ПЕТР ПЕТРЕЙ

ИСТОРИЯ О ВЕЛИКОМ КНЯЖЕСТВЕ МОСКОВСКОМ

Часть вторая

Так как великий князь Шуйский держал в жестокой осаде и сильно теснил Калугу, Петр Федорович выслал из Тулы несколько тысяч человек на выручку Болотникову. Москвитяне тоже послали войско им навстречу из своего стана; те и другие встретились, и москвитяне были отбиты и принуждены бежать с ужасом в стан. Узнав о том, Болотников сделал вылазку из города на другое войско, пришедшее из Тулы, со всеми силами напал на стан москвитян и всех разогнал их. В большом страхе они бежали в Москву, бросив дробь, порох, пушки, продовольствие, платье и все, что у них было. Болотников опять запас всем этим Калугу, а сам пошел в Тулу, к Петру Федоровичу.

Но великий князь не обратил на это внимания; ободрившись, он послал войско под Серпухов, занял его и потом отправился в поход сам, с намерением осадить Тулу, потому что там были зачинщики и коноводы этой смуты и бунта, как, например, Григорий Шаховской, Петр Федорович, Иван Болотников и наместник Телятевский. Но прежде нежели великий князь подошел к городу и мог осадить его, все они двинулись навстречу ему, жестоко схватились с ним и скоро побили бы москвитян, если бы один из их полковников не передался великому князю с 4000 человек: на всех других напал такой страх, что они оставили поле сражения, вернулись опять в Тулу и укрепили ее. Но великий князь жестоко осадил и стеснил их со всех сторон и всем своим войском: никому не было ни входа, ни выхода; но все же он не мог принудить осажденных к сдаче города: они оборонялись храбро. Шуйский ничего не мог сделать ни пальбой, ни приступами, ни голодом. Они ели собак, кошек, падаль на улицах, лошадей, свои мокроты, воловьи кожи: виспель соли стоил полталера, виспель ржи 100 гульденов; о пиве никто не смел и думать, много приняли муки и перенесли голода; чернь была очень недовольна и бунтовала против вождей, Шаховского и Болотникова: говорили, что они лгут, хотели уже схватить их и выдать великому князю, потому что видели, что никакой Димитрий не являлся к ним на выручку освободить их от неприятеля. Болотников вышел к народу и говорил: “Когда возвращался я из Италии, в Польше велел позвать меня к себе один молодой человек, около 28 лет от роду, и сказал, что он истинный Димитрий, убежавший во время московского возмущения. Он взял с меня присягу на верную службу ему: я и буду служить ему, пока жив. Истинный ли он, нет ли, это не могу знать, потому что он незнаком мне, и я не видал всех его подробностей, однако ж пошлю еще гонца, чтобы он постарательнее разведал, что сделалось с тем господином, который виделся со мною в Польше и взял с меня присягу, придет ли он, или нет?”. [333]

Народ остался доволен этим ответом. Но посланный дошел не дальше города Стародуба, не осмелился заходить далеко и ждал, чем кончатся эти дела.

Так как этот гонец долго не возвращался и не приносил никакого ответа, то жители подумали, что на него напали и убили его неприятели: они посоветовались между собою и отправили другого гонца. Этот переплыл реку, прибыл в Польшу и там разливался в сетованиях о крайней нужде и опасном положении туляков; ему был дан приказ от полководца, что если не найдется никакого Димитрия и никто из друзей и родных князя Сандомирского не отважится ни на что для их выручки, то он, посол, должен после того передать королю все города и крепости, занятые ими на имя Димитрия, только бы не доставались они москвитянам.

Когда гонец этот прибыл в Польшу, друзья и родные Сандомирского князя начали хлопотать, как бы достать и поставить на ноги нового Димитрия. Сначала было очень трудно и опасно отыскать такого, который захотел бы так попроказничать. Наконец, в Белоруссии, в городе Соколе отыскали хитрого, продувного плута, который несколько времени был учителем и мог бойко говорить и читать по-русски. Его назвали Димитрием и рассказали ему все предшествовавшие происшествия, случившиеся с этими Димитриями в России. Он тотчас их выразумел, принял титул и имя и пошел в Путивль с одним польским полковником, Меховец-ким. Его признали там за Димитрия и приняли с большою радостью.

Оттуда он отправился в Северское княжество и прибыл сам-третей в Стародуб, но не выдавал себя Димитрием, убитым в Москве великим князем, а назвался Нагим, одним из друзей его, и говорил, что Димитрий недалеко: он едет с господином Меховецким и несколькими тысячами конников и воинов; пусть же они будут рады ему, а в нем найдут очень милостивого государя, который пожалует их прекрасными льготами за то, что вели себя так честно и верно.

Но как полковник Меховецкий замедлил несколькими днями долее, нежели полагали жители, им стало досадно, что этот Нагой дурачит их и смеется над ними, схватили его с товарищами, повели всех поочередно на пытку, положили одного, по имени Алексей, на пыталь-ную лавку и начали славно хлестать его по спине розгами до крови; они не хотели перестать, пока не скажет, где великий князь Димитрий, в живых ли он и где находится. Он кричал и просил, чтобы перестали, что он скажет, где Димитрий, и начал так: “Ах вы, дурачье! Смеете ли вы меня так мучить и пытать из-за вашего государя великого князя, разве не узнаете его? Вот он стоит: посмотрите, как вы его отделали! Тот-то и есть великий князь Димитрий, что выдавал себя за Нагого. Он в ваших руках: если хотите его погубить вместе с нами, то можете сделать это. Он не объявлял себя потому, что хотел сначала узнать, обрадуетесь ли его приходу”.

Услыхав это, все они поклонились Нагому в землю, целовали его ноги и сказали: “Милостивейший государь! Виноваты, мы дурно [334] обошлись с тобой; прости нас, государь, отпусти нам этот жестокий грех: будем жить и умрем за тебя”. Они повели его с большим почетом и уважением в прекрасную комнату, и таким образом в Стародубе признали его в другой раз за убитого в Москве Димитрия.

Лишь только что узнал о том посланный из Тулы, проживавший в этом городе, он запрыгал и чрезвычайно обрадовался его приходу, пошел к нему, подал письма на его имя из Тулы, однако ж тотчас же заметил, что это не прежний, которого убили в Москве, а другой.

Но как этот посол был поляк, то и засвидетельствовал ему особенное почтение при всем народе, будто коротко знает его, как прежнего своего господина, хоть и не видал его во всю жизнь ни разу. Увидав это, народ еще больше утвердился в своем мнении, что он настоящий и подлинный Димитрий. В тот же день прибыл и Меховецкий с несколькими ротами всадников. Лжедимитрий велел ему идти в город Козельск и освободить его: он сам скоро пойдет за ним на выручку Тулы и Калуги.

Этот вновь принятый Димитрий, по числу третий, прежде чем ему отправиться дальше в страну, еще лучше хотел испытать русских в Стародубе и велел одному поляку, по имени Иван Заруцкий, выехать за городские ворота с копьем, а сам он тоже выедет вслед за поляком, для примерного сражения с ним. Когда же народ соберется толпою и будет смотреть, Заруцкий должен броситься на него с копьем и немного дотронуться до него: он свалится, как будто сбитый с лошади, а поляк поедет к себе на квартиру и спрячется там. Если народ затеет что-нибудь недоброе с ним, то Лжедимитрий увидит, что он верен и предан ему, а поляку не будет никакого вреда.

Уговорившись так, они выехали на место и сразились. Заруцкий бросился на Димитрия, этот свалился с лошади и прикинулся полумертвым. Народ закричал в один голос, что надобно схватить изменника: взяли его, славно отделали плетьми, стащили с лошади, привели связанного к своему государю, Димитрию, и спрашивали, как им казнить его. Услыхав, что Заруцкому досталось порядком, Димитрий засмеялся и сказал: “Спасибо всем вам, верным моим подданным, за то, что я в другой раз узнал ваше прямодушие со мною, за то, что вы мне преданы и верны: я совершенно невредим, хотел только испытать вас и сам велел так поступить Заруцкому”. Они дивились его находчивости и благоразумию, а Заруцкий принял побои себе на здоровье.

Выручив приверженцев Лжедимитрия в Козельске, отбив и прогнав от него москвитян, Меховецкий поджидал прихода самозванца с войском; этот уже выступил и хотел выручать Тулу и Калугу, но Меховецкий узнал, что три города, Волхов, Белый и Лихвин, передались великому князю и скоро взяли бы головою этого мнимого Димитрия, если бы он не отступил и не остался на зиму в Стародубе. Благодаря случаю этого отпадения городов, начальствующие в Туле были покинуты совсем: великий князь велел запрудить текущую городом реку Упу, от чего вода разлилась так сильно, что жители должны были ездить [335] друг к другу на челноках и лодках; от голода и от воды они принуждены сдаться и договариваться о пощаде с великим князем на том условии, чтобы он пощадил их жизнь и помиловал их, а не то все они будут держаться до тех пор, пока им нечего будет есть, кроме крыс и мышей, и пока не поедят друг друга. Великий князь очень дивился тому и сказал: “Хотя я и поклялся не давать никакой пощады некоторым лицам в Туле, однако ж мне, видно, надо оставить гнев и немилость, помиловать их и даровать им жизнь за честную их стойкость и храбрость, потому что они так верны были присяге Димитрию, вору и изменнику: если бы они захотели так же верно служить и мне, как служили ему”. Он целовал крест на том, чтобы помиловать всех их: это было в день Симона и Иуды, в 1607 году.

Когда таким образом уговорились и условились, выехал из города Болотников, вошел в палатку великого князя, стал на колени, припал лицом к земле и сказал: “Я верно сдержал клятву, которую дал в Польше одному господину, называвшему себя Димитрием, родным сыном Ивана Васильевича. Подлинно ли он такой или нет, не могу знать, я не видал его никогда в прежней моей жизни, однако ж он бросил меня, и теперь я в твоих руках; коли хочешь, убей меня, со мною для того и сабля! А если пощадишь мою жизнь и помилуешь меня, я буду так же верно служить тебе, как служил ему”.

