ИВАН ИВАНОВИЧ НЕПЛЮЕВ

ЗАПИСКИ

1730 году генваря 19 числа, в 3 часу пополудни, родилась в Царьграде дочь моя Анна, которая в замужестве Коммерц-коллегии за вице-президентом Луниным.

Того ж году декабря 2 числа ее величество государыня императрица Анна Ивановна пожаловала меня, Неплюева, в галерный флот шоубенахтом.

1731 году мая 12 числа, в 8 часу пополудни, в Царьграде родился сын Николай, который ныне находится в кадетском корпусе сержантом. (А сие о нем и о дочери моей приписано 1750 году).

1732 году от приехавшего из Афонских гор архимандрита был я заражен поветрием, почему, жалея жену мою и детей, также и служителей, в предместий у Царьграда, именуемом Буюкдере, заперся во особую комнату и получал пропитание в окно, никого к себе не допуская; жена моя ежечасно у дверей о том со слезами просила [425] меня; но, при помощи Божией, приниманием хины с водою, которая понос производила, от той язвы хотя и исцелился, но с самого того времени чувствую частые и тяжкие припадки; а по вышеписанному обстоятельству, опасаясь быть причиною напрасной смерти жены ей и детей, вознамерился я их возвратить в отечество, почему против воли жены моей детей моих, Анну и Николая, из Царяграда марта 11 дня отправил с чрезвычайным посланником, князем Иваном Андреевичем Щербатовым, к Оттоманской Порте приезжавшим.

1734 году нашелся я столь отягчен болезнию и от того пришел в такую слабость, что медики отказались от пользования, и по сей причине принужден я был от правления дел отказаться и на свое место именем ее величества акредитовать надворного советника Алексея Вешнякова, что учинено 30 декабря того ж году, а ко двору о всем вышеписанном представил; почему и прислан указ: быть на моем месте помянутому Вешнякову, а мне ехать в Россию.

В проезд мой в Москве женился на девице Анне Ивановне, дочери покойного генерал-поручика Ивана Ивановича Панина, 1741 году [426] октября 7 дня, и с нею отправился к управлению Малороссиею, в Глухов. В исходе того года прислан в Глухов с объявлением о восшествии на престол императорской дщери Петра Первого, цесаревны Елисаветы Петровны, Александр Борисович Бутурлин, коему повелено меня, сменя от всех должностей, отправить в Петербург, а при том публиковать, так как и во всем государстве публиковано было, что все указы, какого бы звания ни были, данные в бывшее правление, уничтожаются и все чины и достоинства отъемлются, и посему я увидел себя вдруг лишенным знатного поста, ордена и деревень; но как я во всю мою жизнь и всем бывшим на престоле службу отправлял по всей возможности сил моих и ни в какие придворные дела никогда и нисколько не мешался, то, возложась на Промысл Божий, выехал из Глухова немедленно и путь продолжал с поспешностью, дабы узнать скорее мой жребий и успокоить страждущую жену мою, которая, самое малое время жив со мною, ввергалась чрез меня, хотя и неповинно, чему Сам Бог свидетель, в такое бедственное и неизвестное состояние. Приехав в Москву, узнал от тещи моей, Аграфены Васильевны, что меня обвиняют дружбою с графом Андреем Ивановичем Остерманом и что он и другие признаны достойными наказания, и публично то над ними исполнилось; и хотя я ничего противного отечеству и самодержавной власти не только не делал, но не слыхал, но, ей-ей, и никогда и не думал, со всем тем сия ведомость меня потревожила несказанно. В графе ж Андрее Ивановиче имел я всегда моего благодетеля, и за что он так осужден был, того также, по совести, как пред Бога явиться, не ведал; но, жалея бедную жену мою, старался ее ободривать; да и в самом деле возложился на Бога и на мою неповинность и с теми мыслями в Петербург прибыл и явился у князя Алексея Михайловича (Черкасского) и у князя Никиты Юрьевича (Трубецкого), кои мне всегда были благодетели. Князь Никита Юрьевич сказал, чтоб я ехал к принцу Гессен-Гомбургскому и ему доложил о моем приезде, что я и сделал. От принца прислан был ко мне приказ чрез несколько часов после моея у него бытности, чтоб я никуды не съезжал со двора, и потом уведал, что в бывшей особоучрежденной комиссии в 16 пунктах допрашивали графа Остермана: не ведал ли о сем Неплюев; а он давал ответы, как то и подлинно и было, что я ни о чем не был известен; и хотя он ныне несчастен, но я не могу отпереться, что он был мой благотворитель и человек таковых дарований ко управлению делами, каковых мало было в Европе.

В начале 1742 года прислан ко мне от принца приказ, чтоб я у двора явился, что я и исполнил, и при сем случае поставлен я был [427] на колени пред церковью в то время, когда императрица Елисавета Петровна проходила во оную; она изволила, остановись, возложить на меня паки орден Святого Александра и пожаловать меня допустить к руке; я, увидев дщерь государя, мною обожаемого, в славе, ей принадлежащей, и в лице ее черты моего отца и государя Петра Первого, так обрадовался, что забыл и все минувшее и желал ей от истинной души всех благ и последования ей путем в Бозе опочивающего родителя. Потом сделал я визиты всем знатным. Старый мой благодетель, Григорий Петрович, принял меня как родного и все силы употреблял к защищению моей невинности, но не преуспел в том. Чрез несколько дней сделана мне от Сената повестка, чтоб я во оный явился, где мне объявлен ее величества именной указ, чтоб ехать в Оренбургскую экспедицию командиром, которая экспедиция учреждена в 1735 году для новоподдавшегося киргиз-кайсацкого кочующего между морей Каспийского и Аральского народа и для распространения коммерции, утверждения от того степного народа границы;

По содержанию того высочайшего повеления отправился я с покойным по невинности моей духом; но в несчастие таковое приведенная жена моя с самого сего дня поверглась во уныние, и от того никаким советом ее я извлечь не мог, от чего и почувствовала тяжкие болезненные припадки. Прибыл я, наконец, с нею и с детьми моими, Анною и Николаем, в Самару, в котором, на Волге лежащем городе, все командиры той экспедиции имели свое пребывание, а граница оставалась вся неукрепленною, кроме некоторого малого числа крепостей по Самарской и Яицкой линиям, и главнейшая из тех крепость, именуемая Оренбург, а после мною переименованная Орскою, на реке Яике, была окружена забором из плетня, осыпанным земляным бруствером, и снабжена малым числом гарнизона. В ту крепость Орскую по однажды в год езжали командиры со многочисленным конвоем, потому что по всей той линии регулярных команд нигде не было, кроме беглых крестьян, названных казаками, в некоторых местах населенных, а в зиму и вовсе коммуникация с Яицкою линиею пресекалась.

