ПЕТР ПЕТРЕЙ

ИСТОРИЯ О ВЕЛИКОМ КНЯЖЕСТВЕ МОСКОВСКОМ

Часть вторая

От этого-то великий шум и гам поднялся между простым народом; бояре принуждены были окончить совещание, пойти вместе с чернью к монастырю и поступить, как будет нужно и полезно для этого дела.

Когда сословия собрались и единодушно положили, что не хотят иметь великим князем никого другого, кроме вышепомянутого Бориса, отправились к монастырю самые старые седобородые старики из монахов и священников, князей и дворян, боярских детей и воинов, граждан и купцов и желали говорить с Борисом. Но он не пустил их к себе, а велел им сказать, чтобы они не просили его в великие князья: они [276] ничего не возьмут своими просьбами; он довольно послужил уже миру, наскучил и утомился трудным правлением и хочет теперь покоя и тишины. Но тут народ стал кричать так громко, что раздавалось в небе:

“Окажи нам милость, государь, Борис Федорович, смилуйся над нами, рассеянными и безгосударными, не потяготись быть нашим великим князем!” Они не переставали кричать до тех пор, пока он не показался: благодарил их за предложенную честь и указывал на знатных князей и больших бояр, знаменитее его родом, умнее и рассудительнее его. Но они не хотели слушать никаких убеждений, упрямо стояли на своем, пали лицом наземь, по временам поднимаясь, и вопили: “Смилуйся над нами, государь, Борис Федорович, послушайся нас и будь нашим великим князем!” Он притворился, будто не слышит, и ушел опять в монастырь. Безнадежные, пошли они в город и послали несколько тысяч малюток, которые на другой день подошли к монастырю, начали жалобно причитать и горько рыдать, чтобы он склонился: “Смилуйся над нами, государь, Борис Федорович, смилуйся и выслушай нас милостиво: если не хочешь оказать милости нашим родителям, окажи милость нам и будь нашим великим князем! Отцы наши, может быть, сделали тебе какое-нибудь зло и провинились перед тобою, потому что ты не хочешь слушать их просьбы; но мы не виноваты и не сделали тебе никакого худа: будь же государем и великим князем над этим большим народом: земля наполнена заблудшими овцами, не имеющими пастыря. Ради Бога, будь нашим пастырем! Бог наградит тебя за то”.

После таких жалостных причитаний Борис явился к ним в другой раз с сестрою, вдовою Федора Ивановича, и отказался быть великим князем. Тогда дети обратили свои мольбы и вопли к его сестре: пусть она сжалится над заблудшими овцами, упросит, уговорит брата не отвергать их, а принять в свою милость и быть у них великим князем. Она упрашивала его склониться на просьбы и дать добрый ответ опечаленному народу; тогда он обратился к детям и сказал: “Видя и зная, что множество народа из всех сословий утруждает здесь себя беспрестанными мольбами и просьбами, узнаю из того волю Божию на то, чтобы быть мне государем на Руси.

Но чтобы еще лучше узнать и убедиться в изволении Божием, прошу отложить это дело на несколько недель: пусть военные власти, капитаны и все урядники с подчиненными им войсками и боярские дети всей земли явятся по доброй воле в следующем июне в Серпухов, против татарина, который собирается вторгнуться в страну с большими силами: это покажет ясно, что все сословия в самом деле желают выбрать его своим государем”.

Когда, по его приказанию, боярские дети, дворянство и все войска, до 200 тысяч человек, явились в срок у Серпухова, прибыли туда же посланники из Персии и от татар: их тотчас же выслушали, поспешно условились о мире с татарами, посулили им ежегодную дань, дали подарки и велели им возвращаться домой. Персидского посланника также с большими подарками проводили за границу. [277]

По отправлении послов Борис не только роздал годовое жалованье войску, но и подарки в золотых монетах, шелковых тканях и бархате; пригласил их на пир в открытом поле, угощал отличным образом кушаньями и напитками, разными медами и водкой, в благодарность им наговорил ласковых слов и больших обещаний и обнадежил, что будет так заботиться о них и подданных в стране, что они станут жить припеваючи.

Такими пышными обещаниями, отличным угощением, необыкновенными суммами денег и подарками Борис расположил и привязал к себе все низшее дворянство и войско: назло большим боярам они полюбили его за кротость, добродетель и ласковое обращение, под открытым небом объявили и провозгласили его царем и великим князем, присягнули ему и клялись всем для него пожертвовать; таким-то образом и сбылась одна старинная поговорка: “Pecuniae obaediunt omnia. In pretio pretium est. Dat census honores. Qui habet dare, habet regnare” (Деньгам все покорно. В цене лишь ценное. Лишь богатство дает почести. Кто может дать, тому и царствовать.).

Теперь Борис отправился с войском в Москву; никто не смел и пикнуть против него; при входе его народ на улицах кричал: “Дай Бог здоровья и долгоденствия нашему великому князю!” Граждане убрали и украсили дома березками и цветами; все были веселы и довольны и повели его в церковь св. Марии, где патриарх венчал его царским венцом, облачил в великокняжеские одежды и украшения, несмотря на ропот больших бояр, 1 сентября 1597 года. После венчания он тотчас же велел взять под стражу нескольких князей и больших бояр, которые не желали ему царского величия, а сами бы охотно сделались великими князьями, и без всякого милосердия отнял у них все имущество: теперь он царствовал в полной безопасности, без всякого сопротивления.

После всех этих происшествий он подтвердил и возобновил прежние мирные договоры с соседними королями и государями и делал все, что могло служить к общей пользе и благоденствию страны; землевладельцы в короткое время очень разбогатели и находились в хорошем положении. При венчании он дал обет не проливать в продолжении пяти лет ничьей крови, а наказывать за все преступления изгнанием или ссылкою в Сибирь и другие очень отдаленные места; в свое царствование он давал заметить, что хочет из Германии, Англии и Франции выписать сведущих и ученых людей, которые должны будут учить и наставлять его юношество во всех языках, добрых нравах и свободных искусствах. Но духовные лица никак не хотели согласиться и дозволить того: они представляли, что земля их велика и обширна, согласна в вере, нравах и языке; если же москвитяне научатся другим языкам, от того выйдут большие раздоры и несогласия между ними; тогда отпадут они от своей древней греческой веры, и затем последует погибель стране. [278]

Так это и осталось; однако ж он все же послал 18 молоденьких мальчиков из низшего дворянства учиться иностранным языкам и искусствам; трое из них приехали потом в Швецию, служили при дворе короля Карла IX, блаженной памяти, и получали значительное жалованье.

Он позволил свободно ездить в его землю и выезжать из нее для торговли пленным ливонским купцам и для того велел дать им из казначейства одним по 300, другим по 400 червонцев: они могли пользоваться этими деньгами, не платя никаких процентов, пока он не потребует их назад, чего, однако ж, не было, да никогда и не будет, потому что и купцы, и великий князь умерли.

В 1599 году он отправил двоих послов: одного в Торунь, в Пруссии, а другого в Ригу, в Ливонии, с большими подарками к сыну короля шведского, Эрика XIV, Густаву; послы должны были уговаривать; убеждать и склонять принца, чтоб он долее не бродил по свету из места в место и не терпел великой бедности и изгнания, а отправился бы к Борису в Россию, который даст ему княжеское содержание, не как великий князь и государь, но как отец, на все время его жизни или пока будет угодно принцу; а если не будет угодно, в его воле останется уехать, куда пожелает, со всеми служителями и имуществом. Борис послал к нему потом и опасную грамоту, которую Густав, уезжая в Россию, отдал на сохранение одному знатному гражданину в Риге.

Получив такое обещание и опасную грамоту, Густав отправился в Россию. Там сперва сделали ему великолепный и торжественный прием, проводили в Москву, в дороге превосходно угощали кушаньями и напитками, как следует королевскому сыну. Борис надарил ему и бывшим с ним служителям несколько сотен червонцев, разных дорогих шелковых материй, бархату, атласу, камки, золотых вещей, превосходного сукна и тафты на платье, разных прекрасных мехов, собольих, куньих, рысьих и лисьих; сверх того подарил ему лошадей, седла и поводья и наконец весь княжеский столовый прибор, тарелки, блюда, штофы, подносы, чтобы у него ни в чем не было недостатка для княжеского стола и содержания. Эта великокняжеская щедрость продолжалась два года, пока великий князь не велел предложить ему, что если он откажется от своей веры, перекрестится и примет русскую, Борис не только будет ему вместо отца и выдаст за него свою дочь, но поможет ему сделаться королем в Швеции. Знаменитый господин никак не хотел изъявить на это согласие великому князю и говорил, что если ему нельзя будет достать жену другим образом, а не отречением от веры и разорением его любезного отечества, то он лучше весь свой век останется холостым и умрет самою страшною смертью. Принц тотчас же потребовал себе отпуска и позволения выехать из страны; но так как очень уж дерзко ссылался на опасную грамоту и обещания великого князя, ему не стали оказывать такого высокого уважения, как прежде, и со дня на день убавляли его содержание. Великий князь подговорил одного из служителей принца, кенигсбергского уроженца [279] по имени Яков Шульт, чтоб он украл у него печать и написал от имени его письмо к рижскому гражданину с просьбою без отговорок выслать ему опасную грамоту. Тот так и сделал, полагая, что такова воля принца, потому что видел его письмо и печать.

