ТОМАС МОР

ИСТОРИЯ КОРОЛЯ РИЧАРДА III

«А чародейством этим занимается, — сказал тогда протектор, — не кто иной, как жена моего брата и вместе с ней другие!» Так он сказал о королеве.

При таких словах многие из лордов, которые стояли за королеву, пришли в сильное замешательство. Зато лорд Гастингс (В 1565 добавлено: «которого одного только и ждала уже казнь») был в душе гораздо больше рад, что виновницей оказалась она, а не кто-нибудь из друзей; и Сердце его лишь роптало, что он не был в это посвящен заранее, — ведь когда перед этим были схвачены и приговорены к смерти родственники королевы, то делалось это с его согласия, и он сам велел их [114] обезглавить в Помфрете ⁶⁴, не зная, что в тот самый день ⁶⁵ его самого велено обезглавить в Лондоне.

Затем протектор сказал: «Все вы сейчас увидите, каким образом эта колдунья и ее ведьма-советчица, жена Шора ⁶⁶, с их присными иссушили мое тело своим колдовством и чародейством!» И тотчас он подтянул рукав своего кафтана до локтя и показал свою левую руку, совершенно высохшую и маленькую, но лишь потому, что она всегда такой и была.

Тут каждый в душе почувствовал приближение беды, понимая, что его затевается новая распря. Все хорошо знали, что королева слишком умна, чтобы заниматься подобными глупостями; а если бы даже и захотела,-то в советницы она бы взяла кого угодно, только не жену Шора, которую она ненавидела больше всех за то, что король, ее муж, любил ее больше всех любовниц. Да и не было здесь человека, который бы не знал доподлинно, что рука у него всегда была больной, с самого рождения. Тем не менее, лорд-чемберлен (к которому после смерти короля Эдуарда перешла жена Шора: он был в нее влюблен без ума еще при жизни короля, однако, говорят, сторонился ее из почтения к королю или ради верности другу) ответил и сказал:

«Несомненно, милорд, если они так ужасно поступили, они заслуживают ужасного наказания».

«Вот оно что!—воскликнул протектор. — Вижу я, как ты служишь мне: «если бы, да кабы!» Я сказал тебе, что они так сделали, и я за это расправлюсь с тобою, предатель!» И, словно в великом гневе, он с грохотом ударил кулаком по столу.

Услыхав этот знак, за стеной палаты кто-то закричал: «Измена!», дверь распахнулась, и ворвались вооруженные воины, толпой заполнив всю палату до отказа. И тогда протектор (В 1565 добавлено: «коснувшись рукою Гастингса») сказал: «Я арестовываю изменника!»

«Как, милорд? Меня?!» — воскликнул Гастингс.

«Да, изменник!» — ответил протектор.

Кто-то другой бросился к лорду Стенли (В 1565 иначе: и «тотчас некий Миддлтон ⁶⁷ замахнулся на графа Дерби секирой... и хоть он и уклонился от удара, быстро скользнув вниз, но кончик острия его задел, и он весь залился кровью из раны»), тот отпрянул от удара и свалился под стол. Если бы не это, голова его была бы расколота до зубов: хоть он и быстро отпрянул, все же на ушах у него показалась кровь (В 1565 Добавлено: «Граф и напавший на него однажды поспорили из-за некоторых владений, и поэтому многолетняя вражда возникла между ними. То ли силон,. то ли по суду граф выдворил Миддлтона из его поместья, и тот, позволив себе слишком многое, решился в чужом деле утолить свою обиду»).

Затем они все были быстро разведены по разным палатам (В 1565 иначе: «Тут же были арестованы остальные бароны и епископы и во избежание сговора разведены по разным местам»)_; исключая лорда-чемберлена, которому протектор приказал не медлить и [117] поторопиться с исповедью. «Клянусь святым Павлом, — сказал он, — я не сяду обедать, пока не увижу тебя без головы!» Ему было запрещено спрашивать, в чем дело; с трудом он нашел случайного священника и сделал краткую исповедь, — на более длинную ему не дали времени, потому что протектор спешил к обеду, а не мог сесть за стол, пока не будет выполнена его клятва. Потом он был приведен (В 1565: «Поэтому по приказу герцога Бэкингема (которого осужденный на коленях умалял о пощаде), едва успев исповедаться, он был доставлен...») на зеленый луг близ часовни в Тауэре, здесь его голову положили на длинное бревно, и она была отрублена. А затем тело вместе с головой похоронили в Виндзоре рядом с телом короля Эдуарда. Помилуй, господи, души их обоих!

Здесь следует рассказать удивительный случай — то ли предостережение о том, чего лорду-чемберлену следовало избегать, то ли знамение о том, чего он не мог избежать (В 1565 иначе: «Заслуживают внимания некоторые сновидения, предвещавшие ему смерть,— считать ли их божьими предостережениями от опасностей или знаменьями необоримой . судьбы; а может быть, это вещая душа в смутных образах предсказывает грозящие бедствия, пока чувства погружены в сон, и так предуказывает будущие события телу»). В полночь накануне смерти лорд Стенли прислал к нему с великой спешностью тайного гонца с просьбой тотчас встать-и бежать вместе с ним: ждать некогда, ему приснился ужасный сон (1565 пространнее: «потому что в страшном сне его хозяину явилось грозное видение: им обоим (страшится он) оно предвещает в будущем беду, если они не спасутся бегством»); ему показалось, что вепрь ⁶⁸ своими клыками так истерзал им обоим головы, что кровь потекла у них по плечам. А так как вепрь был в гербе у протектора, то этот сон показался ему таким страшным, что он решил не мешкать долее, но седлать коня и вместе с лордом Гастингсом, если тот согласен, той же ночью пуститься прочь, чтобы к рассвету быть уже вне опасности. Но лорд Гастингс сказал гонцу так: «О добрый лорд! Неужели милорд, твой господин, так заботится о безделицах, так верит снам? Ведь это или призраки его собственного страха, или ночное отражение его дневных забот. Скажи ему, что верить в такие сны попросту нечестиво. Если же они служат знамениями грядущего, то не кажется ли ему, что они с таким же успехом сбудутся и в случае нашего бегства, если нас схватят и вернут, — ведь за беглеца заступиться некому! Вот тогда-то вепрю и будет предлог вцепиться в нас своими клыками: кто бежит, тот ведь в чем-нибудь да виновен. Поэтому либо здесь нет опасности, и нам никто не угрожает; либо если опасность есть, то она страшней бегущему, чем оставшемуся. Если же погибель наша неизбежна, то пусть лучше люди увидят, что нас обманом погубили враги, а не думают, что причиной тому наша собственная глупость или трусость. Ступай же к своему господину, человек, и передай ему от меня привет, и пусть он будет спокоен и ничего не боится: в том человеке, которого он подозревает, я уверен, как в своей собственной руке». — «Да [118] поможет этому бог, сэр», — сказал гонец и отправился в обратный путь (В 1565 добавлена: «Истинность этого знамения оказалась подтвержденной десятью часами позже, когда были схвачены и он, и Стенли (который тоже раздумал бежать), не послушавшиеся этого вещего сна»).

Известно также, что в то самое утро, когда он был обезглавлен, его лошадь по дороге в Тауэр два или три раза споткнулась так, что едва не упала. Подобное, как всякому известно, повседневно случается и с теми, кому никакое несчастье не грозит, однако по старинному преданию и суеверию в этом усматривается знак, не раз уже несомненно предвещавший очень большую беду.

Следующий пример был уже не предостережением, а вражескою угрозою. В то утро, прежде чем он встал, пришел к нему один рыцарь, якобы из почтительности, чтобы сопровождать его в совет, но на самом деле присланный протектором, дабы его поторопить, ибо с протектором был он в тайном сговоре ради этой цели. В то время это был средний человек, а теперь достиг великой власти. И вот, когда случилось лорду-чемберлену по дороге остановить свою лошадь на Тауэр-Стрит и побеседовать со священником, которого он встретил, то этот рыцарь нарушил их беседу и шутя сказал ему так: «Милорд, я прошу вас продолжить путь: зачем вам столько толковать с этим священником? Ведь пока еще священник вам не надобен!» Этой насмешкою он словно хотел сказать: «а скоро понадобится!» Но лорд так мало в это вдумался и так мало почувствовал сомнений, что никогда в жизни он не был так бодр и весел; а такое настроение само по себе часто, сулит большие перемены. Пусть меня лучше постигнет что угодно, только не эта праздная уверенность человеческого ума накануне смерти!

У самой пристани Тауэра, так близко от того места, где так скоро отлетела его голова, ему встретился некий глашатай Гастингс, его однофамилец ⁶⁹. И, повстречав его там, лорд припомнил другое время, когда им случилось обоим встретиться подобным же образом и на этом же месте (и добавлено: «и он поведал ему свою печаль и страх»). В то прежнее время лорда-чемберлена обвинил перед королем Эдуардом лорд Риверс, брат королевы (В 1565 добавлено: «в том, что он замышлял предать французам Калэ, в котором он был наместником. И хотя, как потом обнаружилось, это обвинение было чистейшей выдумкою, вначале казалось, что Гастингс находится в большой опасности. Дело в том,-что он обошел в этой должности Риверса, которому она была наверное обещана и который на нее надеялся, и он, разозлившись, через ночные речи королевы донес это коварное обвинение до монарших ушей»), так что некоторое время (хотя и недолгое) он был в немилости у короля и сильно боялся за себя. И так как теперь он встретил этого глашатая на том месте, где когда-то опасность так удачно его миновала, он с большим удовольствием заговорил с ним о том, о чем они говорили здесь, когда он был в Тауэре. Он сказал: «А, Гастингс! Помнишь ли ты, как однажды я здесь тебя встретил с нелегким сердцем?» — «Да, милорд, — ответил тот, — это я помню отлично; что ж, поблагодарим бога, враги ваши не снискали этим добра, а вы не [120] получили вреда». — «Ты мог бы сказать это еще вернее, — молвил лорд, — если бы ты знал столько, сколько я знаю о том, что пока известно лишь немногим, но вскоре откроется многим». Он имел в виду недавно арестованных лордов из родни королевы, которые в этот самый день ⁷⁰ должны были быть обезглавлены в Помфрете: это он знал хорошо, а о том, что топор уже повис и над его собственной головой, не догадывался. «Право же, приятель, — продолжал он, — никогда у меня не было столько горя, и никогда надо мной не было такой опасности, как тогда, когда мы с тобою здесь встретились. И вот как все переменилось: теперь в опасности находятся мои враги (как ты об этом вскоре узнаешь поподробнее), а я еще никогда в жизни не был так весел и так далек от беды». О милостивый боже! Так слепа наша смертная природа: когда человек больше всего боялся, он был в полной безопасности, а когда уверился было в своей безопасности, то не прошло и двух часов, как он лишился головы.

