ПЕТР ПЕТРЕЙ

ИСТОРИЯ О ВЕЛИКОМ КНЯЖЕСТВЕ МОСКОВСКОМ

Часть вторая

Гришка, или Димитрий, полагал, что сделал довольно, решившись на такую строгость с Шуйским, чтобы другие князья и бояре страны взяли это себе в урок и не думали больше заводить мятежи и крамолы; после того он предался беспечности и неге, в том мнении, что больше нечего бояться никаких опасностей. [302]

Князья и бояре несколько времени вели себя смирно и сдержанно, были благоговейны и почтительны, как будто не имели на сердце ничего злого, чтобы царь был еще беспечнее и ничего не боялся. Они ездили с ним гулять, вместе охотились, забавлялись на турнирах и каруселях, чтобы он никак не мог опасаться измены и предательства. Потому он и стал казаться веселее и беспечнее прежнего и однажды уехал даже за шесть миль от Москвы, в монастырь Вязому, со своими думными боярами и всею придворною челядью: с ним было 300 телохранителей и три роты польских всадников; он хотел там учить и упражнять своих москвитян и посмотреть, на что они годны; велел на одном месте сделать укрепление из снега, в котором, для обороны его, посадил москвитян, поставил начальника, который бы распоряжался ими и защищался от неприятеля, чтобы этот не мог взять крепости или овладеть ею приступом. Неприятелем их был Димитрий и с ним 300 телохранителей: он должен был подступать к укреплению, всеми силами стараться со своими телохранителями взять его и выгнать оттуда москвитян, а эти защищать оное и отражать его. Когда все было устроено и сделано для обеих сторон столько комьев из снега, что, по-видимому, было достаточно, Димитрий со своими людьми пошел на приступ к укреплению, прогнал москвитян и овладел этой снежной крепостью, потому что его воины прибавили в снежки песку, льду и других вещей, отчего русские и получили себе множество синяков, были взяты в плен и связаны. Димитрия очень радовало и забавляло, что он протурил-таки своих москвитян: он велел подать им разных напитков, пива, меду и водки и в другой раз готовиться к такой же потехе. Но русским не так-то хотелось того' они сердились и злобились, что достали себе такие ужасные синяки, и надумали другим образом принять Димитрия с его телохранителями, чего бы то ни стоило. Один из русских тотчас же открыл это Димитрию, просил его бросить эту забаву, потому что русские сердятся на немцев за синяки, хотят отплатить им за это во что бы то ни стало: пусть же он подумает, что между ними много изменников, а доброжелателей ему немного. Каждый боярин и дворянин носит под кафтаном длинный и острый нож, а он и его телохранители, сняв с себя верхнее и нижнее вооружение, пойдут на приступ с одними снежками: тогда, пожалуй, случится большая беда. Великий князь одумался и оставил это, воротился в Москву и вскоре потом узнал, что если бы он в другой раз напал со своими телохранителями на русских, они и вправду сделали бы этот приступ последним и перерезали бы ему горло.

Вскоре после того, в марте 1606 года, великий князь получил из Польши радостную весть, что невеста его уже на пути в Россию: он послал ей на содержание 15 тысяч рублей и писал своим дворянам, жившим в княжествах Смоленском, Дорогобужском и Вяземском, чтобы все они оделись как можно богаче и наряднее для встречи на границе невесты с бывшей при ней дружиной, приняли ее с великим уважением и почетом, оказывали ей всякие почести и услуги, как бы [303] ему самому, и проводили ее в город Можайск, куда прибудут тверские, рязанские и другие власти для сопровождения ее в Москву.

К этим лицам послан был из Москвы большой боярин, по имени Василий Мосальский; он говорил речь и привез невесте трое прекрасных саней: первые были порядочной величины, точно небольшая комната с дверями и окошками из московской слюды, снаружи крытые красным сукном и сплошь, сверху донизу, обитые серебром, а внутри прекраснейшими соболями: в них и сидела невеста, впереди шли 12 красивых белых лошадей в красной бархатной сбруе, с серебряным набором; на них сидели трое вершников, все одетые в золотую парчу. Другие сани были не так велики, как первые, впрочем тоже крытые красным сукном, только без серебра, с дверями и окнами, внутри обитые сурками и лисицами: в них сидело несколько польских знатных господ, впереди шли десять белых лошадей. Третьи сани были тоже обиты прекрасными куницами, перед санями шли восемь белых лошадей. Так и ехали до Москвы.

Но так как приближалась Пасха, то праздник пробыли в Можайске и отдыхали; тайно ночью приехал туда из Москвы и великий князь с немногими лицами и застал врасплох своих новых дорогих гостей, прежде нежели они проведали об нем; он провел там два дня, потом воротился домой и сделал все нужные распоряжения для въезда.

Проведя Пасху в большом веселье, прибыл в Москву со своими людьми отец великокняжеской невесты, воевода Сандомирский: его с несколькими тысячами человек приняли прилично за городом и поместили в Кремле, на дворе прежнего умершего великого князя. Несколько дней потом, 1 мая, за ним последовала и невеста со своим братом и шурином, со всеми женщинами и четырьмя тысячами мужчин; невеста со своими женщинами ехала в колясках, привезенных из Польши, потому что санного пути не было и весь снег сошел.

В полумиле от города была разбита прекрасная палатка: там находилось все московское дворянство со всеми иностранцами великого князя, немцами и поляками, всадниками и пешими воинами, всего до 100 тысяч человек, все одетые в свои лучшие платья и в самом дорогом убранстве. Великий князь, переодевшись, ездил везде сам-третей, распоряжался всем лично, как хотелось ему, и потом воротился в город.

Когда все было в порядке, вышел знатнейший князь и боярин страны Федор Иванович Мстиславский с 200 других знатных князей и бояр, все в длинных кафтанах из золотой парчи, и принял вместо великого князя его невесту, ее брата и шурина с бывшими при ней людьми; он подарил ей 12 дорогих белых верховых лошадей в красивых попонах под седлами; в поводьях были серебряные прутики, седла все вызолочены и вышиты богато шелком и жемчугом, удила серебряные и тоже вызолочены; на каждом седле лежала рысья или леопардовая шкура, при всяком коне был нарочно одетый московский конный воин, который должен был править лошадью и водить ее. Еще подарил он невесте прекрасную большую московскую коляску, с высоким балдахином, [304] снаружи обитую красным сукном, а внутри красным бархатом. Подушки были из золотой парчи и вышиты жемчугом. Коляску везли другие 12 лошадей, белые в черных крапинах, и на них три кучера в платьях из золотой парчи. Впереди коляски вели 12 верховых лошадей. После речи боярин очень почтительно просил великокняжескую невесту, чтобы она благоволила принять дары от великого князя и сесть в коляску. Она тотчас же согласилась; знатнейшие князья и бояре отвели ее из палатки в коляску и повезли в город, по обеим сторонам возле нее шло 300 телохранителей. Впереди верховых лошадей, которых вели перед коляской, ехали 200 поляков с копьями.

За коляскою следовал брат и деверь невесты с князьями и боярами по обе стороны, а за ними немецкие телохранители. Потом вели невестиных лошадей, приведенных с нею из Польши, каждую с двумя проводниками, после того ехала польская коляска невесты, очень пышно убранная, в восемь лошадей, серых в яблоках, с красными выкрашенными гривами и хвостами. Затем следовала гофмейстерина и некоторые знатные польские госпожи, а далее все горничные женщины в 13 колясках, каждая в шесть лошадей в богатом уборе. За ними ехали все польские всадники, прибывшие с невестой из Польши, в полном вооружении, с их трубами, литаврами и флейтами, потом московская конница с ее телохранителями и трубами, а позади телеги, с польским оружием и вооружением, и вся поклажа. По всем воротам в городе, Кремле и на мостах стояли московские музыканты с флейтами и барабанами, игравшие беспрестанно. Когда невеста въехала на площадь, поднялся сильный и страшный вихрь, как при входе Димитрия, о чем рассказывали мы прежде: многие сочли это предвестием большого несчастья. Невеста отведена была в монастырь, к своей мнимой матери.

В этот день москвитяне были очень пасмурны и печальны, что нажили себе такое множество иноземных гостей, дивились на всадников в латах и в оружии, спрашивали иностранцев, долго служивших и проживавших у них, нет ли обычая у них на родине приезжать на свадьбу вооруженными; предавались странным мыслям, особливо когда увидали, что поляки достали из своих телег с оружием несколько сот привезенных с собою пистолетов и ружей.

Так как князь Василий Шуйский с несколькими другими знатными боярами давно уже распускал молву, что этот великий князь незаконный наследник, каким показывал себя, то простолюдины начали верить тому, тем более, что он сосватал себе великую княгиню из Польши, не той веры, какая была в его стране, пренебрегал своим собственным народом (между которым он всегда бы нашел такую же знатную родом и красивую, как и та), любил и уважал иностранцев и предпочитал поляков москвитянам.

Тужили, что перемена в правительстве удалась им так плохо; вспоминали, какого прежде имели государя, который был не великим князем для них, а отцом, и всегда старался о пользе и благосостоянии подданных; думали и о том, как шли дела при этом правительстве и что [305] теперешний великий князь, пожалуй, погубит русских вконец с поляками и иностранцами и истребит их.

Эти сетования и жалобы русских дошли до князя Василия Шуйского, которого еще прежде хотел Димитрий казнить за его правдивые слова, что великий князь не родной сын Ивана Васильевича, а теперь опять возвратил ему свою милость.

Этот Шуйский велел тайком позвать к себе на двор капитанов и капралов с некоторыми дворянами и богатейшими гражданами, которые были самые искренние его друзья. Он объяснил им, что вся Россия каждый час и каждую минуту находится в великой опасности от нового великого князя и иностранцев, которых набралось сюда такое множество: чего давно боялись русские, теперь сбылось, как они сами узнают на деле. Желая прежде всех на что-нибудь решиться для этого дела, он едва было не потерял своей дорогой головы, и во всей Москве не нашлось бы никого, кто бы сделал что-нибудь для того или отважился на что для себя и государства. Но теперь они ясно видят, что из того выходит, а именно: погибель и конец всем русским; они будут крепостными холопами и рабами поляков, подвергнутся их игу и службе, потому что этот великий князь, выдающий себя за истинного Димитрия, ни во веки веков не родной сын Ивана Васильевича, а расстрига Гришка Отрепьев; если же они взяли и выбрали его в великие князья себе, это сделано для того, что им не хотелось дольше жить под властию и правлением Бориса Годунова. Они не знали никакого другого средства низложить его, кроме как через этого Гришку, и надеялись, что он, называющий себя Димитрием, окажется совсем не таким к Богу и вере, также и к москвитянам, как узнали они теперь на самом деле.

Потому что он любит иностранцев, ненавидит и гонит своих собственных земляков, поносит святых, оскверняет церкви, преследует духовные лица, выгоняет их из домов и дворов и отводит там жилище чужеземцам. Когда он ходит в церкви, к Деве ли Марии, или к св. Николаю и другим святым, за ним тащатся и поляки со своими собаками и оскверняют святыню; он не пускает к себе ни одного русского, высокого или низкого звания, без воли и согласия поляков, которые скоро заберут себе все что ни есть в казне, и она вскоре совсем опустеет. Из того всякому смышленому человеку легко заключить и видеть, что он наверное замышляет отменить древнюю греческую веру, а вместо нее установить и распространить католическую.