Достав грамоту, великий князь полагал, что Густав наверное уступит его желанию, примет русскую веру и будет соображаться с его приказаниями. Это, однако ж, не помогло. Густав сказал, что королю и князю должно иметь, как пишет Baldus, Cons. 327: “Unum calamum et unam linguam. Quia scriptum est, quae processerunt de labiis Meis, non faciam irrita” (Одно перо и один язык. Ибо написано, что не оставлю неисполненным ничего, что исходит из уст моих.). To есть: “он не должен обращать в ничто слова, которые когда-нибудь сказали его уста”; к тому же королю и государю следует наблюдать то, что имеет царь Давид в Псалме 61: “Semel loquutus est Deus”, то есть “Единою глагола Бог”. Тем он хочет дать знать, что царь и король должен верно держать обещание и данное слово и не противоречить себе в том, что раз посулил и обещал. Но это не может иметь какое-нибудь значение у варварских государей; оттого государь Густав очень унывал и тужил, проводил время в прилежном учении и занятиях алхимией, от чего и повредился в уме: не брал в рот ни куска, высказывал прямо (особливо, когда пирует и напьется крепкого вина), иногда в шутку, иногда в самом деле, что у него на душе; а один раз, меж шуток с великокняжеским лекарем, сказал:

“Если великий князь не позволит ему выехать из страны, по своему обещанию и клятве, он подожжет город и сейчас же убежит”. Что же вышло? Лекарь на другой день дал знать об этом одному из думных бояр великого князя, по имени Семен Никитич, а этот немедленно великому князю, на что последний так рассердился и озлобился, что дал решительный приказ одному большому боярину, Степану Васильевичу, взять назад у принца все его серебряные украшения, платья, сбрую и утварь, содержать его под крепкою стражей и несколько дней не давать ему ни есть, ни пить.

Однако ж спустя несколько дней смягчился, дал ему на житье и содержание Углицкое княжество, с условием, впрочем, чтобы этою областью управляли русские бояре, данные ему в услужение, собирали с нее доходы и давали ему из собранного, сколько нужно на содержание его и служителей: так он и жил до кончины великого князя. Когда же правление принял Гришка Отрепьев, первый Лжедимитрий, принца отправили в город Ярославль, где содержали его не лучше пленника, за то только, что он больше расположен был к шведскому королю, Карлу IX, нежели к польскому, Сигизмунду III.

По смерти Гришки, по приказанию великого князя Василия Ивановича Шуйского, перевели его оттуда в город Кашин, где снабжали его пищей, напитками и другими удобствами, немного лучше, чем при Гришке. Он оставался там до самой своей смерти в 1607 году и был [280] похоронен за городом в прекрасной, часто посещаемой для гуляния березовой роще, которую видел собственными глазами не только я, но и шведский полководец, граф Яков Де ла Гарди с некоторыми другими лицами, и можем это засвидетельствовать. Оттого-то и нельзя считать верным известие Мартина Бера, что Густав похоронен в монастыре Димитрия Солунского, потому что русские, по своему обычаю, никак не дозволят хоронить иноверцев, высокого или низкого звания, в их освященном месте, в церкви или в монастыре.

Не склонив никакими средствами Густава к войне с его отечеством, великий князь Борис Годунов сговорился с несколькими иностранцами, в числе которых главным коноводом был Кондрат Бусс, чтобы хитростью и обманом привести город Нарву из-под власти шведской короны во власть Москвы. Но это имело не лучший успех, так как некоторые были при этом захвачены, лишились головы и были колесованы: они получили заслуженную награду и никого не должны благодарить за нее, кроме своего вероломного предводителя.

Так как замыслы великого князя не имели никакого успеха у шведского короля, то он обратился к датскому, заключил тесный союз и дружбу со светлейшим королем Христианом IV и так повел дело, что родной брат короля, герцог Ганс, приехал наконец к нему со значительною дружиной — жениться на его дочери, Аксинье Борисовне, которая сначала назначалась в жены Густаву. Но это так и осталось, потому что герцог был в живых в Москве не больше шести недель и похоронен датскими советниками и несколькими русскими боярами в слободе, в четверти мили от города, в немецкой деревянной церкви.

Но вышеназванный герцог имел прием гораздо пышнее и торжественнее своего двоюродного брата, герцога Магнуса, а потому я и расскажу о том в коротких словах. Высокородный князь, герцог Ганс, прибыл в Москву 19 сентября 1602 года; в одной миле от города, на красивой и ровной поляне, находилось несколько тысяч верховых, очень нарядно одетых, знатнейшие бояре в длинных кафтанах из золотой и серебряной парчи, лошади богато убраны в серебряную и позолоченную сбрую; там были вместе русские, татары, немцы и поляки, и все они находились в придворной и военной службе у великого князя. Когда герцог приблизился с провожавшими его, к нему подъехали русские князья и бояре и тотчас же сошли с коней. В ту же минуту сошел с коня и герцог, Аксель Гилленстиерн, Аксель Браге, Христиан Гольк, Гейнрих Вульф, Герлофф Неттельгорст, Гарлофф Дуа, Отте Брар, Матфий Кнутсен, Д. Леонард Метцнер, Д Иорген Вебер, Д. Иоганн Мюлле и несколько других знатных вельмож; москвитяне подошли к герцогу очень смиренно и почтительно, приклонив голову к земле, и приняли его со всем почетом.

После сделанного приема и произнесенной речи герцогу подарена была от великого князя прекрасная серая в яблоках лошадь в седле из позолоченного серебра, попоне из золотой парчи, нашейнике, тоже из золоченого серебра, с двойными уздечками для красоты, по русскому [281] обычаю похожими на постромки. Аксель Гилленстиерн, Аксель Браге и Христиан Гольк также получили в подарок прекрасных лошадей с нарядными седлами, уздами, серебряными нашейниками и в сбруе, обитой серебряными и позолоченными наугольниками и пряжками; гоф-юнкеры и офицеры получили тоже красивых лошадей в нарядной сбруе, также и все большие и малые люди при герцоге.

Все они сели опять на коней и поехали в порядке; а в городе герцога со всем находившимся при нем народом провожали очень торжественно и ввели на большой двор возле Кремля; великий князь велел звонить в большой кремлевский колокол, издававший сильный звон: это был радостный звон для входа принца.

20 сентября великий князь прислал в пребывание принца 100 кушаньев на блюдах из чистого и яркого золота, очень больших и толстых; их было до 200, потому что на всяком кушанье было еще блюдо для покрышки; прислал также и разных напитков: пива, меду, вина и водки в золотых и позолоченных кубках и широких чашах, которых тоже было очень много.

28 сентября герцог со всеми его людьми был приглашен великим князем в гости и позван в Кремль. Все они самым вежливым образом были угощаемы прислугою великого князя; сам же он обдарил их верховыми лошадьми. Сначала пришел канцлер Афанасий Frassi Иванович с большою толпою русских дворян, очень нарядно одетых, и сделал приглашение герцогу. Когда этот был готов, русские в порядке поехали вперед, а герцог, с бывшими при нем людьми, за ними, тоже в порядке, несколько тысяч хорошо одетых и вооруженных стрельцов стояли по обеим сторонам от жилища принца до залы, где находился великий князь

За людьми князя следовало великое множество русских до Кремля, ко дворцу великого князя; перед дворцом стояли иностранцы великого князя, немцы и поляки в их лучшем платье, одетые по-польски и по-немецки. Вошедши во дворец, герцог со всеми его людьми был проведен одною хорошо расписанной и позолоченной комнатой в другую, в которой стены сплошь были увешаны турецкими и персидскими коврами.

Когда герцог вошел в великокняжеский покой, там стоял великий князь с его сыном, прекрасно одетые в длинные бархатные кармазинного цвета кафтаны, и с головы до ног облитые драгоценными каменьями, особливо на голове и на груди так, что сияли как звезды.

Подошедши к великому князю с большим почтением, он был принят им и его сыном очень ласково и приветливо и тотчас был выслушан. По обеим сторонам великокняжеской комнаты стояло множество русских бояр, князей и советников: все они одеты были в золотую парчу, выложенную жемчугом и золотом.

По окончании приема, когда наступило время обеда, великий князь с сыном и герцогом пошел к столу, в большую залу со сводом, прекрасно расписанную и убранную. Кресло великого князя было золотое, [282] стол серебряный с позолоченными ступенями, вокруг стола лежал тканый с золотом ковер. С потолка залы спускался превосходной работы венец, в котором находились золотые часы. Посредине возвышался большой четвероугольный столб, на котором сверху донизу стояло столько золотых и серебряных кубков, больших чаш, скляниц и бокалов, что просто диво!

В передней же зале кругом находилось такое множество золотых и серебряных чаш и блюд с разною другою большою посудой в виде разных больших зверей, что и не поверят, если сказать.

