им письмо, добавил затем от себя, как важно и выгодно для дела господа бога и нашего государя было бы принять предложение, с которым обращался к ним Шаубайнья. После чего, потребовав от Пауло де Сейшаса присяги, что он будет говорить правду, он предложил ему рассказать все, что он знает про это дело, и правда ли, что сокровище Шаубайньи так уж велико, как о нем толкуют. На это Пауло де Сейшас сказал, что как человек, поклявшийся говорить только правду, он не может с уверенностью сказать, сколь велико сокровище короля; но сам он пять раз видел собственными глазами большой покой, размерами с небольшую церковь, наполненный до потолка слитками золота в виде караваев и брусков,— как ему кажется, ими можно было бы нагрузить два больших корабля. Кроме этого, он видел двадцать шесть больших закрытых и перевязанных веревками ящиков, в которых, как сказал ему Шаубайнья, лежало сокровище Брезагусана ²⁷¹, прежнего короля Пегу, а что всего золота, по словам короля, сто тридцать тысяч бис, что, по пятьсот крузадо за бису, составляет шестьдесят пять миллионов, а что до караваев серебра, которые он тоже видел в храме Киая Адока, бога грома, то точно, сколько его, он не знает, но собственными глазами видел их такое количество, что и на четырех добрых кораблях их не увезти. Он добавил, что ему также показывали захваченное в Дагуне ²⁷² золотое изваяние Киая Фригау ²⁷³, все покрытое драгоценными камнями, столь крупными, прекрасными и сверкающими, что во всем свете нет ничего подобного.

Всем рассказанным Пауло де Сейшасом под присягой все присутствующие были так поражены, что большинству из них все это показалось невероятным. Пауло де Сейшасу предложили выйти из палатки и приступили к обсуждению того, что нужно предпринять. Но, за грехи наши, ни к какому решению не пришли, в мнениях на этом собрании разошлись настолько, что даже при вавилонском столпотворении не говорили люди на столь различных языках, как здесь. Главной причиной, как [319] потом объясняли, была зависть шести или семи человек, приглашённых на этот совет, которые, воображая себя невесть какими знатными дворянами и полагая, что, если милостью божьей дело это увенчается успехом, как все надеялись, Жоан Каэйро (а его большинство недолюбливало) получит от этого такую славу и честь, что мало будет пожаловать ему титул маркиза или назначить губернатором Индии. Из-за этих-то слуг дьявола, ссылавшихся на различные трудности, которыми они старались прикрыть свое малодушие, дурной нрав и боязнь потерять свое добро, а также и головы, если бирманский король победит, решили начисто отказаться от предприятия, тем более что они пригрозили донести обо всем бирманскому королю, если Жоан Каэйро примет предложение Шаубайньи и приступит к осуществлению плана. Жоан Каэйро вынужден был скрыть свои чувства, ибо боялся, что португальцы, потеряв страх божий и совесть человеческую, и впрямь раскроют тайну заговора.

О решении, которое принял Шаубайнья после того, как узнал, что не может рассчитывать на помощь португальцев

Когда Жоан Каэйро понял, что все его старания ни к чему и что нет никакой возможности осуществить то, чего он так желал, он написал ответ Шаубайнье, в котором отказывался от его предложения, приводя весьма неубедительные доводы. Письмо это он передал Пауло де Сейшасу, чтобы он доставил его по назначению. Последний немедленно отправился в путь и, выйдя из португальского лагеря в три часа пополуночи, прибыл в город, где нашел Шаубайнью в условленном месте, и вручил ему ответ. Прочитав его и узнав, что на помощь наших он рассчитывать не может, король, который твердо на нее надеялся, как говорят, был так поражен, что от великой скорби и печали потерял сознание и некоторое время лежал без движения. Потом, очнувшись, он стал бить себя по лицу, оплакивая свою горестную участь, и, прерывая речь свою рыданьями и вздохами, сказал:

— Эх, португальцы, португальцы, сколь дурно отплатили вы мне, несчастному, за все те услуги, которые я не раз вам оказывал! Мне казалось, что, поступая так, я умножаю сокровищницу вашей благодарности и что вы, как верные друзья, [320] поможете мне, если для меня наступят такие вот трудные времена, как эти. Ведь я ничего иного не добивался и ничего большего не желал, как спасти моих детей, обогатить вашего короля и принять вас на своей земле, на которой отныне вы стали бы хозяевами. О, если тому, кто царствует на небесах и обитает среди светил своих, угодно было признать вас достойными совершить это доброе дело! Но, видно, грехи мои послужили тому непреодолимым препятствием. Ибо вы могли бы таким путем приобщить меня к вашей вере, а я смог бы спастись, уверовав в истину того, что она сулит.