Чтобы все это исправить и привести в действие, он соединился особливо с королем Сигизмундом, оказавшим ему большое содействие и пособие при овладении верховною властью в Москве; за это он дал ему обещание и клятву не ставить ни во что мир и дружественный союз, торжественно заключенный между Шведским государством и Россиею в 1595 году при Тявзине. Это ясно можно видеть из его письма к светлейшему и высокопочтенному королю, блаженной памяти Карлу IX; во исполнение своего обещания, он велел также привезти и [306] несколько тысяч бревен в Иваньгород, намереваясь строить там мост через реку для переправы по нему войска и пушек.

Из того очевидно, что он затевает страшное кровопролитие между обоими народами. Да у него есть еще и такое намерение, чтобы душить, вешать, убивать и казнить всех своих подданных, высшего и низшего сословия, если только они не согласятся на его злой и дьявольский замысел, не станут верно помогать ему искоренить древнюю греческую веру и вместо нее не примут и не будут распространять ложную и идолопоклонническую папскую веру. Всякий легко смекнет, что его настоящее и подлинное намерение и замысел подчинить Россию папскому игу и подданству и сделать русских крепостными холопами и рабами поляков. Кроме всего того, к величайшему сраму для русского народа, он берет себе в жену еретичку, к жестокому позору и пренебрежению всех московских девиц, которые не только не уступят в красоте, добродетели и происхождении, но еще будут и почище ее. Если же русские не предупредят того заблаговременно, дело кончится очень худо. Потому пусть же на голову самозванца падет тот камень, который думает он свалить на других, и всегда лучше потушить искру, нежели большой, разгоревшийся пожар.

Для того, если русские единодушного образа мыслей и благо родины близко их сердцу, то он найдет средства и способы пожертвовать жизнью и всем своим достоянием за христианскую греческую веру и благоденствие любезного отечества; если хотят они верно и храбро помогать в этом деле, то, во-первых, тайком, со всем тщанием и усердием, должны увещевать и уговаривать друг друга, а особливо начальники и капитаны обязаны как можно старательней внушать подчиненным им войскам, что он совсем не истинный Димитрий; с поляками и иностранцами замышляет и выдумывает всякое зло на москвитян, как бы ему и лаской и таской сбыть с рук знатнейших людей в стране, а на место их поставить поляков и других иностранцев, преданных католическому суеверию. Они и будут править и начальствовать христианским народом, делать над ним великие насилия и жестокости, что и теперь уже очевидно: уже начинают грабить, воровать, рубить, позорить, насиловать; москвитянам надобно смотреть в оба за их поступками, сосед с соседом должен советоваться как можно откровеннее, как бы сбыть с рук, отвратить такую беду и срубить дерево, пока оно не доросло до неба, чтобы Московское царство не пришло в крайнюю нужду и не погибло, чтобы дети в колыбели не стали горько плакать, рыдать и вопиять на родителей к Царю Небесному, что они вовремя не остановили и не отвратили такого ужасного и неодолимого несчастья, прежде нежели оно так въелось в страну и разлилось по ней. Московский народ теперь в числе нескольких сот тысяч человек, а Димитрий, с его поляками и иностранцами, не больше как в пяти тысячах, да и живут они отдельно друг от друга, одна толпа вдалеке от другой, и если б москвитянам в один день всем собраться, то всех их можно бы было захватить рано утром врасплох, среди сладкого сна, и перебить, [307] прежде нежели они достанут оружие и смогут противиться. Nam accidit in puncto, quod non speratur in anno (В один миг случилось то, чего напрасно ждали целый год.).

Какие намерения у москвитян и что они хотят делать, пусть делают это заблаговременно и тайно дадут ему знать о том. Простой народ не долго раздумывал над этим замыслом: сговорились, единодушно поклялись жить и умирать вместе, хотели верно помогать вышеназванному Шуйскому и его сообщникам и очистить от неверных и безбожных еретиков христианский город и Кремль Московский; сейчас же желали знать, в какой день приниматься за это дело, а то они готовы совсем. Им дали условный знак, по которому надобно было подниматься, а именно: когда утром ударят в набат, каждый должен бежать из дома к Кремлю и кричать, что поляки в полном вооружении, хотят убить великого князя и думных бояр и овладеть всею Москвой. Шумя и крича так по всем улицам и переулкам, они должны будут всей силой вломиться к Лжедимитрию, как будто желая спасти его и пособить ему от поляков, и под этим предлогом убить его, а затем и всех польских гостей, которых дома и помещения ночью замечены будут буквами.

Когда решалось это насчет великого князя и поляков, они жили в беспечности и в полном довольстве, наедались и напивались, играли и плясали, веселились и забавлялись, не обращая никакого внимания на тайные умные советы и предостережения некоторых своих верных слуг, что они по секрету слышали о московском заговоре и коварном замысле. Полякам все это было трын-трава: они думали, что в силах справиться с грубыми людьми, если они поднимут тревогу и возмущение; им совсем не приходило на ум, что живут они далеко от Кремля и разбросаны там и сям, а потому и не могут выручать друг друга во время мятежа и опасности. И Лжедимитрий, и поляки узнали это лишь в день восстания, к великому для себя вреду и гибели.

Спустя восемь дней после въезда невесты в город, 7 мая, ее проводили из монастыря, в который она привезена была сначала, в ее комнаты с 200 восковых свеч.

8 мая происходило бракосочетание и венчание в Кремле, в церкви Девы Марии. Перед свадьбою вышел большой спор у Димитрия с князьями и думными боярами из-за платья невесты. Великий князь и поляки хотели, чтобы девушка венчалась и короновалась в польском наряде, к которому привыкла она с детства, притом же он и лучше шел к ней, нежели иноземный. Но русские бояре не хотели допустить того: она должна одеться по-московски, как заведено было в земле, потому что ее будут венчать в русские великие княгини и сочетают с великим князем московским. Наконец решено, чтобы быть тому по желанию русских, и Димитрий пошел с тем к невесте; он уговорил ее, что если она хочет сделать угодное князьям и боярам страны, переоделась бы на один день и венчалась в московском наряде, чтобы они не имели причины роптать, что он наделал много перемен в стране: она оденется [308] так лишь на один день. Невеста наконец согласилась, сняла польское платье и надела дорогое и пышное московское, в котором и была отведена в церковь, коронована и обвенчана. Вся дорога, по которой она шла из княжеских комнат в церковь к венчанию, устлана была попеременно красным сукном и двумя золотыми парчами. По обе стороны в числе нескольких тысяч стояли москвитяне в длинных парчовых кафтанах, очень плотно друг к другу, камер-юнкеры, гоф-юнкеры и другие. Дворяне были одеты тоже в золотую парчу, с золотыми цепочками, повешенными крест-накрест, и шли впереди в высоких шапках из черных лисиц.

За ними следовали трое бояр: первый нес для великого князя золотой скипетр, другой золотую державу, а третий обнаженную саблю. За ними шел великий князь в венце и в своем наряде: его вел воевода Сандомирский, отец невесты. Возле великого князя шли четверо бояр, по двое на каждой стороне, также в золотой парче, высоких черных шапках и золотых цепочках, повешенных крестообразно, и несли на плечах серебряные бердыши.

Затем следовала великая княгиня, одетая по-московски, которую вела одна московская госпожа; за нею шли польские комнатные девушки вместе с московскими, и таким образом все эти лица, в огромном числе, вошли в церковь. После венчания и коронования молодая была посажена на стул из чистого золота, сплошь выложенный драгоценными каменьями, 600 алмазов, 600 рубинов, 600 сапфиров, 600 смарагдов и 600 бирюзовых камней. Все эти камни были не малы, а очень даже велики, особливо несколько бирюз, которые были в половину голубиного яйца. Этот стул или кресла прислал, как самый высший почетный подарок, царь персидский тирану Ивану Васильевичу.

Когда вели ее с венчания из церкви, брошено было по обе стороны в народ несколько тысяч грошей, в два угорские червонца каждый, другие и поменьше, с двуглавыми орлами по обеим сторонам, как их чеканили тогда. Так и проводили княгиню опять в ее комнаты.

Свадьба происходила с большим торжеством и пышностью. В Кремле выстроен был деревянный помост, на котором стояли 32 трубача, 34 барабанщика и литаврщика, одетые по-московски: они беспрестанно трубили и били в литавры, пока не кончилась свадьба.

На другой день после коронования и брака Димитрий просил свою великую княгиню снять московское платье, опять надеть польское и носить его в честь ему: вчера она носила московский наряд в честь и в угождение его думным боярам, князьям и всей стране; сегодня же и все другие дни должны быть его. Он будет теперь царствовать и делать что ему угодно, а не чего хотели его думные бояре и москвитяне.

Так великая княгиня с этого дня и ходила все в польском наряде. Свадебные дни проводили в большой радости и торжестве, в еде, в питье, в плясках и скачках, в играх и многих других придворных забавах. Поляки напивались до бесчувствия, так что не могли и владеть собою; на обратном пути в свои квартиры принимались за разные наглости и дерзости на улицах, рубили, били, силою брали жен и [309] дочерей у дворян из колясок, насиловали их, делали много порочных и срамных дел. Русские были очень недовольны, однако ж молчали и замечали все тщательно. 11 мая великий князь велел готовить в поварнях все кушанья на польский лад, жарить и варить телятину; у русских поваров было омерзение к ней, и они разнесли об этом молву между дворянами, гражданами и простым народом. Русские очень презирали за это великого князя, злословили его и говорили между собою: “Да, он и вправду жестокий еретик!” — однако ж вели себя смирно и выжидали случая.

12 мая простой народ говорил в голос, что новый великий князь еретик, хуже турки, а не истинный сын Ивана Васильевича, не так прилежно ходит в церковь, как прежде, держится иноземных обычаев и обрядов, ест телятину и всякие поганые кушанья, в церковь ходит не мывшись и не творит поклонов перед святым Николою и другими святыми. Баня топится каждое утро, с первого дня свадьбы до нынешнего, а он не моется со своей еретичкой, великой княгиней, однако ж в церковь ходит, и притом с поляками, которые водят с собою стаи собак и оскверняют святыню. Откуда разошлась молва, что он не истинный Димитрий, они не знали, но громко говорили об этом на рынках и площадях, так что многие из них дивились тому. Телохранители схватили было одного такого болтуна, отвели его в Кремль и передали великому князю его речи, также и слух, что есть какая-то измена. Великий князь сейчас же созвал всех своих телохранителей и приказал им зорко смотреть днем и ночью, а схваченного пытать, потому что он вероятно знает, какая это измена. Но думные бояре посмотрели на это сквозь пальцы, объяснили великому князю, что это человек хмельной и ничего не умеет рассказать, впрочем и трезвый-то он не больно смышлен и разумен; просили великого князя успокоиться, не тревожить себя такими злыми, но пустыми вестями и не давать веры всякому наушнику: он довольно силен и могуществен, чтобы покарать своих врагов и изменников, если только есть такие люди, которые хотели бы затеять что-нибудь вредное. Он так и бросил это, продолжал утопать в великом сладострастии и беспечности со своей женой и не думал ни о каком возмущении и измене, о чем, однако ж, мог бы узнать довольно.