Как только великий князь с сыном и герцогом сели за стол, русские князья и бояре разместились за одним столом, а люди, пришедшие с герцогом, за другим, каждый по своему званию. Потом за другие столы сели низшие русские бояре, немцы, поляки и татары, каждый народ особо, и русские гоф-юнкеры должны были смотреть, чтобы никто не смел говорить с иностранцами, под страхом лишения великокняжеской милости. Как только все уселись, великий князь, осмотрев за своим столом, одно после другого, все кушанья, которых было 200, велел своим стольникам подавать их в золотых блюдах на другие столы, приговаривая, что великий князь жалует тем гостей. То же было и с напитками, которые разносились в больших золотых чашах, кубках и другой посуде.

После обеда великий князь и его сын подарили герцогу по превосходной золотой цепи, которые сняли с себя и надели ему на шею. Цепи были богато украшены драгоценными каменьями высокой цены. Великий князь подарил еще герцогу много серебряной посуды, много дорогой одежды, золотой парчи, карандашей, бархата, камки, атласу разных цветов, несколько сороков дорогих соболей, куниц, рысей, черных лисиц и разные другие вещи.

Но довольно о приезде принца и о том, что случилось с ним в этой стране. Теперь обратимся далее, к другим предметам.

Вскоре по смерти герцога прибыл к этому великому князю вестник или гонец от турецкого султана с большими подарками для заключения с ним союза и дружбы. Но Борис отказал в том, не хотел и принимать его подарков, а отослал их назад с кафтаном из свиной кожи, кошельком, обложенным серебряной парчой, salvo honore (С подобающей почестью.) — набитым свиным калом и зашитым, и сказал, что так как турок величайший и заклятый враг всего христианства и ведет жестокую войну с его братом, римским императором, то он не может быть другом его, а неприятелем на всю жизнь и будет его противником во всем, насколько у него достанет силы.

Знаменитый цесарский вольный имперский город Любек и некоторые другие знатные ганзейские города также прислали туда своих знатных послов с большими позолоченными кубками и бокалами, числом до 20, и между ними прекрасный золоченый корабль, очень замысловато и искусно сделанный, со всеми принадлежностями, и двуглавый [283] орел, наполненный кораблениками и угорскими червонцами, за что получили они свои старые права на всякую торговлю в Пскове, Новгороде и Москве, так что могли разъезжать по стране беспрепятственно, как и когда бы ни захотели.

Такие же преимущества получили тоже голландцы и англичане: им дозволялось вести торговлю в Холмогорах, Вологде и Москве, где они постоянно круглый год имели своих приказчиков.

Вообще этот великий князь старался своим правлением приобрести себе великую славу и имя у иноземных народов и заботился о пользе и благосостоянии подданных. Он поправил и построил не только много зданий и домов в Москве и Смоленске, но и толстые крепкие стены. На границе с крымскими татарами, для защиты от их набегов, он велел построить две деревянные крепости: одну из них назвал по своему имени Борисгород, другую по имени всех царей и великий князей — Царьгород, и искренно расположен был ко всей стране.

Хотя он и был искренне привязан к стране и ее жителям, но много там было больших князей и бояр духовного и светского звания, которые питали к нему тайную злобу и ненависть и очень завидовали ему в том, что он достиг верховной власти. Однако ж не нашлось никого, кто захотел бы затронуть лисицу или сколько-нибудь дать заметить свое нерасположение, потому что те, которые сделали это первые, два Богдана, Бельский и Микитьевич, не получили от того никакой прибыли, но были посажены за то в темницу, подверглись пытке и лишились всего состояния.

Оттого-то Борис и продолжал все царствовать до тех пор, пока не явился один отчаянный монах, выдавший себя за Димитрия, не свергнул его с царства и не поступил с ним, его родными и друзьями точно так же, как сам он поступил прежде с законным великокняжеским родом. Этот монах по настоящему своему имени назывался Гришка Отрепьев и происходил из мелкого дворянского рода в Ярославском княжестве. Так как в молодости был он необыкновенно даровит на всякие проделки и мошенничество, “omnium bipedium nequissimus” (Беспутнейший из всех двуногих.), то родители и отдали его в монастырь Trinouka, чтобы там обуздать его своевольный нрав под строгим монашеским уставом и приучить его к благочестивой, богобоязненной жизни. Но Гришка, или Григорий, совсем не имел охоты к монастырской жизни: монашеская плоть была не по нем; при своем хитром, остром, превосходном уме он свел еще короткое знакомство с одним лукавым монахом, тоже не очень преданным великому князю. Заметив, что таилось в Гришке, монах познакомил его с русскими летописями и происшествиями и научил многим мошенническим проделкам, потому что он был чернокнижник, ловкий и способный на всякие дела, а Гришка имел большое понятие и расположение ко всему подобному. Монах думал, что из него выйдет что-нибудь необыкновенное, особливо потому, что у него на правой руке и [284] на носу был такой же знак, как и у Димитрия, убитого сына Ивана Васильевича; он имел такое же маленькое лицо, жесткие черные волосы, был низкого роста и коренастого сложения. Монах и Гришка ушли из монастыря, а там и совсем из страны, пришли в Киевское княжество; монах научил его всем государственным делам, рассказал ему в научение все, что было нужно для его предприятия: как расположены к Борису большие бояре в Москве, как ему надо будет поступить в услужение к князю Адаму Вишневецкому и, если представится случай, рассказать ему про свое несчастие и горе: со слезами на глазах и жалостными телодвижениями; что великий князь Борис Годунов старался убить его в молодых его летах и что Бог чудесным образом сохранил его и избавил от смерти. Гришка во всем должен держать себя так, как учил и настраивал его монах, и потом со временем сделается великим князем и царствующим государем всея России.

Совет очень понравился Гришке и был то же, что фаршированное жаркое для его рта, потому что за чем пошел он, то и нашел: рыбак рыбака видит в плесе издалека; черт не выдумывал еще ничего такого гнусного и злого, чего не сумели бы привести в дело безбожные монахи, по свидетельству поэта:

“Hoc solum Monachus nimirum Daemone distat,
Quod quicquid vafer hie suggerit, ille facit,
Atsi juncta dolis anus adjuvet, et colat astu,
Audebunt Erebi depopulare domum”.

(Только тем монах отличается от дьявола,
Что то, что лукавый внушает, этот делает.
Если поможет старуха, наперсница обмана,
Если хитроумно посодействует, то они
Опустошат и обители Эреба.).

Научив Гришку всему, монах простился с ним и вернулся опять в Русь, в широкую степь к казакам, распустил между ними такую молву, что ему известно доподлинно, что законный наследственный государь всех русских, Димитрий Иванович, которого ныне царствующий в Москве великий князь хотел в Угличе умертвить, на самом деле жив и пользуется большим значением и почетом в Литве, у князя Адама Вишневецкого; казаки должны поступить к нему на службу: он наградит их лучше и даст им жалованье большее, чем Борис. Монах прожил довольно времени в степях у казаков, пока не привел в исполнение того, что начал, как мы и скажем потом.

Между тем тот плут, который назвался Димитрием, поступил в службу к Адаму Вишневецкому и находился у него довольно времени в качестве комнатного служителя, упражнялся во всяких рыцарских играх, в фехтовании, борьбе, в умении владеть копьем и примерных сражениях. Раз случилось, что когда князь был в бане, Гришка позабыл захватить с собой что-то нужное для барина; князь сгоряча дал ему пощечину и назвал его блядиным сыном. Это сильно разобидело [285] Гришку: он горько заплакал и сказал с жалостным выражением: “Милостивый князь Адам! Если бы ты знал, кто я, ты не ругал бы меня так, тем менее ударил бы из-за пустяков по шее; но так как я твой слуга и ты меня совсем не знаешь, то я и должен переносить все это терпеливо”.

“Что же ты такое? — отвечал князь, — Как звать тебя? Откуда пришел ты?”. Вышколенный монашеский ученик выдал себя за сына московского великого князя Ивана Васильевича, рассказал все по порядку, как проходило его детство, как ныне царствующий великий князь московский, Борис, выгнал его из его царства, искал его жизни, как избежал он того и кто его спас, как, вместо него, убит был в Угличе один попович, похожий на него по одежде, возрасту и наружности; сколько времени прожил он в монастыре с монахами и в Литве, пока еще не отправился ко двору Адама; показал ему дорогой золотой крест, осыпанный драгоценными каменьями, который будто бы дал ему при крещении крестный отец, упал князю в ноги и говорил дрожащим голосом: “Отдаюсь в твою власть: делай со мною что угодно; не хочу дольше жить в таком несчастии, уничижении и горе! Но если пособишь мне выручить мое отцовское наследие, законно следующее мне от Бога и людей, за это будет богатая расплата и награда, когда Бог мне поможет”.

Эти слова поиспугали князя Адама: он не знал, что и сказать ему вдруг на это; но так как Гришка был умен и осторожен в словах и благоразумно распоряжался своими телодвижениями, князь поверил ему и подумал, что все это так и было, просил его не обижаться пощечиной, подождать в бане и не выходить из нее до тех пор, пока он не пришлет к нему посла, потом пошел к жене, рассказал ей об этом происшествии и велел в поварнях, погребах и комнатах делать такие приготовления, как будто хотел угощать вечером великого князя московского: на его дворе было странною и чрезвычайною новостью, что великий князь приедет из Москвы так скоро.