И, отпустив от себя Пауло де Сейшаса и девушку, от которой Пауло прижил двух детей, он отдал последнему, чтобы ему легче было перенести тяготы осады, два запястья, добавив:

— Прошу тебя, не вспоминай про то малое, что я тебе дал, но про ту большую любовь, которую я к тебе всегда питал, и не забудь передать португальцам, с какой великой скорбью я оплакиваю их неблагодарность, в которой я обвиню их перед лицом всевышнего в день Страшного суда.

Пауло де Сейшас вернулся на следующую ночь с двумя сынишками и матерью их, молодой, благородной и очень красивой особой, на которой он потом женился в Шароманделе, где продал запястья, которые подарил ему Шаубайнья, за тридцать шесть тысяч крузадо Мигелю Феррейре Симану де Брито и Перо де Бружесу, торговавшим драгоценными камнями, у которых губернатор Нарсинги Тримила купил их уже за восемьдесят тысяч.

На шестые сутки после того, как Пауло де Сейшас пришел из города в лагерь и пересказал нам все то, что я сейчас изложил, Шаубайнья, осознав, что выхода у него больше не осталось, решил обсудить со своими все несчастья и неудачи, которые непрерывно обрушивались на него; советники его пришли к выводу, что необходимо умертвить всех, кто не в состоянии сражаться, кровь их принести в жертву Киаю Ниванделу, богу сражений на поле Витау, бросить в море все сокровища, чтобы они не достались врагам, и напоследок поджечь город. Все же способные взять в руки оружие должны были довести себя до неистовства ²⁷⁴ и погибнуть на поле брани, сражаясь с бирманцами. Шаубайнья признал этот совет за лучший и пожелал, чтобы только ему и следовали. Приняв это решение, он велел ломать дома и собирать дрова, чтобы выполнить свой замысел. Но тут один из трех главных [321] военачальников города, опасаясь того, что должно было произойти на следующий день, перекинулся ночью с четырьмя тысячами людей в лагерь бирманцев. Бегство это и измена так сломили дух у оставшихся, что никто уже больше не хотел собираться по тревоге или стеречь склады, как раньше, и все в один голос заявили, что, если Шаубайнья не договорится каким-нибудь образом с Бирманцем, они раскроют ворота, ибо им во сто раз любезнее погибнуть с оружием в руках, чем постепенно вымирать, как скот, пораженный поветрием. На это Шаубайнья, чтобы успокоить мятеж, который уже начинал разгораться, ответил, что так и поступит, а посему велел еще раз произвести пересчет способных владеть оружием, но их набралось всего две тысячи человек, да и они были уже в таком состоянии и дух у них был настолько сломлен, что они вряд ли устояли бы против слабой женщины. Придя от этого в крайнее отчаяние, он обсудил положение со своей женой, ибо к этому времени он ни с кем иным уже не мог посоветоваться, так как никто не говорил ему правды. И как последнее средство он решил сдаться на милость победителя, предоставив ему поступить с ним, как тому заблагорассудится.

На другой день в шесть часов утра на стене города появился белый флаг в знак перемирия, на что в лагере врага немедленно ответили тем же. Шемимбрун, являвшийся главнокомандующим осаждавших войск, послал верхового к бастиону, с которого свесили флаг, и осажденные сообщили, что Шаубайнья хочет передать письмо бирманскому королю и просит, чтобы посланцу был выдан пропуск. Шемимбрун немедленно выслал последний с двумя верховыми, людьми весьма знатными, которые и остались заложниками в городе. Пропуск был начертан на листе кованого золота, на котором стояла печать короля; с ним отправился один из грепо Шаубайньи, монах восьмидесяти лет, почитавшийся святым человеком. Письмо, которое он нес, гласило следующее:

«Любовь к детям в этой плотской обители нашей слабости так сильна, что не найдется ни одного из нас, отцов, кто не согласился бы ради них тысячу раз спуститься в глубокое Озеро Дома Змеи, а тем паче вручить свою жизнь тому, кто проявляет ко всем милосердие. А посему нынче ночью я решил вместе с женой своей и детьми, вразрез с мнением тех, кто хотел отговорить меня от этого шага, который я считаю наилучшим, предать себя в руки Вашего Величества, для того чтобы Ваше Величество поступили со мной и с ними [322] так, как ему будет угодно. Предпочитаю не повергать к стопам Вашего Величества оправданий, почему это не сделано было раньше, дабы Ваше Величество не считалось с ними и тем ярче пред лицом всевышнего засияла заслуга Вашего ко мне милосердия. Ваше Величество может сейчас же завладеть как мной, так и женой моей и детьми, равно как городом, сокровищем и всем королевством, ибо с настоящего часа я все это передаю и собственность Вашего Величества как истинного государя и законного сюзерена моего, коленопреклоненно и униженно умоляя его даровать моей семье и мне в бедности окончить жизнь в монастыре, где я обещаю вечно проливать слезы глубокого раскаянья за совершенные мною преступления; ибо от почестей и мирских богатств, которыми Ваше Величество как повелитель большей части суши и морских островов могло бы наделить меня, я навсегда отказываюсь, повергая их к стопам Вашего Величества и принося вновь и вновь обещание и торжественную клятву перед величайшим из всех богов, манием своей всесильной руки движущим тучами небесными, никуда не выходить из обители, которую, государь мой, Вы назначите мне по своему усмотрению. И да будет она в краях, где господу угодно будет лишить меня всего необходимого, дабы покаянная жизнь моя, чуждая всех земных благ, стала более угодной тому, кто прощает все. Святой грепо, старший талапой ²⁷⁵ золотого дома священного Киая, благодаря достоинству своему и строгой жизни имеющий власть надо мной, повергнет к стопам Вашим все прочее, что касается моей передачи себя Вашему Величеству, дабы уверенность в незыблемости Вашего слова успокоила тревоги, непрерывно осаждающие душу мою».

Бирманский король, прочитав это письмо, велел написать на него ответ, полный клятв и обещаний, что прошлое отныне предается забвению и что сверженному государю он пожалует земли, приносящие такой доход, что тот останется доволен; однако из клятв этих он ни одной не выполнил, как будет сказано дальше.

Весь этот день прошел в великом возбуждении, ибо все хотели видеть, как произойдет сдача, но ждать пришлось до следующего дня. На другой день с утра прибыл король со своим доно, или лагерем, состоявшим из восьмидесяти шести весьма богатых шатров, каждый из которых окружали [323] тридцать слонов, расположенных в боевом порядке двумя рядами. На них установлены были расцвеченные флагами башни, а к хоботам прикреплены мечи; всего их было тысяча пятьсот восемьдесят. Замыкали шествие двенадцать тысяч бирманцев, ехавших в четыре ряда на конях, украшенных великолепными сбруями и чепраками. Все воины были в нашитых на кожу кольчугах и нагрудных латах, а вооружены были копьями, короткими мечами и позолоченными щитами. Ехали они в окружении бирманских пехотинцев числом свыше двадцати тысяч. Все же прочие бесчисленные воины лагеря были по приказу короля разбиты по их частям и выстроены во главе со своими начальниками. Над каждой частью развевались их бесчисленные богатые знамена и штандарты, у каждой были свои музыканты, игравшие на различных инструментах; шум был такой грозный и оглушительный, что расслышать человеческий голос было невозможно. А вокруг этих войск из конца в конец носились всадники с пиками, криком и свистом устанавливавшие порядок.