Уведав о всем том, первою должностию почел осмотреть все места и положения той линии; почему того ж 1742 году по оным и ездил и, сделав примечания, определил: заведенные селения и вновь мною на пустых и удобных местах назначенные укрепить по правилам фортификационным и, от степного народа к обороне достаточным, снабдя все те места гарнизоном из регулярных, артиллериею и пороховыми казнами, а прежде меня названную крепость Оренбургскую переименовать Орскою по близости реки того названия, укрепить валом с бастионами. К переименованию ж имени сей крепости, [428] и что я за главную к торговле ту не мог назначить, были таковые причины: 1) то место безлесно; 2) построена на поемном месте и по сему к житью нездорова; 3) для произведения торговли, по отдаленности и по опасности в проездах купцам российским, неспособная; 4) в проезд к той крепости по пустым местам всегда подвержены были купеческие капиталы граблению от киргизцев, что и ежегодно исполнялось. Для всех сих обстоятельств и более для ближайшего надзирания над склонным к бунтам башкирским народом, внутри тех линий поселенным, избрал я место ниже по течению реки Яика прежде означенной главной крепости 250 верст и основал тут крепость, которую и наименовал, следуя первому названию, Оренбургом. О всем вышеписанном донес я как в Сенат, так и в Коллегию иностранных дел, от коих и получил во всем том апробацию. Возымев тоё, было мое старание привесть тот город в порядок, как для безопасности жителей, назнача оный оградить рвом и валом с каменною одеждою в цирконференции без мала 5 верст, и снабдить достаточным гарнизоном и поселянами, для коих, как и многие публичные строения, построил я из казны, приманивая купцов из Самары и из других мест разными выгодами; а как во всяком случае лучший пример к снесению труда может подать командующий, то я сам на том месте жил в палатках до ноября месяца, имея только для дочери моей кибитку, а для себя обыкновенную землянку, каковые и у последнего жителя были, и не прежде в построенный командирский дом вошел, как и все жители — в их домы, а гарнизон — в казармы, и более уже (по прежнему обычаю командиров) в Самару, то есть в Русь, не возвращался. Сие исполнив, обратил я мое внимание на приманивание к торговле купцов из России, также и азиатцев. О первых писал я во все магистраты, уверяя, что польза собственная их из слов моих будет свидетелем; а для вторых посылал я за границу грамоты, приглашая как киргизцев, так хивинцев, ташкенцев, кашкарцев, трухменцев и бухарцев к торговле, обнадеживая и сим их пользою. В сию посылку употреблял я магометан, татар слободы Сеитовой; и как сей народ легко ослеплен быть может корыстию, то я сих татар и наградил изобильно и обнадежил, по исполнении их комиссии с успехом, наградить еще более (Слобода Сеитова под Оренбургом на реках Сакмаре и Каргале основана Неплюевым в 1744 году и первоначально была заселена зажиточными торговыми людьми из казанских татар), кои, получа первое и льстясь последним, столь усердно по всем тем областям старались, что с 1745 году знатный торг в Оренбурге возымел начало, так что я уже в состоянии был, вместо получаемых от начала той экспедиции ежегодно до 30000 р. из казны, содержать оную от доходов пошлинных; а сверх того, ввезено торгом в Россию [429] вошедшего в объявлении с лишком 5000 р. серебра, а более того числа вошло, кое не было в объявке, и не мало золота, а пошлинный сбор доходил до 50 тысяч в год. Прежде меня от бывшей коммерции никогда трех тысяч в год не приходило.

В том же 1751 году сын мой, Николай, бывший сержантом, атестован и в докладе написан в подпоручики кадетского корпуса, по прошению моему выпущен в порутчики армейских полков и определен в мою команду, почему и причислен мною в должность генерал-адъютанта. [430]

В 1755 году 13 числа преставился внук мой Николай, всякого портрета к сыну моему лицом сходнейший, а в том же годе июля 20 дня скончала жизнь и невестка моя, Татьяна Федоровна. Скорбь, сею утратою сыну моему причиненная, потому что они жили столь согласно, как редко и примеры бывают, меня сокрушила. Стараясь его удалить от предмета, им столь любимого, примыслил о отправлении его вверх по линии осмотреть вместо себя как оную, так и внутри живущих башкирцев, нет ли им от кого обид, что я и почасту чрез него, сына моего, делывал; и как только объявил о сем пути, то в ту ж ночь приключилась мне прежестокая горячка, и хотя жар мой пущанием крови и убавлен, но продолжаясь, умножал мою слабость, почему я и принужден нашелся отменить отправление сына моего. На третий день после сего получил я из Исецкой провинции репорт, что башкирцы Ногайской дороги, убив всех присланных от Кабинета для сыскания к фарфоровому заводу глины и каменотесцев, все взбунтовались по рассеянному во всех местах и почти в один час возмутительному письму, коего сочинитель был один из их духовных, именуемый Батырша, который имел в рассеянии того почти всех духовных себе помощниками; причины в том по их суеверию показаны, что они состоят правоверные под игом безверного христианского народа, и чтоб каждый верящий в Бога и последующий праведному Магомету принял в защищение закона оружие, хотя бис погибелью каждого и всех в рассуждении могущей встретиться превосходной силы, но зато несумненным награждением обещанных благ в Алкоране; а в самое ж то время посланы от него, Батырши, как в Казанскую губернию к татарам, так и киргиз-кайсацкому народу, кочующему за Яиком, таковые ж письма, в коих назначен был день и час к начатию сего возмущения; почему вдруг по предписанному времени весь башкирский народ взбунтовался. Оный [431] башкирский народ с начала подданства царю Ивану Васильевичу, по их природному зверству, прежде бытности моей в разные времена бунтовал 6 раз; а киргизцы начали производить набеги за границу как для погубления россиян, так и для вспоможения башкирцев. Все сие, как выше я сказал, приключилось во время тяжкой моей болезни, но, к счастию, оставившей мне память к принятию мер потребных, кои состояли в том, что я послал ордеры:

1) Во все по линии крепости и редуты о наблюдении к защищению должной предосторожности; в случае возможности о делании поисков над злодеями.