Великий князь велел ему встать и сказал, что сдержит все, что обещал и в чем поклялся. Но он сдержал клятву, как собака держит пост, как водится у всех москвитян. Только что приехав в Москву, он велел Петра Федоровича повесить, а Болотникова посадить в тюрьму, где он и умер жалкою голодною смертью, а 52 иностранца, служившие в Туле, сосланы были в Сибирь.

Взяв город Тулу, великий князь распустил по домам свое войско, кроме того, которое стояло под Калугой. К нему отправил он одного знатного боярина, бывшего также и при осаде Тулы. Ему было приказано вести переговоры с калужанами о сдаче города: если сдадутся добром, великий князь дарует всем им жизнь и окажет такое же благоволение и милость, как и жителям Тулы. Но они отвечали, что совсем не намерены сдаваться: хотя государь их и удалился от них из-за крамолы и мятежа, однако он не станет мешкать и вернется довольно скоро. С этим государем они и напали на стан великого князя и причинили много вреда его людям. Это привело в сильную досаду великого князя: он послал в стан на выручку несколько тысяч свежего войска, в котором было 4000 казаков, прежде служивших у Болотникова и потом взятых в плен. Когда освободили их, они клялась служить великому князю, а он дал им денег, платье, ружья и брони.

Когда казаки прибыли с москвитянами в калужский стан, между ними вышло несогласие. Казаки начали бунтовать, москвитяне очень испугались того, убежали ночью в Москву и бросили все, что было у них в стане. Узнав о том, казаки утром двинулись к городу, хотели, чтобы их впустили туда, потому что они люди одного с жителями [336] государя, рассказывали, как ночью прогнали москвитян, которые все бежали, оставив после себя много продовольствия, пушек и несколько бочек пороху: пусть жители возьмут все это и унесут в город.

Но наместник сначала не хотел им верить и не велел никого пускать в город. Казаки перешли реку Оку и говорили, что пойдут искать своего государя. Увидав это, калужане послали в стан людей, которые нашли все так, как рассказывали казаки, догнали этих, приказывали им вернуться к городу, однако ж казаки не слушались, зачем им прежде запрещали и отказывали, послали только сотню из своих в город, чтобы они закупили там что нужно и потом ехали за товарищами. Все, что ни нашли в стане, калужане стащили в город и снова поклялись жить для Димитрия и умереть за него.

После того как великому князю не повезло под Калугой, он опять собрался с силами на истребление и изгнание ложного и самодельного Димитрия. Самозванец, по порядку их третий, послал набирать войско в Польшу. Оттуда пришел воевода киевский, Адам Вишневецкий, с 2000 конницы, и Роман Рожинский с 4000; под городом Орлом они соединились с Меховецким и Димитрием; по согласию всего войска, Рожинского сделали главным вождем и пошли вооруженною силой под город Брянск Начальником там был ливонец, по имени Ганс Берг; он тотчас же передался Димитрию и сдал ему город без всякого приступа и сопротивления.

Около этого времени высокопочтенный шведский король, блаженной памяти Карл IX, узнал, какие хитрые замыслы были у поляков и папистов с их вымышленным Димитрием, и что они собирают сильное войско на гибель и покорение России. В 1608 году он отправил в Москву к великому князю Василию Шуйскому меня, Петра Петрея, с приказанием предостеречь его, как следует верному соседу, и дать ему знать, что королю известно, что папа со всею лигою и поляками поднимает на помощь себе разные народы, чтобы заводить всякие смуты и войны, завоевать всю Москву и привести ее в покорность и подданство себе, что уже взято несколько городов на имя Лжедимитрия и причинено много вреда грабежом, мечом и огнем. Это было очень прискорбно его величеству: чтобы остановить и предупредить это заранее, пока неприятели не ворвались еще дальше в страну, его королевское величество, как добросердечный и верный сосед великого князя и всего русского великого княжества, желает прийти к нему на помощь с несколькими тысячами своей и иноземной пехоты и конницы.

Великий князь и его бояре не обратили никакого внимания на это предложение и дружеское предостережение короля, пренебрегли им, думали, что у них достанет сил справиться с поляками, и что отпавшие русские и даже преданные полякам города отложатся от них, по примеру трех вышеназванных городов, особливо после того, как великий князь завоевал город Тулу. Однако ж он обманывался в том и испытал совсем другое, с потерею земли, людей и своего собственного счастья, о чем мы расскажем после: потому что поляки подавались все дальше в страну со своим Лжедимитрием и брали город за городом. [337]

Теперь по всей России разнеслась молва, что поляки вторгнулись в эту страну в числе многих тысяч: это навело великий страх на москвитян, и многие заключили из того, что самозванец должно быть настоящий Димитрий, убитый и сожженный в Москве. Оттого же передалось ему много русских дворян и иностранцев, которых он тотчас одарил крестьянами и деревнями, гораздо лучше их прежних поместьев, чтобы они не имели причин бежать от него, хотя бы видели и знали, что он не истинный Димитрий, а другой.

Этот Димитрий Третий велел по всем городам разглашать, чтобы, где есть бояре и дворяне у великого князя, владевшие поместьями, холопы и слуги их, приходили бы к нему и присягали на верную службу, за что он наградит их поместьями; если же у дворян в деревнях были жены и дочери, рабы могли их взять за себя замуж, владеть деревнями и служить ему. Благодаря тому он набрал себе много людей, разбегавшихся от господ по всей стране, и таким образом крепостные холопы стали боярами и дворянами, сильными и богатыми, а дворяне сделались бедняками и нищими и должны были помирать в Москве с голода.

Во время такого счастья и успехов Димитрия великий князь послал к нему навстречу многочисленное войско, чтобы не дать ему проникнуть еще дальше в страну. На половине дороги Димитрий со своими людьми встретил его, и бились жестоко друг с другом. Поляки всегда брали верх и все побивали людей великого князя: оттого русские и оробели. В войске русском один молодой ротмистр из Курляндии, по имени Бертил Ламбсдорф, тайно условился со своими начальниками, и все они послали тайком посла к Димитрию с предложением своих верноподданнических услуг: пусть он идет вперед, они передадутся ему с развернутыми знаменами при первом его наступлении

Приблизившись друг к другу, войска начали бой. Димитрий положился на тайный уговор с ним Ламбсдорфа и велел щадить немцев и нападать на одних москвитян. Русский полководец заметил это и велел Ламбсдорфу ударить на неприятеля. Конные воины не знали о замысле своего ротмистра, а ротмистр во хмелю не вспомнил о том, и немцы, напав на поляков, убили у них 400 человек. Это жестоко раздосадовало Димитрия и его полководцев: они до того рассердились и разозлились, что наверное повесили бы немецких послов от Ламбсдорфа, если бы те не ушли. Димитрий приказал всему своему войску не щадить больше немцев, если они попадутся: тогда поляки и казаки с таким остервенением напали на москвитян и немцев, что первые должны были обратиться в бегство. Ламбсдорф теперь только вспомнил свой тайный уговор, отвел своих конников в сторону и хотел передаться Димитрию с распущенными знаменами. Но это было слишком поздно. Поляки окружили их, убили 300 человек, из числа тех, которые остановились и не бежали вместе с москвитянами. Москвитяне же сочли за честных людей этих немцев, как будто они сражались храбро и по-рыцарски на их стороне и положили живот свой за великого князя, а между тем они были их злейшие враги и имели на уме всякое зло против своего законного государя, которому присягали. [338]

Когда москвитяне, полумертвые и дрожащие от страха, прибежали в Москву и стали говорить о понесенном поражении, что столько-то тысяч их убито и обращено в бегство, весь город пришел в ужас; несколько дней не знали, что начать, и в самом деле передались бы Димитрию, если бы он подвинулся ближе со своим войском.

Народ стал уже поговаривать и советоваться между собою, толковали, что если бы он был не истинный Димитрий, то дворяне, которые отправились к нему с повинною, вернулись бы назад, особливо большие бояре и дворяне, бывшие виновниками совершенных в Москве убийств. Они подбили бы народ к мятежу и измене, умертвили бы людей самозванца, выгнали бы его самого. Ничего такого народ не слыхал. Один из москвитян заговорил так: будто бы он слышал, что Димитрий такой умный и прозорливый, что с первого взгляда узнает, кто виноват и кто нет. Какой-то мясник перепугался и сказал: “Беда моя! Я не посмею явиться пред его ясные очи, потому что вот этим ножом я зарезал пятерых его слуг”. Тогда все стали отчаиваться и бояться за него.

После этого бегства москвитян из-под Калуги Димитрий со всем войском подвинулся ближе к Москве и высматривал, где бы удобнее начать осаду. В то же время на помощь ему пришел один знатный литовский боярин, по имени Иоанн Сапега, с 7000 конников. Великий князь послал войско с одним знатным боярином из своих друзей по имени Михаил Скопин: он поставил своих воинов в обозе, и пока они находились под этим прикрытием, полякам нечего было взять у них, хотя им и хотелось подраться с москвитянами, однако ж не удавалось до самой ночи на св. Иоанна: тогда поляки нечаянно нагрянули на них, разбудили их, и многие из москвитян остались лежать, но уже не вставали.

Великий князь велел привезти на стены все пушки в ожидании нападения поляков, и если бы в то время они отважились на это, то, без сомнения, овладели бы городом. Но Димитрий не дозволял того, все думая, что город сдастся, не хотел разорять или сожигать его; сколько раз поляки ни принимались за это, он все удерживал их ласковыми словами и говорил, что если разорит столицу и сожжет все ее богатства, чем будет заплатить войску? Поляки и остановились. Однако ж для него лучше бы было разорить и разрушить один город, нежели жечь и опустошать всю страну, потому что страна скоро бы выстроила такой город, а Москва одна не могла построить других городов, крепостей и деревень, разрушенных и разоренных со всею страною.

29 июня 1608 года Димитрий расположился в миле от города Москвы на реке того же имени и оставался там до 29 декабря 1609 года. У них бывали частые схватки и с обеих сторон пало много храбрых людей. Меж тем великий князь велел привезти в Москву пленных поляков, воеводу Сандомирского, дочь его, Марину Юрьевну, и племянника их, Стадницкого, со всеми другими поляками, содержавшимися в Ростове и Ярославле, чтобы поляки не делали больше вторжений [339] в страну, к ее разорению и для освобождения своих земляков. Но как Димитрий с таким множеством народа держал Москву в суровой осаде и жестоко стеснял ее, заградил все дороги и добивался освобождения пленных поляков и великой княгини, великий князь согласился со своим Советом, отпустил всех пленников и отослал их в польский стан, полагая, что поляки отступят с ними и снимут осаду; этого, однако ж, не случилось: они продолжали осаду еще усерднее и суровее прежнего.

