ГЕОРГ ПАЕРЛЕ

ОПИСАНИЕ ПУТЕШЕСТВИЯ ГАНСА ГЕОРГА ПАЕРЛЕ,

УРОЖЕНЦА АУГСБУРГСКОГО, С ГОСПОДАМИ АНДРЕАСОМ НАТАНОМ И БЕРНГАРДОМ МАНЛИХОМ МЛАДШИМ, ИЗ КРАКОВА В МОСКВУ И ИЗ МОСКВЫ В КРАКОВ, С 19 МАРТА 1606 ГОДА ПО 15 ДЕКАБРЯ 1608

BESCHREIBUNG DER MOSCOWITTERISCHEN RAYSE, WELCHE ICH HANS GEORG PEYERLE VON AUGSBURG MIT HERNN ANDREASEN NATHAN UND MATHEO BERNHARDT MANLICHEN DENN JUNGERN ADY 19 MARTUE AJ 1606 VON СRАСHАW AUS, ANGEFANGEN, UND WAS WIR WAHRHAFFTIGES GEHOERT, GESEHEN UND ERFAHREN, ALLES AUFS KHUERZEST BESHRIBEN, BIS ZUE VNSERER, GOTTLOB, WIDER DAHIRR ANKUNFT DEN 15 DECEMBRIS ANNO 1608.

ИСТОРИЯ ЦАРЯ ДИМИТРИЯ.

Иоанн Великий. Характер Феодора. Замысел Годунова. Симеон спасает царевича Димитрия. Воевода Сендомирский. Поход Димитрия на Москву. Покорение Моравска и Чернигова. Осада Новогродека. Басманов. Покорность Путивля, Рыльска, Севска. Битва при Новогродеке. Речь Димитрия. Победа. Казаки Запорожские. Удаление воеводы Сендомирского. Битва Добрынская. Измена казаков. Осада Рыльска. Замысел Борисов отравить Димитрия. Осада Кром. Хитрость Запорского. Смерть Годунова, жены его и сына. Москва встречает Димитрия. Замысел Шуйского. Посольство к Сигизмунду. Обручение с Мариною. Приезд ее. Речь воеводы Сендомирского. Свадьба Димитрия. Смерть его. Убийство Поляков.

В 1584 году умер свирепый мучитель Иоанн Васильевич, великий князь Московский, который в 34 летнее правление свое превзошел Нерона жестокостью и тиранством, Калигулу злодеяниями, Елиогабала непотребною жизнью ¹³⁰; по смерти сего государя, именуемого в России Великим, остались два сына, Феодор и Димитрий. Старший сын, Феодор, наследовал престол, но не имел вовсе охоты заниматься делами государственными и все время посвящал на служение Господу Богу; посему избрав шурина своего, Бориса Годунова, правителем великого княжества, поручил ему власть верховную.

Властвуя именем Феодора, Борис задумал, при удобном случае, овладеть престолом: это желание с каждым днем более и более в нем усиливалось. Он предчувствовал, что слабый и хилый Феодор недолго будет царствовать; однако ж опасался неудачи в своем намерении, если воцарится родной брат государя, Димитрий, как законный наследник; посему Годунов решился устранить эту преграду: золотом склонил [154] на свою сторону несколько Москвитян, и послал их в город Углич с поручением тайно умертвить жившего там Димитрия, а как это ужасное дело не могло совершиться без согласия Димитриева наставника, именем Симеона, то злоумышленники старались уговорить и его к участию в преступном замысле, обещая великие богатства за содействие и грозя неминуемою смертью в случае сопротивления. Симеон дал им слово; но в то же время, одушевленный любовью и преданностью к своему питомцу, принял столь верные миры, что, с помощью Божиею, разрушил коварный умысел следующим образом: пред наступлением ночи, уведомив обо всем юного князя, Симеон объявил ему, что нет никакой надежды отвратить убийство, что они окружены злодеями, которые пресекли вся пути известить Феодора; но что он придумал средство, коим надеется, при помощи Божией, если только Димитрий согласится, избавить его от смерти. Получив желаемое согласие, наставник, по воле небес, взял отрока, весьма похожего лицом и видом на Димитрия, и в ту же ночь положил его на постель царевича: убийцы, думая, что все устроено согласно с их намерением, прокрались в комнату и умертвили отрока. Димитрия между тем Симеон спрятал и в следующую ночь отправил в один монастырь, дав ему наставление, что делать и как называть себя ¹³¹; сам же удалился из Углича, опасаясь, что коварный Борис обвинит его пред великим князем в смерти царевича и казнит без всякой пощады; он тем более страшился, что государь возвел Бориса на высшую степень и во всем верил ему.

Великий князь, сведав о смерти брата, очень горевал и сокрушался; он велел Борису узнать немедленно, каким образом и от чего умер царевич? Борис хотя знал очень хорошо причину, однако донес государю, что Димитрий умертвил сам себя ножом в припадке необыкновенного недуга ¹³²; причем утешал великого князя хитрыми и льстивыми [155] речами, говоря, что сколь ни горестно это несчастье, но сверх меры кручиниться не должно, и что не мудрено, если неосторожный отрок сам себя лишил жизни, особенно в тяжкой болезни. Слабоумный Феодор легко поверил и приказал казнить всех служителей своего брата. Борис немедленно исполнил это повеление весьма охотно, думая тем удобнее скрыть свою измену ¹³³. Вскоре после того, при помощи сестры своей, супруги Феодора, он тайно отравил государя ¹³⁴, а сам овладел престолом.

Между тем Димитрий, никем незнаемый, в одежде инока переходил из обители в обитель, и достиг наконец пределов Польши. Пробыв несколько времени на границе; в Русских монастырях, он явился сперва к благородному господину Адаму Вишневецкому, а потом к знатному вельможе Георгу Мнишку, воеводе страны Сендомирской, правителю Русского Львова, Самбора и других: здесь, объявив, что он родной сын великого князя Иоанна Васильевича, что его преследует изменник Борис, в намерении лишить жизни, и что спасенный милостью Бога и помощью своего наставника, он должен был укрыться от злодея, который тайно отравил его брата Феодора и беззаконно овладел престолом, Димитрий молил воеводу быть ему отцом и убедить короля Польского к защите и содействию овладеть прародительскою державою. Воевода исполнил его желание; но король отказал в пособии, отложив дело до собрания сейма ¹³⁵. Между тем Димитрий, убеждаемый некоторыми Москвитянами поспешить пришествием в пределы отечества без всякого замедления, не хотел столь долго ожидать королевского ответа и просил воеводу собрать тайно столько воинов, сколько было можно, объявив, что многие единоземцы обещают присоединиться к нему немедленно, как скоро он вступит в Россию.

Воевода, исполненный благочестия и страха Божия, так тронулся усердною просьбою и жалким положением царевича, что [156] не только нашел воинов, но и сам решился провожать его до пределов Польши, даже в страну Московскую.

Таким образом, собрав 1100 Польских всадников, да 500 человек пехоты, и снабдив их всем необходимым, Димитрий и воевода Сендомирский отправились со слабым отрядом 22 августа 1601 года из Самбора к Москве ¹³⁶. Усиленные на пути двумя тысячами казаков, приставших к ним под начальством нескольких атаманов, они достигли 26 октября Московской границы и стройно двинулись на первую Русскую крепость Моравск ¹³⁷; за три мили встретили их граждане города, привели к Димитрию связанных правителей, покорились ему и признали его законным государем страны Московской. Не успев в тот же день вступить с отрядом в Моравск, он послал туда Польского ротмистра, дав ему 150 воинов, с повелением занять крепость и город и привести жителей к присяге. Повеление тогда же было исполнено. На утро сопровождаемый воеводою и всеми спутниками, он вошел в крепость и принес благодарение Богу за столь счастливое начало предприятия, не стоившее ни одной капли крови. Пробыв здесь двое суток, в третий день он двинулся в добром устройстве к другой крепости, Чернигову, отстоящей от Моравска на 12 миль, и выслал вперед 2000 казаков. Отряд еще на целую милю не дошел до города, как Черниговцы, узнав о приближении его, составили совет и начали рассуждать, что им делать? Наконец положили: связав правителей, сдать крепость и покориться Димитрию.

Воеводы Черниговские, сведав о намерении народа, решились обороняться и выстроили 300 стрельцов с 20 орудиями. Жители хотели принудить их к покорности силою; но отбитые от крепости, не имея средств овладеть ею, пригласили на помощь 2000 казаков, соединились с ними и снова пошли на приступ: тогда стрельцы отворили ворота и впустили граждан вместе с казаками, которые, схватив воевод, [157] послали их к Димитрию. Обрадованный вестью, он немедленно поручил Польскому дворянину Бучинскому занять город и крепость; на другой же день сам вступил в Чернигов, и с восторгом был принят жителями, которые, признав его истинным государем, присягнули ему, как верноподданные. После восьмидневного отдыха, он двинулся далее со своим слабым отрядом к третьей крепости, Малому Новугродеку ¹³⁸.

Между тем Борис овладел великим княжеством и держал народ в страхе и повиновении. Когда же по всей России разнеслась молва о Димитрии, и в Москве узнали о покорении им двух крепостей, царь выслал против него многочисленную рать, и в то же время чрез посла своего, дворянина Огарева ¹³⁹, известил его величество короля Польского, что человек, называющий себя сыном великого князя Иоанна Васильевича, есть не царевич Димитрий, а беглый монах и изменник, Гришка Отрепьев; почему и просил короля не нарушать взаимной дружбы, не верить обманщику и не давать ему помощи ни казною, ни людьми. О следствиях сего посольства увидим ниже.