Когда об этом стали ходить толки, и явные и тайные, 17 мая, ранним утром, около трех часов дня, когда великий князь и власти находились в самом сладком сне и не помышляли ни о чем вредном, москвитяне поднялись и, по словам Вергилия,

“Invadunt urbem vino somnoque sepultam” (Они ворвались в город, объятый пьяным сном.).

Их пробудил от сна звон нескольких тысяч колоколов, которые били набат: народ без памяти бежал изо всех домов и углов к Кремлю, кто с плетью, кто с ружьем и длинною винтовкой, кто с обнаженной саблей, кто с копьем и колом, кто что схватил второпях, и все они [310] кричали: “Кто хочет убить нашего великого князя?” — “Поляки!” — отвечали бояре и дворяне. Проснулся и великий князь, перепугался, послал своего верного камергера, Петра Басманова, узнать, что такое происходит. Когда он вышел и спросил, что значит этот набат, некоторые собравшиеся бояре отвечали, что не знают и что где-нибудь пожар в городе. С тем и ушел он и донес о том великому князю.

Но как шум и тревога становились что далее, то больше, великий князь послал Басманова в другой раз хорошенько разведать, что такое происходит и где горит в городе, а сам встал и оделся. Басманов посмотрел в окно и увидал, что весь народ, в числе нескольких тысяч, стоит с кольями и пиками, ружьями и саблями. Он очень испугался и спросил, что им надо и что значит этот набат. Ему отвечали красным словцом и требовали, чтобы он выдал им своего негожего и воровского великого князя: с ним они будут толковать и делать дело.

Басманов заметил, в чем дело, рвал на себе волосы, велел телохранителям принять все предосторожности и не впускать ни одного человека, вошел к великому князю и сказал: “Беда, всемилостивейший великий князь и государь! Ты сам виноват, великая измена: сословия и народ вызывают тебя. Ах, ты не хотел верить, что говорили тебе верные твои слуги!” В то время, как он говорил так с великим князем, какой-то дворянин продрался за телохранителями в комнату и сказал ему: “Негожий великий князь! Что не выходишь и не даешь ответ народу?” Басманов, услыхав это, в горячности и гневе схватил саблю, висевшую на стене, и отнес ему голову от туловища.

Великий князь прыгнул в переднюю, взял у одного телохранителя бердыш, показал его простому народу и сказал: “Не думайте, что я Борис Годунов!” — и заколол некоторых; другие выстрелили по нем и вскоре до того прижали его, что он опять должен был ускользнуть в комнату. Басманов вышел опять к знатным боярам и советникам, умолял их Богом и ради Бога бросить свою злую затею и делать только то, что можно похвалить. Тогда один из знатных бояр, Михаиле Игнатьевич Татищев, отвечал ему: “Выблядыш, что ты говоришь? Целуй свою мать и своего великого князя” — выхватил длинный нож и проколол его прямо в сердце, так что он тут же повалился и умер. Другие бояре взяли его и сбросили с лестницы, чтобы простой народ видел, что нет уже отважного боярина, которого мужества, доблести и осторожности боялись все. Увидав его мертвым, все они ободрились, без страха вбежали большой толпой в переднюю к телохранителям и хотели схватить Димитрия. Он вышел со своим палашом, рубил во все стороны, сколько было у него силы, однако ж ничто не помогало против такого множества народа: москвитяне вырубили топорами доски в передней, силою ворвались к телохранителям, отняли у них ружья, и Димитрий только с 15 телохранителями ушел в самую переднюю комнату: заперли двери, стали за ними с ружьями и оборонялись пока могли. Димитрий бросил свой палаш, рвал на себе волосы и, не сказав ни слова, [311] выпрыгнул в окно на то место, где стояли на страже стрельцы, надеясь найти у них защиту и помощь или же спастись бегством.

Но как окно было 15 аршин вышины от земли, то он, выпрыгнув, повихнул себе ногу, так что не мог сойти с места и оставался в лежачем положении. Русские все ходили из одной комнаты в другую, взяли в плен телохранителей, сколько их ни было во дворце, и приставили к ним так много сторожей, что ни одному нельзя было уйти. Бывшие в передней комнате спрашивали, где великий князь, грабили княжеские комнаты и тащили все, что ни попадало им в руки: золото, серебро, драгоценные камни, кубки, жемчуг, платья, ковры и другие дорогие товары, стоившие больших денег. Знатные бояре и другие дворяне бросились в женские комнаты: все женщины от сильного страха, отчаяния и ужаса лежали полумертвые на полу, в слезах и трепете. Великая княгиня спряталась под юбку гофмейстерины. Не нашедши ни ее, ни великого князя, бояре спрашивали у гофмейстерины и девиц, где великий князь и княгиня. “Об этом вам лучше знать, — отвечали женщины, — куда вы девали великого князя; мы не приставлены ему прислуживать”. — “Скверные вы блудницы, — сказали тогда русские в один голос. — Где польская блудница, великая княгиня?” Гофмейстерина спросила, чего хотят они. Те отвечали как бесстыжие люди, не знавшие ни чести, ни приличия, ни скромности, и сказали во всеуслышание женщинам: “Nos congrediemur cum ipsis, unus a tergo, alter a fronte. Scimus enim Polonicas meretrices non satiari unius amplexu, sed plurium concubitu delectari”. His dictis, membra virilia coram toto Gynecaeo palam ostendebant, narrants: “En, meretriculae, nonne nos vestris Polonis sumus perfectiores? Venite in nostrum amplexum et facite nobiscum periculum!” (“Мы сойдемся с ними, один сзади, другой спереди. Мы же знаем, что польские блудницы не удовлетворяются соитием с одним, но услаждаются соложеством со многими”. Сказав это, они предъявили свои мужские члены перед всем гинекеем, говоря: “Так что, блудницы, разве мы не лучше ваших поляков? Придите в наши объятия и отведайте нас!”.). С этими словами они захватили всех женщин: один князь и боярин взял одну девушку, другой боярин и дворянин другую, отослали их со слугами к себе домой и заставили их силою исполнить свои желания. Гофмейстерина, престарелая женщина, осталась в комнате с великою княгиней. Они выругали ее матерью всех блудниц, требуя, чтобы она сказала им, где великая княгиня. Та отвечала, что сегодня, с восходом солнца, когда началось смятение, она ушла к своему отцу, Сандомирскому воеводе, там она и теперь и еще не возвращалась сюда. В то время как бояре занимались этим, стрельцы, стоявшие на страже внизу дворца, заметили великого князя там, где лежал и стонал он и находился в чрезвычайно плохом положении; они подошли к нему, подняли его и хотели опять отнести в его комнаты. Простой народ, увидав это, оставил гофмейстерину с великою княгиней, спрятанной у нее под юбкой, и быстро побежал с лестницы, чтобы убить Димитрия. Тот надавал больших обещаний стрельцам, если они спасут [312] ему жизнь, и стрельцы сначала было защищали его и застрелили нескольких дворян, но скоро одолело множество дворян, граждан и черни: стрельцы оставили своего великого князя и выдали его простому народу, а этот опять понес его в комнату к нему, имевшую очень жалкий вид. Пока несли его, он видел, что все расхищено и растащено, видел, какими бедняками стояли его телохранители, без всякого оружия, окруженные стражей; он вздыхал, плакал, не говорил ни слова, только на душе у него не много могло быть приятного: “Nam latet angis in herba” (Ведь в траве таилась змея.). Один из телохранителей, по имени Вильгельм Фюрстенберг, продрался в его комнату и хотел узнать, что они замышляли там сделать с ним; русские увидали это, закололи его бердышом у ног великого князя со словами: “Посмотрите, пожалуйста, какие верные собаки иностранцы! Они не могут еще оставить своего плутовского великого князя: надо перебить их всех”. Однако ж знатнейшие князья и бояре отсоветовали им и не допустили до того.

Сняв с Димитрия великокняжеское платье и надев на него другое, ветхое и разодранное, не так чтобы очень дорогое, один из них говорил другому: “Смотри-ка! Какой великий-то князь всея России!” Другой отвечал: “Эдакой-то великий князь есть дома у меня, в конюшне!” Третий указывал на него пальцем и драл его за уши; четвертый дал ему пощечину, промолвив: “Блядский сын! Сказывай, кто ты? Как зовут твоего отца и тебя? К какому дому принадлежишь ты?” — “Вы знаете, — отвечал он, — что я ваш венчанный великий князь и родной сын Ивана Васильевича. Если не хотите давать мне никакой веры, ступайте в монастырь, к моей матери, и спросите ее, так ли это?”. Туда тотчас же и пошел главный зачинщик мятежа, Василий Иванович Шуйский, и спросил его мать, признает ли она его своим сыном. Она решительно отреклась и клялась торжественно, что не имела другого сына, кроме одного Димитрия, убитого за несколько лет до того в детских летах в Угличе. Когда Шуйский вернулся с этим ответом, тотчас же подбежал один богатый купец с пистолетом в руке и вскричал: “Нечего долго толковать и ломаться с еретиком: я покончу с этим изменником и соблазнителем народа!” — и всадил ему пулю в сердце, так что он тут же и протянулся; тут все подбежали к нему и кричали: “Crucifige, crucifige!” (Распни, распни!) — “Не оставляй его живого!” Один рубил его по голове, другой по руке, третий колол его ножом, пятый по спине. Другие потащили его за ноги из комнаты на площадь, где лежал его верный слуга и камергер Басманов, говоря: “За жизни вы были добрыми друзьями и собеседниками, будьте же вместе и по смерти!” Это было на девятый день после свадьбы Лжедимитрия, 17 мая 1606 года, после 11-месячного его царствования.

Так обратилась великая радость в горе, ликованье в печаль, забава в неудовольствие; оттого-то никому не должно слишком полагаться на [313] свое счастие, тем менее гордиться им и ликовать. Шар счастия круглый, вертится очень скоро, и беда является прежде, чем думают и гадают.

Умертвив Гришку, или Димитрия, Басманова и некоторых других, москвитяне побежали и перебили всех его потешников и музыкантов, всего до 100 человек, которым отведено было помещение у попов и монахов.

Перед воротами Сандомирского воеводы москвитяне поставили несколько пушек и расположили кругом двора несколько тысяч воинов для охранения его, чтобы нельзя было оттуда выйти и собаке, не то что человеку, покамест продолжался мятеж. А другие поляки, проживавшие в городе и помещавшиеся в гостиницах, в числе 11 или 12 человек в каждой, были беспощадно и безжалостно убиты.