2) О немедленной высылке из яицкого войска тысячи человек казаков.

3) К находящимся команды моей армейским трем драгунским полкам — Московскому, Троицкому и Ревельскому, чтоб немедленно внутрь Башкирии вступили и тамо делали поиски, не щадя не токмо жилищ, но самых башкирцев, жен их и детей для укоренения страха к недопущению сему злу распространиться.

4) В Казанской же губернии пребывающим четырем армейским полкам писал я, что хотя они и не в моей команде, но начинающееся зло есть такого рода, что каждый по должности и присяге обязан быть послушным начальнику, как-то мне, в губернии, в которой оное открылось, и потому я высочайшим ее императорского величества именем командирам тех полков определяю поспешить приходом своим в Оренбургскую губернию, а в случае паче чаяния их ослушания подвергнут себя командиры тягчайшему по законам штрафу; по приближении ж каждого полка найдет командир в предписанных местах себе наставление, куда следовать и что делать, — каковые наставления от меня во все места, куда тем полкам по способности следовать надлежало, с нарочными офицерами, знающими внутренность положений башкирских жилищ, и разосланы.

5) Наместнику Калмыцкого ханства Дондук-Тайше писал я, скрыв однако ж от него башкирское возмущение, чтоб он прислал тысячу человек калмык по причине умножающихся от киргизцев наглостей, которым киргизцам те калмыки были, есть и будут по ненависти, врожденной в них, неприятелями.

6) На Дон к атаману писал я, чтоб прислал немедленно тысячу человек казаков.

7) Оренбургских тысяча человек казаков и 500 ставропольских крещеных калмык отправил я по линии в те места, где более киргизских набегов имел причину опасаться, куда и пришедших яиц-ких казаков под командою ландмилицкого Шешминского полка капитана Тимашева, человека мне весьма надежного и во многих случаях о храбрости его, будучи в полках, и в знании, как с сими неприятелями поступать, изведанного. [432]

8) С самого ж начала получения о сем известия писал я к киргизскому Нурали-хану, чтоб он народ свой удерживал от вспоможения бунтовщиков башкирцев, а как оный хан над своими народами не самовластен, то я при том же велел писать и ко всем знатным старшинам моему сыну со обнадеживанием за послушание высочайшей ее величества милости, которой опытом предварительно подтвердил я некоторыми им подарками, а в случае их ослушания пристращиванием их достойного наказания; тому ж посланному в Киргизскую орду из магометан толмачу были от меня даны секретно сделанные нарочно на татарском языке листы от имени пребывающего в Оренбурге магометанского ими почитаемого знатного духовного такого содержания, что он подвигу своих одноверцев хотя и радуется, но как башкирский народ, о чем и им, киргизцам, известно, вероломный и непостоянный, то он опасается, чтоб оный, возымев успех в своем предприятии с помощию их, киргиз, потом первою жертвою себе назначит их же, киргизцев. Таковы листы посланный мой иногда нарочно обранивал, а иногда по дружбе и отдавал в руки; хотя сие средство, употребленное мною в старшинах и в хане, и имело желаемое действие, но вообще в народе не произвело успеха; ибо тот киргизский народ, будучи кочевой и степной, ко всякому воровству и грабительству наклонный, не внимал никаким увещаниям, а пользовался сим случаем, чтоб наживаться.

9) С получения ж о том бунте ведомости разослал я во всю Башкирию грамоты, коими прощались все бунтовщики, кроме зачинщиков, так что все без малейшего наказания останутся и пребудут при прежних своих вольностях, если с получения сего принесут повинную, а кто помянутого Батыршу, поймав, привезет в Оренбург, тому обещано дать 1000 руб.; а буде из простых, то старшинское достоинство с награждением богато осыпанной каменьями сабли, лисьей шашки и кафтана, а буде кто из последователей его, Батырши, 10 человек имянитых его учеников, поймав, приведет, тому дано будет 500 руб.; буде же и за сим милосердым объявлением оный башкирский народ останется в возмущении, то с оным и с женами их поступлено будет как с злодеями, без пощады и малолетних их детей. При сих грамотах разосланы также в Башкирию, от имени предупомянутого в Оренбурге находящегося духовного, нарочно сочиненные мною листы, коими он увещевал к усмирению, а что известный Абыз-Батырша не что иное есть, как прелестник и нарушитель их покоя, что таковое за закон вступление без подтверждения всего их духовенства не может быть согласно с святою книгою Алкораном, а посему и конец сему будет только их погибель; он, якобы сострадая об них и по их невежеству сие им упущая, советует, а инако должность его требует их признать за противников закона. По сему и по вышеписанным в Киргизскую орду посланным [433] письмам, дабы прикрыть и вероятнее показать мною сделанное, принужден был ласкать поминаемого оренбургского ахуна и с ним иногда нарочно в присутствии других магометан о сем возмущении советовать; он, как то и подлинно не глуп, недалеко отходил своими рассуждениями от написанного мною от его имени, хотя он о том и ничего не ведал.

10) Живущим же в Башкирии народам тевтерякам, мещерякам, которых башкирцы до вступления под Российскую державу считали своими подданными, послал я тогда грамоты, поощряя их против бунтовщиков башкирцев к вооружению, как то по подданнической должности, так и для собственной своея безопасности; ибо ненависть и гордость против их башкирская им довольно известна, и что главнейшая причина их возмущения есть та, чтоб обратить их в прежнее рабство, а к поимке известного Батырши и его учеников я на них, мещеряков и тевтеряков, более всех надеюсь; желал бы, чтоб обещанное за то награждение из них кому досталось.

