ИВАН ИВАНОВИЧ НЕПЛЮЕВ

ЗАПИСКИ

В 1712 году, августа месяца 19 дня, во вторник, родился мне сын, Адриан, в том же Новгородском уезде, в селе Поддубье (Который от рождения своего на 38 году, будучи статским советником и резидентом в Константинополе, в 1750 году ноября 8 дня скончался — Примеч. авт.).

В 1714 году, июля 14 дня, в четверток, родилась в мое отсутствие дочь Марья (Которая, быв в замужестве за вице-адмиралом Римским-Корсаковым, оставшись после его вдовою, в 1769 году скончалась — Примеч. авт.).

Того же года, октября 1 дня, по присланному указу перевели нас всех в школу в Санкт-Петербург, которой школы был [388] содержателем француз Баро; оная была под ведением адмирала Федора Матвеевича Апраксина и генерал-майора и обер-штер-кригс-комиссара Григорья Петровича Чернышева; потом она поручена была Андрею Артамоновичу Матвееву. В той школе было нас обучающихся 300 человек.

Апреля первого дня определен я на корабль Архангела Михаила, на коем капитан был англичанин Рю, а со мною на том же корабле были гардемарины: Василий Квашнин-Самарин, Василий Татищев, Семен Дубровский, Степан Коновницын, Семен Мордвинов, Ефим Цимерманов, Петр Кашкин, Иван Алексеев, Петр Порохов и Алексей Арбузов. Тот корабль Архангела Михаила был о 52 пушках, в воде ходу 16¹/' фут; матросов на нем было 300, солдат 200 человек.

В мае 19 числа выступили в поход под командою капитан-командора Сиверса к Копенгагену.

29 числа того же месяца от острова Борнгольма принуждены были поворотиться, потому что шведский флот лежал у острова Ругена.

Июля 18 дня остановились мы в виду Копенгагена и бросили якорь, и того же числа соизволил приехать его царское величество к нам на флот и был некоторое время у командора на корабле Екатерины

19 числа приезжал к нам вторично и, сев на корабль Ингермоландию, поплыл весь флот ближе к Копенгагену, и стали на якоре против оного, а там уже находилось 12 новых наших кораблей, пришедших от города Архангельского, где оные прибытия нашей эскадры ожидали. В то ж время тут же на рейде были 6 голландских военных [389] кораблей при их командире и 15 английских при их адмирале, и множество купеческих.

Августа 5 дня его царское величество повелел на корабле своем поднять императорский штандарт, при чем с того же корабля выпалено из 27 пушек; равные ж сему выстрелы и со всех наших кораблей производились, чему последовали как датские, так английские и голландские военные корабли. И все наши, как и иностранных наций, военные и купеческие корабли выступали от Копенгагена в поход под командою его царского величества. Доплыв до Борнгольма, бросили якори, откуда голландские военные и торговые корабли отпущены в Ревель.

Того ж августа 14 дня повелел его царское величество снять императорский штандарт и, выпалив притом из одной пушки, возвратился на корабль Ингермоландия в Копенгаген, а в конвое за ним отправились корабли Фортуна и Арендель; прочие ж наши корабли перешли под шведский берег и стояли при оном до 2 числа сентября, которого прислано повеление всем нашим кораблям приближаться к Копенгагену.

28 числа того ж месяца его царское величество, будучи на корабле Ингермоландии, изволил смотреть всех нас, гардемаринов, и выбрал для посылки в Венецию (в числе коих находился и я, Неплюев) 30 человек для обучения мореплаванию на галерах да во Францию для обучения мореплаванию на кораблях 20 человек, туда ж для обучения архитектуры 4 человека.

29 числа перевезли всех нас, выбранных с кораблей, в Копенгаген, где его величество повелел послу своему, князю Василию Лукичу Долгорукому, выдать нам на дорогу по 6 ефимков сверх прежнего жалованья и отправить в Амстердам, а сам изволил отбыть, и с ее величеством государыней царицей, в Голландию.

Августа в последних числах отшедшие от нашего флота голландские корабли возвратились обратно из Ревеля, почему мы 2 числа октября отправлены флота того к командору, именуемому Граве, который находился на военном корабле Бутлер, а тот был о 64 пушках. Командор приказал нас разделить по всем своим кораблям; я достался на корабль 52-пушечный Браколь; капитан на том корабле назывался Флознек, а всех людей было 270 человек, и с офицерами.

14 числа отплыли мы в море 20 миль, а потом, за противным ветром, стали на якоре близ датского берега и против шведского города Готенбурга, где, простояв трои сутки, принуждены были назад поворотиться к Гельзенгеру (а между тем шведский капер взял в полон 3 купеческих голландских судна), где мы, простояв до 26 числа и не надеясь получить способного ветра, послали от нашей компании Петра Салтыкова в Копенгаген просить от посла дозволения [390] ехать в Голландию сухим путем, что нам было дозволено, с тем чтобы ехали, буде желаем, на своем коште. Будучи на голландских кораблях, платили мы за пищу каждый на неделю по полтора ефимка, а за порцию выдано нам было деньгами.

27 числа перебрались мы с кораблей на берег и, получив пашпорт, выехали из Копенгагена на почте. Накануне ж нашего отъезда бежал от нас один из наших товарищей, Кастюрин, в датскую службу, в солдаты. На каждой почтовой фуре сидело нас по 4 человека и, уговорясь с датским почтмейстером, заплатили ему до Гамбурга по 15 рейхстарелов с каждого, с тем чтоб как довезти до оного города, так и в пути кормить в сутки по однажды, а за постой и ни за какие другие расходы более ничего не требовать. Путь наш был через Голштинию.

В Амстердам прибыли мы декабря 27 числа и немедленно явились у его царского величества.

1717 года генваря с 1 числа соизволил он определить нам на каждого человека кормовых денег по червонному на неделю, которых денег нам на пищу и довольно было, а за квартиру платили мы каждый на неделю по 20 алтын. При его величестве тогда в Амстердаме были министры: Гаврила Иванович Головкин, Петр Андреевич Толстой, Петр Павлович Шафиров, посол князь Борис Иванович Куракин, генерал-лейтенант и кавалер князь Василий Володимирович Долгорукий, генерал-лейтенант же Иван Иванович Бутурлин, его царского величества кабинет-секретарь Алексей Макаров да Московского денежного двора комиссар Тимофей Тимофеев сын Левкин, а по простому прозванию Топор, а был он для продажи государевых припасов.

Мая 10 дня Венецианская республика, по старанию его, агента, определила нас в свою службу, и дан был указ в определении во [391] флот генерал-капитану, с коим нас к оному и отправили. На пищу в пути дал нам агент 20 цехинов.

Июня 1 дня подали мы от республики Венецианской указ генерал-капитану, который, по прочтении оного, объявил нам, что он прикажет принять нас на галеры по два человека, и чтоб мы дали ему известие, кто с кем на галере быть желает; почему я и определен на галеру, именуемую Жентела, с Васильем Татищевым, а из нашей компании три человека: Шипилов, Аничков и Абрютин — остались на галерах. В Жентеле пушек было 21, весел 50; кондана-дов, скованных для гребли, было 200, матросов 15 человек; на ней же один писарь, который был вместо комиссара, лекарь один, унтер-офицеров морских 2, комит 1, карон 1, песта 1, подкомит, парондин 1, капо-дапо-школя 1, который имел команду над конданадами, солдат италиянцев 64 человека, при них капитан 1, подпоручик 1, прапорщик 1, славян 18 человек, при них два прапорщика. Флот состоял из 19 галер венециянских, 9 галиотов, 6 фуст, 4 бригантин; папежских галер было 4, малтийских 5, флорентийских 2 галеры; малтийский генерал шел с своими по правую сторону генерал-капитана, а венециянские галеры по левую. Сверх того, при нашем флоте было португальских 7 кораблей, малтийских 2, венециянский 1. О вояже нашем, бывшем в сем походе, описано мною пространнее в особом журнале.

“Мои государи, предражайшие братия и други! Понуждающая мя ревность моя до вас и не оставляет усердия сердца моего любви вашей и приятности, сущие являемые многие в прешедшую довольную бытность мою завсегда с вами конечно удостойте забвению сице, ныне Господу моему тако Своими праведными судьбами изволившу устроити о моем недостоинстве; обаче от горячести любви моея к вам понудихся при отшествии моем от вас и отлучении сопребывания вас, моих предражайших другов, сию малую хартию начертати, не яко да оскорбитеся о мне, но любовь да познаете, юже имех к вам; вас же молю любезно и прошу Самим Господом моим, да устроити тако и исполнити все яко же при сем конечная и последняя моя всепокорная просьба до вас явилась. Егда Господу содействующу и по воле Его Божеской благоволите получить неколикое число денег ко мне от отца моего, пожалуйте сотворите знамение [392] совершенныя любви вашея со мною и не токмо ради моея сея до вас просьбы, но за любовь Бога, всех заповедавшего друг друга преискреннее любити и обещавшего Самому между оных пребывати и любви Его совершенной быти в нас; аще ту заповедь Его и заочно соблюдаем ко другу, вем, яко угодное Ему в том будем творити, за что оное мое слово повторяю и прошу: не точию меня ради самого, но и требующа сотворити милость в том святому монастырю преподобного отца Павла Афонского, которого молитвами да дарует вам Господь Всемилостивый во всем богатую Свою милость. А наипаче всех тебя прошу о том, мой государь и прелюбезный друг Семен Леонтьевич, изволь по своей ко мне являемыя прежния любви и сущия приятности оныя мои деньги препроводити, улуча некий благоприятный случай с приключающимися некоторыми корабельники, хотящими путь свой иметь до наших Святыя Афонския горы, а наибольше согласясь о той посылке с Яковом, который вам сие письмо мое вручит; а он, надеюсь, в том вашей милости учинит помощь совершенную в оном. О деньгах так же прошу все по росписи моей, которую я дам ему за деньги его; по той упомянутой все пожалуйте ради Самого Бога, не издержав ничего от того, соизволите отдать, в чем на вашу милость и приятность остаюсь во благой надежде. О мне ж всепокорно молю, да не возымеете яковую скорбь или сомнение о мне, понеже бо отлучихся от всех вас без всякого вашего о том совета, хотящему всем человекам спастися сицевым образом, и о мне содеявшу, да не вящше вам скорбь на скорбь очевидным разлучением с вами и некоторым сетованием, но сугубо прошу и усердием моего сердца молю купно всех моих предражайших другов и прелюбезных клеврет. А еще кого в чем оскорбил или прогневал кого из вас буйством моим и невежеством во время моего пребывания с вами, да оставите весь оный долг мой за послушание и за исполнение глаголющего: “остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим”. При всех сих препоручая вас Богу, в Троице единому, изливающему благодать Свою изобильно на вся человеки, Который есть Всевидящее Око, а еще провидя каждого человека ревность и желание ко благу от младенства суще, устрояет по судьбам Своим праведным оное ко исполнению и совершению во время Своея к тому содействительныя божественныя воли содевати, якоже и ныне и на мне сотворив, не отринув прошения моего и всегдашнего сердца моего желания, не лишив мя, на Него же и во всем и во веки уповаю и благодарю Его сим о мне неизреченную отеческую благость; желаю вам всем, при окончании моего писания сего, от Господа во многие лета во благосостоятельном здравии пребывати, и дабы Царь царствующих и Господь господствующих сподобил вас коегождо во изрядном веселии присных своих родителей, по возвращении вашем в отечество, лицем к лицу видети и в [393] радостном пребывании завсегда быти, при котором моем до вас желании сущем остаюся препокорным к вам, моим милостивым приятелям и прелюбезным друзьям, слугою князь Михаиле Прозоровской, а Богу соозволившу во иноцех недостойный Сергий, должное мое поклонение купно всем вам пресмиренно отдаю”.