Москвитяне убили бы и брата великой княгини, жившего тоже в городе, если б он не был так силен в людях, не имел крепкого бастиона около себя и не оборонялся с такою храбростью, что пало много москвитян. Так же защищался и деверь великой княгини и королевско-польский посланник, Александр Гонсевский, имевший у себя 700 человек: они грозились стрелять в город, зажечь дома и защищаться до последнего человека, пока русские не поклянутся оставить их в живых.

Такого же мнения были старые польские кавалеристы, прибывшие в страну с Гришкою, или Димитрием: они приготовились сопротивляться русским, если те сделают нападение на их дворы; но русские нимало не посмотрели на это, притащили к дворам большие и толстые бревна, поставили перед воротами пушки, грозились совсем истребить их, буде добром не сдадутся, два раза выстрелили во двор и так ужасно кричали перед ним, что полякам стало страшно они стали договариваться с ними о мире на том условии, чтобы знатнейшие князья и бояре поклялись и целовали крест, что никому из поляков не сделают никакого вреда. К ним пошел князь Василий Шуйский с несколькими другими сенаторами, и все целовали крест, что не сделают им никакого зла; несколько дней им надо провести в тишине и держать себя на дворах смирно, не выходить и не бродить между народом, очень озлобленным на поляков за насилия и нахальства его женам и детям; такая же милость оказана была и другим полякам, соединившимся вместе в достаточных силах и имевшим возможность храбро защищаться от нечаянного нападения русских.

Другие же поляки, жившие на квартире в числе шести, семи, или десяти человек, все были истреблены, как собаки, и между ними много прямых и честных людей, поляков и немцев, приехавших с разными драгоценностями и нарядами на свадьбу.

Некоторые заблаговременно уехали верхом и искали убежище в предместье, где жили старые немцы. Однако ж все они были захвачены, перебиты и брошены в речку Яузу; во время мятежа, который продолжался до восьми часов, осталось на месте 1702 человека, погибшие жалкою смертию, раздетые донага, брошенные на улице, точно [314] падаль какая. Они лежали под открытым небом, и собаки кормились их трупами, пока не похоронили их, и то на третий только день после мятежа: тогда вывезли их из города и бросили в яму, друг на друга, точно посолили несколько кусков сала и засыпали потом землею.

По окончании этого мятежа и безжалостного избиения, к вечеру, русские раздели донага своего убитого Димитрия, вместе с верным его камергером, Петром Басмановым, привязали шнурком ногу Басманова к детородным частям Димитрия, вытащили их из ворот Кремля на площадь, принесли туда стол и скамейку: Димитрия положили на стол, а его верного советника на скамейку, поперек к столу, так что ноги Димитрия лежали на груди Басманова, чтобы все видели и знали, что шатун монах, обманщик страны и осквернитель девиц, в самом деле спроважен от жизни к смерти.

Когда Гришка лежал в таком виде на столе, приехал из Кремля верхом один дворянин, привез с собой волынку и маскарадное платье, бросил к нему на живот, в рот ему сунул дудку, а волынку положил на грудь и сказал: “Ты, блядский сын и обманщик страны, вдоволь прежде поиграл на дудке, поиграй-ка теперь для нас!” Некоторые другие дворяне, граждане и купцы, стоявшие тут и глазевшие, секли труп розгами, приговаривая: “Ах ты отпетый монах и сын бляда, сколько зла-то наделал ты в нашей стране! Сколько великого вреда нам нанес! Как это ты растратил дочиста всю казну и наделал таких больших бед?” Туда пробрались также и московские женщины и тоже очень зло наругались над ним, сколько могли. Но как Басманов был знатной фамилии и рода и сводный брат его находился еще в живых, то этот последний и выхлопотал у знатнейших князей и бояр позволение унести брата с площади и похоронить его.

Гришка, или Димитрий, три дня и три ночи должен был оставаться в показанном месте, ради позора и великого унижения за огромный вред и великие беды, сделанные им русским. Потому что он так был горд, честолюбив и надменен, что, подобно Александру Великому, требовал себе уважения от своих служителей и подданных, приличного не императору, королю и государю, а Богу, и величал себя не так, как делали его предшественники и прежние великие князья, а назывался царем всех царей. Когда он или жена его переходили из одной комнаты в другую, телохранители и его служители должны были изъявлять им свое почтение и усердие не так, как водилось у других великих светских владетельных особ поклоном, приклякиванием; нет, они должны были становиться на колени. Это прилично одному лишь Богу, а из людей на земле никому: за то они и праведно наказаны от Бога, что не отдавали ему чести. Потому что Ему одному следует и принадлежит, чтобы, по слову псалма, преклонялись все колена на небе и на земле, когда произносится имя Иисуса, нашего Искупителя, а не тогда, когда называют суеверного человека и властителя.

После того, как Гришка, или Димитрий, получил такой жалкий конец, некоторые русские распустили слух, что много чудесных [315] знамений бывает у его тела; я расскажу их несколько, хоть сам и не видал их, а слышал от других и немного сомневаюсь в истине, потому что русские охотно занимаются такими лжами, баснями и сказками. Они говорят, что на третью ночь, когда мнимый великий князь лежал не похороненный на площади, вышли из земли несколько свеч по обеим сторонам стола и горели; когда же пришли сторожа и уставились смотреть на это — они пропали, но по уходе сторожей показались опять. В ужасе русские дали знать о том думным боярам государства и знатнейшим лицам. Тотчас же сделано приказание унести оттуда труп и бросить в ров, где нищие и неимущие люди имели свое кладбище.

В то время как переносили его, поднялся по всему городу неслыханно страшный вихрь, сорвавший кровли с нескольких церквей и башни с городских стен: все только дивились тому. Когда похоронили Гришку и народ разошелся, на другой день труп опять очутился на месте у рва, а на нем сидят два живые голубя: когда подходил кто-нибудь, голуби улетали, а когда уходил, прилетали снова. Потому и велели сенаторы бросить его опять в яму, навалить в нее земли и закопать ее. Там и лежал он семь дней. Когда прошли эти дни, труп был найден опять в получетверти мили от кладбища. Весь народ в Москве испугался, что такие странные диковинки происходят с трупом: “Это диво дивное, — говорили, — что тело не хочет оставаться в земле”. Один говорил, что сам дьявол дурачится и потешается так над людьми, отступившими от христианской веры: другой утверждал, что Гришка был колдун, выучившийся этому искусству у лапонцев: когда они дадут себя убить, могут и воскрешать себя. И он выучился тоже этому дьявольскому искусству, оттого и надобно бросить его в огонь и сжечь дотла. Так и сделали: сложили большую груду дров, серы и соломы, положили на нее труп и сожгли его в прах, а пепел рассеяли по воздуху пусть он умчит его со всем ядом, который впитал в себя Гришка и принес с собою в страну, чтобы ввек никогда не было о нем ни слуху ни духу. Так исполнилось над ним изречение Иисуса Христа: “Всяк возносящийся, смирися” (Qui se exaltat, humihabitur (Кто возвышает себя, тот унижен будет.)); также и правда пословицы: “Quod cito fit, cito perit” (Что быстро рождается, то быстро гибнет.). Скоро не бывает споро.

Этого и довольно сказать о таком зрелище, да и много, если все это было так в самом деле. Но я сомневаюсь в том, потому что русские много занимаются такими баснями и вздорами и врут так грубо, что делается даже стыдно слушать; но я оставляю всякого при своем мнении, пусть думает каждый, что ему хочется. В том только нет никакого сомнения, что Гришка убит, похоронен, опять вынут был из могилы и сожжен, и никогда уже не возвращался в здешнюю жизнь, хотя поляки после возмущения очень распространяли слух, будто он не убит, а бежал в Польшу, убит же вместо него другой. Некоторые распускали это для того, чтобы наделать русским еще больше смятений и [316] беспокойств за то, что они так ужасно и немилосердно поступили с ними. Это, однако ж, не так: ни убитый и сожженный в Москве Димитрий, ни зарезанный в Угличе не приходили опять, хотя поляки желали наделать сотню Димитриев и навязать их москвитянам.

Это 17 мая было плачевным и несчастным днем для Димитрия, поляков и всех иностранцев в Москве. Битых восемь часов не было тогда слышно ничего другого, кроме набата, выстрелов, ударов, скачки, беготни, страшного вопля и крика русских: “Руби, руби польских выблядков!” Не было никакого милосердия, не помогали ни просьбы, ни мольбы, ни обещания, ни посулы, ни деньги, ни другие подарки.

Один польский дворянин вскочил с постели в одной сорочке, когда начался мятеж, и спрятался было в погреб, захватив с собой кошелек с сотней червонцев. Отыскивая, не спрятано ли или не закопали ль что-нибудь поляки, русские нашли его в погребе. Он тотчас же отдал им сто червонцев, которые с ним были, очень смиренно и со слезами на глазах просил пощадить ему жизнь и сделать его пленником: он никого не обижал, никому не делал зла, а сколько съел у них, за это он заплатит, потому что имеет на столько состояния в Польше. Пусть они отведут его в Кремль к князьям и боярам страны: там он совсем оправдается. Наконец они согласились, потому что он был так печален, смотрел таким жалким и так глубоко вздыхал.

Когда же они повели его, вышедши из ворот, на улицу, он увидал своих служителей, которые лежали мертвые, обнаженные, изрубленные, все в крови: он вздохнул еще тяжелее. К нему подошла другая толпа русских, и они, точно бешеные, закричали: “Руби до смерти блядского сына!” Он кланялся им в землю, жалобно просил пощадить его; когда это не помогло, он просил именем всех святых, Девы Марии и Николая. Но это тоже не помогло: они рубили его саблями. Он вырвался, отскочил от них, стал на колени, плакал, просил: “Вы зовете себя христианами, москвитяне: где же ваше христианское сострадание и милосердие? Пощадите же меня, невинного, ради вашей христианской веры, ради моей жены и детей, которые у меня в Польше!” Но он просил вовсе напрасно и попусту: они сделали ему саблями рубец на щеке, и кровь текла по нем и спереди и сзади. Он побежал, отскочил от них дальше, все хотел спасти себе жизнь и думал склонить их на милость. Но от варваров нечего было ждать никакого милосердия: некоторые другие москвитяне выбежали из своих домов и так поздоровались с поляком, что он упал на землю и жалким образом отдал душу Богу.

Сколько этот день был печален и несчастлив для поляков и всех иностранцев в Москве, столько же был он желанным и счастливым днем для русских. Потому что кто был беден, наг и убог, annis pannisque obsitus (Оборванный и дряхлый (букв.: покрытый годами и лохмотьями)), стал тогда богат и добыл много воровского имения и добычи в платьях, бархате, шелке, ружьях и бронях, в лисьих, куньих и собольих мехах, в цепочках, кольцах, кубках, коврах, лошадях, золоте и [317] деньгах; русские гордились и превозносились, что они такие храбрые и отважные воины: “Наш московский народ, — говорили они, — великий и сильный, всему свету не одолеть его. Кто сосчитает наш народ? Все должны молчать перед нами, кланяться и валяться в ногах у нас”. Да, когда их сто на пятерых, тогда они бесстрашные и храбрые воины; если в руках у них сабли и копья, а у других нет того, тогда они делают великие и храбрые подвиги и пожинают большую честь, в противном же случае остаются очень смирными и сидят за печкой в теплых избах.