По приходе ж всех мною требованных и ожидаемых команд в Башкирию не могли уже бунтовщики во оной остаться, а принуждены нашлись перебираться за Яик, по условию своему, к киргиз-кайсакам, и хотя от меня к пресечению и того приняты меры, но как линия продолжается с лишком на 1000 верст, то во всех местах того отвратить было не возможно, почему башкирцев с женами и детьми перебралось более 50000 душ. При перелазах за Яик многие побиты, а лошадей и имение их, кое при них было, велел я отдавать тем командам, которые при деле были; к чему я употреблял [434] более некрещеных калмык и донских казаков. Башкирцы, увидя себе к переходу к киргизцам препятствия, обращались в домы и приносили повинную, почему таковые все были прощаемы; но я сим покорением их не успокоился, потому что сие было сделано от них по нужде, и что мне толикаго войска содержать в губернии не всегда возможно, то по сему обратил я мое внимание на искоренение той надежды, которую башкирцы на киргизцев имели, что я и исполнил следующим образом. Послал я грамоты от себя в Киргизскую орду с разными татарами Сеитовой слободы, а в тех было написано, что ее императорское величество, примечая непоколебимую верность к себе киргизского народа, хотя некоторые из молодых людей, и то самая малая часть, попользнулись, будучи обмануты башкирцами, делать внутри границ набеги, но сих по их преступлению наказать предоставляет киргизскому хану, однако с тем, чтоб никто из них не лишен был жизни; и сие все писано было для того, ибо хан там, как выше писано, не самовластен и никого не только жизни лишить, но и штрафовать не может, но для лучшего успеха последующих тоя грамоты строк; прочих же того народа милует ее величество женами, и дочерьми, и имением перебежавших к ним башкирцев, но с тем, чтобы мужчины отвезены в Россию или бы выгнаны были из их кочевья, за исполнение чего, сверх того, награждение получит каждый по мере своея в том услуги.

Не успели сии грамоты привезены быть в орду, как склонные к плотскому падению магометане киргиз-кайсаки тем пожалованием желали пользоваться. Башкирцы ж, мужья и отцы, увидев в своих защитниках и обнадеживателях такое над женами их и над дочерьми насильство, принуждены нашлись защищать их с потерянием жизни, и сим способом погибло не мало башкирцев и киргизцев. Ушедшие из орды, выгнанные присуждены были возвращаться на прежние жилища, потеряв жен и детей и свое имение. На границе ж от меня приказано было таковых пропускать в их жилища, дабы слухом сим отнять у всех башкирцев ту надежду, которую они на киргизцев имели. Многие, потеряв матерей, сестер, жен своих и дочерей, приезжали ко мне просить дозволения переехать им за Яик для отмщения и воздаяния за обиду обманувшим их киргизцам; я в них более старался влагать к ним ненависти; но чтоб дозволить им в улусы их ехать, того я без указу не могу, ибо довольно с них и тоя милости, что они за возмущение остаются не наказанными, для того, что киргизский поступок с женами их и дочерьми довольно для них наказателен; желая ж еще более вражду между сими народами вкоренить, велел я переводчикам, чтоб они от себя им советовали, что: “Генералу-де ехать вам позволить нельзя, а буде вы и поедете и киргизцев разобьете, так надеемся-де взыскивать на вас не будут”. [435]

Озлобленные башкирцы обратили всю свою ярость на ближайшие киргизские улусы, многих побили и взяли их жен и детей и весь скот. Хан не умедлил меня о сем уведомить и требовал отмщения, — которым (Башкирцам) я отписывать хотя и обещал, но велел сказать хану и отписал к нему письмо, что если бы они (Киргизы) тех злодеев прежде не принимали, то б и сего произойти никогда не могло, и что, сколько мне известно, весь башкирский народ только о том и мыслит, как погублять киргизцев, и если мною не были удерживаемы, то б кир-гизцы скоро увидели истину слов моих. Пока сей присланный от хана у меня был, то я получил репорт с линии, что киргизцы, более как в 2000 человек, покушались перейти чрез Яик, но встречены будучи некрещеными калмыками и донскими казаками, разбиты, а для верности один из тех киргизцев скованный ко мне прислан. И как некоторая часть киргизцев, желая спастись бегством после того сражения, попалась на наехавших для отмщения башкирцев и теми киргизцы почти все переколоты, а остальные гнаны были до их улусов, в которых башкирцы взяли множество лошадей и в домы свои перебрались, я в том письме моем к хану приписал и сие обстоятельство, укоряя его, что если башкирцы и без позволения моего к ним для воровства ездят, напротив чего пленный киргизец показал, что о намерении их, киргизцев, к впадению в Башкирию он, хан, был известен и то апробовал, чему однако ж я не верю и того пленного киргизца, по дружбе моей к нему, хану, отпущаю, дабы он был известителем, как то дело происходило; а при том советую ему, хану, и всем старшинам, чтоб они народ свой вещевали, дабы впредь таких продерзостей делать не отваживались, а инако я принужден буду, к утверждению вновь в верности, башкирский народ обратить к нападению на их улусы и подкреплять оный всеми в моей команде состоящими силами. Сие происшествие положило таковую вражду между теми народами, что Россия навсегда от согласия их может быть безопасна. В Башкирию послал я указы, чтобы отнюдь никто не дерзал без дозволения моего за Яик ездить и что мне неприятно было услышать жалобы от киргизского хана, что некоторые [436] башкирцы разорили его улусы, чему я, однако ж, не могу верить; ежели ж кто из башкирцев отныне пойман будет, едущий на добычу в орду, тот или те, и с женами, и детьми, отданы будут киргизцам. Таковое воспрещение принужден я был для того сделать, дабы от умножения их ссор не навесть новых замешательств и затруднений; киргизцам же советовал с их улусами, для убежания от башкирских продерзостей, от границ удаляться, что они и исполнили; внутри ж Башкирии заложил я крепость на реке Зелайре, назвал оную Зелайрскою и снабдил ту немалым гарнизоном и всеми потребностьми, определив в оную комендантом надежного и исправного человека, снабдя его секретною инструкциею, что главная его должность состоит в том, чтоб надзирать над башкирцами в наблюдении тишины и спокойствия. И как таким образом все устроено, то, по частым моим подтверждениям в орду и Башкирию, вышеписанный возмутитель сего бунта Абыз Батырша, уже не смея показаться в жилищах, странствуя с учениками своими в лесах, тем престарелым мещеряцким старшиною, о коем я выше упомянул, пойман и отдан Зелайрской крепости коменданту, а тот его переслал ко мне. Я отправил его в Петербург; поймавший его мещеряцкий старшина, ехав ко мне в Оренбург, на дороге умер; но я, желая исполнить мое слово и наградить его за услугу, велел прислать старшего из его детей; почему сын его, 14 лет и будучи только один у него, ко мне и явился. Я, сделав ему кафтан и шапку на свой кошт и придав ему переводчика, для большего уважения заслуги его отца, отправил ко двору, представя и испрашивая, чтоб все обещанное мною, вместо отца, над ним было исполнено; почему он и пожалован, по имянному указу, старшиною на место отцово, а сверх того, дано ему в награждение 1000 руб., сабля, богато убранная каменьями, с надписью имени отца его, и что он, за заслуги его, сим награждается, с таковою же надписью серебряный ковш с позолотою в полторы бутылки, кафтан и полукафтанье и кушак пребогатой парчи, шапка черных лисиц, парчовая ж, а сверх того, имел счастье представлен быть к руке ее величества. По получении о сем известия не оставил я дать знать о сем во всю Башкирию указами, также в Киргизскую орду письмом, для показания сим народам, сколь щедро от ее величества заслуги награждаются не токмо над самыми теми, но и над детьми их.