Собирая силы для борьбы с Димитрием, Борис немедленно отправил вперед боярина Петра Басманова с 600 Московских стрельцов. Воевода, прибыв к Новугродеку и узнав о приближении к нему Димитрия, созвал всех городских обывателей в крепость и запер ее; город же приказал 200 стрельцам сжечь до основания, так, что уцелела одна крепость, стоявшая на горе. Димитрий, подступив к ней на 4 мили, выслал вперед 200 казаков, под начальством Яна Бучинского; отряд подошел к самой крепости. Москвитяне, увидев их, начали немедленно палить и бросили вверх шапки, означая тем, что желают вступить в переговоры. Бучинский, провождаемый 11 воинами, подъехал к стене, чтобы узнать, чего они хотят. “Чего требуешь ты?”, - спрашивал Басманов. “Я прислан, - отвечал Бучинский, - моим всемилостивейшим государем, сыном блаженной памяти великого князя Иоанна [158] Васильевича, Димитрием Иоанновичем. Небесный промысл сохранил его от смерти, приготовленной в Угличе изменником Борисом: он здравствует, и чрез меня, слугу своего, объявляет, что если вы, подобно жителям Чернигова и Моравска, покоритесь ему и ударите челом, как законному государю, то будете помилованы; если же не согласитесь, то знайте, что всех вас предаст он смерти, и мужей и жен, и старых и малых; самым младенцам в матерней утробе не будет пощады”. Басманов отвечал: “Государь наш и великий князь Борис теперь в Москве: он повелитель всей России! Тот же, о ком говоришь ты, есть изменник и негодяй; скоро он будет на коле со всеми его клевретами! Спеши удалиться туда, откуда пришел ты, если хочешь остаться в живых”.

Вместе с тем Москвитяне снова начали пальбу; но пули их не долетали до отряда Бучинского, который, расположив его на горе, откуда все в крепости было видно, сам поскакал к Димитрию с уведомлением о следствиях переговоров. Царевич, узнав о неудаче, не решился идти вперед и двое суток простоял на одном месте, советуясь с воеводою Сендомирским и другими особами, что надлежало предпринять, ибо крепость не сдавалась добровольно; наконец положили: подступить к ней на следующее утро; что и было исполнено. Димитрий, велев Полякам поставить шатры на городском пепелище, отправил к стенам укрепления несколько дворян и преданных ему бояр Московских для переговоров, обещая милость покорным. Но посланные получили тот же ответ, как и прежние.

Несколько дней Димитрий питал себя надеждою на добровольную покорность жителей Новагродека и оставался в бездействии; наконец, видя их непреклонное упорство, более и более возраставшее, слыша только брань и ругательства, он приказал идти на приступ; удачи однако не было: слабый отряд его, не имевший достаточного количества орудий, был отбит с [159] потерею 50 воинов. После того, три недели он не предпринимал ничего важного, потому, что Поляки в то время готовили горючие вещества, чтобы взорвать крепость; но и то кончилось не так, как надеялись: шпионы предостерегли Русских, и потому, когда осаждающие вышли ночью из лагеря в намерении зажечь крепость и уже приблизились к ней, неприятель открыл столь сильный огонь, что из них около ста человек пало на месте. Поляки, не успев овладеть замком ни хитростью, ни силою, с великою печалью возвратились в лагерь и остальное время ночи провели в совещаниях, на что им решиться? Наконец условились с наступлением дня отправиться восвояси. Димитрий, сведав об их намерении, весьма огорчился; сильная горесть не могла поколебать однако его великодушия; он решился ждать, когда счастье будет к нему благосклоннее, и размышлял о средствах к безопасному отступлению.

Между тем с рассветом дня, когда Поляки уже хотели от него удалиться, прискакал один Москвитин с известием, что Путивль, главный город Северской области, покорился добровольно и что воевод его ведут уже, как пленников. Эта радостная весть ободрила унывших: Поляки снова решились остаться в лагере. Вскоре привели связанных правителей Путивля и выдали их Димитрию. Около полудня другой вестник уведомил его, что и Рыльск, обширный город, отстоящий от Путивля на 12 миль, покорился ему вместе с кpепостью: тогда же привели связанных градоначальников. Чрез час по захождении солнца, прибыл третий вестник, что укрепленный Севск в княжестве Северском и 40 крепостей окрестных, все изъявили покорность; около полуночи явились до 100 Москвитян, которые выдали Димитрию Севских воевод. В следующее утро приказал он привести всех вышеозначенных сановников и принял их весьма благосклонно: они же немедленно поклялись служить ему верно, как истинному государю и законному наследнику Русского престола. [160]

В тот же день Димитрий послал их с несколькими Поляками к Новугродеку для переговоров о добровольной сдаче; но посланные возвратились, обруганные, без всякого успеха. Пылая гневом, он приказал привести всю артиллерию из покорившихся крепостей, как можно поспешнее; между тем велел рыть окопы; когда же, по прошествии двух недель, подвезли довольно орудий, открылась по крепости пальба в течение нескольких суток беспрерывно. Осажденные, заметив непреклонность неприятеля, начали опасаться и, бросая вверх шапки, давали знать о своем согласии вступить в переговоры. Димитрий выслал несколько Поляков с повелением узнать, чего желают Москвитяне, и услышав, что они просят двухнедельного перемирия, сначала не хотел согласиться, требуя немедленной покорности. Осажденные объявили, что они просят перемирия не без причины: ибо уведомились о скором прибытии вестника с письмами, из которых узнают, в каком состоянии находится Москва. “Это известие, - говорили Русские, - и вам будет полезно: тогда вы лучше можете судить, какие предпринять меры; если же в течение сего времени, мы не получим никакого сведения, тогда предадим себя милосердию вашего государя”. Димитрий согласился.

Но прежде окончания двухнедельная срока, 60,000 воинов прибыли из Москвы на помощь крепости (она того только и ожидала) и расположились станом в двух милях от Польского лагеря. Простояв спокойно пять дней, в шестой они двинулись на обширную равнину, где был стан Димитрия. Поляки сначала дрогнули: силы их были ничтожны в сравнении с многочисленным воинством неприятеля, а укрыться от него не было никакого средства; но размыслив, что мужественная битва и смерть на поле ратном благороднее, славнее постыдного бегства, они ободрились и выступили из лагеря на встречу врагам. Димитрий же, неустрашимый и исполненный радости, говорил к ним следующим образом: [161]

“Наконец, мои добрые, верные сподвижники! настало время, когда вcемогущий, милосердый Бог рассудит меня с Борисом и решит мое дело. Что же предпринять нам? должны ли мы страшиться, или желать суда Его? Бог судия правдивый и строгий; Он любит правду и смирение, ненавидит неправоту и высокомерие. Уже Он обратил грозный взор на Бориса: настало время, когда преступник получит возмездие за свои злодеяния! Божий промысл ведает, каким вероломством он присвоил мое наследственное право на Русскую корону, какою смертоносною изменою овладел моею прародительскою державою. Я уверен, и никто не будет в том сомневаться, что один Бог хранил меня до сего времени; пусть Борис не признает Его правосудия и могущества: промысл Всевышнего располагает всеми делами человека и ничто не совершается без воли Божией. Этот самый промысл, хранивший меня доселе от всякого зла и бедствия, избавивший от смерти, казалось, неизбежной, и разрушивший коварный, ужасный замысл, назначил день для наказания злодея: все не ум человека устроил, а судьбы Всевышнего предопределили. Они отвели от меня страшный, убийственный удар, в чем будут свидетельствовать самые стены Углича, обрызганные кровью невинных, погибших от руки смертоубийц, на грудь мою устремленной; но их кровожадная душа не нашла своей жертвы. Бог разрешил их замысл. Я жив для казни преступников! Итак, мои верные товарищи, возьмем оружие и мужественно, радостно, с нами Бoжия помощь и благодать, ударим на вероломных изменников, презирающих и человеческое и божественное право! Не страшитесь множества противников: поле битвы остается не за тем, кто сильнее, но кто мужественнее и добродетельнее, чему находим много примеров в бытописании, и что вы сами теперь узнаете собственным опытом. Меня не обманет надежда возвратить наследие отцов моих; а вас ожидает бессмертная слава, [162] из всех наград самая сладостная! Она утешает нас в кратковременной жизни, по смерти же передает векам память наших дел, и это воспоминание так могущественно, что с нами, уже мертвыми, потомки будут беседовать, как с живыми. Слава ведет человека прямо в небеса!”.

По окончании речи, одушевившей воинов новым мужеством, Поляки немедленно стали в ряды и приготовились к битве; когда же приблизились Москвитяне, раздался трубный звук и битва началась с ужасным криком, громом, треском. Поляки ударили в толпы неприятеля с такою яростью, что разорвали его ряды: он оробел, начал уступать мужеству витязей, покровительствуемых Небесами, и наконец обратился в бегство. Димитрий, овладев полем битвы, с веселым торжеством возвратился в свой лагерь. Москвитяне лишились 1,000 человек убитыми, кроме множества раненым, и пленных; урон Димитрия был незначителен.

На другой день пришли к нему на помощь 12,000 Запорожских казаков, с 14 полевыми орудиями; из числа их 8,000 были на конях, а прочие пешие. Димитрий встретил их в довольном расстоянии от своего лагеря и изъявил особенную ласку и признательность: они расположились станом также под крепостью, отдыхали два дня и советовались с Поляками о будущих военных действиях. Те и другие условились было в следующую ночь довершить поражение неприятеля, который снова собрался недалеко от Новагродека, потом начать решительную осаду крепости, или овладеть ею приступом; но в то время приехал из Польши вестник с указами его королевского величества к воеводе и всем Полякам, находившимся при Димитрии: король, исполняя Борисово желание, объявленное послом его, о коем мы выше упоминали, предписал воеводе возвратиться в отечество немедленно со всеми Поляками, под опасением потери имущества и самой жизни. Поляки едва узнали о королевском повелении, тотчас отправились с воеводою [163] восвояси, вместо того, чтобы идти на врагов, и оставили Димитрия с одними Запорожцами. По удалении их, казаки не смели напасть на Московский лагерь и, углубясь вместе с Димитрием в Северскую область, засели в крепости Севске, отстоящей на 12 миль от Новагродека.