Когда это ужасное убийство, жестокости и возмущение были укрощены и утишены, собрались в Кремль знатнейшие князья и бояре, послали к великой княгине, жене Гришки, или Димитрия, и велели сказать ей, что им хорошо известно, что она дочь одного вельможи польского; только не знали они, кто или что такое был этот убитый изменник и обманщик страны, выдававший себя за Димитрия: это известно ей, потому что она взяла его в мужья себе и знала его в Польше.

Если она хочет быть свободною и идти к своему отцу, то должна все отдать и расплатиться за все, что ни украдено вероломным плутом из казны и что послано в Польшу, да и возвратить все его подарки ей. Она тотчас же отдала не только платья, царские принадлежности, украшения, жемчуг, драгоценные камни, цепочки, браслеты и кольца, но сняла даже платье с себя, отдала его и не оставила у себя ничего, кроме шлафрока, говоря, чтобы они взяли все и позволили ей безопасно идти к отцу: она заплатит также и за все свое содержание ее с людьми. Они ничего не говорили о содержании: только ей надобно заплатить 55000 рублей и отдать разные драгоценные украшения, посланные вором в Польшу тогда и отпустят ее к отцу. Все это и еще столько же своего она издержала в дороге, к чести их государя и всех москвитян; у нее ничего не осталось из того, все отдано. Вместе с тем она от всего сердца просит, чтобы допустили к ней кого-нибудь из служителей ее отца: как только повидается она с отцом, оба они доставят все, что будет по их средствам, остальное же пришлют из Польши, если только будут освобождены и уедут туда.

Одному служителю ее отца дозволили ходить к ней и от нее и вести между ними сношения. Узнав, чего просят и требуют русские, отец просил, чтобы пришли к нему некоторые из московских бояр. Они сейчас же исполнили это и пришли. “Вы, господа, — начал он говорить им, — не хотите позволить моей дочери прийти ко мне: пусть уплатит сначала 55000 рублей, присланных в Польшу Димитрием, на пышный наряд для нее, к чести великого князя и царства; но на это вышли не только 55000, а и гораздо больше. Все наряды она возвратила, люди ее перебиты, а вы все еще требуете с нас денег. Со мною здесь, — говорил он, — деньги на мое содержание: их 60000 рейхсталеров, да еще 20000 польских гульденов в свертках. Если доставите ко мне дочку и всех поляков, которые еще в живых и не убиты, и отпустите их со мною в Польшу, я отдам вам все эти деньги, остальные вышлю”. — “Еще рано, — отвечали они, — отпускать тебя с твоими [318] земляками: но коли хочешь иметь при себе дочку, отдай в нашу казну 80000 талеров, дочка и придет к тебе, а не отдашь — не придет”. — “Что же мне делать? — сказал отец. — Я хочу жить и умереть вместе с дочерью. Пусть будет надо мною воля Божия! Вот деньги: приведите сюда мою дочь, с гофмейстериной и всей женской прислугой, я заплачу вам деньги!” Так и привели Марину к отцу, со всеми ее женщинами. Русские взяли деньги. Тогда воевода сказал со слезами на глазах:

“Князья и бояре государства! Вы поступили с нами не как честные люди. Вы говорите, что убитый Димитрий не истинный и родной сын Ивана Васильевича и, однако ж, целый год позволяли ему царствовать и править вами, приняли его, признали его своим великим князем, когда с горстью людей ворвался он из Польши в вашу землю. С несколькими тысячами человек вы отложились от своего великого князя, Бориса Годунова, и изменили ему, потом пристали к Димитрию, как к своему законному и природному, наследственному государю: это и обмануло нас в Польше; мы не могли подумать ничего другого, кроме того только, что он, без всяких сомнений и обманов, истинный князь, каким выдавал себя. Вы убили Бориса Годунова с женой и детьми, истребили весь род его, приняли Димитрия как своего законного государя, венчали его великим князем, клялись ему, присягали; через своих посланников велели благодарить нас в Польше за то, что держали его в таком почете и пышности, воспитали его во всех добродетелях и рыцарских упражнениях и поставили его на ноги. Ваша грамота и печать показывают и свидетельствуют, что он истинный, природный и наследственный государь. Вы дружески заискивали и просили нас дать ему в жены нашу любезную дочь: никогда, ввек вы не отопретесь от того. Мы не предлагали и не сватали ему нашей дочери. Он сватал ее через вас. Мы не хотели соглашаться на это: дело сделалось с согласия всех сословий, и мы слышали, что он законный наследственный государь страны. Вы сделали для нас известным это: доказательство тому — ваши письма, находящиеся под верным сохранением у польского короля. Присланные вами послы то же засвидетельствовали пред королем. Каким же языком вы смеете говорить теперь, что он не истинный наследный государь? С какою совестью можете сказать и жалуетесь на нас в Польше, что мы обманули вас?

Мы, поляки, поверили вашим словам, письмам, печати и крестному целованию. Вы обманули нас, а не мы вас. Мы пришли к вам как друзья и братья, а вы поступили с нами как с злейшими врагами, алчными до крови и убийства тиранами. Мы обходились с вами без притворства и хитрости: это докажем тем, что мы не жались в кучку, живя у вас, а разместились в Москве там и сям, по разным улицам: мы этого не сделали бы, если бы имели на уме какое-нибудь зло и коварство. А вы тайком, точно вероломные предатели, подстерегали нас, в устах у вас был мед, а в сердце горькая желчь; устами вы приветствовали нас, а в сердце замышляли задушить, как и очевидно теперь. Да помилует Бог за то, сколько сотен печальных вдов и сирот сделали вы в Польше [319] этим убийством! Когда они узнают о том, и днем, и ночью беспрестанно будут из глубины сердца вопиять и вздыхать к Богу, чтобы Он отомстил за такое неслыханное убийство. Какой дадите вы ответ Всемогущему Богу? Какую славу припишут вам иноземные народы? Если Димитрий, по теперешним вашим словам, был не истинный Димитрий и наследный государь, что сделали и в чем провинились пред вами невинные музыканты, ювелиры, купцы и другие, убитые так безжалостно и беспощадно? Они ничего не взяли у вас, они привезли к вам богатые и дорогие товары, которые теперь попали в ваши руки. В чем провинились против вас другие невинные люди, женщины и девицы, с которыми вы плохо распорядились, опозорили их, изнасильничали? Если бы у нас была неприязнь к вам, мы не пришли бы сюда с пятью тысячами человек, потому что хорошо знали, что народа у вас несколько сот тысяч. Мы тоже привели бы с собою войско.

Мы пришли к вам на свадьбу со всею дружбой, а наши люди погублены смертью, отдали свою душу, ограблены и лишены всего, что было привезено с ними. Неужели вы думаете, что Бог на небесах, праведный ревнитель о всех своих делах, не отомстит и не накажет в свое время вас и ваших детей за такое страшное и злодейское дело?

Горькие вдовы и сироты не перестанут плакать и глубоко вздыхать к Богу, пока Он не отплатит за это. Если хотите, можете поглотить нас, пожрать, истребить, можете сделать это: наше дело правое, Бог будет судьей между вами и нами. Утешаем себя тем, что совесть наша чиста перед Богом и целым светом, и у нас не было никогда на уме сделать вам какое-нибудь зло”.

“Ты, воевода, — сказали в ответ русские бояре, — не виноват, а тем менее мы; виноваты гордые и надменные поляки, которые насиловали и позорили жен и дочерей наших братии, делали явно на улицах большие насильства, дрались, рубились, насмехались, злословили, ругали, грозили, колобродили и тем раздражали и восстановили против себя народ; сердце его так озлобилось, что потом, когда он расходился, едва можно было остановить и удержать столько сотен тысяч людей, по пословице: “Canis rabiosus, a somno excitatus, furit” (Не буди лихо, пока спит тихо (букв.: бешеная собака, проснувшись, неистовствует)).

Убитый муж твоей дочери сам подал много поводов к своей погибели: презирал наши образа, нравы, обычаи, обряды и нас самих, хотел отменить нашу древнюю греческую веру и ввести идолопоклонническую, папскую, предпочитал нам всякого иностранца, опустошил дочиста казну и всю ее промотал на чужеземцев, не допускал к себе никого из наших, разве только по желанию и с согласия поляков, заключил союз с польским королем, помогавшим ему деньгами, людьми и всем необходимым овладеть русским царством и нашим отечеством, обещался ему нарушить вечный мир между Швецией и Россиею, что и стал уже приводить в исполнение и для того велел отвезти в Иваньгород тысячу [320] бревен, из чего ясно можно видеть, какое страшное кровопролитие хотел он поднять между шведами, чудью и ливонцами, и все это противно данной им клятве и обещаниям. Россия — собственная наша земля и не принадлежит никому другому: мы вверили ему нашу страну, и он бы должен был благодарить и помнить, на какую высокую степень величия и почестей мы его поставили. Держись он больше нашего народа, нежели иностранцев, люби и уважай нас больше поляков, он остался бы для всего света Димитрием, хоть и не был им на самом деле. Он сам хорошо знал, что не сын Ивана Васильевича, за которого выдавал себя. Если мы его приняли и признали великим князем, все это вышло из-за правления Бориса Годунова, который, точно лисица какая, прокрался на царство лукавством да ловкостью. Мы думали было поправить свою долю через Димитрия и зажить припеваючи: нам это не удалось, нас ставили ни во что, унижали; он старался лишить нас жизни и всякого счастья, жрал телятину, вел варварскую жизнь, скоро принудил бы и нас жить так же и заставил бы делать что-нибудь другое, еще того лучше, чтобы после не полюбовалось нам, да и послужило бы к нашему вреду и пагубе.

Мы и убили его, чтобы предупредить заранее эту опасность и кровожадность и сохранить нашу христианскую греческую веру: если бы он не умер, мы все же бы уходили его. Мы с неудовольствием видели, что в бунте погибло много невинных людей: лучше бы хотелось нам, чтобы они остались в живых. Однако ж мы не отвечаем за это, потому что это сделано во время возмущения освирепевшим и мстительным народом, страшного своевольства которого никому нельзя было и укротить, не то что остановить совсем.

Что касается женщин и девушек, они все живы и все налицо: с нашими женами и дочерьми им теперь лучше, нежели твоей дочери; коли хочешь, чтоб они были у тебя, они придут; только сначала ты поклянися нам и присягни, что ни ты, ни кто другой из твоего рода не станет мстить за эти обиды ни огнем, ни мечом, ни нам, ни нашим братьям и земле. Так как много людей твоего короля погибло в мятеже, то мы хотим, чтобы ты употребил всевозможные труды и старания о том, как бы нам помириться и договориться с королем. Насчет же остальных 55000 рублей и всех подарков, сделанных твоим зятем твоей дочери в клейнодах, украшениях, жемчуге и драгоценных каменьях, которых недостает в нашей казне, мы хотим, чтобы все это ты нам уплатил и возвратил. Как скоро это сделается, ты получишь свободу со всеми твоими земляками и поедешь куда тебе угодно; а не сделаешь того, все вы будете нашими пленниками, хоть бы вас было вдвое столько же, и останетесь в темницах под стражей. Ваше дело будет решить это”.