В том же году, осенью, всеми вышеписанными средствами приведя я вверенную мне губернию в прежнюю тишину, отпустил я как регулярные, так и нерегулярные команды, кроме яицких казаков, коим определил я зимовать близко линии и Ногайской дороги; а с подробным всего того описанием и для объяснений на словах в начале декабря месяца отправил я ко двору моего сына, по всем сим делам особенно трудившегося и мне делающего помощь, но просить оказать к нему милость я не отважился, а предал то в руки Божии, [437] в коих содержится, по слову Давидову, и сердце царево, — которых слов и сим случаем оказана истина: ибо ее величество и без моего прошения его в майоры пожаловать изволила, и он возвратился ко мне в 1756 году в августе месяце.

В 1757 году пожалован сын мой по старшинству в подполковники, а во мне с самого времени бунта умножились болезненные припадки, так что принужден был в том же году отправить моего сына в Петербург с прошением об увольнении меня из Оренбурга и от всех дел по той губернии, на что я в 1758 году и получил повеление быть в Петербурге, а на мое место пожалован губернатором тайный советник Давыдов. И я в том же году прибыл в Петербург и был празден до 760 году, в коем пожалован я сенатором и конференц-министром.

По причине бытности моей в Сенате был я почасту уведомляем о желаниях великого князя Петра Федоровича, а как все те начало свое брали от людей, жаждущих только своей корысти, с повреждением общей пользы и учрежденного законом порядка, то я тем, присылаемым от него, многократно давал по совести ответы, с желанием несогласные, и через сына моего, к коему он являлся милостив, почасту представлял, по чему то исполнить вредно; и хотя на то время сносилось сие мое усердное представление терпеливо, но в 762 году, по восшествии его на престол, генерал-прокурор князь Яков Петрович отставлен, а и со мною являемый поступок не лучше подавал мне надежду; сын же мой, после всех от него прежних обещаний, остался не токмо без награждения, но и в презрении, почему я и рассудил чрез канцлера просить об отставке, но и в том отказано было; внук же мой Иван определен в сие время в Конный полк гвардии капралом, чрез несколько дней принцем Жоржием пожалован в каптенармусы по просьбе тетки его двоюродной Анны Никитишны Нарышкиной. В отставке моей получил я отказ и находился в неведении и мучении, чем определится жребий мой и сына [438] моего кончится; бывал я ежедневно у моея должности, но немым, ибо никто уже и мнения моего не требовал.

В сем-то мучительном состоянии пребывал я до самого того дня и часа, как Всевышнему благоугодно оказалось утешить опечаленную Россию восшествием на престол императрицы Екатерины Алексеевны, что исполнилось 28 июня. При отшествии ее величества в Петергоф с частию гвардии полков и артиллерии вручен мне был в сохранение дражайший залог отечества нашего, его высочество государь цесаревич Павел Петрович и столичный город Петербург со всеми во оном находящимися воинскими командами, сын же мой взят при ее величестве следовать. По благополучном ее величества из Петергофа возвращении употреблялся я, по милостивой высочайшей доверенности, во все дела; внук мой Иван пожалован князем Михайлою Никитичем Волконским вахмистром; а когда, по принятому намерению, ее величество изволила для коронования и миропомазания на императорский престол отъезжать в Москву, то благоволила помазанница Божия меня в Петербурге оставить, поручив мне в главную команду как сию столицу, так и все оставшиеся воинские команды, и в конторе сенатской поведено мне быть первым присутствующим, а на стол пожаловано мне в месяц по 500 рублей, наградя меня при самом отъезде в Селе Сарском орденом Святого Андрея. В сие отсутствие был я счастлив получать собственноручные ее величества повеления, кои все и отданы от меня для сохранения сей монаршей щедроты в род моему сыну; он же, сын мой, послан был от меня в Москву как для познания его жребия, а более для дел по данной мне доверенности.

1763 году апреля 11 числа, по высочайшей милости, пожалован сын мой вице-президентом в Камер-коллегию и того ж года по исходе сюда прибыл, а в том же годе и всемилостивейшая наша матерь и государыня благополучным возвращением в Петербург всех обрадовала, и я ежедневные имел знаки ее величества ко мне благоволения и исправлял по всей возможности смысла моего все доверяемые мне комиссии, о которых подробно описывать не настоит моего намерения, ибо я только веду историю о всем том, что ко мне единственно принадлежит.