Бирманский король, пожелав отпраздновать сдачу Шаубайньи с особой пышностью, приказал всем иностранным военачальникам выстроиться со своими вооруженными людьми так, чтобы образовать нечто вроде улицы, по которой должен был пройти Шаубайнья. Все это было немедленно выполнено, и улица эта, шедшая от ворот города до королевской ставки, вытянулась на две трети легуа. Образовывали ее тридцать шесть тысяч иностранцев из сорока двух стран, в число которых входили португальцы, греки, венецианцы, турки, янычары, иудеи, армяне, татары, монголы, абиссинцы, раизбуты, нобины, корасоны, персы, тупара, жизары, таноки из Счастливой Аравии, малабарцы, яванцы, ашенцы, сиамцы, лузонцы с острова Борнео, шакома, арраконы, предины, папуасы, целебесцы, минданаосцы, пегу, бирманцы, шалоны, жакесалоны, савади, тангу, каламиньяны, шалеу, андаманцы, бенгальцы, гузараты ²⁷⁶, андрагирцы, менанкады и еще многие другие, названия которых мне остались неизвестны. Все эти чужеземцы выстроились по порядку, который был им указан Шемимбруном, главнокомандующим, отведшим португальцам первое место у самых ворот города, через которые должен был пройти Шаубайнья. Непосредственно за ними следовали армяне, затем янычары, а остальные были расставлены, как ему заблагорассудилось; и таким вот образом ряды этих иностранцев тянулись до самого доно короля, где стояла бирманская охрана. [324]

Как Шаубайнья передал себя в руки бирманского короля и великое оскорбление, которое довелось вынести при сем португальцам

Примерно в час дня был дан выстрел из бомбарды, по каковому сигналу ворота города распахнулись. Первой оттуда вышла охрана из четырех тысяч сиамцев и бирманцев, вооруженных мушкетами, алебардами и копьями, которую накануне король велел внести в город; затем последовало более трехсот вооруженных слонов, коими командовал дядя короля, бирманец по имени Монпокасер, байнья города Мелейтай в королевстве Шалеу. Отступая шагов на десять — двенадцать от этой охраны слонов, шло множество феодалов, которых король отрядил принимать Шаубайнью, среди которых были нижеследующие: ширка Малакоу с другим владетельным князем, имя которого мне не удалось узнать,— каждый из них ехал на своем слоне, украшенном позолоченной сбруей, сиденьем и серебряным ошейником. Непосредственно за ним таким же образом ехали байнья Кендоу, владетель Козмина, знаменитого города в королевстве Пегу, и монжибрай Дакозена. За этими двумя следовали бражский байнья, Шамалакур, Ньяй Вагару, шемин Анседы, катанский шемин, шемин — сын Монканикау, короля Жангомы, байнья Ла, раджа Савади, шакский байнья — правитель государства, Дамбамбу — повелитель Мергина, раджа Савади — брат бердийского короля; байнья Базой, Конталаньямейдо, неграйский монтео и коуланский ширка. После этих и многих других князей ²⁷⁷, имена которых я не узнал, на расстоянии восьми или десяти шагов следовал талапой, ролин Моуная, высший представитель жрецов королевства ²⁷⁸ и почитаемый королем за святого; он один следовал вместе с Шаубайньей как посредник и представитель короля. Непосредственно за ними на трех паланкинах несли супругу Шаубайньи Ньяй Канато, дочь бывшего короля Пегу, у которого бирманский король отобрал королевство, вместе с ее четырьмя малолетними детьми, двумя мальчиками и двумя девочками от четырех до семи лет; а позади этих паланкинов шли, обливаясь в глубокой печали слезами, тридцать или сорок благородных женщин, молодых и прекрасных,— все они опирались на других женщин, которые их поддерживали. Последних со всех сторон окружали пожилые талагрепо, которые у них являются чем-то вроде наших капуцинов,— шли они босиком, с обнаженными головами и держали в руках четки. Они пытались поддержать дух этих [325] женщин и опрыскивали их водой, когда они лишались чувств, что случалось с ними часто. Зрелище это было столь жалостно, что не было человека, у кого не сжималось бы сердце от боли и страдания. За этими безутешными женщинами шла опять пешая охрана, и все шествие замыкало около пятисот бирманцев на конях.

