ПЕТР ПЕТРЕЙ

ИСТОРИЯ О ВЕЛИКОМ КНЯЖЕСТВЕ МОСКОВСКОМ

Часть вторая

Такого поругания и срама наделал он послам славного короля шведского Иоанна III, именно абовскому епископу, Павлу Юстену, и потомственному дворянину из Дюстерби, Тонниес Ольсену. В 1569 году они [240] присланы были к нему для переговоров о мире и союзе между двумя государствами. Из одной только наглости, вопреки клятве, обещанию, честному слову и верности, он причинил им много жестокостей; велел не только отнять у них лучшее платье, жемчуг, драгоценные вещи, серебро, золото и деньги, но еще и бить их, высечь кнутом, бросить в гадкую темницу, каждый день считать и осматривать их, точно бессловесных животных, ругал их псами и блудными детьми, поносил и другими жестокими словами за то, что не хотели преступить королевского повеления и наказа передать свое дело и поручение новогородскому наместнику, тогда как им надобно было вести о том переговоры с самим князем. По своему варварскому обычаю он считал себя гораздо выше и могущественнее благочестивого и милосердного шведского короля, наместника же новогородского наравне с королем по званию, власти и сану, несмотря что тут недоставало ремешка, которого не выкроишь и из тысячи воловьих кож: потому-то послы и должны были переговариваться о мире с ним, а не с великим князем. Они никак не соглашались сделать это и держались данного им наказа.

Узнав о том, великий князь послал к ним нескольких своих советников и секретарей, которые приступили к ним с наглыми и ругательными словами, замахиваясь саблями, будто хотели изрубить их в куски: прибили их, точно каких злодеев, связали им веревками руки за спину, водили их из одной темницы в другую в одних рубашках, некоторых посадили на лошадей, другие со связанными за спину руками должны были бежать рядом с лошадьми на веревке, пустили лошадей во всю прыть на целую полумилю, сколько силы станет, грозились непристойными словами заколоть и зарубить послов, сжечь и утопить, говоря, что в поругании, сраме и пренебрежении, которые переносят послы, должны обвинять они не великого князя, а своего собственного короля, давшего им такое полномочие и наказ. Пусть узнают они, что великий князь такой государь, что если кто хоть немного досадит ему, то он отплатит ему за то вдесятеро, а кто смирится перед ним и даст ему грош, того он возвеличивает и дает ему сто грошей: на свете нет ему подобного по благочестию, доброте и честности, если кто повинуется его воле; а кто рассердит и раздражит его, на того он так озлобится и ожесточится, что и в воде от него не спрячется.

После того как послы приняли все, чем их ни награждали, русские дали им немного платья, чтобы не замерзнуть, и заставили просидеть их три дня без пищи и питья; на четвертый послали им хлеба и воды, говоря, что великий князь их пожаловал этим, чтобы они не умерли с голода, потом отправили их в Москву, где прожили они 17 недель, а оттуда еще дальше, в Муром, где находились они полтора года, до возвращения в Швецию; их не снабжали никакой другой пищей и питьем, кроме мяса, хлеба, воды и квасу, отчего многие из них умерли в заключении; тридцать из них с большим трудом вернулись домой в самом бедственном и жалком виде: двух младших, выучившихся русскому языку, великий князь удерживал у себя шесть лет, до их [241] освобождения, полагая, что они теперь обязаны служить ему, а не королю, потому что выучились его языку.

Но что уж много говорить о посланниках чужеземных государей, о приеме и обхождении его с ними: он так же бесстыдно поступил и с герцогом голштинским Магнусом, братом датского короля Фридриха II, приехавшим к нему в 1569 году с той мыслью, чтобы служить ему до самой смерти. Он сперва сделал ему очень пышный и блестящий прием, великолепно угощал кушаньями и напитками, дал большие подарки, много денег, выдал за него дочь своего брата Григория, называл королем ливонским и с клятвою обещал уступить и отдать ему эту землю.

Теперь, когда все это было сделано, великий князь отправил нового короля с большим войском в Ливонию для осады прекрасного укрепленного города Ревеля. Но Магнус не имел тут никакого успеха и должен был отступить, не сделав ничего, однако же некоторые другие города и крепости сдались ему.

После, когда герцог Магнус с русским войском наделал везде в Ливонии пропасть неистовых дел, на походе понес большой урон от шведов и поляков и не во всем имел такую удачу, как хотелось бы великому князю, этот последний до того озлобился и прогневался, что под городом Венденом велел изрубить в куски всю свою придворную челядь, герцога Магнуса бил кулаками и кнутом: для спасения жизни Магнус должен был с трепетом проползти несколько тысяч шагов до палатки великого князя и просить у него со слезами помилования.

“Ты, бедняк, — сказал великий князь, увидав его, — смел надеяться, что получишь Ливонию и будешь в ней королем: когда, бросив отечество, ты скитался несчастным беглецом из места в место, я одел тебя нагого и голого, принял к себе в родство, дал тебе в жены дочь своего брата, которой ты не стоил, обогатил тебя, надавал тебе денег, людей и платья, доставил большой почет, и ты теперь оказываешься изменником своему благодетелю! Разве ты не хотел изменить твоему государю, которому присягал? Что ты скажешь на это? Разве незадолго до этого не обвиняли тебя три раза в том, что ты домогался моей власти и, таким образом, в своей заносчивости ты ставил ни во что меня, твоего государя и доброго друга. Не хотел ли ты привести в свое подданство Ливонию, которую ты обманул хитростью и лестью? Но око Божие бодрствовало надо мною, предало тебя в мои руки и уничтожило все твои замыслы и пронырства. За то, что ты подыскивался под мое княжение и благоденствие, честно и правосудно с моей стороны отнять у тебя все, что я ни дал тебе, по особенной моей милости и добросердечию”. Он велел тут же снять с Магнуса княжеское платье, намереваясь сделать ему такое наказание, чтобы он после того не мог и подняться, держал его несколько недель у себя пленником, хотел, чтобы он заплатил ему 40 тысяч угорских золотых, однако ж напоследок освободил его и позволил ему ехать в город Кархгаус к жене, полагая, что всегда может иметь его опять в своих руках, если захочет. Но это не удалось ему: Магнус видел и знал великую опасность своего [242] положения, также и то, что особенное счастье в Ливонии начинало изменять великому князю: вместе с женою он поскорее убежал из Кархгауса к польскому королю и передался ему со всеми своими людьми; тем он вошел в его милость, получил от него в содержание, по смерть свою, несколько городов в Курляндии и наконец умер в городе Пильтене, 1583, марта 18 дня. А жена его воротилась в Россию и получила Тихвинский монастырь, в котором, вероятно, живет и теперь.

Ни один человек не выскажет вполне страшного, нехристианского и варварского образа действий этого тирана в Ливонии с попавшими в его руки бедняками и этой, сильно заметной в нем, ненасытной жадности до христианской крови, также и других дел его произвола. Потому что не бывало и не рождалось еще на свете ни одного ужасного и гнусного кровопийцы, которого бы можно было сравнить с этим лютым зверем. Все, что ни писали о других тиранах, царствовавших в мире, пустяки в сравнении с этим. Его лучшая отрада и удовольствие состояли в том, чтобы смотреть, как казнят людей позорною казнью, рубят их, вешают, варят, жарят, тиранят и подвергают другим страшным мукам. Между разными жестокими делами этого князя в Ливонии не из последних и те, которые он совершил над 500 благородных и добродетельных женщин и девушек при взятии города Ашерота. Он отдал их страшным татарам, чтобы они опозорили их на его глазах, и потом велел безжалостным образом умертвить их и изрубить в куски.

Об этом узнали и жители Вендена; носился слух, что он никого не хочет щадить в Вендене, хоть бы там были царские и княжеские дети (потому что для него было все равно, что дворяне, что крестьяне, что высшее, что низшее звание); у него водилось точно так же, как один бедный крестьянин отвечал в Москве какому-то дворянину, роптавшему, что темница не прилична для его дворянского звания и что для него должна быть не такая же гадкая, как для других. “Любезный барин, — сказал на это бедный человек, — здесь, вместе с нами, вам не следует быть взыскательным ни в чем: здесь все идет точно так же, как в царстве небесном, где совсем не смотрят на лица: “ultimus et primus sunt in honore pares” (Последний и первый равны по чести.). Великий князь теперь осадил и очень стеснил Венден; жители не могли дольше защищать города и должны были сдавать его; все, сколько их ни было там, мужчины, женщины, старики и молодые, дворяне и не дворяне, положили между собою скорее умереть, нежели потерпеть такой позор и лишиться чести: собрались в церкви, помолились Богу, приобщились св. тайн и когда русские собирались идти на приступ, они подожгли спрятанный в церкви порох, и вся она рассыпалась в прах, со всеми женщинами и девицами, мужьями, женами, детьми и грудными младенцами: они взлетели на воздух и принесли свою жизнь в жертву милосердому и человеколюбивому Богу. В то самое время, когда они единодушно давали обет умереть, соединиться с Богом и принять св. дары, а не доставаться [243] русским, и когда несколько сот их приготовлялись уже к такому делу, у них недостало вина: это опечалило их еще сильнее, и проповедник довольно употребил времени на их утешение следующими словами св. Августина: “Crede, et manducasti” (Поверь — и ты причастился.). С ними тут же находился и католический священник, который довольно трунил над ними и говорил, что с удовольствием посмотрит теперь, как-то лютеране покончат с приобщением св. тайн, потому что у них нет вина, и должны будут, любо ли, не любо, приобщаться под одним видом, как принято у папистов.

Меж тем как они переговаривали между собою о том, всесильный Бог устроил так, что служитель герцога Магнуса, собираясь выворачивать и укладывать его платье, нашел бочонок рейнского вина и представил его пастору; это выручило бедные, жаждущие души: они вкусили отраду в Теле и Крови Господа Иисуса под видом хлеба и вина, поручили себя милосердому Богу и отошли из мира с радостью, а иезуит должен был признать в этом случае великое Божие чудо, что Бог слышит призывающих Его из глубины сердца и что ложно мнение папистов, будто бедняков надобно приобщать только под видом хлеба, а не под видом вина и хлеба.

В 1578 году в Москве происходила страшная сцена между 378-ю пленниками из Ливонии и Литвы: когда великому князю захотелось повеселиться и позабавиться, он распорядился, чтобы все эти пленники явились к нему при большом стечении народа, под тем предлогом, чтобы узнать, сколько их было, какого они пола и каково положение каждого. Между другими пленниками стояли вокруг несколько женщин с их маленькими детьми и чрезвычайно смиренно, со слезами на глазах, просили пощады и милосердия. Страшный тиран притворился, что хочет помиловать и возвратить им свободу, и велел спросить каждого пленника поодиночке, очень ли рад он будет воротиться опять на родину? Это было приятно печальным пленникам; однако ж они сказали, что желают не прежде отправиться туда, пока не получат у великого князя прощения и пощады, в том мнении, что такой ответ поправит все дело, и положились на предложение великого князя, потому что всякому хотелось на родину.

Но этот ответ стоил им жизни: великий князь принял это за унижение для себя, точно они смеялись над его страною и пренебрегали ею. За это бедняки тотчас же были приговорены к смертной казни. Тогда вдовы и сироты, старые и молодые, женщины и девушки, начали горько рыдать и плакать, но были выведены за город и, вопреки всякой справедливости, были немилосердно, безжалостно и постыдно задушены и убиты.

Когда привели их на место казни, они нашли себе утешение в слове Божием, пели некоторые псалмы слезливым и жалобным голосом, беспрестанно призывали Бога, чтобы он простил их грехи и даровал блаженную кончину. Великий князь и москвитяне смеялись над [244] ними, взяли девушек и опозорили их: те не могли спасти себя ни слезами, ни просьбами, ни мольбами, потому что бесчеловечный тиран находил в том забаву себе, с обоими сыновьями, Иваном и Федором, стоял и смотрел весь день, как мучили пленников; однако ж младший сын с несколькими знатными боярами не мог дольше смотреть на такие неправедные и страшные дела: может быть, им жалко стало несчастных, плачущих и стенающих, и они вернулись в город. В реке Неглинной были вбиты сваи и на них построены мосты: там стояли гнусные палачи и рабы великого князя и ломали у одного за другим из пленников коленки железными ломами, чтобы они скорее валились в реку и тонули.