В 1764 году, июня 20 числа, ее величеству угодно было отъехать в Остзейские провинции, а мне паки поручить в главную команду Петербург и все команды, а его высочество, под смотрением графа Никиты Ивановича Панина, остался в Селе Сарском, и я по-прежнему переехал жить во дворец. По причине бывшей сыну моему лихорадки рассуждаемо было медиками сделать ему движение; почему он, будучи на 29 дней уволен, поехал в новогородские деревни, — я же в течение ее величества отсутствия награждаем был [439] почасту наполненными милосердия указами и пребывал в желаемом спокойствии и благополучии.

20 числа июля месяца, а в оное пополуночи в 2 часу, был я разбужен по случаю присланного ко мне из Сарского Села от Никиты Ивановича Панина бригадира Савина, через которого он на словах приказал мне следующее, что некто из малороссиян, именем Миро-вич, дослужившись до офицерства и быв в Слюссельбургской крепости на карауле, предпринял злодейский умысел сделать возмущение, при коем несчастно рожденный принц Иоанн лишился жизни, и хотя он, Мирович, и его сообщники все переловлены и содержатся под караулом, но потребно взять и в столице по сему случаю должную предосторожность и, сие объявя, он, Савин, от меня обратно в Сарское Село поехал, а я того ж моменту послал к себе позвать правящего генерал-прокурорскую должность генерал-майора князя Александра Алексеевича Вяземского, и пока он ко мне не приехал, отправил нарочного на почте через Новгород к моему сыну, чтоб он, по получении моего письма, тот бы час и ни для чего не отлагая, всевозможно поспешил скорее ко мне возвратиться. По приезде оного князя сделали мы совет, что публиковать о сем происхождении не было нужды, а за нужное признали уведомить всех команд командиров; а о том, что тот несчастно рожденный принц был в Слюссельбурге, мы прежде и не ведали, почему и послал я к себе звать князя Александра Михайловича Голицына, Федора Ивановича Ушакова, Федора Ивановича Вадковского, Семена Ивановича Мордвинова и Николая Ивановича Чичерина и о сем им сообща, рекомендовал, чтоб каждый в своей команде делал примечания о порядке и о спокойствии имел бы попечение.

Богу сохраняющу к благополучию России обладательницу нашу, соизволила ее величество возвратиться благополучно в Санкт-Петербург июля месяца 25 числа, а я переехал паки в мой дом и, исполняя по званию моему должность, наслаждался монаршею щедротою; а как зрение мое и вовсе меня оставить приближилось, посему против желания моего (ибо намерение мое было служить до конца [440] жизни) принужденным нашелся просить о увольнении меня от всех дел. Милосердая матерь отечества, снишед на мою просьбу, наградила меня 20000 рублей и деревнями в Малой России, засвидетельствуя о службе моей милосердыми указами следующего содержания:

В новгородских деревнях был я 11 дней и поехал чрез Москву в Украину. В Ямполь прибыл я февраля 6 дня 1765 году. О сих малороссийских деревнях описывать не буду; к счастию ж моему, пребывал в то время в Глухове командир всея Украины граф Петр Александрович Румянцев и с графинею Катериною Михайловною, которые обращались со мною с таковою снисходительностию и ласкою, каковая редко и от родных оказуема бывает; но сие в [441] рассуждении их свойств и не удивительно, ибо он, будучи человек отменного разума, а она — жития добродетельного, воздавали мне тем усердием, каковым я всегда к дому их был наполнен.

Того ж 1765 года в исходе июля месяца сделался мне столь тяжкий болезненный припадок, что я с великою нуждою и едва мог начальные литеры имени и фамилии моей написать к моему сыну, а уже и не надеялся, хотя только того и желал на свете, чтобы его увидеть и с ним проститься; и то письмо, по благодеянию графа Петра Александровича, с нарочною штафетою в Петербург отправлено, а я с сего времени лишился совершенно зрения, так что уже солнечного сияния нимало видеть не мог.

23 июля прибыл в Ямполь сын мой и нашел меня при последнем уже издыхании, потому что с самого начала сея болезни я был в беспрерывном жару. Голос его и чрезвычайная моя радость, его осязая, как от сна меня возбудили, и сими-то двумя движениями отворились геморроидальные крови, и хотя от многого течения тех ослаб, но жар весьма умалился, и чрез неделю я уже в состоянии был вставать с постели. По внушению сыну моему всех потребных сведений о Ямполе, и как сии деревни совсем разоренные, то чем их хотя несколько поправить, советовал я сыну моему ехать посмотреть и другие пожалованные деревни, в Переяславском полку лежащие, а он при том возжелал отдать долг на гробе своея матери в Киеве, поехал от меня в начале сентября месяца.

В исходе декабря месяца приехал ко мне сын мой для свидания со мною на три недели, и с ним господин асессор Баролевский. Тут мы положили намерение отправить внука моего Ивана для обучения в чужие государства, почему он, по воле графа Никиты Ивановича, и послан в Швецию, где и был с лишком 2 года. Утешив он меня в старости, отъехал я 20 числа генваря 1767 году, назнача [442] прежде места к начатью каменной церкви во имя святого пророка Предтечи Иоанна.

В 1768 году, в начале декабря месяца, заехала ко мне невестка моя и со внуком Дмитрием и, пробыв у меня 10 дней, отправилась для богомолия в Нилову пустыню. Я уже лишен был того удовольствия видеть черты лица моего внука, но и тем был несказанно обрадован, что мог его осязать.

1769 году возвратился из Швеции в Петербург внук мой Иван, а я просил чрез письмо ее императорское величество о пожаловании его в гвардию офицером и увольнении его вояжировать в чужие государства.

В исходе ноября месяца прибыл ко мне внук мой Иван, и с ним майор Рейцентштейн, с которым, по условию моему с сыном, имел он вояжировать.

1770 году, в январе месяце, отъехал он с тем майором из Петербурга, а чрез какие места, где был, как принят и что приметил, о том журнал руки его имеется.