Сам Шаубайнья ехал на низкорослом слоне в знак бедности и презрения к мирской суете, как приличествует монаху, которым он намеревался стать, без какой-либо пышности, со свежевыбритыми головой, бородой и бровями, одетый в траурный и очень длинный халат из черного бархата, с петлей из ветхой кокосовой веревки на шее, чтобы в таком виде отдаться в руки королю. На лице его была написана такая печаль, что всякий, кто его видел, не мог удержаться от слез. Ему было шестьдесят два года, был он высок и хорошо сложен, глаза имел усталые и грустные, выражение значительное и суровое — словом, вид великого монарха. Когда он приблизился к площади, примыкавшей к воротам города, где его ожидало бесчисленное количество женщин, детей и стариков, и прежде чем он успел мимо них проехать, народ, увидев, в каком плачевном он состоянии, издал шесть или семь раз столь раздирающий крик, что можно было подумать, будто разверзается земля. После этого все стали громко причитать, плакать, бить себя по лицу и разбивать камнями себе головы, буквально купаясь в крови. Это жестокое и ужасное зрелище так разжалобило всех присутствующих, что даже бирманские стражники, враги, да и по природе своей люди крепкие, плакали, как дети.

Тут Ньяй Канато и окружавшие ее женщины дважды лишались чувств. Король был вынужден сойти со слона, чтобы помочь привести в чувство и утешить королеву. Увидев ее лежащую без сознания на земле в объятиях четверых своих детей, Шаубайнья стал перед ней на оба колена, поднял глаза к небу и, обливаясь слезами, произнес:

— О великий и всемогущий господь, кто способен оценить справедливость решения твоего божественного правосудия, которое, не считаясь с невинностью сих безгрешных младенцев, гневу своему дает перешагнуть за пределы, где уже не может настигнуть его наш разум! Но, господи боже мой, вспомни, кто ты, а не кто я.

И с этими словами король рухнул рядом с королевой, что вызвало новый взрыв криков и причитаний толпы столь громких, что прямо не знаю, как передать их словами. Когда же Шаубайнья пришел в себя, он попросил воды и опрыскал ею [326] жену, чем привел ее в чувство. Взяв ее на руки, он довольно долгое время утешал ее речами, под стать скорее доброму католику, нежели язычнику. После того как на все эти проволочки ушло почти полчаса, короля снова посадили на слона, и печальное шествие продолжало свой путь в прежнем порядке. Когда Шаубайнья прошел городские ворота и вышел на улицу, составленную из двойного ряда чужестранных воинов, он, хоть и ехал все время, опустив печально глаза, поднял их на какое-то мгновение и заметил семьсот парадно одетых португальцев в коротких кожаных куртках, шапках, украшенных перьями, и с мушкетами на плечах, и среди них Жоана Каэйро в ярко-красной одежде, который позолоченным мечом своим расчищал дорогу. Взглянув на него и узнав его, Шаубайнья упал лицом на шею слона и, не желая ехать дальше, сказал сквозь слезы окружавшим его:

— Истинно, братья и друзья мои, меньше муки и униженья для меня в той жертве, которую господь по справедливости своей позволил мне принести, чем созерцать столь неблагодарных и бессовестных людей, как эти. Или убейте меня тут же, или уберите их отсюда, ибо дальше я не поеду.

С этими словами он отвернулся, чтобы не видеть нас и показать этим, как глубоко мы его обидели, что, как явствует из предыдущего, не лишено было известного основания. Начальник стражи, видя, что Шаубайнья остановился и причина остановки — мы, но не зная, из-за чего он на нас в обиде, подъехал на своем слоне к Жоану Каэйро и гневно сказал ему:

— Убирайся отсюда, ибо нельзя таким скверным людям, как вы, попирать землю, которая плодоносит. Да простит господь тому, кто внушил королю нашему мысль, что вы на что-нибудь годитесь. Сбрейте себе бороды, чтобы не вводить людей в заблуждение, что вы мужчины, женщинами будете служить нам за деньги.

И так как бирманская стража начала уже роптать на нас и грозиться, нас выбросили из строя с превеликим для нас позором и посрамлением. Истинно говорю вам, это было величайшее унижение, которое мне пришлось испытать за всю свою жизнь как португальцу. После этого Шаубайнья продолжал свой путь к шатру короля, который ожидал его во всем своем царском величин. В свите его было много вельмож и сановников, в том числе пятнадцать байнья, что-то вроде наших герцогов, и пять или шесть представителей знати с еще более высокими и почитаемыми титулами. Приблизившись к королю, Шаубайнья бросился к его ногам и простерся на земле, [327] не в состоянии произнести ни слова. Тут на помощь пришел ему моунайский ролин, который за него обратился к королю со следующими словами:.