Так окончил свою жизнь этот достойный человек, добрый рыцарь и дворянин, пользовавшийся таким вниманием у государя, живший на широкую ногу, прямой и откровенный с врагами, а с друзьями скрытный; его просто было обмануть, так как из-за доброго сердца и мужества он не умел предвидеть опасностей. Муж любящий и горячо любимый, верный и доверчивый, в этой доверчивости своей оказался он неумерен.

Тотчас молва о кончине этого лорда быстро побежала по городу, а потом и еще дальше, свистя, как ветер, в уши каждому человеку ⁷¹. Но протектор, намереваясь набросить некий покров на совершенное, тотчас после обеда послал со всей поспешностью созвать в Тауэр виднейших людей со всего города. Чтобы их принять, он надел вместе с герцогом Бакингемом старые и плохо скованные доспехи — такие, что никто бы не подумал, что они удостоили бы надеть их на плечи, если бы не какая-то внезапная опасность. И затем протектор объявил им, что лорд-чемберлен и его сообщники замышляли во время совета в этот день убить врасплох и его, и герцога, а что они намеревались делать далее, о том еще неизвестно. Об этой их измене он ничего не знал прежде десяти часов нынешнего утра. Такая внезапная опасность и заставила их надеть для защиты первые попавшиеся доспехи. Но бог помог им, и несчастье обернулось против замысливших. Эту весть и велел он разнести повсюду. И все дали на это самый учтивый ответ, словно никто и не усомнился в том, во что никто не верил (В 1565 подробнее: «(каждый) превозносил их мужество, хвалил милосердие, поздравлял со спасением, но молча и про себя они испытывали только отвращение как к преступлению, так и к его свершителям»).

Однако для дальнейшего умиротворения людских умов он тотчас после обеда спешно послал глашатая, чтобы от имени короля огласить по городу объявление. В нем говорилось, что лорд Гастингс и его различные сообщники с изменнической целью сговорились в этот день убить лорда-протектора и герцога Бэкингема, заседавших в совете, а затем взять власть над королем и королевством на свое усмотрение, чтобы без помехи [121] обирать и грабить, кого им будет угодно. В объявлении много было сказано и другого, чтобы очернить лорда-чемберлена: он-де был дурным советником отцу короля и дурным своим обществом, коварным сводничеством и недобрым примером подстрекал его ко многим поступкам, пятнавшим его честь и вредившим всему королевству, в особенности же к порочной жизни и безмерному изнурению тела со многими женщинами я более всего с женой Шора, которая была ему самой тайной советчицей в этой гнусной измене, с которой он спал и раньше, спал и в последнюю свою ночь перед смертью; поэтому не диво, что такая недостойная жизнь привела его к столь злополучной кончине. Казни он был подвергнут по наистрожайшему распоряжению его королевского высочества и его почтенного и преданного совета как за его пороки, открыто проявившиеся в этой коварно затеянной измене, так и затем, чтобы отсрочка казни не смогла подтолкнуть других злонамеренных соучастников заговора собраться и восстать для его освобождения. Такие замыслы теперь благодаря вполне им заслуженной казни мудро предотвращены, и все королевство должно божьей милостью пребывать в добром спокойствии и мире. Объявление это сделано было всего лишь через два часа после того, как лорд-чемберлен был обезглавлен; но оно было так тщательно составлено и так красиво выписано на пергаменте такой искусною рукой (что само по себе дело долгое), что и ребенку было совершенно ясно: все это было приготовлено заранее. Всего промежутка между казнью и объявлением едва достало бы и для того, чтобы все это только записать, будь то хоть бы на бумаге, второпях и кое-как. Поэтому когда при чтении объявления нечаянно случился один школьный учитель при соборе св. Павла и сравнил в уме краткость времени с пространностью речи, то Он сказал соседям: «Славное дело, да не быстро ли поспело?» — на что один купец ответил ему: «Это писалось по предвидению» (В MS Arundel иначе: «И хоть суровость событий, казалось, не допускала никаких шуток, один школьный учитель не без остроумия высмеял образцовую нелепость того указа: слушая среди толпы то, что ей читалось, он сравнил краткость времени с пространностью писания и трудом писавших и сказал на это кстати строку из Теренция: «Что-то вышло. Дав, неладно у тебя со временем!»).

Тотчас после этого, движимый будто бы гневом, а на самом деле жадностью, протектор послал людей к дому жены Шора ⁷² (которая там жила одна, без мужа), отобрал у нее все, что она имела, ценностью свыше двух — трех тысяч марок, а ее отправил в тюрьму ⁷³. А немного спустя он выставил обвинение, что она умышляла его околдовать и была в сговоре с лордом-чемберленом, чтобы его убить; когда же стало ясно, что в этом нет ни следа правдоподобия, тогда он подло обвинил ее в том, чего она сама не могла отрицать, так как все знали, что это правда, хоть и все потешались, слыша какой великой это вдруг стало виной: в том, что она нецеломудренна телом. И по этой-то причине сей воздержный, сей чистый и непорочный правитель, прямо с неба ниспосланный в наш порочный мир для исправления людских нравов, вынудил лондонского [122] епископа наложить на нее всенародное покаяние — идти в воскресной процессии перед крестом и со свечой в руках. Шла она очень женственно, с видом и поступью самыми чинными, и хоть на ней не было никаких украшений, ничего, кроме платья, она была мила и прекрасна, потому что от взглядов толпы лицо ее покрылось румянцем стыда, прежде ей почти незнакомым; таким образом, этот великий позор принес ей много славы среди тех, кто больше желал ее тела, чем думал о ее душе. И даже многие достойные люди, которые осуждали ее образ жизни и были рады видеть грех исправленным, все же больше сочувствовали ей в наказании, чем радовались ему, так как скоро поняли, что протектор учинил это скорее злонамеренно, чем из любви к добродетели.

Эта женщина родилась в Лондоне, была окружена достойными друзьями, честным образом воспитана и очень хорошо выдана замуж — кое-что было сохранено родителями лишь сыну. Муж ее был почтенный горожанин, молодой, красивый, с большим состоянием. Но так как сочетались они раньше, чем она созрела для этого, то она и не могла любить того, кого ей не пришлось желать. Оттого, по-видимому, и склонилась она так легко к вожделению короля, когда тот пожелал ее иметь. Как бы то ни было, блеск королевского сана, надежда на яркое платье, легкую жизнь, всяческие удовольствия и прочие выгоды распутства оказались способными быстро подчинить мягкое и нежное сердце. Когда же король овладел ею, то муж ее, человек почтенный, понял что к чему и не стал посягать на королевскую любовницу, всецело оставив ее королю (В 1565 добавлено: «Настолько учтивее он был, чем другие, чьи права на эту женщину были далеко не столь бесспорными»). А после смерти короля она перешла к лорду-чемберлену, который любил ее и в дни, когда король был жив, но воздерживался от нее либо из почтения, либо из преданности другу.

Она была красива и миловидна (В 1565 подробнее: «у нее был прекрасный цвет кожи, редкая красота во всем лице, в особенности же дивно привлекательны были ее глаза»), телом она не оставляла желать лучшего, разве что можно было пожелать побольше роста. Так говорят те, кто знал ее в молодости. Правда, иные из тех, кто видел ее теперь (ибо она еще жива), полагают, что она вовсе и не была хороша; но такой приговор, пожалуй, похож на то, как если бы люди пытались угадать красоту покойницы по ее черепу, давно уже сбросившему плотские покровы, так как сейчас это — старуха, тощая, увядшая и иссохшая, вся из морщинистой кожи и жестких костей. Но даже и теперь, всмотревшись в ее лицо, можно угадать и представить, как черты его, округлись, сложились бы в красивый облик. Да и восхищались в ней не столько ее красотой, сколько приятным поведением: наделенная острым умом, она хорошо читала и писала, была весела в обществе, быстра и ловка в ответах, не молчалива и не болтлива, а иногда шутила без оскорбительности, но не без забавности.

Король говаривал, что есть у него три любовницы, и каждая по-своему замечательна: одна — самая веселая, другая — самая хитрая, [122] а третья, как есть, самая святая блудодейка во всем королевстве, которую никуда не увести было из церкви, кроме как в его постель ⁷⁴. Двое из них были особами поважней, и тем не менее им пришлось остаться без имен и без похвал за их качества. Но самою веселой из всех была жена Шора, к которой король поэтому и питал особую привязанность. Имел он многих, но любил лишь ее (В MS Arundel добавлено: «но здесь не было вреда, кроме похоти, так как к жене своей он относился с глубочайшим уважением и обращался с ней почтительно»), и по правде сказать (ибо грех — клеветать на дьявола), никогда она не пользовалась его милостью во вред людям, зато многим несла утешение и помощь. Когда король был в гневе, она умела успокоить и смягчить его дух; когда человек находился в опале, она помогала ему вернуть королевскую милость; для многих, совершивших важные проступки, она выхлопотала помилование; при больших взысканиях она добивалась для людей послабления. И наконец во многих трудных тяжбах она отстаивала многих людей с большой твердостью, ничего или почти ничего за то не требуя — разве что вещицу скорей красивую, чем богатую: потому ли, что она сама испытывала удовольствие от дела, правильно решенного, потому ли, что ей приятно было вмешиваться в суд и показывать, что она способна сделать с королем, потому ли наконец, что и богатая распутница не всегда бывает жадной (В 1565: «Во всяком случае, ненависти она не знала ни от кого, кроме королевы, и обе партии, враждовавшие друг с другом, относились к ней с одинаковой любовью»).

Некоторые подумают, конечно, что эта женщина — слишком ничтожный предмет, чтобы писать о нем среди воспоминаний о великих делах, — и в особенности так будут думать те, кому случится судить о ней только по. тому, чем она стала сейчас. Но думается мне, что о таком случае тем более следует упомянуть, что теперь она живет куда как убого, без друзей, всеми покинутая, и это после стольких богатств и такой государевой милости, после стольких судов и прений ради всех, кто вел тогда срочные дела, да и многих других, кто сейчас знаменит только мерзостью своих дурных деяний. А она ведь сделала не меньше, хоть об этом и меньше помнят, потому что дела ее не были дурными. Людям ведь свойственно о дурных деяниях писать на мраморе, а о добрых на песке, и ее судьба этому доказательство: в те дни она протянула руку помощи многим, ныне здравствующим, кто без этого сам бы теперь протягивал руку за подаянием.