Князь Адам велел снарядить шесть красивых коней с дорогими седлами, уздечками, пистолетами и всеми принадлежностями и при каждом поставил служителя, одетого в лучшее платье, велел также приготовить и великокняжескую коляску и запрячь в нее шесть лошадей, а комнаты убрать лучшим образом богатыми персидскими коврами, так что все слуги дивились, для кого бы это такие приготовления? После того как все было покончено, князь Адам взял с собою двенадцать слуг с дорогими платьями из золотой парчи и бархата, пошел в баню, подарил эти платья своему бывшему слуге Гришке, или Димитрию, воздал ему великие почести, сам вывел его из бани и отдал ему шесть верховых лошадей с коляскою и шесть упряжных со всем прибором, с прислугой и прочим и просил его милостиво принять эти ничтожные подарки: на будущее время он не пожалеет никаких стараний, только бы пособить ему в его деле. Димитрий принял подарки с большою вежливостью и уважением, обещался заплатить за это во сто раз больше, ежели Бог поможет ему возвратить царство и величие. [286]

Когда слух об этом разнесся и распространился везде в Польше, Литве, России и в широкой степи у казаков, узнал напоследок о том и царствующий великий князь московский, Борис Годунов, приказавший умертвить в детстве юного законного и наследственного молодого государя, Димитрия. Весть эта очень удивила и напугала его: думая, что у него и его приверженцев выйдет из-за того с поляками очень опасная война и кровопролитие, он послал поэтому гонца в Киев к князю Вишневецкому, предлагал ему в подарок несколько пограничных городов и крепостей и большое количество денег, если только он выдаст ему бродягу и соблазнителя, выдававшего и называвшего себя великим князем русским. Благодаря этому предложению Вишневецкий удостоверился еще больше и полагал теперь за верное, что Гришка истинный родной сын Ивана Васильевича, потому что царствующий великий князь преследует его и вдалеке и предлагает за него так много. Но великий князь не сделал этим ничего, и его посланный воротился без ответа; а как у Бориса было много войска в пограничных городах и между народом ходили разные странные речи, то Вишневецкий, не полагаясь на мирное время, велел снарядить несколько всадников, запрячь свою коляску и с самозваным Димитрием уехал на несколько миль далее от границы, в один из своих городов, Вишневец, и дал Димитрию прочитать письма великого князя. Только что прочитал их тот, заплакал, бросился в ноги князю и сказал: “Все в руках Божиих и твоих: делай со мною, что тебе угодно; я в твоей воле, вся моя надежда, отрада и упование — Бог и ты”. Вишневецкий утешал его, просил быть спокойным: он не будет его предателем; что для того только и уехал в этот город из своего пограничного замка, чтоб он не попал как-нибудь в руки своего врага. Пусть Димитрий останется тут с его служителями и получает княжеское содержание, а сам он вернется назад и если узнает еще что-нибудь о Борисе, поскорее даст ему знать о том.

После того Борис послал к Вишневецкому еще другого гонца с предложениями гораздо побольше прежних, решившись, если Вишневецкий не пришлет к нему самодельного Димитрия, подговорить казаков застрелить самозванца. Это заставило Вишневецкого отправить Димитрия, для большей безопасности, к Сандомирскому воеводе, где его тотчас же приняли и содержали в большом почете, точно он истинный родной сын Ивана Васильевича. С согласия и позволения иезуитов, Сандомирский воевода сейчас же начал с ним переговоры и рассуждения о том, что если он отменит древнюю греческую веру в России, воевода станет хлопотать за него у польского короля, римского папы и других великих государей и держав, которые деньгами, продовольствием, конными и пешими воинами, дробью и порохом помогут ему взять Россию, его отцовское наследие и выгнать его врага, Бориса Годунова. Тот не только обещал сделать все это, но если получит правление и сядет на отцовском престоле в Москве, хотел не только уничтожить и искоренить вконец греческую веру, принять папскую и распространить ее в стране, но и взять за себя дочь Сандомирского воеводы. Иезуиты [287] обнаружили при этом искреннюю радость и удовольствие, тотчас же назначили к нему двух учителей, которые со всем усердием назидали его в папской вере, и он в короткое время сделался хорошим католиком. Потом воевода возил его к польскому королю, где был ему пышный прием и дано позволение набирать в Польше пешее и конное войско. Некоторые большие господа в стране, также и оба воеводы, ссужали его всем, чем могли, и заложили все свои поместья и замки на вооружение для него; да и сами они пошли с ним.

Когда дела в Польше находились в таком положении и Димитрий собирался овладеть Россией, в Москве в 1601, 1602 и 1603 годах была такая великая дороговизна, голод и нищета, что в таком размере и не случалось еще этого на памяти людей; едва ли можно найти и в истории, чтобы в военное или мирное время бывало что-нибудь подобное у христиан, жидов и язычников: там умирали с голода многие тысячи людей, валялись в городах по улицам, а в поле по дорогам, во рту у них было сено либо солома, которыми они думали утолить голод и от того умирали; многие ели лошадиное мясо, собак, кошек и крыс, древесную кору, траву, коренья, помет, человеческий кал и другие негодные для пищи вещи. Некоторые лежали на земле и сосали кровь, вытекшую из убитого скота, свиней и овец, некоторые поедали друг друга. В городах, где много было народа, убивали самых жирных и дородных людей, многие родители ели своих детей, дети родителей, родители продавали детей, а некоторые продавались сами за ничтожную цену. Я видел в Москве, как одна бедная изнуренная женщина шла по улице со своим ребенком на руках, схватила его на ходу кулаками и от сильного голода со злобой откусила два куска от руки младенца и ела их, сидя на улице. Так бы она и умертвила ребенка, если бы другие не отняли его у нее силой и не спасли его жизнь. Никто не смел открыто носить на рынке хлеб и продавать его, потому что нищие и бедняки отнимали его силой, а иногда и убивали до смерти разносчиков и продавцов хлеба. Бочка ржи стоила 19 талеров, тогда как прежде не стоила больше 12 грошей.

Так как это бедственное и неслыханное положение и страдание с каждым днем еще усиливалось, никто не мог безопасно ездить в стране по случаю жестокой дороговизны и голода, и многие тысячи народа найдены были мертвыми на московских улицах, то великий князь Борис Годунов велел на некоторых больших площадях собирать народ каждое утро кличем и раздавать ему милостыню, каждому доставалось на долю по три гроша. Когда молва об этом разошлась по стране, бедные поселяне убегали из домов и дворов, бросали все, приходили с женами и детьми в Москву и получали милостыню: таким образом каждый день раздавалось бедным людям из казны до 30000 талеров, пока не уменьшилась дороговизна. Также по приказанию великого князя ежедневно подбирали на улицах несколько сотен умерших, клали на телеги и тачки и вывозили из города; люди, назначенные для того, обмывали их дочиста, на каждого надевали белую рубашку и пару красных сапог, а потом по нескольку сот их бросали в один гроб и зарывали. На такую [288] благотворительность, обеды для бедных, сострадание к умершим и одежду для них потрачены были большие деньги. Рассказывают открыто, что в большую дороговизну умерло в Москве с голоду до 500000 человек, кроме погибших в других городах и деревнях, а всех их великий князь приказывал кормить, по смерти же одевать в белые рубашки и красные сапоги и хоронить. Сколько же сотен тысяч талеров вышло на это в три года при жизни этих людей и на одежду для них по смерти? За этою бедой последовала вскоре другая, чума, которая свирепствовала и пожирала людей не менее дороговизны: эти два наказания были непосредственно от Бога, а потому и сноснее и отраднее третьего, внутренней и внешней войны и ужасного кровопролития, как будет сказано о том далее.

В продолжение такой большой дороговизны и голода в стране великий князь был так слеп и упрям, что не дозволял подданным покупать муку для утоления голода у чужеземцев, несколько кораблей которых приходило в Нарву и Холмогоры, чтобы иноземцы не узнали, что в его земле такая дороговизна и он не в силах кормить и содержать своих подданных, но принужден выписывать и доставать хлеб из чужих краев: оттого-то иноземцы и должны были уехать, не продав муки. Он дал строгий приказ, чтобы все архиереи и монахи из своих монастырей, а все князья, бояре и дворяне из своих житниц продали ему за полцены весь хлеб, в котором сами не имели надобности, и потом раздавал его бедным, вдовам и сиротам, чтоб чужеземцы заметили и знали, что в земле его нет недостатка в хлебе, как распространяли в чужих землях.