Когда прибыли в стан пленные поляки, все войско, а особливо Димитрий, были очень довольны и веселы; велено палить изо всех пушек; поставлено несколько палаток, так чтобы можно было ходить из них друг к другу; напоследок покончили дело на том, чтобы воевода отправился в Польшу, а дочь его осталась в стане у Димитрия, ее мнимого мужа, с условием, чтобы он не касался ее до тех пор, пока не завоюет всей страны и не сядет на московском престоле.

Когда порешили все это, Лжедимитрий встретил на одном месте великую княгиню в виду всего стана; со слезами живейшей радости они поздоровались, эта веселая и забавная сцена ослепила много зорких глаз: Марина перед всем народом оказала ему все приличные почести и уважение, как своему любезному государю и мужу, целовала, ласкала его; он ее также; по всей земле пошла молва, все толковали и судили, что он истинный Димитрий, и по этому случаю много дворян изо всех мест перешло к нему в стан.

Как скоро узнал о том великий князь и увидал, что ему нет счастья в его народе, он забыл своего Бога, по пословице тех безбожных людей, которые говорят так: “Flectere si nequeo superos, Acheronta movebo” (Если не умилостивлю богов, приведу в движение силы подземного царства.), — и собрал со всей земли колдунов и колдуний, чтобы, чего не мог сделать один колдун, умел сделать другой; для употребления этих чертовых детей при их чарах и ворожбе, он велел разрезать многих брюхатых женщин и достать плод из их тела, застрелить нескольких здоровых и резвых коней и вынуть у них сердце: колдуны добились того, что когда клали и закапывали эти снадобья, получал поверхность великий князь, а когда не было того, одолевали поляки.

Многие большие бояре бежали из Москвы к Димитрию, и в числе их князь Василий Мосальский, который еще прежде с 25000 рублей перешел от великого князя Бориса Годунова к Лжедимитрию Первому и остался его маршалком, а по убиении самозванца великий князь Шуйский поставил его наместником в крепости Кексгольме; там пробыл он не больше года, до перевода своего в Москву. От того-то он опять и перебежал от Шуйского к Лжедимитрию Второму и провел у него несколько дней. Но увидав и узнав на самом деле, что это не тот Димитрий, которого полагали, а новый вор, обманщик и изменник, Мосальский опять бежал к великому князю с несколькими русскими боярами и дворянами, созвал народ и говорил гласно, что это не [340] Димитрий, которого они убили, а другой. Тогда москвитяне в первый раз стали все как один человек и оборонялись от нового Лжедимитрия и поляков до последней возможности.

Великий князь был в большом беспокойстве со своими приверженцами, будучи сильно тесним Лжедимитрием Вторым и поляками и ниоткуда не надеясь для себя помощи: они держали между собою совет, как бы избавиться от осады? Великий князь отправил из Москвы своего родственника, племянника Михаила Скопина, собирать войско в Новгороде, сверх того посланника к пресветлейшему, державнейшему, высокородному князю и государю, блаженной и достославной памяти Карлу IX, королю шведскому, горскому, вендскому и вейландскому, напомнить ему о старинном союзе, заключенном между Россиею и Швециею в Тявзине в 1595 году, и чтобы он благоволил прислать Шуйскому несколько пешего и конного войска против его неприятелей, поляков и литовцев, потому что великий князь в Москве жестоко осажден и стеснен мнимым Димитрием и поляками и нигде в другом месте не знает для себя прибежища и пособия.

Его королевское величество мог бы и отказать ему за то что прежде, когда доведен был до крайности, он не принял королевской помощи, да и при таком случае, когда польский король обратил свои главные силы на Россию, его королевское величество вел с заметным успехом войну с поляками в Ливонии и вполне мог надеяться обеспечить за собою всю эту область. Но как великодушный и вместе добродетельный и сострадательный государь, его королевское величество решился, несмотря ни на что, не покидать великого князя и русский народ в такой крайней нужде, потому что они со всем смирением искали у него помощи и защиты. Посланники обоих государей отправились в Выборг, в Финляндию, для переговоров о делах обеих держав. Они договорились между собою на следующих условиях: чтобы вышепомянутый король шведский, Карл IX, благоволил помочь великому князю пятью тысячами конного и пешего войска, на жалованье великого князя; за то великокняжеские посланники от имени своего государя обещались правильно платить вспомогательному войску короля шведского и на его содержание выдавать шведскому полководцу сполна по 32000 рублей или по 10000 талеров в месяц. В том же случае, когда великий князь окажется неисправным в уплате, он обязывается выдать двойную сумму за каждый не оплаченный месяц по приходе шведского войска в Москву.

Потом, в признательность и благодарность за оказанную помощь, великий князь должен уступить шведской короне крепость Кексгольм с принадлежащею к ней областью или страною в вечное наследственное владение, по прошествии двух месяцев после прибытия шведского войска на русскую границу. Все это ясно можно видеть в договоре, заключенном и постановленном в Выборге между уполномоченными с обеих сторон комиссарами в 1609 году. После расскажем, которая сторона всего вернее сохранила или нарушила заключенный договор. [341]

После этого постановления и Выборгского договора шведский король отправил в Россию, на помощь и выручку великому князю, благородного и знатного графа Якова Де ла Гарди, графа Леккё, барона Экгольмского, владельца Киды и Рунсы, государственного советника и рыцаря, в звании главнокомандующего, с войском из 5000 хорошо обученных и обмундированных шведских, финских и иностранных воинов, конных и пеших. Это было в то самое время, когда почти вся Россия передалась Лжедимитрию, отчасти по принуждению, отчасти добровольно. Самозванец, с польским и литовским войском из русских, литовцев и поляков, привел великого князя в такое крайнее и трудное положение, что он едва в силах был с нуждою защищаться и удерживать город Москву.

Всякий разумный человек легко рассудит, каких бесчисленных расходов стоило шведскому королю набрать такое войско и содержать его до выступления его в Россию, и значительный убыток для королевской земли, по которой оно должно было проходить до 100 миль. Не говорим уже не только о явных выгодах, которые, как заметили мы выше, были через это утрачены для короля, но и о потере крепости Парнова с значительным числом находившихся там пушек и разных военных снарядов, а это, большею частию, произошло от того, что король должен был помогать русским и вел свои войска из Ливонии.

Только что королевское войско выступило в поход, как уже, благодаря одним слухам о нем и страху его оружия, сдались великому князю крепости Кексгольм и Нотебург, до этого времени державшие сторону Лжедимитрия. Без сомнения, и крепости Копорье, Ямы, Гдов и другие принуждены бы были передаться великому князю, если бы племянник его, Михаил Васильевич Скопин, не счел неудобным тратить на это время, но настоятельно просил и убеждал спешить на выручку великого князя и освободить его от осады.

Когда полководец граф Яков Де ла Гарди прибыл со шведским войском в Новгородскую область, и город Порхов тоже последовал примеру Кексгольма и Нотебурга и сдался великому князю. Поляки, под начальством Корнезетцкого, стоявшие в числе 2000 в Старой Русе, узнав о приходе шведского войска, пришли в такой страх и отчаяние, что поспешно очистили город и ушли оттуда. Граф Де ла Гарди послал следом за ними фельдмаршалка Эберта Горна из Канкаса с сотней воинов; этот очень усердно преследовал поляков днем и ночью, наконец настиг их в Каменске, с Божиею помощию совершенно разбил, и сам начальник их едва избежал смерти. Так город Старая Руса и весь его округ приведены были в покорность великому князю.

После того полководец послал Эберта Горна, с некоторым числом войска, в Торжок, где находился польский полковник Зборовский с 3000 человек; хотя Горн не имел никаких других приказаний от полководца, кроме того, чтобы разведать о позиции и силах неприятеля, пока не подойдет сам Де ла Гарди со всем войском, однако ж он, застав неприятеля на поле близко Торжка, храбро напал на него, [342] разбил и обратил его в бегство. Зборовский должен был с великим позором бежать в большой стан. Так и Торжок был освобожден от осады. За это Лжедимитрий был очень недоволен немцами, начал смеяться над ними и бранить их, за то что поляки попались в такой просак и были застигнуты врасплох шведами.

Димитрий видел, что шведский полководец близко, войско его потерпело большое поражение, а москвитяне ободрились, видя, что ему нечего взять у них, и не хотели сдаваться; он послал Яна Сапегу осаждать Троицкий монастырь и не давать ничего привозить в Москву из прочих мест. Сапега столько же сделал под монастырем, сколько Лжедимитрий под Москвою. Но как он причинял везде много вреда стране, занял и загородил все дороги и проходы, то великий князь послал из Москвы 30000 воинов, все конников, и дал им в начальники своего брата, Ивана Ивановича Шуйского, который должен был задать полякам пир под Троицей. В двух милях от монастыря встретился им Сапе-га с войском: они бились храбро, поляки начинали уже трусить и два раза обращались в бегство.

Наконец Сапега собрался с духом и сказал своему подчиненному войску: “Любезные братья и земляки! Если мы будем все бежать, нас перебьют и никто не избегнет смерти Польша так далеко отсюда, станем же лучше сражаться по-рыцарски, чем бежать и давать себя бить, как трусливых непотребных женщин: пусть каждый постарается, сколько сил хватит, а я буду первым и передовым вашим в любви к славе, доблести и чести. Следуйте за мною! Бог наверное отдаст неприятеля в наши руки” Они напали с такою силой и бешенством на москвитян, что перебили их несколько тысяч; других же прогнали в Москву. Такой урон в людях до того лишил бодрости и обессилил великого князя, что он уж больше не осмеливался выходить в поле без шведского войска, оставил в покое и Сапегу до тех пор, пока не прибыл шведский полководец и не прогнал от монастыря поляка.

