ФЕРНАН МЕНДЕС ПИНТО

СТРАНСТВИЯ

Как король переехал из Фанаугрена в столицу Узанге и о торжественном въезде его в последнюю

За те три дня, что прошли после нашего прибытия в Фанаугрен, татарский посол был принят королем всего лишь два раза, так как последний готовился к отбытию в Узанге.

Как-то во время этих свиданий посол коснулся одного из пунктов данного ему относительно нас наказа, на это король, по словам посла, ответил с веселым лицом:

— Так и будет сделано, но ты не забудь напомнить мне об этом деле, когда увидишь, что ветры благоприятны; было бы плохо, если бы муссон изменил им в пути, которым они пожелают следовать. [261]

Это очень обрадовало посла, и, принеся нам эту добрую весть, он в награду за нее попросил, чтобы мы записали ему в книгу несколько молитв нашему богу, так как он захотел стать его рабом, услышав, как мы его превозносим. За известие, которое он принес нам от короля, мы его весьма благодарили, ибо этого мы единственно и добивались и желали гораздо больше, чем великих милостей, которые сулил нам татарский хан, если бы мы остались у него на службе.

Наконец в одну из суббот, покинув утром Фанаугрен, король направился в Узанге переходами всего лишь в шесть легуа в день, так как вместе с ним следовало туда большое количество народа. В первый день он остановился на обед в небольшом селении под названием Бенау, оставался в нем допоздна и отправился на ночлег в монастырь под названием Понгатур. На следующий день рано утром он выехал в Микуй, откуда в сопровождении трех тысяч всадников проделал путь в течение девяти дней, причем проехал мимо многих весьма знатных селений, если судить по их внешнему виду, не желая, чтобы ему устраивали там прием или какую-либо торжественную встречу. Объяснял он это тем, что все эти народные празднества дают лишь возможность тиранам-чиновникам грабить бедняков, а это оскорбляет всевышнего. Таким образом король достиг города Лингатора, расположенного на берегу очень широкой и глубокой пресноводной реки, по которой сновало множество гребных судов, и остановился там на пять дней, так как в пути почувствовал недомогание. Отсюда он выехал до рассвета с тридцатью всадниками, не желая иных провожатых. Отделавшись от многолюдной свиты, он занялся соколиной охотой, которой, как говорят, был великий любитель, равно как и другими развлечениями, между прочим, травлей и разными другими видами охоты, устроенными ему местными жителями, и провел в этих занятиях большую часть пути, ночуя обычно по-походному, в палатке, которую ему ставили в самой чаще леса. Достигнув реки Багетор ²²⁶, одной из трех, вытекающих из озера Фанстир в Татарском ханстве, он перебрался на тот берег в лауло и жанга, которые ему дали местные жители, и на них продолжал свой путь вниз по течению до большого поселка под названием Натибасой, высадился там на берег без всякой торжественности после захода солнца, а оттуда уже следовал сухим путем и через трое суток прибыл в Узанге, где ему устроена была пышная встреча. Впереди он вез добычу, которую захватил на войне с тинокоухами, основной гордостью его, тем, чем он больше всего похвалялся, были двенадцать повозок с [262] идолами, о которых я уже раньше говорил. Последние, как заведено в здешних пагодах, были самые разнообразные, среди них было шестьдесят бронзовых и девятнадцать серебряных гигантов. Как я уже не раз говорил, больше всего льстит самолюбию этих людей триумфальное шествие с чужими идолами и утверждение, что, несмотря на сопротивление врага, боги его были захвачены.

Вокруг этих повозок шло большое, количество пленных жрецов, скованных по трое железными цепями,— все они плакали. За ними на небольшом расстоянии ехало еще сорок повозок, в которые были впряжены по паре носорогов; на повозках громоздились горы оружия и знамен противника, волочившихся в пыли. За ними следовали новые двадцать повозок, нагруженных огромными, окованными железом сундуками, в которых, как говорили, перевозилась казна тинокоухов; таким же порядком следовало и все остальное, что обычно выставляют напоказ в триумфальном шествии: двести слонов с башенками на спинах и мечами на клыках; огромное количество коней с мешками черепов и костей убитых. Таким образом король показал народу все, что он отвоевал в бою у неприятеля силой своего оружия.

После того как мы провели почти месяц в Узанге, присутствуя на всевозможных развлечениях, празднествах и прочих времяпрепровождениях, которые устраивались как вельможами, так и простым народом, не говоря уже о ежедневных роскошных пирах, привезший нас татарский посол поговорил еще раз с королем по поводу нашего отъезда, и последний разрешил его без малейших колебаний, приказав тут же доставить нас к берегам Китая, где мы надеялись найти португальское судно, на котором можно было бы добраться до Малакки, а оттуда и до Индии; приказание короля было немедленно выполнено, а мы стали готовиться в путь.

Как мы покинули город Узанге и что с нами случилось, пока мы не достигли острова Танишума ²²⁷, первой японской земли

В большом волнении и радости, которые легко можно себе представить, если вспомнить все невзгоды, что нам пришлось претерпеть и от которых, как нам казалось, мы теперь уже навсегда избавились, покинули мы 12 января Узанге и стали [263] спускаться по очень широкой пресноводной реке более легуа в ширину, меняя курс в зависимости от ее поворотов; за семь дней пути мы видели большое количество прибрежных селений и городов, которые, судя по их внешнему виду, казались богатыми, ибо строения их отличались роскошью,— как частные дома, так и храмы с золотыми шпилями,— да и по реке сновало множество гребных судов, груженных всевозможными товарами в чрезвычайном изобилии.

Когда мы прибыли в прекрасный город под названием Куангепару в пятнадцать или двадцать тысяч жителей, Науделун ²²⁸, который вез нас по приказу короля, остановился в нем на двенадцать дней и занялся торговлей на серебро и жемчуг, причем признался нам, что выручает при этом четырнадцатикратную прибыль, и добавил, что если бы он привез соль, то прибыль получилась бы уже тридцатикратная. Этот город, как нас уверяли, одной добычей серебра ежегодно приносит королю две тысячи пятьсот пико, что составляет четыре тысячи кинталов, а кроме этой статьи у него есть еще и другие источники дохода. Защищен город всего лишь кирпичной стеной толщиной в восемь моих ладоней и рвом пятидесяти брас в ширину и семи пядей в глубину. Жители его люди слабосильные и безоружные, артиллерии или чего-либо еще, что могло бы противостоять врагу, у них нет, и пятьсот добрых солдат быстро бы с ним справились. Оттуда во вторник утром мы отбыли и плыли тринадцать дней, после чего прибыли в порт Саншан ²²⁹ в Китайском государстве, расположенный на том самом острове, на котором потом преставился блаженный святой Франциск Ксаверий, как об этом я расскажу позже. Не найдя там судна из Малакки, так как все они отплыли девять дней назад, мы прошли на семь миль дольше, в другой порт, под названием Лампакау, где оказались две джонки с Малайского побережья, одна из Патане, а другая из Лугора. Но так как нашей португальской нации свойственно с чрезвычайным упрямством держаться своих мнений, даже в деле, требующем прежде всего трезвости и согласия, между нами восьмью возникли по поводу отъезда такие споры и пререкания, что мы чуть-чуть не перебили друг друга. Ввиду того что рассказывать об этом мне весьма стыдно, я ничего больше не скажу, кроме того, что некода лорчи, который довез нас до Лампакау, был так поражен нашей грубостью, что расстался с нами в величайшем негодовании, не пожелав принять ни от кого из нас ни письма, ни записки, и заявил, что готов поплатиться головой, лишь бы не гневить бога тем, что возьмет вещь, принадлежащую нам. [264]

Таким вот образом, рассорившись и так и не помирившись, застряли мы на этом островке еще на девять дней, за это время обе джонки ушли, не пожелав нас взять, и мы остались одни в пустынных зарослях, подвергая себя величайшим опасностям, от которых нам почти наверное не удалось бы спастись, если бы господь бог не вспомнил о нас: ибо на восемнадцатый день пребывания нашего в великой нужде и голоде к острову пристал пират по имени Самипошека, разгромленный армадой шиншейского айтау ²³⁰ и искавший здесь укрытия. Из двадцати восьми судов, которые у Самипошеки были, айтау забрал двадцать шесть, и только двум удалось спастись, причем большая часть его команд была жестоко изранена, так что пирату пришлось задержаться двадцать дней на острове, чтобы дать им поправиться. Необходимость заставила нас восьмерых проситься к нему в команду, надеясь, что он доставит нас куда-нибудь, где господу нашему будет угодно дать нам возможность перебраться на более надежное судно, которое отвезло бы нас в Малакку.