Теперь надобно было казнить некоторых очень красивых девушек из дворянского звания, и хотя несколько знатных бояр предлагали внести за них большую сумму денег, пленницы, однако ж, не были освобождены, несмотря на большую жадность тирана к деньгам. Девушки обнаруживали нетерпение, проклинали великого князя, укоряли его в жестоких и бесчеловечных поступках и обхождении с ними, пленными, вопреки всякому военному праву, равно как и во всех плутовских его делах, какие только случаются на свете, потом призывали Небесного Бога, чтобы он, по своему правосудию, отметил причиненную им неправду и постыдное злодейство.

Это взбесило великого князя: он велел употребить другие, ужаснейшие муки и истязания: одни были брошены в воду, других терзали мучительными орудиями. Но в девушках действовал Святой Дух, высший утешитель во всякой скорби, и показал свою силу в их немощи: они переносили все с терпением и уговаривали друг друга стойко сносить и выдерживать страдания и смерть ради Господа Иисуса. Потом палачи взяли печальных девиц и сжали им руки и ноги между двумя связанными вместе веревкою досками и брусьями, били их кнутами, вырезывали у них лядвеи, чтобы более продолжить муки. В таких мучениях бедные девушки все призывали имя Господа Иисуса, утоляли тем свои жестокие страдания и благодарили его за то, что могли перенести их с таким великим терпением, не только не ужасались этих мук, но еще смиренно молили Бога простить им грехи и не переставали постоянно укорять тирана за его ожесточенную злобу, гнусное лицо, жестокий нрав, страшный голос и суровое правление и поступки. А он дивился такой твердости девиц и думал, как бы еще сильнее помучить их, потому что ему было очень досадно, что они так терпеливы и тверды среди великих мук и истязаний: чем терпеливее они сносили, тем больше он велел их мучить.

Услыхав, что они прославляли и призывали в мучениях Господа Иисуса, порочили и поносили великого князя, он велел отрезать им языки. Но девушки тем более призывали своего Бога сердцем и душою и, будучи не в состоянии говорить, давали, однако ж, понять глазами и видом, что безбожный тиран причиняет им насилие и несправедливость и за то получит свое воздаяние. [245]

Еще не сытый их мучениями, великий князь велел воткнуть мертвые тела на раскаленные вертела, потом побросать их на большие костры и, разведя огонь, сжечь, а пепел кинуть в реку. Он приказал умертвить и всех других пленников и покидать их с мостов в воду.

С таким же отважным, бесстрашным и бодрым духом были некоторые женщины и девицы в городе Вейсенштейне, когда великий князь взял это место и велел погубить их жалкою смертью. На это написаны следующие стихи:

Две женщины, еще одна девица
Взяты были тираном неповинно,
Мужчины разделяли их неволю,
Он приказал подвергнуть пленных мукам
И для того разжечь костры большие,
Чтобы на них они дотла сгорели.
Когда же подошла к костру девица,
Бесстрашная, сказала смело князю:
“Жестокий, ты стоишь и с наслажденьем
Любуешься страданьями несчастных.
Не предавай же слов моих забвенью:
Как явится на Страшный Суд Сын Божий
И скажет приговор свой правосудный
И станешь ты на лютые мученья,
Я, вместе с этими детьми живого Бога,
Тебя в руках мучителей увижу,
И весело мне будет любоваться,
На казнь твою и вечное страданье”.
Окончив речь, невинная девица
Пошла на казнь с смирением высоким
И умерла потом — для вечной жизни,
Как исповедница святой и правой веры.

Этих твердых и богобоязливых женщин и девиц, с полною справедливостью, можно уподобить святым и непоколебимым девам-мученицам: Бландине, Доротее и той женщине в книгах Маккавейских, которая утешала и услаждала словом Божиим своих семерых сыновей, безжалостно, но невинно замученных тираном Антиохом.

Одержав большую победу в Ливонии, завоевав в этой стране много крепостей и городов и взяв Полоцк, Казань, Астрахань и многие другие области, великий князь хотел попытать счастья и со шведами: собрал большое войско, отправил его в Финляндию и осадил Выборг; но знаменитый государь, король Густав Первый, заставил его бежать оттуда сломя голову, так что он принужден был бросить большую часть своего войска и заключил потом мир с большою для себя невыгодою. Однако ж по смерти короля он опять попытал счастья с сыном его, высокопочтенным королем Иоанном, но получил столько же прибыли от сына, сколько и от отца, и потерял несколько городов и крепостей в России и Ливонии, которыми завладел было прежде. [246]

Когда тиран не вел никакой войны с соседними королями и, при всем своем желании, не мог делать жестокостей над их подданными, он изменял образ действий: начинал войну со своими собственными подданными, терзал их разными истязаниями и муками, успокаивался и стихал не прежде, пока не лишал их жизни, всякого счастия, жен, детей и всего состояния. Ему очень досадны были толки про него, что он не остался верен старинным нравам и хорошим обычаям своего отца и отечества.

За такие речи велел он погубить жалкою смертию одного из своих знатных советников, Димитрия Occinium, рассудительного и благочестивого боярина, который не мог терпеть великого распутства, бесстыдных и нечестивых тонкостей тирана, до того сладострастного и развратного, что даже не прочь был от сластолюбия эротических утех и против самой природы, как говорит следующий стих:

“Et Venus in vinis ignis in igne furit” (И Венера в вине, огонь в огне безумствует.).

За это боярин сделал выговор одному мальчику дворянского звания, с которым великий князь удовлетворял свою неестественную похоть: это стало очень досадно мальчику, и он пожаловался великому князю. Но этот боярин, названный нами Occinius, был в большом уважении у простого народа: великий князь не смел наложить на него рук так явно, как бы ему хотелось, а потому и не подавал никакого вида боярину до удобного времени. В один большой праздник князь, пригласив его в гости с несколькими другими своими советниками и офицерами, угощал их вином и медом. Когда все они подпили, он велел поднести тому боярину большой кубок с вином и выпить его разом, за здоровье великого князя, как обыкновенно водилось у них. Тот не мог выпить кубка вдруг; тогда князь придрался к тому, укорял его в измене и пренебрежении к его великокняжеской власти. “Так-то ты дорожишь моим здоровьем, — говорил он: — так-то желаешь мне добра! Вижу в этом твою преданность ко мне. Но за то, что ты здесь не хочешь выпить этого кубка за мое здоровье, ступай в мой погреб и пей там разные напитки, сколько душе угодно!” Когда он пришел туда, его в ту же минуту безжалостным образом закололи убийцы.

Через два дня после этого происшествия великий князь послал к жене убитого и велел сказать, чтобы муж ее явился к нему, будто ничего не знает об его смерти. Она отвечала, что не видала его с тех пор, как он вышел в последний раз со двора, да ей и не привелось больше увидать его!

Таким образом он велел умертвить и сбыть с рук многих знатных бояр и дворян, и никто не смел что-нибудь сказать об этом: боялись, что и с ними будет ничем не лучше, если станут что-либо говорить о таких делах; наконец патриарх условился с митрополитом, архиереями и монахами; все они собрались с духом и пошли к нему: они и самые [247] знатные бояре и князья просили и умоляли его со всем смирением прекратить такие ужасные жестокости и не губить безвинно такою жалкою смертью своих верных слуг, которые заслуживали всего хорошего за их усердную службу.

Благодаря этой просьбе и увещанию, он несколько смягчился, опасаясь, чтобы не поднять возмущения против себя; однако ж все-таки придумывал, как бы поудобнее отплатить и воздать боярам и князьям за взятые ими на себя труды и старания, и окружил себя сильною стражей из нескольких тысяч драбантов, которые всегда должны были оберегать его. Они походили на него жестокостью и свирепством, потому что какое бы злодейство он ни приказывал им, они исполняли это вдвое свирепее и злобнее: каков был поп, таков и приход; “Qualis Rex, talis grex; qualis servus, talis dominus” (Каков царь, таково и стадо; каков раб, таков и господин.).

Чтобы все было неожиданно, он позвал к себе знатнейших бояр, советников и офицеров и сказал им, что ослабел, устал и не может дольше заниматься трудными делами правления, хочет идти в монастырь и постричься в монахи; наконец передал правление главным боярам и своим двоим сыновьям, усердно упрашивая их взять на себя попечение и заботы о счастии отечества и наблюдать, чтобы не причинялось никакого вреда общему благу, под страхом ответственности пред Богом и перед ним. Когда случатся очень важные и трудные дела, они должны уведомлять его о том, а он будет давать свои советы. После того удалился из Москвы в Александровскую слободу, в 18 милях оттуда.

Этот новый поступок очень опечалил бояр и простой народ: они имели совещание и положили отправить к великому князю главных бояр со всеподданнейшею просьбою, чтобы он опять взял на себя великокняжеское правление и не покидал отечества и своих подданных.

Пришедши туда, они не добились другого ответа, кроме того, что он ни под каким видом не примет правления, намерен выехать из страны совсем или на самые крайние пределы своего великого княжества, и никогда не будет видеть изменников; при этом приказал снять с них все платье и нагишом отослал их назад в Москву. Но москвитян привел он в большое смущение: они не удовольствовались тем, отправили к нему других послов духовного и светского звания, которые со всем смирением должны были уговаривать и упрашивать его, чтобы он не оставлял, а принял опять правление.

Когда же они прибыли туда и были допущены к нему, он заговорил с ними горячо, ругал их изменниками и вероломными людьми, но наконец дал согласие и склонился на их великие просьбы и сильные настояния опять взять землю под свою руку, только с уговором, чтобы жители во всей стране снова присягнули ему и поклялись никак не ослушаться его приказаний. Послы обещали, за все сословия и всех подданных, что будут оказывать ему покорность и слушаться его во всем. [248]

После того великий князь опять отправился в Москву со своей большою стражей; но в голове у него было не то, как бы содействовать общему благу и нажить себе от того честь и славу, а как бы лишить жизни большую часть своих подданных, духовного и светского, высшего и низшего звания, лишить их имения, движимого и недвижимого, и всякого счастия. Он стал опять неистовствовать и свирепствовать в стране жестоким и ужасным образом, и это начал с князя ростовского: велел схватить его в церкви, связать веревками и сковать, а потом отрубить ему голову, труп бросить в воду, а голову принести к себе. Он посмотрел на нее, взял в руки и сказал: “Когда он был в живых, голова эта очень жадна была до крови, а когда умер, ее надобно вдоволь напоить водой”, — бросил ее на землю, топтал ногами и велел кинуть в реку. После того он взял до сотни служителей невинного человека, велел их безжалостным образом умертвить и также бросить в реку к их барину.

В 1568 году, предприняв войну с польским королем, Сигизмундом Августом, и находясь с войском в Великих Луках, он поручил начальство в Москве одному знатному боярину, по имени Иван Петрович. Но его управление не понравилось всем: из зависти и ненависти некоторые напрасно обнесли и оклеветали его великому князю, будто бы он хотел выгнать его и силою овладеть правлением. Воротившись из похода в Москву, великий князь велел привести его к себе и спросил, зачем он замышлял такое дело. Тот сделал ему низкий поклон и хотел оправдываться, однако ж это нисколько не помогло: все, что ни скажет великий князь, должно было считаться правдой; он велел ему снять с себя платье, надеть на него царскую багряницу, дать в одну руку скипетр, а на голову положить царский венец: дрожа и вздыхая, он должен был сидеть на высоком стуле и вспомнил пословицу “Сладкие слова недруга — копья, мечи и пагуба”. Обернувшись к нему, великий князь сказал: “Не робей, непобедимый всероссийский царь; вот я пожаловал тебя царским величием, которого ты долго искал, только царствовать-то тебе недолго”. Не сказав больше ни слова, он проколол несколько раз сердце его длинным ножом; окружающие дворяне и стрельцы взяли убитого боярина и также вонзили в него свои длинные ножи, так что его сердце, кишки и все внутренности вывалились на пол, потом потащили его на площадь и безжалостно изрубили там в куски; они не оставили в живых ни одного человека и из его домашних, даже ни одного животного. Три тысячи его служителей, с их друзьями и родными, все погибли горькою смертью; все имение его, люди, рогатый скот и лошади были расхищены, дома сожжены, крестьяне, с женами и детьми, перебиты, рассеяны и разогнаны. Его жена, бывшая тогда беременною, и дочери сначала опозорены палачами, а потом изрублены в куски.