О всем вышеписанном донесли мы господину агенту Беклемишеву.

17 числа увидели мы из печатных авизий (Avviso (итал.) — известие — Здесь и далее примеч. Л. Н. Майкова.), что государь царевич Алексей Петрович поехал из Неаполя в Петербург.

23 февраля фельдмаршал на галере Дунае поехал от Корфу в Превезу.

Марта 4 числа, на первом часу дня, нашли мы на улице российского гардемарина Василья Федоровича Квашнина-Самарина заколота шпагою, а кто его заколол, того хотя никто и не видел, но явились многие прилики на нашем же гардемарине Алексее Афанасьеве сыне Арбузове. И по тем приликам я, Иван Неплюев, со всеми своими товарищами его, Арбузова, отдали под караул и донесли о сем генерал-капитану; почему он приказал Арбузова отвезть на галеру и, сковав в железо, держать под караулом, а наш словесный извет записать в канцелярии. Тело убитого Самарина погребли мы в тот же день при церкви Святого Спиридона; а потом Арбузов был допрашивай и осматривай; а что в допросах он и другие показали и в коей силе, мы о сем писали к господину агенту, то значит ниже сего.

“Милостивый к нам государь Петр Иванович! Доносим вашему благородию: сего марта 4 числа, на первом часу дни, пришел на квартиру к Ивану Алексеевичу солдатский капрал и сказал, что ваш-де один русский дворянин лежит заколот на улице, а кто его заколол, того я не ведаю. И по оным словам Иван Алексеев с товарищи своими Петром Пороховым и Алексеем Белосельским пошли на оное место и пришед увидели, что лежит заколот наш гардемарин Василий Федоров сын Квашнин-Самарин, а снято у него только парук, шпага, шляпа, запонки и пряжка от башмаков, — о чем они объявили по другим нашим квартирам. И Иван Алексеев в другой раз пришел с Иваном Неплюевым к телу Василия Самарина; тут же был и Алексей Арбузов и некоторые офицеры и солдаты, и тогда Иван Неплюев разодрал на мертвом рубашку и, подняв его за голову для осмотрения ран, увидел рану в правом боку близ грудей, и в той ране его нашли шпажной конец клинка. Потом собрались и другие наши товарищи, и Алексей Арбузов говорил всем, что “вечер-де он, [394] Василий Самарин, был со мною в редуте (Ridotto (итал.) — игорный дом.), и вышли-де мы из редута вместе в 3 часу ночи и, на дороге с ним разлучась, пошли на свои квартиры, а кто его, Василья, заколол, про то он, Алексей, не ведает”. И потом с того места тело мертвое перенесли на квартиру его, Васильеву, и доложили в канцелярию; а из канцелярии прислан был подьячий для осмотру мертвого тела, и тогда осмотрели на нем 7 ран шпажных. И потом поговорили мы меж собою все, чтоб нам собраться в один дом и показать друг другу свои шпаги, для всякого себе оправдания, что у всех ли целы клинки шпажные. И тогда Иван Павлов, сын Зиновьев, сказал: “Вечор-де, в 3 часу ночи, пришел на квартиру Алексей Арбузов и лег с нами спать” (понеже он, Иван, и брат его Петр Зиновьевы стояли тогда с ним, Алексеем, на одной квартире). Он же, Иван Зиновьев, сказал: “А сего-де утра Алексей Арбузов встал очень рано и замывал свой кафтан и полотенцем отирал руки и кафтан, и он, Иван, его, Алексея, спросил: “Чего ради ты, Алексей, замываешь свой кафтан?” И он, Алексей, сказал: “Вечор-де я был пьян и облил свой кафтан красным вином”. И потом мы, Василий Татищев, Степан Коновницын, Ефим Цимерманов, Семен Дубровский, Иван Алексеев, Петр Порохов, Алексей Белосельский, Тимофей Щербатой, Иван Кайсаров, Иван Кукарин, Артемий Толбухин, Яков Рославлев, Иван Зиновьев, Петр Зиновьев и Алексей Арбузов, пошли на квартиру Ивана Алексеева и показывали друг другу свои шпаги. И как Алексей Арбузов вынял свою шпагу, тогда увидели все, что у его шпаги клинка конец отломлен и притачиван вновь, и тогда тот конец, который вынели из раны у Самарина, примерили к его, Алексеевой, шпаге и к ножнам, и означило, что тот конец от его шпаги. И он, Алексей, сказал тогда, будто у него, как сломана шпага и приточена, тому прошло дней 15. И потом осмотрели на кафтане его, Алексея, напереди и на рубашке назади у ворота кровь. Потом пошли из той квартиры вон, и тогда мы, нижеподписавшиеся, поговорили меж собою, что явились на Алексее Арбузове многие прилики; и опасаясь гнева его царского величества, о сем умолчать мы не смели. И того ж часу мы, нижеподписавшиеся, Алексея Арбузова взяли, отдали под караул у градских ворот и донесли на словах господину генерал-капитану о Алексее Арбузове, и какие на нем явились прилики; и его превосходительство генерал-капитан Алексея Арбузова приказал взять и отвести на галеру и сковать в железа, где он, Алексей, и доныне сидит; а наш словесный извет приказал записать в канцелярию. И того ж часа шпага Алексея Арбузова и конец шпажный, который вынят из мертвого тела, приняты в канцелярию, а вышеписанные наши изветные слова записаны именем Ивана Неплюева. При оной записке его, Ивана [395] Неплюева, допрашивали: бывали ль у Алексея Арбузова с Васильем Самариным наперед сего какие ссоры и драки или какие похвальные меж ими слова; и он, Иван Неплюев, сказал, что у них наперед сего ссоры и драки были в Венеции, в Корфу сея зимы, и Алексей Арбузов после драки в Корфу говорил: “Ежели-де Василий Самарин напредки будет меня бить, то я его заколю, понеже я с ним драться не смогу”. И того ж 4 числа, в 10 часу дня, Алексей Арбузов против вышеписанного нашего словесного извету допрашивай и осматривай, а что он, Арбузов, в допросе своем сказал, и что по осмотру на нем явилось, то явствует в деле. И того же числа, в 10 часу дни, Иван Павлов, сын Зиновьев, нашел на квартире своей то полотенце, которым Алексей Арбузов отирал свои руки и кафтан того утра, а то полотенце было в 6 местах в крови; и он, Иван, отдал то полотенце Василью Татищеву при свидетелях, и того ж часа оное полотенце взято к делу в канцелярию. Один балбир (Barbiere (итал.) — цирюльник.) грек сказал Ивану Неплюеву при свидетелях, что: “сего числа, на первом часу дни, пришел ко мне в лавку один ваш русский дворянин в зеленом кафтане и говорил мне, чтоб я ему заточил конец шпаги, а я ему ответствовал: “господин, весьма рано, не могу вам сего сделать для того, что не имею другого человека, кто б вертел точило”; и он мне сказал, что “я сам буду вертеть”; потом тот ваш московский дворянин вынял свою шпагу без конца и дал мне, а сам вертел точило, и я ему конец у шпаги приточил и взял с него за работу две шолты” (Soldo (итал.) — копейка.). Потом Иван Неплюев оного балбира вышеписанные слова записал в канцелярии. Вышеписанный балбир в канцелярии допрашивай и в допросе своем не запирался. Потом Василий Татищев да Степан Коновницын допрашиваны были, по каким приликам взяли Алексея Арбузова и отдали под караул и были ль у Алексея Арбузова с Васильем Самариным наперед сего какие ссоры и драки или какие похвальные между ими слова; и они в допросах своих сказали против вышеписанного. И о том же допрашиваны Андрей Сухотин да Ефим Цимерманов, и они в допросах своих сказали против того ж. 7 числа в том же допрашивай Семен Дубровский и все прочие, и они в допросах своих сказали то же. По всему вышепрописанному докладывали мы еще генерал-капитану 18 числа сего месяца, на что его превосходительство нам отвечал, что “сие дело еще не кончено, а когда окончится, тогда я прикажу вам дать знать”. Апреля 1 числа уведомились мы, что генерал-капитан о сем происхождении писал в Венецию в сенат. Остаемся вашего благородия всепокорные слуги, гардемарины Иван Неплюев, Василий Татищев, Степан Коновницын, Семен Дубровский, Андрей Сухотин, Ефим Цимерманов. От Корфу, апреля 2 дня 1718 года”. [396]

Выписка из экстракта по сему делу

"1. В допросе сиделец из трактира показал: Сего-де марта 3 числа были в трактире двое московских дворян, один в зеленом, а другой в сером кафтанах; сидя за особым столом, двое играли в карты, а в какую игру, того он не знает; денег у них на столе не было и крику между ими не происходило; а как пробило ночи 2 часа, то один другому махнув рукою, пошли вместе, а куда, того он не ведает.

2. Жители у того места, где найдено мертвое тело, показали: кто заколол оного московского дворянина, того они не видали и не знают.

3. Один русский человек, Дмитрий Федоров, который находится в венециянской службе в папежском полку солдатом, показал: был-де он, Дмитрий, на галере Баштард, и ему, Дмитрию, Алексей Арбузов сказывал, что он заколол Самарина.

4. По присланному из венециянского сената указу ведено генерал-капитану Алексея Арбузова допросить против вышеписанного;

а в допросе он показал: “Василья Самарина я, Алексей Арбузов, заколол по сей причине: пошли-де мы оба из трактира в третьем часу ночи, и Самарин звал меня на свою квартиру табаку курить, а на дворе схватил он меня за уши и, ударив кулаком в лоб, повалил под себя и потом зажал рот, дабы не кричал; а как его, Васильев, перст попался мне в рот, то я его кусал из всей силы; а потом просил у Самарина, чтобы меня перестал бить и давить, понеже он пред ним ни в чем не виновен, на что ему Самарин ответствовал: “Нет, я тебя не выпущу, а убью до смерти”. Почему я, Алексей, принужден был, лежа под ним, левою рукою вынуть мою шпагу и, взяв за клинок возле конца, дал ему три раны, а потом и четвертую; почему он, Самарин, с меня свалился на сторону, от чего и шпага моя тогда переломилась; а я, вскоча и забыв на том месте парик и шляпу, побежал прочь, а потом для забрания сих вещей назад воротился и, увидев Самарина лежаща бездыханна, побежал на свою квартиру и, пришед на оную, кафтан мой замывал и назавтрее к балбиру шпагу затачивать ходил”. И прибавил: “А прежде я в том для того не винился, что не надеялся, чтобы меня здесь судить стали, а думал, что отошлют к моему государю, пред которым я бы ни в чем не заперся. Когда же меня судить ведено, то я во всем вышеписанном признаюсь и винюсь по сущей правде”.

“Моя государыня Наталья Алексеевна! Не можно умолчать, чтоб вам не донести, хотя то и опечалит старость вашу, что случилось здесь в Корфу: сего марта 4 числа нынешняго года, во вторник вторыя недели Великого поста, в первом часу дни, сына вашего Василья Федоровича нашли на улице заколота, а кто его заколол, того никто не ведает; однако же того ж числа явились многие прилики [397] на торопчанине, дворянине Алексее Арбузове, по коим мы его, Арбузова, взяли и, отдав под караул, донесли о нем господину генерал-капитану, и его превосходительство приказал его, Арбузова, взять на галеру, где он и поныне сидит скован; а наш извет записан в канцелярии моим именем; и он, Арбузов, допрашивай, о чем здесь дело производится. Пространнее же сего дать вам знать не можно, понеже еще дело не кончилось; а чем оно вершено будет, о том до вашей милости писать не оставлю. Тело же сына вашего погребено у греческой церкви, в коей лежат мощи святого Спиридона Тримифунтского; денег по смерти сына вашего ничего не осталось, а что было его скарбу, также кафтан и рубашки, то все продано за 10 червонных, которые и роздал я на поминовение души его по греческим церквам; в прочем пребываю ваш слуга Иван Неплюев”.