В третий день по отшествии воеводы, 400 Польских всадников возвратились к Димитрию, желая снова служить ему. Пробыв в Севске 8 суток, без всякого известия, где находится Московский лагерь и что делается в Новегродеке, он выслал 500 казаков, с повелением разведать, не слышно ли чего-либо о неприятеле. Казаки, не доходя двух миль до крепости, приблизились к одной большой деревне и за четверть мили от нее встретили в кустарнике 30 Москвитян на конях: схватив из них троих, помощью даров и пытки, они сведали, что в этой деревне стояли 4 тысячи неприятелей, а главное войско, оставив прежний лагерь при Новегродеке, расположилось в 12 милях от большой деревни и за несколько дней усилилось 130,000 человек. Казацкий атаман, уведомив о том Димитрия, немедленно просил прислать на помощь 100 гусар или Польских улан, чтобы рассеять четырехтысячный отряд, стоявший в деревне. Димитрий отправил к нему 120 всадников с Польским хорунжим; но прежде, чем они подоспели, казаки начали битву с Москвитянами и уже отступали; однако ж, увидев Поляков, идущих на помощь, снова ударили на врагов, положили около 1200 человек на месте и с незначительною потерею возвратились в крепость победителями. Димитрий, узнав теперь достоверно, что неприятель всеми силами ежедневно подвигается вперед и уже отстоит не более, как на 3 мили от Севска, собрал своих для совета и рассуждал, что надлежало предпринять? Долго не знали, на что решиться; Димитрий наконец согласился с мнением тех, которые советовали идти врагам на встречу, не дожидаясь их приближения к Севску: если б они обложили крепость, [164] сопротивление было бы невозможно, потому что силою нельзя одолеть столь многочисленного войска; они же, имея средства преградить все пути, успели бы пресечь подвоз съестных и военных припасов и поморили бы осажденных голодом. “Лучше, - говорил Димитрий, - встретить их в поле, и в битве найти славную смерть, или вероятнее победу”. Воины приготовились в следующее утро выступить против неприятеля.

На другой день, по совершении божественной службы, Димитрий повел свое войско, состоявшее из 14,000 человек, на лагерь Москвитян. Но едва прошел он половину пути, как передовой отряд ого встретил наблюдательный полк Москвитян, из 5,000 ратников, и завязал с ним столь жаркое дело, что побив около 1,000 человек, полонил двух знатных бояр и многих воинов; прочие же побежали в лагерь с великим криком. Царский воевода, узнав о поражении сторожевого отряда, немедленно оставил лагерь, расположенный подле большой деревни, вывел войско на открытую равнину и устроил его к битве, убеждая сразиться мужественно. Димитрий вступил также на эту равнину, и заметив, что его дружина слабая начала колебаться при виде столь многочисленных врагов, старался ободрить ее следующими словами: “Мои верные друзья, мои любезные сподвижники будьте смелы и мужественны; надейтесь на Бога; Всемогущий с нами! Вы это уже видели: Он нас никогда не оставлял; Он неизменный наш покровитель. Я твердо уверен, что Бог судья беспристрастный, что враги испытают ныне Его могущество и справедливость, что Он рассеет и истребит их”. Потом разделил свое воинство на три отряда: первый, в коем он сам находился, состоял из 400 Поляков и 2,000 Москвитян, (они надели на латы белые рубахи, для различия от своих единоземцев); в другом было 8,000 конных Запорожцев, в третьем 4,000 казаков пеших. Этот последний отряд остановился в значительном расстоянии от двух первых за горою, с тяжелым снарядом, [165] для того, чтобы в случае неудачи, прочие могли найти опору и орудиями остановить неприятеля.

Когда все было таким образом устроено, раздался трубный звук и битва началась. Димитрий, с обнаженным палашом в руке, на карем аргамаке, поскакал прямо в толпы врагов, в надежде увлечь за собою дружину. Следуя за ним, 400 Поляков и 2,000 Москвитян устремились с быстротою неимоверною. Неприятель, чтобы заманить их под картечь, уклонился назад на значительное расстояние, и потом раздвинув свои ряды, встретил нападающих залпом из 14 пушек и 16,000 длинных ружей. Тут Бог всемогущий явил Димитрию свою необыкновенную, чудесную милость: этот ужасный залп сразил не более 3 человек и ранил только пятерых! Неприятель, не видя более Димитриевых ратников, покрытых дымом, и полагая, что все они были побиты, прекратил пальбу; между тем, Димитрии, заметив, что облака дыма, гонимые ветром, ослепили Москвитян, устремился вперед с частью войска своего и наделал им столько вреда, что если бы 8.000 казаков немедленно подали помощь, он без сомнения удержал бы за собою поле сражения; но казаки изменили и разбежались (они были подкуплены Борисом за несколько дней, как после открылось). Димитрий, не имея средств, без помощи казаков, выдержать сильного напора и увидев, что ему изменили, в бегстве искал спасения. Враги быстро его преследовали до третьего отряда, где находились пешие казаки, которые, остановив их выстрелами, долго мужественно сражались и многих побили; наконец, подавленные безмерными силами, все были изрублены на месте. Димитрий ускакал с прочими воинами в Севск, и если бы казаки не удержали на время неприятеля, он достался бы живой или мертвый со всеми остальными в руки победителей. В этом сражении он потерял до 3,000 человек ¹⁴⁰. Хотя Москвитяне, довольные победою, возвратились в лагерь и несколько дней оставались в бездействии; однако ж он спешил [166] удалиться из своего убежища, опасаясь погибнуть со слабою дружиною, если враги вздумают осадить крепость; на остальных же 8,000 казаков не смел положиться: посему в ту же ночь удалился с немногими Поляками в крепость Рыльск, на 36 миль от Севска, и потом в Путивль, главный город Северской области. Казаки, сведав о скрытном удалении Димитрия из Севска, немедленно пустились по его следам, но под стенами Рыльска их встретили ружейною пальбою и поносными словами, как предателей государя Димитрия Иоанновича; получив такой же ответ и в Путивле, они вышли со стыдом из пределов Московских.

Между тем неприятель, оставив лагерь, приступил к Рыльску и начал сильную пальбу как по городу, так и по крепости. Димитрий, убеждаемый осажденными подать помощь, немедленно отправил к ним из Путивля 1.000 Москвитян и 5,000 Донских казаков ¹⁴¹; эти казаки, в числе 4,000 человек присоединились к нему в Путивле; они составляют лучшее войско великих князей Московских; имея длинные ружья, сражаются на конях и еще гораздо лучше пешие; живут за 100 верст от Путивля на берегах Дона. Не доходя двух миль до Рыльска, посланные Димитрием воины встретили сторожевой отряд неприятельский, разбили его и несколько пленников отправили в Путивль; прочие же враги, спасшиеся от поражения, бросились в лагерь и с ужасом объявили своим, что из Путивля идут страшные силы, от которых они едва спаслись. Это случилось за 3 часа до рассвета. Весть поразила неприятеля, по воле Небес, таким ужасом, что он покинул свой лагерь и разбежался. Рыльчане, услышав необыкновенное волнение в стане врагов, думали, что они, по миновании ночи, пойдут на приступ, и бросились на твердыни, чтобы отразить их; но с рассветом увидели, что неприятель скрылся, и не могли придумать причины его отступления: прибытие вспомогательного отряда наконец объяснило загадку; тогда осажденные, [167] с отрядом, устремились по следам неприятеля, настигли его в бегстве, побили около 3,000 человек, многих взяли в плен и потом, разграбив его лагерь, где нашли 14 орудий со множеством съестных припасов, немедленно обо всем уведомили Димитрия: такое известие очень его обрадовало. После того около 4 недель никто не знал, куда давались Москвитяне; наконец прибыл в Путивль вестник с уведомлением, что они стоят в 36 милях и весьма деятельно осаждают Кромы, и что на походе к той крепости, бесчеловечно опустошили все города и села в Северском княжестве, признавшие Димитрия, не давая пощады ни старым, ни малым, ни женщинам, ни мужчинам. Нельзя не подивиться, с какою радостью невинные люди переносили истязания и муки за Димитрия, которого никогда не видели, считая самую смерть блаженством, если за него гибли! Перо не может выразить, с каким жестокосердием свирепствовали Москвитяне в собственном отечестве.