Точно так же поступил он со своим канцлером, Казарином Дубровским, обвиненным в большом небрежении и недеятельности, потому что во время войны с Ливонией он слишком поздно поставил на место [249] большую пушку: за это он осужден заочно на смерть с двумя его сыновьями; но как легко мог оправдаться, то находился у себя дома. Великий князь приказал привести его к себе, с двумя сыновьями, из дому, где он сидел за столом и обедал: его тотчас же изрубили в мелкие куски и бросили в колодезь на дворе его дома. Третий сын канцлера был где-то в гостях в городе. Узнав, что случилось с его отцом и братьями, он не смел воротиться домой или показаться в люди, но тайно скрылся и целый год таился где мог; об этом донесли великому князю, и княжеские рассыльные отыскали его и привели к государю, а тот отдал его в руки палача, который привязал его к четырем колесам и растерзал на четыре части.

Великий князь сам выдумал эту казнь, которая совершалась таким образом: новыми пеньковыми веревками, длиною в 15 аршин, привязывали руку человека в кисти и в плече к колесу, другую к другому; одну ногу, в пятке и выше колена, к третьему, другую к четвертому. Каждую веревку должны были тащить 15 сильных молодцов изо всей силы, так что раздирали человека на четыре части. При этом зрелище бывал сам великий князь, давал наставления палачам, как надобно делать, хвалил их труды и старания, смеясь от души. То же делали и все окружающие, в угодность великому князю, и не обнаруживали ничего другого, кроме того, что такое его дело похвально, честно и справедливо. Если же окажется кто-нибудь, который вздохнет, заплачет, выскажет себя телодвижением или душевным волнением, тот подвергался такой же опасности и беде.

У него были свои соглядатаи и вестовщики, тщательно разведывавшие между женщинами, что говорят они про великого князя: если же откроют и поймают такую, у которой очень длинен язык и изъявлявшую неудовольствие на злодейства великого князя, ее тотчас же связывали, выводили на двор и без пощады и сожаления либо вешали, либо рубили в куски. Замужних женщин, в чем-нибудь согрешивших и провинившихся перед ним, вешали над столами, за которыми обедали их мужья: эти последние не должны были обедать нигде в другом месте, пока висят над столами их жены, нарушители того наказывались самою позорною смертью. Женщины должны были там висеть до тех пор, пока мужья не вымолят у государя великими просьбами и ходатайством позволения похоронить смердящие тела.

Когда во время разных поездок его по стране, из города в город, попадались ему на дороге женщины и девицы, он приказывал раздевать их донага: так и должны были они стоять совсем нагие в снегу на дороге, пока не проедет он мимо них, со всею своею челядью, потому что у него было в обычае потешать и забавлять такою картиной зрение его придворных, меж тем как другие честные люди совестятся смотреть на то, чего не велит показывать природа.

Случилось однажды, что великий князь положил большую опалу на одного знатного боярина, по имени Семен Wesesly, за то, что у него была очень красивая жена, которая очень полюбилась князю. Он велел [250] ее, вместе со служанкою, насильно привести во дворец, имел с ней блуд и держал у себя три недели. Досыта натешившись этою женщиной, со всем своим сладострастием, он наскучил ею, не мог даже терпеть ее: велел со служанкою отвести домой и повесить в воротах. Муж ее и вся домашняя челядь должны были 14 дней входить и выходить в эти ворота, пока, благодаря сильному ходатайству, ее не сняли и не похоронили в земле.

Эти гнусные поступки и безбожные жестокости заставили знатнейших князей, бояр и дворян страны умолять великого князя, чтобы он милостиво прекратил такой гнусный и жестокий образ действий, показал милость и сострадание к своим верноподданным и пощадил жизнь невинных, всегда исправлявших для него трудную и верную службу и покорных ему, но пусть казнит и истребляет, точно негодную траву, виноватых и своих противников, также сделавших грубые злодейства. Эти их просьбы и смиренные мольбы принесли им такую же прибыль, как собаке трава: всех их, одного за другим, он велел тайно умертвить и удавить.

В других историях читаем про других тиранов, что когда им сильно хотелось человеческой крови, они упражнялись в жестокости над врагами, а не над верными подданными. Но этот великий князь делал то и другое и находил особенное удовольствие и забаву, когда мог свирепствовать против собственных подданных. Расскажем немного, как жалко и ужасно поступил он с жителями Новагорода, Пскова, Твери и Москвы и с каким утонченным лукавством и ловкостью расправился с ними.

На новгородцев напал он прежде, чем они узнали об этом, потому что все дороги и тропинки велел объезжать своим воинам, рубить и грабить всех горожан и простолюдинов, какие ни попадутся им из города, так что ни одна живая душа не могла принести известия о его приходе, и его войска имели возможность ворваться со всею силою в город. Граждане пришли в великий трепет и ужас, до того что совсем не могли обороняться, от робости и малодушия сдались и просили пощады.

Но когда пощады и милосердия не было видно, бедные, трепещущие люди спрятались в церквах, монастырях и погребах, где только нашли возможность. Малюта Скуратов, наглый тиран и начальник княжеских телохранителей, напал на них со своею братией и татарами и вывел их на Божий свет для бойни; не было ни жалости, ни пощады. Они не щадили ни высшего, ни низшего звания, ни мужчин, ни женщин, ни молодых, ни старых, рубили людей и животных, позорили служанок и благородных девиц, детей и грудных младенцев сажали на длинные копья и секиры и не прежде прекратили свои неистовства, пока не погубили 2770 человек. Лучшие граждане города заперлись в Думе: оттуда брали их поодиночке, рубили в куски и бросали в реку.

Монахи и священники бежали в церкви и монастыри, однако ж это не помогло: они также должны были идти к разделке, потому что ни просьбы, ни вера, ни духовный сан не могли удержать жестоких [251] палачей и негодяев от задуманного убийства: всем надо было плясать по их дудке. Один митрополит был пощажен и оставлен в живых: чтобы изъявить свою благодарность и сколько-нибудь отплатить великому князю за его милость, он пригласил его в гости к себе. Пришедши к нему, великий князь велел своим злым палачам, чтобы они во время его обеда убили остальных монахов и попов, сколько их ни было в городе, взяли все, что ни найдут в церквах и монастырях, деньги, серебро, золото, жемчуг и драгоценные камни, и спрятали в его казначействе. Малюта тотчас же собрался с телохранителями, весело и поспешно схватил оружие: они стали убивать с великой злобой, так что жалко было смотреть.

Когда обед кончился и все, что приказал он сделать до обеда, было исполнено, он отнял у митрополита его платье, деньги, золото, жемчуг, серебро и все запасы, велел палачам отвести его в застенок и мучить там плачевным образом, чтобы он признался и сказал, куда он и монахи спрятали лучшие свои драгоценности и пожитки. Когда это было исполнено, он велел привести его опять к себе и сказал ему: “Тебе уж будет исправлять духовную должность и жить в целомудрии без жены. Теперь я сделаю тебя мирянином и дам тебе жену”. Он тотчас же велел привести белую кобылу и сказал: “Господин митрополит, возьми ее и пользуйся ею вместо жены!” Потом приказал посадить его на кобылу, в старом изорванном платье, провести с палачом по городу, в знак особенного поругания и позора, а после того отправить на той же кобыле в Москву и бросить в самую плохую темницу, где он и умер в бедственном положении.

После этого происшествия привели к великому князю одного богатого горожанина и купца по имени Федор Семенов, который забился в потаенный угол от его жестокости. Он велел связать его новой пеньковой веревкой, несколько часов опускать в воду и опять вынимать из нее. Великий князь спросил его, что видел он в воде в такое долгое время? “Всемилостивейший великий князь, — сказал купец, — я видел, что в этой реке, Волхове, собрались все черти, сколько их ни было в озерах Ильмене, Ладоге и Балтийском море, и замышляли взять у тебя душу и отвести ее в преисподнюю”. — “Ты сказал правду, — отвечал князь, — я помилую тебя за это видение”, — и тотчас же приказал его вывесть вон, опустить в кипяток его руки и ноги и варить до тех пор, пока не скажет, куда спрятал свои деньги и запасы, потому что это был богатый человек, построивший на свой счет два монастыря. От того, что его мучили так ужасно и без всякой пощады варили и кипятили, он признался, что в особенном месте было у него спрятано и зарыто 30 тысяч талеров монетою. Великий князь был доволен этим и не велел его больше мучить, а вместе с братом его, Алексеем, изрубить в куски и бросить в реку.

Поступив с Новгородом по всей своей воле и хотению, великий князь отправился оттуда и повел свое войско в Псков с намерением точно так же поступить и с псковитянами. [252]

Весь город стоном стонал от плача и рыданий об этом плачевном и постыдном убийстве в Новгороде: жители не могли уняться от слез и рыданий.

Когда великий князь прибыл туда, все они, малые и большие, мужчины и женщины, вышли к нему навстречу, припали лицом к земле, просили о милосердии, поставили на всех улицах перед домами хлеб и соль и приветствовали его: они принадлежат ему с женами, детьми и всем имуществом; у них нет ничего своего, а все его; пусть он примет это в угоду себе; они его слуги, рабы, подданные, готовы пожертвовать для него жизнью и всем, что имеют; пусть делает с ними, что ему угодно: они не скажут против того ни слова.

Гнев его несколько стих при таком смирении, великих мольбах и покорности; там он уж не неистовствовал так страшно, как в Новгороде; однако ж велел ограбить нескольких богатейших горожан, монахов и попов, потом изрубить их в куски и бросить в реку.

После того пошел в Тверь и производил там те же жестокости, как и в Новгороде: знатнейших людей в городе велел сажать в темницу, позорить их жен и девиц; богатейших горожан либо изгонял из города, либо приказывал убивать и отнимал у них имущество; некоторых женщин тоже убивал, а других велел мучить, чтобы они указали сокровища своих мужей. Весь город был в унынии и горько плакал. Напоследок велел, без всякого милосердия, умертвить 19 татарских мурз, взятых в плен на войне и содержавшихся там в заключении. Но эти татары взялись сначала за свои длинные ножи, которые тайно носили при себе, и закололи многих палачей с их наибольшим, Малютой Скуратовым: это был убийца множества людей и теперь должен был умереть от татар. С ним случилось то же, что он делал другим, и получил тою же мерой, какою мерял сам. Однако ж это не помогло татарам; их одолели превосходством числа и изрубили в куски, которые потом покидали в реку.

Наконец он велел высечь розгами и кнутами своего придворного секретаря, Афанасия Вяземского, которого советами часто пользовался в очень важных делах и прежде многие годы благоволил к нему; велел выломать ему руки и ноги и напоследок посадить на кол, пока не умрет: все это было ему за то только, что один из придворных, враг его, наговорил великому князю, будто бы он предостерегал жителей города, чтобы они убирались из него до прихода великого князя, если только не хотят умирать.

Его жена, сыновья и дочери, рабы и служанки и вся его челядь, в числе 60 человек, тоже были казнены, чтобы из этого проклятого рода не оставалось никого, который бы мог сделать такую измену.

После того он отправился в Москву, ехал все с жестокими замыслами и велел на площади города поставить 18 виселиц. Потом принесли туда разные орудия, выдуманные для мучения и истязания людей, развели огонь, поставили на него котлы и сковороды, кипятили воду, так что ужасно было смотреть. [253]

Весь город трепетал: многие граждане убежали и спрятались где могли. Когда все было приготовлено, прибыл на площадь из крепости великий князь со своими телохранителями, палачами и убийцами и занял вооруженными людьми все улицы и переулки, чтобы ему был простор и ничто не мешало бы смертоубийствам.

Он выбрал один праздник для такого жестокого дела и велел приготовить обед в некоторых домах для простого народа, а в Думе для князей и думных бояр, располагая отравить напитки и таким образом тайно казнить гостей, чтобы никто не узнал того, а ему тем удобнее было ограбить и опустошить город. Но как никто не приходил, он сам поехал верхом взад и вперед по городу и уговаривал граждан не падать духом и не бояться, думая выманить их ласковыми словами. Однако ж никто не хотел ему верить: все притихли и оставались в великом ужасе и страхе. Они все еще помнили убитых и изрубленных в Новгороде, Пскове и Твери, также и то, что лютой его тирании не было ни конца, ни пределов.

Наконец они посоветовались между собою и отправили к нему нескольких дряхлых стариков испытать его милосердие. Когда эти послы воротились назад и принесли добрую весть, что великий князь оказался совершенно милостивым, простой народ начал исподволь выходить, так что стечение его становилось час от часу больше: на площади уже не находили места и влезали на кровли.