“Писание ваше, писанное ко мне из Корфу, я здесь получил во всякой целости, из которого выразумел о приключившемся случае, а именно чрезвычайном несчастии умершего господина Квашнина-Самарина, который был заколот и найден на улице, и по суспекции на Алексея Арбузова некоторых прилик в том приключении оный г. Арбузов взят за арест по повелению его превосходительства господина генерал-капитана Пизани; и ваша милость о приключившемся случае, здесь выше помянутом, в своем известии, писанном ко мне, с некоторою подробностию дали знать, о котором приключении происшедшем, при оказии обыкновенной почты, по моей рабской повинной должности доносил ко двору его царского величества, и какой указ на то получу, об том к вам буду писать; а между тем ваша милость не извольте оставить меня без известия, что будет впредь чиниться. По сем извествую вам, что извольте всей своей компании объявить вообще, что по сие время ни писем, ни векселей никому не получил, и как получу, не удержав ни моменту, к вам отправлю. Сим сокращая, остаюсь вашей милости готовым слугою Петр Беклемишев”.

“Господин Иван Неплюев, один от дворян московских, был на моей галере в общей кампании прошедшей и во всем показал себя в науке галерного мореплавания способным и искусным; таков усмотрел я его существенный кураж, показанный от него в случае корабельной [398] баталии с флотом турецким, бывшей 10 июля 1717 года, в порте Пагания в голфе Елеус, понеже тогда была куннона баталии и армата Сутиля, и при взятии фортец Привезы и Вонницы, как были осаждены от венециян, такоже и при осаде города Дульцина (Пагания, Превеза, Воница и Дульциньо — укрепленные города на турецком берегу Адриатического и Ионийского морей.), нынешнего 1718 года. И о показанных его изрядных делах я усмотрел сам во всех оных случаях и даю ему сие на справедливости основанное свидетельство для доказательства о его службе и достоинстве. Дан в Корфу, генваря 1 дня 1718 года, штиль новый, Маре Венето”. Подписал оной Жентелеи своею рукою Виценцо Капелло супракомито во уверение.

“Мы, Жорзий Пансквалиго, проведитор-генерал морской с полномочием генерал-капитана, между молодых московских дворян, которые по благодеянию возвышенного сената были содержаны в галерном венециянском флоте со удовольствием всяким для научения практики и обыкновения военного, — из них господин Иван Неплюев обе прошедшие кампании был содержан на галере дворянина Виценца Капелло супракомита, с оным был на баталии с турками 19 числа июля, штиль новый, 1717 году, в заливе Елеус, в порте Пагания, и при взятии двух фортец, Превезы, Вонницы и при крепкой осаде фортецы Дульцина от венециян. А ныне оный господин Неплюев по указу отзывается во свое отечество; того ради даем ему для подтверждения вышеписанного сие наше свидетельство, которое ему во уверение о себе объявить своему монарху. Дан в Корфу 1 числа февраля 1718 года, Маре Венето”. У подлинного подписал своею рукою Жорзий Пансквалиго, проведитор-генерал морской; у подлинного печать. Приписал Цезаре Ванного, секретарь; на стороне приписал “рагионат [ре]гистрато”, волдир (Vuol dire (итал.) — то есть.): он же и вписал в книгу.

1719 года генваря 11 дня получили мы от агента Беклемишева письмо из Венеции от 18 числа ноября прошедшего году; а в том письме он нам пишет, чтоб мы, получа оное письмо, по указу царского величества ехали все вместе в Венецию; а к генерал-капитану Андрею Пизани из сенату указ послан, чтоб нас отпустить и дать бы нам имбарко (Imbarco (итал.) — снаряжение.) и прочее, что нам принадлежит, до Венеции. [399]

Того ж генваря 14 числа проведитор-генерал Пансквалиго объявил нам, что он таковой указ имеет, но приказал дожидать оказий в Венецию.

Того ж генваря 27 числа дал нам оный генерал вышеписанные атестаты и жалованья нам выдал впредь на проезд марта до 5 числа и дал нам ордер, чтоб ехать в Венецию на военном корабле Сант-Гайтано при генерал-проведиторе Деизоле и кавалере Антоние Ло-редане и садиться бы нам на тот корабль, когда прикажет.

2 февраля генерал-проведитор демаре Пансквалиго объявил о ранге своем указ, и на Баштарде галере поставили три фонаря на корме, и сего числа надел он, по обычаю их, красное платье и шляпу и башмаки красные и шел в церковь свою с церемониею в особой одежде, и при нем шли все командиры, как морские, так и градские.

Февраля 3 числа сели мы на корабль; оный в 78 пушках, капитан итальянец Жорзий Фокинето, матросов 60 человек, солдат славян и итальянцев 200 человек. А Алексей Арбузов послан с нами в Венецию под караулом в железах на том же корабле.

7 числа ввечеру генерал приказал: на корабль.

8 числа поутру, то есть неделя Сырная, пошли от Корфу и подняли на гротстенге генеральный флаг четвероугольный так, как адмирал имеет.

Прибыли в Венецию 20 числа и легли на якорь во 2 часу, за 15 миль от Венеции.

21 числа поутру пришли 20 пехот, сиречь лодок, и взяли наш корабль на букшир и ввели в гавань, и легли в гавани на якорь того ж числа в 16 часу.

22 числа генерал Лоредан поехал в карантин, а когда он ехал, тогда салютовали его с того корабля из 7 пушек.

24 числа февраля прислал к нам агент Льва Семенникова и с ним прислал к нам 5 цехинов, а 26 числа еще 4 цехина.

27 числа свезли нас с корабля в карантин и дали нам каморы безденежно, а за барку заплатили мы два цехина. Карантин или контумация учреждена, дабы не слушать ни с кем приезжих, опасаясь морского поветрия.

28 числа агент сам был для разведывания близ карантина нашего и переслал к нам 22 цехина.

Марта 12 числа приезжали к нам еще в карантин Савва Владиславович Рагузинский да агент господин Беклемишев, и дал нам агент 12 цехинов.

18 числа марта приезжал от агента Лев Семенников и привез нам 10 цехинов; итого получили от агента с 24 числа февраля марта по 25 число 59 цехинов, из чего пришло нам, 22 человекам, на всякий [400] день по 2 фунта, волдир: русским счетом по две гривны. А когда прибыли мы на контумацию, то первого дня осматривали у нас в баулах весь багаж.

24 марта поутру приехал к нам от агента Лев Семенников с большей баркой и привез нам денег 102 фунта и 18 шолт; из оных денег заплатили мы гвардану (Guardiano (итал.) — сторож в карантине.) за 27 дней по 44 шолты на день, итого 59 фунтов 18 шолт, да финту (Finto (итал.) — заместитель начальника.), который нас свез с корабля, 15 фунтов. Он же привез нам ордер о выходе из карантина, за то ему дали 11 фунтов, да за ордер на канцелярские расходы 10 фунтов, что учинит 102 фунта 18 шолт; и того ж часу съехали мы на оной барке в Венецию и стали в одном месте все, в локанде дей ре каруны (Locanda del re corona (итал.) — гостиница королевской короны.). Господин агент платил за нас государевых денег за пищу, за каморы, за постели и за свечи на день за всякого человека по 3 фунта с половиною, волдир: русским счетом по 10 алтын и 10 денег. По прибытии нашем в Венецию по указу его царского величества господин агент сделал нам мундиры: кафтаны темно-серые, обшлага и отвороты красные, камзолы красные, штаны серые ж и шляпы; а Татищеву, Дубровскому, Коновницыну, Щербатову и Алексееву мундиров не дано, понеже в письме его царского величества за его собственною рукою к агенту написано, чтоб сделать платье убогим, которые платья не имеют. Жили мы в Венеции 12 дней.

4 числа апреля господин агент объявил нам его царского величества указ, что нас поведено отправить в Гишпанию, с тем чтоб нам быть в службе гишпанского короля на галерах гардемаринами, и объявил нам, что ехать надлежит через Ливорну, и порядил одного флорентийца курьера, чтоб довезти нас до Ливорны, а на проезд от Венеции до Кадикса, гишпанского порта, дал нам агент по 30 ефимков каждому да мундир всякий стал по 21 ефимку, итого по 51 ефимку или рублю на человека; и в тех деньгах некоторые из нас расписались, с тем что ежели государь укажет взять те деньги из домов наших, то мы их платить обязуемся. Он же, агент, заплатил за нас 80 цехинов, которые мы заняли у Арсения Квартана в Корфу, и в тех деньгах дали все вексель. Из оных 30 ефимков до Ливорны за провоз и за каморы и за постели и за багаж и за пищу дали мы оному курьеру по 8 скудей флорентийских, а всякая скуди по 11 фунтов венециянских с половиною, итого по 4 цехина по 4 фунта с человека, а ефимок счисляется 9 фунтов с половиною. Господин агент дал нам письмо его превосходительства господина князя Куракина на Кадикс к гишпанскому губернатору дон Томазу Диакето; он же дал нам рекомендацию от гишпанского вице-адмирала, который был в Венеции, в Ливорну, к гишпанскому консулу. [401]

Из Венеции выехали мы 4 числа в ночи, то есть в неделю Фомину, а ехали в барке морем подле стены их. От Венеции 25 миль Кастель Гадо, в 30 милях Терраферма (Terra ferma (итал.) — Венецианская область на материке, в противоположность городу Венеции, расположенному на прибрежных островах.). В Терраферме ехали каналом на Оремуче и въехали в реку Эчь, венециянского владения, от Венеции 55 миль.

6 числа проехали мы папежский город Феррара, от Венеции 85 миль.

7 числа прибыли мы в папежский город Болония, от Феррары 30 миль, а ехали в барках каналами бичевою, лошадьми. Того ж числа поехали мы из Болонии по причине гор верхами, а багаж везли на лошаках во вьюках. Папежского владения от Болонии 25 миль, потом владение флорентийское.

Прибыли мы во Флоренцию 9 числа, а расстояния от Болонии 55 миль, итого от Венеции до Флоренции 170 миль. Во Флоренции тогда были россияне, обучающиеся живописному искусству: Иван да Роман Никитины с товарищи. В Ливорне у гран-дука галерия, в которой разные вещи от пиктуры (Pittura (итал.) — живопись.) и от скульптуры древней, от Рождества Христова и доныне; он же, гран-дук, строит церковь, и в середине той [церкви] стены от разного каменья, а строят оную церковь беспрестанно 50 человек 114 лет, а еще будет совершать 100 лет

10 числа ввечеру поехали мы из Флоренции в барке рекою Арно до города Пизы, 40 миль; тут верфь, где строят галеры. От Пизы до Ливорны ехали каналами 16 миль и прибыли в Ливорну 19 числа, порядили за пищу и за квартиру, со всем принадлежащим, по три павла (Paolo (итал.) — монета, ходившая в папских владениях.) с третью с персоны на сутки, понеже в папежском владении, флорентийском и генуезском, цекин ходит по 26 павлов. Ливорна — город флорентийский при море и порт великий и крепость, солдат 2000 человек, около города и у порта батарей. В Ливорне агентский шурин, Иоаннес Кревт, гамбургский купец; по прибытии нашем рекомендацию подали гишпанскому консулу Маркези, которую имели от их вице-адмирала из Венеции, и господин Маркези объявил нам, чтоб ехать в Женову (То есть Геную, Genova, дальше — Генова.), понеже тут оказии в Кадикс нет, а хотя б и были их корабли, то нам ехать на них не можно, понеже они с турком дружбы не имеют.