“Что касается подарков, — сказал воевода, — которые ваш убитый великий князь прислал нашей дочери как своей любезной невесте, все их она опять привезла с собою вместе с тем, что подарили мы ей, невесте, в приданое и на наряды; она все отдала вам: вы сами знаете и [321] видели, что ее привели к нам в одном спальном капоте. А что пропало во время бунта, оттого, что вы увели у ней комнатных ее женщин, вам лучше знать, куда оно девалось, нежели нам. Немало удивляет нас ваша неприличная и нехристианская затея, что вы сначала ограбили нас, да потом и требуете украденного с нас же, ограбленных и голых, у которых едва есть рубашки на теле.

Восемьдесят тысяч талеров, которые мы доставили вам в минуты крайней нашей беды, горя и гонения, это собственные наши деньги, в них нет ни одной полушки вашей, и мы ничего не дадим вам больше.

Мы поклянемся и сдержим клятву, что не будем мстить за нехристианскую и жестокую обиду от вас нам и нашим товарищам, не позволим отмщать за нее и нашим друзьям и родным, а предоставим это милосердому и праведному Богу, который говорит: “Mihi est vindicta, ego retribuam” (Мне отмщение, я воздам.). Пусть же Он судит, осуждает и воздает за это дело.

Но что касается польского короля, моего всемилостивейшего государя, я не могу клясться и обещать, а тем меньше сдержать обещание и обнадеживать вас, потому что большая часть убитых его подданные и слуги, смерть их огорчит и опечалит его, когда он узнает, как жестоко и бесчеловечно вы поступили с ними. Он не ровня мне, он мой король и государь: могу ли же мирить и соглашать вас с ним? Нечего и просить у меня того, чего нельзя сделать и исполнить”.

“Если хочешь, — отвечали москвитяне, — и не можешь сделать того, так оставайся нашим пленником со всеми твоими поляками, пока не узнаем, на каких условиях нам можно будет помириться с королем, и пока ты не возвратишь взятого в нашей казне и не заплатишь за пропавшее в этом побоище!”.

“Что Богу угодно, — отвечал воевода, — то пусть и будет- он посылает мне все мои страдания и невзгоды, предаюсь в его волю и буду все сносить терпеливо: есть же предел, до которого вы можете вредить мне; делайте все, что попускает вам Бог; больше вы ничего не можете сделать ни мне, ни моим товарищам”.

31 мая все поляки, как женщины и девицы, так и мужчины, были отвезены из Москвы, кроме королевского посланника, Александра Гонсевского, и посажены в темницы по городам. Воевода с его дочерью, сыном и зятем, также и со всеми женщинами, отвезены в Ярославль и охранялись крепкою стражей на большом дворе, а служители и другие поляки посажены в заключение; некоторые из них посланы и помещены в Костроме, Галиче, Вологде и Казани; им не давали ничего другого, кроме хлеба и воды. Все же бывшие там польские дворяне должны были продать за половинную цену свое платье, галантерейные и всякие другие вещи, сохранившиеся у них во время бунта, на свое содержание и на покупку съестного и влачили очень жалкую жизнь в большой нищете и горе, до самого своего чудесного освобождения, что и объясним после. [322]

Нет никакого сомнения, что законный сын жестокого великого князя Ивана Васильевича, Димитрий, действительно убит был в Угличе за свои злые наклонности по козням Годунова, который искал царства и сделался великим князем всея России, и что Гришка Отрепьев, мелкий дворянин и монах, бежавший из монастыря и России, выдал себя за убитого Димитрия, и, благодаря силе и способности поляков, завладел Россией и был убит в Москве. Однако ж многие из русских толкуют не то и говорят, что настоящий Димитрий не был убит, а чудесным образом избежал смерти и что Димитрий, убитый в Угличе, также и в Москве, одно и то же лицо, все же воскресшее и опять начавшее вести другие войны, с большими смутами и кровопролитием.

Что Димитриев было много, так что не было и конца им, и несмотря, что их душили, убивали и жгли, все-таки новый Димитрий выползал вслед за прежними, все избегал смерти и все насильно делался первым Димитрием, истинным сыном Ивана Васильевича. Но чтобы все знали сущую правду об этом, я объясню и растолкую в немногих словах, в чем тут дело, потому что был не один Димитрий, как разнесли поляки, иезуиты и некоторые крамольные и вероломные москвитяне, но их было много, и они, как мы рассказывали, были убиваемы друг за другом, и что Гришка Отрепьев или другие его последователи не только не истинные Димитрии, но плуты и обманщики и присваивали себе имя обманом; потому что, во-первых, неосновательно, чтобы этот Гришка, завоевавший страну мечом и действительно убитый в Москве, был истинный Димитрий и наследственный государь страны; если бы он был таков, то имел бы не больше 22 лет от роду, тогда как ему было более 30 лет.

Во-вторых, вскоре после его венчания пришел монах из того же монастыря, из которого убежал тайком Гришка. Он открыто рассказывал, что он знает нового, коронованного великого князя и что он не истинный Димитрий, сын Ивана Васильевича, а Гришка Отрепьев, беглец, обманщик и изменник, потому что это тот самый, который выучил его читать и писать, и ему хорошо известно, откуда он родом, кто его родители, за что друзья упрятали его в монастырь, сколько времени он оставался там и когда ушел оттуда.

Слышавший это народ схватил монаха и отвел его в комнату великого князя. Монах не потерял духа, стоял на своем слове, сказал ему в глаза, что он плут и обманщик, за что и должен был умереть жалкою смертью без всякого суда: “Nam veritas odium parit” (Ведь правда рождает ненависть.), правда глаза колет.

В-третьих, и дядя этого Гришки, Елеазар Отрепьев, тоже говорил не только большим боярам в Москве, королю Сигизмунду и всему польскому Сенату в Польше, но и королю шведскому, Карлу IX, что он не истинный Димитрий, за которого выдавал себя, а сын его брата, и отдан был в монастырь за кой-какие шалости и мошенничества, чтобы монахи держали его там в строгости, а он стал бы благочестивее и [323] бросил свои злые наклонности и негодные страсти. Но так как суровая жизнь была ему не по вкусу, он и убежал из монастыря тайком в Польшу, занимался там разными воинскими упражнениями в фехтовании, борьбе, верховой езде и примерных сражениях, потом убрался оттуда и с помощью каких-то злых людей, особливо по умыслу, совету и настроению одного монаха, которые все не желали добра Борису Годунову, выдал себя за Димитрия, сына Ивана Васильевича. Такими коварными происками он и получил всю власть над Москвой.

В-четвертых, князь Василий Иванович Шуйский, бывший потом великим князем, тоже свидетельствовал, что он не истинный Димитрий, за которого выдавал себя. Потому что Шуйский знал настоящего Димитрия, когда он был жив, видел его мертвого после убийства, узнал и похоронил его. По этой-то причине Гришка и велел взять под стражу Шуйского, отвести его на площадь и положить голову его на плаху, располагая казнить его, если он не откажется от распущенных им слухов. Как человеку, жизнь была ему милее смерти: он показал, что язык у него мельница, отперся от своих слов и таким образом ложь и жизнь счел выше и благороднее правды и чести, потому что знал, что у русских в одной цене и честь и бесчестье. За то и освободили его и восстановили его прежнюю добрую славу.

В-пятых, в Углицком княжестве один дворянин, 105 лет, рассказывал многим лицам, что находился в услужении у убитого Димитрия и что Гришка совсем не тот Димитрий, потому что того он видел мертвого на земле и хорошо знал, что это истинный, а не подмененный, как разнесли какие-то сплетники.

В-шестых, один старый голландский аптекарь, по имени Аренд Клау-зенд, 40 лет служивший в великокняжеской аптеке, признавался, что знал истинного Димитрия в его детстве и говорил, что настоящий Димитрий был смуглолиц, как и мать его, Марья Федоровна Нагая, а этот, выдающий себя за Димитрия, совсем не смугл.

В-седьмых, одна ливонская дворянка, Тизенгузен, жившая всегда в комнатных девушках у матери истинного Димитрия, гласно рассказывала и признавалась, что это совсем не истинный Димитрий, а другой, потому что истинного убили и похоронили в бытность ее в Угличе.

В-восьмых, когда уже везде разнесся слух, что Гришка не истинный Димитрий, самозванец пошел в монастырь, где жила великая княгиня, Марья Федоровна, и сказал ей, что намерен вырыть поповича, убитого и похороненного вместо него, и положить в другом месте. Великая княгиня не дозволила того, хорошо зная, что это ее родной сын убит и похоронен в Угличе Достаточно можно видеть из этого, что если бы Гришка был вправду родной сын ее, она бы согласилась на его предложение, чтобы тем тверже поставить его на царстве, вывести народ из думы и заставить его верить без всяких сомнений и колебаний, что великий князь не подложный Димитрий. Если же она покривила душой и назвала его своим сыном, то поступила так из того только, чтобы получить прежнюю власть и лучшее содержание; при том же с [324] удовольствием видела, что Борис, со всеми его друзьями, низложен и уничтожен за то, что велел убить ее сына.

В-девятых, Петр Басманов, вернейший советник и камергер Гришки, пожертвовавший за него жизнью, рассказывал за тайну многим лицам, что он не истинный Димитрий, как называл себя, а другой; но как он справедливый государь и они присягнули ему и венчали его, то и должны быть довольны им и молиться за него Всемогущему Богу, чтобы Он милостиво утвердил его на престоле и сохранил его здоровым и счастливым во время его царствования: во всей России не найти им государя лучше и разумнее.

В-десятых, Ян Сапега, знатный польский дворянин, позволял себе разглашать, будто бы Лжедимитрий — побочный сын Стефана Батория: это, однако ж, неправда, и он истинный Гришка Отрепьев; поляки пособили ему советом и делом, войском и военными снарядами, помогли ему занять вооруженною рукой Москву, так он и стал благодарный русским Димитрий, сын Ивана Васильевича, который сначала убит был в Угличе, а потом в Москве, теперь же опять ожил и должен был снова приводить москвитян в покорность себе. Русские совсем одурели и помешались на этом: только что одного убьют, как захотят иметь другого, и это до тех пор продолжалось, пока москвитяне не одолели их и не подчинили своей воле.

Всякому рассудительному человеку легко понять из того, что Димитрия, истинного сына Ивана Васильевича, не было в живых, не был также жив и Гришка Отрепьев, ложно выдававший себя за Димитрия: оба они были убиты; однако ж точно так же выдумали других Димитриев, от чего вышло много зла и много пролито крови. Поляки и казаки играли большую пошлую шутку и комедию с русскими потому, что как скоро Димитрий умирал, тотчас же на его место являлся другой, так что и конца не было Димитриям.