Тогда великий князь вышел к народу и сказал: “Любезные подданные! Этот день настал ныне для вас к радости и счастию; потому что хотя все вы вместе и осуждены на смерть, однако ж я решился в этот час оказать вам всю милость и благоволение и даровать жизнь. Но я велю, впрочем, привести сюда изменников мне и стране, наказать их и сделать им заслуженную награду”. Этою речью хотел он провести простой народ и убедить его, чтоб он не думал худо об его злом замысле, но одобрил бы его предприятие. Для того и выпустил 200 пленных и велел им идти, кому куда угодно.

После того он принялся за преднамеренные убийства и велел своему секретарю прочитать имена тех, которые внесены были у него в список и должны были умереть теперь: в числе их был и его канцлер, Иван Михайлович Висковатый, сделавший много добра стране и верно служивший ему.

Этот канцлер был первый приведен на это позорище: его обвиняли в измене, что будто он сговаривался с королем польским, с турками и татарами, писал к ним тайные письма, призывал их в свою землю брать крепости, убивать народ, разорять и губить государство мечом и огнем: теперь ему следовало понести наказание.

Однако ж канцлер, невинный во всех этих делах, отвечал свободно и неустрашимо и укорял великого князя, какое множество бояр обвинил он несправедливо в том, будто они искали его верховной власти, и тайно казнил их без всякой вины, сколько погубил невинных подданных, опозорил и истребил женщин и девиц. [254]

Великий князь, сильно озлобившись и осердясь на это, велел его тотчас же казнить и каждому из своей придворной челяди отрезать у него кусок тела. Все подбежали к наказанному: один отрезал у него правое ухо, другой левое, третий губы, четвертый палец, и таким образом все его члены: он терпел большие страдания и муки.

Наконец подбежал к нему один писарь и отрезал у него причинное место, от чего он сей час же и умер. Великий князь обратился к этому писарю и сказал: “Ты тоже знал о заговоре против меня, потому что сделал великую милость изменнику, чтобы ему поранее отделаться от мук и поскорее умереть: за это ты или съешь, что отрезал, или так же умри, как он!” Видя перед глазами смерть и не находя другого средства, писарь перепугался, съел детородные части канцлера и таким образом спас себе жизнь. После того великий князь приказал отсечь голову канцлеру и изрубить все его тело. У жены его он отнял все имущество и сослал ее в монастырь, сына отправил в ссылку; все служанки его были опозорены.

В то же самое время велел он привести на площадь своего казначея и конюшего: их привязали к двум столбам и обливали, одного за другим, то горячей, то холодной водой, так что у обоих слезли волосы и кожа: такой невыразимой мукой замучили их до смерти.

Тотчас после того привели его главного повара, отрезали у него детородные части, и изрубили его в мелкие куски.

Потом казнили нескольких думных бояр, привели из тюрьмы 200 дворян на площадь и безжалостным образом изрубили невинных. Вдоволь насытившись в этот день кровью, великий князь поехал опять в Кремль и по дороге туда посетил жену казненного казначея, находившуюся в горьком унынии и отчаянии. Он велел взять ее, связать тонкою веревкою из крепких волос, укрепленною между двумя стенами, и до тех пор таскать ее и дергать палачам из стороны в сторону, пока не пошла кровь, не отвалилось мясо, даже видны стали голые кости, и она выказала все, что у ней было. Эти мучения оплакивала дочь ее, жалобно рыдая и дрожа; это надоело великому князю: он тотчас же велел казнить и ее, как мать. Но девушка была красива и статна, да и не старее 15 лет: сын великого князя, Иван, просил отца подарить ему ее, отец исполнил это, и она была освобождена благодаря только этому средству.

На третий день после того он велел вынести из города все трупы и бросить их в ручей. Но этого было еще не довольно ему: он приказал также взять 80 жен убитых мужей, бить их по головам и кинуть в воду.

При всеобщем ужасе к такому тираническому правлению и гнусным убийствам 150 дворян задумали бежать в Польшу; однако ж им изменили, застигли на дороге, связали, бросили их в глубокую грязную лужу, положив друг возле друга, в виде моста через нее. Великий князь велел своим палачам ездить и скакать по ним на лошадях: так они и умерли, растоптанные в куски. Жены их, дети и служители были умерщвлены жалкой смертью, без всякого милосердия, хоть и вовсе не знали про замыслы своих мужей и господ. [255]

Таким же образом великий князь обратил свою бесчеловечную жестокость на своего родного брата Григория: это был господин благочестивый, прямой и честный, и ежедневно замечая, что тиран ищет придирки и случая лишить его жизни и всего имущества, он остерегался, сколько было можно: это, однако ж, не принесло ему пользы, потому что тиран тайно подучил своих бойких, решительных на все мошенников и предателей, обвинивших Григория, будто он искал власти великого князя, своего брата, нагло ругал и поносил его и уговаривал к возмущению его подданных.

По этому мнимому и выдуманному обвинению и коварству великий князь послал нескольких отъявленных плутов с казаками привести в Москву Григория.

Этот, увидав у себя на дворе убийц, убежал со страха в комнату своей жены: они догнали его, схватили, били; нисколько не помогло, что жена его бросилась между ними, горько плакала и кричала, рвала на себе платье и волосы, сильно жаловалась на свою великую беду и говорила, чтобы взяли и ее с собою, потому что она дала верную клятву мужу переносить с ним хорошее и дурное. Однако ж она ничего не успела сделать и принуждена была остаться дома в большом горе и унынии. Когда привели его к тирану брату, вошли палачи, заковали его в цепи, вывели вон и стали мучить и истязать, думая, что в пытке и мучении он сознается в том, чего и на уме у него не было, а выдумано самим великим князем, чтобы простой народ подумал, что у него есть законная причина против брата. Несмотря на жестокие муки, он просил позволить ему сказать последние слова: все отвечали, чтобы он говорил, что хочет. Настала совершенная тишина, ему поослабили оковы, и он, подняв руки с веревкою, которой они были связаны, показал их народу и сказал: “Храбрые воины, посмотрите на наряд и пышное украшение вашего князя: такого не надевал на меня неприятель, и это для меня почет и слава. Вы сделали меня, вашего природного и наследного князя, пойманным холопом и рабом: я не заслужил от вас этого, я заслуживал всего хорошего.

Но отпускаю вам все это; прошу только об одном: если приказано великим князем умереть мне, если хочется моей крови, покончите со мной сейчас же, убейте меня, чтобы мне не терпеть столько времени великих мучений, или, если вы не хотите наложить на меня руки, дайте мне саблю, дайте мне самому сделать над собой то, что поклялись же вы исполнить по приказанию великого князя”.

Ничего не добившись, он обратил свои мольбы в проклятия и говорил: “Так хорошо же! Желаю, чтобы Бог за это наказал вас, беззаконников, и послал вам такую же кончину, какую вы сами готовили до сих пор такому множеству невинных людей: вы уж и прежде вдоволь пятнали себя кровью граждан и страшно убивали лучших бояр страны. Я, последний агнец на заклание для жертвы, желаю вам вечного огня в аду, где беспрестанный плач и рыдание, и всяких несчастий в здешнем мире, желаю вам провлачить все время вашей жизни в презрении и [256] поругании, в горе и несчастии, погибнуть от собственного вашего меча, окропиться своим жиром, быть истребленными лучше внутренним мятежом, нежели неприятелем!” После того он обратился к палачам и мучителям с просьбою, чтобы они продолжали его тиранить и терзать, сколько можно мучительнее. Они тотчас же подошли и изрубили его: он не испугался, не содрогнулся при этом, но с готовностью отдал душу Богу, как храбрый герой.

Узнав о том, жена его собрала все свое наличное имущество в деньгах, золоте, серебре, жемчуге и драгоценных каменьях и бежала с ним. Но она недалеко ушла. Тиран велел отыскать ее, таскать взад и вперед по улицам, на всеобщее посмеяние и позор, наконец бросить в воду и отнять у нее все имущество.

Сделав такое множество убийств, он отправился в Александровскую слободу и исправлял там божественную службу с таким благоговением и набожностью, точно самый благочестивый поп, какие только бывали на свете. Там был с ним также один знатный думный боярин, по имени Телятовский: сидя дома со множеством гостей, он захотел узнать, что тогда делал великий князь, и послал ко двору служителя разведать об этом. Великий князь заметил служителя, спросил его, за каким он делом и кого поджидает. Тот объяснил, что его послал господин его, Телятовский, чтобы дать ему знать, что делает великий князь, и время ли явиться теперь ко двору, потому что его господину очень хотелось послужить великому князю. Великий князь тотчас же велел привести к себе этого думного боярина, со всеми его гостями, и без всяких оправданий безжалостно мучить его в застенке. Он спрашивал его: “Зачем посылал слугу разведывать, что делает государь, что у него за пир, и зачем они вместе сговаривались и клялись на его смерть и погибель? Но милосердый Бог бодрствовал надо мною: Он обратил это предательство на вашу голову”. Телятовский оправдывался длинною речью, но вовсе напрасно. Все они были выведены из застенка и брошены в глубокую, мрачную и смрадную темницу, а спустя после того несколько дней умерли жалкою смертью. С тех пор никто не осмеливался больше посылать ко двору и разведывать, что делает великий князь.

Однажды он потребовал к себе старицкого наместника, Бориса Татищева. Когда тот вошел, великий князь сидел за столом, опершись щекой на руку. Татищев поклонился ему, отдал ему свое подданническое почтение со всем усердием и смирением, желал здоровья, счастья и долгой жизни.

Великий князь, поблагодарив его, сказал: “Сын мой, Борис! Ты всегда верно служил мне и усердно угождал, а потому ты стоишь от меня подарка: подойди ко мне ближе!” Когда тот подошел и ударил ему челом в землю, великий князь взял ножик и отрезал ему правое ухо, сказав, что в свое время пожалует его подарком получше, а теперь пусть будет он доволен и этим! Татищев благодарил, что великий князь пожаловал его, то есть сделал такое дело своей рукой, и пошел с подарком домой. [257]

Случилось однажды, что великий князь заподозрил и обвинял каких-то больших бояр страны в измене, будто они в заговоре против него с польским королем; он послал двоих братьев, с отрядом войска и сильным полномочием, чтобы убить и совершенно истребить этих бояр, со всем их родом, с женами, детьми, прислугою, крестьянами, рогатым скотом, собаками и кошками, даже с рыбою в воде, а дома их сжечь. По этому приказу великого князя они и принялись все истреблять и разорять: убивали без всякой пощады всех, кто бы им ни встретился, и наконец попали в один дом, в котором лежал в колыбели прекрасный грудной младенец: он улыбался им так мило и приветливо, что у них недостало духа поднять на него руку и умертвить его, как было им приказано. Оба брата посоветовались и согласились между собою оставить в живых младенца и под великой тайной отдать его на сохранение и воспитание одной приятельнице.

Но потом, когда посланные, исполнив убийственный и жестокий приказ, воротились в Москву, для донесения о том великому князю, братья стали бояться и тосковать: они опасались, чтобы история с младенцем как-нибудь не открылась и им бы не погибнуть из-за того, а потому и приняли на себя смелость рассказать все происшествие великому князю и просить у него помилования себе и пощады.

Великий князь, точно старая лиса, прикинулся сострадательным, как будто они сделали хорошее для него дело, и пожелал, как Ирод, видеть и поклониться младенцу. Как скоро это исполнили и принесли к нему дитя, он взял его на руки, ласкал, целовал; братья радовались от всей души и полагали не иначе, что поступили хорошо, сохранив жизнь младенцу, потому что у всех москвитян такое уж общее свойство: когда они прикидываются ласковыми и любезными на письме, словах, в приемах или в угождениях, то за тем наверное последует что-нибудь дурное и опасное. Наоборот, когда они кричат, стучат и угрожают, тогда меньше всего опасности и беды. Это точно так же у них, как водится между барсами и обезьянами: когда обезьяны убегают от барсов и ищут убежища на высоких деревьях, барсы ложатся под ними, протягиваются всей четверней, притаивают дыхание и притворяются мертвыми; увидав это, обезьяны слезают с деревьев, в радости и в торжестве, что неприятель их умер, и таким образом бывают схвачены и растерзаны. То же самое и с заметным для себя вредом испытывают от москвитян соседние государства, даже во время искреннего между ними мира и тишины.

Точно так же: оба брата не успели оглядеться, как великий князь неприметно достал ножик и проколол младенца три раза в сердце, от чего этот тотчас же отдал Богу свою милую душу; потом выбросил его за окно на растерзание и пищу псам и медведям, а братьев велел рубить саблями до смерти.