13 числа ввечеру поехали мы от Ливорны морем в двух фелюках (Feluca (итал.) — небольшое судно.), а за те фелюки заплатил за нас испанский консул 8 дуплей [402] и дал нам письмо в Женову к их маркизу инвиату (Inviato (итал.) — посланник.). От Ливорны в 60 милях владение генуезское, город Санта-Мария и Порт-Венере; при том городе был испанский крюсовой корабль осажен от аглинских двух фрегатов.

Прибыли в Женову 15 числа поутру, и осматривали у нас в баулах багаж; стали мы в локанде аквиля де доро (Locanda Aquila d'Oro (итал.) — гостиница Золотого Орла.) и платили за квартиры и за пищу и за прочее по 4 павла на день с человека. По прибытии нашем письмо подали испанскому инвиату, и он велел нам дожидать оказии. При Женове порт, и около города от моря стена. Генуежская республика содержит 5 галер, и дворян 400 человек, а князь в Женове выбирается из дворян и переменяется через 2 года; войска у них в Генуе с 4000 солдат. А когда мы поехали из Венеции, Арбузов остался под караулом в железах у венециян, понеже господин агент по наш отъезд указу о нем никакого не получил. В Генуе был нам друг один генуезский дворянин, Анжело Жова, который бывал от оной республики амбасадором в Цареграде и знал довольно Петра Андреевича Толстого и Петра Павловича Шафирова.

25 числа апреля инвиат испанский ответствовал нам чрез своего консула, что ему без указу своего монарха денег нам дать на проезд не возможно, а мы своих только имели в остатке по три цекина с половиною; и того ж числа договорились мы с французским капитаном, который на корабле в Кадиксе отправлялся; он требовал за перевоз до Кадикса и за пищу по 11 цекинов с персоны, а деньги чтоб все наперед ему даны были. 26 числа Семен Дубровский, Василий Татищев, Иван Алексеев, Тимофей Щербатов, Иван Кайсаров, Петр Порохов, Алексей Белосельский, Иван Неплюев, Степан Коновницын, Иван Кукарин, итого 10 человек, с оным капитаном договорились и заплатили ему по 10 цекинов с персоны, а по одиннадцатому цекину заплатить ему обещали по прибытии в Кадиксе, и взяли с капитана договорных два письма, и подписали мы и он своими руками, и одно письмо взяли мы, а другое он взял, а письма по договору написаны с таким изъяснением, чтоб нам сесть на корабль мая 2 числа поутру и с того числа кормить бы ему нас с собою за столом до Кадикса и по прибытии в Кадиксе два дни со всякою выгодностию. Письмо его сиятельства князя Куракина и пашпорт, который нам дан от господина агента, взяли мы с собою, а другие два пашпорты, которые были даны до Женовы, отдали нашим товарищам. Того же 26 числа товарищи наши, 12 человек, предложили между собою такой совет, чтобы им ехать в Ливорну и одному из них ехать бы из Ливорны в Венецию к господину агенту и требовать [403] бы от него себе на проезд денег; понеже они в Кадикс с нами отправиться не могли, потому что денег не имели, и для того наняли они фелюку до Ливорны, дали три цекина с половиною и того ж 26 числа поехали они в Ливорну, а мы с ними писали к господину агенту с прошением, чтобы и всех нас помощию не оставил.

Того ж мая 2 числа говорили мы французскому агенту, чтоб нас уволил ехать на их корабле в Кадикс, понеже мы едем по указу его царского величества в свое отечество, а не к гишпанскому королю в службу, а между наших монархов никакой ссоры нет, то для чего нас удерживать? Агент на наше представление склонился и приказал своему консулу, чтоб тот капитан нас по договору отвез до Кадикса, вследствие чего сели мы на корабль и того числа отправили в Амстердам к его сиятельству князю Куракину 4 письма, в которых писали о вышеписанном происхождении и о всем партикулярно; из тех два письма послали чрез гишпанского консула, а другие два чрез оного дворянина Анзуля Жова; и того ж числа писал я в Венецию к господину агенту о случившемся в отправлении нашем препятствии. Корабль, на котором мы были, назывался Сан-Францешко, пропорцию в 46 пушек; матросов и с ундер-офицерами 30 человек.

5 числа поутру пошли от Геновы. Того же числа, за безветрием, легли на якорь от Геновы в 15 милях.

От того места пошли в путь 7 числа.

9 числа прошли княжение дука де-Монако, которое бывало Ге-нуезской республики, а ныне под протекциею французского короля; от Геновы во 120 милях. Того ж числа прошли мы два порта дуки Савойского, первый — Вилля-Франка, второй — Нича. Потом пошли возле Французской земли; у островов Ерес выходили два французских крюсовых капора и как сошлись с нами, тогда наш капитан спросил оных позволения; и салютовали с нашего корабля капорному командиру, кричали “ура” 5 раз; от него ответствовали 3 раза;

солдат на капорах по 130 человек. От Геновы курс мы имели между Понента и Горбина.

11 числа прошли французский город Тулон.

12 числа, за противным ветром, пришли мы к Тулону и легли на якорь. Тулон от Геновы 250 миль. [404]

13 числа были мы в Тулоне перво у губернатора. Наших русских гардемарин в Тулоне было 7 человек: Андрей Иванов сын Полянский, Воин Яковлев сын Римский-Корсаков, Михаил Андреев сын Римский-Корсаков, князь Александра Дмитриев сын Волконский, князь Борис Семенов сын Борятинский, князь Борис Григорьев сын Юсупов, Александра Гаврилов сын Жеребцов. Учатся они в академиях с французскими гардемаринами, которых в той академии 120 человек, навигации, инженерству, артиллерии, рисовать мачтапов, как корабли строятся, боцманству (то есть оснащивать корабли), артикулу солдатскому, танцевать, на шпагах биться, на лошадях ездить; в школу ходят дважды в день; а учат их всему безденежно королевские мастера; а жалованья от королевского величества дается им на месяц по 3 ефимка; а ежели кто согрешит, в штраф сажают в тюрьму, по рассмотрению вины, за большую вину на полгода на один хлеб и воду, и никого в тюрьму не пущают. В Тулоне, городе повиэнов, 50 человек от флагу адмиральского; они стоят у адмирала на карауле и числятся старшее гардемаринов; жалованья им больше. При Тулоне строят корабли, и было в гавани кораблей десять военных, стояли разснащены.

14 числа пошли мы от Тулона.

15 числа прибыли ко французскому ж городу Марсели и легли на якорь. В Марселии галерная гавань, в ней стояло 25 галер, на всякой галере капитан один, поручиков два, подпоручиков два, гардештандартов два, и прочие ундер-офицеры деля цурма синифика (То есть della turma. Turma signigica (итал.) — отборный отряд.), цурма каторжная, в компании; солдат бывает по компании на галере, в которой компании 50 человек солдат; при оной же гавани в городе арсенал галерный, то есть адмиралтейство; в нем строят галеры и прочие галерные припасы, а галеры их — малтийским делом, без новизялей. Марселия от Геновы 30 миль; в Марселии ж школа, в которой 30 человек из первого шляхетства учатся математике, артикулу, боцманству галерному и прочему, принадлежащему к навигации, и танцевать; и они числятся выше гардемаринов, а зовутся они гардештандартами, потому что на галерах флаги с гербом королевским, то есть штандарты, как и нашего монарха герб — орел; и у оных гардештандартов капитаном королевское величество, и они же, кроме короля, ни к кому на караул не ходят; жалованья оным по три дупли с половиною, из того числа на мундир у них вычитают по 10 франков на месяц, которых франков в дупле по 20, а наших денег в дупле 4 рубля без четверти. Есть во оных много малтийских кавалеров; а жалуют гардештандартов в подпоручики галерные, понеже все галерные офицеры из [405] гардештандартов происходят по чинам. Мундир на гардемаринах — кафтаны красные и чулки.

В бытность нашу при Марселии, 18 числа ввечеру, говорили мы корабельному капитану, что он нас худо кормит, и он нам ответствовал, что “я-де вам в портах не повинен стола давать, договор-де наш разумеется от Геновы до Кадикса и пища в путь, а когда-де я приду в какой порт, тогда-де вы повинны свое есть, съехав на берег, как и прочие пассажиры всегда так делают”.

19 числа мая били челом мы на капитана губернатору; оный губернатор послал нас к логотененту (Locotenente (итал.) — лейтенант) мусье Жерин, у которого под ведением всякие морские дела, и он говорил капитану, что ему надлежит нам давать пищу и в портах до уреченного места Кадикса по договорному нашему письму, для того что в письме о портах не упомянуто, — в чем капитан словесному его приказу не последовал, приносил в резон, будто он в порте не повинен про нас иметь стола; и оный логотенент велел нам подать суплику (Supplica (итал.) — прошение), что мы и учинили; и на той суплике оный логотенент пометил, чтобы капитана сыскать в канцелярию и против нашего челобитья допросить; и оный капитан вместо допросу дал сказку, подписал под оной челобитной в ответствие, что он стол про нас держит и впредь держать по своему договору во всяком до Кадикса месте обязуется.

22 числа судьи, слушав оного дела, пометили, чтоб оному капитану по договорному своему письму держать про нас стол во всяком месте до Кадикса против договорного нашего письма, и против тоё пометы дали нам указ; а когда дело слушали, докладывал по делу дьяк, а ответствовал за капитана наемный стряпчий “адвокат” да писарь его корабля, а от нас был я, Иван Неплюев. Судьи во Франции ходят в черных платьях, также и дьяки; а дьяки называются прокураторы; всех дел канцелярии и судьи в одном доме по разным каморам, которые палаты называются “палацо де юстиция”.

От Аликанту 7 числа пришли в Карфагену, гишпанский же город, и легли в порте на якорь 10 числа. Расстояния от Аликанта 60 миль; в Карфагене зимуют галеры. Того ж числа капитан был у губернатора, который приказал ему об нас, чтобы мы были все к нему. [406]

И по сему приказу 11 числа пришли мы к губернатору конте де-Ровир. И он, посмотря нашего пашпорту, сказал нам, что его царского величества 40 кораблей будет в помощь к их королю, о чем от королевского величества указ имеет, чтоб в портах приготовляли провизию для того российского флота. На что объявили мы губернатору, что и мы едем в службу их короля, и просили совета, что можно ли нам проехать морем в Кадикс, понеже в Перузе Гибралтарской крюсуют аглинские корабли. На что оный губернатор сказал: “лучше вам ехать до Малаги, гишпанского города, морем” и в Малагу к губернатору дал письмо, чтоб нас от Малаги отправить бы в Кадикс сухим путем, и капитану о том приказал, чтоб нас ссадил в Малаге, дал письмо, чтоб с капитана обычайных пошлин в Малаге не брать, потому что он послан в Малагу для нас.

Пошли мы из Карфагена 18 числа.

23 числа, за противным ветром, легли на якорь при гишпанском кастеле (Castello (итал.) - замок) Ракето; тут же неподалеку город их Армилие (Альмерия), от Карфагены в 100 милях. У Кадегато (Мыс Cabo de Gato) видели мы барбаретские крюсовые корабли, где всегда обычайно крюсуют.