Итак, по решению протектора и его совета, в тот самый день и почти в тот самый час, когда в лондонском Тауэре был обезглавлен лорд-чемберлен, в Помфрете не без его ведома были обезглавлены выше упомянутые лорды и рыцари, схваченные в свите короля в Нортгемптоне и Стони Стаффорде ⁷⁵. Сделано это было в присутствии и по приказу сэра Ричарда Рэтклифа ⁷⁶, рыцаря, чьими услугами протектор обычно пользовался при обсуждении и исполнении подобных беззаконных предприятий, поскольку человек этот был давним его поверенным в тайных делах, имел жизненный опыт и хитрый ум, в речах был краток и груб, в [123] обращении резок и крут, в злодеяниях смел, а человеческой жалости и страху божию одинаково чужд. Выведя их из тюрьмы на эшафот и объявив народу, что они изменники, этот рыцарь не позволил им сказать ни слова о своей невинности, чтобы от таких речей народ не почувствовал к ним жалости, а к протектору и к его людям —ненависти. Быстро, без суда, без приговора, без законного приказа он заставил их всех обезглавить не ради какой иной вины, но только потому, что это были добрые люди, верные королю и близкие королеве.

Теперь, когда лорд-чемберлен и другие лорды и рыцари оказались таким образом казнены и убраны с дороги, то протектору и пришло на ум, что, пока люди гадают, в чем дело, пока лорды королевства находятся при нем и без своих дружин, пока ни один человек не знает, что думать и кому верить, пока нет у них времени разобраться, решиться и разбиться на партии, следует ему как можно быстрее идти к своей цели и завладеть короною, не дав людям найти способ к противодействию. Главная забота была теперь в том, чтобы изыскать средство о таком гнусном деле сообщить народу в первый раз и снискать к нему расположение. Для совета привлечены были различные люди — такие, которым они полагали возможным довериться, в надежде привлечь их на свою сторону и получить от них помощь либо умом, либо силою. Среди этих лиц, привлеченных к совету, был Эдмунд Шей, рыцарь, тогда мэр Лондона, страстно жаждавший дальнейшего возвышения, столь желанного ему в его гордыне; он-то и должен был за такой посул склонить, народ к их намерениям. А из духовных лиц они пригласили тех, кто отличался умом, пользовался уважением за свою ученость и не отличался щепетильной совестью. Среди них оказались белый клирик Джон Шей ⁷⁷, брат мэра, и монах Пенкер ⁷⁸, приор августинского ордена: оба доктора богословия, оба славные проповедники, оба богаче ученостью, чем добродетелью, и богаче славой, чем ученостью. До этого они были в большом почете у народа, но после этого — никогда. Первый из них выступил с проповедью (В 1565 добавлено: «тщательно продуманной») во славу протектора еще перед коронацией, второй после коронации, но оба с такою утомительной лестью, что ничьи уши не могли ее выдержать. Пенкер в своей проповеди так надорвал голос, что был вынужден прервать ее на середине и сойти с кафедры (В 1565 добавлено: «Люди говорили, что это было ему божье воздаяние за какую кощунственную лесть»). Доктор Шей из-за своей проповеди потерял честь, а вскоре и жизнь, потому что из великого стыда перед людьми он никогда с тех пор не смел выходить из дому. Августинец не навлек на себя такого позора, поэтому его проповедь была для него не столь пагубна (В MS Arundel иначе: «А августинец с его бесстыдным лицом, с которого ему так часто приходилось вытирать плевки во время диспутов, на долгие годы позорно онемел»). Впрочем, некоторые сомневались, а некоторые утверждали, будто Пенкер не участвовал в этом совете прежде коронации, и только после нее, как водится, пустился [124] в лесть (В 1565 добавлено: «правителю, который был жаден до похвал»), — тем более что проповедь свою он произнес не сразу, но в следующую после коронации пасху в церкви госпиталя св. Марии. Зато доктор Шей вне всякого сомнения был в этом заговоре с самого начала, поскольку именно ему было поручено первому заговорить о деле во время проповеди в соборе св. Павла, в которой он и должен был силою своего слова склонить народ к замыслу протектора.

Все старания и усилия были направлены на подыскание какого-либо благовидного предлога, который побудил бы народ низложить принца и признать протектора королем. Ради этого придуманы были разные средства; но самым главным и важным из всех измышлений было утверждение, что либо сам король Эдуард, либо его дети, либо и тот и другие являются незаконнорожденными; а стало быть ни он сам не имел права наследовать корону после герцога Йорка, ни принц после него (В 1565 добавлено: «и по этой причине протектор является единственным законным сыном герцога Йорка и только он имеет право царствовать»). Чтобы объявить короля Эдуарда незаконнорожденным, пришлось возвести хулу на родную мать протектора, которая родила их обоих: тут нельзя было поступить иначе, как сделать вид, будто она была прелюбодейкою. Тем не менее он и на это пошел, чтобы достигнуть своей цели, однако пожелал, чтобы об этом было сказано менее определенно и более благожелательно, а именно тонко и обиняком, словно люди не решаются сказать всю правду, чтобы его не обидеть. Зато уж где речь шла о мнимой незаконнорожденности детей короля Эдуарда ⁷⁹, там он потребовал разгласить это открыто и раздуть до крайней степени.

Под каким видом и предлогом все это делалось, нельзя хорошо представить, если не напомнить сперва о некоторых давних обстоятельствах женитьбы короля Эдуарда. После того как король Эдуард IV низложил короля Генриха VI и вступил в мирное правление королевством, он решил жениться, как того требовало благо королевства и его собственное. Он послал послом графа Уорвика ⁸⁰ вместе с другими дворянами в Испанию, чтобы обсудить и заключить брачный союз между ним и дочерью короля Испании ⁸¹. Здесь граф Уорвик встретил такую благосклонность и доброжелательность к его поручению, что он, как было ему указано, быстро и без всяких трудностей привел дело к наилучшему завершению. Однако случилось, что в то самое время королю пришлось вести разбирательство по петиции от дамы Елизаветы Грей ⁸², которая впоследствии стала королевою, а тогда была вдовой из знатного рода, особенно по своей матери, которая до брака с лордом Вудвилем, ее отцом, была герцогинею Бэдфорд. Названная дама Елизавета, находясь на службе у королевы Маргариты ⁸³, супруги короля Генриха VI, была выдана замуж за некоего Джона Грея ⁸⁴, сквайра (В 1565 добавлено: «весьма красивого и храброго мужчину, но более благородного, чем влиятельного или видного, так как ни в войне, ни в мире он еще ничем не отличился»), которого король Генрих сделал рыцарем на поле битвы с королем Эдуардом при Сент-Олбенсе [125] в прощенный вторник, но который недолго радовался своему рыцарству, так как в этом же бою он был убит (В 1565 добавлено: «Жена же его, как было сказано, после смерти мужа и плена короля Генриха оказалась в скудости и убожестве, так как все ее имущество было отобрано в казну за то, что муж ее сражался на вражеской стороне»). Вскоре после этого, как раз когда граф Уорвик был в посольстве, улаживая вышеупомянутый брак, эта бедная дама обратилась к королю (В 1565 иначе: «она упала на колени перед Эдуардом и протянула ему свое прошение, а затем, видя, что он повернулся к ней и колеблется, словно не прочь ее выслушать, она на словах изложила свое дело») со смиренной просьбою о возвращении ей тех маленьких имений, которые предоставил ей муж во вдовий надел (В 1565 добавлено: «так как муж ее ничем не мог навлечь преследования по закону, если только не считать преступлением то, что до самой смерти он был верен королю, которому присягал; да и то она твердо уверена, что, если бы судьба пощадила его, он верно служил бы новому королю»). И когда король увидел ее и услышал ее речь, — а была она красива, миловидна, небольшого роста, хорошего сложения и очень умна, — он не только пожалел ее, но и воспылал к ней любовью. И потом, отозвав ее незаметно в сторону, он заговорил с ней откровеннее: но она, быстро поняв его вожделение, ответила целомудренным отказом (В 1565 иначе: «И тогда он любезно отвечал ей, чтобы она надеялась на лучшее: он сам рассмотрит ее дело. А потом, отозвав ее в сторону и сказавши несколько слов о ее деле, он обещал уступить ей имения, если за это и она ему уступит; он даже даст ей еще больше, если она со своей стороны не откажет ему в любезности. Она, воспользовавшись двусмысленностью королевских слов, притворилась, что не понимает, чего он хочет, и ответила ему любезно и осмотрительно, обещая асе, но с разумными оговорками. И лишь когда, отбросив увертки, он показал, что ищет от нее недостойного, то она отказалась открыто»). Однако сделала она это так умно, так изящно и такими искусными словами, что скорее разожгла, чем угасила его желание. И наконец после многих встреч, долгих домогательств и многих обещаний, уверившись, что страсть короля к ней достаточно разгорелась, она отважилась уже смелее сказать ему, что думала, так как видно было, что сердце его привязано к ней достаточно прочно и от лишнего слова уже не охладеет (В 1565 иначе: «А увидав, что его желание разгорелось уже так, что легко не угаснет, она стала просить его оставить тщетные попытки и ссылалась то на позор, то на угрызения совести»). Тут она и заявила ему прямо, что хоть она слишком скромна, чтобы стать его женой, однако все же слишком хороша, чтобы стать его любовницей ⁸⁵. Король, очень удивленный ее твердостью, как человек, который не привык к таким решительным отказам, проникся таким почтеньем к ее воздержанию и целомудрию, что стал ценить ее добродетель выше всех владений и богатств. И тогда-то, побуждаемый страстью, он передумал и решил как можно скорее жениться на ней.