После такого множества убийств между своими подданными и неприятелями великий князь захотел обратиться и молить Бога о прощении своих грехов: ходил по церквам, оставался там по нескольку часов, сам служил обедню, точно какой поп, со всеми обыкновенными [258] обрядами, казался по наружности очень набожным и благочестивым, но внутри имел сердце, полное фарисейской закваски, и обращал свои желания и помыслы более к человеческой крови, нежели к духовной любви; потому что несколько дней спустя он опять принялся за свою обыкновенную бойню и страшные жестокости: сначала он совершил их над своим храбрым воеводой, Petro Sermeta, который храбро вел себя во всех походах и был ложно обнесен ему. Он велел взять его и изрубить в куски на своих глазах, а ноги и руки его завернуть в тонкое сукно и послать в подарок его жене.

Не много также милостивее оказался он к Петру Быховцу, польскому дворянину: он захватил его в плен и велел отрубить ему голову, взял ее за обедом в руку и показывал над нею свою спесь и скоморошество, точно ставил себе в большую честь голову пленника, которого приказал казнить вопреки всем правам войны, и запятнал себя кровью его.

Вдоволь можно подивиться, с какой жестокостью и тиранством поступил он с одним силезцем, Альбертом Бессо: когда привели его из страшной темницы, великий князь не прежде мог насытиться, пока не выкололи у него глаз, не поломали члены, а затем не отрубили головы от туловища. Вместе с ним великий князь велел казнить несколько сот пленных: по приказу его они были связаны по двое крепкими веревками и должны были пара с парой сражаться. Он не удовлетворился до тех пор, пока все они не истребили друг друга: это было ужасное зрелище, так что и палачей пронял страх, и они не могли видеть такого бесчеловечия, отчего и бежали, но вскоре были догнаны и убиты особенным образом. Такая работа приносит такую же и награду: как сами они делали и поступали, так точно случилось и с ними, то есть какою мерой сами мерили, такою же и им отмерено было.

Когда великий князь строил с башнями и раскатами город Орел, лежавший на литовской границе, он до того изморил голодом рабочих и крестьян, что они принуждены были убить самого жирного между ними и так спаслись от голода. Другие же, которые не могли есть человечьего мяса, принуждены были с голода заколоть теленка. Узнав о том, великий князь велел евших телятину сжечь живьем и пепел бросить в реку, а евшие человечье мясо были прощены и избавлены от наказания. Это потому, что москвитяне питают отвращение к телятине и есть ее для них гораздо грешнее, нежели человечье мясо.

Вскоре после того случилось, что один крестьянин подарил большую щуку писарю, написавшему ему письмо. Это видел монах, бывший в неприязненных отношениях с писарем: он тотчас же побежал к великому князю и сказал, что писарь живет лучше и чище его, имеет за обедом рыбу больше и вкуснее, чем он, достает ее из княжеских прудов и рек и задает себе и своей братии пышные пиры. Писарь тотчас же приведен был к великому князю, долго оправдывался и хотел доказать, что дело было совсем не так; это, однако ж, не помогло: его увели и бросили в реку, причем великий князь сказал: “Ступай туда, лови больших рыб и рыбок и корми себя досыта лакомым куском!”. [259]

Так как великий князь не имел никакого страха ни к Богу, ни к людям, губя и убивая невинных людей без суда и приговора, то он не пощадил и своего тестя, благочестивого старика, тверского князя. Он часто приглашал его в гости к себе, а потом, когда гость напьется пьян, приказывал сечь его плетьми; часто раздевал его донага и в таком виде отпускал домой, в большой снег и мороз или ветер; часто и мучил его, чтобы признался, где прячет свою казну и богатство. Когда же тесть его бывал и дома, он и тогда не имел безопасности, потому что принужден был сидеть там точно в темнице и терпеть голод и жажду: великий князь приказывал привязывать у дверей его дома четырех сильных медведей, которые отгоняли и терзали всех, приносивших ему кушанье. Этих же медведей он велел спускать и натравливать на людей везде там, где стояли самые густые толпы, в крепости или в замке, либо когда народ шел в церковь. Когда они терзали и заедали до смерти кого-нибудь, он смеялся и говорил, что ему с сыновьями большое веселье при таком зрелище; когда же бедные люди жаловались, что от того дети лишаются родителей, а родители детей, он давал им сколько-нибудь денег и говорил, что тех должно считать святыми, которых умертвили великокняжеские медведи, потому что ему с сыновьями была от того большая забава и веселье. Эту медвежью травлю он часто заводил и зимой, когда бывал в Москве и мог смотреть на лед из своей комнаты: тут он приказывал выводить множество пленных, заставлял их бороться и драться с медведями, которые безжалостно убивали и терзали их.

Раз велел он зашить в большую медвежью шкуру одного знатного дворянина и привести его на лед. На него натравили больших княжеских и меделянских собак, которые, считая его настоящим медведем, изорвали в мелкие клочки: это так забавляло великого князя, что он не знал, на какую ногу и стать.

От этого прежестокого человека никто не был в безопасности, если даже вовсе молчал и не говорил про него ни добра, ни худа; никто также не был и угоден ему, хотя бы говорил о нем все хорошее: как скоро захотелось великому князю, всякий, кого пожелал он иметь в руках, должен был идти на разделку. Часто сбывалось и то, что виделось кому во сне.

Один знатный боярин за ложный донос посажен был в смрадную темницу: уже несколько лет влачил он там жалкую жизнь и, желая освободиться из заключения, придумал избавиться от него хитростью. Он говорил, что имеет важное донесение к великому князю. Его допустили к нему. “Что такое?” — спросил великий князь. “Всемилостивейший великий князь, — отвечал узник, — в то время как я лежал и спал, мне снилось, будто я брожу в безлюдных пустынях и неизвестных краях; там встретился со мною польский король, и на вопрос мой, зачем это он плутает тут такой печальный, он отвечал: мне предстоит безжалостная погибель: до самого своего конца я должен скитаться и скрываться, потому что великий князь напоследок поймает меня, возьмет [260] мое царство и будет в нем властвовать. Полагаю, непобедимый царь, что этот сон возвещает тебе новую славу и верховную власть в польском королевстве”.

Выслушав его речь, великий князь отдал его на мучение палачам, чтобы пыткой добиться правды в этом деле: “Скажи, плут, — говорил он, — зачем ты выдумал такую ложь? Какой Бог открыл тебе это во сне? Нам известно, что никакой Бог не удостоивал разговором бедных людей”. Они мучили его так жестоко, что он не мог дольше выдерживать этих мучений и признался, что выдумал сон, думая тем освободиться из долговременного заключения. “Ну хорошо, — сказал великий князь, — пусть это будет так: с тебя довольно наказания за выдуманный сон; воротись же в свой прежний приют и оставайся там до тех пор, пока не сбудется твой сон, а тогда ты сделаешься моим главным советником; за понесенные муки заплатится тебе вдвое, так что будет тебе за что благодарить и хвалить меня”.

Когда он не приказывал убивать людей и не делал никаких жестокостей, тогда принимался за своих сказочников и дураков, делал разные шутки над ними, а они над ним также: раз за обедом один из этих шутов пошутил чересчур уж грубо и неприлично с великим князем, так что этот жестоко рассердился на дурака, велел его крепче держать, схватил блюдо с горячей, как кипяток, жижей и вылил ему за шею, между рубашкою и телом: жижа содрала у шута кожу на затылке, и он повалился на пол. Великий князь был еще не доволен этой шуткой, проколол его ножом и велел ему, раненому, убираться вон. Однако ж сей же час раскаялся и приказал своим лекарям лечить его, чтобы он опять мог выздороветь.

Пришедши туда, лекаря посмотрели и узнали, что ему не поможет никакое лекарство; они донесли о том великому князю и сказали: “Всемилостивейший государь и великий князь, да сохранит тебя Бог в здравии и долгоденствии! Шут уже умер. Всемогущий Бог да ты, непобедимый царь, имеете власть лишать жизни людей, а мы не можем возвращать ее”. Великий князь рассмеялся на это и сказал: “Ну, так счастливый путь собаке, коли сам не захотел жить!”.

Великий князь несколько времени доставлял вдоволь упражнения своей бесчеловечной и гнусной жестокости над подданными и неприятелями, как вдруг военное счастье отвернулось от него и попятилось назад. На него в одно время напали знаменитый король шведский, Иоанн Третий, и польский, Стефан Баторий, и выгнали его вооруженною рукою совсем из Ливонии, с большим уроном, а в России лишили его многих городов и крепостей; никто со своей стороны не упускал причинять вред и делать всякое зло ему и его народу. Без вреда и препятствия они ходили взад и вперед по его стране с войсками, каждый в своем месте, где ему было угодно, грабили, разоряли страну огнем и мечом. Москвитяне находились в большой опасности и затруднении, не знали меры и конца своему горю и бедствию, и помнили при том, сколько убито и взято в плен их братьев, умерщвлено детей, [261] опозорено женщин и девиц; множество крепостей, деревень и городов досталось неприятелям, не считая сожженных; не доверяли друг другу, имели взаимные подозрения, что донесут на них в измене великому князю; не знали, чем помочь такой беде, и не могли надивиться, что великий князь остается спокойным при всех таких вещах.

Наконец они вооружились мужеством, и некоторые бояре, дворяне, полковники и военные люди, собравшись в Володимире, объявили свою готовность умереть за государя и отечество, пожертвовать за них жизнью и имением, стоять за них и действовать, как следует верным и храбрым подданным; так говорили они великому князю:

“Уже несколько лет, непобедимый царь, всемилостивейший великий князь, с сокрушенным сердцем и слезами на глазах, мы видим великое несчастие и погибель нашего любезного отечества, а между тем враг попирает нашу землю, нашу веру и льготы, теснит нас со всех сторон, уводит в плен наших старых воинов, убивает молодых людей, позорит жен и дочерей наших, жжет города и деревни, точно мы позабыли нашу доблесть и мужество, стали считать честнее отступление от неприятеля, нежели стоять против него всем вместе друг за друга, спасать от него наших братьев, сопротивляться ему храбро и умирать с честью за отечество. Наши враги хорошо понимают, что легко победить ленивый и нерадивый народ, оттого и смеются над нами, к несчастью нашему и гибели, и преследуют нас тем веселее и отважнее. Но если бы мы выступили на них соединенными силами, то могли бы смирить и одолеть этот нечестивый и надменный народ. К такому делу призывает нас наше Богослужение, этого требует и желает от нас любезное отечество, к тому же побуждают и понуждают нас законы нашей страны, наши жены и дети, друзья и родные.

Но нам нужен глава для этого великого и необходимого дела: потому-то и просим тебя, пресветлейший великий князь, как своего помазанного и венчанного наследного государя, чтоб ты благоволил отпустить с нами своего старшего сына на эту крайне нужную войну: пусть он идет перед глазами у нас, и мы припомним себе нашу прежнюю отвагу и храбрость, опять удвоим их себе и пожертвуем всем за отечество”.

Великий князь у его подданных в таком высоком почете, что они считают его не только могущественным царем и государем, но и божественным человеком, который всегда имеет обхождение с богами и может смирять и одолевать своих неприятелей, если захочет: а теперь он не двигается с места и упускает свое счастье.

Когда же вышеназванные его подданные, прося его защиты, как будто давали понять, что великий князь нерадив и медлителен к своему долгу, он рассердился и жаловался, что одни расставляют ему тайные оковы и хотят изменить, а другие смотрят недоброжелательно на его великое счастье и победы, одержанные над неприятелем, и за свои труды, заботы и подвиги он не получает ничего, кроме неблагодарности и злословия. С этими словами он ушел к себе в комнату, надел [262] царскую порфиру и корону на голову, вышел опять, подошел к простому народу и сказал:

“Отдайте этот царский наряд другому, который лучше меня может управлять вами!” — причем говорил о благодеяниях, сделанных им для подданных, как он покорял Ливонию, разбивал турок и татар, завоевал Казань и Астрахань, не только сохранял великокняжеское значение и величие, но еще и приумножил его. Сделав и совершив все это, он хочет притом и остаться и проститься с правлением, потому что им желательно сыскать такого царя, которому они стали бы приказывать. Это очень перепугало народ: все повалились ему в ноги и просили его со слезами не покидать царства, остаться на нем и управлять по-прежнему. Но он очень отказывался до тех пор, пока зачинщики смятения не были ему выданы и наказаны.