Находясь теперь в мирном и спокойном положении под монастырем, Сапега послал несколько рот поляков и казаков для разведывания, нельзя ли привести каких-нибудь городов к присяге Лжедимитрию? Это и посчастливилось ему: два города, Переслав и Ростов, присягнули в верности и преданности самозванцу. Однако ж Ростов хотел было потом изменить, но ему плохо пришлось за это: весь город был вырезан и сожжен. Поляки получили превосходную добычу в его монастырях и церквах в золоте и серебре, драгоценных каменьях и жемчуге, поснимали с икон все их серебряные ризы, а со св. Леонтия, лежащего в серебряной раке, золотую в 300 фунтов весом, изрубили эти ризы топорами в куски и разделили между собою. Митрополита отвели пленником под Москву к Димитрию, который принял его милостиво и сделал своим патриархом. Говорили, что в посохе митрополита был рубин, стоивший 200 гульденов и подаренный им Димитрию. С этого города взял себе пример богатый торговый промышленный город Ярославль и сдался Димитрию на таких условиях, чтобы гражданам было оставлено [343] их судопроизводство, поляки не тревожили бы их и не позорили их жен и детей. Они будут верны и преданы Лжедимитрию и сделают для него все возможное; послали в стан к нему 30000 рублей золотом и желали себе начальника, который управлял бы ими и оборонял их от поляков. Димитрий дал им в начальники Лоренца Бюгге, шведа, родом из области Гельзингеланда, который больше 30 лет жил в России и приведен был в Москву пленником из Ливонии при тиране Иване Васильевиче. Этот капитан пришел в Ярославль с 1000 конных воинов: граждане долгое время снабжали их с лошадьми пищею и питьем, сеном, овсом и всем нужным.

Города Кострома, Галич, Вологда тоже присягнули в верности Лжедимитрию и долго бы оставались верны присяге, если бы не подбил и не взбунтовал их один перекрещенец, по имени Даниил Эйлов, тамошний житель, имевший на откупу соляную торговлю. Он говорил им, что они не обязаны хранить присягу, потому что он доподлинно узнал, что этот вор и обманщик, выдающий себя за истинного Димитрия, совсем не тот, что венчан на царство в Москве, а другой, говорил также, что собрал в своих поместьях 200 человек с копьями и луками, чтобы заставить поляков поскорее убраться от них. Это длилось, однако ж, недолго: поляки проведали о том, навестили Эйлова, перебили 200 человек, а самого с детьми взяли в плен, и он должен был выкупать себя за 600 талеров. Тогда же явился туда и один польский ротмистр, Александр Лисовский, с пятью тысячами казаков и 600 конных воинов, перебил несколько тысяч русских, разъезжал по всем сторонам в области, куда только ему было угодно, дочиста разорял и опустошал все и не переставал это делать до тех пор, пока не добрался до городов Галича и Костромы, сжег их и отступил с огромной и богатой добычей.

При таком весьма бедственном состоянии всей страны двинулся из Литвы и польский король Сигизмунд с 20000 войска к Смоленску и требовал себе этот город, как старинную собственность польской короны. Но жители не знали, что дать ему, кроме пороха и свинца. Он стоял под Смоленском два с половиною года, пока совсем не овладел им: на приступах и в стычках потерял много храбрых воинов, которых в одном полном полку едва осталось и ушло оттуда только 400; впрочем, если бы в городе не открылось опасной болезни, жители оборонялись бы гораздо дольше. Но что было делать трем или четырем сотням больных воинов в таком обширном городе, против такого множества людей за его стенами? Жители должны были уступить и отдать себя на резню, подобно овцам; смерти избежал один наместник с сыном, которых взяли в плен и увели в Польшу.

В то время как польский король держал в такой крепкой осаде Смоленск, великий князь Василий Иванович Шуйский отправил к нему из Москвы гонца с таким письмом, что уступит ему всю Россию, только бы он пришел и пособил ему отбить и прогнать вора и изменника, выдававшего себя за Димитрия. Король смолчал на это, не дал никакого ответа, удержал гонца у себя. В досаде на то, великий князь отправил [344] другого гонца к начальнику Смоленска, но этот гонец был схвачен польским сторожевым отрядом: у него найдены письма от великого князя к начальнику Смоленска, убеждавшие его “держаться и защититься от короля смело и храбро; что великий князь склонил ласковыми словами короля Сигизмунда помочь ему смирить и одолеть Димитрия; а когда это исполнится, он то сделает с королем и его плешивыми головами, что не много их уйдет из России”. Когда донесли о том королю, он тотчас же заметил, что это плутовство и коварство, дивился лукавству и обманчивости русских, а обоих послов, как присланного к нему, так и другого, к начальнику Смоленска, велел бросить в реку и утопить, сказав при этом: “Нельзя верить ни одному москвитянину. Если будет на то воля Божия и я найду время и случай, достанется же от меня плутоватому великому князю, я не останусь у него в дураках”.

Предъявлявший права свои Димитрий узнал об этом происшествии с великокняжескими послами под Смоленском. Поляки привели в покорность ему несколько городов и вошли в стан с большою добычей, отчего подешевели все съестные припасы и напитки. Димитрий слышал также, что между русскими и шведским войском вышли ссора и несогласие: думая, что шведы вернутся назад и не двинутся дальше в страну, а оттого и война пойдет лучше, он стал доволен и весел, полагал, что все теперь выиграно и беда прошла, велел тайком обвенчать себя в стане с Мариной Юрьевной, женою убитого Лжедимитрия Первого, или Гришки, хоть и дал клятву ее отцу, Сандомирскому воеводе, не делать свадьбы, пока не завоюет Москвы и не сядет на престоле. Женившись на коронованной великой княгине, сделался очень горд и надут, называл себя единственным христианским императором под солнцем, как видно из следующего его титула такого содержания:

“Мы, Димитрий Иванович, император всероссийский, повелитель и самодержец Московской державы, царь всего великого княжества Русского, государь Богодарованный, Богоизбранный, Богохранимый, Богом помазанный и вознесенный над всеми другими государями, подобно другому Израилю руководимый и осеняемый силою Божией, христианский император от солнечного восхода и запада, и многих областей государь и повелитель”.

В то время, когда Димитрий так веселился, пировал и ликовал в стане под Москвою, шведский полководец, граф Яков Де ла Гарди, с русским вождем, Михаилом Скопиным, подошел к городу Твери; у них было большое сражение с поляками, и победа опять осталась за шведами, которые одолели и обратили поляков в бегство. По окончании битвы русский полководец Скопин бросился на шею к графу Де ла Гарди со слезами на глазах благодарил и сказал, что дядя его, великий князь, и все русское государство никогда не будут в силах достойно отблагодарить его и королевское войско, а тем менее заплатить за эту важную услугу.

Если бы поступили по желанию русского вождя Скопина, Москва и великий князь сдались бы неприятелю прежде, чем подоспел к ним [345] кто-нибудь на выручку, потому что когда на первый день победа из-за проливного дождя осталась нерешенною на обеих сторонах, Скопин хотел отступить в удобное и безопасное место, пока они не получат подкреплений из Швеции. Но шведский полководец вразумил его, что не храбрость неприятеля, а только непредвиденный случай, дождик, помешал полной победе над ним в прошлый день и что крайнее положение великого князя и города Москвы не дозволяет такой долгой отсрочки. Против воли и согласия русского вождя на третий день после того он храбро напал на неприятеля и победил его. Надобно удивляться, что шведский полководец и его войско были так добродушны, что рисковали жизнью для блага таких людей, которые не только постыдно оставили их в бою в прежний раз и обратили тыл неприятелю, но еще во время жаркого боя похитили их вещи и поклажу: у некоторых из главных шведских офицеров изо всего их значительного гардероба не осталось никакого платья, кроме того, что было на них; они сражались за своих грабителей, для которых не было бы печали, если бы шведы лишились с имением и жизни, и свободы; они стали рассуждать о несправедливости к ним русских, а большая часть их до того обиделась, что против воли полководца вернулись в Ливонию.

Несмотря на то, полководец с оставшимся у него войском отправился в Коломну, а потом в Александровскую слободу и оставался там до тех пор, пока не прибыл к нему на помощь королевский комиссар и адмирал Генрих Тённисен с несколькими тысячами пехоты и конницы. Как скоро узнали о том поляки, Зборовский и Сапега вышли из стана с 18 тысячами человек, хотели попытать счастья, нельзя ли им овладеть городом и выгнать из него шведов, чтобы они не подошли ближе к Москве и не освободили от осады великого князя. Благодаря, однако ж, осторожности и храбрости шведского полководца, они были отражены, разбиты и прогнаны.

Граф Яков и Михаил Скопин всегда были счастливы с неприятелем и все побеждали поляков, что разнеслось по всей стране: многие города и крепости, присягнувшие Димитрию, отложились от него, каковы: Вологда, Галич, Романов, Молога, Рыбинск, Суздаль, Ярославль, Углич, Кашин и многие другие, граждане и поселяне собрались в числе нескольких тысяч и везде нападали врасплох на поляков и изменников русских, которые стояли за Лжедимитрия, высылались на грабеж и безжалостно притесняли бедных жителей; не только отнимали у них все, что найдут, но еще мучили их, чтобы сказали, где спрятаны и зарыты у них пожитки, серебро и золото, насиловали и позорили их жен и дочерей, так что жалко было видеть все это. Зато когда граждане и крестьяне одолевали их, они должны были расплачиваться тем же: их убивали до смерти, раздевали донага, а некоторых толкали под лед живых, приговаривая: “Негодные плуты и изменники, вы в короткое время дочиста разорили и разграбили это место, сожрали всех овец, быков, коров и телят: ступайте же теперь под лед и ешьте рыбу в Волге и в других реках!”. [346]

Чтобы положить конец таким проделкам жителей, был послан из стана ротмистр Лисовский с несколькими тысячами человек, но и он ничего не мог сделать, потому что везде, где ни стояли, они огораживали себя крепким частоколом, и поляки должны были оставить их в покое. Но один из немцев, Иохим Шмидт, сын цирюльника, во время Шведской войны убежавшего в Россию, был до того отважен, что поехал в город Ярославль, потому что очень знаком был с тамошними горожанами и имел жену ярославку: он намеревался убедить их, чтобы они сдались Лжедимитрию и не заводили кровопролития. Заметив его из города, граждане высыпали толпою к городским воротам и хотели знать, что ему надо. Он сказал, что сделано распоряжение по их жалобам. Димитрий пришлет к ним одного знатного польского господина, который будет останавливать поляков и так накажет злодеев, причинявших насилия и отягощения жителям, что они будут помнить. Что же сделали ярославцы? Они все заманивали его ласковыми словами ближе к себе, схватили под уздцы его лошадь, свели его с нее, притащили в город, поставили на огонь большой пивоварный котел, налили до краев медом и бросили туда Шмидта, совсем нагого: варили, кипятили его, так что мясо стало отваливаться от костей, потом вынули из котла и бросили кости и мясо за вал на съедение свиньям и собакам. Узнав о том, Лисовский пошел туда и сжег городские предместья, также другие местечки и деревни, изрубил всех мужчин и женщин, старых и молодых, и удалился оттуда с большой добычей.