Прошло двадцать дней, раненые выздоровели, и мы, так за это время и не помирившиеся после ссоры, сели на суда пирата, трое — на то, где находился он сам, а пятеро остальных — на другое, где капитаном был его племянник, и отправились в некий порт под названием Лайло на девять легуа дальше Шиншеу, а от нашего острова отстоявший на восемьдесят. Мы следовали избранным курсом при слабом попутном ветре вдоль берега Ламау в течение девяти суток. Как-то утром, когда мы находились к норд-весту от Соленой реки, впадающей в море в пяти легуа ниже Шабаке, на нас напал разбойник на семи высокобортных джонках и вступил с нами в бой, продолжавшийся с семи часов утра до десяти. Бой этот был весьма жестоким, и с той и с другой стороны метались и копья и огонь; в конечном счете три судна было уничтожено пламенем, две джонки противника и наше судно, как раз то, где находились пять португальцев, которым мы так и не смогли ничем помочь, ибо к этому времени большая часть нашего экипажа была уже изранена. К вечеру задул свежий ветер с моря, и господу нашему было угодно дать нам возможность убежать, вырвавшись из рук противника. В таком потрепанном виде мы продолжали наш путь еще трое суток, пока с берега на нас не налетел ураган, сбивший нас с курса, причем настолько сильный, что в ту же ночь мы потеряли из виду землю, и так как вернуться уже не было возможности, нам осталось только идти фордевинд к острову лекийцев, где пират этот был прекрасно известен и королю и жителям. [265] С этим намерением мы стали пробиваться дальше между островами архипелага, но так как штурмана, убитого в недавнем бою, у нас уже не было, а норд-остовый ветер и течение были нам противны, мы с величайшим трудом пролавировали с одного румба на другой в течение двадцати трех суток, пока господу нашему не стало угодно, чтобы мы завидели берег. Мы приблизились к нему, чтобы выяснить, имеется ли там бухта или порт, где можно было бы безопасно стать на якорь, и вдруг увидели на зюйде почти на самом горизонте большой огонь. Мы вообразили, что здесь должны быть люди, которые за наши деньги снабдят нас пресной водой, в которой мы очень нуждались. Итак, мы отдали якорь у этого острова на глубине семидесяти брас, но в это время к нам с берега направились две небольшие алмадии, на которых было шесть человек, и, прибыв на судно и обменявшись приветствиями и любезностями, спросили нас, откуда идет наша джонка. Мы ответили, что из Китая и везем товары, чтобы заняться здесь торговлей, если нам дадут на это разрешение. На что один из прибывших сказал, что разрешение наутакин ²³¹, сюзерен этого острова Танишума, безусловно, нам даст, если мы заплатим ему пошлины, которые платятся в Японии, ибо Япония и есть та большая земля, которую мы перед собой видим. Он ответил на наши вопросы и указал, где находится порт, в котором нам надлежало стать на якорь. Мы с возможной поспешностью выбрали якорь и направились в бухту на южной стороне острова, где находился большой поселок под названием Миайжима, откуда к нам вышло множество парао, на которых мы закупили провизию.

Как мы высадились на острове Танишума и что произошло между его владельцем и нами

Не прошло и двух часов, как мы стали на якоре в бухте Миайжима и к нашей джонке подошел наутакин, князь острова Танишума, вместе с купцами и представителями знати, привезшими большое количество ящиков серебра, чтобы заняться торговлей. После того как обе стороны обменялись обычными любезностями и князь убедился, что ничто ему не угрожает, он подошел к нашей джонке. Тут, увидев нас, троих португальцев, он спросил, кто мы такие, ибо по чертам [266] лица и нашим бородам сразу увидел, что мы не китайцы. Капитан пиратского судна ответил, что мы прибыли с земли, именуемой Малакка, куда мы еще много раньше пришли из другой, называемой Португалией, король которой, как он много раз от нас слышал, обитает на самом краю света. Наутакин был этим крайне удивлен и, обратившись к присутствующим, сказал:

— Пусть меня убьют, если это не шеншикожины ²³², о которых написано в наших книгах и которые, скользя по поверхности вод, покорили все прибрежные народы краев, где создаются сокровища. Поэтому нам, видно, посчастливилось, если они прибыли на наш остров с дружественными намерениями.

И, обратившись к лекийской женщине, служившей толмачом между ним и капитаном джонки, он сказал ей:

— Спроси у некоды, где он нашел этих людей или с какой целью он привел их с собой к нам в Японию.

На что капитан ответил, что мы купцы и, безусловно, порядочные люди, что он нашел нас в тяжелом положении в Лампакау и приютил у себя из милосердия, как это у него в обычае делать со всеми, кого он находит в затрудненных обстоятельствах, чтобы господь избавил его от неистовства штормов, носящихся по морям и губящих мореходцев.

Наутакину эти объяснения пирата показались настолько убедительными, что он тут же перебрался в джонку и сказал любопытным, которых было очень много, чтобы они не все следовали за ним, а только те, которым он это позволит. Внимательно осмотрев от кормы до носа нашу джонку, он уселся в кресло у навеса и стал нас расспрашивать о разных частностях, которые хотел узнать и на которые мы отвечали так, чтобы, насколько можно, ответы наши пришлись ему по вкусу и он остался доволен. На разговоры эти он потратил довольно много времени и проявил себя человеком любознательным и питающим пристрастие к новизне. Распрощался он с нами и с китайским капитаном, ибо на других он не обратил никакого внимания, со словами:

— Приходите завтра ко мне, а вместо подарка принесите побольше сведений о том великом мире, по которому вы странствовали, и о землях, которые видели, и как они называются, ибо истинно говорю вам, этот товар мне больше по вкусу, чем все прочие,— и с этим отправился на берег.

На другой день, едва наступило утро, он прислал к нашей джонке большое парао со всякой провизией: виноградом, грушами, дынями и всевозможными овощами, которые родит эта [267] земля. Увидев все это, мы возблагодарили господа нашего. Некода послал наутакину в ответ несколько кусков дорогой материи и китайских безделушек и велел сказать, что как только джонка станет на якорь в защищенном месте, он немедленно явится к нему и принесет с собой образчики товаров, которые привез продавать. И действительно, едва наступило следующее утро, он сошел на берег вместе с нами троими и еще десятью наиболее степенными и внушающими доверие китайцами, которые были ему необходимы, чтобы придать известную пышность первому своему посещению, ибо китайцы в этом отношении тщеславны.

Наутакин принял нас в своем дворце радушно. Некода принес ему хороший подарок и показал образчики своих товаров, они установили цену и договорились, что на следующий день товары будут перенесены в дом, который наутакин велел предоставить некоде и его людям на время до их отбытия в Китай. Покончив с этим, наутакин опять заговорил с нами и стал обстоятельно расспрашивать нас о многих вещах. Поняв, чем ему можно угодить, мы сообразно с этим и строили свои ответы, не слишком точно придерживаясь истины. Впрочем, это относилось лишь к известным вопросам, отвечая на которые нам пришлось прибегнуть к некоторому вымыслу, чтобы не уронить в его глазах достоинство нашей родины.

Первый вопрос был таков: правда ли, что Португалия, как говорили ему китайцы и лекийцы, и величиной своей, и богатствами превосходит Китайскую империю? Это мы подтвердили. Второй — правда ли то, в чем его уверяли, а именно, что король наш силой оружия покорил большую часть света? На это мы тоже ответили, что это соответствует действительности. А третий — правда ли, что король наш владеет большим количеством золота и серебра и у него якобы две тысячи кладовых наполнены ими до потолка? На последний мы ответили, что точно сказать не можем, две ли их тысячи, ибо земля и королевство столь велики и в нем такое количество сокровищ и народов, что трудно ответить что-либо определенное. Этими и подобными вопросами он задержал нас на два часа с лишним и в заключение сказал своим:

— Без сомнения, не может почитать себя счастливым ни один царь, имеющийся сейчас на земле, если он уже не является или не собирается стать вассалом столь великого монарха, каков император этих людей.

И, отправив на джонку некоду с его людьми, он попросил нас провести этот вечер с ним, ибо никак не мог насытиться [268] рассказами о многих вещах этого мира, узнать о которых ему не терпелось, и добавил, что наутро прикажет отвести нам помещение поблизости с собой, ибо здесь лучшее место в городе. Мы охотно согласились, а он отправил нас к одному купцу, который оказал нам самое широкое гостеприимство, приютив нас как на эту ночь, так еще на двенадцать суток, что мы провели в городе.