Приняв такое решение и дважды ее в этом заверив, он спросил совета и у друзей (В 1565: «чтобы не показалось, будто он больше повинуется своей страсти, нежели дружеским советам»), однако в такой форме, что они легко поняли, насколько бесполезно ему возражать. Тем не менее герцогиня Йорк, его [126] мать ⁸⁶, была этим так огорчена, что отговаривала его, сколько могла, утверждая, что жениться на иноземной принцессе для него и достойней, и безопасней, и выгодней, так как подобное родство очень укрепит его положение и даст хорошую возможность к расширению владений. Да и нельзя поступать иначе, потому что граф Уорвик уже далеко и вряд ли он будет доволен, если вся его поездка окажется не нужна, а его договоры осмеяны. Еще она говорила, что недостойно правителя жениться на собственной подданной, если нет на то важных причин — ни земельных владений, ни иных благ, которые могли бы из этого проистечь. Это все равно как если бы богатый человек женился на служанке только из-за похотливой и пошлой к ней привязанности: можно радоваться об удаче служанки, но не о рассудке хозяина. «Да и то, — говорила она, — в таком браке больше чести, чем в этом, потому что никакого купца с его служанкой не разделяет столько, сколько короля и эту вдову. И хотя она ни в чем не заслуживает упрека, однако (говорила королева) нет в ней и ничего столь блестящего, чтобы этого нельзя было найти во многих других невестах, которые более отвечали бы Вашему сану и к тому же были бы девицами (В 1565 добавлено: «Воистину не бывать счастью, когда соединяются неровни— кто мыслит по-разному, тем никогда не сговориться. Дети же от неравных браков всегда дурные и увечные. Неужели Вы потерпите над Вашим столь процветающим королевством королей-ублюдков, королей-выродков? Неужели сыновья Ваши будут братьями какого-то Грея?»). Ведь одно вдовство Елизаветы Грей, хотя бы она во всем другом и была бы достойна Вас, должно бы уже удерживать Вас от брака с нею, — ибо это недостойно, это весьма позорно, это крайне унизительно для священного величества государева сана, который так же близок к духовному по чистоте, как и по величию; и не должно пятнать его двоебрачием при первом же вступлении в брак».

Король, когда мать закончила свою речь, дал ей ответ полусерьезный и полушутливый, хорошо понимая, что он ей уже не подвластен. И хотя Он был бы рад, если бы она с ним согласилась, однако окончательное решение он оставил за собой, независимо от ее согласия или несогласия. Но чтобы как-то удовлетворить ее, он сказал, что брак есть дело духовное и совершаться должен из почтения к божьей воле всегда, когда по милости господней людей соединяет взаимная любовь, как здесь, а не мирская выгода; впрочем, и по мирским выгодам этот брак представляется не бесполезным (В 1565 пространнее: «если даже кто-либо рассудит об этом браке проще, как те пошлые люди, для которых полезное выше святого, то и тогда он не сможет назвать такой брак неудачным»). Ибо, думается ему, что любовь своего собственного народа ему нужнее, чем любого другого народа на земле; а народ, наверное, выкажет ему гораздо больше сердечной приязни за то, что он не погнушался жениться на женщине из собственной земли. И даже если внешний союз окажется ему так нужен, как она думает, то он лучше найдет средство заключить его через какого-нибудь родственника и этим удовольствовать всех, нежели самому жениться на той, кого он никогда не [127] сможет счастливо любить, чтобы ради надежды на расширение владений не потерять отрадный плод тех, которые он уже имеет, — ибо если человек женился против желания, то мало ему радости от всего остального. «Я не сомневаюсь, — сказал он ей, — что и вправду, как Вы говорите, можно найти и других, ничуть не хуже ее (В 1565 добавлено: «и даже лучше ее во многих отношениях»). Что ж, я не осуждаю, пусть, кому они нравятся, те и женятся на них; точно так же, я думаю, и меня не осудят, что я женюсь на той, которая мне нравится. И кузен мой Уорвик, я уверен, достаточно меня любит, чтобы не сердиться на ту, кого я люблю, и достаточно разумен, чтобы понимать, что при выборе жены я скорее поверю своим глазам, чем чужим: я ведь не подопечный, которому назначает жену опекун! Право, я не хотел бы быть королем, если б это меня лишало свободы выбора при вступлении в брак. Что же касается надежды приумножить наследные владения с помощью заморского родства, то право же, от этого нередко бывает больше хлопот, чем выгод. Титул наш и так дает нам права на столь многое, что нужна вся жизнь, чтобы их упрочить и поддержать. А коли она — вдова и имеет детей, то, клянусь богородицей, я хоть и холост, но тоже имею детей ⁸⁷, так что каждый из нас может быть уверен, что бесплодны мы не останемся. Поэтому, государыня, я умоляю Вас не гневаться: бог свидетель, что жена моя принесет Вам такого юного принца, которым Вы будете довольны. А что касается двоебрачия, то пусть меня этим попрекает епископ, коли я соберусь в духовное звание: насколько я понимаю, это запрещено священникам, но я никогда не слышал, чтобы это было запрещено и королям». Герцогиню такие слова ничуть не успокоили; и видя, что король в решении тверд и ей его не удержать, она до того дошла в своей ненависти к этому браку, что почла своим долгом перед господом разрушить этот союз, чтобы лучше уж король женился на некоей даме Елизавете Люси (В 1565 добавлено: «девице благородной крови и отменной красоты»), которая незадолго перед тем от него забеременела. Поэтому мать короля выступила открыто против его брака (В 1565 добавлено: «когда день бракосочетания был назначен и оглашено было, чтобы всякий, кто знает препятствие к браку, не попустил осквернения таинства...»), словно для облегчения своей совести заявив, что король обязан верностью даме Елизавете и что он — ее муж перед богом ⁸⁸. И эти слова оказались делу такой помехою, что ни епископы не решались, ни король не хотел приступать к торжеству бракосочетания прежде, чем обвинение это не было бы отвергнуто, а истина точно и открыто не удостоверена. Поэтому пришлось послать за дамой Елизаветой Люси. И хотя королевская мать и многие другие побуждали ее добрыми обещаниями утверждать, что она была обесчещена королем, однако, присягнув торжественно говорить лишь истину, она заявила, что они никогда не были связаны обещаниями, хотя, конечно, сказала она, его милость говорил ей такие любовные слова, что она и вправду надеялась, что король женится на ней, и если бы не эти любезные слова, она никогда не позволила бы ему столь любезно оставить [128] ее беременной. После такого торжественного показания стало ясно, что препятствий больше нет; и поэтому король с великим торжеством и пышностью вступил в брак с дамой Елизаветой Грей и венчал ее королевской короною. И хоть она была женой его врага и не раз молилась всем сердцем за его гибель, но бог был к ней милостивей и подарил ей его тело, а не кости.

Но когда об этом браке узнал граф Уорвик, он сильно обиделся, что его посольство оказалось выставлено на смех, и поэтому, вернувшись, он от великой злобы и досады собрал большую силу против короля и столь стремительно напал на него, что тот не мог сопротивляться и должен был покинуть королевство и бежать в Голландию за помощью. Там он пробыл два года ⁸⁹, оставив свою молодую жену в Вестминстере, в убежище, где у нее и родился тот принц Эдуард, о котором была речь ⁹⁰. А между тем граф Уорвик освободил из заключения и вновь возвел на трон короля Генриха VI, который прежде был низложен Эдуардом к чему тогда немало усилий приложил и сам граф Уорвик. Был он человек умный, воин доблестный, а имения, родство и народная любовь давали ему такую мощь, что он венчал королей и свергал королей по своему усмотрению и легко мог бы сам достигнуть власти, если бы не считал, что почетней делать королей, чем быть королем. Но ничто не продолжается вечно: в конце концов король Эдуард воротился и в праздник пасхи с намного меньшими силами разбил графа Уорвика на Барнетском поле. Граф Уорвик был убит со многими другими вельможами из его сторонников, а Эдуард вновь так прочно завладел короною, что мирно владел ею вплоть до своего смертного дня; и когда он ее оставил, то потерять ее было бы почти невозможно, когда бы не распри между его истинными друзьями и не предательство его ложных друзей.

Я столь подробно пересказал эти брачные дела (В 1565 добавлено: «обойти их было бы неуместно») для того, чтобы виднее было, на каком зыбком основании построил протектор свое обвинение, что дети короля Эдуарда — незаконнорожденные. Но хоть такое измышление и было очень пошлым, оно пришлось по душе тем, кому важно было хоть что-то сказать: они были уверены, что никаких более веских доказательств от них не потребуется. Тогда-то, как я начал уже рассказывать, и решено было протектором и его советом, что названный доктор Шей в своей проповеди в соборе св. Павла должен объявить народу, что ни король Эдуард, ни герцог Кларенс не были зачаты в законе я не были истинными детьми герцога Йорка, но герцогиня, их мать ⁹¹, понесла их незаконно в прелюбодеянии от других лиц, а также что подлинною женою короля Эдуарда была дама Елизавета Люси и поэтому сам государь и все его дети от королевы — незаконнорожденные.