В это время Борис подослал в Путивль трех монахов с грамотами к духовенству и гражданам, требуя, что бы они схватили Димитрия со всеми приверженцами и отправили их в Москву; за что обещал наградить их щедро и помиловать за измену. Монахи, прочитав грамоты народу, со своей стороны убеждали его не верить тому, кто называет себя Димитрием, сказывая, что он беглый чернец, а не сын блаженной памяти Иоанна Васильевича. “Мы жили вместе, - говорили они, - в одном монастыре, и заметив, что он занимается чародейством, наказали его как старшие, в намерении отучить от дьявольского дела, а он бежал в Польшу и выдал себя за сына Иоанна Васильевича. Притом всякому известно, что истинный Димитрий за несколько лет скончался в Угличе”. Подобными речами монахи думали ослепить народ. Но Димитрий тотчас проведал о том, приказал их поймать и привести к себе; между тем прежде, нежели их представили, велел одному Польскому дворянину, именем Иваницкому, надеть свое [168] платье и сесть на своем месте. Монахи, приведенные пред дворянина, были спрашиваемы некоторыми Поляками: “Узнаете ли вы Димитрия!” “Как прежде говорили мы народу, - отвечали они, - так и теперь повторяем, что он не тот, кем хочет быть”. Желая открыть, не имеют ли они другого умысла, Димитрий приказал их пытать. Двое ни в чем не хотели признаться. Но третий, уже старец, пред самым началом истязания, умолял о пощаде и просил дозволения переговорить с Димитрием наедине, обещая открыть все, что ему известно. Просьбу немедленно исполнили. Представленный Димитрию, монах тотчас узнал его, упал ему в ноги и от ужаса не мог сказать ни слова. Димитрий велел ему встать и говорить без всякого опасения, откровенно. “Да будет вечная хвала и благодарность Творцу неба и земли, - воскликнул монах, - за милосердое спасение моего всемилостивейшего государя от смерти, в Угличе ему приготовленной! Ты наш законный царь и наследник всей Русской державы! Тот же, кого мы все трое видели вчера сидевшего на твоем месте, был не царевич”. Потом он просил, чтобы Димитрий приказал другим несколько удалиться и тщательно смотреть, чтобы никто не вышел из крепости. Когда это было исполнено и с Димитрием осталось не более 3 особ, монах продолжал: “Всепресветлейший князь! да будет известно твоей княжеской милости, что один из моих товарищей имеет у себя разные яды, и самый смертоносный спрятан у него в сапоге, между подошвами: кто хотя несколько прикоснется к этому яду, тот всем телом так распухнет, что в девятый день должен лопнуть. Двое из твоих бояр взялись смешать его с ладаном, которым священник должен окурить тебя, государь, в церкви; они подкуплены Борисом, и уже неоднократно об этом пересылали к нему письма; о чем и доношу вашему величеству”.

Димитрий, услышав такие слова, благодарил Бога всемогущего, который столь милостиво оберегал его доселе от [169] погибели, и в тоже время велел позвать обвиняемых бояр. Они по обычаю ударили челом в землю. Гневно и грозно вскричал на них Димитрий: “Вам ли, при ваших сединах, вероломные злодеи! быть изменниками своему государю? так ли платите мне за царскую милость, за отеческую любовь мою? уже ли забыли вы, коварные злодеи! то милосердие, которое оказал я вам, когда граждане привели вас, изменников? Я, по своему добродушию, даровал вам жизнь и пощаду и ввел вас в тайный совет мой; а вы доносили Борису о всех помышлениях моих. Но Тот, Кто всегда покровительствовал правое дело, и теперь обнаружил чрез монаха вашу измену: вы приняли яд от проклятых людей, чтобы лишить меня жизни. Теперь нет милосердия, безбожные преступники! Вас ожидает казнь мучительная, в страх другим подобным изменникам!” Они во всем повинились. Граждане, сведав об ужасном умысле, просили Димитрия выдать им бояр, желая сами совершить над ними казнь, и получив на свою просьбу его согласие, схватили их, раздели донага, вывели на площадь, привязали к столбу, врытому землю, и расстреляли из луков и пищалей. Два же монаха, не хотевшие на пытке ни в чем признаться, были заключены в темницу; а третьего, за открытие измены, Димитрий осыпал милостями.

Спустя несколько времени, Димитрий получил из Кром известие, что враги поступают со своими единоземцами весьма бесчеловечно и что крепость намерена покориться неприятелю, если вскоре не присланы будут Поляки ей помощь: эта весть весьма его опечалила, особенно потому, что у него не было Польского войска, кроме сотни телохранителей, и хотя он ежедневно ожидал прибытия другого отряда, однако ж не решился отпустить последних воинов. Между тем, как он не знал, что делать, Польские хорунжие отправились в Путивль и привели с собою оттуда несколько гусар, да около 500 Пятигорцев ¹⁴², к великой радости Димитрия, которому подобное [170] вспоможение никогда не было столь необходимо, как в это время. По двухдневном отдыхе, отряд послан был с 3 тысячами Москвитян на помощь Кромским гражданам, под начальством благородного Поляка Запорского.

Не доходя 6 миль до Кром, Запорский написал от имени Димитрия письмо и отправил его в крепость с одним Москвитином, дав ему наставление, как должно поступать, если попадется в руки неприятеля. Этот Москвитин, обещая оказать важную услугу, изъявил готовность пожертвовать за Димитрия самою жизнью и скорее перенесть всевозможные муки, нежели открыть хотя что-либо о своем государе. В трех милях от Кром, он был схвачен неприятельским дозором, и на вопрос, откуда идет, смело отвечал: “из Путивля, от моего всемилостивейшего государя, царя Димитрия Иоанновича, великого князя всея России, с грамотою в Кромы”. Услышав о письме, враги немедленно переслали его своим воеводам, князю Голицыну, занимавшему одно из первых мест в Московском сенате, и Петру Басманову, храброму защитнику Новагродека. Оба вельможи, после многих расспросов, на которые посланный отвечал с неизменною неустрашимостью, развернули письмо и читали следующее:

“Мы, Димитрий Иванович, великий князь всея Poccии, наследник всего великого княжества Московского, царь Казанский, царь Астраханский, посылаем к вам, любезно-верные Кромские жители, по просьбе и желанию вашему, на помощь 2,000 Поляков и 8,000 Москвитян. Мы сами нейдем лично к вам с этим отрядом, потому, что ежедневно ожидаем 40,000 Польских воинов, которые уже не далее 16 миль стоят от Путивля. Впрочем остаемся полной надежде, что вы с этим отрядом, при помощи Бога и справедливости нашего дела, не только отразите врагов, но и причините им великое бедствие. В заключение увещеваем вас быть нам столь же верными, как и прежде, и не забывать клятвы, которою вы обязались не [171] щадить ни жизни, ни имущества; за что вознаградить вас в свое время”.

Запорский, написав грамоту без ведома Димитрия, в надежде устрашить и испугать врагов, вовсе не ожидал, чтобы она произвела столь доброе действие, как в самом деле случилось: воеводы ужаснулись, увидев из грамоты, сколь сильное войско неприятелей приближается к их лагерю и сколь многочисленна другая рать, которая вскоре прибыть долженствует. Рассуждая друг с другом, они долго не знали на что решиться, доколе всемогущий Бог чудесным образом не озарил ума их: убежденные долговременным совещанием в невозможности сопротивляться, они признали за лучшее покориться со всем войском. “Мы видим ясно, говорил Басманов, что государь, охраняемый десницею Всемогущего, назначен быть нашим повелителем: сколь долго мы ни преследовали его, каких средств ни употребляли мы, всегда он подавлял нашу силу, всегда разрушал наши планы. Так, он должен быть законный наследник Русского престола и государь наш! Если бы он был изменник, как мы доселе думали, Бог не помогал бы ему столь чудесным образом: поэтому я считаю за лучшее ему покориться, когда есть еще время получить его милость”. С этим мнением согласился и Голицын. Но опасаясь сопротивления воинов, и особенно четырехтысячного иноземного отряда, состоявшего из людей разного племени, наиболее из Немцев, оба воеводы призвали тайно предводителя этого отряда Лифляндского дворянина Розена, показали ему письмо и объявили свое намерение. Розен, думая, что они хотят только испытать преданность его Борису, сперва не хотел верить словам их; напоследок убежденный в истине, согласился также передаться Димитрию со своею дружиною.

Между тем, как три военачальника еще рассуждали друг с другом, сторожевой отряд, разбитый на голову, в совершенном беспорядке прибежал в лагерь и с ужасным [172] криком известил о приближении непобедимой силы Поляков. Тогда только главное войско начало верить письму. После того Басманов приказал Розену с его дружиною перейти по мосту через Волгу ¹⁴³, на обширную равнину, и выстроиться в боевой порядок; за ним долженствовало следовать и прочее войско, заключавшее в себе, по словам Москвитян, от 50 до 60,000 человек. Заметив движение, Борисов брат Иван Годунов, стоявший на другой стороне крепости с 90,000 ратью, спрашивал, для чего войска переходят за Волгу и получил в ответ, что князь Голицын и Басманов, узнав о приближении Польских сил, приказали выстроиться в боевой порядок, сами пошли в обход, и войско ожидает их прибытия. Оба воеводы не замедлили явиться.

Голицын, став на мосту вместе с Басмановым, обратился к другому лагерю и, подняв вверх мнимое письмо Димитрия, закричал громким голосом: “Воины! извещаем вас, что эта грамота прислана сыном великого князя Иоанна Васильевича, Димитрием Иоанновичем, которого хотел погубить Борис. Небесное Провидение спасло его! Мы признаем его ныне законным государем и наследником великого княжества Всероссийского! Кто хочет покориться ему, да перейдет на эту сторону; а кто не хочет, тот пусть остается изменником, подобно Борису и клевретам его”. Все войско взволновалось, началась сеча и несколько тысяч пало на месте. Одни хотели передаться Димитрию, другие упорствовали; но принявших сторону его было гораздо более: они связали Годунова и других главных воевод.

Кромские жители, узнав о покорности всего войска Димитрию, отворили город и крепость, дозволив каждому приходить невозбранно. Враги сделались друзьями. На другой день Басманов отправился к Димитрию в Путивль с 4,000 человек, взяв с собою Годунова и других пленников. В 5 милях от Кром, он встретил капитана Запорского, который, [173] поразив накануне сторожевой отряд, отступил на 2 мили. Дружина его была в наилучшем порядке и устройстве, но так малочисленна, что Басманов стыдился своей оплошности и только теперь сведал о подлоге присланной к нему грамоты. Впрочем, прибыв в Путивль и явившись к Димитрию, он узнал царевича, ударил ему челом в землю и молил о милосердии. Димитрий даровал милость, и приняв клятву в верности, послал его в Кромы, с повелением привести к присяге все войско и объявить Голицыну, чтобы он с Розеном немедленно прибыл в Путивль; что и было исполнено. Годунова же и других пленников Димитрий приказал держать под стражею.