Между тем шведский полководец граф Яков и Михаил Скопин тоже не оставались без дела, послали несколько взводов конницы в Переславль, чтобы не только отрезать Лисовскому отступление в стан, но и занять этот город. Это и удалось им: они взяли город приступом, побили всех поляков, которые там были, принудили русских опять присягнуть великому князю и потом отдыхали несколько недель.

Получив порядочное подкрепление из Швеции в коннице и пехоте, и находя себя, вместе с русскими, в числе нескольких тысяч, шведский полководец граф Яков привел многие города, монастыри и крепости в покорность великому князю, потом пошел, через Калязин, Углич и Кашин, в Александровскую слободу и храбро отбил поляков, хотевших осадить его там После всего того он отправился наконец со Скопиным в поход на Сапегу, осаждавшего Троицкий монастырь: они хотели покушать и разделить с ним Мартынова гуся, хоть Сапега и не звал их Это было очень досадно полякам, и они убежали оттуда, бросив гуся не ощипанного и не жареного, по случаю нечаянного прихода русских и шведов, отступили к городу Дмитрову, укрепили его и держались, но не долго, потому что там стали станом граф Яков и Михаил Скопин, через что сделались открыты все дороги к Москве, уже довольно времени занимаемые поляками, как между Новгородом и Москвою, так и Холмогорами, Ярославлем и Москвою; теперь стало свободно и безопасно ездить по ним туда и обратно и возить разные съестные припасы в Москву и в стан. [347]

Около этого же времени польский король Сигизмунд стоял со своим войском под городом Смоленском и отправил послов в большой польский стан под Москвой, с увещанием, чтобы поляки припомнили, чего наделали в Польше прежним своим возмущением и лишились из-за того и жизни, и имущества, движимого и недвижимого. Все это он простит им и велит возвратить все взятые в казну имения, если только они схватят и приведут к нему под Смоленск того обманщика и изменника, которому служат они и который позволил себе назваться Димитрием, сыном Ивана Васильевича. Приехавши в стан, послы тайно передали свое поручение полководцу Рожинскому; Димитрий думал каждый день, что посланники будут просить у него приема, но как этого не случилось, он велел позвать к себе полководца и спросил, как ему понимать это, что королевские послы не стараются передать ему свое поручение, потому что уже несколько дней живут в стане и каждый день ведут разговоры с ним.

Рожинский, уже обсудивший с главными офицерами и ротмистрами, как им приняться за это дело и возвратить королевское расположение к себе, отвечал ему с пренебрежением, погрозил своим начальническим жезлом, бывшим у него в руке, и сказал: “Ах ты блядин сын! Что тебе за надобность знать, какие дела у меня с послами? Черт знает, кто ты, где родился и какого происхождения. Долго мы проливали нашу кровь за тебя и не получали еще жалованья”.

Димитрий ускользнул от него, пошел к своей жене, упал ей в ноги, со слезами на глазах простился с нею и сказал: “Польский король ведет изменническое дело с моим полководцем, который так отделал и озадачил меня, что я не стою видеть твои ясные очи; я этого не потерплю: или он умрет, или я погибну, у него с поляками ничего на уме нет доброго. Да сохранит меня Бог в дороге, потому что думаю ехать! Да соблюдет Он и тебя, мою любезную жену, когда ты здесь останешься без меня!”.

Он переоделся в крестьянское платье, сел в розвальни и уехал из стана в Калугу. Никто на знал, куда он поехал и где находится, жив или умер; большая часть полагали так, что он убит и тайно брошен в реку.

Немного не доезжая до Калуги, он не сейчас поехал туда, а остановился в одном монастыре, возле самого города, послал нескольких монахов к гражданам города и велел предложить им, что еретик, польский король, несколько раз писал к нему о добровольной уступке Смоленского княжества и всей Северской страны, принадлежавших в старину польской короне, но он отказал ему в том, чтобы в этой христианской земле не укоренилась папская суемудрая вера. За это король сговорился с полководцем Димитрием Рожинским и поляками, долго служившими ему, чтобы схватить его и отвезти к королю под Смоленск. Но что узнав о том, он тайком собрался и убежал оттуда. Потом велел монахам спросить христианский народ, что намерены они сделать для него. Если хотят быть верными и преданными ему, по присяге, и не [348] щадить за него жизни, он остановится у них на жилье и, с помощью св. Николая и с их пособием, не только отплатит Василию Шуйскому, но и королю Сигизмунду и своим вероломным и крамольным полякам, так что они это будут помнить. За православную христианскую веру он готов умереть с ними и отдать все, что может, а польскому королю не уступит ни одной деревни, даже ни одного дерева, а не то что крепости, города или княжества.

Это объявление понравилось гражданам и всему народу: они пошли в монастырь, поднесли ему хлеб и соль, отвели его в городскую крепость, надавали ему денег, платья, лошадей и всяких припасов для пищи и питья. Отдохнувши несколько дней в Калуге, этот мнимый предъявитель великокняжеских прав писал к вождю Григорию Шаховскому, собравшему несколько тысяч казаков и стоявшему станом недалеко от города Вязьмы, чтобы он вернулся со своими казаками в Калугу и не ходил в стан: тот так и сделал, и Димитрий остался в Калуге и учредил там новый княжеский двор.

Потом писал он ко всем офицерам и покорным ему городам, чтобы убивали всех поляков, живших в городах и деревнях, воины ли они или купцы, а имение и пожитки их привозили бы в Калугу, забирали бы все и никого не щадили. Казаки и другие его посланные верно исполняли это и перебили несколько тысяч невинных людей, как воинов конных и пеших, проживавших в городах и деревнях, так и разных торговцев, собиравшихся ехать в стан с весьма дорогими товарами, шелковыми материями и бархатом, пистолетами, саблями, ружьями, вином и пряными кореньями, чтобы у Димитрия всего было вдоволь для содержания его придворной челяди и нового вооружения.

На другой день после того, как Лжедимитрий Второй убежал из стана, поляки держали совет с бывшими там русскими, на что им решиться, потому что государь их, Димитрий, не отыскивался: они поклялись жить мирно между собою, не уходить ни к польскому королю, ни к великому князю, и если бы кто пришел и стал выдавать себя за Димитрия, не верить ни ему, ни другому, а тем менее принимать его; стали смеяться и наругаться над великой княгиней Марией Юрьевной, которая и не могла дольше жить в стане, тайком удалилась оттуда и отправилась в город Дмитров, где находился Ян Сапега.

Приведя свои дела в порядок в Калуге, Лжедимитрий послал в подмосковный стан одного доверенного дворянина тихонько разведать, что говорят о нем простые поляки: хотят ли, чтобы он опять был с ними, или нет? Если узнает, что они охотно желают его, должен сказать, что великий князь Димитрий обещается прийти к ним с новым войском, принести с собой денег и исправно заплатить им за все месяцы их службы, только бы они доставили в Калугу его бывшего полководца Рожинского, живого или мертвого. Но как поляки вскоре после побега Димитрия положили остаться вместе, верно стоять друг за друга и никогда не служить ему, то посол его ни в чем и не успел у них и, ничего не сделав, вернулся в Калугу. Димитрий не удовольствовался [349] тем: он послал другого, из своих капитанов, по имени Казимир, природного поляка; и этот должен был сделать ту же попытку, как и прежний посол, и употребить разные происки, чтобы встревожить, взволновать поляков и поселить меж ними несогласие. Так это и сделалось: он повел дело так ловко, что некоторые из казаков ушли в широкую степь, другие к королю под Смоленск, а третьи в Калугу, к прежнему государю, Димитрию.

Меж тем как в польском стане была такая смута, шведский полководец, граф Яков, советовался с великокняжеским вождем, Михаилом Скопиным, как бы отнять им у поляков город Дмитров. Как скоро узнал о том польский вождь, Сапега, он начал уговаривать находившуюся при нем жену Димитрия, что, если она не намерена ехать к отцу и матери в Польшу, пусть отправляется тайком к своему государю, Димитрию. Она отвечала, что чем ехать ей, коронованной великой княгине всея России, в таком позоре и уничижении к друзьям, лучше она останется в России и разделит со своим государством все, что ни пошлет им правосудный Бог. Она велела сделать себе польское мужское платье из красного бархата, купила сапоги и шпоры, саблю, пистолеты, села на коня и, точно вооруженный кавалерист, ехала до Калуги 48 миль, с 50 казаками. Подъехав ночью к городским воротам, она постучалась, сказала, что приехал камер-юнкер Димитрия, не хотела говорить ни с кем другим, кроме самого князя, и требовала, чтобы ее впустили Стража тотчас же дала о том знать Димитрию. Он в минуту смекнул, что это такое, велел отворить ворота; камер-юнкер подъехал к его комнатам, был немедленно впущен, и они встретили друг друга с великою радостию и горем.

По отъезде Марины Юрьевны из Дмитрова, Сапега занял этот город несколькими сотнями казаков, а сам пошел в монастырь Иосифов, занял также и его несколькими сотнями казаков и отправился под Смоленск, к королю Сигизмунду. Прочие войска расположил он в виде гарнизона по деревням, на реке Угре, в очень плодородном краю, в котором не было еще никаких войск.