В Соответствии с этим замыслом доктор Шей в ближайшее воскресенье выступил с проповедью у креста перед собором см. Павла ⁹² при многолюдной толпе, всегда стекавшейся на его проповеди, и взял предметом такие слова: «Spuria vitulamina non agent radices altas», что значит: [129] «Прелюбодейные поросли не дадут корней в глубину» (Премудрость Соломонова, 4, 3). Для начала он показал великую милость, которую бог таинственным образом дает и сообщает законному потомству по закону супружества, а далее провозгласил, что в наказание родителям те лишь дети обычно лишены этой милости и в жизни своей злополучны, которые родились во грехе, особенно же при прелюбодеянии. И хотя некоторые из них по мирскому неведению и из-за сокрытия истины от умов наследуют до поры до времени чужие земли, однако господь всегда печется, чтобы они недолго оставались в их роду: истина выходит на свет, законные наследники восстанавливаются (В 1565 добавлено: «отпрыски-сверстники возвращаются на свою почву»), а прелюбодейная поросль выдергивается, не успев пустить глубоких корней. Для доказательства и подтверждения этой мысли он изложил некоторые примеры из Ветхого завета и другие древние истории, а потом начал распространяться в похвалах покойному Ричарду, герцогу Йорку, называя его отцом лорда-протектора, и сообщил о правах его наследников на корону, которые были определены властью парламента после смерти короля Генриха VI. А единственным истинным его наследником и законнорожденным сыном, заявил он, является только лорд-протектор. Ибо, провозгласил он затем, король Эдуард не был никогда законным образом женат на королеве, а перед богом оставался мужем дамы Елизаветы Люси, и поэтому его дети — незаконнорожденные. Да и сам король Эдуард, и герцог Кларенс никогда не считались среди тех, кто знал тайны дома, за бесспорных детей благородного герцога (В 1565 пространнее: «Поскольку Эдуард вопреки закону и обычаю сочетался с королевой в то время, когда еще была жива истинная и несомненная жена его госпожа Люси. Он был помолвлен с ней еще в ее девичестве, потом вступил с нею в брачную связь и даже имел от нее ребенка, однако своих обязательств перед нею он не выполнил, так как к нему тогда явилась прекрасная вдова и он попрал верность во имя похоти, так что ни один из их отпрысков не имеет права царствовать. Говорил об этом Шей с большою силою — не только намеками и подозрениями, но даже лживо называя имена свидетелей. Ему ведомо, продолжал он, какой великой опасности он себя подвергает, но ведь он говорит с того места, откуда должна звучать только истина, которая дороже, нежели сама жизнь; и образец для него — Иоанн Креститель, презревший смерть, обличая беззаконные браки королей. Да и удивительно ли, что Эдуард не был озабочен мыслию о том, законных ли он оставит сыновей или незаконных, если ни сам он, ни брат его Кларенс не были, на самом деле достоверными сыновьями их отца...»), так как лицом они больше напоминали не его, а некоторых других людей, и от душевных его доблестей (добавил он) король Эдуард тоже был далек. Зато лорд-протектор, сказал он, — вот благороднейший правитель, вот образец рыцарских доблестей: как царственным своим поведением, так и чертами лица представляет он подлинный облик благородного герцога, его отца. Это его образ, продолжал проповедник, это свойственное ему выражение лица, истинный отпечаток его черт, несомненное его подобие, воочию зримый облик названного славного герцога. Было условлено, что при этих словах протектор сам должен был явиться средь народа, слушавшего проповедь, чтобы людям показалось, будто эти слова, совпавшие с его появлением, сам дух святой вложил [131] в уста проповедника, и чтобы под этим впечатлением народ закричал: «Король Ричард! Король Ричард!» — тогда можно было бы сказать потом, что сам бог избрал его, явивши чудо. Но замысел не удался — то ли из-за небрежности протектора, то ли из-за непомерного усердия проповедника. Дело в том, что протектор в своем пути нарочно мешкал, чтобы не опередить этих слов, а доктор, опасаясь, что тот прибудет скорее, чем его речь дойдет до нужных слов, чрезмерно с ними поторопился: он подошел к ним, и миновал их, и приступил к другим предметам раньше, чем появился протектор. И поэтому, завидев его появление, он разом бросил говорить, о чем говорил, и без всякого перехода, порядка и связи начал вновь повторять слова, что это — «тот самый благороднейший правитель, образец всех рыцарских доблестей, который как царственным своим поведением, так и выражением и чертами лица являет подлинный облик герцога Йорка — его отца: это его образ, свойственное ему выражение лица, истинный отпечаток его черт, несомненное его подобие, воочию зримый облик славного герцога, чья память никогда не умрет, пока жив этот муж». При этих самых словах протектор в сопровождении герцога Бэкингема прошел меж народом к тому месту на верхнем ярусе, где обычно стояли духовные лица. Там он остановился слушая проповедь. Но люди и не помышляли кричать: «Король Ричард!» — пораженные постыдною проповедью, они стояли, словно превратившись в камни.

После того как эта проповедь окончилась, проповедник укрылся дома и от стыда не смел более оттуда показываться, скрываясь от света, как сова. А когда однажды он спросил у своего старого друга, что о нем говорят в народе (хоть и собственная совесть достаточно подсказывала ему, что ничего хорошего не говорят), а тот ответил ему, что из каждых уст о нем слышен только позор, это так поразило его сердце, что через несколько дней он угас и покинул этот мир (В 1565 добавлено: «Однако что было дерзко начато, то должно было дерзко и продолжиться»).

Затем, в следующий вторник после этой проповеди, в лондонский Гилдхолл (В 1565 добавлено: «место прекрасное и достаточно просторное, чтобы вместить большую толпу») явился герцог Бэкингем ⁹³ с толпою лордов и рыцарей, среди которых не все даже знали, с какой вестью они идут. И здесь, в восточном конце зала, откуда мэр правил суд, окруженные мэром и олдерменами, они собрали перед собою все общины города; именем протектора, под страхом большого наказания, всем было приказано замолчать, и тогда герцог встал (а был он не лишен учености и от природы имел редкостный дар слова) и ясно, громко обратился к народу с такой речью:

«Друзья! Преданное и сердечное расположение, которое мы испытываем к вам (В 1565 добавлено: «ведь вам известно, кто мы такие»), побудило нас прийти сюда, чтобы сообщить вам о деле большом и важном, и не только важном, но и угодном богу и выгодном всему королевству, а в особенности выгодном не кому-нибудь другому в королевстве, а вам, гражданам этого благородного города. Так вот, [131] мы пришли сюда, дабы принести вам то, в чем вы заведомо долго нуждались, чего страстно желали, за что готовы были отдать большие деньги, за чем пустились бы в самый дальний путь; мы же это приносим вам без усилий, страданий, затрат, риска и опасности для вас. Что же это такое? Это безопасность вашей жизни, спокойствие ваших жен и дочерей, сохранность вашего имущества: ведь в былые времена вы ни в чем этом не могли быть уверены. Кто из вас мог бы чувствовать себя истинным хозяином своего добра среди стольких силков и ловушек, сколько их было вокруг, среди стольких грабежей и поборов, среди стольких налогов и пошлин, которым никогда не было конца и в которых часто не было нужды? а если и была нужда, то скорее из-за мятежей и неразумных опустошений, чем для какого-нибудь необходимого или достойного расхода (В 1565 иначе: «хотя и королю не для чего было требовать денег, и народу не из чего платить»). У людей богатых и почтенных, что ни день, отбиралось новое и новое добро, чтобы раздать его расточителям; а когда не хватало «пятнадцатины» ⁹⁴ и любых иных привычно звучащих налогов ⁹⁵, то под удобным именем беневоленции ⁹⁶, или доброхотных даяний, сборщики вымогали от каждого столько, сколько ни один человек доброхотно не мог бы им дать. И если этот побор назывался беневоленцией, то это значило, что каждый человек, должен платить не столько, сколько он хочет дать, а столько, сколько король хочет взять. Тогда ничто не запрашивалось помалу, но всего требовали сверх меры ⁹⁷: штрафы превращались в поборы, поборы в выкупы, малое злоупотребление в преступление, преступление в измену.

Я думаю, никто здесь не нуждается в том, чтобы мы приводили поименные примеры. Разве вы забыли Бардета ⁹⁸, который за одно необдуманное слово (В 1565 добавлено: «за чашей с вином») был жестоко обезглавлен, и законы королевства были нарушены в угоду королю? Сколько славы стяжал тогда Маркхем ⁹⁹, главный судья, который предпочел оставить свою должность, чем дать согласие на такой приговор, и сколько позора легло на всех, кем из страха или из лести приговор этот был вынесен! (В 1565 добавлено: «Благодаря лживому толкованию законов они погубили невинного человека, который положился на их верность долгу и совести») А Кук ¹⁰⁰, уважаемый ваш сосед, олдермен и мэр этого благородного города (В 1565 добавлено: «Немногие города могут гордиться такими людьми: должным образом он получал от вас все места и должности и на каждом прекрасно управлял») ? кто из вас столь невежествен, чтобы о нем не знать, или столь забывчив, чтобы о нем не помнить, или столь бессердечен, чтобы не жалеть о потерях этого достойного человека? О потерях? нет, о совершенном его разорении (В 1565 добавлено: «из такого огромного богатства он был сброшен непросто в бедность, но прямо-таки в нищету») и о незаслуженной погибели, и все это лишь оттого, что он любил тех, кого не любил король. Я думаю, что нет надобности перечислять всех: остальных по именам: уверен, что многие здесь присутствующие помнят, [132] как они сами или их ближайшие друзья видели немалые опасности и своему добру, и себе самим из-за обвинений или вовсе лживых, или ничтожных, но прикрытых грозными словами!

Не было такого страшного обвинения, для которого не находилось бы предлога. Ведь король наш, не дождавшись срока своего престолонаследия, добился короны мечом; и поэтому, чтобы обвинить богатого человека в измене, достаточно было его родства, дружбы, близости или простого знакомства с кем-нибудь из врагов короля, а во врагах короля побывало не меньше половины королевства. Таким образом, никогда ваше добро не находилось в безопасности, а самим вам все время грозили обычные превратности войны. Война всегда бывает причиною многих злополучий, но злополучнее всего она тогда, когда народ в раздоре с самим собой; и нигде на свете не была она так пагубна и опустошительна, как у нас; и никогда у нас не была она столь долгой, со столь частыми битвами, такими ожесточенными и смертоносными, как это было в дни покойного государя, да простит ему это бог. При нем и ради него, когда он добывал венец, удерживал его, терял его и вновь отбивал его, пролилось больше английской крови, чем при двукратном завоевании Франции. Столько древней дворянской крови стоили нам эти междоусобицы, что осталась едва ли половина ее, к большому ущербу этой благородной страны; а что уж говорить обо всех богатых городах, разоренных и разграбленных по пути на битву или с битвы! Но и мир потом был не спокойнее войны: никогда не было такого времени, чтобы человек богатый был спокоен за свои деньги, а человек знатный за свои земли, а кто бы •то ни было за собственную безопасность. Воистину, кому король мог доверять, не доверяя родному брату? кого он мог жалеть, убив родного брата? и кто мог любить его, если не мог родной его брат? Мы пощадим его честь и не станем говорить, каким людям он больше всего благоволил; однако вы все знаете хорошо: чем больше он любил человека, тем меньше тот считался с законом, и много больше подавалось судебных прошений жене Шора, пошлой и презренной развратнице, нежели всем лордам Англии, исключая тех, которые у нее же искали помощи. А ведь эта простая женщина пользовалась и уважением, и доброй славой, пока король в своей распутной похоти и греховной страсти не отнял ее у мужа, честного и состоятельного человека из вашей же среды. По чести сказать, мне об этом очень бы не хотелось говорить, но бесполезно держать в секрете то, о чем знает каждый: алчная похоть короля была ненасытной и несносной для всего королевства, так как не было такой женщины, молодой или старой, богатой или бедной, которая бы ему приметилась и понравилась чем угодно — видом, лицом, речью, поступью или осанкою, — чтобы он, не боясь ни бога, ни бесчестия, ни мирской молвы, не устремился бы к ней в своем вожделении, не овладел бы ею и не принес бы этим погибели многим добрым женщинам и большого горя их мужьям и другим друзьям— людям честным и так высоко чтущим чистоту дома, целомудрие жен и стыд детей, что им легче было бы всего лишиться, нежели претерпеть такое поношение. [133]

Не было в королевстве места, не затронутого этими и другими непереносимыми обидами; но более всех страдали вы — граждане этого благородного города, как потому, что у вас больше всего было добра, ради которого вершатся такие несправедливости, так и потому, что вы всегда были у него под рукой, ибо время свое он обычно проводил здесь или поблизости. А между тем он имел особую причину именно к вам относиться лучше и любезнее, нежели к любым другим своим подданным, — и не только потому, что этот знатный город, столица государя и славнейший город его государства, умножает честь и славу правителя среди всех других народов, но также и потому, что, несмотря на немалые траты и великие тревоги и опасности, вы всегда во всех войнах были на его стороне из-за душевной вашей преданности дому Йорков ¹⁰¹. Отплатить вам достойно он не смог; но есть в доме Йорков человек, который с божьей помощью сумеет это сделать лучше. Объявить вам об этом — вот единственная цель нашего к вам прихода (В 1565 добавлено: «Выслушайте же меня до конца так же внимательно, как и до сих пор»).