Потом, обратившись к старшему сыну, сказал: “Как смеешь ты показываться, болван, на глаза отцу, задумав такую измену против меня? И ты отважился с радостью и удовольствием подстрекать народ к возмущению против меня? Не мог ты выбрать другого способа идти на войну, как только сделавшись гонителем своего отца? Разве ты не выдавал себя, с помощью народа, за великого князя, замышляя тем лишить верховной власти и величия не только своего отца, но государя и великого князя? Чего же другого искал ты в этом замысле и заговоре?

За то, что ты не хочешь признавать своего отца великим князем всея Руси, и я явлюсь для тебя не отцом, а великим князем, и покажу на тебе пример, чтобы другие взяли его уроком себе и не осмеливались больше делать заговоры против меня, презирать родителей и наругаться над ними в беде и невзгоде”.

Строгая речь отца сильно напугала сына: потупившись, он думал, как ему будет оправдываться, очень смиренно и почтительно просил отца выслушать его оправдание и начал говорить с большою робостью, но отец не позволил того и подал ему знак молчания палкой в висок.

Молодой князь от страха не почувствовал удара и начал говорить опять, но кровь побежала у него по всему телу, и полумертвый упал он на землю перед глазами отца. Увидав это, отец ужаснулся и опечалился, поднял руки к небу, горько рыдал, жаловался, целовал сына, утешал его, лежащего на земле, сетовал о великой беде и общем несчастии, обвинял святых, что они привели в это положение такого редкого юношу.

Услыхав отцовские жалобы, плач и вопли, сын сказал, что одно только утешает его в этом несчастии, что он не виноват, в чем обвиняет отец, и что жизнь взята у него тем, от кого он и получил ее. Но Бог свидетель, что он не участвовал ни в каких заговорах против отца. Искренно желал великому князю завоевать весь свет и обнажать оружие гораздо счастливее и славнее на неприятеля, нежели на своего сына, а ему не надобно ничего больше, кроме честного погребения.

Меж тем в народе было смятение и ужас: все более оплакивали несчастие с молодым государем, нежели свои собственные беды. [263]

Сам великий князь сидел на земле без памяти и чувства, не принимал ни пищи, ни питья, оделся в печальное платье и горько плакал не только в те пять дней, когда жив еще был царевич, но и после смерти и похорон его. Долгое время великий князь только и делал, что плакал и рыдал, вел чрезвычайно жалкую и несчастную жизнь, тревожился и боялся, чтобы Бог не отплатил за это беззаконие, послав в особенных страданиях и казнях пагубу на его народ, отправил 77 тысяч золотых патриархам константинопольскому и александрийскому и монахам, охранявшим Гроб Господень, чтобы они молились, приносили жертву о душе молодого государя и спасли ее из всех преисподних, чтобы злые духи не имели над нею никакой власти, а святые ангелы отнесли ее в рай; писал к польскому королю о позволении проехать Польшею его послам, чтобы отвезти его подаяние в Грецию.

После этого несчастия и смерти его сына все пошло еще хуже в стране: все предприятия великого князя не удавались: его сильно затрудняли и теснили со всех сторон. Войско его было разбито и рассеяно, города срыты, земля разорена, от страха и нужды он должен был помириться, заключить договор с польским королем и уступить ему все города и местечки, занятые им в Ливонии; при этом он был принужден передать ему на вечные времена и не требовать обратно города и местечки, принадлежащие к Полоцку, каковы Усвят и др., со всеми запасами и военными снарядами. За то поляки должны были возвратить ему Великие Луки и другие города. Все это устроил папский легат Антоний Поссевин, уполномоченный при этих переговорах: он склонил обе стороны заключить и установить 10-летнее перемирие; это было в 1582 году, 12 января.

Так великий князь с большим уроном и несчастием вел свои войны со шведами и поляками и потерял много крепостей, городов, народа и военных снарядов; земля его была пустынна и безлюдна; подданные стали тайком насмехаться над ним; он утратил всю военную славу, добытую прежде. С великой тоски и горя он так захворал, что жил после того не более двух дней; однако ж несколько месяцев до смерти все еще делал страшные жестокости над своими и велел безжалостным образом казнить 2300 невинных людей.

Он имел также мысль перебить несколько тысяч пленных из Швеции, Финляндии, Ливонии, Польши и Литвы, которые были у него в заключении, если бы Бог не спас их и не коснулся великого князя сильной болезнью, от которой не могли помочь ему ни лекаря, ни снадобья: он вел жалкую жизнь, лежал в беспамятстве, не ел и не пил, несколько дней даже не говорил ни одного слова, точно немой; когда же приходил немного в себя и болезненные дни ненадолго перемежались, он чувствовал небольшое облегчение и хотел говорить: в это время жалобным голосом он звал к себе убитого им сына Ивана.

Почувствовав себя немного лучше после этой тяжелой и сильной болезни, он пошел прогуляться к жене своего сына, Ирине: ему пришла охота изнасиловать ее и сделать с нею прелюбодеяние; ничем [264] другим она не могла спастись от него, как только криком и воплем: на крик сбежалось много людей из домашней прислуги, мужчин и женщин, что пристыдило его, и он вышел из комнаты, не говоря ни слова. А чтобы эта проказа осталась в тайне, он велел казнить всех прибежавших на помощь к этой женщине. У него было также намерение либо выгнать из страны эту жену своего сына, либо велеть убить ее за то, что она не отдалась его неестественной похоти, уговаривал сына оставить ее и взять себе другую жену.

Но в сыне было больше чести и справедливости, чем у отца, и он не согласился на это. Великий князь дружески разговаривал со своими думными боярами и офицерами, называл их лучшими друзьями, милыми братьями, родными, товарищами во всех перенесенных им опасностях, своим оплотом и отрадой. Они одни пособили ему занять и покорить Ливонию: это сделалось благодаря только их храбрости и богатырским подвигам; они усердствовали всячески для его отца и деда, они сделали и его великим князем; с их верною помощью и участием он разбил турок и татар, завоевал Казань и Астрахань, приобрел вечную славу.

Чувствуя себя со дня на день все слабее и бессильнее и не забывая, что люди смертны, он посылал платье, деньги, пищу и питье пленникам изо всех народов с просьбою молиться за него Богу, чтобы он дал ему здоровье и долгую жизнь. Если они будут делать это с усердием, то он возвратит им свободу и позволит воротиться на родину.

Но и из всех них не было никого, кто бы желал добра жестокому человеку за его неслыханные страшные дела: духовные и миряне, туземцы и иностранцы — все глубоко ненавидели и не могли терпеть его, потому что в нем не было ничего человеческого, кроме наружности: живых людей приказывал он рубить пополам и заставлял родителей есть тела детей их. Зато когда пленным надо было молиться о долгоденствии великого князя, они делали совсем другое: радовались и веселились втайне, из глубины сердца молились всемогущему Богу, чтобы он, ради заслуг своего милосердого сына, Иисуса Христа, его великих страданий и жестокой смерти, взял и уничтожил это ужасное чудовище, адского дракона и неистового тирана: это была их усердная молитва, и этого страстно желали все, старые и молодые. Бог услышал их молитву, потому что

“Noctes atque dies patet atri janua Ditis,

Sed revocare gradum, superasque evadere ad auras,

Hoc opus, hie labor est”,

(День и ночь распахнута дверь в обиталище Дита.

Вот что труднее всего! (Пер. С. Ошерова)).

говорит Вергилий. Болезнь развилась в нем так быстро и сильно, что внутренности, легкие и печень начали гнить, детородные части [265] пожирались червями, и от него был ужасный запах; за несколько дней до смерти три раза он был в таком обмороке, что ничего не слыхал, не видел, лежал и днем и ночью точно мертвый, как будто Бог на это время отсрочил наказание за его бесчеловечные дела. Пришедши в себя, он с печальным лицом просил своего сына, Федора, освободить нескольких заключенных, заслуживавших смертную казнь за свои злодейства, признался откровенно, что потерпел за них страшные муки и истязания в одном мрачном и ужасном месте.

Это страшное признание заставило сына отворить все темницы и заключения и освободить содержимых в них, он приказал, чтобы по целому городу было всеобщее молебствие, чтобы Бог даровал блаженный конец отцу его, которого все ненавидели и не могли терпеть за его алчную скупость и жестокость; велел всем заключенным раздавать подарки, кормить и поить их и обещал отпустить их на родину, если только вымолят у Бога хотя небольшое облегчение от ужасной болезни, в которой находился его отец. Но это было напрасно: правый Божий гнев и раздражение сильнее всех людских молитв, особливо когда они не очень искренни и не от смиренного и сокрушенного сердца.

В то время, как они отправляли свое наружное моление, стрелы смерти коснулись в другой раз тирана: он отвратительно пахнул, и в другой раз перед смертью впал в беспамятство, так что все дивились; в городе была глубокая тишина; терпеливо ждали конца, потому что никто не жалел великого князя, все желали ему смерти, чем скорее, тем лучше. Старики радовались, что они теперь будут свободны, дети утешали пленных родителей, что их выпустят из долговременного заключения: все ожидали лучшего. Видим, как справедливо изречение Цицерона в “Целии”: Tyranni nec diligunt, nec diliguntur (Тираны никого не любят и никем не любимы.) и Энний говорит:

“Quern metuunt, oderunt,
Quern odit quisque, periisse expetit”.

(Кого опасаются, тех ненавидят,
Кого ненавидят, тем желают смерти.).

Когда великий князь очнулся опять, точно выбрался из ада, он обратился к сыну и сказал: “Отмени большие налоги, подати, пошлины и сборы, которые я беспрестанно умножал и налагал на подданных для приращения своих доходов, вознагради из государственной казны людей, у которых я силой отобрал имущество и богатство, и возврати свободу всем без исключения пленным!” Но это раскаяние и доброе предзнаменование слишком запоздало, потому что “Sero sapiunt Phryges” (Фригийцы задним умом крепки.). Так долго прожив в своем безумии и жестокосердии, он просил, однако ж, усердно сына исполнить его последнее моление и продолжал: “Теперь я умираю и молю Бога, св. Николая и св. Георгия, чтобы они сделали тебя государем всего света”. [266]

Сказав это, он в третий раз пришел в беспамятство и с великими вздохами и жалким воем испустил дух. Волдыри, шишки и нарывы прорвались, гной и мокрота обдали всю комнату страшно отвратительным запахом; от этого яда служители должны были покинуть великого князя и убраться оттуда: это случилось в 1584 году, 28 марта, на 56-м, с семью месяцами, году его жизни. Некоторые думают, что его похоронили с большою пышностью в церкви св. Михаила, возле его предков. В самом же деле было не так в тот самый день, когда он скончался, тело его пропало и никто с тех пор не видал и не находил его Сейчас же после того освободили всех пленных и одарили их подарками, тщательно поручив им молиться с усердием и от всего сердца Богу об избавлении великого князя от такой необыкновенной погибели и об отыскании его тела, и как скоро оно отыщется, всех их одарят опять, с тем еще утешением, что им свободно будет ехать на родину или куда они пожелают.

Но как эти жестокие мучения и страшная кончина назначены были великому князю по гневу и определению Божию, то люди не получили его тела за свои суетные молитвы: что с воза упало, то пропало; его нигде не отыскалось и не оказывалось, потому что за тяжкие грехи и нехристианские дела следуют суровые и жестокие казни и удары.

Этот великий князь, Иван Васильевич, был высокого роста и крепкого сложения, дороден и толст, поворачивал глазами из стороны в сторону, точно сокол, был горд и надменен, с крепкою грудью, отважен и дерзок, хитер и лукав, имел маленькие сверкающие глаза, кривой, как у ястреба, нос, красноватое лицо и страшную наружность, как у сердитого воина; он смеялся только во время опасности и великого бедствия, потому что как только надо было казнить жалкою смертью большое множество народа, он смеялся и находил веселье и удовольствие в том. От природы получил он сметливую и умную голову и хорошую память, так что мог назвать по имени всех пленных изо всяких народов.

Случилось раз, что он освободил несколько пленных и обещал отпустить их в их землю Когда же хватился одного из них, а писарь не мог сообщить ему об этом никаких сведений, он тотчас же велел жестоко казнить его.