О чести, оказанной наутакином нашему хорошему стрелку из мушкета, и о том, к каким последствиям это привело

На следующий день китайский некода выгрузил на берег все свои товары, как приказал ему наутакин, и сложил их в помещения, которые для этого ему отвели. Весь товар был распродан за три дня, как потому, что его было немного, так и потому, что люди здесь в нем очень нуждались. На нем пират нажился столько, что возместил потерю двадцати шести судов, которые забрали у него китайцы; товары у него брали немедленно и за любую цену, какую бы он ни назначил. Нам он признался, что, имея товаров всего на две тысячи пятьсот таэлей, выручил за них больше тридцати тысяч. Мы, трое португальцев, поскольку торговать нам было нечем, проводили время, ловя рыбу, охотясь и осматривая пагоды, которые отличались большой величественностью и богатством; бонзы их (так они называют своих священников) принимали нас хорошо, потому что все японцы по природе своей доброжелательны и общительны. От безделья один их наших, по имени Диого Зеймото, развлекался стрельбой из сохранившегося у него мушкета, так как питал к ней большую склонность и изрядно наторел в этом деле. Как-то раз он отправился охотиться на болото, где в изобилии водилась всевозможная дичь, и настрелял там двадцать шесть уток. Японцы, увидев новый и доселе неведомый им вид стрельбы ²³³, немедленно донесли наутакину, который в это время смотрел, как гоняют приведенных из-за моря коней. Последний, весьма изумленный сообщением, тут же отправил человека на болото за португальцем, и когда тот появился с ружьем на плече и с сопровождавшими его двумя китайцами, которые несли настрелянных уток, пришел в величайшее восхищение, ибо ко всему [269] необычному у него был чрезвычайный вкус. Дело в том, что в этих краях еще никогда не видели огнестрельного оружия и не могли понять, что оно собою представляет, равно как и не знали секрета пороха, а потому все в один голос решили, что это колдовство. Зеймото, видя всеобщее изумление и восторг наутакина, сделал в его присутствии три выстрела, убив одного коршуна и двух горлиц. Не буду тратить лишних слов на то, чтобы заверять читателя в правдивости того, что я повествую, и расписывать во всех подробностях невероятные последствия, к которым привела охота Зеймото. Скажу только, что наутакин тут же посадил последнего на круп своего коня и в сопровождении огромной толпы и четырех стражей, вооруженных дубинками с железными набалдашниками, отправился во дворец, причем велел стражам возглашать: «Наутакин, князь всего острова Танишума и хозяин наших голов, приказывает и желает, чтобы все до единого, населяющие эту расположенную между двумя морями землю, чтили и почитали шеншикожина с края света; ибо отныне он объявляет его своим родичем и равным фашаранам, восседающим с ним рядом, а кто не захочет подчиниться этому приказу его по доброй воле, потеряет голову». На что весь народ громко и нестройно ответил: «Да будет так вовеки». Когда Зеймото, торжественно сопровождаемый, доехал до первого двора княжеских хоромов, наутакин соскочил с коня и, взяв его за руку и не отпуская от себя, повел во дворец, в то время как мы оставались позади. Во дворце он отвел его в собственные покои и усадил за свой стол; а в знак особого почета предложил ему переночевать в одном с ним покое. И впредь он оказывал ему больше внимания, чем кому бы то ни было; нам тоже благодаря ему перепадали кое-какие милости.

Зеймото, видя, что ничем иным он не может доставить большее удовольствие наутакину и достойно отплатить за оказанные милости, преподнес ему свое оружие. Сделал он это, вернувшись как-то раз с охоты, на которой настрелял большое количество голубей и горлиц. Наутакин принял подарок как величайшую драгоценность, заверил Зеймото, что мушкет дороже ему всех сокровищ Китая, и в благодарность велел выдать ему тысячу таэлей серебром, настоятельно прося его показать, как делают порох, ибо без него мушкет окажется бесполезным куском железа. Зеймото обещал выполнить его просьбу и обещание свое сдержал. И так как отныне главной радостью и развлечением наутакина было стрелять [270] из мушкета, приближенные его, видя, что ничто иное не может так его порадовать, как это развлечение, приказали по образцу подаренного мушкета изготовить другие, такие же, что и было вскорости выполнено. Увлечение этим оружием и любопытство к нему росло не по дням, а по часам, и когда мы через пять месяцев с половиной покинули этот остров, там уже было свыше шестисот мушкетов. А когда меня в последний раз послал туда вице-король дон Афонсо де Норонья с подарком королю Бунго ²³⁴, что произошло в 1556 году, японцы уверяли меня, что в городе Фушеу ²³⁵, столице этого государства, мушкетов уже имеется тридцать тысяч ²³⁶. Я очень удивился тому, что их стали столь быстро производить, на что некоторые купцы, люди благородные и почтенные, сказали мне, что на всем японском острове мушкетов уже более трехсот тысяч и что они сами купили их двадцать пять тысяч у лекийцев за шесть поездок, совершенных на их остров. Итак, благодаря одному-единственному мушкету, который Зеймото с самыми лучшими намерениями, из дружбы подарил наутакину, чтобы как-то отплатить ему хотя бы отчасти за оказанные ему почести и милости, как я уже раньше говорил, огнестрельное оружие настолько размножилось в этой стране, что нет деревни, ни местечка, какими бы незначительными они ни были, где бы не оказалось свыше сотни мушкетов, а уж в крупных и значительных городах иначе их не считают, как на многие тысячи. Из этого явствует, какого рода люди эти японцы и какую приверженность они имеют к военному делу, которое доставляет им больше удовольствия, чем всем прочим доселе известным народам.

Как наутакин велел показать меня королю Бунго, что я увидел и что со мной приключилось, прежде чем я прибыл туда, где он находился

Мы уже двадцать три дня жили в свое удовольствие на острове Танишума, отдыхая и занимаясь рыбной ловлей и охотой, к которым японцы имеют большую склонность, когда в порт к нам зашел корабль из королевства Бунго, на котором прибыло большое количество купцов. Как только они сошли на берег, они явились с подарками к наутакину, как это у них принято. Вместе с ними прибыл с сопровождавшей его [271] челядью и один пожилой человек, которому все оказывали большое почтение. Опустившись на колени перед наутакином, он передал ему письмо короля Бунго и богато отделанный золотом меч, а также коробку с веерами, которую наутакин принял с превеликими церемониями. Последний, подробно расспросив посла о разных делах, прочел письмо короля и, уразумев содержание его, некоторое время пребывал в задумчивости, после чего, отпустив посла и приказав принять его с должными почестями, велел нам явиться к нему и, подав знак толмачу, находившемуся немного поодаль, сказал нам:

— Очень прошу вас, друзья мои, выслушать это только что переданное мне письмо короля Бунго, повелителя моего и дяди, после чего я скажу вам то, чего я от вас желаю.

И, передав послание короля своему казначею, велел прочесть его вслух. Гласило оно следующее:

«Правый глаз лица моего, восседающий в одинаковом почете со мной, как и все любимые мною, Хиаскаран Гошо, наутакин острова Танишума, я, Орежендо, отец твой по истинной любви, как и тот, имя которого ты восприял, король Бунго и Факаты, повелитель великих домов Фиансимы, и Тозы, и Бандоу ²³⁷, верховный глава малых властителей островов Гото ²³⁸ и Шаманашеке, извещаю тебя, сын мой, словами, изреченными устами моими, что в недавнем прошлом люди, прибывшие из твоей земли, сообщили мне, что в твоем городе пребывают три шеншикожина с конца света, люди, очень сходные с японцами, одевающиеся в шелка и препоясывающие мечи, но не как купцы, занимающиеся торговлей, а как люди, коим дорога честь и которые ею одной стремятся позлатить свои имена. Люди эти сообщили тебе ценные сведения о том, что творится во внешнем мире и, в частности, поручились своей честью, что существует некая земля, значительно превосходящая размерами нашу, в которой обитают черные и коричневые люди,— известие, для нашего ума непостижимое.

А посему очень прошу тебя, как сына, равного единокровным сыновьям моим, быть настолько любезным и прислать мне с Финжиандоно, направленного мною навестить мою дочь, одного из этих трех, которые, как меня уверяют, проживают у тебя, тем более что, как тебе известно, этого требует и моя длительная болезнь, и недуги, терзающие меня, и тяжелая грусть моя, и великая скука. Если же в состоянии моем наступит какое-либо ухудшение, пусть не тревожится шеншикожин,— [272] честью своей и моей заверь его, что он немедленно и беспременно отправлен будет назад. Подобно сыну, желающему угодить своему отцу, сделай так, чтобы я увеселился созерцанием этого чужеземца, и выполни мою просьбу. Остальное же, что я в настоящем письме оставил недосказанным, передаст тебе Финжиандоно, через которого прошу тебя поделиться добрыми вестями о себе и о дочери моей, ибо ты знаешь, что она бровь правого глаза моего, созерцание коей веселит мое лицо. Совершено во дворце Фушеу, седьмого мамоко луны». Прочитав это письмо, наутакин обратился к нам:

— Король Бунго, мой повелитель и дядя мой, брат моей матери, но прежде всего он мой добрый отец. Называю его так, ибо он отец жены моей; по этой-то причине и любит он меня столь же крепко, как если бы я был одним из собственных сыновей; уверяю вас, мне так хочется выполнить его желание, вследствие великого чувства благодарности, которую я к нему испытываю, что охотно подарил бы значительную часть земель своих, только бы господь помог мне доставить ему удовольствие и дал мне возможность направить одного из вас к нему, ибо посещение ваше было бы для него драгоценнее всех сокровищ Китая. А теперь, когда вы услышали от меня изъявление моего желания, очень прошу вас согласовать и ваше с моим: пусть один из вас двоих выразит готовность поехать к королю Буунго, которого я почитаю отцом своим и повелителем, ибо того третьего, коего я поименовал родичем, я не могу отпустить от себя, пока он окончательно не научит меня стрелять из мушкета.

На это мы, Кристован Барральо и я, ответили, что мы целуем руки его величества в благодарность за намерение воспользоваться нами и просим, раз это его величеству угодно, указать, кого он избирает, ибо тогда тот немедленно начнет собираться в путь.