Пошли от Ракета 24 числа, ввечеру. Сей день рождество святого Иоанна Предтечи.

28 числа прибыли к Малаге и легли на якорь. Малага от Карфагены 200 миль.

29 числа, по рекомендации карфагенского губернатора, просили исполнения у губернатора, и он нам велел сойти с корабля и приказал нас в трактире кормить на счет королевский. Последуя тому, съехали мы с корабля, заплатя капитану остальные 10 цекинов.

28 числа прибыли в Малагу наши товарищи, 12 человек, которые остались в Ливорно, а из них Кашкин ездил в Венецию, и господин агент дал им на проезд по 18 цекинов на человека от Ливорны до Барцелонии, а от Барцелонии до Малаги дано было им же на проезд от гишпанских министров королевских денег.

30 числа малажский губернатор, по ордеру обретающегося тут сухопутного генерал-капитана, дал нам лошадей и на пищу 100 пец (Peso (итал.) – пиастр, испанская монета), которых в цехине 2 ?. В тех деньгах расписался я, Неплюев, да Петр Зиновьев. Оные деньги губернатор отдал комиссару, которого послал с нами, и велел нас кормить, в прочем содержать до Кадикса.

Июля 2 числа проехали гишпанский город Ронда, 11 лех от Малаги, которых лех в градусе 17 ?. [407]

3 числа проехали деревню Борно, 20 лех от Малаги.

4 числа проехали город Херес де-Фронтера, 26 лех от Малаги.

5 числа поехали в барке в Кадикс, понеже тут морем 2 лехи. Того же числа прибыв к Кадикс, письмо его сиятельства князя Куракина подали губернатору, а тот губернатор у себя таких дел не отправляет, понеже он сухопутный генерал-поручик. Он отослал нас к интенданту де-марина (Морской интендант); тот интендант дал нам квартиры и платил за нас из королевской казны за квартиры и за пищу по три реаля (Испанская монета), да плата с персоны, которых реалов в пеции по 8. И писали они об нас к королевскому величеству, а нам велели дожидаться указу, понеже об нас указу от короля своего никакого не имели.

20 числа пришли авизии, что гишпанцы имели баталии с цесарским войском в Сицилии, на которой гишпанцы выиграли, побили тадесков 7000, и за оную викторию был фунцион (Funzione (итал.) — упражнение) по 3 дни, то есть по отпуске молебна палили из пушек и по вечерам везде в доме ставили свечи. А остальное цесарское войско осталось в осаде, в горах, которого еще будет около 12000, а гишпанцев 25000. Кадикс на острову, на мысу; сухой путь к крепости с одной стороны; гарнизону в нем 4 полка да около порту, по другим крепостям, три полка. Оный числится в провинции Андалузии, в которой губернатор в порте Санта-Марии; а губернатор у них называется генерал-капитан, а комендант зовется губернатор. Между Террыфермы и острова Кадикса порт корабельный, который числится первый порт в Гишпании; около оного многие цитадели; обычай гишпанский: когда придет в порт какой купеческий корабль иностранный, то оный, пришед в бадью, салютует из пушек, а с города никакому кораблю не ответствуют; часовой солдат, ежели стоит с фузеей на часах и ежели мимо его идет офицер, которому по нашему надлежит ружье поставить, а у них — поднимет на плечо, вместо караулу, а генералам ставится на караул; против нашего же, стоя на часах, держит всегда, не спущая, на руке.

Августа 4 числа от его королевского величества прислан указ ко интенданту де-марина, аль дон Францешко де-Варас, и к поручику гардемаринскому, аль дон Юзефе Марин, по которому поведено нас определить во академию и содержать в компании гардемаринской, как их гардемарины содержатся; а жалованье на месяц на человека по две добли (Дублон, испанская монета), и по две пецы, и по пяти реалей де плата, и по пяти кварты, которое по-русски сделает 10 ефимков; а мундир нам не определен. А их гардемаринам жалованья дается по 8 и по 5 реалей и по 5 пец; по две пецы вычитают у них на мундир. А оклад [408] гардемарину против прапорщика по 16 ефимков; на прочие деньги вычитают у них учителям и на содержание академии и в гошпиталь. Во время нашего приезда в компанию в роте было гардемаринов 240 человек, из того числа в Сицилии на кораблях 60 человек, в Америке на кораблях 18 человек. Мундир на гардемаринах королевский: кафтаны и петли золотом обшиты, камзолы и чулки красные, штаны васильковые; а которые служат на кораблях, тем даются еще сюртуки васильковые простые. А ежели гардемарин занеможет, то содержан бывает в гошпитале как лекарством, так и пищею и прочим всем; сколько будет лежать, из его жалованья за месяц вычитается по 5 пец, а прочие отдаются ему. А ежели которого отпустят на время домой, и тогда ему жалованья дается без вычету. А в гардемарины без имянного королевского указу никого не принимают, понеже все должны быть свидетельствованные дворяна; а некоторые есть и офицерские дети, записанные особым имянным королевским указом за службы отцов их. Гардемаринам жениться отнюдь не дозволяется, покуда не выйдет в офицеры. Жалуют оных в поручики и в подпоручики, а на фрегаты в офицеры, а фрегатные у них против сухопутных; оные же жалуются в артиллерийские офицеры такими же рангами; тако ж выпускают их в драгунские и пехотные полки в поручики и в прапорщики; и ежели который может у полковника купить роту, того жалуют и в капитаны, потому что полковник вербует солдат за свои деньги. Квартиры ни гардемаринам, ни офицерам в Гишпании не дается, и нанимают за свои деньги из жалованья; а некоторым гардемаринам даны квартиры королевские в кастеле; а мы нанимали из жалованья. По ордеру королевскому должен всякий гардемарин во втором часу ночи быть на квартире и никуды ночью с квартиры не сходить, чего, ходя по вечерам, осматривают бригадиры, а ежели который гардемарин явится в какой вине, то поручик и прочие офицеры штрафуют; первый штраф: скажут арест, чтобы никуда с квартиры не сходил; 2-ой: сажают в камору и замыкают; 3-ий: по великой вине сажают в тюрьму и есть, кроме хлеба и воды, не дают. А на караул оные ни к кому не ходят, кроме королевского величества, да во время учения стоит на карауле один.

Офицеры компании гардемаринской. Капитан — его королевское величество. Команданте де-компания, который правит за капитан-поручика, — дон Луис д'Ормей (ранг его против генерал-майора), который больше живет при дворе. Поручик, логотененте де-компания, — дон Юзефе Марин; ранг его полковничий; жалованья ему по 30 доблей на месяц; или ранг его против капитана морского, понеже капитан морской равен полковнику, о чем ему и прочим офицерам даны от короля патенты Подпоручик, офицер де-компания, — дон Гуан Наваро, ранг его подполковничий; жалованья ему по 25 доблей на месяц; он же и жалованье принимает от [409] комиссарства на всю компанию и раздает. Бригадиров де-компания, сержантов — 4 человека, которых ранг капитана сухопутного (жалованья оным по 12'/2 доблей на месяц): дон Августин Редонда, дон Геронимо Буштоммете, который в Сицилии на кораблях с гардемаринами, дон Юзефе Павестер, дон Гашпер де-Евна, который учит артикулу солдатскому повседневно. Мастер, который учит математике всех повседневно, — дон Францешко де-Орье; жалованья ему по две добли с половиною на всякий день. Мастер, который учит артиллерному искусству, жалованья имеет 15 доблей на месяц. Во академии ж: фехмейстер один, который учит на шпагах биться; жалованья ему 15 доблей на месяц; танцмейстер один, который учит танцевать; жалованья ему 15 доблей на месяц.

О учении гардемаринов. Поутру соберутся все в церковь, в указной час, и чередной бригадир, понеже по установлению должны к обедне приходить на всяк день; потом в академии учатся все математике два часа; а за вины их штрафует бригадир. В другой раз сходятся гардемарины во академию после обеда в 3 часа вседневно:

3 кварты учатся артиллерному искусству, две кварты учатся солдатскому артикулу, одна кварта учатся на шпагах биться, одна ж кварта учатся танцевать; учатся сим образом, переменяясь по вся дни, по полтора часа.

6 числа августа, штиль vejo (Старый стиль), расписали нас в шесть кварт, а в первую кварту из нас никого не написали, и как гишпанские, так и мы ходили в академию всегда, кроме того, что мы к обедне не ходили; а учились со оными солдатскому артикулу, танцевать и на шпагах биться; а к математике приходили, только без дела сидели, понеже учиться невозможно, для того, что мы их языку не знали. В те ж числа просили мы многажды, чтоб нас, против рекомендации князя Куракина, послать служить на галеры его королевского величества. Оный нам сказал, что его королевское величество содержит только 6 галер, и те в Сицилии: “и определить-де вас, кроме академии, некуда; а жалованья вам не прибавят”; и на их галерах гардемарин нет. И об оном обо всем писали мы многажды в Санкт-Петербург к адмиралу Федору Матвеевичу Апраксину и в Голландию к послу князю Борису Ивановичу Куракину и просили их, чтоб они доложили его царскому величеству, чтоб нас повелел определить в службу и определил бы нам свое государево денежное жалованье, чем бы мы могли содержаться, понеже гишпанским жалованьем нам содержаться невозможно и в житье нашем пользы нам никакой нет, понеже шпажное и танцевальное учение к службе его величеству в нас годно быть не может. А жалованья королевского в руки нам не давал поручик де-компания, а платил за нас за пищу и за квартиру [410] по две добли на месяц с персоны, отчего мы имели нужную пищу, а пили только воду; оный же за мытье рубашек и прочего платил за нас по полупецы на месяц, и по приказу его переменяли мы по три рубашки в неделю и брали на месяц по паре башмаков, за которые он платил за нас по 9 реалей, да плата за пару; он же платил за нас балбиру по 4 реаля на месяц, который брил нам бороды по 2 раза в неделю, а паруки нам пудрил по трижды в неделю; и за тем за всем осталось нам по 4 реаля по 5 кварт от месяца; и оные платил за нас портному мастеру за починку верхнего платья, или кто что возьмет новое против жалованья.

13 числа августа умер наш товарищ, гардемарин, князь Алексей Андреев сын Белосельский; за тем нас осталось 21 человек.

19 числа августа против письма князя Куракина послали мы к королевскому величеству челобитную, и притом к секретарю его величества, аль дон Микель Фернадецу Ранг де-Епаро, писали письмо, в котором просили его по суплике нашей доложить его королевскому величеству, чтоб нас его величество повелел послать в службу на галеры, понеже нам во академии учиться невозможно того ради, что гишпанскому языку не знаем, и чтоб его величество прибавил нам жалованья, понеже вышеупомянутым жалованьем нам содержаться невозможно, а от царского величества ныне мы денежного жалованья не имеем. И против того оный секретарь нам ответствовал письмом же, что его королевское величество повелел отписать к нам, чтоб нам быть во академии и учиться языку и прочего, а на галерах нам быть невозможно, понеже галеры в Сицилии, а в жалованье нам его величество излишнем против их, гардемаринов, определил отказать. По получении сего письма о всем писали мы в Голландию к послу князю Борису Ивановичу Куракину.

12 числа сентября вся компания, офицеры и гардемарины, собраны были в кастель, и при нас указом королевским с одного гардемарина офицеры велели снять королевский мундир и объявили нам его за бездельника, чтоб гардемарины с ним компании не имели за то, что он женился без указу, — понеже им жениться не велено; и отказали оному от компании, а сверх того, оный из королевской службы выкинут и отпущен на волю; а покуда об нем отписывались к королю, потуда он сидел в тюрьме, с 25 дня.