Во время такого великого голода и бедствия в стране, 4 июля 1604 года прибыл в Москву посланник римского императора Рудольфа, господин Генрих Лойко с придворными драбантами и лакеями, все очень нарядно и пышно одетые в шелк и бархат и увешанные большими золотыми цепочками. Так как пришел он с такою пышностью, то великому князю захотелось показать и свое великолепие и пышность: он велел принять его и ввести в город еще пышнее, и не только русским, но и всем иностранцам, служившим ему в то время, каждому по обычаю его земли одеться в шелк, бархат и золотую парчу. Это очень удивило посланника. Великий князь дал также строгое приказание, чтобы на улицах не было ни одного нищего и никто бы не жаловался на голод и нужду, а все были довольны и сыты, все улицы и рынки, где проходил посланник, были до того заставлены разным зерновым хлебом, мукою и продовольствием, что чужеземцам никак не могла прийти в голову мысль о дороговизне или недостатке в хлебе и другой крайности в стране. Запрещалось под страхом смертной казни, чтобы кто-нибудь давал заметить послу или людям его, что в стране была или еще продолжается такая дороговизна, напротив, у них все было дешево, каждый расхаживал по улице такой нарядный, что подумаешь, он богаче Креза, несмотря на то, что он беднее и несчастнее Ира и около восьми дней не видал у себя в доме хлеба. Во время дороговизны [289] видали много знамений и чудес на небе, с разными страшными лучами, и точно войска сражались друг с другом, темная ночь часто делалась так ясна и светла, что считали ее за день. Иногда видны были три месяца, иногда три солнца; по временам слышны были такие ужасные вихри, что сносили башни с ворот, стены в 20 и 30 сажен и кресты с церквей, пропали рыбы в воде, птицы в воздухе, дикие звери в лесах, все, что ни подавалось на стол, вареное или жареное, не имело природного вкуса, как бы ни было хорошо и вкусно приготовлено, собаки пожирали других собак, волки волков. Часто попадались только их ноги и головы. На литовской и киевской границе несколько ночей слышен был такой вой волков, что люди приходили в ужас; волки собирались несколькими сотнями, почему люди не могли и ездить по дорогам, если не были их сильнее, чтобы иметь возможность оборониться от их нападения. В стенах и в окрестности города Москвы поймали в белый день несколько черно-красных лисиц, и в числе их одну дорогую, стоившую 300 талеров. Видна была и комета в воздухе, очень яркая и светлая, in ipso firmamento, super omnes planetas, in igneo coelesti signo Sagittario (На самой тверди, над всеми планетами, в огненном знаке Стрельца.): это, без сомнения, означало бедственную погибель многих великих князей, опустошение и разорение земель, городов и деревень, и великое невыразимое кровопролитие, что вскоре и последовало. Потому что в том же году монах, ушедший с Гришкою из России в Литву, убедил потом и уговорил в широкой степи 6000 казаков, что родной сын Ивана Васильевича, Димитрий, еще в живых и в большом почете в Польше, что Бог чудесным образом спас его от козней Бориса Годунова, чтобы этот никак ни мог сделать ему вреда; он так повел свои дела, что польский король и другие большие господа вступились за него больше из сожаления, считая его дело правым, и дали ему около тысячи человек конных и пеших для изгнания и погубления великого князя Бориса и овладения его отцовским наследием. Казаки пусть приготовятся, пойдут теперь с ним и подадут ему хорошую помощь, а он милостиво одарит их не только деньгами и платьем, но также и ленами и наследственными поместьями. Это был лакомый кусочек для казаков, за который не взяли бы они и жареного павлина без удовольствия пограбить, и охотно бы побили Бориса за то, что он наказал некоторых из их братии за большие своевольства и жестокости.

Они тотчас же поклялись монаху, вместо Димитрия, присягнули ему и писали, чтоб он не мешкал долго, а примкнул бы к ним на границе со своими людьми, тогда они с усердием примутся за дело и попытают счастья с Борисом. Димитрий тотчас же выступил, на границе они соединились, и теперь у него было до 8000 войска, затем двинулись к городу Чернигову; казаки уговорили наместника Ивана Тахмакова, бывшего тайным врагом Бориса, чтобы он сдал город Димитрию и поклялся ему в постоянной верности и преданности. В этом городе Димитрий сейчас же поставил польских начальников, скоро ушел оттуда [290] и взял еще другие пять городов, не обнажая меча. После того пошел он в Путивль; этот город занимали волжские казаки, которых с их начальником, Михаилом Михайловичем Солтыковым, уговорил он сдаться жалобными словами, что Борис гонит и преследует его, законного наследника земли.

Борис Годунов пришел в ужас, услыхав эту весть и молву о воскресшем Димитрии на границах и о том, что он завоевал и занял столько городов без всякого сопротивления и не обнажая меча. Борис дивился, жаловался на неверность и предательство больших бояр, поскорее собрал всех ратных людей в Москву, в день Симона и Иуды, и послал до 209 тысяч человек на неприятеля с полководцем Федором Ивановичем Мстиславским. Этот дал первое сражение 21 декабря 1604 года под Новгородом Северским. На выручку этого города великий князь послал храброго воина по имени Петр Федорович Басманов. Вошедши в город, был он жестоко осаждаем Димитрием и сильно стрелял в него из своих пушек, пока не подошел генерал князь Мстиславский и не принудил Димитрия отступить от города. За неимением другого средства, Димитрий напал, как отчаянный, на москвитян и причинил великий урон в людях, так что сам вождь получил от того 15 ран. 2000 москвитян осталось на месте; без сомнения, они потерпели бы большее поражение, если бы один шведский капитан, по имени Лоренц Бьюгге, с 600 иностранцев, не показал своей храбрости и не пришел на подмогу наместнику в городе, Басманову: он зажег стан Димитрия, который потому и должен был оставить русских для защиты оного. Но как Басманов был не довольно силен войском и русские, кроме только иностранцев, со своей стороны не хотели предпринимать ничего особенного, потому что вождь их был ранен и полумертвый унесен с поля, то и швед воротился опять в город, а москвитяне отступили на милю оттуда, расположились там станом и стояли спокойно 14 дней до выздоровления вождя.

Меж тем великий князь Борис послал в стан одного большого боярина, Василия Михайловича Мосальского, с 80 тысячами талеров в подарок войску, чтобы оно было верно; но боярин не нашел туда дороги, а зашел с деньгами в стан Димитрия, где принят был с большим уважением, с крестом и знаменами, с игрою на трубах и барабанным боем, и остался маршалком у Лжедимитрия. Деньги, принесенные им, Димитрий роздал своим казакам и ничего не дал полякам, отчего эти хотели выйти из службы, не желая продолжать ее без денег, почему оба воеводы, Сандомирский и Киевский, бывшие с Димитрием, должны были ехать в Польшу доставать денег и набирать людей, и взяли с собой 2000 поляков. От этого-то перекрещенец Гришка и отступил на несколько миль к другим городам, захваченным прежде, а москвитяне понемногу все подвигались за ним, пока не были в трех милях от города Добрынич, и не зная, в каком числе он и в каком положении его стан, они не смели двигаться дальше, а расположились в большом лесу. Но как в этом месте можно было найти много хлеба, овса и корма, скота, [291] овец и продовольствия, то 7000 их, из простого народа, и вышли поворовать-пограбить. Отошедши от стана с милю, они повстречали роту поляков, которые приняли их очень храбро: четыре тысячи москвитян остались на месте, а уцелевшие в большом страхе прибежали в стан и привели войско в ужас и отчаяние, так что на другой день оно огородило себя высоким тыном и рогатками. На третий день пособрались с духом, выбрали 12 тысяч самых лучших и храбрых воинов и послали их для разведания о намерениях неприятеля и месте его стана. Когда они открыли его, а он тоже заметил русских, встретил их смело и начал бой с ними. Но так как приближалась ночь, они разошлись по своим станам. Поляки убили в схватке 200 русских и взяли сотню пленных, русские же захватили одного пленника, пошли с ним в стан, были довольны и веселы, прыгали и плясали, точно получили великую славу и одержали значительную победу, захватив одного бедного воина.

Пришедши с пленником в стан, они повели его для допроса к полковнику, но пленный был пьян, просил у них вина и пива, обещая тогда сообщить кое-какие сведения, а иначе не скажет. Начальник рассердился на это и велел его пытать и мучить до того, что тот умер. Не имея теперь возможности получить от него какие-нибудь сведения, они раздели его донага и повесили посреди стана на одной большой сосне.

Начальники были очень озабочены, не знали, что им делать, идти ли вперед или отступать, потому что ничего верного не узнали от пленного.

Но наконец, после долгого совещания, они ободрились, строго приказали войску вооружиться храбростью для сражения на другой день с неприятелем и рано утром вышли со всеми силами из лесу в открытое поле, в числе 200 тысяч человек. Гришка, или Димитрий, не мешкал долго, пошел к ним с своими людьми навстречу, быстро напал и обратил их в бегство; но иностранцы, также бывшие в поле, со свежим мужеством сделали нападение на людей Димитрия, поставленных при пушках, перебили их и взяли орудия. Когда русские увидели это, то, не имея уже возможности воротиться в свой стан и укрыться там, присоединились к иностранцам, вместе с ними опять напали на неприятеля, били и гнали его на расстоянии трех миль с таким раздражением и злобой, что не многие из поляков ушли не раненые. Верховая лошадь Димитрия тоже была ранена в бедро и едва смогла унести его оттуда. Тогда и сам он мог бы быть убитым или попасть в плен, если бы русские оставались верными великому князю и сами не помешали тому, потому что вожди посылали к ним гонца за гонцом, чтобы они отстали и вернулись назад, что довольно пролито невинной крови и главный молодчик уже в руках у них. Таким образом русские должны были прекратить нападение и вернулись опять в стан; это сражение было при местечке Добрыничах 20 января 1605 года. Гришка потерял там 8000 человек, свои военные литавры и пушки, а великий князь 500 человек русских и 25 иностранцев.

После того, как войско великого князя одержало эту победу, Петр Басманов, наместник Новгорода Северского, пошел в Москву и донес [292] великому князю, что его русские одержали победу, разбили и прогнали Лжедимитрия.