Князь на мгновенье задумался, кого выбрать, а потом, указав на меня, произнес:

— Пусть поедет кто повеселее и не такой серьезный. Он более придется по вкусу японцам и отгонит от больного печаль. Рассудительная важность для недужного не годится: она нагнала бы на него грусть и тоску и заставила бы его лишь больше томиться.

Последняя мысль привела наутакина в веселое расположение духа, и он обменялся с окружающими несколькими шутками и остротами. Пока он вспоминал всякие поговорки и изречения, до которых японцы большие охотники, вернулся [273] Финжиандоно, которому он меня немедленно препоручил, настойчиво прося его позаботиться о полнейшей моей безопасности, что меня чрезвычайно обрадовало и окончательно рассеяло опасения, которые у меня раньше были из-за недостаточного знакомства с этими людьми. Наутакин велел выдать мне двести таэлей на дорогу, после чего я собрался как можно быстрее, и мы отправились в путь, Финжиандоно и я, на гребной лодке, которую они называют фунсе.

Переход с острова Танишума на другой остров занял всего одну ночь, и утром мы оказались в бухте под названием Хиаманго, откуда отправились в красивый город Куангешума. Продолжая свой путь с сильным попутным муссоном, мы на другой день прибыли в славное местечко Тонора, откуда за дневной переход добрались до Минато, где переночевали, а затем прошли в Фиунга. Делая, таким образом, каждый день, остановки и пополняя на берегу свои запасы провианта, мы дошли до крепости короля Бунго под названием Оски, в десяти легуа от столицы. В этой крепости Финжиандоно задержался на два дня, ибо комендант ее, его свойственник, был очень болен. Там мы оставили лодку, на которой прибыли, и проследовали уже сухим путем в столицу, куда прибыли в полдень. Так как было не время являться во дворец, мы с Финжиандоно отправились к нему домой, где его жена и двое его сыновей приняли меня очень любезно. Пообедав и отдохнув с дороги, хозяин переоделся в придворную одежду и в обществе нескольких родичей поехал со мной верхами во дворец. Король, узнав о его приезде, велел одному из своих сыновей встретить нас на площадке перед дворцом. Юноше было девятнадцать — двадцать лет; сопровождали его знатные люди; одет он был богато, и перед ним шло несколько человек — стражи с булавами. Взяв Финжиандоно за руку, он обратился к нему с улыбкой, озарившей его красивое лицо:

— Твой приезд во дворец государя моего принесет тебе великую честь и радость. Отныне дети твои за то лишь, что они твои дети, будут в большие праздники есть за моим столом.

На это Финжиандоно, простершись ниц, ответил:

— Небожители, от которых ты перенял, государь мой, свою доброту, да ответят за меня или да наделят уста мои подобным солнечному лучу языком, способным ликующей музыкой возблагодарить тебя за честь, которую ты мне по великодушию своему, оказываешь. Ибо не обладай я таким языком, всякая речь моя звучала бы неблагодарностью, караемой в самой глубине бездонного мрака Обители Дыма. [274]

С этими словами он попытался было приложиться к мечу, который был у юноши за поясом, но юноша помешал ему, взял его за руку и в сопровождении свиты провел в покои, в которых находился государь. Последний, хотя и лежал на кровати больной, принял его с новыми церемониями, описывать которые я воздержусь, чтобы история моя не потерялась в многословии. Прочитав письмо наутакина, он сначала осведомился о своей дочери, а потом попросил позвать меня, так как я держался на некотором расстоянии от посла. Последний это немедленно выполнил и представил меня королю. Тот принял меня очень ласково и сказал:

— Прибытие твое в эту землю, коей я повелеваю, столь же радостно мне, сколь дождь небесный для наших рисовых полей.

Я, несколько смущенный неожиданностью такого приветствия и словами, которыми оно было выражено, не нашелся сначала, как ответить. Король меж тем, окинув взглядом вельмож, сказал:

— Вижу смущение этого чужеземца, вызванное, по-видимому, стольким скоплением людей, от которого он отвык, и посему лучше будет отложить нашу встречу до следующего дня, когда он освоится и не станет чувствовать себя непривычным в обстановке, в которой он оказался.

На это я ответил с помощью толмача, который был у нас превосходный:

— Что до смущения, о котором упомянул его величество, то, признаюсь, я его испытываю, но вызвано оно не присутствием большого количества людей, окружающих меня, ибо мне случалось видеть их и много больше,— нет, одного сознания, что я нахожусь у ног его величества, было достаточно, чтобы онеметь на тысячу веков, если бы только человеку было отпущено столько лет жизни. Ведь те, кто окружает меня — такие же смертные, как и я, между тем как его величество всевышний наделил такими преимуществами перед всеми, что сразу же возжелал сделать его повелителем, а всех прочих его рабами, я же по сравнению с его величием столь ничтожный муравей, что по незначительности своей не достоин быть замеченным им, ни отвечать ему на вопросы.

Этот ответ был груб и неискусен, но тем не менее понравился присутствующим, которые выразили свое удивление рукоплесканиями и, обратившись к государю, сказали:

— Ваше величество видит, как впопад он отвечает? Нет, этот человек не может быть купцом, поглощенным низменными заботами о купле и продаже, это либо проповедник — [275] бонза, совершающий богослужение на благо народа, либо человек, обученный ремеслу морского корсара.

Король на это ответил:

— Вы совершенно правы, мне так тоже кажется. Но раз уж он ослабил путы робости, продолжим вопросы, но пусть никто не размыкает уст, задавать вопросы буду я один. Мне так хочется говорить с ним, что боль прошла, и я чувствую, что скоро готов буду чего-нибудь поесть.

Услышав это, королева и принцесса, окружавшие его, от великой радости опустились на колени и, воздев руки к небу, возблагодарили господа за ту милость, которую он им оказал.

О несчастии, случившемся в этом городе с одним из сыновей короля, и об опасности которой я в связи с этим подвергся

Король заставил меня сейчас же подойти к ложу, на котором он лежал больной и терзаемый подагрой, и произнес:

— Прошу тебя, не сердись, что тебе приходится быть подле меня, ибо мне очень радостно тебя видеть и разговаривать с тобой. Мне хочется знать, не известно ли тебе какое-либо средство, которое у вас на краю света применялось бы для лечения болезни, превратившей меня в калеку, а также средства, возвращающего вкус к еде, ибо вот уже два месяца, как я ничего не ем.

На это я ответил, что я не медик и лекарской науке обучен не был, но что в той джонке, на которой я прибыл из Китая, было дерево, настойка из которого вылечивала многие более тяжкие болезни, чем та, на которую он жалуется, и что, если он станет ее пить, он, без сомнения, скоро поправится. Услышать это было ему очень приятно. И, пожелав излечиться этим средством, он послал за ним в Танишума, где стояла джонка, и действительно вылечился через месяц от своего недуга, которым страдал уже двенадцать лет, будучи прикованным к постели и не в состоянии передвигаться и шевелить руками.

Все двадцать дней я провел в городе Фушеу в свое удовольствие, то отвечая на вопросы, которые задавали мне король, королева, принц или вельможи, не представлявшие себе, что существует что-либо на свете, кроме Японии (я не [276] буду задерживаться на том, что они спрашивали и что я отвечал, ибо, поскольку все это были вопросы несущественные, пересказывая их, я лишь исписал бы бумагу сведениями, способными нагнать скуку, а не доставить удовольствие), то смотря, как они справляют свои праздники, молятся в храмах, упражняются в военном искусстве, управляются на своих судах занимаются рыбной ловлей и охотой, к которой у них большая склонность. Особенно любят они соколиную охоту, а также ястребиную — на наш лад. Порой я развлекался стрельбой из своего мушкета ²³⁹ и настреливал множество горлиц, голубей и коростелей, которых здесь превеликое множество. Для здешних жителей, коим огнестрельное оружие было внове, так же как и жителям Танишума, знакомство с ним стало событием, о котором трудно дать даже слабое представление. Второй сын короля, юноша шестнадцати или семнадцати лет по имени Аришандоно, которого король очень любил, несколько раз просил меня научить его стрелять, от чего я всякий раз отказывался, ссылаясь на то, что для этого требуется много времени, но принц, не желая меня слушать, пожаловался отцу, и тот, чтобы успокоить его, попросил меня дать ему раз или два выстрелить, если ему так уж хочется. Я ответил, что готов дать ему выстрелить два, четыре, сто и вообще столько раз, сколько будет угодно его величеству. В этот день принц обедал со своим отцом, и охота была отложена на время после сиесты, но и после сиесты поохотиться не удалось, так как вечером принц должен был идти с матерью своей, королевой, в пагоду, где была торжественная служба по случаю выздоровления короля, на которую должно было сойтись множество паломников. На следующий день, в субботу, канун праздника Снежной божьей матери, он пришел ко мне во время сиесты в обществе двух дворянских детей и застал меня спящим на циновке. Увидя, что мушкет мой висит на стене, и не желая меня будить, он взял его с намерением раза два выстрелить самостоятельно, полагая, как он потом объяснил, что выстрелы эти не войдут в счет тех, которые ему были обещаны. Приказав одному из юношей украдкой раздобыть огня для фитиля, он принялся тут же заряжать ружье, стараясь делать все так, как и я, но, не зная потребного количества пороха, насыпал его в дуло на две добрые пяди, забил пулю, приложил мушкет к щеке и прицелился в висевший на дереве апельсин. Но принцу не посчастливилось: едва приложили фитиль, раздался взрыв, мушкет разлетелся на три части, а у принца чуть не оторвало большой палец правой руки, отчего юноша замертво [277] рухнул на пол. Видя это, двое его товарищей бросились с воплями во дворец:

— Сын короля убит! Его убил мушкет чужестранца!