Весть о покорности всего войска Димитрию так перепугала Бориса, что он впал в болезнь и вскоре умер ¹⁴⁴. По мнению многих, он сам себя отравил; по крайней мере достоверно, что смерть его была скоропостижная. Димитрий, узнав о столь неожиданном событии, оставил Путивль и через Кромы направил путь к Москве; в 36 милях от столицы, в крепости Туле, явились к нему два знатнейшие боярина и сенатора князь Федор Иванович Мстиславский и князь Василий Иванович Шуйский: они поднесли ему, как законному наследнику всего государства Московского, богатые дары, состоявшие в драгоценных каменьях, золоте, серебре, одеждах, и на другой день возвратясь в Москву, объявили пароду, что Димитрий есть истинный сын Иоаннов.

Между тем вдова Борисова приготовила весьма сильный яд, которым хотела отравить и себя и детей своих за обедом, сын выпил с нею смертную чашу, не зная, что в ней было, но дочь (девица редкой красоты) замешкала и не успела принять отравы, которая уже начала действовать: мать и сын вдруг побледнели и упали на землю; тут царевна догадалась, что это значило, и таким образом избавилась от смерти ¹⁴⁵. Москвитяне, узнав об этом, взволновались, разграбили дом Борисов, а родственников его отчасти побили, отчасти побросали в [174] темницы; тело же царицы и ее сына похоронили. После того князья Мстиславский и Шуйский привели граждан к присяге.

На третий день по смерти вдовы Годунова, нисколько тысяч Москвитян, в нарядных одеждах, вышли из столицы на встречу Димитрию и проводили ого в царские палаты. Таким образом 30 июня 1605 года он вступил на трон своих предков. Вскоре после того ¹⁴⁶, Димитрий послал несколько знатных бояр за своею матерью, жившею в одном монастыре, в 36 милях от столицы. 28 июля 1605 года она приехала в Москву. Царь встретил ее пышно со многими князьями, воеводами и боярами, почти на полчаса пути от города: там он слез с коня. Мать и сын увидели друг друга с такою радостно, что не только они, но и многие из присутствовавших при свидании их плакали от умиления ¹⁴⁷. Димитрий проводил ее до дворца, и всю дорогу шел подле ее кареты с непокрытою головою. Царица немедленно признала его пред всеми гражданами своим истинным, родным сыном. 31 июля он был коронован по Русскому обычаю, как великий князь Московский и всея России.

Чрез несколько недель после коронования, князь Василий Иванович Шуйский начал разглашать в народе, что Димитрий был не сын Иоаннов, а изменник и расстрига. Некоторые граждане донесли о том царю: поступок Шуйского показался ему весьма странным; изменнике был взят под стражу, найден виновным, и как сенатом, так и народом, осужден на смерть; его вывели на площадь пред замком, положили на плаху, и когда палач уже поднял секиру или топор, чтоб отсечь ему голову, вдруг раздался вдали крик: “Стой, стой!”. Прибежал из дворца чиновник и объявил, что великий князь, по просьбе и желанию народа Польского ¹⁴⁸, дарует виновному жизнь. Его сослали в Сибирь, но еще с дороги воротили: Димитрий, руководимый врожденною добротою и думая скорее милосердием, нежели строгостью заслужить любовь грубых, [175] злых Москвитян, довольствовался одною клятвою Шуйского более не замышлять измены, и возвел его в прежнее достоинство. Дорого стоила доброму царю эта милость, как увидим!

4 сентября того же года, Димитрий отправил послом Афанасия Ивановича ¹⁴⁹ к его величеству королю Польскому со следующим поручением: во-первых, объявить королю царское приветствие и желание быть с ним в дружбе и добром соседстве; во-вторых, уведомить его величество, что Бог, вопреки всем козням врагов и недоброжелателей, помог Димитрию взойти на прародительский престол, за что он изъявляет признательность и благодетелю своему королю Польскому; в-третьих, просит его величество о дозволении благородному господину Георгу Мнишку, воеводе Сендомирскому, приеxaть в Москву с дочерью панною Мариною, на котоpoй царь желает жениться. Сверх того посол должен был благодарить короля за его приветствие, объявленное чрез великого канцлера Литовского, и трактовать о разных делах тайных.

Aфанасий Иванович, исполнив поручение, поздравил короля от имени своего государя со счастливым бракосочетанием его величества ¹⁵⁰, и как Сигизмунд, в знак своей радости, согласился исполнить желание Димитрия, то посол объявил, что он считает обязанностью присутствовать на свадебном празднестве государя Польского и представил в дар огромный сапфир, весьма красивый лук со стрелами, несколько связок дорогих мехов собольих, черно-лисьих и куньих.

20 ноября 1605 года в Кракове, в присутствии короля, принца и принцессы ¹⁵¹, совершилось обручение Марины с царем Русским, коего место заступал Афанасий Иванович. Пред началом обряда, Московский посол подарил невесте, при короле и Польских вельможах, 6 связок соболей, несколько связок мехов черно-лисьих, рысьих и выдровых, 15 золотых монет и в серебряном ящике 3 большие алмаза, впрочем, не высокой цены и не лучшего достоинства; после того [176] кардинал вывел ее в другую комнату и там совершил обряд обручения, в присутствии только короля, принца, принцессы, воеводы Сендомирского и его супруги. Посол при сем случае не снимал перчатки с правой руки и не хотел надеть невестина перстня на палец, а принял его в белую тафту и положил в золотой ларчик.

Отпраздновав бракосочетание короля с принцессою Констанциею, дочерью Австрийского эрцгерцога Карла, Марина и отец ее, воевода Сендомирский, отправились из Самбора в Москву. Вслед за ними король послал к Димитрию, для присутствования при его бракосочетании, благородного господина Николая Олесницкого, кастеляна Малоговского, и с ним Александра Корвина Гонсевского, воеводу Велижского, камергера двора его величества. Как скоро воевода Сендомирский с дочерью, королевскими послами и многими Польскими вельможами, вступил в Русские пределы, несколько тысяч Москвитян выехали к ним на встречу и проводили их с торжеством до первого пограничного города Смоленска: тут Марина остановилась со многими господами на 8 дней для отдыха, а отец ее поехал в Москву, пышно был встречен Московскими боярами и получил от великого князя в подарок весьма красивую лошадь с разрезанными ноздрями (таких лошадей Русские называют бахматами ¹⁵²); вся сбруя на ней была золотая; стремена и разные украшения, слитые из чистого золота, весили 10,000 червонцев. Воеводе отвели обширный дом в Кремле недалеко от царского дворца.

В следующий день (4 мая 1606 года) воевода Сендомирский представлялся великому князю в торжественной аудиенции: знатные бояре ввели его в так называемою золотую палату; там сидел Димитрий на высоких креслах из чистого серебра с позолотою, под балдахином; двуглавый орел с распущенными крыльями, вылитый из чистого золота, украшал этот балдахин; под ним внутри было распятие, также золотое с огромным восточным [177] топазом, а над креслами находилась икона Богоматери, осыпанная драгоценными каменьями. Все украшения трона были из литого золота; к нему вели три ступени; вокруг его лежали 4 льва серебряные, до половины вызолоченные, а по обеим сторонам на высоких серебряных ножках стояли два грифона, из коих один держал государственное яблоко, а другой обнаженный меч. Димитрий был в дорогой одежде, унизанной жемчугом и драгоценными каменьями, с алмазным и рубиновым ожерельем, на коем висел смарагдовый крест; на голове имел он императорскую корону, а в правой руке драгоценный скипетр. Пред ним, по обеим сторонам, стояли по два князя, в белых кафтанах из серебряной парчи с золотыми цепями, крестообразно на груди висящими; каждый, из них держал на плече небольшую широкую секиру, с украшенною золотом и драгоценными каменьями рукояткою ¹⁵³; близ трона находился еще один князь, в темной, каштанового цвета, одежде из бархата и золотой парчи, подбитой соболями: обеими руками он держал обнаженный меч с золотым крестом; подле князя стоял сын канцлера в парчовом кафтане, с великокняжеским платком; несколько вдали от трона, по правую сторону сидел в креслах, покрытых черным бархатом, Московский патриарх в черной бархатной рясе, обшитой по краям на ладонь шириною жемчугом и дорогими каменьями; в правой руке держал он свой жезл патриарший (похожий на костыль), с золотым украшением; подле него стоял служка с крестом и серебряным сосудом, наполненным святою водою; далее от патриарха сидели отдельно семь архиепископов и епископов; впереди же, пред троном, по обеим сторонам, находилось множество бояр и царских советников, из коих одни стояли, а другие сидели; в стороне от них стояли Польские паны и генералы, пришедшие в Poccию вместе с Димитрием. Помост всей залы и скамьи были покрыты Персидскими коврами. [178]

Вступив в Золотую палату, воевода остановился среди ее, несколько времени молчал, потом поклонился царю и сказал:

“Видя своими глазами ваше императорское величество на этом троне, не знаю, не более ли должен я удивляться, нежели радоваться? Могу ли без удивления смотреть на того, кто уже несколько лет считался мертвым, а теперь окружен таким величием? кто хотя наслаждался жизнью, но для многих умер и отжил для света? Давно уже мы оплакали эту мнимую кончину; мы проливали слезы сострадания при вести о гибели невинного; а теперь видим ваше императорское величество на высоте счастья и славы! Так! прежняя жизнь ваша, в сравнении с настоящею, была не жизнь, а смерть: судьба предназначила вам обширнейшее царство, а вы скитались странником в землях чуждых! О счастье! как ты непостоянно, как ты играешь мертвыми! Но что я говорю? Бог, Бог Вседержитель, Который правит всем миром и в своем тайном, недоступном совете, одних возводит на престолы, других низвергает, одних возвеличивает, других унижает. Он допустил коварному человеку поднять смертоносную руку на ваше императорское величество и распространить всеобщую молву о вашей кончине. Но Божия милость и помощь всегда пребывала с вами: злодей погиб, погиб и сын его; а вы, государь, владеете блистательным троном своих предков! Не буду говорить, какая радость исполняет мое сердце: ибо можно ли сомневаться, чтобы я не радовался счастью того, чье злополучие меня сокрушало? Язык не в состоянии изъяснить моего восхищения. И так, не находя слов для выражения моего восторга, я могу только поздравить ваше императорское величество, и в знак неизменной, глубочайшей покорности, с благоговением облобызать ту руку, которую прежде я жал с нежным участием хозяина к печальному гостю. Молю Бога всемогущего даровать вашему величеству здравие и мир, во славу Его святого имени, в страх врагам христианства, в утешение [179] государям Европейским; да будете красою и честью этой могущественной державы! Сердце мое тает в неизъяснимой радости, когда подумаю, что за мои попечения с первого дня свидания нашего, увенчанные столь счастливым успехом, ваше величество изъявили намерение соединиться со мною узами родства близкого, кровного. Много доблестей я видел в вашем величестве; одни из них свойственны многим героям; другие удивляют более смелостью, нежели приятностью и пользою: жить в поле, бить врагов в зимнюю стужу, когда люди в домах едва могут согреться, когда самые дикие звери скрываются в норы и воюющие народы по общему праву прекращают неприязненные действия, все это без сомнения доказывает величие духа; за то герои с подобными свойствами и великую награду получают в вечное воспоминание потомства; посему неудивительно, если кто, желая заслужить бессмертное имя, решается на такие предприятия. Но ваше величество приoбрели право на такую похвалу, которой ни поэзия, ни история не могут выразить, и которую один только здравый ум постигает: осыпав меня золотом и серебром, вы избрали себе супругою мою дочь; ни громкий титул царя, ни высокая почесть не извинила вашего намерения. Я не столь самонадеятелен и смел, чтоб быть равнодушным к такому счастью: я вне себя от восторга; однако ж, если размыслю, как воспитана дочь моя, с каким старанием от самой колыбели внушали ей все добродетели, свойственные ее состоянию, эта мысль ободряет меня, и я смело могу именовать вас моим зятем. Не буду говорить, что дочь моя родилась в королевстве свободном, что отец ее занимает не последнее место в королевском совете, что в нашей стране каждый дворянин может достигнуть высшей степени достоинства и почестей: одна только добродетель украшает и вельмож и царей, ведет человека прямо в небеса и соединяет его с самим Богом. Мне остается только молить, чтобы Всевышний благословил этот [180] союз во славу Его имени, для счастья и благоденствия обширной державы Русской!”.

По окончании речи, господин воевода поклонился, подошел к царю и поцеловал его правую руку; то же сделали брат его, староста Красмотовский, сын его староста Саноцкий, зять его князь Константин Вишневецкий и Павел Мнишек, воевода Луковский; все они стояли по левую сторону воеводы, несколько назади; за ними представлялись царю знатнейшие дворяне.

Чрез два дня после того, 11 мая 1606 года, приехали в Москву послы королевские; а за ними имела торжественный въезд и невеста великого князя. Послов принимали бояре; ее же встретили следующим образом: на ружейный выстрел от Москвы, были раскинуты два прекрасные шатра, там стояла, присланная великим князем колесница, запряженная десятью конями с черными пятнами, в богатой раззолоченной сбруе из красного бархата; каждого коня вел особенный конюх, колесница была вызолочена внутри и снаружи и обита червленою материею; за нею должны были идти сто Немцев из великокняжеской лейб-гвардии, в платьях шелковых, или суконных, каштанового цвета, с зеленою бархатною обшивкою; по дороге от шатров до городских ворот, были выстроены в два ряда пешие Московские стрельцы до 1,000 человек, в красных кафтанах, с белою на груди перевязью; стрельцы имели длинные ружья, с красными ложами; недалеко от них стояло 2,000 конных стрельцов, одетых так же точно, как и пешие, с луками и стрелами на одной стороне, и с ружьями, привязанными к седлу, на другой; вместе с ними находились 100 Польских гусар, с красными пиками и белыми значками, гусары имели сверх того литавры и трубы; у Москвитян же не было никаких музыкальных инструментов.

Невеста великого князя провела две ночи в двух милях от Москвы, где на зеленых лугах раскинуты были шатры драгоценные, расставленные так искусно, что издали они [181] казались красивым замком; отсюда она имела торжественное вшествие в Москву, вместе со своим отцом, который возвратился к ней из столицы накануне. Впереди ехали 1,000 бояр, вооруженных луками и стрелами: они провожали Марину от самой границы; за ними следовали 200 Польских гусар, служивших воеводе Сендомирскому, в полном наряде, с белыми и красными значками на пиках; далее знатнейшие дворяне, также сын, зять и брат воеводы, все в богатых одеждах, на красивых конях Турецких, коих cбруя была украшена золотом, серебром и драгоценными каменьями; воевода ехал, подле кареты своей дочери, на превосходном аргамаке, в багряно-парчовом кафтане, подбитом собольим мехом; шпоры и стремена были из литого золота с бирюзовыми накладками; невеста сидела в карете, обитой зеленою парчою; кучер был в зеленом кафтане шелковом; ее везли 8 белых Турецких коней, выкрашенных от копыт до половины тела красною краскою: сбруя была на них красная, бархатная, с серебряными вызолоченными застежками; за невестою в 4 каретах ехали ее женщины в богатых нарядах; а по сторонам шли 300 гайдуков, очень красиво одетых в голубые суконные платья с длинными белыми перьями на венгерках или шапках.

Подъехав к двум шатрам, о коих выше упомянуто, Марина остановилась; ее встретила Немецкая гвардия и ввела в один шатер, где она села в креслы; тут явились к ней в парчовых кафтанах 300 бояр, которые, проводив Польских послов в столицу, возвратились для приветствия невесты своего государя: остановясь в 60 шагах от шатров, они слезли с коней, горевших серебром и золотом, вступили в палату, поклонились Марине в пояс по обычаю и сказали речь от имени своего государя; потом вышли и стали за шатрами, где ожидали, не надевая шапок, когда великая княгиня сядет в присланную женихом ее колесницу. Как скоро она отправилась, окруженная Немцами и Московскою гвардиею, которая никого к колеснице [181] не допустила, кроме 6 ее лакеев, одетых в зеленые бархатные кафтаны, с золотыми позументами, бояре сели на коней и вслед за нею поскакали; на мосту, ведущем в Кремль, стояли 50 барабанщиков, да столько же трубачей, которые производили шум несносный, более похожи на собачий лай, нежели на музыку, от того, что барабанили и трубили без всякого такта, как кто умел. Невесту немедленно отвели в монастырь царской матери; там ожидал ее жених: как он, так и царица приняли гостью с неизъяснимою радостью. Марина жила в этом монастыре до самого бракосочетания.

На другой день по приезде невесты, великий князь давал аудиенцию Польским послам, с теми же обрядами, с таким же великолепием, как принимал и тестя своего, воеводу Сендомирского. Приведенные в аудиенц-залу думным боярином Микулиным, послы сняли шапки, поклонились Димитрию, сказали приветствие и представили королевскую грамоту. Великий князь, увидев, что на грамоте не было императорского титула, велел возвратить ее послу Олесницкому, не распечатывая; потом сказал: “Я властвую самодержавно в государстве неизмеримом, над многими народами, и повелеваю не только великими князьями, но и королями; нет мне равного ни на востоке, ни на западе; один Бог надо мною: следовательно я имею не менее права на императорский титул, как и древние цари Ассирийские, Мидийские, Римские; все государи в подсолнечной именуют меня императором; один только Сигизмунд III не признает меня. Не думаю, чтобы это происходило от неведения или неосмотрительности его министров: ибо я и чрез бывшего здесь посланника Польского Александра Гонсевского, губернатора Велижского, и чрез собственного посла Афанасия, уведомлял короля, сколь неприятен мне его отказ в том, чего не оспаривают у меня прочие государи. Посему он не может быть моим другом, и я не принимаю его грамоты!”.

Комментарии

130. Долг переводчика заставил меня передать слово в слово несправедливый приговор об Иоанне Грозном, который, не взирая на свои недостатки, заслужил многими делами благодарность потомства. Свидетельство Паерле не имеет никакого весa: во 1) он не был в России в царствование Иоанна и писал о нем по одной наслышке, по словам иноземцев, врагов наших; 2) самое простое замечание доказывает нелепость его суждения: Нерон умертвил собственную мать свою; можно ли говорить, чтобы Иоанн даже cие чудовище превзошел свирепостью!

131. Эту басню автор, без сомнения, слышал от Поляков. Так рассказывает один из них, Жмудский дворянин Товяновский, о мнимом спасении царевича Димитрия (Zycie I. P. Sapiehy, изд. в 1781, в Варшаве): “Годунов, предприяв умертвить Димитрия, за тайну объявил свое намерение царевичеву медику, старому Немцу, именем Симону, который, притворно дав слово участвовать в злодействе, спросил у девятилетнего Димитрия, имеет ли он столько душевной силы, чтобы снести изгнание, бедствие и нищету, если Богу угодно будет искусить твердость его? Царевич ответствовал: “имею!” a медик сказал: “В эту ночь хотят тебя умертвить. Ложась спать, “обменяйся бельем с юным слугою, твоим ровесником; положи его к себе на ложе, и скройся за печь: чтобы не случилось в комнате, сиди безмолвно и жди меня”. Димитрий исполнил приказание. В полночь отворилась дверь; вошли два человека, зарезали слугу, вместо царевича, и бежали. На рассвете увидели кровь и мертвого: думали, что убит царевич, и сказали о том матери. Сделалась тревога. Царица кинулась на труп и в отчаянии не узнала, что мертвый отрок не сын ее. Дворец наполнился людьми: искали убийц; резали виновных и невинных; отнесли тело в церковь, и все разошлися. Дворец опустел, и медик в сумерки вывел оттуда Димитрия, чтобы спастися бегством в Украину, к князю Ивану Мстиславскому, который жил там в ссылке еще со времен Иоанновых. Чрез нисколько лет доктор и Мстиславский умерли, дав совет Димитрию искать безопасности в Литве. Юноша пристал к странствующим инокам, был с ними в Москве, в земле Волошской, и наконец явился в доме князя Вишневецкого”.