В награду за добрые вести и за его храбрый и богатырский образ действий великий князь подарил ему большую чашу из чистого золота, наполненную угорскими червонцами, много серебряной посуды и бокалов и сделал его большим боярином в стране и самым верным своим советником.

После того за храбрость, оказанную иностранцами, великий князь прислал им денег, разного продовольствия и золотых денег, в ознаменование и память их верной службы под Добрыничами, усердно просил их служить и вперед так же верно, как прежде, каждому из них хотел прибавить жалованья, подарить поместья, отдать им даже рубашку, если у него ничего не останется кроме нее.

Потерпев поражение под Добрыничами, Гришка с небольшим войском пошел в большом горе и унынии в Путивль и писал опять в Польшу о пособии и выручке. Великий князь приказывал своим вождям, чтобы они истребили неприятеля или выгнали его из страны и возвратили все города, подпавшие его власти. Вожди и двинулись с войском к городу Рыльску: но как у русских не было никакого усердия, то они и отступили от города, не сделав ничего.

Между ними было несогласие и великая измена: один хотел того, другой другого, тому хотелось идти вправо, другому влево, никому не было охоты сражаться, потому что им очень бы любо было новое правительство. Великий князь Борис так был раздражен и гневен на это, что послал строгое приказание в стан, чтобы никто, под смертною казнью, не думал идти домой, пока не выгонят неприятеля и не приведут опять во власть Бориса все города. Все войско теперь двинулось к деревянному городу Кромам, в котором начальником был Корела, большой волшебник, с 600 донских казаков, и принес своими чарами много пользы Лжедимитрию.

Русские месяца два стояли под этим городом, каждый день имели жестокие схватки и причиняли друг другу много вреда, так что не проходило ни одного дня без кровопролития; иностранцы работали усердно, подожгли город, хотели взять его приступом, но вожди остановили это. Они удержали иностранцев, говоря, что было приказание великого князя теснить голодом этот город, а не брать приступом и не проливать невинной крови.

Меж тем как дела шли таким образом, великий князь отправил послов к римскому императору и датскому королю: он сильно жаловался им на происки поляков с их Лжедимитрием и на неверность своих подданных, дружески прося при этом прислать ему на выручку иноземного войска, о чем уже гласно толковали в стане.

Когда посланники были за границей и никакого иноземного войска нельзя было ожидать, казаки в городе выкопали кругом его глубокий ров, высоко насыпали земли изо рвов и под этим валом поделали множество больших дыр, в которые бы им можно было входить и выходить [293] когда угодно, и никакое оружие не могло вредить им, потому что все они жили в земле. От большой траншеи к московским укреплениям они сделали еще малую, чтобы москвитяне не осмеливались сделать на них нападения, так как казаки выползали из своих нор и защищались храбро. Если бы русские овладели траншеей, они поспешно ушли бы в свои норы и ждали прихода их, но эти оставались перед траншеей, даром исстреляли бесчисленное множество пороха и свинца и ничего не выиграли. Потому что неверности, притворства, несогласия и предательства было что дальше, то больше между русскими, и в белый Божий день прошла чрез московский стан тысяча вооруженных казаков в город, посланных Гришкою на выручку к путивльским казакам, с развернутыми знаменами и несколькими сотнями телег с продовольствием, порохом и свинцом.

Вожди дали знать великому князю в Москву об этой великой неверности и измене, что они находятся в большой опасности, силы их с каждым днем убывают, а у Лжедимитрия увеличиваются военными изменниками, которые перебегают к нему. Городом овладеть невозможно, потому что он снова снабжен свежим войском, продовольствием и военными снарядами

Это привело Бориса в ужас, уныние и отчаяние: 13 апреля 1605 года, с раннего утра до полуден свежий и здоровый, в сумерки он скоропостижно умер и на другой день был похоронен в Кремле, возле других великих князей, с большим рыданием и плачем всех его друзей, после достойного 8-летнего царствования с пользою для простого народа и ко благу всей страны. Некоторые полагают, что он в таком сомнении и неудовольствии сам принял яд или отравлен был другими.

По смерти великого князя Бориса москвитяне клялись и присягнули его сыну, Федору Борисовичу, послали вышеназванного храброго думного боярина, Петра Басманова, в стан под Кромы к войску, чтобы оно присягнуло молодому великому князю, и убеждали его быть верным и покорным новому государю. Но как старый полководец Мстиславский был отозван в Москву, для управления государством вместе с новоизбранным великим князем, то вместо него остался Басманов. Это стало очень досадно другим вождям- между ними вышло несогласие из-за главного начальства, именно из того, что один хотел сражаться, другой хотел домой, а тем самым один надеялся тут, другой там добиться главного начальства, богатства, даже верховной власти, как обыкновенно случается в таких неожиданных случаях; от того между простыми воинами произошло большое беспокойство и возмущение: они разделились и составили две толпы.

Преданные Годуновым и молодому принцу клялись, присягнули ему и расположились с одной стороны крепости при артиллерии; другие, не хотевшие присягать, собрались на другой стороне, ночью послали к казакам в крепость, уговаривали их держаться стойко, пошли к ним на помощь с порохом и свинцом и вместе назначили время, когда казакам нападать из крепости на годуновское войско, в руках которого была [294] артиллерия, а сами хотели сделать на него нападение с другой стороны. Так это и сделалось, и изменники, вместе с казаками, были в числе 150 тысяч; они провозгласили Димитрия и напали на годуновских, провозгласивших Федора, выбили их из стана, оттеснили от артиллерии, некоторых убили, других ранили и взяли в плен; между последними были двое знатных вождей, Иван Иванович Годунов и Михаил Глебович Солтыков; те же, которые не хотели сдаваться, побежали и поехали в Москву и известили молодого принца о случившемся в стане. В Москве перепугались и снова вооружились, однако ж не вышли в поле и наконец все передались Лжедимитрию, как и скажем после.

Когда могущество Гришки, или Лжедимитрия, выше сказанным образом так заметно увеличилось, изменники послали к Лжедимитрию, проживавшему в Путивле, одного знатного боярина и вождя по имени Иван Голицын: просили у него прощения, извинялись, что не были лучше вразумлены, что Борис соблазнил их, хотели ему, своему наследственному государю, оказывать всякую подданническую преданность, любовь и покорность, желали, чтобы он приехал к ним, и тогда они пожертвуют для него всем своим животом и имением и помогут возвратить отцовское царство.

Получив эту приятную весть, Лжедимитрий не долго медлил, собрался со своим войском, пошел сперва под Кромы к казакам, потом дальше к городу Орлу, где были изменники и ждали с радостью его прихода, а после того еще дальше в страну, нигде не встречая сопротивления.

Он был в полной радости, в отличном расположении духа и никого не боялся: куда ни приходил, все делалось по его воле; в крепости Туле, в тридцати милях от Москвы, провел он несколько дней, разведывал о намерениях молодого принца и Годуновых и писал к простому народу в Москве, извещая их, чтобы они одумались заблаговременно, что он, законный наследственный государь страны, жив еще и желает, чтобы они его приняли и оказывали ему ту же преданность и покорность, как и отцу его, Ивану Васильевичу, смирили и искоренили его злейших врагов, Годуновых, которые без всякого права силою проложили себе путь на царство и устранили от царства его, невинное дитя, законного наследника страны, старались умертвить его, чего, однако ж, милостиво не попустил Всемогущий Бог по своему Божественному промыслу. Тогда и он, Димитрий, окажет им всякую благосклонность и милость и придет к ним не как суровый воин, но как милосердный и сострадательный отец к своим милым детям. Если же не сделают того, в скором времени они испытают что-нибудь другое, которое будет для них чувствительно, он погубит и разорит их мечом и огнем, не пощадит и детей в колыбели.

Но Годуновы имели бдительный надзор, велели схватить и посадить в темницы гонцов, отобрали у них письма, замучили их, чтобы простой народ не имел никаких вестей о Димитрии. Это очень удивляло его: он послал наконец одного знатного дворянина к москвитянам, [295] который прибыл сначала в большую деревню, Красное село, в получетверти мили от Москвы, где жили богатые и первостатейные купцы и ремесленники, и растолковал им, что законный наследник страны жив и сколько ни посылал он гонцов в Москву с письмами, ни один не возвратился, но не известно, простой ли народ виной тому или это тайное дело Годуновых.

Потому он и отправил, в прибавок к прежним, еще его, чтобы заметить и разузнать расположение к нему простого народа, и если ему не дадут доброго ответа, колыбельные дети поплатятся за это; а если получит добрую и желанную весть Димитрий, он примет их всех в свою милость и никогда не подумает делать им какое-нибудь зло.

Жители Красного села приняли этого гонца с большим благоговением и честью, великой толпой пошли с ним в город на площадь, окружили его там и созвали московскую чернь. Посол прочитал им письмо Димитрия, передал им приказания его и все подробности. Простолюдины стали между собою советоваться, пошли к князю Василию Ивановичу Шуйскому, просили его не скрывать от них правды, подлинно ли он велел похоронить молодого Димитрия, родного сына Ивана Васильевича, убитого в Угличе. Тогда тот отвечал им и дал знать, что Димитрий избежал козней Бориса Годунова, а вместо него убит и похоронен по-княжески сын одного священника. Теперь же истинный Димитрий находится со своим войском в Туле.