От этих возгласов в городе поднялся всеобщий переполох: народ схватился за оружие и с громкими криками устремился к моему дому, а сам я меж тем был ни жив ни мертв. Разбуженный взрывом, я вскочил на ноги и увидел рядом юношу, лежащего в луже крови. Не помня себя, я бросился к нему и заключил его в свои объятия. Я настолько потерял рассудок, что не знал, что и делать. Тем временем появился убитый горем король; его несли на кресле четверо слуг; он был так бледен, что лица на нем не было. За ним последовала королева, которую поддерживали под руки две женщины, далее две принцессы с распущенными волосами, а вместе с ними знать и толпа женщин. Все были потрясены. Когда они вошли в дом и увидели, что принц лежит без движения на полу, а я обнимаю его и мы оба в крови, все решили, что я его убил, и, выхватив мечи, хотели тут же меня зарубить.

— Остановитесь! — повелительным голосом закричал король.— Допросим его сначала, ибо подозреваю, что дело тут не так-то просто. Весьма возможно, этого человека подкупили родственники предателей, которых я велел недавно казнить.

Призвав меж тем двух дворянских детей, которые были с его сыном, король стал допрашивать их с великим пристрастием — оба они ответили, что сына его убил мой мушкет волшебной силой, заключенной в его дуле. На что все присутствующие громко воскликнули:

— Чего еще слушать, государь? Предадим его мучительной смерти!

После чего спешно послали за Журубакой, толмачом, с помощью которого я объяснялся с ними, ибо последний, увидев, что произошло, так перепугался, что убежал, но его отыскали и привели к королю. В присутствии последнего и всех чинов суда ему стали угрожать страшными муками, если он не откроет правды. На это, дрожа всем телом и заливаясь слезами, толмач сказал, что ничего не утаит. Немедленно вызнали трех писцов и пять палачей с обнаженными мечами в обеих руках. На меня меж тем надели наручники и поставили перед ними на колени, а бонза Аскеран Тейше, председатель суда, с засученными рукавами и держа в руке кривой меч, обагренный кровью принца, произнес:

— Заклинаю тебя как отродье дьявола, коим ты и являешься, изобличенное в том же тяжком преступлении, что и [278] те, кто в средоточии земли погружены в бездонную пропасть Обители Дыма, произнести здесь во всеуслышанье, почему ты пожелал, чтобы мушкет твой умертвил сего невинного юношу, которого все мы почитаем как власы и украшение глав наших.

На это я сразу не смог ничего ответить, ибо был настолько вне себя, что, если бы даже мне нанесли смертельный удар, думаю, я ничего бы не почувствовал. Бонза со свирепым и гневным лицом продолжал:

— Если ты не будешь отвечать на мои вопросы, считай себя осужденным на кровь, огонь, воду и ветер, ибо по ветру будешь ты развеян, подобно перьям убитой птицы, разносимым во многие стороны.

С этими словами он сильно пнул меня ногой, чтобы я пришел в себя, и заключил:

— Говори, признавайся, кто тебя подкупил, когда тебе дали деньги, кто они и где сейчас находятся.

На что, придя наконец в себя, я воскликнул, что богу ведома моя невинность и его я призываю в свидетели.

Бонза же, считая недостаточными угрозы, продолжал пугать меня всяческими ужасами, на что ушло еще три часа, но тут угодно было господу нашему привести юношу в себя, и тот, увидев перед собой заливающихся слезами родителей, сказал им, чтобы они не плакали и не пытались найти виновника его смерти, ибо он один в ней повинен, а я тут ни при чем, посему он снова заклинает их той кровью, которой он обливается, немедленно расковать меня, иначе он умрет. Король приказал снять наручники, которые надели на меня палачи.

Тем временем прибыло четверо бонз и, видя тяжелое состояние принца и то, что большой палец висит у него на липочке, так переполошились, что словами не выразишь. Слыша переполох, принц воскликнул:

— Уберите прочь этих чертей и пришлите мне других врачевателей, которые бы не несли такой вздор, ибо привести меня в это состояние угодно было одному богу.

После того как эти четверо удалились, пришли другие, также не решившиеся врачевать раны принца, что они и сказали отцу. Последний, в великом горе и отчаянии, решил посоветоваться с окружающими, которые сказали, что надлежит вызвать некого бонзу по имени Тейшеандоно, пользующегося среди них большой славой; беда была в том, что он находился в это время в городе Факата, в семидесяти легуа от столицы. Принц, услышав такое, возмутился: [279]

— Не знаю, право, как и назвать совет, который вы даете моему отцу, видя меня в таком положении, ибо вместо того, чтобы перевязать мне раны и остановить кровь, вы советуете дожидаться какого-то дряхлого старика, которого отделяют от нас сто сорок легуа пути, семьдесят, которые надлежит проехать, чтобы добрести до него, и семьдесят — чтобы доставить его сюда, так что до его прибытия пройдет добрый месяц. Освободите этого чужеземца и дайте ему прийти в себя от страха, который вы нагнали на него. Пусть все поскорее уберутся из этого дома, тогда он сможет приняться как умеет за мое лечение, ибо, право, лучше быть уморенным человеком, пролившим из-за меня столько слез, чем этим несчастным бонзой из Факата, которому уже девяносто два года и который и видеть-то как следует не видит.

О том, что еще произошло с принцем и как я отправился в Танишума, а оттуда в Лиампо, а также о том, что приключилось со мной после прибытия туда

Убитый горем король, едва понимавший, что он делает, обратился теперь ко мне и сказал очень ласково:

— Прошу тебя, посмотри, не можешь ли ты помочь тому опасному положению, в коем оказался мой сын; ибо говорю тебе, что, если ты спасешь его, я буду почитать тебя за сына и дам тебе все, что ты попросишь.

Я ответил ему, что прошу его величество удалить всех этих людей, ибо крики их вселяют в меня ужас и не дают сосредоточиться. После этого я осмотрю раны принца, и если окажется, что я в состоянии ему помочь, я с великой охотой возьмусь за лечение. Король выполнил мою просьбу, после чего, подсев к юноше, я осмотрел его раны и увидел, что их всего две: одна на лбу, хоть и большая, но не опасная, а другая на правой руке, где большой палец был почти оторван. Тут господь бог вселил в меня новые силы, и я сказал королю, чтобы он не сокрушался и что, с божьей помощью, я вылечу его сына меньше чем за месяц. Я уже собрался было перевязать ему раны, но бонзы стали жестоко упрекать короля, что он согласился на это, говоря, что теперь сын его умрет уже наверняка, и не позже, как в эту же ночь. Самое лучшее, по их мнению, было отрубить мне голову и не давать мне возможности доконать его сына, ибо, если сын [280] его умрет, а иначе и быть не может при таком лекаре, смерть его бросит тень на всю королевскую династию и сам король низко падет в глазах народа. Король ответил им, что прекрасно понимает резонность их речей, а посему умоляет их посоветовать, что же ему предпринять. Они ответили, что надо ждать бонзу Тейшеандоно и никого другого не слушаться, ибо он святой человек и одним наложением руки сможет исцелить его сына, как он не раз исцелял других, чему они были очевидцами. Король уже готов был последовать роковому совету этих слуг сатаны, но принц стал жаловаться на сильную боль от ран и потребовал, чтобы каким угодно образом пришли ему на помощь, так как больше терпеть он не может. Король снова стал советоваться с окружающими, как ему лучше поступить, Ибо, с одной стороны, бонзы предостерегают его, а с другой — сын его находится в великой опасности и испытывает сильнейшие муки. На это все сказали, что лучше приняться за лечение сейчас, чем дожидаться приезда бонзы. Король согласился с этим советом, как с наиболее разумным и правильным. Он снова обратился ко мне, приласкал меня и обещал сделать из меня очень богатого человека, если только я верну здоровье его сыну. Со слезами на глазах я ответил, что приложу все старания, в чем его величество сможет сам удостовериться.