Думается мне, что нет надобности повторять вам то, что вы уже слышали от того, кто мог об этом лучше сказать и кому вы должны были больше поверить. У меня есть основания так полагать: ведь я не настолько горд, чтобы надеяться весом моих слов сравняться с проповедником слова божьего, человеком настолько ученым и мудрым, что никто лучше его не умеет говорить, и человеком настолько честным и добродетельным, что он не скажет, чего не надобно, да еще с той кафедры, откуда ни один честный человек не осмелится солгать. Так вот, все вы помните, как этот почтенный проповедник в минувшее воскресенье у Павлова креста убедительно возвестил вам, какие права и притязания на корону и королевство имеет превосходнейший принц Ричард Глостер (В 1565 добавлено: «Муж цветущий всеми добродетелями»), ныне протектор нашего государства. Достойнейший этот проповедник обоснованно показал вам, что дети Эдуарда IV никогда и не были законными, поскольку при жизни дамы Елизаветы Люси, истинной супруги короля, никогда он не был по закону женат на королеве, их матери: и не поставь король свое сладострастие превыше чести, никогда бы ее кровь не была достойна сочетаться с королевской; а смешавшись с ней, она лишила королевство немалой доли знатнейшей его крови. Из этого ясно, что не хорош был брак, от которого взошло столько бед. И вот из-за незаконности этого брака, а также по другим причинам, о которых названный почтенный доктор сказал лишь намеком без подробностей и о которых я тоже не буду говорить и никто не посмеет сказать, что мог бы, дабы не навлечь неудовольствия моего благородного лорда-протектора, от природы питающего сыновнее уважение к герцогине, своей матери (В 1565 добавлено: «вследствие чего он даже ради общественного блага не позволит дурно отзываться о ней») — по этим-то упомянутым мною причинам, т. е. из-за отсутствия другого потомства, законно происходящего от покойного [134] благородного принца Ричарда, герцога Йорка, чьей королевской крови корона Англии и Франции была вверена высокою властью парламента, ныне все его права и звания по законному порядку наследования, принятому в общем праве этой страны, передаются и переходят к превосходнейшему принцу лорду-протектору как единственному законнорожденному сыну упомянутого благородного герцога Йорка. Старательно это рассмотрев и обдумав те рыцарские доблести и многообразные добродетели, которых так много в его благородной особе, дворяне и общины этого королевства, особенно же северных его областей, не желая, чтобы власть над страной принадлежала нечистой крови и чтобы злоупотребления прежних лет продолжались далее, согласились и единодушно решили обратиться со смиренным прошением к могущественнейшему принцу, лорду-протектору: пусть его милость соизволит в ответ на нашу смиренную просьбу принять на себя власть и блюстительство над этим королевством ради процветания его и расширения согласно истинному своему праву и законному титулу. Однако же я знаю, что принять этот сан ему не по сердцу, ибо в мудрости своей он ясно предвидит все тяготы и заботы как умственные, так и телесные, которые выпадают на долю того, кто трудится на этом месте так, как будет трудиться он, если пожелает занять его. Говорю об этом смело, ибо королевское место, — я предостерегаю вас! — это не детская должность. И это понимал премудрый, когда он сказал: «Veh regno cujus rex puer est» — «Горе тебе, земля, когда царь твой отрок» (Экклес., 10, 16). Поэтому тем более должны мы благодарить бога за то, что столь благородный муж, столь законно носящий свое звание, находится в столь зрелом возрасте и сочетает великую мудрость с великим опытом (В 1565 иначе: «соединяет со своей дивной мудростью обширный опыт и великую славу своих доблестей, явленных в отечестве и на чужбине»). И однако при всем этом, повторяю вам, он вовсе не хочет принять этот сан, и к прошению нашему он милостиво склонится лишь тогда, когда вы, почтеннейшие граждане столичного города в королевстве, соединитесь с нами, дворянами, в указанной нашей просьбе. Мы не сомневаемся, что ради вашего собственного блага вы так и сделаете; и все же я и со своей стороны от души вас об этом прошу. Этим вы и всему королевству сделаете большое благо, избрав столь хорошего короля, и себе получите особенную выгоду: к вам его высочество будет всегда тем благосклоннее, чем он больше увидит в вас готовности и благожелательности при его избрании. Поэтому, дорогие друзья, мы и просим вас открыто нам сказать, что вы об этом думаете».

Когда герцог окончил речь, он взглянул на народ, ожидая, что на такое предложение все закричат: «Король Ричард! Король Ричард!», как обещал это мэр; но все были безмолвны, как немые, и не отвечали ни единым словом. Это герцога до . крайности смутило; и он, подозвав к себе мэра и остальных, кто был в сговоре, тихо спросил их, что означает подобное молчание?

«Сэр, — ответил мэр ¹⁰², — быть может, они нехорошо вас поняли? [135]

Если нужно, мы постараемся это исправить!» И тут же он повторил всю эту речь чуть погромче, в другом порядке и другими словами; сделал он это так хорошо и красиво и притом так ясно и просто, таким выразительным голосом, с такими лицом и жестами, что каждый, кто его слышал, дивился и думал, что никогда еще в своей жизни не слыхивал он столь дурных речей в столь хороших словах. Но от удивления, от страха или оттого, что каждый ждал, пока другой начнет, только никто во всей толпе не сказал ни слова: все стояли не шевелясь, было тихо, как в полночь, и совсем не слышно было того ропота, когда люди сговариваются, что им лучше делать.

Увидавши это, мэр (В 1565 включено пояснение: «сам немного испугавшись») вместе с другими участниками сговора подошел к герцогу и сказал, что люди здесь не привыкли, чтобы с ними говорил кто-то, кроме рекордера, ибо рекордер — это уста города; может быть, рекордеру они дадут ответ (В 1565 пространнее: «Возможно, их молчание происходит оттого, что они не желают ни в чем отходить от своих обычаев. А рекордером у лондонцев называется помощник мэра, сведущий в законах и следящий, чтобы из-за незнания законов не произошло ошибки в судебных приговорах»). В ответ на это выступил рекордер по имени Фитцуильям ¹⁰³, почтенный человек и честный, который так недавно занял эту должность, что ни разу еще не выступал перед народом прежде и не желал бы начинать с такого опасного дела; тем не менее, подчиняясь приказу мэра (В 1565 добавлено: «и опасаясь, что худо ему будет, если он откажется»), он еще раз изложил общинам то, что герцог дважды повторил им сам. А речь свою он так построил, что обо всем сказал словами герцога, от себя не прибавив ничего. Но и от этого ничто не изменилось: люди стояли все, как один, будто пораженные громом (В 1565 добавлено: «и молчание было, как ночью в глубоком сне»).

Видя это, герцог (В 1565 добавлено: «огорченный, что речь его принята была столь враждебно») наклонился к мэру и сказал: «Это упорное молчание удивительно!» А затем он опять повернулся к народу с такими словами:

«Дорогие друзья! Мы пришли просить вас о помощи, в которой, пожалуй, не столь уж и нуждаемся, здесь довольно было бы и решения лордов королевства с общинами его областей. Однако мы питаем к вам такую любовь и так вас ценим, что нам не хотелось бы делать без вас такое дело, участие в котором принесет вам благо и честь, чего, кажется, вы либо недооценили, либо не поняли (В 1565 добавлено: «коли не удостоили даже ответа»). Поэтому мы просим вас ответить нам, да или нет? хотите ли вы заодно со всеми лордами королевства, чтобы этот благородный принц, ныне протектор, был вашим королем или нет? (В 1565 добавлено: «Услыхав любой ответ, мы тотчас уйдем и более не будем этим вам докучать»)

При этих словах народ (В 1565 добавлено: «немного заволновавшись») начал потихоньку шептаться, так что шум голосов был ни громким, ни внятным, а похож на гудение пчел. [136]

Вот тогда-то в нижнем конце зала явились из засады слуги герцога, слуги Нешфилда ¹⁰⁴ и другие люди протектора вместе с подмастерьями и молодыми людьми, которые набились в зал, привлеченные деньгами, и вдруг начали из-за спины у всех кричать во всю глотку: «Король Ричард! Король Ричард!» — и бросать вверх шапки в знак ликования. А те люди, что стояли впереди, опустили в недоумении головы, но сказать ничего не решились (В 1565: «К крикунам присоединились какие-то подмастерья, хоть им и дела не было до Ричарда, как водится в толпе, а затем мальчишки, охочие до всякой новинки. И хоть герцогу досадно было, что ни одного достойного гражданина с ними нет...»).

Когда герцог и мэр увидели происходящее, они умело этим воспользовались. Они воскликнули, что такой добрый крик приятно и слышать, когда все единогласны и никто не говорит поперек. «Поэтому, милые друзья, — произнес герцог, — нам понятно ваше единодушное желание иметь этого благородного мужа вашим королем, и мы сделаем об этом его милости самый убедительный доклад, который, несомненно, послужит общему вашему благу и прибыли. Мы просим вас завтра поутру явиться к нам, и мы вместе пойдем к его благородной милости, чтобы сказанным образом изложить ему нашу смиренную просьбу».

Затем лорды удалились, собрание было распущено, и люди разошлись —-большинство их было мрачно, иные невесело притворялись довольными, а некоторые из тех, кто пришел туда с герцогом, не в силах были скрыть досаду и шли домой, отвернув лицо в сторону и в слезах изливая душевную скорбь.

На следующее утро ¹⁰⁵ мэр со всеми олдерменами и старшими членами городской общины, одетые в лучшие одежды, собрались вместе и явились в Бэйнард Касл ¹⁰⁶, где жил протектор. Туда же по уговору прибыл герцог Бэкингем и с ним другие бароны, много рыцарей и прочих дворян. И тогда герцог послал к лорду-протектору сказать, что большая и почтенная делегация ждет его с важным делом к его милости. Когда же протектор ответил, что он не решается к ним выйти, пока не узнает, чего хочет посольство, ибо он смущен и немного встревожен внезапным появлением стольких людей к нему без всякого уведомления или предупреждения, с добром или бедой они пришли, — тогда герцог указал мэру и остальным, что они сами могут видеть, как мало протектор думает об их замысле; и затем к протектору вновь был послан вестник с заверениями в любви и с нижайшей просьбою удостоить их приема, чтобы они могли изложить ему свое дело, которое они даже намеком не могут раскрыть никому другому. Наконец герцог вышел из покоев, но не к ним, а стоял над ними на галерее, где они могли только видеть его и говорить издали, словно он не решался подойти поближе, пока он не узнает, что они задумали.