Тем же я обрадован от него и в нынешнем 1771 году.

1772 года, в марте месяце, возвратился внук мой Иван из чужих краев и, по совету отца своего (на что и я согласен), отправлен в первую армию и имел с собою рекомендательное письмо к графу Петру Александровичу только от одного графа Захара Григорьевича и заезжал ко мне в апреле месяце; я тут узнал, что он единственно для моего удовольствия обучился во время путешествия италиянскому языку.

В сем же году, июля 24 числа, освящен построенный каменный храм Божий, в который, по желанию сына моего, перенесено тело покойной жены его Татьяны Федоровны, а я и для себя во оном приготовил место. [443]

1773 года, в исходе апреля месяца, получил я с нарочным от сына моего известие, что ее величество всемилостивейше изволила пожаловать его 21 того же апреля в действительные статские советники. Я, как ни был болен, велел вести себя в новую церковь, и со всеми у меня случившимися гостьми и домашними моими с коленопреклонением отправляли благодарное молебствие и за здравие нашей милосердой матери и государыни.

Октября 4 дня получил я от сына моего обрадовавшее меня даже до слез письмо, коим он меня известил, что ее величество, пекущаяся неусыпно о устроении непоколебимого благополучия отечества, сочетала брачным союзом любезнейшего своего сына, его императорское высочество, надежду российскую, с ее императорским высочеством великою княгинею Наталиею Алексеевною и что он, сын мой, всемилостивейше пожалован в Правительствующий Сенат в обер-прокуроры. Сколь я ни слаб был, однако ту ж самую минуту велел себя вести в домовую церковь и, собрав всех моих служителей, принесли благодарное наше с коленопреклонением молебное моление Господу Богу о здравии всемилостивейшей нашей государыни и о ниспослании Его святого благословения на сочетавшихся их высочеств: да утвердит, милуя Россию, Бог корень их во век веков. Сколь ни усилились мои болезненные припадки и сколь я уже был ни безнадежен о моей жизни, однако таковые известия наполняли меня радостию, что судил мне Господь Бог дождать сего в старости моей.

С сего времени начал я покойно приуготовлять себя к смерти; оставалось только мне в таком моем состоянии желать обнять в последнее сына моего и на его руках испустить дух мой, почему я и писал к нему письмо следующего содержания:

“Мой любезный сын Николай Иванович! Святость пророческих слов: дни лет наших яко семьдесят, аще же в силах — осемьдесят лет, как я и ныне себя чувствую, исполняется надо мною; се уже приближается век мой и к последнему назначенному времени жизни человеческой, а умножающаяся не токмо день от дня, но и час от часа слабость не только тела моего, но и памяти, предвещает разрушение храмины, в чем я и предаюсь судьбам Всевышнего; ожидаю смерти с должным повиновением и, поколику человеку возможно, спокойным духом; но Он зрит сердце мое и знает, чего еще в [444] жизни моей желаю, а именно только того, чтоб мне еще прежде кончины обнять тебя в последнее и на твоих руках предать дух мой, и чтоб твои руки закрыли глаза мои; я знаю твою ко мне горячность, уверен о твоем всегдашнем послушании, а сие уже будет и в последнее: утешь меня, буде возможно. Командир твой и особенный благодетель князь Александр Алексеевич (Вяземский) в том тебе помочь может; буде же ты рассудишь, что по новости определения твоего к месту или за чем другим того сделать несходно, то и я предварительно в том с тобою и соглашаюсь, да и по настоящей совершенной распутице как тебе ехать! И так да будет милость Божия над тобою! Октября 17 числа 1773 году”.

“Напрасно, мой любезный сын, надеждою себя ласкаешь увидеть меня живого; чувствую, что уже смерть моя приближается, к чему не столько болезненные припадки, как и лета меня определяют, — в рассуждении чего и печаль твоя должна быть умеренна, в чем я на твое благоразумие и надеюсь; да инако и воле Господней противно. Прежде нежели душа моя от тела разлучится, в должности нахожусь сказать тебе, Николай Иванович, в последнее: Сохраняй святую веру, вразумляй о той детей своих; исполняй же по возможности заповеди Господни. Он Всевышний есть источник всех благ небесных и земных, и веруяй в Него никогда не постыдится. Сохраняй в совершенстве верность твою к ее величеству и к учреждаемым от нее и чрез нее наследникам; наблюдай правду во всех твоих делах и поступках, хотя бы иногда и неприятное, что тебе за то понесть случилось; ведай, что Бог и ее величество правды твоея будут покровители: если не в это время, то после чрез них тебе откроется. Люби свое отечество, от коего весь род твой облагодетельствован был и потомки будут, и в защищении того пользы не щади не токмо благосостояния, но и жизни. Я по всей возможности сим шел путем, мой любезный сын, и ты всех лучше знаешь бывшие мне огорчения, сколь я их сносил терпеливо, и наконец Бог, владычествуяй всеми, возвал меня в такое состояние, какового только человеку при моих свойствах ожидать было возможно. Наконец [445] скажу: умеряй свою вспыльчивость; она не токмо здоровью твоему вредна, но и познанию каждого дела в точном его виде препятствует; я знаю твое доброе сердце, знаю твои свойства, знаю ж и расположение души твоея и потому спокойнее умираю и скажу тебе еще в последнее: прости, Николай Иванович!