— Зрелище это, государь мой, должно было бы побудить твое сердце к жалости, какова бы ни была вина преступника. Вспомни, что господу нашему в людях угодно смирение, пример которого ты видишь ныне перед собой, и что к смиренным он выказывает больше всего снисхождения. Возьми пример с него и прояви то милосердие, которое все от тебя ожидают, хотя и не раскрывают уст своих; пойми и поверь, что этим ты так угодишь богу, что когда в твой смертный час он взглянет на тебя, то прострет над главою твоей могучую свою десницу, дабы ты был очищен от всех грехов.

К этим словам он прибавил еще многие, побудившие короля даровать Шаубайнье полное прощение и принести в этом обещание, чем и ролин, и прочие присутствующие при этом сановники остались очень довольны и всячески хвалили его, полагая, что он так действительно и поступит. И так как уже наступила ночь, король велел всем разойтись, несчастного же Шаубайнью передали бирманскому военачальнику по имени шемин Коумидау, а жену Шаубайньи, детей и всех женщин — шемину Анседы, так как при нем состояла жена, да и сам он был пожилой и всеми уважаемый человек, которого бирманский король очень ценил.

Комментарии

244. Банша — один из островов Рюкю (Лекийских у Пинто).

245. Ньяй — малайское обращение к уважаемой женщине. То, что Пинто приписывает его употребление жителям Рюкю — следствие обычного у Пинто перенесения малайских реалий на Дальний Восток.

246. ...три шавеки первого мамоко луны...— То есть третий день первого лунного месяца. Жители островов Рюкю, как правильно указывает Пинто, пользовались лунным календарем, широко распространенным на Дальнем Востоке и в Юго-Восточной Азии.

247. Остров лекийцев находится ни двадцать девятом градусе...— Пинто приблизительно верно определяет положение островов Рюкю, но далее он утверждает, что по размерам самый крупный из островов равен Японии. Такая грубая ошибка связана с незнанием внутренних районов и знакомством лишь с побережьем островов Рюкю, а также с путаницей в отношении Тайваня. Плохо знал Пинто и Японию, кроме острова Кюсю в его восточной и южной части. Если под Большим Лекио понимать Тайвань, а под Японией — Кюсю (который приблизительно равен Тайваню), тогда мысль Пинто верна.

248. ...Шабаке... Миоко... Сезирау... Факанши и Полен.— Шабаке — порт на юго-восточном побережье Китая. Миоко — область на острове Хонсю в Японии. Сезирау, Факанши и Полен — острова к югу от Японии.

249. ...к северо-западу от Лекийской земли находится... архипелаг... где добывается огромное количество серебра.— Здесь автор приводит данные о добыче серебра на острове Кюсю и соседних островах, но не отождествляет эти, полученные от других португальцев, сведения, со своими наблюдениями на Кюсю.

250. ...мне довелось видеть в Малуко одно прошение, которое испанский генерал... направил... коменданту...— Малуко — Молуккские острова, в данном случае Пинто имеет в виду остров Тернате, на котором с 1513 г. португальцы имели факторию. В 1520 г. здесь появились испанцы. Упоминаемое Пинто прошение — один из документов, появившихся в связи с возникшим в 20-х годах XVI в. испано-португальским конфликтом из-за Молуккских островов и связанными с ним переговорами.

251. Папуа, Минданао.— Папуа — остров Ириан (Новая Гвинея), Минданао — крупный южный остров в группе Филиппинских островов.

252. ...Шаубайнья, король Мартавана.— Мартаван — город и порт Мартабан в современной Юго-Восточной Бирме, был одним из важнейших центров государства Пегу, населенного народом монов, родственных камбоджийцам. Шаубайнья — монский феодал, самостоятельный правитель Мартабана и южной части королевства Пегу, после того как центральная часть Пегу (современная Южная Бирма) была захвачена бирманцами.