Октября 6 числа, штиль vejo, товарищ наш, гардемарин Иван Иванов сын Аничков, сошел с ума, и от того числа содержался в кастеле, никуда не выпущая, понеже делал всякие непорядки и говорил вздор.

Октября 19 числа получили мы от князя Бориса Ивановича Куракина письмо, писанное из Гаги, сентября от 18 числа, в котором он нам писал, что он письма наши из Кадикса получил, которые мы к нему писали, и по оным он ко двору его царского величества писал [411] и во уверение подлинное наше письмо послал, и как на то получит от государя указ, обещал к нам отписать.

Октября 29 числа собраны были в кастель вся компания, офицеры и гардемарины, и указом королевским сняли с одного гардемарина мундир, и выкинули его из гардемаринов, и объявили его за противника королевскому величеству за то, что он чинил противности и непослушание поручику своему (разумеется: противен команде — противен королю); и сидел оный в тюрьме 5 месяцев на хлебе и на воде; и поведено его выкинуть из гардемарин, послать в ссылку за караулом в город Сеуту, что и учинено. Сеута — город гишпанский в Африке, между Медитерана и Осиана.

18 числа ноября, штиль vejo, по именному его королевского величества указу риформовали гишпанцев гардемаринов 20 человек за то, что они не имели прилежности к науке, а прочим сказали указ, что которые имеют прилежность и приняли науки, те будут пожалованы по времени в офицеры; а ежели которые прилежности к науке иметь не будут, те тако ж выкинуты из академии будут, — чего ради интендант приезжал во академию.

20 ноября расписали гардемарин на 6 кварт.

Того ж ноября 18 числа объявил нам губернатор Томазо и Диакес, что он получил из Голландии от князя Бориса Ивановича Куракина письмо, в котором к нему пишет, чтоб нас прислать в Амстердам на корабле, а за имбарку и за пищу будут деньги заплачены государевы от князя Куракина. Однако оный губернатор без указу своего короля учинить того не может, о чем того ж числа писал ко двору королевского величества.

14 числа декабря получили мы от князя Куракина письмо, в котором нам пишет, что нам по указу царского величества ведено возвратиться в отечество, и об отправлении нашем он писал к губернатору кадикскому, чтоб нас отправил в Голландию на голландских кораблях, и отправляться бы нам немедленно.

15 числа декабря губернатор нам объявил, что он от королевского величества об отправлении нашем по письму князя Куракина указ получил, и велел нам дожидаться оказии в Голландию. Того ж числа получили мы от князя Куракина другое письмо о своем отправлении против вышеписанного.

29 декабря получили мы от князя Куракина еще третье письмо об отправлении нашем против вышеписанного ж, которое все писано его рукою; в оном же он к нам пишет, что ежели мы имеем в деньгах нужду, чтоб нам занять и вексель дать на имя его.

1720 года, генваря 16 дня, генерал и губернатор кадикский дон Томазо и Диакес по письму князя Бориса Ивановича Куракина занял нам денег у купца дон Изанбеше в Кадиксе 63 добли и дал нам всякому по 3 добли, а тому купцу дал вексель за своею рукою в [412] том, что те деньги будут заплачены от князя Куракина в Амстердаме корреспонденту его, дон Петро Тречао, корреро маритимо (Correra maritimo (итал.) — курьер морской), по 18 на сто, и того всего на голландские деньги 713 флоринов гульден и 12 штиверов. Того ж числа оный же губернатор договорился с датским капитаном Буй Нельшен, чтоб ему нас свести на своем корабле, именуемом Соль, в Голландию и кормить с собою, и ежели за противным ветром или иного какого ради случаю зайдет в какие порты, непременно везде нас в пище содержать до Голландии; взять ему в Амстердам у князя Куракина по 31 пеции, чего будет 1502 флорина. И о всем вышеписанном губернатор дал письмо за своею рукою; а оные за 21 человека 651 взять оному корреспонденту Петре Тречао. О сем мы к князю Куракину того ж числа писали.

Генваря 28 числа получили мы письмо из Амстердама, от резидента господина Кристофера Брандта, в котором к нам пишет, чтоб нам взять в Кадиксе, у купца господина Лашкета по 50 ефимков на каждую персону для отправления до Голлландии. И по оному письму взяли мы только по 19 ефимков на персону, а по 31 ефимку от персоны велели ему, Лашкете, перевести в Амстердам для платежу за нас датскому капитану против вышеписанного договорного губернаторского письма. Того ж числа вышеозначенные заемные 63 добли купцу дон Изанбеше заплатили и от него заемное губернаторское письмо взяли назад; и о всем вышеписанном того ж числа писали мы до его сиятельства князя Куракина, тако ж и до резидента Бранта. И сверх того была об нас от резидента рекомендация, чтоб нам везде в Гишпании в деньгах верили, сколько понадобится на проезд.

Февраля 6 числа корабль наш был готов отходить в путь, но воспрещено указом королевским, чтоб никакому купеческому кораблю из порту не выходить, покуда не выйдет шквадра (Squadra (итал.) — эскадра) королевских кораблей.

12 числа пошло в Америку западную два корабля линейных да фрегат, на которых гардемаринов 40 человек, при бригадире дон Юзефе Павестер. При них же пошли купеческих 5 кораблей да одна тартана.

капитан Буй Нельшен патент имеет военный; людей на нем 50 человек. И пошли мы в путь того ж числа.

12 марта звали мы к себе аглицкий торговый корабль, палили из пушки, чтоб он парусы отменил и нас дожидался, от которого мы взяли сведения, сколь далече мы от земли. [413]

13 числа, по обычаю морскому, мы, убавя парусы, дожидали гамбургской флейты (Грузовое судно).

14 числа вошли в канал и шли возле Англии.

16 числа от полуночи стал ветер крепкий веять, которым мы вышли из каналу между мелей. Того ж числа от полудни стал ветер норд-вест с великим штурмом, в 6 часу пополудни стал штурм, и большой парус фок разодрало; и грот-рей, и фок-рей опустили и руль подвязали, и пустились на волю Божию, и понесло корабль на ост, к мели, к Голландской земле, понеже были от земли только 20 миль;

однако Бог сохранил: к полуночи ветер утих.

18 числа пошли мы на ост, понеже ветер противен и в Тексель идти не можно; и увидя лоцманов, звали их пушечной стрельбой к себе, перво просто, потом с ядрами, и легли на якорь. За провозку корабля дал капитан лоцманам 130 гульденов. Порт зовется Фан-Шлейссе; республичных 20 кораблей стоят военных в порте, раз-снащены.

19 числа поутру поехали мы с корабля, салютовали нас трижды, кричали “ура” и палили из трех пушек. От Фан-Шлейсса ехали мы на фурах до Бриля одну легу, от Бриля через залив 2 леги, местечко Маштенлян-Шлюссн, от того каналами Делфт 3 леги. От Гарлема до Амстердама 2 ? леги. Путь все каналами.

Князь Борис Иванович Куракин прибыл в Амстердам 27 числа. 28 числа его сиятельство дал нам пашпорты и письма к адмиралу Федору Матвеевичу (Апраксину) и определил нам ехать до Гамбурга водою, от Гамбурга до Данцига на ланкуге (Повозка.), от Данцига до Кенигсберга водою, от Кенигсберга до Риги на ландкуге, а в Ригу к губернатору Никите Ивановичу Репнину дал нам письмо, чтоб его сиятельство оправил нас от Риги на подводах в Ревель, или где обретается адмирал; а на проезд от Амстердама до Риги приказал нам выдать по 70 ефимков; а пашпорты и письма были нам даны по компаниям по 4 и по 3 человека в компании. Его же светлость приказал нам выдать кормовых денег по 6 гульденов на неделю, а гульден [414] содержит 4 гривны, и получили мы оные деньги марта с 20-го; и до отъезду его ж сиятельство дал нам рекомендацию в Гамбург к купцу, чтоб он нам в наеме чинил вспоможение. Мы ж его сиятельство просили, чтоб он приказал нам выдать на наши нужды оные по 31 ефимку на персону, которые мы возвратили господину резиденту Бранту, и он советовал господину резиденту, чтоб он нам те деньги выдал, понеже, по именному его царского величества указу, адмирал Федор Матвеевич писал к господину Брандту, чтоб он перевел нам в Гишпанию по 50 ефимков на человека; и господин резидент взял резолюцию, чтоб нам оные деньги выдать, понеже за наш проезд от Кадикса капитану деньги заплачены от князя Бориса Ивановича. Ему ж дали мы сказку в том, что которые мы деньги заняли было в Кадиксе, по 3 добли на персону, что мы, получа по 19 ефимков из Брантова векселя, оные заплатили и что по первой губернаторской ассигнации оных не платить; а деньги мы кормовые и подъемные брали от Фон-Левена, который бывал секретарь Соловьева.

30 числа господин резидент выдал нам по 31 ефимку на персону да в Кадиксе по его векселю взяли мы по 19, и того будет против письма адмиральского по 50 ефимков на человека, кроме тех, что на проезд дал по 4 ефимка на человека, и ведено нам, дожидався своего багажу, ехать, понеже багаж наш остался на корабле. А князю был указ, чтоб нас отправить в Петербург на голландских кораблях, а он нас отправил другим трактом, потому что оказии вскоре к Санкт-Петербургу морем не было, а хотя б и были, но опасно, чтобы шведы в Балтике не взяли в полон. В бытность нашу в Амстердаме были Андрей Федоров сын Хрущев да Иван Талызин, Алексей Вишняков, которые учились экипажеству и мехнике, да царского величества денщик Иван Андреев сын Толстой для покупки разных птиц; еще были человек с 40 школьников, которые учились всяким ремеслам — медному, столярному и судовым строениям, а приказаны оные были его величества агенту Фадербургу.

4 числа апреля Василий Татищев поехал по багаж в Геншвлейс, да по приказу князя Бориса Ивановича Фон-Левен дал ему шкипора и денег на проезд и рекомендацию к капитану.

8 числа Василий Татищев прибыл с багажом и денег издержал себе и шкипору на проезд и на провоз багажа 51 гульден.

12 числа апреля к вечеру поехали мы от Амстердама на яхте 14 человек, а 7 человек наших товарищей поехали на тялке. Дали мы на яхте за провоз и с пивом, кроме пищи, по червонному с персоны. Когда отъезжали, заплатили мы в казну посажгелт по шеленгу (Passage-geld (фр., нем.) — пошлина за проход; под “шеленгом” разумеется, конечно, известная монета шиллинг) с персоны, а провизию для пути имели свою. [415]

18 числа взошли в гамбургскую реку; на одной стороне Голштиния, а на другой Линебургия. Того ж числа легли мы на якорь возле линебургского городка Штаде и платили по облиге по 8 штиверов (Stuever (нем.) — мелкая монета, платить “по облиге”, то есть по обязанности, в силу обложения) с баула.

19 числа пришли к Гамбургу и ночевали за городом, в ардинарии (Ordinario (итал.) — почта, почтовый дом), понеже того дня не успели в город. От Амстердама до Гамбурга морем 60 миль немецких.

20 числа прибыли в Гамбург и по рекомендации были у Говерса, который отправляет за консула государевы дела. Гамбург — республика, под протекциею цесарской.