Самозванец тщательно скрывал обстоятельства мнимого спасения своего от смерти. Вступив на престол, он издал окружную грамоту или манифест, в котором говорит только, что Бог укрыл его от козней Годунова. Вот собственные слова его: “От царя и великого князя Дмитрея Ивановича всея Pycии в Сибирь, на Верхотурье. Неудаче Остафьевичу Плещееву, да голове Матвею Степановичу Хлопову. Божием произволением и его крепкою десницею покровеннаго нас, от нашего изменника, Бориса Годунова, хотящаго нас злой смерти предати, и Бог милосердый, не хотя его злокозненного промысла исполнити, и меня, государя вашего прироженнаго, Бог невидимою силою укрыл и много лет в судьбах cвоих сохранил. И я, царь и великий князь Дмитрей Иванович всея Pycии, ныне приспел в мужество, с Божиею помощию, сел на престол прародителей своих, на Московском царстве и на всех государствах Poccийскаго царствия; и на Москве и на всех городех бояре наши, и окольничие, и всякие приказные люди всего нашего государства, и иноземцы нам, прироженному государю своему, крест целовали; и мы их пожаловали вины их им отдали”. Собр. Госуд. Грам. II. стр. 201.

132. Не Годунов, а собор светских и духовных чипов, рассмотрев все обстоятельства смерти Димитриевой, донес государю, что царевич сам себя умертвил в падучей болезни.

133. См. приговор Собора 2 июня, 1591 года, в Собр. Госуд. Грам. II. стр. 121.

134. Мрачная клевета, которою к сожалению и некоторые из Русских летописцев стараются очернить память Годунова. Но нелепостью рассказа они сами опровергают себя; например, Морозовский летописец баснословит таким образом: “Учреди он лукавый Борис Годунов некое отравное зелие, и пойде вверх к царю, и вниде в полату во время стола и вшед, стал у поставца... и государь позна в нем чрез св. Духа проклятую мысль, и рече: о любимый правитель мой! твори, по что пришел ecu... подаждь ми уготованную чашу пити… Он же окаянный, похватив из поставца чашу златую, и налив в ню меду, и отворотяся всыпа зелие, и поднес государю, и царь чашу у него принял, и оградил себя крестным замением... и выпил всю, и рече: о Борисе! подаждь ми и другую чашу; сладко бо ми есть твое растворение... Царица же Ирина прослезися, и рече: что, государь, ты глоголеши! и не хотела дати ему другой чаши пити. Царь же рече царице: остави мя; уже бо суд Божий приспе ми. Царица же не познала речей царя своего, но познала коварство брата своего. Борис же стоя поклонися и изыде вон, и радовашеся, что царя и благодетеля своего опоил… и государь царь Феодор Иванович стал изнемогати, и жил по той отраве только 12 дней”. Карамз. Ист. Госуд. Рос X. пр. 366.

135. Послушаем, что говорил сам воевода Сендомирский нашим боярам об участии своем в деле Самозванцевом, отвечая на их вопросы по смерти Лжедимитрия:

Ответ на предложение господ думных, сделанное пану воеводе Сендомирскому.

“Каким образом тот человек явился в Польше?

Прежде, чем появился, пребывал он в Киеве, в монастыре, в старческом одеянии; а потом, быв у господина воеводы Киевского, не хотел сказаться, и пришел к князю Адаму Вишневецкому, сказывая и в том его обнадеживая, что он есть истинный потомок усопшего великого князя Московского Ивана, предлагая то, как его Господь Бог, помощию доктора его от смерти спас, положа на то место иного мальчика, который в Угличе зарезан; а потом тот доктор отдал его к некоторому боярскому сыну для воспитания, который тогда присоветал скрыться ему между чернецами. Князь Адам известие о том учинил брату своему князю Константину Вишневецкому, зятю его милости господина воеводы, а потом его и к нему отдал. И в то время слуга господина канцлера Литовского, именем Петровский, в Жаложицы к князю Константину Вишневецкому приехал, сказывая, как он ему в Угличе служил, и уведомляя о знаках, которые он на его теле видел, и признал его за истинного сына усопшего великого князя Московского Ивана. И о том помянутый князь его королевскому величеству донес: король же повелел представить его к себе; и ехал с ним помянутый князь чрез Самбор. Тогда же господин воевода, имея нужду к его величеству, обще с ними ехал, и в то время с ним знакомство возымел. Там же в Самборе, некоторый слуга господина воеводы, пойманный под Псковом и несколько лет находившейся в неволе, знал его еще в детстве и признал его за того же.

Для чего господин воевода к себе его принял?

Свидетельство, которое не токмо он сам о себе, но и тот Петровский, и Московский народ, приходившей к нему даже до Кракова, о нем давали, не токмо господину воеводе, но и самому королю, и многим господам сенаторам, казалось вероятным. И так без сомнения можно было тому верить, что свои и посторонние люди согласно признавали.

Для чего ему король деньги давал?

В виде милостыни дал ему деньги чрез воеводу из тех денег, который он королю, в числе нескольких тысяч злотых, платить был должен. Також и прочие господа ему деньги давали и теми деньгами он долги оплачивал.

Для чего господин воевода его провожал?

Для того, что никто не сыскался, кто бы его порицал и противное что-либо о нем сказывал. А его королевское величество, рассуждая о перемирии с Борисом, на то ему, господину воеводе, позволение дал, дабы без затруднения речи посполитой Польской справедливости своей искал, как ему известно, и с тем он от короля с господином воеводою поехал. А господин воевода в том намерении с ним путь предпринял, что если бы кто из сенаторов Московских на границе отозвался, что он не есть дедич и истинный сын усопшего великого князя Ивана; то господин воевода не стал бы его провожать и назад возвратился бы, до границы не доезжая. Однако ж, вместо сопротивления Москвичей, каждый день много к нему людей прибывало; замки Моравск, Чернигов и Путивль добровольно поддались; почему господин воевода полагал, что он истинный дедич, и что вся Москва его за государя согласно признать намерена.

Для чего господин воевода по Донских и Запорожских казаков посылал?

Не господин воевода, а покойник”.

Собр. Госуд. Грам. II. 293 — 296.

Паерле везде хочет доказать, что Сигизмунд был в стороне и деле Димитрия: то же говорят и Польские писатели. В опровержение ложного мнения, приведем слова очевидца, секретаря королевского, Александра Чилли (Alessandro Cilli Historia di Moscovia, в Dz. Pan. Zygmunta): “Я сам видел, - говорит он, - как нунций обнимал и ласкал Димитрия, беседуя с ним о России, и говоря, что ему должно торжественно объявить себя католиком для успеха в своем деле. Димитрий, с видом сердечного умиления, клялся в непременном исполнении данного им обета, и вторично подтвердил клятву в доме у нунция, в присутствии многих вельмож. Угостив царевича пышным обедом, Рангони повез его во дворец. Сигизмунд, обыкновенно важный и величавый, принял Димитрия в кабинете, стоя, с ласковою улыбкою. Димитрий поцеловал у него руку и рассказал ему всю свою историю. Чиновник королевский дал знак царевичу, чтобы он вышел в другую комнату, где воевода Сендомирский и все мы ждали его. Король остался наедине с нунцием, и чрез несколько минут призвал Димитрия. Положив руку на сердце, смиренный царевич более вздохами, нежели словами, убеждал Сигизмунда быть милостивым. Тогда король с веселым видом, приподняв свою шляпу, сказал: Да поможет вам Бог, Московский князь Димитрий! А мы, выслушав и рассмотрев все ваши свидетельства, несомнительно видим в вас Иоаннова сына, и в доказательство нашего искреннего благоволения, определяем вам ежегодно 40,000 злотых на содержание и всякие издержки. Сверх того вы, как истинный друг республики, вольны сноситься с нашими панами и пользоваться их усердным вспоможением”. См. Карамз. Ист. Госуд. Рос. XI, стр. 133.

136. Паерле, описывая поход Самозванца от пределов Польши до Москвы, не упоминает, откуда он почерпнул приводимые им подробности, коих не мог быть свидетелем; впрочем, кажется, он пользовался источником довольно верным: известия его, относительно ко времени, по большой части согласны с дневником Лжедимитриевым, веденным вероятно самим воеводою Сендомирским, или кем-либо из его спутников, и напечатанным во II части Собрания Государ. Грам. стр. 167—173, с подлинника, хранящегося в архиве коллегии Иностранных Дел. Мы приводим дневник, в дополнение к Паерле, в современном переводе:

“Путь с его милостию царевичем, лета Господня 1604 года, в сентябре месяце.

На обороте надпись: “Дневная записка Московского пути, т. е. тракт, по которому следовал царь Димитрий из Польши в Москву, иждивением господина воеводы Сендомирского”.

137. Так называется это местечко (ныне Моровск, в 60 верстах от Чернигова) и на карте Poccии, составленной в начале XVII века по чертежу царевича Феодора Борисовича Годунова. См. ее в конце II части Сказаний современников о Димитрии Самозванце.

138. Klein Nowogrodeck. Автор разумеет Новгород-Северский.

139. Bornika Ogarowa. Борис, сведав о вступлении Лжедимитрия в Poccию, послал сначала к Сигизмундовым вельможам дядю расстригина, Смирного Отрепьева, а в последствии дворянина Огарева к самому королю.