Услыхав это, народ сказал, что если вся земля, князья и дворяне с войском пристали к Димитрию и Василий Шуйский так засвидетельствовал о нем, то он должен быть настоящий наследник страны; если же он со всем своим войском уже в походе, то им надо подумать, что делать, а в городе совсем нет войска. Одни Годуновы, захватившие силой правление, не защитят и не уберегут их, и простому народу будет от того погибель Пора уже со всем смирением просить и умолять Димитрия о помиловании и снять головы с кровожадных обманщиков Годуновых, выгнавших молодого законного государя в его детстве.

Меж тем как чернь таким образом совещалась между собою, пришла из Кремля толпа стрельцов с несколькими дворянами, все еще преданными Годуновым, и хотели было взять силой подателя письма Но простой народ не позволил того, хотел знать, где прежние посланники Димитрия, стали перебраниваться, кричать, громко желали благополучия и здоровья подходящему Димитрию, говоря' “Дал бы Бог, чтобы истинное солнце просияло в России: до сих пор мы и при свете сидели во тьме, а теперь всходит наша утренняя звезда”, хвалили и величали Димитрия, смеялись над Годуновыми, злословили их, называли блудными детьми, мошенниками и изменниками; несколько тысяч народа с великим буйством и криком вбежали в Кремль, поносили и проклинали умершего Бориса и всех его друзей и семейство. Хуже и наглее того они ничего не могли сделать, — ив таком множестве тысяч людей не нашлось ни одного, который бы хоть немного вспомнил, сколько добра сделано было Борисом стране, как правил он ею, [296] благодаря своему высокому уму, умножил ее зданиями, кормил ее в дороговизну и установил мир и согласие с соседственными королями и государями. Теперь все это забыто и презрено, как будто он не сделал ничего хорошего. Они захватили его сына, новоизбранного великого князя, которому незадолго прежде клялись и присягали, вместе с сестрою его и матерью, и стерегли их под крепкой стражей до дальнейших приказаний Димитрия. Они захватили всех Годуновых и друзей их, разграбили их дворы, раздели их донага и с женами и детьми отвезли на навозных телегах в темницы других городов, за несколько миль от Москвы: некоторые из них умерли жалкою смертию в дороге, другие в заключении от голода или были убиты, так что никого не осталось в их роде.

После такого дела москвитяне писали из города Димитрию, просили у него прощения и помилования, хотели отдаться ему добровольно, только бы приходил к ним скорее; они будут верны, покорны и послушны ему во всем; они истребили всех его недругов, кроме юного Федора, матери его и сестры, которые живы и хорошо охраняются, чтобы он не боялся их, они в его власти и когда потребует, тотчас же будут у него в руках.

Отсюда видно, что с Борисом и его родом сбылось точно так же, как прежде сам он поступил с семейством умершего великого князя, потому что Бог не оставляет никакого зла без наказания, и тогда на деле исполняются поговорки древних, получившие свое начало из опыта. Например, Юлия Поллукса: “Paxilli paxillos excutiunt” (Клин клином вышибают (букв.: колышек колышком удаляют)); Лукиана: “Clavus clavo pellitur; improbitas improbitate vincitur; scelus in scelere, malum in malo supplicium est” (Гвоздь гвоздем изгоняется; наглость наглостью побеждается; преступление наказывается преступлением, зло — злом.). Радамант тоже говорит справедливо: “Si quis quae facit, patitur, justissima est” (Очень справедливо, чтобы страдал тот, кто что-либо злое совершил.). Также и Гесиод: “Qualia vir patrat, talis manet exitus illum” (Пусть человеку сделают то же, что и он сделал.).

Теперь, когда этот расстриженный монах Гришка привел под свою власть все города и крепости, вся страна повиновалась ему, противника ему не было никого, только молодой принц Федор обещал мудрого и рассудительного государя; Гришка опасался его и думал, что если он останется в живых, то ему нелегко будет выполнить свои предательские замыслы, которые были у него на уме, что он будет помехою и беспокойством для него на царстве либо совсем сгонит его с оного.

Для того он уговорился с одним писцом, Иваном Богдановым, чтобы тот пошел в Москву, тайно убил молодого принца и мать его и рассказал в народе, что они умертвили себя ядом, а дочку бы тщательно сохранил до прихода его в Москву. Писец сделал это со всем усердием и верно исполнил приказ своего государя: только что пришел он в Москву, сейчас велел предательски удавить мать и сына в их комнате и потом разгласить в народе, что они сами умертвили себя ядом, чего они совсем не делали, а кончили жизнь так, как кончают и те, [297] которым хотелось бы еще пожить: это достаточно показывают знаки веревки, которою удавили их. Я и многие сотни людей видели эти знаки своими глазами.

Когда это было исполнено, Богданов велел вырыть из земли гроб великого князя, Бориса Годунова, лежавшего столько недель между другими великими князьями, и велел похоронить его с сыном и матерью, Мариею Валутиной, каждого в особенном гробе, за городом, на запустелом кладбище, без пения, звона и всяких обрядов. По смерти отца Федор Борисович царствовал только два месяца; его только выбрали в великие князья и присягнули ему, но не венчали на царство. Это было в том же 1605 году, 10 июня.

16 июня Димитрий, или Гришка, двинулся со всем войском к Москве, расположился на большом лугу, в малой миле от города, и хотел там испытать расположение к нему москвитян. Он заметил, что они не только покорны и раболепны ему во всем, почтительны и рады его приходу, но даже вышли к нему из города, каждое звание особо, со множеством богатых подарков в золоте, деньгах, дорогих каменьях, жемчуге, алмазах и разных вкусных напитках, также и с хлебом и солью, как водится у русских и считается у них высшим долгом и особенным почтением. Тогда он поверил им и сказал, что забудет все, что ни сделали они против него, никогда и не вспомнит того, будет не государем и великим князем для них, а отцом и всегда сумеет порадеть о пользе своих подданных.

Самые главные и знатные князья и бояре тоже пришли к нему и принесли из казнохранилищ богатые и дорогие великокняжеские платья из золотой парчи, бархата и шелка, тканые с жемчугом и драгоценными каменьями, и униженно просили его пожаловать в город, взять свое отцовское наследие, которое чудесным образом Бог помог возвратить ему и принять правление: все уже устроено и приготовлено; ему нечего подозревать никакого зла, нет и причин печалиться, а надо радоваться и веселиться: те, которые хотели убить его, все уже истреблены теперь и никому не могли вредить и причинять зло.

Когда все было приготовлено для входа в город, он назначил, кому из высших и знатных советников ехать по правую и левую сторону возле себя, впереди и назади, всего до 60 человек, в великолепной одежде и сбруе на лошадях; а свою одноколку отправил с русскими вперед с барабанами и литаврами для осмотра и разведания, все ли в порядке и нет ли какой тайной измены. Гонцы должны были ездить беспрестанно один за другим.

Перед самым Лжедимитрием ехало несколько рот польских всадников в полном вооружении, по 20 человек в ряд, с флейтами и барабанами, за ними и думными боярами следовали тоже несколько рот польских всадников в таком же вооружении и порядке, как и прежние. Затем ехали иностранцы, казаки и стрельцы друг за другом, в том же порядке, пока толпа эта не окончилась и не последовало вступление в город. [298]

В Кремле и в городе звонили во все колокола, большие и малые: светлы были радость и веселье, необыкновенны великолепие и пышность. Большие широкие улицы, даже кровли на церквах и на домах до того были полны народа, что издали казался он не лучше нескольких роев пчел: так бесчисленны были зрители. По всем улицам, где проходил Лжедимитрий, москвитяне припадали лицами к земле и громко кричали: “Дай, Боже, счастья, здоровья и долгоденствия этому великому князю всея России! Бог, так чудесно сохранивший и спасший тебя на этом свете, и вперед защитит и управит тебя на всех твоих стезях и путях! Ты настоящее солнце, светозарная утренняя звездочка, проглянувшая на Руси”. — “Дай Боже, — отвечал Лжедимитрий, здоровья вам, моим верным подданным: встаньте и молитесь за меня Богу!”.

Когда он въехал на висячий мост, положенный на бочках через реку Москву и выезжал речными воротами на площадь, поднялся такой сильный вихрь, что в одну минуту ронял и коня и всадника; он погнал на народ такую пыль и песок, что нельзя было открыть глаз; русские пришли в ужас, крестились по своему обычаю и говорили: “Сохрани нас, Боже, от всякого зла! Этот вход предвещает какое-нибудь несчастье”.

Когда вход кончился, Гришка находился во дворце и ушел в свою комнату, знатнейшие князья и бояре страны вышли из Кремля на площадь: из них Богдан Бельский выступил вперед, уговаривал народ благодарить Бога за этого государя и говорил, чтобы они были ему верны и любили его, он родной и законный сын Ивана Васильевича; потом вынул из-за пазухи крест с образом св. Николая, поцеловал его и побожился, что он истинный Димитрий и что св. Николай до этого дня хранил его на своей груди, а теперь возвратил его им, чтобы они старались почитать и любить его и служить ему со всею преданностью. Вся чернь отвечала три раза: “Сохрани, Боже, нашего великого князя! Дай, Боже, ему здоровья и долгоденствия, накажи всех его врагов и таких, которые не верны и не расположены к нему!”.