21 числа господин Питер Говерс дал нам совет, чтоб ехать чрез Берлин на почте, понеже ландсцуги не нашли, чтоб прямо ехать в Данциг. Товарищи наши при нас в Гамбург не приехали. Того ж 21 числа поехали из Гамбурга на ординарной почте — на фуре 6 человек да на экстраординарной почте — на двух фурах по 4 человека;

платили на ординарной почте по 6 штиверов с персоны на милю да на всякой перемене почтарю пост-гелт по 12 грошей с персоны, а перемена от перемены по 3 и по 4 мили немецких; а на экстраординарной почте платили на три лошади по 48 рейхсталер талер штиверов на милю с 4 человек, понеже в фуре сидит 4 человека, а имеют три лошади; да на всякой перемене за телегу по 4 штивера; а ехали и переменяли лошадей обе почты вместе и деньги платили вообще. От Гамбурга их владения — 7 миль. Берлин — столица прусского короля; червонный ходит 130 штиверов или грошей. Издержали мы денег на пищу по червонному да на проезд без мала 3 червонных с персоны; а пути от Гамбурга до Берлина 33 мили. От Говерса имели мы письма в Берлин к послу, графу Александре Гавриловичу Головкину. Прибыли мы в Берлин 24 числа поутру, и осматривали у нас багаж.

25 поехали мы из Берлина на экстраординарной почте на трех фурах. Платить до Данцига на 56 миль по ефимку на милю со всякой телеги да за телеги по 4 штивера на всякой перемене; всего до Данцига издержали от Берлина по 5 червонных, и с пищею. Господин посол Головкин дал нам подорожные, чтоб от Мемеля до Риги в Курляндии брать подводы без прогон. Владение прусское до Гданска, а 7 миль владение польское, понеже Данциг принадлежит республике Польской; а дорогой городок от городка в Пруссии по 3 и по 4 мили.

Прибыли во Гданск 30 числа и порядили до Кенигсберга яхту с персоны по получервонному, без пищи. Агент государев во [416] Гданске — Ертман, премьер-аудитор, и агент его величества другой — иноземец Куриус.

Поехали из Мемеля 8 числа и наняли до курляндской почты на 8 миль, дали по рейхсталеру с персоны.

9 числа по подорожной взяли на курляндской почте подводы.

Прибыли в Санкт-Петербург 22 числа. Расстояние от Риги (Без сомнения, до Дерпта) 202 версты, от Дерпта до Нарвы 141, от Нарвы 165, всего 510 верст (Счет не верен, должно быть 508 верст). Во весь вышеписанный вояж издержал я собственных 400 рублей да государевых 600 рублей. Каждый из нас по приезде в Петербург пристали у наших родственников, а я у капитана гвардии Семена Марковича Спицына.

Назавтра, собравшись вся наша компания ко мне на квартиру, пошли явиться генерал-адмиралу, а потом ко всем флагманам, находящимся в Петербурге, и ко всем присутствующим в Адмиралтейской коллегии. Все нас приняли весьма ласково, особливо Григорий Петрович Чернышев, который о вояже и службе нашей вне государства подробно и милостиво расспрашивал и обнадежил нас своим предстательством у его величества, подав нам, как отец, совет, чтобы просили генерал-адмирала быть представлены к государю, и [417] когда его величество из нас с кем говорить изволит, то чтоб мы по истине и без робости сказали, кто что знает и сколько кто преуспел в науках. За таковую его милость мы все, как не имущие никакого покровительства, а по нашему отлучению от отечества не токмо от равных нам возненавидены, но и от свойственников наших при первом случае насмешкою и ругательством по европейскому обычаю, в нас примеченному, осмеянные, благодарили Григория Петровича со слезами. Флагман Змиевич, человек в морской науке весьма искусный, любопытствовал у каждого из нас о нашем в навигации знании и, сколько приметить можно, Кайсарова и моими ответами был довольнее.

Назавтра пошли мы в Адмиралтейскую коллегию и ожидали прибытия генерал-адмирала, который, приехав и нас увидя, сказал, что он об нас доложит, и когда приказано будет, чтобы явились в коллегию, а ныне б шли по домам.

26 числа была ассамблея на почтовом дворе, на которой генерал-адмирал государю об нас докладывал, и от него получили повеление, чтоб нам быть представленным завтра в Адмиралтейской коллегии, почему мы и получили от коллегии приказ явиться в 5 часов в коллегию. Не знаю, как мои товарищи оное приняли, а я всю ночь не спал, готовился, как на Страшный суд.

И по сему приказу собрались мы в назначенное время в коллегию, а между тем присутствующие съезжались, из коих генерал-адмирал, идучи мимо, сказал нам: “Я вас теперь государю представлю”. А через малое время потом приехал Григорий Петрович Чернышев и, остановясь с нами, говорил то же, что и в своем доме, и ласковым и милостивым сим разговором убавил нашего страха. Наконец и его величество прибыть изволил, но не тем путем, которым мы его ожидали; потому мы и не имели счастия путь его видеть. В 7 часов впустили нас в присутственную палату. Мы его величеству поклонились в ноги, а прочим в пояс. Он, будучи или немощен, или невесел, чего я не знаю, изволил спросить нас только, имеем ли мы от командиров тамошних атестаты и все ль на галерах или иные и на кораблях служили. Получив на сие ответ, оборотясь к генерал-адмиралу, изволил сказать следующее: “Я хочу их сам увидеть на практике, ныне напишите их во флоте гардемаринами”. Не успел последней речи государь еще окончить, как великодушный покровитель всех бедных, Григорий Петрович, очень громко сказал его величеству: “Грех тебе, государь, будет: люди по воле твоей бывши отлученные от своих родственников в чужих краях, и по бедности их сносили голод и холод и учились, по возможности желая угодить тебе и по достоинству своему и в чужом государстве были уже гардемаринами, а ныне, возвратясь по твоей же воле и надеясь за службу и науку получить награждение, отсылаются ни с [418] чем и будут наравне с теми, которые ни нужды такой не видали, ни практики такой не имели”. Его величество на сие изволил ему ответствовать: “Я их награжу; пусть только одну кампанию прослужат!” — “Но легко ль, государь, гардемаринами служить, — сказал Григорий Петрович, — таким, кои из них есть достойны управлять кораблем или галерою?” Государь спросил его: “Кто ж бы такие были, кто б так достоин?” Он нимало ни мешкав: “Кукарин (В публикации Л. Н. Майкова неверно: Кайсаров. — Примеч. ред.) и Неплюев”. Сии слова наполнили меня благодарностию, радостию и страхом, и так меня замешало, что я уже после приметил, что государь, желая, чтоб нас двоих ему указали, и обоих изволил пристально осматривать и потом, помолчав немного, изволил приказать записать свой указ, чтоб в коллегии было в будущем месяце полное собрание, при котором нас всех как в навигации, так и в прочих науках и языках экзаменовать, при чем он и сам быть желает; а потом нас вон выслали. Мое попечение было первое — бежать в дом Григория Петровича Чернышева и благодарить его за оказанную мне милость, что я и исполнил; а сия милость тем больше ко мне оказана, что я никакого свойства, ни знакомства с ним не имею, и никакого такого у меня не было, кто б ему за меня слово замолвил. Все сие значит великодушное его сердце и человеколюбивую его душу. А с нами разговаривал он как с ровными, не допуская нас и поклониться себе. Сие значит его смиренномудрие и что он, в великом чине будучи, тем не гордится, а употребляет оный в пользу и к показанию милостей к беспомощным. Пишучи сие, я мешаю благодарные мои слезы к нему с чернилами, да благословит его и весь дом его Господь Бог изобильными Своими щедротами. Во ожидании означенного экзамена упражнение мое было в приуготовлении себя к оному.

30 июня прислан к нам от коллегии приказ явиться 1 июля на экзамен. Мы, собравшись у коллегии, дожидались повеления. В 8 часов государь приехал в одноколке и, мимо идучи, сказал нам:

“Здорово, ребята”. Потом, чрез некоторое время, впустили нас в асамблею и генерал-адмирал приказал Змиевичу напредь расспрашивать порознь, что кто знаете о навигации. Потом, как дошла и моя очередь (а я был, по условию между нами, из последних), то государь изволил подойти ко мне и, не дав Змиевичу делать задачи, спросил: “Всему ли ты научился, для чего был послан?” На что я ответствовал: “Всемилостивейший государь, прилежал я по всей моей возможности, но не могу похвалиться, что всему научился, а более почитаю себя пред вами рабом недостойным и того ради прошу, как пред Богом, вашея ко мне щедроты”. При оказывании сих слов я стал на колени, а государь, оборотив руку праву ладонью, дал [419] поцеловать и при том изволил молвить: “Видишь, братец, я и царь, да у меня на руках мозоли; а все от того: показать вам пример и хотя б под старость видеть мне достойных помощников и слуг отечеству”. Я, стоя на коленях, взял сам его руку и целовал оную многократно, а он мне сказал: “Встань, братец, и дай ответ, о чем тебя спросят; но не робей; буде что знаешь, сказывай, а чего не знаешь, так и скажи”. И оборотясь к Змиевичу, приказал расспросить меня; а как я давал ответы, то он изволил сказать Змиевичу: “Расспрашивай о высших знаниях”. И по окончании у всех расспросов тут же пожаловал меня в поручики в морские, галерного флота и другого — Кайсарова, а и других также пожаловал, но ниже чинами. Чрез малое потом время указал государь определить меня, Неплюева, смотрителем и командиром над строющимися морскими судами, по каковому случаю видел я государя почти ежедневно, и всякий раз благоволил со мною разговаривать о всяких вещах и случаях. И от флагманов — Григорья Петровича Чернышева, к которому я во всякое свободное время хаживал, и от Змиевича слыхал, что: “Государь-де тобою, господин поручик, является доволен и изволит говорить, что в этом малом путь будет”. Они же мне подавали советы, чтоб я прилежал к своему делу и был бы исправен: “То-де его величество тебя не оставит; только будь проворен и говори правду и ничего не солги, хотя бы что и худо было; он-де больше рассердится, буде что солжешь”. Их слова и вправду явились. Однажды я пришел на работу, а государь уже прежде приехал. Я испужался презельно и хотел бежать домой больным сказаться, но, вспомянув тот отеческий моего благодетеля совет, бежать раздумал, а пошел к тому месту, где государь находился; он, увидев меня, сказал: “Я уже, мой друг, здесь!” А я ему отвечал: “Виноват, государь, вчера был в гостях и долго засиделся и оттого опоздал”. Он, взяв меня за плечо, пожал, а я вздрогнулся, думал, что прогневался: “Спасибо, малый, что говоришь правду: Бог простит! Кто бабе не внук! А теперь поедем со мной на родины”. Я поклонился и стал за его одноколкою. Приехали мы к плотнику моей команды и вошли в избу. Государь пожаловал родильнице 5 гривен и с нею поцеловался; а я стоял у дверей; он мне приказал то же сделать, а я дал гривну. Государь спросил бабу-родильницу: “Что дал поручик?” Она гривну показала, и он засмеялся и сказал: “Эй, брат, я вижу, ты даришь не по-заморски”. — “Нечем мне, царь государь, дарить много; дворянин я бедный, имею жену и детей, и когда бы не ваше царское жалованье, то бы, здесь живучи, и есть было нечего”. Государь спросил, что за мною душ, и где испомещен? Я все рассказал справедливо и без утайки. А потом хозяин поднес на деревянной тарелке в рюмке горячего вина; он изволил выкушать и заел пирогом с морковью. А потом и мне поднес хозяин; но я от роду не пивал горячего, [420] не хотел пить. Государь изволил сказать: “Откушай, сколько можешь; не обижай хозяина”. Что я и сделал. И из своих [рук] пожаловал мне, отломя кусок пирога, и сказал: “Заешь! Это родимая, а не италиянская пища”. Потом изволил поехать, а я домой пошел обедать.