Тут герцог Бэкингем (В 1565 добавлено: «возвышаясь средь народа на лошади») прежде всего от имени всех смиреннейше попросил, чтобы его милость простила их и без гнева дозволила изложить, [137] зачем они пришли; а без такого прощения они не осмелятся беспокоить его своим делом. Хоть они и полагают, что дело это сулит многую честь его милости и многое благо всему королевству, однако они не уверены, как отнесется к этому его милость, и очень не хотели бы его обидеть.

Тогда протектор, по природной своей кротости и по великому желанию узнать, что они замыслили, дал герцогу позволение изложить, что он хочет, не без основания надеясь, что за все то доброе расположение, которое он питает к ним ко всем, вряд ли кто из них мог замыслить против него что-нибудь огорчительное.

Когда герцог получил такое разрешение и поощрение говорить, тогда он отважно раскрыл перед ним их намерение и замысел со всеми его побудительными причинами, о которых вы уже слышали (В 1565 иначе: «Наконец обратился к нему с мольбой явить свою милость, не оставить заботою державу, так долго уже терзаемую столькими непереносимым» бедствиями; взгдянуть со свойственной ему благосклонностью на лордов и общины, припадающие к стопам его; принять на плечи свои заботу об отечестве, чающем опоры в нем едином; возвысить вновь государство, всеми разоренное и попранное; возложить свою длань на скипетр, как на руль корабля, давно уже блуждающего без опытного кормчего, а свою почтенную голову обременить тяжестью короны. Да не устрашат его бури _ власти, да не соблазнит его нескромная скромность, да не пренебрежет он ради собственного покоя всеобщим спокойствием и не откажется от королевства, которое принадлежит ему по .людским законам и божеским предначертаниям!»); и в заключение обратился к его милости с мольбою — не оставить своего обычного рвения к благу королевства, воззреть сострадательным оком на давние его бедствия и упадок и приложить свои милостивые руки к его поправлению и возрождению, приняв на себя венец и власть над королевством, по праву его и званию законно принадлежащим ему, — к вящей славе господа, к вящему благу всей земли, а себе самому — к наивысшему почету и наименьшим тяготам, ибо нигде никогда ни один государь не царствовал над народом, столь радостно ему покорным, как покорен ему этот народ.

Услыхав такое предложение, протектор взглянул отчужденным взглядом и ответил так. Да, ему небезызвестно, что говорят они правду; однако он так неподдельно любит короля Эдуарда и его детей, что ему гораздо дороже добрая слава в окрестных государствах, чем корона этого государства, о которой он никогда и не мечтал; и поэтому он не видит в своем сердце ничего, что склонило бы его к их просьбе. Ведь в чужих народах, где не так хорошо известна истина, будут, наверное, думать, что это он сам своим честолюбием и коварством низложил принца и присвоил себе корону; а таким позором он бы не хотел запятнать свою честь ни за какой венец. С ним он приобретет много больше трудов и печалей, чем отрад, — а кто ждет от короны иного, тот и вовсе недостоин ее носить. Тем не менее он не только прощает их просьбу, но даже благодарит их за любовь и сердечное расположение; однако он умоляет их теперь ради него пойти и высказать эти чувства принцу. А с него довольно жить под властью принца, служа ему трудами и советами, пока тому угодно их [138] принимать; и он сделает все, что может, чтобы привести королевство в добрый порядок. Благодарение богу, хорошее начало этому уже положено, хоть протектором он стал совсем недавно; по крайней мере, злоба тех, кто прежде пытался и впредь намеревался ему противодействовать, теперь уже укрощена, частично разумными его мерами, а частично, пожалуй, скорее уж особой божьей милостью, чем человеческими заботами.

Получив такой ответ, герцог по разрешению протектора переговорил с мэром, рекордером и с дворянами, что были при нем, а затем, заранее испросив и получив прощение, он громко возвестил протектору, что окончательное решение, твердо принятое всем королевством, состоит в том, что потомство короля Эдуарда не должно более, властвовать над ним. И так как зашли они уже слишком далеко, чтобы безопасно отступать, и так как избранный ими путь они все равно считали бы самым благодетельным для всех, даже не вступив на него, то, если его милости угодно принять корону, они будут смиренно умолять его об этом, если же он даст решительный отказ (который им бы очень не хотелось услышать), тогда они поневоле должны искать и сумеют найти какого-нибудь другого вельможу, который им не откажет.

Эти слова сильно взволновали протектора, хотя только что всякий мог видеть, что от него никак нельзя было ожидать согласия. Но так как он понял, что иного способа нет — либо он примет корону, либо и он, и его племянник ее потеряют, — то он обратил к лордам и общинам вот какие слова:

«Поскольку мы поняли, к великому нашему огорчению, что все наше королевство так решило, что оно никоим образом не потерпит над собою короля из потомства Эдуарда, а над нашими людьми никто на свете не сможет управлять против их воли; и поскольку мы также поняли, что нет ни одного человека, к кому корона могла бы перейти законнее, чем к нам, истинному наследнику, законнорожденному от нашего дражайшего отца Ричарда, покойного герцога Йорка; и поскольку к этому праву сейчас присоединился и ваш выбор, лорды и общины королевства, который мы считаем самым важным из всех на. свете прав (В 1565 добавлено: «также поскольку я вижу единодушное согласие ваших мнений обо мне и не хочу показаться бессильным к управлению государством или невнимательным к вашему обо мне доброму мнению»), поэтому мы милостиво склоняемся на вашу просьбу и убеждение и в соответствии с этим принимаем ныне на себя королевский сан, власть и управление над двумя славными королевствами, Англией и Францией, для того, чтобы одним отныне и впредь наследно править, властвовать и защищать, другое же божьей милостью и с вашей доброй помощью завоевать и подчинить вновь, чтобы оно обреталось всегда в должной покорности нашей английской короне, — и ради этого никогда мы не попросим у господа продлить нашу жизнь дольше, чем надобно, чтобы этого достичь» (В 1565 пространнее: «Я полагаю, что только управление обеими державами должно принадлежать мне, а законные доходы и владения в них — вам, т. е. всему обществу; и если наступит день, когда я переменюсь в этой мысли, то пусть небесные силы в тот день отнимут у меня не только это ваше государство, но и самую мою жизнь, которой я стану недостоин»). [139]

При этих словах поднялся большой шум и раздались крики: «Король Ричард! Король Ричард!» И тогда лорды поднялись наверх к королю (ибо так его стали называть с этого времени), а народ разошелся, толкуя о случившемся по-разному, как кому подсказывало воображение.

Больше всего было толков и недоумений о том, как это дело было сделано: обе стороны вели себя так странно, словно об этом между ними не было прежде никаких переговоров, хотя очевидно было, что никто из слушателей не мог быть так глуп, чтобы не понять, что все дело сговорено между ними заранее. Впрочем, некоторые и это извиняли, утверждая, что все должно делаться по порядку и людям надлежит из приличия некоторое время притворяться, будто они не знают того, что знают. Так, при посвящении в сан епископа всякий понимает: если только он уплатил за папские буллы (В 1565 добавлено: «и ничего не заплатил королю...»), то он уже решился стать епископом; и тем не менее он дважды должен быть спрошен, желает ли он стать епископом, дважды должен ответить «нет» и лишь на третий раз согласиться, словно по принуждению. Так и в балаганном представлении все отлично знают, что тот, кто играет султана, на самом деле всего лишь сапожник; но если бы кто-нибудь возымел глупость показать не вовремя, что ему это известно, и окликнуть актера в его султанском величии собственным его именем, то как бы не пришлось султанскому палачу хватить его по голове, — и поделом: не порти игру. Вот и эти дела (говорил народ) — не что иное, как королевские игры, только играются они не на подмостках, а по большей части на эшафотах. Простые люди в них лишь зрители; и кто поумней, тот не будет в них вмешиваться. А кто влезает на подмостки и вмешивается в игру, не зная роли, те только портят представление и себе же делают хуже.

На следующий день ¹⁰⁷ протектор с огромной свитой направился в вестминстерский дворец (В 1565 добавлено: «который и больше и величественней, чем лондонский, и в котором разбираются судебные дела всякого рода со всех концов королевства») и там явился в Суд королевской скамьи (В 1565 добавлено: «это место так называется потому, что решения этого суда имеют такую же силу, как те, что исходят из собственных уст короля»), объявив присутствующим, что ему угодно принять корону именно здесь, где король сидит и служит закону, ибо он полагает, что служить законам — главнейший долг короля. А затем он обратился с речью, заискивая изо всех сил и перед знатью, и перед торговцами, и перед ремесленниками, и перед всяким сбродом, более же всего перед законоведами британского королевства. В заключение же, чтобы никому не внушать страха и ненависти и чтобы снискать расположение коварным своим милосердием, он, описав весь вред раздоров и всю пользу согласия и единства, во всеуслышанье заявил, что отныне он изгнал из памяти всякую прежнюю вражду и при всех прощает все, что было сделано против него. И дабы подтвердить такие слова, он повелел привести к себе некоего [140] Фогга ¹⁰⁸, которого он давно уже смертельно ненавидел; и когда того доставили к нему из церковного убежища (куда он бежал из-за страха перед королем), то он на глазах всего народа подал ему руку. Народу это понравилось и вызвало общую хвалу, но умные люди сочли это пустой потехой. На возвратном же своем пути он не пропускал без доброго слова ни единого встречного: ибо кто знает за собою вину, тот всегда склонен к подобному угодливому заискиванию.

Когда после этих шутовских выборов он вступил во власть, было 26 июня, а затем 6 июля он был коронован. И это торжество оказалось обеспеченным по большей части теми самыми приготовлениями, которые предназначались для коронования его племянника.