Тут, собравшись с духом и вручив судьбу свою господу, так как другого выхода у меня не оставалось и, если бы я за это дело не взялся, мне непременно отрубили бы голову, я приготовил все то, что нужно было для врачевания. В первую очередь я приступил к ране на руке, поскольку она казалась наиболее опасной, и наложил на нее семь швов; конечно, если бы принц попал в руки настоящего хирурга, последний удовлетворился бы меньшим числом; что же касается лба, так как рана там была менее значительна, я ограничился пятью и наложил сверху пакли с яйцом, ибо такие перевязки мне не раз приходилось видеть в Индии. Через пять дней я снял швы, но продолжал ухаживать за раненым, и угодно было господу нашему, чтобы через двадцать дней он выздоровел и никаких последствий от ран у него не осталось, кроме некоторой неподвижности в суставе большого пальца. После этого и король, и все вельможи обходились со мной с отменной любезностью и уважением; не менее приветлива была королева и дочки ее. Они преподнесли мне шелковые одежды, а мужчины дарили мне мечи и веера; король же велел выдать мне шестьсот таэлей, так что одно лечение принца принесло мне более полутора тысяч крузадо. [281]

В это время я получил письма от двух португальцев, оставшихся в Танишума; они писали, что китайский пират, с которым мы прибыли в Японию, собирается вернуться в Китай; я известил об этом короля и попросил разрешения отбыть, каковое было мне дано без малейших колебаний и со всяческими благодарностями за излечение сына. Король немедленно велел снарядить мне гребную фунсе, снабдив ее всем необходимым, и дал мне двадцать слуг в качество гребцов, а капитаном ее назначил одного дворянина. Из Фушеу я отбыл в субботу утром, и в следующую пятницу после захода солнца мы прибыли в Танишума, где я встретил своих спутников, оказавших мне радостный прием. Здесь мы задержались еще на пятнадцать дней, пока шли последние приготовления к отплытию, а затем отправились в Лиампо, порт на Китайском море, уже ранее упоминавшийся мной, где португальцы в те времена занимались торговлей. Господу нашему было угодно, чтобы, следуя своим путем, мы благополучно добрались до места назначения, где были прекрасно приняты местными португальцами. Им показалось весьма необычным, что мы доверились вероломным китайцам, и они принялись расспрашивать, из каких мест мы идем и как нам пришло в голову сесть на китайское судно. Мы объяснили, как обстояло дело, и пересказали все наше путешествие, упомянув и о новой открытой нами земле — Японии ²⁴⁰, о великих количествах серебра, имеющегося там, а также об огромных прибылях, которые можно было бы получить, если продавать там китайские товары. Все так обрадовались этим известиям и, не зная, как выразить свой восторг, поспешили вознести благодарность всевышнему за такую милость и процессией прошли из собора Святого Зачатия до окраины поселка, где была расположена церковь св. Якова. Там была отслужена месса, которую завершила проповедь. Но едва покончили с этим святым и благочестивым делом, как сердцами большей части жителей поселка овладело любостяжательство. Все настолько возжелали попасть в Японию первыми, что разбились на группы и с оружием в руках бросились спорить из-за товаров, вырывая их друг у друга. Китайцы, видя такую непривычную и непомерную алчность, стали взвинчивать цены, отчего пико шелка, стоившее раньше тридцать таэлей, поднялось за какие-нибудь восемь дней до ста шестидесяти, да и по этой цене за товар дрались, будь он даже самого дурного качества. Скупив весь шелк, купцы, обуреваемые жаждой наживы, за пятнадцать дней [282] снарядили в путь девять джонок, стоявших тогда в порту, однако подготовились к плаванию так дурно, что на многих не было даже штурманов, место их занимали судовладельцы, ничего не разумевшие в этом деле. Джонки отплыли в одно прекрасное воскресенье все вместе, не задумываясь о направлении ветра и приливах и не считаясь ни с муссоном, ни со здравым смыслом,— они совершенно позабыли об опасностях, которые таит в себе море. Они были так упрямы и ослеплены, что не думали ни о каких препятствиях,— на одной из этих джонок отправился и я.

Таким вот образом мы вслепую проплавали между островами и материком весь этот день, пока в полночь не разразился сильнейший ливень, совершенно уничтоживший видимость. А налетевший шквал погнал нас на отмели у Готома, лежащего на тридцать восьмом градусе. Из девяти джонок чудом уцелели только две, а семь пошли на дно, причем ни с одной не спасся ни один человек; потери при этом были оценены в триста тысяч крузадо, не говоря уже о шестистах утонувших, в число которых входило сто сорок богатых и уважаемых португальцев. Две джонки, спасшиеся от гибели, продолжали идти своим курсом и обе вместе дошли до острова лекийцев. Наступило новолуние, и на нас налетел столь сильный норд-ост, что мы потеряли друг друга из виду. Под вечер ветер перескочил на вест-норд-вест, отчего волны взбились чрезвычайно высоко и покрылись пеной, так что ужас брал на них смотреть. Наш капитан Гаспар де Мело, человек благородного происхождения и весьма мужественный, видя, что у джонки разошлась корма и вода поднялась на девять пядей выше нижней палубы, согласился по совету старших корабельников срубить обе мачты, ибо они вызывали расхождение обшивки. И хотя рубили мы мачты с возможной осторожностью и осмотрительностью, тем не менее грот-мачта обрушилась на четырнадцать человек, среди которых было пятеро португальцев, им переломало все кости,— зрелище, столь потрясшее нас, что мы некоторое время были вне себя от ужаса. Тем временем шторм все усиливался; наше жалкое суденышко проносило на волнах почти до заката солнца, когда корпус джонки начал окончательно расходиться. Тогда капитан и весь прочий экипаж, видя печальное положение, к которому привели нас наши грехи, бросились на колени перед изваянием божьей матери и со слезами и криками стали вымаливать у нее, чтобы она добилась у своего святого сына прощения наших грехов, ибо о спасении жизни не могло быть и речи. Таким вот образом в полузатопленной джонке [283] мы провели большую часть ночи вплоть до конца второй ночной вахты, когда мы налетели на риф, от первых же ударов о который джонка наша разлетелась на куски. Погибло при этом шестьдесят два человека — одни утонули, а другие были расплющены килем. Всякий разумный читатель поймет, как горько нам было и как жалко погибших товарищей.

О том, что произошло на берегу со спасшимися после кораблекрушения

Те из нас, кто спасся после этого печального кораблекрушения,— а нас было двадцать четыре человека, не считая женщин,— как только стало светло, поняли, что мы находимся на большом Лекио ²⁴¹, так как видели вдали Огненный остров и хребет Тайдакан. Собравшись все вместе, мы, израненные устричными раковинами и острыми камнями рифа, препоручили себя со многими слезами господу нашему и пошли по грудь в воде; кое-где нам приходилось пускаться вплавь; так вот мы прошли пять суток, непрерывно мучаясь, что легко себе представить, причем единственной нашей пищей были водоросли. Наконец угодно было господу, чтобы мы добрались до земли и там еще трое суток странствовали по лесу, питаясь травами, которые у нас называются кислицей, пока не были замечены каким-то пасшим стадо мальчиком. Увидев нас, он бросился бегом к себе в деревню, стоявшую на горе в четверти легуа от того места, где мы находились, чтобы дать знать о нашем появлении жителям. Последние, трубя в раковины и колотя в барабаны, созвали всю округу, так что за три или четыре часа собралось более двухсот человек, среди них четырнадцать всадников. Едва завидев нас, они разделились на две группы и направились к нам с намерением окружить. Капитан наш, видя печальное и жалкое положение, в которое мы попали, опустился на колени и стал многими прочувственными словами внушать нам мужество, напоминая, что ничто на свете не совершается без божественной воли, а посему, как христиане, мы должны понять, что господу нашему угодно, чтобы ныне наступил наш последний час. А раз это так, мы должны подчиниться его воле, безропотно принять из его десницы печальный конец и лишь просить от всего сердца и с великой настоятельностью прощения за все [284] совершенные нами грехи. Сам он верит в божественное милосердие и убежден, что, если мы со стенаниями, как предписывают нам святые заповеди, взовем к господу, он в этот час не станет вспоминать наших прегрешений. С этими словами он воздел руки к небу и трижды повторил, заливаясь слезами: «Господи боже, смилуйся над нами!» В ответ из всех наших уст вырвался такой вопль благочестивого христианского сокрушения, что истинно могу сказать: в это мгновенно мы менее всего думали о том, чего, естественно, должны были более всего бояться. И вот, когда мы находились в этом исступлении, к нам приблизилось шестеро всадников и, видя нас нагими, безоружными и коленопреклоненными, а рядом трупы двух женщин, прониклись к нам таким состраданием, что четверо из них тут же повернули и поскакали назад, чтобы унять народ и запретить нас трогать. Вскоре они вернулись и привели с собой шесть человек, по-видимому, судейских, или, по крайней мере, исполнителей того приговора, который, как нам казалось, вынес нам всевышний. По приказанию всадников они связали нас по трое и с видимым сочувствием сказали, что бояться нам нечего, так как король лекийцев — человек богобоязненный, питающий по природе своей любовь к неимущим, которых всегда наделял щедрой милостыней, а посему, утверждали они и клялись своей верой, зла нам никакого не причинит. Утешения эти, возможно и искренние, не успокоили нас, ибо к этому времени мы почти отчаялись, и если бы такие добрые слова сказали нам даже люди, к которым мы питали полное доверие, мы бы не поверили им, а уж что говорить о жестоких и тиранических язычниках, не исповедующих нашу религию и не знающих истинного бога.