Шведский полководец, граф Яков, и русский, Михаил Скопин, послали несколько эскадронов и пехотных рот в Дмитров; они били петардами в ворота, которые тотчас же растворились; в сильном азарте вломились в город, перебили всех там бывших, кроме только женщин и детей, заняли город новым войском и воротились опять в стан, с веселым духом и великой славой. Узнав о том, польский полководец Рожинский не осмелился долее оставаться в подмосковном стане, ушел оттуда как можно скорее и отправил послов к своему королю с предложением своей службы против великого князя и москвитян, если только король уплатит его войску за два года жалованье, остающееся у них в долгу на Димитрии. Король никак не хотел согласиться на это: он обещался платить им из месяца в месяц с тех пор, как они начнут служить ему. Поляки были тем недовольны, начали ругать своего вождя и укорять в том, что он прогнал их государя, Димитрия, которому [350] они присягали и служили так долго; они положили между собою, чтобы Рожинский с некоторыми из главных ротмистров и офицеров отправился к королю, а другие с простыми воинами пошли на Угру, где расположился Сапега, желая дождаться возвращения последнего, не привезет ли он от короля какого-нибудь особенного ответа об уплате им жалованья. Они будут соображаться с этим ответом; между тем грабили, делали набеги во всем этом краю и оставляли все голо и пусто, куда ни приходили.

По взятии города Дмитрова шведский полководец с русским вождем пошел очень спокойно в Москву, к великому князю; в один год они покорили и привели в повиновение Шуйскому все местечки и города, лежавшие между Финляндиею, Москвою и пристанью св. Николая, освободили самого Шуйского и город Москву от долговременной осады. Теперь не видать стало ни одного человека из 100 тысяч поляков или казаков, которые стояли между Москвою и Троицким монастырем, два года сильно своевольничали по всей стране и распоряжались всем, как им было угодно. Великий князь был очень доволен и рад; он не только велел принять в городе графа и подчиненное ему войско с большою пышностью и торжеством, но и снабдил их кушаньем и напитками, чтобы никому нельзя было жаловаться на недостаток в чем-либо нужном.

Точно так же он подарил и всем офицерам, по чину каждого, за верную службу несколько лошадей, платья и других вещей. Полководец отдыхал там несколько недель со своим войском.

Между тем как он жил несколько времени в Москве у великого князя, русский вождь, Михаил Скопин, умер, а Ян Сапега, ездивший к польскому королю под Смоленск, возвратился на Угру к войску с таким ответом последнего, что он ничего не желает давать им за службу Димитрию Второму, а что выслужат у него, он то и будет уплачивать из месяца в месяц. Войска были очень недовольны: послали посла в Калугу к своему старому государю, Димитрию, извинялись в измене, затеянной полководцем Рожинским под Москвою, который получил за то воздаяние от Бога и умер, а собратьев его, виноватых в том, нет больше в стане, потому что они отправились под Смоленск к королю, у них же никогда не было в уме изменять ему, оттого и не пошли к королю, а остались у него в земле; если он выдаст им за три только месяца остающееся на нем жалованье, то за другие месяцы они потерпят, будут продолжать служить ему, опять отведают счастья и пойдут на москвитян.

Это известие было по сердцу Димитрию: он дал благоприятное решение послам, просил повременить немного, пока достанет денег и сам явится к ним. Потом велел наложить подать на весь преданный ему край, собрал несколько тысяч рублей и прибыл к войску со своими русскими и казаками. Так и соединились: он заплатил им за три месяца жалованье и взял с них новую присягу; сбирались идти к Москве и опять осадить ее. [351]

В то время как король Сигизмунд жестоко теснил осажденных в Смоленске, великий князь все придумывал средства и способы, как бы выручить их, чтобы эта крепость не досталась королю: он усердно просил шведского полководца, графа Якова, отправиться в поход с его братом, Дмитрием Ивановичем, на выручку его войска в Смоленск. Но шведский вождь имел довольно причин к отказу: не был еще исполнен Выборгский договор относительно крепости Кексгольма, которую следовало отдать шведскому королю через два месяца по приходе в страну шведского войска, хотя уже прошло два года. Король писал о том несколько раз с нарочным к великому князю, довольно было требований и со стороны шведского вождя; но оба ничего не получили, кроме пустых писем и обещаний. Граф Яков уже намерен был еще из Александровской слободы идти обратным путем в Финляндию, потому что не получал ничего, кроме пустых слов и посулов.

Великий князь и его советники заметили ревностное усердие шведского вождя в этом деле; Шуйский прислал ему утвержденную им грамоту на крепость Кексгольм и принадлежащую к ней область, за своей и государственной печатями, и отрядил людей, которые по этой грамоте должны были все передать королевским уполномоченным и комиссарам без дальнейших проволочек.

Великий князь заключил также другой договор с полководцем, по которому было обещано, что если шведский король будет продолжать помогать ему против неприятелей его и царства, то он подарит королю и шведской короне еще другие крепости и земли, кроме Кексгольма. Опыт показал, как сдержали условие относительно этих других крепостей; мы расскажем о том в другом месте.

Сверх того, великий князь обязан был выдать шведскому войску за несколько месяцев жалованье за верную его службу стране, а особливо за освобождение от долговременной московской осады и обращение в бегство поляков, с большим для них уроном и позором.

Забывая все это, полководец граф Яков после всех обещаний склонился наконец на неотступные просьбы великого князя с его государственными советниками подать ему верную помощь против его врагов. Графу хорошо было известно, что король, государь прямодушный и верный союзник великого князя Василия, с удовольствием увидит, что ему подана помощь, где было можно Полководец, однако ж, требовал, чтобы сначала удовлетворили войско недоплаченным жалованьем, представляя, что оно тем усерднее будет к службе великого князя, а для него, вождя, могла быть опасность от неплатежа жалованья наемным воинам. Впрочем, это не имело других последствий, кроме того, что великий князь и русские надавали вождю больших обещаний: “в три месяца разочтутся с ним и уплатят все в точности, к полному удовлетворению войска”. Сам великий князь дал удостоверение в том на бумаге, брат его, князь Дмитрий Иванович Шуйский, предлагал себя в заложники в том, что эта недоимка будет уплачена в точности. Таким образом шведский вождь вышел из Москвы в 1610 году, после Троицына [352] дня, с братом великого князя, Дмитрием Шуйским, главным русским воеводой. Его намерение было выручить теснимых поляками в Смоленске и, таким образом, избавить всю страну от них, литовцев и русских мятежников. Когда они прибыли в Можайск по приказанию короля, примкнул к ним фельдмаршалок Эверд Горн, с 3000 конницы и пехоты. На пути к ним он взял приступом города Погрелу и Осипов и перебил находившихся там казаков. Это очень было досадно Димитрию Второму, который и стал жестоко ненавидеть и гнать иностранцев, бывших у него в службе. Но и фельдмаршалок тотчас же повел речь об уплате жалованья его отряду, потому что до сих пор они получили очень немного. Все это было напрасно, а потому Эверд Горн не принял и подарка, сделанного ему великим князем, а сначала настойчиво требовал уплаты жалованья приведенному им войску.

Не менее их требовало жалованья и войско, пришедшее из Москвы с графом Де ла Гарди: все они отказывались от всякого дальнейшего похода, пока им не уплатят. Им предложили для раздачи только что прибывшие товары и деньги; но они не хотели брать того, сообразив, что его далеко не достаточно, да и товары большею частию состояли в соболях и сукнах, которые не только оценены были чрезвычайно дорого, но ни на что не годились воинам в том месте, особливо соболи, за неимением купцов, которые могли бы дать за них деньги или другие необходимые вещи. Хоть, может быть, войско и уговорили бы ласкою и бранью взять немного денег и товаров и оно было бы довольно, но русский вождь, Дмитрий Шуйский, не хотел давать шведскому полководцу и его офицерам времени, нужного на раздачу воинам денег; он отрядил одного из русских полковников по имени Григорий Волохин. Этот, по излишней отваге, заносчивости и опрометчивости, зашел так далеко с бывшими у него под командой 5000 человек, что, когда поляки стали сильно теснить его, он не мог уже отступить к своему месту, а должен был со своим отрядом огородить себя тыном, за которым им негде было достать куска хлеба, да и поляки теснили их жестоко.

Русский вождь, Дмитрий Шуйский, приступал к шведскому полководцу с такою безотвязною настойчивостью, даже со слезами на глазах, чтобы он поспешил на выручку к бедным осажденным, которые были цвет русской армии, а теперь, за неимением продовольствия, либо попадут в руки неприятеля, либо умрут с голода, что предложил даже себя в заложники за недоданное жалованье, чтобы только поставить на ноги войско.

Он надоел графу Якову и наконец упросил его выступить так поспешно, как мы уже сказали; все войско должно было идти восемь миль в самую жару и в полночь прибыло, усталое и истомленное, к месту, по имени Клушино, где ему должно было ночевать; несколько беспокойных людей из иностранных воинов тайком перебежало к неприятелю, рассказало ему про свое несогласие из-за неуплаченного жалованья, трудный переход, сделанный ими в сильную жару в один день, и уверяло, что, по этому случаю, неприятель встретит у них [353] небольшое сопротивление и оборону. Оттого-то и вышло, что польский полководец, Станислав Жолкевский, оставил русских, огородившихся частоколом, разбил ложный стан, вколотил кругом поля в землю множество хмелевых тычин, надел на них платье, а впереди такого стана велел остаться нескольким сотням конных воинов на легких лошадях, так что они везде были видны из укрепления русских, и начал с ними переговоры о сдаче королю. Между тем он с войском напал на шведов тем храбрее, что доброе их дело сделано только по нужде. Полководец граф Яков и фельдмаршалок Эверд Горн лично сделали несколько жестоких кавалерийских нападений на неприятеля и сначала принудили его к отступлению. Тогда было бы очень кстати, если бы русский вождь, Дмитрий Шуйский, имея в виду благо отечества и свою собственную честь, воспользовался этим случаем, бросился бы из-за своих рогаток и обоза, которыми заставил себя, и пособил шведскому войску сделать храброе нападение на неприятеля: тогда победа, с Божиею помощью, наверное осталась бы на стороне шведов.