Прошу тебя по смерти моей исполнить все по моему завещанию. Вам, Аграфена Александровна, искренне всех благ желаю. Скажи пожалуй, Николай Иванович, при случае известному господину, что я пред ним никогда виноват не был, в чем и умираю и клянуся; буде ж он меня почитает виноватым, то прошу его Бога ради простить меня, а я ему как прежде, так и ныне всех благ истинно желаю. Дочери моей Анне Ивановне и детям ее и детям дочери моей Марьи Ивановны оставляю Божие и мое благословение, а Михаиле Куприяновичу (Лунину) искренне всех благ желаю. Заключая ж сие, всем вам совокупно и деткам твоим, Ванюшке и Мите, преподаю отеческое благословение, а к Тебе, Отец щедрот и милосердия, обращаю мою молитву: сохрани их совершить течение сея жизни Тебе угодное в верности к нашей государыне и в пользу отечества. Еще прости, мой любезный сын Николай Иванович; мысленно тебя обнимаю, целую; да будет благодать Господня над тобою; когда любишь детей своих так, как я тебя, представляя мое теперешнее состояние, можешь себе и то представить, сколь горестна моя с тобою разлука, Творцом веденная и Его милосердием; и как мне на суд явиться должно, я наполнил свои мысли, но признаюсь и каюсь в том, что ты меня столько же занимаешь; представление тебя предстоит неотлучно предо мною, а молитва моя о себе препровождается купно и о тебе; не могу больше писать. Боже всякого милосердия, сохрани его так, как я желаю”. [446]

Сие письмо, как князь Андрей Иванович Мышецкий и Василий Васильевич Татищев писали, диктовал его высокопревосходительство почти трои сутки, как по великой его слабости, так и потому, что он, сказывая оное, многократно плакал и уже инако двух литер имени своего и фамилии приложить к оному не мог, как рукою его водил князь Андрей Иванович.

Сие письмо отправлено с нарочным 29 октября, а в ту же ночь жар усилился, так что не надеялись, чтоб мог до свету продолжиться; но к утру полчаса заснул и пробудившись спросил: “Поехал ли посланный в Петербург?”

3 ноября сделался жар поменее, и притом между прочим были его такие слова: “Кто стучит там? Не приехал ли Николай Иванович? Но зачем ему ко мне и ехать! Я с ним уже простился и все, что имел, сказал, и что бы теперь сказать ему мог? Уже ничего не осталось!” И вздохнувши, помолчав, начал еще говорить: “Если бы он и приехал, то кроме огорчения себе ничего не найдет; я знаю его нежное чувство; он, увидя меня в такой уже слабости, повреждение своему здоровью сделать может, а меня присутствием своим и более отвлечь от моего долга”.

При оказывании сих слов текли изобильные слезы, и сквозь оные весьма томным голосом сказал: “Ты, Боже, ниспосли ему Свою милость!” Потом приказал готовиться к литургии и исповедавшись приобщился Святых Тайн, но при том головы, сколько ни старался, нисколько приподнять не мог и затем продолжался до 11 числа ноября месяца, которого в 6 часов пополуночи и за полчаса еще спросил: “Будет ли сегодня обедня?” А на ответ, что будет, последнее его было слово: “Помолитесь о мне грешном!” От сея временныя жизни преселился в вечную.

20 числа того ж месяца погребено тело его в назначенном от него самого месте, и на доске по собственному ж его повелению, прежде им к Николаю Ивановичу посланному, сделана следующая надпись:

“Здесь лежит тело действительного тайного советника, сенатора и обоих российских орденов кавалера Ивана Неплюева. Зрите! Вся та тщетная слава, могущество и богатство исчезают, и все то покрывает камень, тело ж истлевает и в прах обращается. Умер в селе Поддубье, 80 лет и 6 дней, ноября 11 дня 1773 году”. [447]

Сей достопочтеннейший муж имел разум твердый и тонкий, деятельность неусыпную, решимость в делах скорую и основательную, правосудие строгое и никакими пристрастиями и интересами непоколебимое. Сие между прочим и то одно доказать может, что он никогда ни от кого, ни за какое дело ничего не взял, и никто не смел к нему показаться ни с какими подарками; засвидетельствуют сие все бывшие под его начальствованием. Доступ до него был всякому невозбранный; выслушивал он каждого с внимательным терпением; интересы отечества предпочитал он самой жизни и благосостоянию своему, и правило его было служить оному до последнего изнеможения сил; а потому и несносны были ему все, а паче в молодых летах оставляющие службу и выходящие в отставку; защищал всегда равностно самодержавное, как наилучшее из всех других, правление и исполнял с благоговением волю верховной власти; к памяти Петра Великого имел беспредельное почитание и имя его не инако произносил, как священное, и почти всегда со слезами; веру и благочестие соблюл до конца ненарушимо и не выезжал никогда со двора, не отслушав святыя литургии, которая в домовой церкви его ежедневно отправлялась; был враг вольнодумства, суеверия, ласкательства и потаковщиков; всякие несчастия и прискорбности сносил с благодарением Богу, веруя несумненно провидению Его, управляющему жребием смертных; искренность сердца его изливалась и на язык его в делах, тайности не подлежащих; сему последнему послужит доказательством и одно следующее. Когда лишился он зрения и силы его телесные ослабели и, следовательно, продолжать служение более не мог, то написав просительное к императрице письмо о увольнении своем от службы, поехал с оным в день воскресный на куртаг во дворец; его подвели к ее величеству; великая сия монархиня, почитавшая его добродетели, посадила его подле себя, и старец заговорил, что он ослеп и не может исправлять должности службы. “Я разумею тебя, — сказала на сие великая Екатерина, — я разумею тебя, Иван Иванович; ты, [448] конечно, хочешь проситься в отставку; но воля твоя, я прежде не отставлю тебя, пока не отрекомендуешь мне на свое место человека с таковыми же достоинствами, с каковыми и ты”. Толь лестная монархини речь тронула его даже до слез. Что ж он ответствовал на оную? “Нет, государыня, мы, Петра Великого ученики, проведены им сквозь огонь и воду, инако воспитывались, инако мыслили и вели себя, а ныне инако воспитываются, инако ведут себя и инако мыслят; итак, я не могу ни за кого, ниже за сына моего ручаться”. Сей добродетельный старец рассказывал сам сие мне по приезде из дворца, прибавя к тому: “Тут все были, но мне что за нужда? Я сказал, что чувствовал”.

Впрочем все описанные мною добродетели его известны были мне совершенно, и могу сказать, что все движения сердца его не могли от меня быть сокрытыми; ибо имел я счастие быть им любим и более двадцати лет жил с ним почти неразлучно, в течение которых почти ежедневно наслаждался утренними его с собою разговорами и рассуждениями, открывавшими мне все чувствования души его.