Как только нас связали, пешие обступили нас, а всадники поскакали вперед, а потом то и дело объезжали кругом наше шествие, как бы охраняя нас. Когда мы двинулись в путь, выяснилось, что три женщины, которые остались еще в живых или, точнее, были полумертвыми, не в состоянии передвигаться: от слабости и страха они то и дело лишались чувств, так что пришлось нести их на руках. И прежде чем мы дошли до деревни, две из них испустили дух, и их так и бросили нагими в лесу на растерзание хищным зверям, которых мы тут видели огромное количество.

Почти на закате солнца прибыли мы в деревню Сипаутор, где было, по-видимому, человек пятьсот с лишним жителей и где нас немедленно заперли в пагоду, обнесенную очень [285] высокой стеной, под охраной более ста человек, которые с криками и под грохот барабанов караулили нас всю ночь, в течение которой каждый из нас вкусил тот отдых, который ему удалось найти в том положении и условиях, в которых мы оказались.

Как нас отвезли в город Понгор и представили брокену правосудия ²⁴², правителю королевства

На следующий день нас пришли навестить жены видных жителей местечка и принесли нам много рису, вареной рыбы и немного местных плодов, словами и слезами выражая нам свое сочувствие. Увидев, что мы остались без всякой одежды, ибо мы были в том, в чем нас мать родила, эти женщины выбрали шесть из своего числа, и те пошли по деревне, громко восклицая:

— О люди, исповедующие веру во всевышнего, высшей целью которого является наделять земными благами людей (даже расточать их, если так можно сказать), выходите из домов ваших, дабы узреть человеческую плоть, пораженную гневом всемогущего, и придите ей на помощь пожертвованиями вашими, чтобы милость его величия не покинула бы и вас.

Услышав возгласы этих женщин, народ пришел к нам на помощь, и меньше чем за полчаса нас уже с избытком снабдили всем тем, в чем мы нуждались. Когда пробило три часа пополудни, в деревню прискакал гонец с письмом к шивалену, или военному начальнику этого селения. Последний, едва успев дочитать его, велел бить в два барабана, после чего весь народ собрался в большой пагоде, где начальник произнес речь, сообщив приказ брокена, правителя королевства, перевести нас в город Понгор, находившийся отсюда в семи легуа, против чего большинство восстало, шесть или семь раз отказываясь выполнить это приказание. По этому поводу поднялся большой шум, и ни к какому решению за этот день никто не пришел, отослали лишь гонца к брокену с сообщением о том, что произошло. Здесь мы переночевали еще одну ночь. Наутро, в восемь часов, в Сипаутор явилось двое перетанда (нечто вроде наших судей) с большим количеством жителей Понгора и двадцатью всадниками. У местных писцов они составили длинную грамоту вроде расписки и забрали нас. Когда уже почти стемнело, мы остановились [286] в селении под названием Гундемилау, где нас бросили в подземную тюрьму, напоминавшую колодец, наполненную стоячей водой, в которой мы провели ночь в жестоких мучениях из-за бесчисленного количества пиявок, вытянувших из нас немалое количество крови. На следующий день нас повезли в Понгор, куда мы прибыли в четыре часа пополудни. Так как было уже поздно, брокен допроса нам не учинил; допросил он нас лишь на третий день. Нас доставили к нему в оковах, проведя по четырем главным улицам города сопровождаемых огромной толпой, взиравшей на нас, если судить по выражению лиц, особенно женщин, с сочувствием и состраданием к нашей бедности и несчастному положению. Таким образом дошли мы до здания суда и прождали долгое время в помещении охраны, ибо мы пришли слишком рано. Когда час разбора дел наступил, раздались три удара в колокол, и перед нами открылась дверь, через которую мы прошли в большой зал, где на убранном шелком возвышении под балдахином восседал брокен. Вокруг него сидели, поджав под себя ноги, шесть булавоносцев, а внизу, вдоль стен, стояли люди, вооруженные отделанными золотом и серебром алебардами. Помещение было заполнено людьми из самых различных стран; мы доселе в этих краях таковых не видели. Когда толпа угомонилась, мы простерлись ниц перед возвышением, где находился брокен, и со слезами на глазах обратились к нему со следующими словами:

— Умоляем тебя, господин наш, во имя того, кто сотворил небо и землю и под чьей властью мы все находимся, проявить сострадание к нашей горестной участи. Если волны морские повергли нас в такую бездну отчаяния, прояви хоть ты милосердие и заступись за нас перед своим королем, да сжалится он над нами. Мы несчастные чужеземцы, лишившиеся всякой помощи и поддержки, ибо так порешил господь наказать нас за наши прегрешения.

На что брокен, окинув взглядом окружающих и покачав головой, произнес:

— Что можете вы сказать об этих людях? Они говорят о боге так, словно они постигли его истину; видно, мир огромен, и мы о нем еще очень мало знаем. Возможно, им известен источник всех благ, и, может быть, есть основание поступить с ними так, как они просят, заливаясь слезами.

И, обратившись к нам, которые все еще лежали на полу с воздетыми руками, словно поклонялись божеству, продолжал:

— Мне очень жалко вас, и я так скорблю, видя ваши [287] страдания и бедность, что истинно говорю вам, если бы на это было согласие короля, я охотнее занял бы место любого из вас, сколь бы несчастен он ни был, чем исправлять ту должность, на которую я назначен за грехи свои. Ибо, боюсь, мне придется оскорбить вас, чего я не хотел бы делать, но раз мне приходится выполнять свой долг и я обязан вершить суд, прошу вас не удивляться, что я задам вам некоторые вопросы, необходимые для ведения вашего дела, а что касается вашего освобождения, если только господь дарует мне прожить еще некоторое время, то вам оно даровано будет. И уверьтесь в твердости моего обещания, ибо знаю, что король, мой государь, по-царски милостив к таким беднякам, как вы.

Мы поблагодарили его за эти обещания, пролив изобильное количество слез, ибо находились в таком состоянии, что ответить словами уже были не в силах.

О вопросах, которые были нам заданы, о том, как мы на них отвечали и что после итого произошло

Брокен немедленно велел четырем писцам и двум перетанда (нашим судьям, как я уже говорил) приблизиться к нему и, поднявшись с места с гневным лицом и держа в руке обнаженный меч, произнес внятно и достаточно громко, чтобы все его услышали:

— Я, Пинашилау, брокен сего города Понгора, по приказу того, кого мы почитаем власами и украшением глав наших, повелителя страны лекийцев и всех земель, омываемых обоими морями, где пресные и соленые воды разделяют рудники его сокровищ, всей силой своей власти строго предостерегаю вас и приказываю вам не кривить душой, а чистосердечно и ясно поведать нам, кто вы такие, из какой земли, какова эта земля и как она называется.

На это мы ответили всю правду, а именно, что мы португальцы, а проживали в Малакке.

Он продолжал:

— Что же привело вас сюда, или куда направлялись вы, когда потерпели крушение?

Мы ответили ему, что, будучи купцами, торгующими своими товарами, мы сели на корабли в Китайском государстве, в порту Лиампо, дабы отправиться в Танишума, куда [288] уже несколько раз заходили, но, дойдя до Огненного острова, были настигнуты грозой и не смогли удержаться в дрейфе; нас носило ветром три дня и три ночи, после чего мы сели на скалы у Тайдакана, где из девяноста двух человек нашего экипажа тут же утонуло шестьдесят восемь, а нас, двадцать четыре, которые сейчас перед ним, чудом спас всевышний, лишь оставив на нас раны, которые брокен видит на наших телах.

В ответ на это он спросил:

— А как добыли вы деньги на столь великие богатства и драгоценные шелка, которые волны выбросили с вашей джонки и которые достались нашим людям? Как мне было сказано, ценность их велика: около ста тысяч таэлей. А посему невероятным кажется мне, чтобы люди честным путем могли получить все это, не будучи участниками в грабежах, каковые, по великому оскорблению, которое они наносят божеству, скорее дело рабов змеи из Обители Дыма, чем слуг Обители Солнца, где праведные и чистые сердцем купаются среди сладостных благовоний в прозрачных прудах всевышнего.

Мы сказали, что мы купцы и только купцы, а не разбойники, как он нас уже несколько раз назвал, ибо бог, в которого мы верим, запрещает нам в святых своих заповедях и убийство и кражу.

Брокен, оглядев присутствующих, промолвил:

— Если они не лгут, то они такие же, как и мы, а бог их много лучше, чем все другие боги, если все, что они говорят,— правда.

И, обратившись к нам, продолжал свои вопросы, не изменяя сурового и гневного выражения лица, как верный своему долгу судья. Допрашивал он нас около часа и напоследок задал такой вопрос:

— Почему в прошлые годы, когда ваши люди, польстившись на богатство Малакки, брали ее ²⁴³, они так безжалостно убивали наших, чему свидетельницами являются еще некоторые вдовы, проживающие на этой земле?

Мы ответили, что это, верно, было следствием войны, а отнюдь не стремлением к грабежу, ибо грабежом мы нигде не занимаемся.