Когда убили и сожгли Лжедимитрия Гришку Отрепьева, москвитяне выбрали и венчали великим князем Василия Ивановича Шуйского, 1 июня 1606 года, и присягнули ему всей землею, как духовные, так и миряне, дворяне и простые люди, кроме казаков и некоторых сословий, которые жили на польской границе и были преданы Лжедимитрию, получив от него большие преимущества и льготы. Они услыхали теперь, будто бы он сам-третей ушел в Польшу и скрывался в комнате воеводы Сандомирского, и не хотели присягать Шуйскому, пока не получат вернее известий из Польши.

После венчания великий князь Шуйский отправил послов в Польшу к королю Сигизмунду с просьбою, чтобы он верно и правдиво соблюдал во всех статьях прежние мирные договоры между обоими государствами и никаким образом не дозволял полякам делать нападения по границам, а сохранял бы с ним доброе соседство и сношение. Шуйский послал ему большие подарки с извинением в московском убийстве поляков: они убиты за большие своевольства, которые там делали, грабя и понося простой народ, насильничая женщин и девиц, и за [325] другие, такие же злые дела: это возмутило и озлобило народ, так что после нельзя было укротить и успокоить его, пока он не истребил несколько сот поляков с изменником и обманщиком страны, Гришкой Отрепьевым, который выдал себя за сына Ивана Васильевича и был причиною этого плачевного кровопролития. Шуйский взял под свою защиту королевского посла, чтобы не сделали какого вреда ему или его имуществу, и в самом скором времени отпустит его поздорову. Король отвечал на это и писал, что касается до него, он желает сохранять доброе соседство с Василием, отослал за подарки к нему свои подарки, требовал своего посла и говорил дальше, что поляки, убитые в Москве, и все другие лица, подданные короля, люди вольные, могли идти куда им угодно: они пришли на свадьбу вслед за воеводой Сандомирским, а если наделали чего-нибудь, пусть сами и отвечают за это; из-за них ему нечего иметь дело с Шуйским. Но ему нельзя ни запрещать, ни останавливать друзей и родных убитых, если бы они стали что-нибудь делать: они господа в Польше и народ вольный; захотят отомщать русским, он должен им дозволить это. Получив этот ответ, Шуйский тотчас же велел польскому послу ехать в Польшу.

В то время, как они вели сношения об этих делах, становилось все слышнее и слышнее, что Димитрий убежал, скрывался в Польше, собирал войско и хотел опять завладеть страною. Эта странная весть привела в удивление и смутила москвитян они не знали, чему им верить, великий князь Шуйский вскоре послал некоторых своих доверенных служителей в Углич, велел Димитрия, уже 17 лет назад убитого и похороненного, вырыть из земли, перевезти в Москву и похоронить в той церкви, где погребаются другие московские великие князья, чтобы народ не соблазнялся и не давал вводить себя в заблуждение этим толкам и болтовне, не изменял ему, а увидал и узнал на самом деле, что был обманут соблазнителем, выдававшим себя за истинного Димитрия, и убил его, а теперь он опять ушел будто бы от смерти и собирает в Польше войско. Это великая ложь, выдуманная басня; тех Димитриев нет уж больше: одного они видели, что он доподлинно убит и сожжен, а другого, истинного Димитрия, убитого в Угличе, великий князь велел теперь перенести в Москву. А чтобы еще больше утвердить в этом мнении москвитян, он велел тайно убить в Угличе одного 10-летнего поповича, надеть на него чистый богатый саван, положить в новый гроб и отвезти в Москву. Сам он вышел навстречу телу князя со всем своим двором, с монахами и попами, с крестами и знаменами, с большою свитой и процессией: так и отнесли его в церковь. В народе же Шуйский велел разгласить, что ев князь Димитрий, убитый на девятом году жизни в Угличе, лежал 17 лет в земле, а тело его так свежо и нетленно, точно он вчера умер.

Сорочка и платье на нем не сгнили и не истлели. Гроб, в котором лежал, не обветшал и не развалился, а остался совершенно новым: кто желает видеть это, пусть идет в церковь, она будет отворена. Великий князь нанял также тайком нескольких здоровых людей, которые [326] прикинулись больными и приползли в церковь на четвереньках к св. Димитрию. Некоторые притворились слепыми и дали вести себя другим, которые не были слепы и имели здоровые глаза, просили себе у Димитрия зрения и здоровья. Притворявшиеся хромыми встали и пошли, слепые получили зрение, и все говорили в один голос, что помог им святой Димитрий. Грубые, невежественные люди поверили, что все это так и было. Страшное, неслыханное идолопоклонство совершалось у тела. Бог на небесах прогневался на это: тех, которые, притворяясь слепыми и хромыми, велели носить и водить себя в церковь и просили помощи у св. Димитрия, Он так наказал, что один ослеп совсем, а другой скоропостижно умер в церкви, потому что Бог не терпит такого обезьянства и не позволяет шутить с собою. Люди тоже стали замечать, что это пустой обман и обморочиванье и не ходили больше в церковь молиться св. Димитрию. Великий Князь потому и велел запереть церковь, никогда не пускать туда и сказать священникам, чтобы они объявили народу, что такое стечение богомольцев прогневило и утомило св. Димитрия, дали бы ему несколько времени отдохнуть и не тревожили его, пока он не развеселится и не будет в хорошем расположении духа: тогда пусть и приходят опять.

Во время мятежа, когда убит был Димитрий, или Гришка, один из русских князей, по имени Григорий Шаховской, украл у него из комнаты государственную печать, бежал с нею на границу в Путивль и увез с собой двух поляков в русском платье; приехавши в город Серпухов, в 18 милях от Москвы, он и поляки остановились на ночлег у одной иностранки, проживавшей в городе, ужинали там, а при отъезде дали ей пригоршню денег и сказали: “Возьми это, пожалуйста, на обратном пути дадим тебе еще больше: распорядись только, чтобы у тебя были мед и водка!” — “Что вы за люди?” — спросила женщина. — “Я, — отвечал Шаховской, — князь и даю тебе знать, что у тебя ел и пил великий князь, которого замышляли москвитяне убить, но он убежал, и они убили другого вместо него”. Потом они уехали от нее, переправились через реку Оку, и на переправе Шаховской дал перевозчику 6 талеров на водку и спросил его: “Знаешь ли, кто мы?” — “Нет, — отвечал перевозчик — я никого из вас не знаю”. — “Молчи же, мужичок, — продолжал князь Шаховской: — Ты перевез великого князя, Димитрия: вот тот молодой богатырь, которого хотели убить москвитяне, однако ж он ускользнул от них, Бог сохранил его, и когда он воротится со множеством войска, сделает тебя большим человеком”. Потом продолжали путь в Путивль и такие же слова говорили они везде по дороге, где останавливались на ночлег. По всей стране пошла молва, что великий князь Димитрий убежал; она донеслась, наконец, и до Москвы и навела на москвитян странные думы. По приезде князя Шаховского с двумя поляками в Путивль они расстались. Поляки прибыли за границу в Сандомир, принесли жене Сандомирского воеводы известие, какие дела поделались в Москве, как князь Шаховской пособил им уйти из Москвы, как обещал отомстить за смерть великого [327] князя, так, чтобы москвитяне помнили это, пока свет стоит: он будет писать сюда в Польшу к своему государю, Димитрию, как будто бы этот был здесь и скрывался, а они отпишут ему от имени великого князя, Димитрия, что он скоро придет с хорошим и отборным войском, опять завладеет страною и накажет своих вероломных изменников. После того, как два поляка расстались с князем Шаховским, он вошел в город, собрал граждан и весь народ и рассказал, как москвитяне поступили с их государем, как он, с Божией помощью, ушел, а поляки, бывшие с ним, перебиты, он удалился к матери своей жены, воеводше Сандомирской, хочет собрать войско и отомстить неверным крамольникам, что увидят они из его письма: обещает жителям особенную благосклонность и милость, прося притом усердно, чтобы они остались верными, сдержали клятву, которою клялись, и верно пособили ему смирить и наказать москвитян за их измену и нанесенный ему великий позор, он пожалует их всеми милостями и постарается заслужить им за это. Порассудив о том, путивльцы поспешно послали гонца на широкую поляну в татарскую степь, привели оттуда несколько тысяч казаков, собрали всех дворян и воинов из своей области, выбрали вождя по имени Истома Башков, который пошел с войском в поход от имени Димитрия, и в четыре недели принудил присягнуть 14 городов в том, что они опять обещаются воевать за Димитрия, накажут москвитян и принудят их к повиновению. Великий князь Шуйский и москвитяне, бывшие за него, испугались: он поскорее собрал большое войско, объявив, что крымский татарин ворвался в страну со многими тысячами татар, убил и взял в плен многие тысячи христиан, хотел идти и дальше в страну, грабить, убивать и причинять всякий вред, а потому бы, не мешкая, собирались для предупреждения намерения татарина. Так и сделали: скоро собралось все войско, конное и пешее, и пошло в поход; но, прошедши несколько миль за Москву, заметили, что никаких татар нет, а только их собственные земляки, казаки, князья и дворяне; все подвигались вперед до тех пор, пока не столкнулись друг с другом, стали сражаться, и тогда москвитяне, стоявшие за Шуйского, были порядком побиты, ограблены, прогнаны и взяты в плен, так что должны были бежать назад в Москву. Пленные посажены в темницы, угощены розгами и плетьми, обруганы позорными и насмешливыми словами, некоторые из них посланы в Москву рассказать великому князю Шуйскому и его приверженцам все, что видели и слышали, как вкусно их отпотчевали и накормили и что Димитрий скоро явится со всем войском наказывать безбожных и крамольных москвитян и истреблять их за великий нанесенный ему позор и поругание от них и за неслыханное нехристианское убийство его людей.

Получив эту весть, великий князь Шуйский велел объявить народу, что вся их земля находится в великой опасности, и вот сколько несчастья, горя и зла наделали поляки русским со своим самодельным Димитрием: казна растрачена, пролита кровь множества тысяч людей, превосходный и благоразумный великий князь, Борис Федорович, погиб [328] из-за них с женой, с сыном и всем родом; теперь поляки и некоторые негодные изменники и разорители страны разносят, что вор и блядин сын ушел, а не убит, а это, как всем известно, не было на самом деле; да хотя бы и было так, он все же не истинный Димитрий, а плут, обманщик и соблазнитель. Пусть русские не принимают его ни под каким видом, чтобы он не заставил нас исповедовать идольскую папскую веру. Чтобы еще лучше расположить народ к христианскому состраданию, Шуйский велел вырыть тела великого князя Бориса, его жены и сына, уже три года лежавшие в земле, перенести их в Троицкий монастырь и похоронить по-княжески, с большою пышностью; каждое тело должны были нести 12 миль от Москвы до Троицы 20 монахов. Великий князь, думные бояре, дворяне и весь народ следовали за ними, также и патриарх, епископы, монахи и священники. Дочь Бориса, Аксинья, ехала возле тел в закрытых санях, рыдала и причитала- “Горе мне бедной, горькой, покинутой сироте! Наглый вор, плут и изменник, назвавшийся Димитрием, истинный обманщик и соблазнитель, погубил моего отца, мать, брата и всех друзей. Теперь он и сам погиб за свое бесчинство и безбожную жизнь, а при жизни, да и по смерти, наделал этой стране много великого, лютого горя. Покарай его, Боже, осуди его в здешней, временной, и в той, вечной, жизни!”.