253. ...война на Яве нарушила торговлю с другими странами.— Имеются в виду войны, которые вел в середине XVI в. северояванский султанат Демак (Дема у Пинто), стремившийся объединить мелкие государства острова Явы.

254. ...король ашенцев собирается на нас напасть.— Пинто имеет в виду наступление на Малаккском полуострове, которое вели войска короля Аче в 1547 г. Пинто ошибочно датирует военные действия на Малаккском полуострове 1544—1545 гг.

255. ...их (ашенцев) войска, сражавшиеся с сиамским королем...— Сиам в XV—XVI вв. завоевал ряд малайских государств на севере Малаккского полуострова. Аче, также пытавшийся захватить малаккские султаны, неоднократно сталкивался в XVI в. с Сиамом.

256. ...над турками и ашенцами, живущими на этом берегу...— Турки и ачинцы не были жителями Малаккского полуострова.

257. ...Мергин, Вагару и Тавай.— Мергин — город Мергюи в современной Южной Бирме. Вагару — порт на юго-западной части перешейка Кра. Тавай — город Тавай в современной Южной Бирме.

258. Ойя — титул знатности для высших сановников в феодальном Сиаме.

259. Комбракалан — видимо, кралахом — верховный командующий всех военных сил средневекового Сиама.

260. Ракан — Аракан, западная часть Бирмы, выходящая к Бенгальскому заливу.

261. Цейлонская таможня.— Цейлон был с начала XVI в. наиболее крупным владением португальцев.

262. Король Бирмы — Табиншветхи, правил с 1531 по 1550 г.

263. ...с семьюстами тысячами войска.— Цифра явно преувеличена. Бирманский король не располагал такой армией.

264. ...три мешка танг и ларинов...— Танга — денежная единица, возможно, лян (ланг). Ларин — возможно, флорин.

265. Шатиган — порт Читтагонг к востоку от устья Ганга, севернее Аракана.

266. Раканская мель — Араканская мель напротив современного города Мрохаунга в Бирме.

267. Река Козмин — Здесь, судя по контексту, имеется в виду река Пегу, на которой стоит город Пегу (к востоку от дельты Иравади). Обычно под Козмином Пинто имеет в виду западный проток Иравади.

268. Пуло-Камуде — остров у юго-западной части перешейка Кра.

269. Бенгала — Бенгалия.

270. Бис — «висс» (малайск.), единица веса, приблизительно полтора килограмма.

271. Брезагусан — прежний король Пегу, видимо, Биньян Ран, король Пегу в 1492—1526 гг.

272. Дагун — здесь: знаменитая монская ступа (храм без внутреннего помещения) в современном Рангуне, с примыкающим буддийским храмом. В XVI в. так назывался город Рангун.

273. Киай Фригау — будда.

274. ...должны были довести себя до неистовства...— У монов таких традиций не было, они неправомерно перенесены Пинто с малайской почвы.

275. Талапой — искаж. «талапуан».— Так европейцы называли буддийских монахов.

276. ...раизбуты... карасоны, жизары... шакома, арраконы... шалоны... жакесаломы, савади... шалеу... гузараты...— Раизбуты — «раджпуты», народ в Центральной Индии. Карасоны — «хорасанцы», жители области Хорасан в Иране. Жизары. — Так Пинто называет жителей области Гуджарат в Индии. Шакома — видимо, «тьямы». Арраконы — жители Аракана. Шалоны — приморский народ «селуны» в Южной Бирме. Жакесаломы — жители островов Джунсалан. Савади — жители Центральной Бирмы. Шалеу — жители Восточной Бирмы. Гузараты — видимо, то же что и «жизары».

277. После этих и многих других князей...— На этой странице Пинто дает запутанный и искаженный список вельмож, относительно имен, титулов, владений и функций которых у него не было почти никаких точных сведений. В значительной степени это обусловлено тем, что функции в государственном аппарате Бирмы были слабо дифференцированы. Упоминаемые чаще остальных Байнья и Шемин — губернаторы областей и городов; из них Байнья — старший.

278. ...ролин Моуная, высший представитель жрецов королевства...— В отличие от современной Бирмы, в XVI в. у бирманских буддистов существовало подобие церковной организации, главой которой и был ролин Моуная.