Делая кому-нибудь милость и благодеяния, он поступал при этом так уж щедро и без всякой меры, что милости и доброте его не было ни конца, ни пределов; напротив, когда он ненавидел и гнал кого-нибудь, делал это самым жестоким образом. Он сам принимал просьбы и прочитывал их, самый последний подданный свободно мог подавать ему просьбу и жаловаться на свою нужду. Если правители и начальники делали какую-нибудь несправедливость и насилие, их тотчас же отыскивали его слуги и отводили в суд; когда же оказывалось и было верно, что они делали бедным людям обиды, великий князь не только лишал их всего имения, но и жизни, потому что он таким образом старался умножать свои богатства и доходы, и не считал благоразумным [267] определять жадных людей к правительственным и другим должностям, и таких еще, которые больше искали собственной выгоды, нежели старались помогать и покровительствовать простолюдину. Он любил распространять пределы своего царства и до шведской и польской войны так возвысился и усилился, что не он боялся неприятелей, а неприятели его боялись. Он был честолюбив и искал дружбы с иностранными державами, которые находились в большом отдалении от него, например, с римским императором, царем персидским, королем английским и папою римским, для того, чтобы приобрести и достать себе славное имя. Когда на войне и в других делах везло ему счастье, он был надменен, горд и напыщен, превозносился тем и до того любил славу, что часто начинал без причины большие и трудные войны, все из-за одной славы, и думал днем и ночью, как бы превзойти славными делами Александра Македонского. Для того решился он приучить слона, присланного ему в подарок царем персидским, чтобы он становился на колени, когда великий князь проходил мимо него со своими боярами и придворными. С этою целью он много месяцев соблюдал такое обыкновение: велел приводить к себе слона рано утром и колоть его в лоб острым железом, в том мнении, что слон благодаря такому множеству уколов до крови, приучится кланяться ему. Много и долго бился он над этим глупым делом и напрасно искал рассудка в неразумном звере: слон не научился преклонять колени и не хотел показывать себя почтительным. Великий князь прогневался на него и велел изрубить в куски.

В мирную пору, когда войны у него не было и он вел очень спокойную и сластолюбивую жизнь, его время проходило в охоте, игре, пляске, распутстве и ужасных зрелищах. На травле и охоте он пользовался совсем не тем способом, как другие князья и государи: эти держат для того великое множество охотников, лошадей, борзых и гончих собак, веревки, силки, сети и другие подобные вещи, чтобы охотою доставить движение телу, разогнать уныние и черные мысли, получить разное удовольствие и рассеяние, истреблять разных вредных зверей; они ловят кабанов, волков, медведей, оленей, козулей, лосей, ланей,серн, лисиц и всякую дичь, либо на одежду и пищу, либо для жилища и покоя человека. А великий князь бросал бедных пленников на травлю самым злым медведям, и когда они некоторых терзали в куски, он смотрел на это с удовольствием и жадностью. За несколько месяцев до кончины, для развлечения в своей трудной душевной и телесной болезни, он велел взять из заключения множество пленных для боя с медведями и глядел из окошка в поле, как они сражались и как народ разбегался в разные стороны. Между пленными был также один сильный поляк, который на ходу схватил камень, не очень большой, и когда напал на него огромный и страшный медведь, он сунул ему этот камень в горло, ухватил его за язык и держал так крепко, что медведь скоро задохся. Увидав это, великий князь освободил поляка и сделал ему еще подарок.

Великий князь с большим удовольствием играл в шашки и карты; если кто играл в эту игру искуснее и находчивее его, он приказывал [268] того казнить либо отрубать у него все члены, отрезывать уши, нос и губы. Для избежания такой награды некоторые охотно давали ему выигрывать: тогда он приказывал бить и сечь их кнутом, как ленивых и неловких людей. Тех же, которые не хотели играть с ним, он велел убивать, под предлогом, что у них опасные замыслы против него.

В блудных делах и сладострастии он перещеголял всех. По своему обыкновению, часто насиловал самых знатных женщин и девиц, а после того отсылал их к мужьям и родителям. Когда же они давали сколько-нибудь заметить, что делали это и блудничали с ним неохотно, он, опозорив, отсылал их домой и приказывал вешать нагих над столами, за которыми обедали их родители и мужья; те не могли ни обедать, ни ужинать в другом месте нигде, если не хотели распрощаться с жизнью таким же плачевным образом. А трупы должны были висеть до тех пор, пока мужья и родные, по усиленному ходатайству и заступничеству, не получали позволения снять их и похоронить. Он всегда менялся любовницами со своим сыном, Иваном. Случилось раз, что сын его достал себе любовницу чрезвычайно красивую и гордую; когда же другие женщины и девицы стали подтрунивать и смеяться над нею, что она прогуляла свой девический венок и повесилась на шею молодому князю, она разобиделась, с плачем и горькими жалобами сказала об этом князю и просила отметить за эти насмешки и поношения, а то женщины все будут насмехаться и ломаться над ней. Он обещался отплатить за это поругание и бесчестье и при случае рассказал о том отцу: великий князь так рассердился и так горячо принял это, что думал было перебить всех женщин и девушек в Москве. Но советники, князья и бояре упросили его бросить это; однако ж он страшно разделался с женщинами и зло наругался над ними: велел привести несколько сот их в Кремль и раздеть донага, в присутствии своих сыновей, советников и все придворной челяди, так они должны были разгуливать там в сильную стужу по глубокому снегу. Потом он обратился к любовнице сына и сказал: “Теперь и ты в свою очередь потешь себя этим зрелищем и посмейся над теми, которые насмеялись над тобою!” Некоторых велел до смерти засечь розгами и тела их бросить медведям.

Сперва он очень любил иностранцев, особливо немцев, и вверял им свои замки и крепости: это очень огорчило русских, и они жаловались ему. Но он сказал в ответ, что это справедливо и должно так быть, потому что немцы храбры и неустрашимы, рыцарски сражаются с неприятелем, не падают духом и не такие свиные пастухи, как московские ратные люди. Но ливонские бароны, Иван Таубе и Элерт Крауссе, не сдержали данной ему клятвы и не исполнили обещаний относительно Ливонии, сколько ни желали, для чего и вели интриги в Куронии и Ливонии, однако ж бежали от великого князя: с тех пор немцы сделались для него подозрительны и уже не были в прежнем высоком почете. Хотя он и не так уж много верил им, но все же поступал хорошо и честно с теми немцами, которые жили в Москве и служили ему, давал им жалованье и необходимое содержание: тем они и жили и не терпели [269] никакой нужды. Таким образом они получили и позволение построить в четверти мили от города малую деревянную церковь, в которой их собственные проповедники учили чистой лютеранской вере и проповедовали ее.

Как ни был он жесток и неистов, однако ж не преследовал и не ненавидел за веру никого, кроме жидов, которые не хотели креститься и исповедовать Христа: их он либо сжигал живых, либо вешал и бросал в воду. Потому что обыкновенно говорил, что никакой царь, князь или король не должен доверять этим людям или щадить тех, которые предали и убили Спасителя мира.

Из этого ясно можно усмотреть, заметить и узнать, что в то самое время великий князь позволил иностранцам в Москве проповедовать лютеранское учение и что они выстроили церковь и имели собственных проповедников, которые провозглашали в ней спасительное слово Божие в чистом и неповрежденном виде, во всех членах Аугсбургского исповедания: все это согласно и с вышедшими сочинениями высокоученых людей, например, Сигизмунда Герберштейна, Давида Хитрея, Павла Одоборния; об этом довольно также свидетельствует бесчисленное множество других, бывавших в Москве. Потому и не могут быть справедливы слова одного лица, написавшего в своем надгробном слове, будто Каспар Фидлер первый выхлопотал у великого князя, чтобы проповедуема была лютеранская вера в первый раз при этом государе в России и что Фидлер же был и строителем и покровителем этой церкви. Как до него, так и после того времени у немцев были собственные проповедники не только в Москве, но и в Туле, Нижнем Новгороде, Казани и других местах. Впрочем, я должен сознаться, что, по случаю ежедневного умножения немцев, король Густав, сын Эрика XIV, только после больших стараний и просьб добился у великого князя Бориса Годунова позволения сломать старую церковь и на месте ее построить новую, больше и лучше. Все оказывали пособие этому делу и жертвовали деньгами, по средствам и состоянию каждого, а именно: вышеназванный государь Густав 100 талеров, каждый из докторов по 40, потом и все другие. Дворяне и недворяне, смотря по своему жалованию от великого князя и по расположению к слову Божию. Тогда у великого князя было пять докторов медицины: Христофер Ритинг, венгерец, по своему искусству и опытности архиатер и главный из них, потом другие, именно: Каспар Фидлер из Пруссии, Иоанн Гилькен из Ливонии, Давид Фасман и Генрих Шредер из Любека, все превосходные и ученые люди.

Вышеупомянутый великий князь Иван Васильевич при своей жизни не только считался у подданных земным богом, но и великим князем, царем и верховным священником или папой: когда случались трудные и важные дела, а его советники, судьи и бояре не в силах были решить и исправить их, они говорили точно так же, как и ныне говорят русские: “Бог и великий князь, которые могут обсудить и решить всякое дело, обсудят и обдумают и это и дадут правое решение”. Оттого-то худо ли, хорошо ли скажет великий князь, они приписывали [270] это Божественному Провидению, потому что он давал знать простому варварскому народу, что в сновидении беседует с святыми, и через это приобретал себе больше значения у подданных: они тем более уважали и боялись его. Он обыкновенно сам служил обедню и так прекрасно и благоговейно исправлял все церковные обряды, что лучше его не исправить никакому священнику или монаху.

У него было семь жен: с первой прижил он двух сыновей, Ивана и Федора; Ивана убил он сам своей палкой; Федор же наследовал ему в правлении; с последнею прижил также сына по имени Димитрий, умерщвленного Борисом Годуновым в городе Угличе, отчего произошло возмущение и страшное кровопролитие, о чем последует дальше. Этого и достаточно будет сказать о жизни великого князя, делах его и страшной жестокости. Желающий знать более об ужасных его злодействах пусть читает Павла Одоборния и посоветуется с ним, чтобы получить сведения о том полнее и подробнее.

По смерти этого бесчеловечного тирана в стране происходило что-то необыкновенное: Богдан Бельский, сделанный покойным князем опекуном детей его, был сильный боярин, с весьма большим значением и богатством; он охотно хотел устранить этих детей и сам сделаться великим князем; для чего привлек к себе многих приверженцев, набрал много народа и укрепился в Кремле; но это сильно раздосадовало князей страны и весь народ, которые очень были недовольны, что опять подвергнутся игу и службе ужасного тирана, от которого только что освободились: жестокость и великая надменность Бельского были довольно известны москвитянам.

Для того все они, высшего и низшего звания, собравшись вместе, выбрали единодушно своим государем и великим князем Федора Ивановича, осадили Кремль, поставили перед ним несколько больших пушек и так сильно обстреливали его во многих местах, что в нем было много убитых; ратные люди Бельского в ужасе оставили крепость и покинули своего повелителя: оттого он и должен был заключить договор с неприятелем, сдать Кремль и против воли согласиться на все, что сделали в это время другие.

Потому-то Федор Иванович и принял по смерти отца великокняжеский венец на 22 году возраста, в Москве, в церкви св. Марии, 31 июня 1584 года. Это был государь среднего роста, белый лицом, благочестиво воспитанный. Супруга его была родная сестра Бориса Федоровича Годунова, Ирина; он имел от нее много сыновей и дочерей, умиравших при самом рождении. Тотчас же после того, как принял венец и правление, он дал свободу всем пленным и избавил подданных от больших тягостей, повинностей и податей, как приказал ему на смертном одре отец.

Все пошло как-то странно и мудрено в стране: между подданными смуты и возмущение; война со шведским королем; с Польшею надо было снова подтверждать перемирие, приходилось вести переговоры и начинать многие важные дела с другими государствами, а [271] новоизбранный и венчанный великий князь не так чтобы очень годился и был способен к таким занятиям: от природы простоватый и тупоумный, он не имел большой охоты заниматься государственными делами и приводить в лучший порядок управление, но находил свою отраду в образах и духовных делах, иногда бегал сам по церквам, благовестил и звонил в колокола, когда народу надобно собираться к богослужению и слушать обедню: отец часто упрекал его в том, говоря, что он больше походит на пономарского, чем на великокняжеского, сына.

Когда он советовался со своими знатнейшими боярами и думцами, как лучше приняться за управление и устроить его, все единогласно решили, что шурин его, Борис Федорович Годунов, бывший тогда государственным конюшим, должен управлять вместе с ним, потому что это был сметливый, благоразумный и осторожный боярин, но чрезвычайно лукавый, плутоватый и обманчивый, то есть настоящий русский, и виновник падения и гибели русских. Великий князь и думные бояре тотчас же позвали его в залу; государь встал, повесил ему на шею золотую цепь и сказал: “Шурин Борис! Этою цепью я, Федор Иванович, царь и великий князь всея Руси, беру тебя в должность к себе и делаю наряду с собою правителем царства, с тем уговором и условием, чтобы ты взял с моей шеи на свою трудное и великое бремя правления, решал все малые тяжебные дела в моей земле по своему крайнему разумению и благоразумию, а большие и важные, как внутренние, так и внешние, предлагал и подносил мне, а без воли и ведома моего не делал и не решал ничего, потому что я венчанный и помазанный царь и великий князь”.