В то же время приказал вписать в Разрядной книге следующую статью:

“Учинилась весть государю царю и великому князю Борису Федоровичу всея Pycии, что назвался в Литве вор государским именем Царевичем Дмитреем Углицким, великого государя царя Ивановым сыном.

А тот вор, расстрига, Гришка сын сотника стрелецкого Богдана Отрепьева, постригшись был в Чудове монастыре в дьяконех, и во 111 году (1603) сшел на Северу и сбежал за рубеж в Литву и пришел в Печерский монастырь, а с ним вор ж чернец Мисаило Повадин, и умысля дьявольскою кознию, разболелся до умертвия и велел бить челом игумену Печерскому, чтоб его поповил и в духовне (на исповеди) сказал, будто он сын великого государя царя Ивана Васильевича, царевич Дмитрий Углицкий, а ходить будто в искусе непострижен избегаючи, укрывался от царя Бориса, и он бы игумен после его смерти, про то всем объявил; и после того встал, сказал будто полегчело ему.

И тот игумен с тех мест учал его чтить, чаял то правда, и ведомо учинил королю и сонаторем; а тот расстрига, сложив черное платье, сшел к Сендомирскому, называючись царевичем, да и Московского государства во всей Севере и в Польских городех учинилось то ведомо”. Собр. Госуд. Грам. II, стр. 163.

О роде и племени Самозванца, представлено было в последствии, в декабре 1606 года, Польским сенаторам следующее обстоятельное известие послом царя Василия Ивановича Шуйского, князем Волконским:

“Он (Самозванец) был не царевич Дмитрей, но богоотступник, еретик, чернец, расстрига, Гришка Богданов сын Отрепьев, а в мире его звали Юшком (Юрием). Дед его Замятня был пострижен в Чудове монастыре, а отца его, Богдана, зарезал Литвин на Москве в Немецкой слободе. А он Юшка был в холопех у бояр у Никитиных, детей Романовича, и у князя Бориса Черкасского, и заворовался, постригся в чернцы, и был в чернцах в Суздале, в Спасском Евфимьеве монастыре, и в Галиче у Ивана Предтечи, и по иным монастырям, а после того был в Чудове монастыре в дьяконех с год, а ставил его в дьяконы Иов патриарх Московский и всея Pycии; а потом взял его к себе Иов патриарх Московский для письма, и он учал воровать и безчинствовать, и впал в еретичество, и за те его богомерзкия дела с собору хотели сослать в заточенье на смерть; и он, злокозненный враг, сведав о том, сбежал в Литву в Киев, и был в Киеве в Печерском и в Никольском и в Дермане монастыре в дьяконех же; и после того тот вор, по дьявольскому ученью, отвергся христианския веры, образ ангельский испоругал, чернеческое платье с себя сверг, и по вражью совету, своим злодеиным обычаем и по умышлению Сендомирского воеводы и Вишневецких и иных, которые ему советовали, злочестивый и скаредный свой язык на злодейское дело извострил, учал называтись блаженные памяти великого государя царя и великого князя Ивана Васильевича всея Русии сыном, царевичем Дмитреем Углицским”. Собр. Госуд. Грам. II, стр. 322.

140. Так описывает Паерле Добрынское сражение. Известия его не согласны ни с Беровыми, ни с Маржеретовыми. По словам Бера, честь победы принадлежит Немецкой дружине; а по сказанию Маржерета, Немцы Борисовы разбежались вместе с прочими, и только Русская пехота могла остановить Самозванца. Маржерет, без всякого сомнения, заслуживает более вероятия: он сам участвовал в Добрынской битве.

141. Cosakhen Duinski, но есть Донские казаки, как видно из следующих слов.

142. Pedihorzen. Пятигорцы обитали по Кубани и Тереку, как видно из карты царевича Феодора Борисовича Годунова, и Древ. Росс. Идрогр. стр. 58.

143. Так в подлиннике. Ошибка очевидна: автор разумеет реку Кром.

144. Борис Годунов умер 13 апреля 1605 года; а войско передалось Самозванцу под Кронами 7 мая. Следовательно спустя почти месяц по смерти его.

Лжедимитрий уведомлял Станислава Мнишка, нареченного шурина своего, следующим письмом о покорности войска, осаждавшего Кромы:

“При объявлении благосклонности нашей, желаем вашей милости доброго от Господа Бога здравия.

Писали мы к вам в прежних письмах наших чрез Сверского, объявляя о поведении нашем; а ныне, что по отъезде вашем случилось, известно чиним: по воле всемогущего Бога, по смерти Борисовой, главное войско, с которым мы под Новгородком дело имели, несколько недель нас под Кромами ожидая, подлинное о нас, яко о природном государе, известие получа, к нам князя Ивана Голицына великого и знатного человека в государствах наших, також и послов из всех поветов, с объявлением подданства и повиновения прислало, милосердия прося, дабы мы им оную вину, которою они с неведения против нас, природного государя, учинили, простить изволили, сказывая то: “Мы все тем лукавым обманом от Бориса прельщены были, как и по смерти Борисовой, сыну его в том присягать и его за государя иметь хотели; а против Гришки Отрепьева, которого он быть именовал, противостоять обещались; но форма присяги инако нам выдана была, не так, как мы разумели, понеже в оной форме имя Гришки не упомянуто, дабы мы противным образом с тобою, природным государем нашим, великим царем Димитрием Ивановичем поступали и тебя в государи себе не избрали. Мы же совершенно остереглись и единогласно сказали, дабы ты, яко природный государь, по восприятии престола святой памяти предков своих, над нами благополучно в многолетные времена государствовать изволил; и там, вместо присяги Борисову сыну учиненной, тебе присягу учинили”. Некоторых сенаторов, которые сторону Борисову держали, связав, к самому столичному городу Москве нескольким знатных людей послали, объявляя, что я подлинный сих государств дедич, и к тому их склоняя, дабы и они, так как и те, нам подданство и присягу исполнили. А ежели бы на то склониться не хотели, то принудить их к тому силою. Сверх того, нас чрез послов своих усильно просят, чтобы мы без замедления на коронацию поспешали; почему мы в скорости из Путивля, мая 25 дня, прямо к Москве едем. Что же с нами впредь чиниться будет, о том вас уведомить не оставим. Из Путивля, 24 мая 1605 года. Собр. Госуд. Грам. II, стр. 196.

145. После свидетельства Бера и Петрея, не остается никакого сомнения, что вдова Бориса Годунова и сын его Феодор удавлены по приказанию Самозванца.

146. Не так-то скоро: Самозванец вступил в Москву 30 июля: следовательно чрез целый месяц, хотя она жила только в пятистах верстах от столицы. Это значит, что мать св. Димитрия не вдруг согласилась на обман.

147. Многие готовы были присягнуть, говорит Бер, что Лжедимитрий был сын ее.

148. По ходатайству царицы-матери, говорит Маржерет. Какое дело было Полякам до Шуйского? “Coвесть, вероятно, терзала эту несчастную пособницу обмана”, замечает справедливо Карамзин: “спасая мученика истины, Марфа надеялась уменьшить грех свой пред людьми и Богом”.

149. Власьева, великого секретаря и казначея.

Kpoме Власьева, Лжедимитрий послал в Польшу секретаря своего Яна Бучинского, который писал к нему в январе 1606 года следующее любопытное донесение:

“Много было мне писати к вашей царской милости то, что ся здесь делало, и много о том кручинюсь, что было мне писать того не с кем; как приказал был ваша царская милость послать Горемыку, и яз велел ему готовиться, и наяснейшая панна Горемыки мне от себя посылати не велела, потому что де все у него и что ему прикажет, то все он делает; и того для яз не послал Горемыки, а с иным ни с кем писати подлинно не имел. И ныне пишу, что добре нелюбо было некоторым нашим панам приезд мой с тем вашим наказом, потому что еще король и первыя грамоты вашей, которую Гасевский принес, панам радам не казал. Пригонил гонец ваш на послов ваших по опасную грамоту, и паны рада думали, как опасная грамота на ваших послов дати, с царским ли титлом, или без титла? И гонец де, чаю, без титла грамоту не возьмет. И досадовали паны рада на короля, для чего им по ся места король первые грамоты не показал, и многие паны королю говорили, что ты его королевской милости за его великая добродетели злым отдаешь, а толькоб он тебе не помогал, и он бы за то много дел по Борисе взял, а от тебя ничего доброго не чает. В одной грамоте пишешь, чтобы с тобою случитись и совокупитесь против Турского, а в иной пишешь с отказом и грозячи его королевской милости; а хочешь того, чтоб тебя писал: непобедимым цесарем; сего ни един на свете крестьянский государь так не делает. Колиб де тебя кто иной писал непобедимым, ино бы то было не диво, а то ты сам себя так пишешь; а такое слово Богу одному подобает; поганцы некрещеные так делают, которые не знают всесильности Божией; а ты де большее Богаж не знаючи, так ся называешь пред Богом, и по твоей де и той великой спеси и гордости, подлинно тебя Бог сопхнет с столицы твоей, и надобе то указать всему свету и Москве самой, какой ты человек, а и сами Москвичи о том догадаются, какой ты человек и что им хочешь сделати, коли ты не помнишь добродетели короля, его милости; а те слова говорил пан воевода Познаньский... Собр. Госуд. Грам. II, стр. 258.

150. Автор разумеет брак Сигизмунда с Констанциею, дочерью эрцгерцога Карла.

151. В присутствии Сигизмунда, сына его Владислава и сестры, Шведской королевны Анны.

152. По свидетельству Боплана, бахматами, baquemates, назывались лошади Татарские, неуклюжие, малорослые, но очень быстрые и неутомимые, с длинными густыми гривами. Тоже говорит и Гваньини в описании Татар Крымских. Description d’Ukranie, 1660, стр. 38.

153. То были рынды.