Видим и слышим здесь лживость и непостоянство русских; так горько, так жалобно они оплакивали и жалели великого князя Бориса, желали, чтобы он жив был и царствовал, Бориса, которого прежде, по ненависти и великой дерзости, погубили через Лжедимитрия, не обратив никакого внимания на пословицу, которая говорит, что не прежде покидай и презирай добрых старых друзей, пока еще не увидал и не испытал, на что годны и полезны новые.

Меж тем путивльский вождь, Истома Башков, усиливался все больше и больше, подвинулся ближе к Москве даже до Коломны, не встречая сопротивления, принудил все города опять присягнуть самозванцу, расположился в миле от Москвы и требовал от имени Димитрия, чтобы этот город выдал ему мятежника, великого князя, с двумя его братьями. В Москве многие испугались, тайком уехали из города в свои поместья и укрылись кому где было лучше и безопаснее.

Когда этот вождь, Истома, находился под Москвою, прибыл к нему на выручку из Польши, через Комарницкую волость, другой опытный воин, Иван Исаевич Болотников, и всю страну, которую проходил, привел к присяге в том, что жители будут оказывать повиновение и пособие убежавшему Димитрию. Этот Болотников был родом московитянин, в молодости был взят в плен татарами в широкой степи у казаков, продан в Турцию, и наконец освобожден и отвезен венецианами в Венецию, оттуда пошел он в Польшу, где и узнал чудную перемену правительства на своей родине, и что законный наследственный государь, Димитрий, убежал, находится в живых и скрывается в Сандоми-ре Болотников и отправился к нему, рассказал о своем роде, положении и обстоятельствах, в которых находился прежде; человек, называвший [329] себя Димитрием, узнав, что он храбрый и отважный воин, спросил его, хочет ли он опять служить ему против его крамольных земляков? Болотников отвечал, что готов сражаться за своего природного и законного государя. “Я теперь не могу много дать тебе, — сказал Димитрий, — однако ж возьми вот коня, саблю, пистолеты, 30 червонцев и это письмо к наместнику в Путивле, Григорию Шаховскому: он выдаст из казны, сколько тебе нужно, и пошлет тебя с отрядом войска: скажи и ему и другим, что ты видел меня в Польше и говорил со мною в том виде, в каком находишь меня здесь перед твоими глазами!”.

С этим ответом Болотников пошел из Польши в Путивль: его известие было очень приятно там, и если прежде много дали веры в этом деле Шаховскому, то теперь поверили в тысячу раз больше, что Димитрий в самом деле ушел, жертвовали имением, жизнью, всем чем могли, несмотря на то, что он был не истинный Димитрий.

По изустному и письменному приказанию Болотников был сделан начальником над 12 тысячами казаков и пошел, через Комарницкую волость, к Москве, где стоял станом другой вождь, Истома. Оба вождя, очень властолюбивые, не хотели ни в чем уступить друг другу и поссорились: Болотников говорил, что его послал сам великий князь, а Истому только Шаховской, потому и хотел иметь высшее место и больше уважения, ради великого князя, согнал с места Истому с его войском и сам занял его. Истоме очень было досадно, что его так опозорили и поругали; он тотчас же завел сношения с великим князем Шуйским, чтобы этот не только оказал ему обещанную благосклонность и милость, да и прислал бы еще большие подарки, и до того довел дело, что с девятью тысячами вооруженных ратных людей передался великому князю Шуйскому, вошел с ними в Москву и известил, что ни один человек не видал в Путивле Димитрия. Об этом разнес один Шаховской, также и о том, будто он ушел в Польшу, и велел ему опять привести к присяге путивльцев: но так ли это было и ушел ли Димитрий, Истома не может сказать.

Простой народ в Москве отправил послов к Болотникову, желая, чтобы он показал своего государя, Димитрия: тогда они поклонятся в ноги этому князю и поклянутся ему в верности и преданности. Болотников отвечал, что он действительно в Польше и скоро будет сюда; что он, Болотников, был у него, видел его ясные очи и лично получил от него это приказание. Москвитяне говорили, что “это будет другой Димитрий: мы убили того, который выдавал себя за Димитрия”, просили Болотникова, чтобы перестал проливать невинную кровь и передался великому князю Шуйскому, который сделает его большим боярином. “Я поклялся моему государю, — отвечал Болотников, — подвергать за него свою жизнь опасности, сдержу это и не буду крамольным плутом и изменником, как Истома: вы радейте своему, а я буду усердствовать моему государю и скоро навещу вас”.

Болотников тотчас же послал гонца в Путивль и велел просить Шаховского, чтобы “он не медля послал в Польшу” и вызвал [330] Димитрия. Он так повел дела с москвитянами, что они хотят упасть в ноги князю и просить помилования, если увидят его лично живого. Ему не для чего набирать войско, приходил бы один, дела скоро поправятся. Увидав его, народ сейчас же схватит за горло его изменников и выдаст их ему. Но самозванец уговаривал Шаховского, чтобы сам он выдал себя за Димитрия, и ушел от него в Польшу, не хотел верить этим козням и являться Димитрием, остался польским дворянином, как был, и не пошел: пускай-де выдает себя за Димитрия и дерется за Россию тот, кому припадет охота!

Так как Димитрий не приходил из Польши, москвитяне ободрились, стали смелее и дали жестокое сражение Болотникову. Великий князь сам выступил из Москвы с 100 тысячами войска, напал на него в стане, перебил несколько тысяч и обратил его в бегство. Болотников был принужден бежать в Серпухов с уцелевшими из отряда, а великий князь вошел с торжеством в город. Пришедши в Серпухов, Болотников созвал народ и граждан и спросил их: “Не могут ли они долгое время снабжать продовольствием его с подчиненным ему войском? Коли могут, он останется в городе, а не то — оставит их и уйдет”.

Они отвечали, что у них нет на столько состояния и запасов, чтобы и себя-то содержать долго, а не то что его с войском. Оттого он и ушел оттуда в крепость Калугу, где приняли его ласково, ради Димитрия, и обещали долгое время снабжать продовольствием его с войском. Он велел сделать частокол кругом города, впереди его вырыть глубокий ров, позади его также, чтобы ни одна пушка не могла причинить вреда городу.

Уже долгое время никакой Димитрий не хотел приходить из Польши и подвергать жизнь опасности за русскую корону. Тогда князь Григорий Шаховской придумал в Путивле другую хитрость и проделку, чтобы помучить своих земляков: он и прежде еще слыхал от степных казаков, что у великого князя, Федора Ивановича, вместо которого заведовал великокняжеским правлением Борис Годунов, был незаконный сын, по имени Петр Федорович, и проживал несколько лет у казаков, потому что Борис имел покушение и на его жизнь, так он и не мог отправиться в Россию при жизни Бориса, однако ж намерен был идти к своему дяде, Димитрию, и просить у него княжеского содержания, если бы того не убили.

К этому-то Петру Федоровичу написал Шаховской письмо от имени Димитрия и запечатал его государственною печатью, которую украл во время возмущения, как сказали мы выше: “Пусть Петр наберет столько казаков, сколько будет для него можно, идет в Путивль и поможет ему занять и оборонить его отечество, пока Димитрий не придет сам из Польши с большим войском, не смирит и не одолеет своих недругов, а после того даст ему прекрасное княжество, чтобы и он был доволен”.

Получив эту весть, Петр Федорович очень обрадовался, собрался с десятью тысячами казаков и прибыл в Путивль, на помощь своему [331] дяде, Димитрию. Шаховской сам пошел с ним к крепости Туле, в том мнении, что если счастье ему повезет, он одолеет москвитян и одержит победу над ними, а из Польши никакого Димитрия не явится для овладения страною, то Петр Федорович будет выбран и коронован в великие князья; между тем Шаховской делал все от имени Димитрия, хоть тот на самом деле и умер. Так как Болотников держался крепко в Калуге, великий князь Шуйский велел осадить этот город; но калужане защищались храбро, нанесли много вреда его войску, и оно, не сделав дела, принуждено было отступить с бесчестьем.

В войске великого князя находился один легкомысленный господин, по имени Фридрих Фидлер. Он объявил великому князю, что для блага его и всей страны он отправится к его врагу, Ивану Болотникову, и отравит его ядом, только великий князь должен пожаловать ему поместье и сто рублей денег.

Великий князь обещал, велел тотчас же дать ему дорогую лошадь и 100 талеров деньгами, чтобы он ехал к неприятелю и сдержал свое обещание. Когда воротится и верно сделает дело, ему подарено будет поместье в 100 душ и дастся 300 талеров ежегодного жалованья. Но как вышеназванный Фидлер был продувной мошенник, великий князь и не верил ему: пока еще не дали ему денег, он должен был поклясться, что верно и без всякого хитрого обмана исполнит свое обещание. Тогда он дал такую клятву, что все благочестивые и богобоязливые люди приходили в трепет, читая или слушая ее. Потом взял деньги, пошел к неприятелю, подал ему при всех яд в руки и сказал, что “великий князь Шуйский послал его с тем, чтобы он Болотникова выдал, но он не хочет того сделать”; тут он вручил ему яд, чтобы тот делал с ним что хочет Болотников благодарил его и сделал ему большие подарки, так он и остался у него в Калуге; а после он взят был в плен воинами великого князя и сослан в Сибирь Клятва, которую он дал, слово в слово следующего содержания, как записал ее священник Мартин Бер: “Святою и во все времена славимою Троицею, Богом, Вечным Отцом, Богом Сыном и Богом Духом Святым, я, Фридрих Фидлер, клянусь извести ядом недруга царя Василия Ивановича и всей России, Ивана Болотникова; если же не сделаю того, а обману моего милостивейшего государя Шуйского из-за денег, то пусть лишусь навечно моего участия в небесном блаженстве, и Бог, вечный Отец, никогда ввек не окажет мне своего милосердия, пусть будут для меня напрасными драгоценные заслуги нашего Искупителя, Иисуса Христа, Сына Божия, и Дух Святый отступится от меня со своею силою и действием и никогда не соприсутствует мне с каким-нибудь утешением. Пусть не исправляют своего долга надо мною служебные святые духи, приставленные ко мне и всем людям, обратятся во вред мне, земля поглотит меня живого в свою пропасть, все земные растения и яства послужат мне не пищею, а ядом; пусть буду принадлежать дьяволу душою и телом, мучиться и казниться весь век. Если же я, надумав или захотев обмануть моего государя из-за денег, не сделаю того, в чем клялся, пойду к духовному [332] отцу и попрошу разрешить себя от такого греха, пусть разрешение всякого служителя Божия во всем свете не будет сильно освободить меня от этого греха, если не исполню того, что на меня возложено. Но я исполню это без всякой хитрости, обмана и плутовства и изведу этим ядом Ивана Болотникова, так же истинно, как истинна для меня помощь Божия и его ведущего к спасению Евангелия!”.