Спустя 14 дней после этого въезда, в церкви Девы Марии, 29 июля, был он венчан патриархом на царство со всеми обыкновенными обрядами.

Приняв венец по единодушному совету всех, он показал свое первое мужество и доблесть на дочери бывшего великого князя, Бориса Годунова, Аксинье: велел ее привести к себе, блудничал с нею несколько дней и, вдоволь натешившись ею, приказал остричь у ней волосы и прогнал ее в монастырь, где она и должна была оставаться до смерти.

После этого поступка он послал за своею матерью, проживавшей в одном монастыре, за 100 миль от Москвы, куда посадил ее покойный великий князь Борис. Когда она находилась уже в двух милях от города, он выехал к ней навстречу с несколькими тысячами человек знатных бояр, советников и дворян и принял ее с большим смирением и уважением. Не доезжая четверти мили до города, он с знатнейшими боярами сошел с коня, принял ее со всею кротостью и провожал городом пешком с непокрытою головою, чтобы зрители это видели и не [299] подумали ничего другого, кроме того, что он без всякого обмана и хитрости, подлинно и явно был ее законный сын от великого князя Ивана Васильевича. Мать, знавшая кое-что не совсем так в этом деле, притворялась веселою и довольною, что опять нашла своего родного сына, хоть сердце ее было и далеко от него, потому что, благодаря этому ложному сыну, принятому ею, она опять получала царское величие и власть. Это явление вызвало слезы у зрителей: “Как чудесно, — говорили они, — Бог поступает с людьми на этом свете! Разлучает детей с родителями и опять соединяет их, как очевидно это случилось теперь”.

Он привел ее в монастырь в Кремле, выстроенный им заново, с прекрасными деревянными комнатами и дворцами. Там навещал ее каждый день и делал для нее царский обед, чтобы нельзя было заметить между ними никакой разницы в кушаньях и напитках, чрезвычайно любил и уважал ее, так что тысяча человек побожились бы, что он ее истинный родной сын.

Ежедневно ходил он к своим советникам в комнату Совета и рассуждал с ними о государственных делах; когда советники оказывались медленны и ненаходчивы в своих решениях, также и недовольно делали дела, он говорил им шутливо и смеясь: “Милостивые государи! Столько дней и часов вы совещаетесь об этом деле и все еще не нашли, что нужно: это вот как должно быть”, — и очень скоро мог находить лучшее средство, чему они очень дивились Он часто укорял их в грубости и неразумии и в том, что они неспособные и ничего не видавшие люди, хотел разрешить их детям получать воспитание в чужих краях, учиться разным языкам, добрым нравам, добродетели и честности и упражняться на турнирах, в разных воинских играх, чтобы они могли сделаться способными и привычными управлять землею и жителями и служить королям и государям.

За обедом приказывал он играть и показывать свое искусство музыкантам, как водится в других странах, у высоких лиц. Он отменил много обрядов, принятых москвитянами, например, креститься, кланяться и нагибаться перед образом, после обеда обмываться. Это глубоко огорчало москвитян; у них родились разные дурные мысли и подозрения на своего нового великого князя; они повесили головы, точно ослы, когда заведутся у них вши в ушах.

После обеда он не ложился спать, как водилось у прежних великих князей и всех русских, а прохаживался в казначейство, аптеки, лавки серебряников; смотрел, что они работали и чем торговали; часто имел при себе не больше одного или двоих молодых дворян, нередко также отсылал от себя камер-юнкеров и боярских детей, и они иногда не знали, куда он девался, должны были бегать и искать его по всем углам во дворце, точно какие гончие собаки, пока не отыщут его. Этого никогда не бывало с прежними великими князьями, потому что, по москвитянской их величавости и знатности, им нельзя было прохаживаться из одной комнаты в другую, разве только с палкой в руке, да заставив водить себя под руку знатных бояр. При выездах на богомолье [300] по церквам и монастырям он не садился в большую колымагу, или коляску, но приказывал подводить себе самую горячую лошадь, которая лютее всех была ездить, брал в руку поводья и, быстро бросившись в седло, гнал ее точно ловкий рыцарь; а терпеть не мог, если конюхи выносили ему стул, чтобы ставить на него ногу, когда хотел ехать верхом, как обыкновенно делали прежние великие князья. Каждый день он находил удовольствие в прогулке, скачке верхом и охоте с соколами и собаками Он велел вылить порядочное количество мортир и полевых пушек и отвезти их в Галич и на татарскую границу. Наконец он припомнил и обещание, данное им в Польше, что как скоро овладеет царством, возложит на себя великокняжеский венец и будет иметь всю власть в руках, то до последних сил станет покровительствовать папистской вере и распространять ее, да и возьмет замуж Марию Горгону, дочь воеводы Сандомирского; для того вскоре и сделал распоряжение, чтобы приехавшим с ним иезуитам отведен был большой двор в городе Москве, где бы они могли отправлять свое богослужение.

Для лучшего успеха и распространения римской веры папский легат Антоний Лонгин, проживавший при дворе польского короля, прислал в Москву своего племянника с четырьмя другими иезуитами для умножения шайки, потому что иезуитам было очень по сердцу найти себе такого доброго и благосклонного покровителя и доброхота, который любил папскую веру, усердно старался делать все угодное римскому папе и предписанное католическою церковью, следовательно, хлопотал о распространении и усилении ее ложной веры.

После того отправил он в Польшу также своего канцлера Афанасия Власьева с большим сокровищем в алмазах, уборах, золотых цепочках, браслетах, кольцах, кубках, жемчуге и драгоценных каменьях, ценою в две бочки золота, в подарок дочери воеводы Сандомирского, чтобы она и отец ее нарядились сколько можно пышнее и ехали в Москву. Это глубоко огорчило москвитян и внушило им большое недоверие, они и то уже по всему замечали, что их поднимали на смех и дурачили, да к тому же еще позорили и пренебрегали ими, так как великому князю больше понравилась чужеземная девушка, не одной еще веры с ними, нежели их землячка. Оттого-то некоторые знатные бояре, особливо три брата Шуйских, начали составлять тайный заговор с знатнейшими монахами и попами, говорили, что он совсем не сын Ивана Васильевича, и завели странные происки так явно и в таких размерах, что он мог заметить: потому и не хотел больше доверять своим советникам, боярам и дворянам и назначил при себе новую стражу из иностранцев Он поставил над нею трех начальников, или капитанов: первый был француз, по имени Яков Маржерет, другой назывался Матвей Кнутцен, курляндец, третьего, шотландца, звали Альберт Вандемон; у каждого под начальством была сотня телохранителей; все они исправно получали жалованье. Первые носили позолоченные бердыши с обитыми красным бархатом древками и с шелковыми и золотыми кистями и одевались в красное бархатное платье и плащи, отороченные [301] золотым позументом. У других были секиры в виде полумесяца и богатые темно-фиолетовые платья с красными бархатными прошвами и красными атласными рукавами. У третьих также были секиры, но они различались тем, что платья у них обшиты были зеленым бархатом, с зелеными атласными рукавами.

Эти телохранители должны были поочередно днем и ночью оберегать его особу. Это было очень досадно большим боярам страны, и они говорили промеж собою: “Уже этими телохранителями он дает нам знать, что у него на уме. Он ни во что нас не ставит больше. Что же сделает он тогда, когда княгиня придет в страну, с таким множеством поляков, немцев и казаков? Нам достанется тогда!”. Потому старший брат из князей Шуйских думал, quod sit melius praevenire, quam praeveniri (Лучше ты опереди, нежели тебя опередят.) и хотел предупредить это заблаговременно, пока Димитрий не подкрепил себя множеством иноземцев и дерево не выросло до такой вышины, что его ни достать, ни срубить нельзя будет. Он завел козни с некоторыми простыми гражданами, попами и воинами, как бы ему спровадить нового великого князя; но в то время, как они всего больше вели свои козни, это стало известно, некоторые злоумышленники были схвачены и отведены на пытку; они тотчас же сознались в своем замысле и что затеял и внушил его им вышеупомянутый Василий Шуйский, говоря, что великий князь — нарушитель спокойствия, обманщик государства, а не истинный родной сын Ивана Васильевича и что им надо помогать и содействовать предприятию на погибель его. Потому-то великий князь тотчас же задержал и других военных и велел не участвовавшим воинам убить, какою хотят смертию, своих виновных товарищей, и кто первый наложит руку на изменников, того он не будет считать участником в заговоре. Все воины с великою злобой напали на виновных и скоро заколотили их до смерти палками в доказательство своей невинности.

Зачинщика и заводчика этого дела, князя Василия Шуйского, Лжедимитрий велел пытать и славно отделать розгами, после чего он был предан суду и приговорен к смерти: привели его на площадь, прочитали приговор за его вину; уже голова его положена, как следует, на плаху и палач должен был сделать удар секирой, вдруг кто-то бежит во всю прыть из Кремля от Димитрия, машет рукой, кричит что есть мочи, чтобы палач остановился; прибежавши, сказал, что царь и великий князь всея России дарует жизнь этому Шуйскому и милует его, ради высокого его происхождения и для того еще, чтобы он исправился и не повторял больше таких затей.