Что же сделали русские? Они поступили так же, как и под Тверью и Торжком: остались в своем обозе и загороди и были совершенно праздными зрителями боя до тех пор, пока неприятель не бросился на них со всеми силами; тогда они побежали с позором в Москву в сильных попыхах, до смерти заездили несколько сот лошадей и таким образом бросили шведов: оттого иноземные воины, и без того уже недовольные, как вероломные люди получили случай и предлог перейти к неприятелю целыми ротами с распущенными знаменами. Тогда граф Яков и фельдмаршалок Эверд Горн, с оставшеюся еще верною конницей, стремлением неприятеля были отрезаны от пехоты; один немецкий подполковник в изменившем полку, по имени Конрад Линк, с несколькими немецкими, английскими и шотландскими капитанами, вступил в переговоры с неприятелем, без ведома и согласия полководца, и заключил с ним договор, пока граф Яков собирал конницу и не успел еще вступить в стан. Едва только граф с Горном и таким числом конницы, какое мог собрать и привести, подъехал к пехоте, с намерением опять возобновить бой и храбро напасть на неприятеля, мятежное войско, отказавшись уже от всякого повиновения начальству, заставило его силою и с прицеленными ружьями вступить в переговоры с Жолкевским и согласиться на договор во всей его целости. В договоре не было никаких других условий, кроме того, что шведский вождь может отправиться из России без всяких препятствий и опасности куда ему угодно, с теми воинами, которые захотят за ним следовать.

Теперь большая часть войска перешла к неприятелю, и граф Яков находил себя слишком слабым для дальнейшего вспоможения великому князю московскому: у него было не больше 300 лошадей всего, и с этим небольшим остатком он должен был еще податься ближе к Новгороду, пока не наберет побольше людей из Финляндии и Ливонии, чтобы продолжать освобождение великого князя. [354]

Когда шведский полководец ушел и русские с позором убежали в Москву, сдались полякам и те 5000, что были осаждены и заперты с Григорием Волохиным за загородью, пошли с поляками, русскими, немцами, шотландцами и французами, всею толпой, под Москву и начали жестоко осаждать ее с одного конца.

Великий князь Шуйский теперь опять был осажден в Москве, а шведский полководец находился на дороге в Новгород с фельдмаршалком и другими офицерами, не перешедшими к полякам: все они лишились всей своей собственности. Граф прибыл в город Погрелу, куда еще вперед фельдмаршалок отрядил роту французов, и надеялся на гарнизон; но там его также ограбили, и он едва ушел живой из крепости пешком, в том платье, что на нем было. Так подошли к Новгороду, в полной надежде, что новгородцы поймут и оценят разные сделанные им благодеяния, заявят должную признательность за верную помощь и защиту, недавно оказанную им шведским войском, примут ласково своего благодетеля и заступника в его затруднении и станут угощать его: вышло совсем другое, потому что, как скоро новгородцы узнали, что полководец близко, они не пустили его к себе на глаза и велели сказать, что не дадут ему и бывшим при нем ничего, кроме пороха и пуль; предлагали не ближе десяти миль подходить к Новгороду и взять дорогу прямо на Тихвин в Выборг.

Еще недовольные этой, хотя и большою, несправедливостью, они удержали нескольких гонцов, отправленных с письмами от короля к полководцу, и велели наместнику в Нотебурге остановить гонцов графа Якова в Швецию с очень важными письмами и бумагами между королем и великим князем, также и разные вещи графа и других офицеров, которые они пересылали в Финляндию Так это и было сделано. Они не подумали, какой ужасный и постыдный порок неблагодарность, которую не только христиане, но и язычники считали так ненавистною и презренною: язычники говорили очень справедливо: “Omnia mala dixeris, si hominem ingratum dixeris”. Item: “ ..Ingratus est veluti mus in pera, aut anguis in gremio” (“Ты выскажешь все злое, если назовешь человека неблагодарным”. Ведь: неблагодарный — как мышь в суме или как змея на груди”.). Но если русские уже так слепы, упрямы, ожесточены и не хотят учиться благодарности у людей, для убеждения себя их примером, хотя посмотрели бы они на неразумных животных и взяли их за образец себе Животные не только благодарны, каждое по-своему, Господу Богу, их Создателю, но и людям, от которых получали какое-нибудь добро, даже и взаимно друг другу. Ясный пример того у нас слон: этот зверь, точно верная собака за хозяином, везде ходил за человеком, вытащившим его из ямы, в которую поймали его охотники; точно так же аист, который никогда не забывает благодеяний, оказанных ему отцом его и матерью: кормит их, ухаживает за ними в старости, носит их на спине, достает все для них нужное. Но все это новгородцам было не впрок: они явились в своем городе не только [355] неблагодарными за добро, но даже врагами, с порохом и свинцом, против своего благодетеля. Впрочем, он не слишком смотрел на эту несправедливость и угрозы, а пробирался все ближе и ближе к Новгороду, в надежде, что они одумаются и припомнят лучше сделанное им добро. Граф шел туда особливо потому, что, по письменной просьбе к нему великого князя о продолжении шведской помощи на некоторых условиях, он обещал дожидаться в Новгороде ответа из Швеции относительно этих условий и, в случае согласия на них великого князя, располагал выписать больше войска из Финляндии и Ливонии. Однако ж надежда обманула полководца: новгородцы, несмотря на неоднократные обещания, не только не выдавали ему задержанных в Нотебурге гонцов, бумаг и вещей, да еще и оставили в плену у себя некоторых его служителей, посланных в город за покупкою разных необходимостей, и выслали тайком казаков и стрельцов, которые напали на шведских воинов, не опасавшихся никакого зла или неприязни в этом месте, в то время как они кормили лошадей, и мошеннически убили их.

Между тем полководец получил верное известие, что москвитяне, по особенному непостоянству, вероломно отложились от своего государя и великого князя, Василия Шуйского, к которому привязывали их долг и присяга, прогнали его в монастырь, надели на него клобук и постригли его в монахи. Граф ясно замечал, что новгородцы с каждым днем становились неприязненнее, а потому и отказался от всякой приятной надежды выручить мирным и честным образом людей, задержанных в Нотебурге, и чрезвычайно нужные бумаги, письма и вещи. Этого нельзя было ожидать, и полководец наконец вынужден был употребить и принять другие меры. Потому и велел схватить и задержать троих дворян, одного секретаря и двоих граждан, прибывших из Новгорода без всякого вида, только из одного молодечества, чтобы поболтать со шведами. Об этом он тотчас же дал знать новгородцам, также и о причине, почему это сделано. “Эти люди до тех пор останутся под стражей, пока не освобождены будут шведы, задержанные в Нотебурге, и не возвратят ему писем, бумаг и вещей, задержанных против всякого права в Нотебурге”. Он тотчас же и пошел в Нотебург, предложив им сделать обмен в этом городе Нотебургцы сначала притворились, что готовы на это, а ночью, очень хитро и ловко, отважились было освободить своих и помочь им укрыться оттуда, шведов же оставить у себя. Как скоро полководец узнал о том, он отправил новгородских купцов в Выборг, где содержались они гораздо лучше, нежели шведы в Нотебурге.

Между тем один французский капитан, Лавила, с некоторым числом войска сделал нападение на крепость Ладогу и взял ее за то, что ни ему, ни воинам великий князь не выдавал заслуженного жалованья, да и новгородцы приняли его очень плохо, хотя он и стоил всего хорошего от них.

В то же время, как это происходило под Нотебургом и Ладогой, фельдмаршалок Эверд Горн отделился от полководца и направил путь [356] в Нарву: под городом Ямо он повстречался с польским вождем, Александром Лисовским, имел с ним сражение и истребил его войско, из которого уцелел только сам Лисовский с несколькими воинами, и убежал в Псков.

После того как великий князь Василий Шуйский сведен был с престола и прогнан в монастырь, а Москву держали в суровой осаде поляки и вероломные русские, пронеслась весть, что Лжедимитрий Второй занял Пафнутьевский монастырь и безжалостно избил бывших там русских. В Москве было несогласие и смятение между русскими; несколько негодяев убежали из города и дали знать Лжедимитрию об этом раздоре: “в городе не все соглашаются присягать Владиславу, сыну польского короля, много и таких, которые расположены к самозванцу; недостает только того, чтобы они увидали и услыхали, что он прибыл, и тогда в городе выйдет от того еще больше несогласия между жителями, а для него будет удобнее вести дела с ними и испытать счастья”. Лжедимитрий послушался их совета и затей и двинулся с войском под Москву, однако ж москвитяне защищались храбро, каждый день делали вылазки на его стан, имели с ним несколько стычек: он мог заметить, что добром ему ничего не сделать с ними, расположил другим образом свое войско, на случай вылазки и нападения москвитян, и спрятал тайно в кустах по всем дорогам несколько сотен казаков, для того, чтобы эти приняли и били москвитян не только спереди, но и с тыла и с боков. Так это и было сделано, а москвитяне после вылазки благодарили Бога, что воротились в город; с этого дня они не смели больше отваживаться на Димитрия и просили польского полководца Станислава Жолкевского, чтобы он пособил им несколькими ротами копейщиков. И они вместе с поляками напали всей силой на стан Лжедимитрия. Поляки, бывшие на стороне его, увидав возвращение москвитян, их храбрость и неустрашимость, опустили копья и не хотели больше сражаться по-прежнему. Димитрий принужден был убираться в Калугу со своими казаками и татарами. Так поляки и одержали победу, остались в Москве и дождались в ней того, что она, по случаю междоусобия самих москвитян, была разорена и сожжена до основания; и Захарий Ляпунов принудил поляков выйти оттуда, как и было сказано о том прежде, при описании города Москвы.

Заметив, что поляки, бывшие с ним под Москвою, не показывают уже такой преданности к нему, как было прежде, Димитрий не слишком был озабочен этим и сказал, что будет искать утешения и пособия у турок и татар, которые помогут ему завоевать отцовское наследие, а иначе он ничего не сделает. Если же он, законный наследник, не получит ничего, тогда погибнет и вся Россия: ей не будет от него покоя, пока он останется в живых. Он послал в Астрахань самого верного своего ротмистра Корнезецкого, который должен был возвестить его милость жителям и всему краю, что он желает прийти к ним с великой княгиней и иметь у них свое местопребывание, потому что Москва и почти вся Россия осквернена нехристями и иноверными поляками. Он не уважал теперь ни одного поляка, ни немца, а только своих казаков, [357] татар и русских; они были его лучшие и вернейшие слуги и воины; они одни должны были находиться около него днем и ночью, и они только стояли на карауле и ездили на охоту с ним.