Он возразил:

— А как же назвать то, чем вы славитесь? Станете ли вы утверждать, что завоеватель не грабит, что прибегающий к насилию не убивает, что поработитель не вызывает возмущения, что удовлетворяющий свою алчность не крадет, что [289] принуждающий других не является тираном? Ибо все это говорят о вас и истинность слов своих подтверждают клятвой. А посему то, что господь покинул вас и дозволил волнам морским поглотить и утопить некоторых из вас, сдастся мне, свидетельствует лишь о беспристрастии его правосудия, и считать это учиненной вам несправедливостью невозможно.

И, поднявшись со своего седалища, перетанда приказал отвести нас в тюрьму, где должны были объявить нашу участь, а зависела она от сострадания, которое угодно будет государю проявить к нам. Все это повергло нас в великое уныние и отчаяние, ибо мы потеряли надежду спасти свою жизнь.

На следующий же день король был поставлен в известность, что мы содержимся в тюрьме и что нам учинен был допрос. К сказанному брокен добавил кое-какие соображения в нашу пользу, и лишь благодаря ему король отказался от своего первоначального намерения казнить нас, что всячески внушали ему китайцы. В этой тюрьме мы просидели почти два месяца в большой тревоге, ибо все это время мы не знали, чем все это кончится. Между тем король, пожелай узнать о нас нечто большее, чем то, что сообщил ему брокен, подослал к нам человека по имени Раудива, который должен был тайно прийти в тюрьму, где мы содержались, и под видом иностранного купца разузнать от нас во всех подробностях, почему мы прибыли в эту страну, чтобы потом, на основании полученных от него сведений, король мог принять наиболее справедливое, на его взгляд, решение. И хотя подослан был к нам этот человек тайно, однако нашлись люди, предупредившие нас о том накануне. По этому случаю мы приняли самый скорбный и жалостный вид, ибо, как ни тягостны были условия, в которых нам приходилось существовать, притворствовать мы не разучились,— после господа бога чаще всего мы прибегали к лицемерию, и в этом деле оно сослужило нам лучшую службу, чем все прочие средства.

Человек этот пришел к нам в тюрьму в сопровождении надзирателей и, внимательно осмотрев нас каждого по очереди, позвал журубаку — толмача и сказал ему:

— Спроси у этих людей, почему господь лишил их защиты своей десницы и его божественная справедливость допустила, чтобы о жизни и смерти их решало разумение человеков, для которых угрызения совести, живописующие ужас души в последний час ее земного бытия, ничего не значат. Сдается мне, за грехи досталась этим людям их теперешняя доля! [290]

Мы ответили ему, что он совершенно прав, ибо всякому ясно, что грехи человеческие суть главная причина его несчастий; но что и это не препятствует богу, отцу нашему и милостивцу, жалеть тех, кто со слезами и стенаниями непрерывно взывает к нему. На божескую доброту мы и возлагаем все наши надежды, уповая, что он побудит короля проникнуться правдой нашей и судить нас по справедливости, ибо мы злополучные чужеземцы, не имеющие покровительства, что для людей является главным, на что в этой жизни они обращают больше внимания.

На это он ответил:

— Вы правы, если только слова ваши выражают то, что у вас на сердце, и, если дело обстоит действительно так, как вы уверяете, не печальтесь. Тот, кто создал все, что явлено очам нашим в благолепии ночи, и кто, как мы видим при свете дня, заботится о пропитании малейшей твари, не откажет вам в вожделенной вами свободе, ибо с тяжкими стопами вы непрестанно молите о ней, а посему очень прошу вас, не посетуйте на меня, если я попрошу вас без всякой утайки посвятить меня во все то, что я хотел бы узнать от вас, а именно: что вы за люди, из какой страны и в какой части света обитаете, как называется земля, или владения, вашего короля, если у вас таковой есть, равно как и причину, побудившую вас прибыть в здешние края, а также куда вы шли с таким множеством драгоценных товаров, которые море выбросило на берег Тайдакана, от чего здешний народ пришел в великое изумление и, верно, про себя думает; вы не кто иные, как вельможи с Китайской земли, наибольшей из всех стран мира.

На эти вопросы, равно как и на многие другие, мы отвечали так, как считали необходимым при данных обстоятельствах; ответами он был настолько удовлетворен, что вызвался даже похлопотать перед королем о нашем освобождении, ни разу ни словом одним не намекая, кем он послан. В течение всего нашего разговора он не переставал изображать иностранца и такого же купца, как и мы. Прощаясь, он горячо рекомендовал нас тюремщику, прося его снабжать нас всем необходимым, ибо он заплатит ему за это столько, сколько тот пожелает. За все мы его поблагодарили, проливая в изобилии слезы, которые, в свою очередь, побудили его к сочувствию, так что он оставил нам даже золотое запястье, весившее тридцать крузадо, и шесть мешков риса, да еще принес извинения за то, что одарил нас так скудно. [291]

Вернувшись к королю, человек этот дал ему отчет о наших разговорах и уверил, что мы отнюдь не те злодеи, коими рисовали нас китайцы, и что он готов тысячу раз дать в том голову на отсечение. Говорят, что после этого некоторые подозрения, которые внушили королю наши недоброжелатели, несколько рассеялись, и, основываясь на донесении этого человека и на благоприятном отзыве о нас брокена, он уже готов был нас выпустить, как, на нашу беду, в порт на четырех джонках прибыл некий китайский пират, которому король предоставлял у себя приют за то, что тот делился с ним половиной добычи, награбленной в китайских морях. Пират этот пользовался большим уважением у короля и у всех вельмож, и надо же было, чтобы за грехи наши он оказался самым злейшим врагом португальцев из всех, что были в то время на земле. Вражда та началась из-за столкновения, которое произошло год назад между нашими соотечественниками и этим пиратом в порту Ламау, где комендантом был некий Лансароте Перейра из Понте-де-Лима. У китайца спалили три джонки и перебили двести человек. Эта собака, узнав, что мы в тюрьме и король собирается нас выпустить, так запутал все дело и возвел на нас столько поклепов, что едва не внушил королю, что тот из-за нас может весьма скоро лишиться престола, ибо сначала мы под видом торговли обследуем облюбованную нами страну, а потом, как разбойники, врываемся в нее, грабя, убивая и опустошая все, что мы там находили. Сведения эти так подействовали на короля, что заставили его коренным образом изменить свое решение и ввиду этого предать нас четвертованию, а члены наши выставить напоказ на главных улицах, дабы все знали, что мы по справедливости заслужили такую казнь.

Комментарии

226. Багетор — Красная река в Северном Вьетнаме.

227. Танишума — остров Танэгасима, близ острова Кюсю в Японии.

228. Науделун — капитан торгового судна.

229. Саншан — остров недалеко от города Гуанчжоу в Китае.

230. ...разгромленный армадой шиншейскою айтау...— Имеется в виду Чжу Вань, назначенный в 1547 г. военным губернатором провинции Чжэцзян и управляющим военными делами провинции Фуцзянь. Он вел решительную борьбу с пиратами до 1551 г.

231. Наутакин.— Этим словом Пинто обозначает губернаторов или самостоятельных князей небольших портовых городов у самых различных народов. Происхождение слова неясно.

232. Шеншикожин — Согласно Пинто, этим словом японцы обозначали страну на краю света и ее жителей, за которых они принимали португальцев.

233. ...доселе неведомый им вид стрельбы...— Это не совсем точно, так как пираты, в том числе японцы, уже применяли огнестрельное оружие, о чем пишет сам Пинто.

234. Король Бунго.— Бунго — название одной из провинций на острове Кюсю. «Королем» Пинто ошибочно называет одного из князей острова Кюсю, князя Отомо или князя Сацума, которые фактически были независимы от центральной власти в 40-х годах XVI в.

235. Фушеу — город Фунай на острове Кюсю, современный Оита.

236. ...мушкетов уже имеется тридцать тысяч...— Японцы исключительно быстро наладили массовое производство огнестрельного оружия.

237. ...повелитель великих домов Фианисимы, и Тозы, и Бандоу...— Основой социальной структуры японских феодалов были вассальные связи различных кланов — «домов». Названия, к сожалению, сильно искажены (как и японские имена), кроме Тоса. Это южная часть острова Сикоку, к востоку от Кюсю.

238. Гото — острова к югу от острова Кюсю.

239. ...стрельбой из своего мушкета...— Пример несоответствия деталей у Пинто. Выше сказано, что единственный мушкет был у португальца, оставшегося в пункте первой высадки, а у самого Пинто его не было.

240. ...открытой нами земле — Японии...— Пинто, действительно, наиболее вероятный претендент на звание «открывателя» Японии в том смысле, что он первый там побывал из известных нам путешественников. Но сам факт существования Японии на северо-востоке был известен, разумеется, ранее.

241. ...мы находимся на большом Лекио...— Это или один из крупных островов группы Рюкю, к югу от Японии, или Тайвань.

242. Брокен правосудия.— Значение термина непонятно, терминология явно выдумана Пинто.

243. ...в прошлые годы, когда ваши люди, польстившись на богатства Малакки, брали ее...— Правитель одного из островов Рюкю имеет в виду взятие Малакки португальцами в 1511 г., когда победители вырезали много иностранных купеческих колоний в городе.