Был я также, по указу государеву, для переводу у чужестранных министров, когда их трактовали на новоспущенном корабле, и когда государь изволил съезжать с оного, то пожаловал, мимо идучи, мне поцеловать руку.

1721 года, генваря в первых числах, был трактамент для всех бояр и для морских и гвардии офицеров, почему и я тут был. Мы, отобедав прежде, из-за столов встали, и я и со мною несколько человек вошли в ту камору, где государь сидел еще за столом; государь был очень весел и по малом времени изволил начать разговор, что ему потребен человек с италиянским языком — послать в Царьград резидентом. Александр Гаврилович отвечал, что он такого не знает, а Федор Матвеевич говорил, что он такого знает и очень достойного, но то беда, что очень беден. Государь отвечал, что бедность не беда. “Этому помочь можно скоро, но кто тот такой?” Федор Матвеевич сказал: “Вот он за тобою стоит”. — “Да их стоит за мною много”, — сказал государь. Федор Матвеевич отвечал: “Твой хваленый, что у галерного строения”. Он оборотился и, глядев на меня, изволил сказать: “Это правда, Федор Матвеевич, что он добр, но мне хотелось его у себя иметь”. Я поклонился государю; а он, подумав, изволил приказать, чтоб меня во оную посылку назначить; и при сем из-за стола встали, а меня адмирал поздравил резидентом и, взяв за руку, повел благодарить к государю. Я упал ему, государю, в ноги и, охватя оные, целовал и плакал. Он изволил сам меня поднять и, взяв за руку, говорил: “Не кланяйся, братец! Я ваш от Бога приставник, и должность моя — смотреть того, чтобы недостойному не дать, а у достойного не отнять; буде хорош будешь, не мне, а более себе и отечеству добро сделаешь; а буде худо, так я — истец; ибо Бог того от меня за всех вас востребует, чтоб злому и глупому не дать места вред делать; служи верою и правдою! В начале Бог, а при нем и я должен буду не оставить”. Сие говоря, оборотясь, изволил молвить: “Кого ж я возьму на его место?” И с тем словом опустил свою руку, а я при сем целовал оную; и изволил от меня отдалиться. Благотворитель мой Григорий Петрович меня обнял и целовал от радости; а я не могу ему промолвить ни слова.

25 генваря из коллегии Иностранной прислан именной указ, дабы меня из Адмиралтейской коллегии прислать во оную для посылки резидентом ко двору султана турского в Константинополь.

26 генваря в Коллегии иностранных дел учинен мне, Неплюеву, оклад резидентский на год по три тысячи рублей; на подъем пожаловал государь тысячу рублей, а те деньги ведено принять в Москве, [421] а инструкция дана из оной же коллегии февраля 26 числа, которого дня я имел отпускную аудиенцию, при коем случае его величество изволил поступать со мною с отменною милостию, обнадеживал своею государскою милостию и, прощаясь со мною, поцеловал меня в лоб и изволил сказать последнее таковое слово: “Прости, братец, кому Бог велит видеться!” О разговорах, при том бывших, не описую, потому что запамятовал, с единой стороны от того, что я обрадован был таковым милостивым местом и отпуском; с другой стороны, я совершенно был вне себя от печали и от слез, с ним, государем, прощаясь. Потом был я для прощания у господ министров, которые меня все обнадеживали своею помощию, а я просил их о неоставлении меня, потому что я сих министерских дел не отправлял. Был я также у всех наших морских командиров, кои меня также весьма ласково отпустили. Господина Змиевича просил я о неоставлении в случаях нужных жены моей и деревнюшек. Пришед к генерал-адмиралу прощаться, донес ему, что я отъезжаю и просил его о неоставлении меня по заочности; он мне на сие только сказал: “Дурак!” Я, поклонясь его сиятельству, докладывал, что не знаю, чем его прогневал, а он мне на то отвечал то же слово: “Дурак!” На что я уже и не посмел ничего говорить, а он, помолчав, сказал: “С чем ты жену да детей оставляешь? Ведь им только что по миру ходить; для чего ты не просил государя, чтоб давать в твое отсутствие по окладу твоего чина им от нас жалованья?” Я ему на то докладывал, что того не посмел да и не думал; а он, выслушав сие, закричал на меня: “Потому-то ты и дурак! Да добро, помиримся и простимся с тобою! Коли будешь хорошо служить, так государь тебя не оставит и наградит; он и вчера со мною говорил; прикажи же жене своей, что ежели ей в чем нужда будет, то б ко мне за всем присылала, сколько ей будет надобно; я и деньгами ссужать буду”. Я доложил на сие его сиятельству, что я жену намерен отправить в деревню, ибо здесь себя содержать не можно. “Ну, так вели ей ко мне писать, — сказал на то генерал-адмирал, — я всякую ей помощь сделаю”. Простясь я с ним, для того ж пошел к Григорью Петровичу Чернышеву; сей добродетельный муж прощался со мною, как с кровным, и дал мне еще отеческое наставление, чтоб я служил и отправлял дело мое с подлежащею верностию: “А прежде-де отъезда твоего сходи к Остерману и с ним ознакомься: он по вашим делам у государя в отменности; а я-де за тебя его уже просил, чтоб он тебя любил и чтоб дал тебе наставление, как тебе поступать”. А сверх того и такое сделал мне благодеяние: из деревень его замосковных Ерополец был отдан в рекруты во флот один крестьянин, именем Афанасий, который по той причине жил в доме Григорья Петровича и всему был обучен и весьма проворен; того он дал мне вместо денщика, а моего денщика взял на то место, уверив меня, [422] что я на сего человека могу во всем положиться. Простясь я с моим благодетелем, был у Остермана, который меня принял также весьма ласково и дал мне на многие случаи поучения, о чем я прежде по истине и не думал.

Из Санкт-Петербурга выехал я, и при мне сын мой Адриан, бывший тогда по 9 году, марта 9 числа 1721 году и заехал в деревню мою в сельцо Поддубье и, тут 2 дни пробыв, оставив жену мою и сына моего Ивана и дочь Марью, сам отправился в путь, оставя жену мою беременну, которая и родила дочь Марфу, коя умерла вскоре. Приехав в Москву, получил я пожалованные деньги и закупил потребное; и тут я увидел, каким проворным и усердным человеком наградил меня Григорий Петрович.

1721 года сентября 8 числа прибыл я в Царьград и октября 17 числа имел купно с прежним посланником Даниловым аудиенцию у султана турецкого Ахмета, на коей о себе подал верющую грамоту, и прежде были на аудиенции у визиря его Ибрагима.

Того ж году октября 22 числа его царское величество Петр Первый самодержец всероссийский изволил восприять императорский титул, и с того времени начали писать во всех письмах императором.

1722 года октября 31 дня отправил я сына моего Адриана и при нем дядькою вышеписанного Афанасья еропольского чрез Мальту и Францию в Голландию для науки, а в Голландию рекомендовал его послу князю Куракину.

Сентября 12 числа того ж году его величество заключил трактат с персидским шахом Тахмасебом. Вследствие вышеписанного полномочия происходили с турецкими министрами рейс-ефендием Мегметом да Хаджи-Мустафою-ефендием многие конференции, и наконец 1724 года июня 27 дня заключил я, Неплюев, под медиациею того посла марки де-Бонака, о персидских делах трактат, а теми разменялся с самим визирем Ибрагим-пашою, при чем визирь подарил мне шубу соболью да лошадь с убором. [423]

“Милостивый ко мне государь Григорий Петрович! Ваше превосходительство первая причина моего благополучия, и я, по милостивому вашему предстательству, пожалован чином и награжден местом сверх моего достоинства; ныне же нахожусь, что, отпуская сего курьера и во ожидании — как мои дела приняты будут, в безмерном страхе, и если оные, к несчастью моему, не угодны окажутся его императорскому величеству, то по истине я жить более не желаю, но вам до последней минуты жизни с совершенным благодарным высокопочитанием пребуду”.

“Милостивый государь Андрей Иванович! При отъезде моем милостиво меня обнадежить изволили не оставлять меня вашею протекциею, а как ныне, при получении сего курьера, вам, милостивый государь, к тому есть пространный случай, то о показании ва-шея ко мне милости и прошу покорно. Ей, ей, Богом свидетельствуюсь, что весь смысл мой употребил сделать его императорскому величеству угодное; но как принято будет и мог ли я предусмотреть все виды пользы, того не знаю, и сие меня мучит смертельно, и доколе не возымею на оное ответа, в страдании останусь; и потому вас, милостивый государь, покорно прошу оказать ко мне и ту милость — уведомить меня, не умедля, ибо коллежское отправление так быть не может; а я за все то иным ничем воздать не имею, как славить вашу милость и до последнего издыхания пребыть со искреннейшею благодарностию и высокопочитанием”.

“Милостивый государь мой Иван Иванович! Не имел я желанного случая оказать вам мои услуги по причине присланной пиесы вашей с господином Мальцевым, потому что пакет ваш и письма все партикулярные распечатаны в коллегии того ж дня в присутствии императора; я только предварительно вас могу уведомить и поздравить, что его императорское величество не токмо в том поступок ваш опробовать, но и наградить вас чином, деревнями и для фамилии вашей жалованьем соизволил. Позвольте ж мне вас со всем тем поздравить, а себе испросить у вас время по доказательству услугами моими самым действием того почтения, с коим я есмь и пребуду навсегда при должном почтении”.

Сие письмо получил я, будучи на асамблеи у цесарского министра, и с сего часа начало проходить мое уныние, в котором я был с самого дня заключения трактата. [424]

Августа 29 числа получил я указ, что его императорское величество, выслушав присланные письма с Мальцевым, опробовать мой поступок в том изволил и меня пожаловал: 1) капитаном морским 1 ранга; 2) деревнями в Устюжно-Железопольском уезде 400 душ; 3) жене и детям моим производить от Адмиралтейской коллегии жалованье полное по морскому моему чину; 4) сыну моему Адриану, находящемуся в Голландии, жалованья по 300 рублей на год с повелением обучаться ему математическим и прочим наукам. С ратификацией на оный трактат к Порте прислан генерал-майор Александр Иванович Румянцев.

1725 году в феврале месяце получил я плачевное известие, что отец отечества, Петр, император 1-й, отыде сего света. Я омочил ту бумагу слезами, как по должности о моем государе, так и по многим его ко мне милостям, и ей-ей, не лгу, был более суток в беспамятстве; да иначе бы и мне и грешно было: сей монарх отечество наше привел в сравнение с прочими; научил узнавать, что и мы люди;

одним словом, на что в России ни взгляни, все его началом имеет, и что бы впредь ни делалось, от сего источника черпать будут; а мне собственно, сверх вышеписанного, был государь и отец милосердный. Да вчинит Господь душу его, многотрудившегося о пользе общей, с праведными!

1727 году ее императорское величество государыня императрица Екатерина Алексеевна изволила жену мою повелеть, по прошению моему, отпустить в Царьград и на дорогу пожаловала 500 руб. и в провожатые с нею повелела отпустить с жалованьем флота лейтенанта Василья Ивановича Татищева, ее двоюродного брата, да прапорщика Наковальнина, и подводы до Киева с казенными прогонами; а того ж году августа 15 дня прибыла в Царьград.

1728 году июля 17 числа его императорское величество Петр II пожаловал меня, Неплюева, в галерный флот капитан-командором.