Но вышел такой случай между татарами, что один татарский князь, или мурза, и сын его, служившие самозванцу, поссорились между собою, и сын, из ненависти и зависти к отцу, наклеветал на него Лжедимитрию, будто бы он замышляет тайком бежать в Москву. Димитрий до того рассердился, что велел схватить мурзу и тут же бросить в Оку и утопить. Это жестоко огорчило другого татарского мурзу, Росланова, который верно знал, что донесение сына ложь и обман и хотел за то убить его, как только он вернется с охоты с Димитрием. Там был еще другой молодой татарин, очень похожий на сына утопленного по платью и наружности. Димитрий вернулся с охоты вечером, когда уже стало темно; мурза натолкнулся на этого татарина, не виноватого ни в чем, и убил его до смерти. Самозванец очень обиделся, велел схватить Росланова и бросить в темницу с 50 другими татарами, по нескольку раз бить и славно отделать их плетьми; а потом опять взял оттуда, возвратил им прежнее положение и власть и часто употреблял их для рассылок. При выездах на охоту и в других развлечениях он полагался на них больше, чем на других, имел о них доброе мнение и думал, что они уже позабыли теперь и темницу и позор. Но они по-прежнему питали к нему тайную ненависть, все высматривали случай привести в исполнение свой умысел и отомстить за поругание и позор, который нанес он им тем, что посадил в темницу и отделал плетьми.

Случилось раз, что выехавши на охоту, он имел при себе из придворной челяди не больше троих слуг и тридцати татар, которые усердно прислуживали ему. Тот мурза приказал другим татарам, своим товарищам, чтобы они приготовили себе лошадей, когда Димитрий поедет на охоту, выбрались тайком из города и стояли бы настороже; после охоты он к ним приедет, потом все вместе они отправятся в Татарию, свою родину, и останутся там.

Выехав с теми тремя служителями и татарами, Димитрий хотел позабавиться охотой и отъехал почти с полмили от города. Тогда-то вышла наружу потаенная злоба из татарского сердца: мурза, ехавший позади первым после Димитрия, взял ружье, и прострелил его навылет, так что он свалился с лошади, потом вынул саблю, отрубил ему голову и сказал: “Я тебя выучу, как топить в реке татарских мурз, сажать их в темницу, угощать плетьми и кнутами; сам-то ты не что иное, как плут, вор и обманщик, а они все-таки были самыми верными твоими слугами такое долгое время”.

Собственные служители самозванца недолго смотрели на это зрелище, ударили лошадей и поскакали поскорее в город. Они рассказали там, что за охота была у них, татары, не мешкая долго, помчались в назначенное место, где собрались другие их товарищи, и в числе 2000 человек поехали в широкую степь, в Татарию, на свою родину, силою забирая себе все, что могли схватить на дороге. Но русские и казаки, [358] находившиеся в Калуге, велели бить набат и палить из больших пушек: собралось все войско и поспешило было вдогонку за татарами. Но это было по-пустому, потому что прежде чем русские собрались и сели на лошадей, татары были уже так далеко, что никак нельзя было догнать их. Но другие татары, остававшиеся в стане и ничего не знавшие об этом замысле, все, сколько их ни нашлось там, должны были горько разделаться за это и поплатиться своим горлом.

По окончании этой татарской охоты начальники, дворяне, казаки и граждане пошли за город посмотреть место, где затравлен был заяц, и нашли на земле безголовое тело Лжедимитрия в одной рубашке, взяли его, положили на сани, отвезли в город, пришили голову к туловищу, вымыли его начисто и положили на стол, чтобы все, кому хотелось, могли видеть его; через несколько дней похоронили его в городской церкви с московскими обрядами, как обыкновенно хоронят русские своих великих князей: это было 11 декабря 1610 года. Его мятежническая, неправая и предательская война тянулась почти три года, и в это время тысячи невинных людей нашли себе жалкий конец. Русские на забудут его, пока свет стоит.

Оставшаяся после него жена, Марина Юрьевна, по смерти его родила сына, названного тоже Димитрием. Русские бояре, дворяне, граждане и воины в Калуге присягнули ему в том, что если он придет в возраст, то будет царствующим великим князем всея России. Русские бояре назначили матери великого князя в Калуге значительное содержание, чтобы она с ребенком могла жить по-княжески. Там и жила она до тех пор, пока москвитяне не выбрали себе в государи и великие князья ныне царствующего Михаила Федоровича.

После того как русские свели с царства великого князя, своего государя, которому принимали присягу, Василия Ивановича Шуйского, прогнали его в монастырь, постригли в монахи, потом взяли опять оттуда и отвели пленником, с братом его и несколькими другими боярами, к польскому королю под Смоленск, прогнали Лжедимитрия Второго от Москвы в Калугу и выбрали великим князем сына польского короля, принца Владислава, после всего того они все еще не отдавали шведской короне область Карелию с крепостью Кексгольмом, согласно Выборгскому договору. Эту область великий князь и государственные советники уступили в наследственное владение шведской короне, что скрепили грамотою и печатью, но много прошло сроков, когда бы надо было передать эту крепость и область. Стало как нельзя очевиднее, что русские явно хотят обмануть и не намерены сдержать и исполнить грамоту Василия Ивановича Шуйского: они послали 3000 вооруженных людей для неожиданного нападения на комиссаров, которые должны были по договору принять крепость для короля. Тогда для сохранения этой крепости и области и в отвращение позора, который мог выйти из того для короля и шведской короны, шведский полководец, граф Яков, вынужден был крайностью не позволять дольше русским надувать себя, велел осадить Кексгольм и сделать сильное нападение на эту крепость. [359]

Между тем пришли к нему письма от новгородского наместника Ивана Одоевского и его собратий, также и от полковника Солтыкова. Письма были такого содержания, что новгородцы, со всеми другими княжествами Русского государства, единодушно выбрали государем и великим князем сына польского короля, принца Владислава. Он и все русские сословия совсем не намерены соблюдать договоры и соглашения между могущественнейшим и высокородным королем Карлом IX и великим князем Василием Ивановичем, и потому полководец, нимало не медля, должен сняться и оставить их пределы, а не то они выгонят его и под охраной русских войск выпроводят в Финляндию. На выручку осажденным они послали наконец много галер и лодок с войском в Ладожское озеро, но эти суда были отбиты и прогнаны шведами и финнами. Из всего этого шведский вождь мог видеть, что русские словом и делом оказались врагами короля и его подданных, вопреки всем прежним славным договорам, а особливо Тявзинскому и Выборгскому. Он принужден был уйти от Кексгольма с большею частию войска, однако же для продолжения и окончания осады оставил отряд наместнику Выборгскому, Арфваду Тоннисену, землевладельцу в Дюстерби, который вел это дело мужественно до тех пор, пока русские, принужденные голодом, не сдали ему крепости. Граф же направил путь к Новгороду, все с тою целью и мыслью, чтобы, во-первых, каким бы то ни было способом выручить людей, письма, бумаги и вещи, которые были задержаны, против всякого права, в Нотебурге, а во-вторых, в обеспечение себе, которое его шведское величество во всяком случае упустил из вида со стороны русских. Граф Яков и не мог поступить иначе, если хотел верно служить своему королю и отечеству, имея в виду то, что русские решительно вопреки Выборгскому договору, без ведома и согласия шведского короля, заключили договор с общим их неприятелем, поляком, и даже выбрали своим государем и великим князем сына польского короля, главного врага шведов. Из того всякому легко заключить, что настала крайняя необходимость для его шведского величества обратить бдительный взор на этот союз между русскими и поляками, быть особенно осторожным в своих делах и вовремя обеспечить для себя те места, откуда мог произойти величайший вред для него и его отдаленных земель, так как эти места заняты его врагами.

Я уже в коротких словах сказал, как вероломные москвитяне взяли под стражу своего великого князя, Василия Шуйского, и выдали королю, в Польшу; там он в плену и умер и похоронен на поле возле самой дороги, между Торунем и Варшавой, где и поставлена над ним часовня. Москвитяне выбрали и провозгласили своим государем и великим князем сына польского короля, принца Владислава. На это дал им король свое согласие со следующими условиями: чтобы вера у обеих сторон оставалась без перемены, Владислав держал при дворе служителей, какие ему будут угодны, из русских и иностранцев; москвитяне пользуются своими обыкновенными льготами, постановлениями и правами во всей их полноте, как в духовных, так и гражданских делах. Потом они [360] с большим торжеством ввели в город польского полководца, Станислава Жолкевского, дали ему помещение там и присягнули, в его лице, польскому принцу на верность и преданность. Но так как принц Владислав не мог явиться в Москву так поспешно, как хотелось бы русским, а поляки делали много своевольства, потому русские и изменили польскому принцу, сделались в другой раз клятвопреступниками и говорили: “достанем для такой невесты такого жениха, который станет защищать и оборонять ее”. Так и вспыхнула наконец явная война и перестала не прежде, пока бедственно не погибло несколько сот тысяч москвитян, город сожжен и разорен, поляки, державшиеся там два года, выморены голодом, и Москва опять возвращена была русским, как уже и было рассказано в первой части.

Овладев Москвою, русские выбрали своим государем и великим князем Михаила Федоровича. Это было очень досадно жене Лжедимитрия, Марине Юрьевне, потому что калужане обещали выбрать в великие князья ее сына, когда он придет в возраст и будет в силах править царством. Оттого она и вышла замуж за одного поляка, прежде служившего полковником у Димитрия, по имени Иван Заруцкий. В качестве опекуна молодого государя он должен был вести войну с москвитянами и силою приводить области к присяге ему. Так он и делал два года, пока не вступил с москвитянами в жестокий бой под Ярославлем: он проиграл это сражение, был прогнан, наконец попал в плен вместе с сыном Димитрия и великой княгиней, Мариной Юрьевной, и был отведен в Москву; там безжалостным образом посадили его на кол, невинного ребенка повесили, а мать заключили в темницу, где она и умерла в большом горе и бедствии.

Между тем как эти смуты и раздоры поднимались в разных местах страны, явился другой плут и обманщик, служивший в Москве простым секретарем, и так же, как и другие, называл себя родным сыном Ивана Васильевича, Димитрием, который теперь уже три раза в разное время подвергался такой великой смертной опасности, сначала в Угличе, потом в Москве и наконец в Калуге, однако ж все избегал смерти и был настоящий сын Ивана Васильевича.