Так Борис Федорович сделался правителем, правил вместе с великим князем и нес свою должность с таким усердием и благоразумием, что многие дивились тому и говорили, что не было ему равного во всей стране по смышлености, разуму и совету, и прибавляли еще, что, буде великий князь умрет без наследников, а сводный брат его, молодой Димитрий, также оставит здешнюю жизнь, никого из бояр и князей в стране не будет способнее и пригоднее в великие князья, кроме этого Бориса Федоровича. Когда такие речи стали везде ходить по Москве и, благодаря наушникам и лазутчикам Бориса, сделались известны ему, он принял их к сведению: опираясь на это средство, стал он придумывать и ухищряться, как бы ему всего удобнее погубить и искоренить великокняжеский род и семейство и самому, с друзьями и потомками, возвыситься до великокняжеских почестей верховной власти и величия.

Теперь на него не было никаких подозрений, никто и не замечал его происков, как ни сильно старался он, к каким ни прибегал хитростям и пронырствам, чтобы присвоить себе правление и добиться скипетра и короны. Его сестра, великая княгиня, была бесплодна и совсем не родила детей, а у русских был такой обычай и закон, что когда у великого князя или какого-нибудь простого боярина, гражданина или дворянина жена бесплодна и не могла рождать детей, он имел право [272] развестись с нею, с ведома патриарха, епископов и монахов, отослать ее, в качестве монахини, в монастырь и взять себе другую.

Потому-то московские власти и простой народ и приняли намерение отправить в монастырь великую княгиню, выбрали вместо нее сестру князя Флора Ивановича Zizlphouschis, родственницу великого князя, самого знатного рода в стране, и хотели ее выдать за него замуж. Но Борис думал совсем другое: он хитро предупредил это и втайне с патриархом, имевшим главный голос в этом деле, устроил так, чтобы он не разрешал развода и нового брака. В числе других причин привел и ту, что если великий князь приживет с другой женой наследника, а молодой Димитрий, который еще жив и здоров, придет в возраст, от того произойдут великое возмущение, война и кровопролитие. Патриарх убедился этим, сговорился с Борисом, и оба они устроили так, что вышеназванная невеста была тайно увезена из дома: ей обстригли волосы, сделали ее монахиней и сослали в монастырь, откуда она никогда не могла выйти, пока была в живых. Против этого никто не смел и пикнуть, надо было держать себя смирно, потому что так решили патриарх и Борис, в руках которых находилось главное управление.

Когда же этот замысел имел счастливый успех, Борис приказал тщательно разведать, чем занимается в Угличе князь Димитрий, к чему имеет природное расположение, как держит себя на словах и в поступках, в нравах и приемах.

Но по словам и детским играм Димитрия было заметно, что в нем крылась жестокая натура, влияние отца, особливо когда он чем-нибудь занимался и играл со своими мальчиками. Однажды, забавляясь в зимнюю пору на льду с дворянскими детьми, он велел наделать из снега и льда несколько человеческих статуй, потом каждой фигуре дал имя какого-нибудь московского князя и большого боярина и сказал: “Вот это князь, это наместник, это думный боярин, это канцлер, это казначей, это Борис”, — и так дальше до 20 человек. После того велел принести саблю и молвил: “Когда буду великим князем, тогда вот что сделаю с большими боярами”, — и сперва срубил голову у фигуры, представлявшей Бориса Годунова, потом у другой руку, у третьей бедро, четвертую заколол, и так далее, одну за другою, пока ни одной не осталось. Он обнаружил в этой забаве своею природную склонность, потому что

“Urit mature quod vult urtica manere” (Буквально: То скорее, обжигает, что хочет быть крапивой.).

Год поживет — рог наживет, два поживет — два наживет, а три проживет — и хозяина сбодет. Оттого-то Борис, сильно желавший царского венца, и стал придумывать, как бы заблаговременно сбыть с рук молодого князя; потому что не он один, а и многие другие бояре боялись, что Димитрий будет весь в отца по тирании и жестокости, и все желали, чтобы он вовремя отправился в могилу. Борис склонил и уговорил четырех дворянских детей, придворных Димитрия, ежедневно [273] прислуживавших молодому князю, подкупил их деньгами и, кроме того, наобещал им больших поместьев с крестьянами, если они, как Иуда, изменят своему господину и убьют его. Они сделали это вот каким образом: однажды ночью подожгли дворец, когда же он начал гореть и все были в испуге и смятении, изменники бегом побежали ко дворцу, разбудили Димитрия, зная его привычку вставать с постели и смотреть, как горело и как народ тушил огонь.

Когда он встал с постели и сошел из дворца по лестнице, четыре вероломных дворянина напали на него, закололи его длинными отравленными ножами и побежали в Москву к Борису, думая получить от него большие милости и подарки за свою верную службу.

Но Борис опасался, чтобы не огласилось это коварное дело: он велел умертвить этих убийц таким же четверым злодеям, подкупленным для того деньгами и обещаниями, и тайком поджечь во многих местах Москву, чтобы сгорело до сотни дворов и жители не слишком много были бы озабочены смертью убитого государя, а больше бы тужили и жалели о своем собственном несчастии и убытке. Когда пожар в Угличе был потушен и граждане узнали, что князь Димитрий зарезан, они побежали во дворец и, в раздражении и гневе, перебили всю прислугу убитого, опасаясь, что всем им придется разделываться за молодого князя.

Но Борис; заведовавший правлением, не удовольствовался тем: он принял очень печальный и озабоченный вид по случаю этого убийства, прикинулся сильно разгневанным, чтобы не могли быть замечены его происки, наказал утоплением, мечом и темницей углицких граждан и купцов (которых пожар и то уже лишил домов, дворов и всего состояния) и множество их отправил в ссылку в Сибирь. Он притворился, что смерть молодого князя глубоко трогает его, плакал и рыдал перед народом, а сердце прыгало у него от радости и удовольствия. Чтобы все в стране знали о смерти князя, вместе со своими служителями и молодыми дворянами он отправил одного очень знатного князя и думца, Василия Ивановича Шуйского, бывшего после великим князем, и велел ему тщательно осмотреть, истинный ли это Димитрий или нет; если окажется истинным, они должны с почестью и по-княжески похоронить его, как водится, а дворец, как место убийства, сломать. Так погублен и убит был истинный Димитрий, родной сын Ивана Васильевича от Марии Федоровны Нагой, на девятом году возраста: это было причиною великих убийств и кровопролития, как увидим далее.

После того как Димитрий был устранен и Борису нечего было опасаться, что он будет ему помехою в его замысле, правитель обратил все свои соображения и усердные старания к тому, чтобы установить мир и согласие между Россиею и Швециею, и через то получить еще большее значение в стране и внушить простому народу больше покорности и доброго расположения к себе; потому что, когда все в стране будут смирны и согласны, всякий станет жить в мире и спокойствии, никаких неприятелей, ни внутренних, ни иноземных, не будет, тогда [274] удобнее и лучше может он вести далее и исполнить свой замысел. По заключению мирного договора со Швециею при Тире, в 1594 году, великий князь Федор Иванович жил недолго. После 12-летнего царствования он умер в 1597 году, и некоторые думают, что Борис дал ему яду.

Когда он лежал больной и боролся со смертью, вошла к нему Государственная Дума и спрашивала: кому, по кончине его, быть великим князем, потому что Димитрий убит и больше никого нет наследников? Он отвечал, что государем будет тот, кому при своей кончине отдаст он скипетр. Меж тем великая княгиня, сестра Бориса, уговаривала Федора вручить скипетр брату ее, до сих пор хорошо и усердно правившему страною. Но великий князь, чувствуя свой близкий конец и надев, по русской вере, монашеский клобук, отдал скипетр своему близкому другу, Федору Никитичу Романову; этот, однако ж, не взял его и подвинул вместо себя другого своего брата, Александра, этот третьего, Ивана, тот четвертого, Михаила, последний опять какого-то знатного князя; никому не хотелось предупреждать другого; это досадно стало великому князю: он бросил скипетр и сказал: “Пусть же берет его кто хочет и может!” Тогда Борис, незваный и непрошеный, взял его себе. Великий князь после того скончался и на другой день был похоронен в церкви св. Михаила, возле своих предков, других великих князей.

Когда Федор Иванович был похоронен, а Борис взял себе скипетр, другие большие бояре и русские князья сильно досадовали на правителя, порочили его в народе, говорили с укоризною об его низком происхождении, о том, что не ему следует носить венец и скипетр и царствовать, а другому, из древнего великокняжеского рода. Но это нисколько не помогло им: вдова великого князя, сестра Бориса, Ирина Федоровна, была очень хитра и ловка в своих происках и затеях; она хорошо помнила, что куда подается большинство, туда потянутся за ним и все, и что всегда один следует за другим, гораздо его умнее, точно животное за идущим впереди стадом, более по привычке, нежели по догадке и с расчетом. Большими обещаниями и подарками она тайно склонила полковников и капитанов, чтобы они уговорили подчиненных себе воинов подавать голоса в пользу ее брата, преимущественно перед всеми другими, когда позовут их на избрание великого князя, так как брат ее всегда заботился о пользе и благе подданных, да в том же духе и правил страною; подобного ему не сделал прежде ни один великий князь. Этого он никогда не забудет и предоставит пользоваться тем, если только они окажут ему надлежащую помощь в его деле.

Точно так же она вела тайные происки со многими знатными монахами и попами по всей стране, даже со вдовами и сиротами, которым Борис, во время своего управления, пособил выиграть и привести к концу долговременные их тяжбы, со многими боярами, дворянами и купцами, которые, благодаря большим обещаниям и подаркам, должны были уговаривать своих подчиненных, чтобы выбирали в великие князья ее брата. Это имело счастливый успех. Как скоро шесть недель печали прошли, все сословия, высшие и низшие, духовные и [275] гражданские, собрались в Москву, для единодушного избрания великого князя. Борис Федорович вошел в собрание государственных сословий, положил скипетр, сложил правление и притворился, что не имеет ни желания, ни охоты управлять дольше или быть великим князем: князья и большие бояре дивились, не зная, что кроется тут.

С тем Борис Федорович и ушел, а князья и бояре стали рассуждать между собою, кто всех достойнее и способнее быть великим князем: один указывал на другого, третий на четвертого. Когда они предложили кого-то и хотели подавать голоса, для чего позвали и дворян, вышел один старик, хорошо знавший, к чему клонится дело, и сказал от имени всех других: “Господа князья и думные бояре! Дело, которое теперь решается, принадлежит не одному сословию, а всем вообще, духовным и светским, высшим и низшим в стране: что все они единодушно положат и найдут лучшим, на то и мы дадим свое согласие и голос”. Потому все сословия и собрались вместе, духовные и светские: они шумели и кричали в один голос, так что раздавалось в воздухе, говоря: “Много знатных князей и бояр в стране, а мудрого и рассудительного великого князя нет между ними. Борис Федорович будет добродетельным и благоразумным государем: он долго и верно служил отечеству и правил им так, что всякому оказывалась справедливость, богатому и бедному, всем управлял, распоряжался, вел так умно переговоры, чего до него никто не делал, сколько ни существует Русское царство. А потому они все и придумали выбрать и иметь великим князем только его, и никого другого”. Этот крик не совсем-то приятно отозвался в ушах многих князей и бояр, но надо было поневоле слушать и сдерживать себя. Послали за Борисом, но он отказался прийти, не хотел соглашаться на их выбор и быть великим князем, мастерски сумел притвориться, удалился в монастырь, к сестре, вдове великого князя, за малую полумилю от Москвы, желая посоветоваться с ней, как поступить в этом деле. Не сделаться ли уж ему монахом, не постричься ли в монастыре, чтобы никто не подумал, что он искал царского венца? Со всем тем, еще до отъезда из Москвы, он наказал своим лучшим друзьям и клевретам, чтобы они не щадили трудов для подущения черни, чтобы она не зевала в этом деле и не мешкала долго, но поскорее приводила бы его к концу, прежде чем Борис успеет выстричь себе плешину. Потом уже будет поздно, и по всей Руси нельзя будет найти государя, подобного ему по добродетели, мужеству и способностям.