Так совершилось это страшное преступление. И так как не бывает добра от того, что рождено во зле, то все время, пока он был королем, убийства и кровопролития не прекращались до тех пор, пока его собственная гибель не положила всему этому предел. Но если кончилось его время самой лучшей и самой справедливой смертью — его собственной ¹⁰⁹, — то началось оно смертью самой горестной и гнусной — я имею в виду прискорбное убийство его невинных племянников, молодого короля и его маленького брата ¹¹⁰. Смерть и окончательная погибель их, однако, оставались под сомнением так долго, что некоторые до сих пор пребывают в неуверенности, были ли они убиты в те дни или нет. И это не только потому, что Перкин Варбек ¹¹¹, пользуясь коварством многих людей и глупостью еще более многих так долго обманывал мир, и вельможами и простонародьем принимаемый за младшего из этих двух принцев, — это еще и потому, что в те дни все дела делались тайно, одно говорилось, а другое подразумевалось, так что не бывало ничего ясного и открыто доказанного, а вместо этого по привычке к скрытности и тайне люди всегда ко всему относились с внутренним подозрением: так искусные подделки вызывают недоверие к настоящим драгоценностям. Однако по поводу этого мнения и всех доводов в пользу него и против него мы сможем в дальнейшем рассказать подробнее, если нам удастся описать историю, благородного покойного государя, славной памяти короля Генриха VII, или, может быть, в сжатом очерке изложить отдельно судьбу названного Перкина ¹¹². А здесь, по недостатку времени, я опишу лишь ужасный конец этих младенцев, и не по всем тем различным рассказам, которые мне приходилось слышать, а только по такому, который я слышал от таких людей и в таких обстоятельствах, что мне трудно считать его неистинным.

Король Ричард после своей коронации, направив свой путь в Глостер ¹¹³, чтобы посетить в своем новом сане город, имя которого было в прежнем его титуле, решил по дороге исполнить свой давний замысел. Так как он понимал, что пока его племянники живы, люди не признают за ним права на королевскую власть, то он надумал без промедления избавиться от принцев, словно убийство родственников могло поправить его положение и превратить его в приемлемого для всех короля. Поэтому он и послал некоего Джона Грина ¹¹⁴, особо доверенного своего [141] человека, к констеблю Тауэра сэру Роберту Брэкенбери ¹¹⁵ с письменным и устным распоряжением, чтобы этот сэр Роберт так или иначе предал смерти обоих детей. И этот Джон Грин, коленопреклонясь перед образом богоматери в Тауэре, передал Брэкенбери такое поручение; но тот прямо ему ответил, что скорее сам умрет, чем предаст их смерти. С этим ответом и воротился Джон Грин к королю в Уорвик ¹¹⁶, когда тот еще находился в дороге.

Услышав это, король впал в такое раздражение и раздумье, что той же ночью сказал своему доверенному пажу ¹¹⁷: «Ах, есть ли человек, которому можно довериться? Те, кого я сам возвысил, те, от кого я мог ждать самой преданной службы, даже они оставляют меня и ничего не хотят делать по моему приказу...» — «Сэр, — ответил паж, — здесь в Фольговой палате есть человек, который, я смею надеяться, может угодить вашей милости: трудно найти такое, от чего бы он отказался». Он имел в виду сэра Джемса Тирелла ¹¹⁸; это был человек выдающийся и по своим природным дарованиям мог бы служить более достойному принцу, если бы умел служить богу и милостью божией приобрести столь же много честности и доброй воли, сколько было у него силы и ума. Сердце у него было гордое, и он страстно стремился пробиться наверх, но не мог возвыситься так быстро, как надеялся, ибо ему мешали и препятствовали сэр Ричард Рэтклиф и сэр Уильям Кэтсби ¹¹⁹, не желавшие ни с кем делить королевскую милость, а тем более с ним, который по гордости своей тоже ни с кем не захотел бы быть равным; а поэтому они тайными средствами держали его в стороне от всех секретных поручений. Все это паж замечал и знал. Поэтому когда приключился такой случай, по некоторой особой дружбе своей с Тиреллом он решил, что пора выдвинуть его вперед и оказал ему такую услугу, что все его враги, кроме разве самого дьявола, не смогли бы сделать ему хуже.

После слов пажа Ричард встал (во время беседы он сидел на стульчаке — подходящее место для такого совета!) и вышел в Фольговую палату, где он нашел в постели сэра Джемса и сэра Томаса Тиреллов ¹²⁰, схожих лицом и братьев по крови, но очень разных по своему положению. Король сказал им запросто: «Что это вы, господа, так рано в постели?» — и позвал сэра Джемса к себе. Тут он поведал ему тайно о своем преступном намерении, и тому оно показалось ничуть не странным. Убедившись в этом, король поутру послал его к Брэкенбери с письмом, в котором предписывал передать сэру Джемсу на одну ночь все ключи от Тауэра, чтобы он мог здесь исполнить королевскую волю в таком деле, о котором ему дано распоряжение. И когда письмо было вручено и ключи получены, сэр Джемс избрал для убийства наступающую ночь, наметив план и подготовив все средства.

Принц, едва он узнал, что протектор отказался от протекторского звания и зовет себя королем, тотчас понял из этого, что царствовать ему не придется и что корона останется за дядей. При этой вести он горько загрустил и, вздыхая, сказал: «Увы! если бы мой дядя оставил мне хотя бы жизнь, если уж не королевство!» Тот, кто принес ему эту весть, [142] постарался его утешить добрыми словами и ободрить, как можно; однако и принц и его брат тотчас были заперты на замок и все друзья отстранены от них, и только один, по имени Черный Виль, или Уильям Душегуб ¹²¹, остался им прислуживать и следить за их безопасностью. С этого времени принц никогда не завязывал на себе шнуровки, перестал следить за собой и вместе с малым ребенком, своим братом, влачил тревожное и горькое существование в сомнении и скорби, пока предательское убийство не освободило их обоих от страданий.

Итак, сэр Джемс Тирелл решил умертвить их в постелях. Для исполнения этого он назначил Майлса Фореста ¹²², одного из их четырех телохранителей, парня, запятнавшего себя когда-то убийством; к нему он присоединил Джона Дайтона ¹²³, своего собственного стремянного, головореза огромного роста, широкоплечего и сильного. Все остальные были от принцев отстранены. И вот около полуночи, когда невинные дети спали в постелях, эти Майлс Форест и Джон Дайтон вошли в их спальню, внезапно набросили на них одежду и так закрутили и запутали их, зажав им рты периной и подушками, что в недолгий срок задушили их и прикончили. Дыхание их ослабело, и они отдали богу свои невинные души на радость небесам, оставив преступникам на ложе свои мертвые тела. И когда злодеи поняли, сначала по предсмертным их судорогам, а потом по долгой недвижимости, что дети уже совершенно мертвы, тогда они положили их мертвые тела на кровать и пригласили сэра Джемса посмотреть на них. Тот, взглянув на них, приказал убийцам похоронить их в земле под лестницей на должной глубине, навалив сверху груду камней. А затем сэр Джемс поскакал со всей поспешностью к королю Ричарду и рассказал ему обо всех обстоятельствах убийства.

Король за это изъявил ему большую благодарность; некоторые даже говорят, что он тотчас был произведен в рыцари ¹²⁴. Но, говорят, он не позволил их зарыть столь подлым образом в углу, заявив, что он желает похоронить их в лучшем месте, ибо все же они дети короля. Вот какова была благородная душа этого монарха! Поэтому будто бы священнику сэра Роберта Брэкенбери приказано было вырыть тела и тайно похоронить их в таком месте, какое он один бы только знал, чтобы в случае его смерти никогда и никто не сумел бы его открыть ¹²⁵. Истинно и хорошо известно, что когда Джемс Тирелл находился в Тауэре по обвинению в измене славнейшему своему государю королю Генриху VII, оба — Дайтон и он — были допрошены и признались на исповеди, что совершили убийство именно таким способом, как нами описано, но куда перенесены были тела, они не могли ничего сказать. Вот каким образом (по свидетельству тех, кто много знал и мало имел причин лгать) двое благородных принцев, эти невинные дети, рожденные от истинно королевской крови, взлелеянные в большом богатстве, предназначенные для долгой жизни, чтобы царствовать и править королевством, были схвачены вероломным тираном, лишены сана, быстро заточены в темницу, Тайно замучены и убиты, а тела их были брошены бог знает куда злобным властолюбием их бессердечного дяди и его безжалостных палачей. [143]

Если обо всем этом подумать с разных сторон, то, право же, бог никогда не являл миру более примечательного примера тому, как зыбко мирское наше благо, тому, как надменная дерзость высокомерного сердца порождает преступления, а также тому, как безжалостная злоба приводит человека к худому концу. Начнем со слуг: Майлс Форест сгнил заживо в убежище св. Мартина; Дайтон доселе бредет по жизни, поделом опасаясь, что он будет повешен раньше, чем умрет; а сэр Джемс Тирелл умер на Тауэр-Хилл, обезглавленный за измену ¹²⁶. Сам же король Ричард, как вы узнаете далее, погиб на поле брани, израненный и изрубленный руками своих врагов; его мертвое тело было взгромождено на круп лошади, его волосы вырваны, и так его волокли, как дворового пса. Страдания эти он принял меньше, чем через три года после тех страданий, которые он причинил ¹²⁷ ; и все эти три года он прожил с великой тревогой и заботами о себе, с безмерным ужасом, страхом и скорбью в душе. Я слышал правдоподобный рассказ от человека, который пользовался доверием его домашних слуг, о том, что после этого бесчеловечного деяния ум его ни на миг не бывал спокоен и он никогда не чувствовал себя в безопасности. Когда он выходил из дома, его глаза тревожно бегали вокруг, его тело было втайне прикрыто доспехами, рука всегда лежала на рукояти кинжала, выглядел он и держался так, словно всегда готов был нанести удар. По ночам он плохо отдыхал, долго лежал без сна, погруженный в размышления; тяжко утомленный заботами и бессонницей, он скорее дремал, чем спал, и его беспокоили ужасные сны. Иногда он внезапно вскакивал, бросался вон из постели и бегал по комнате, ибо его не знавшее покоя сердце без конца металось и содрогалось от угнетающих впечатлений и грозных воспоминаний о его преступном деянии.

Не видел он покоя и вокруг себя. Не прошло еще долгого времени, как уже против него возник заговор или, точнее, целый союз между герцогом Бэкингемом и многими дворянами ¹²⁸. Отчего у короля и герцога возник раздор, о том различные люди рассказывают по-разному. Я достоверно знаю, что еще когда Глостер после смерти короля Эдуарда прибыл в Йорк ¹²⁹ и здесь справлял торжественную заупокойную службу о короле, то герцог Бэкингем послал туда наисекретнейшим образом некоего Переела, своего верного слугу ¹³⁰, который пришел к Джону Уорду ¹³¹, столь же доверенному слуге герцога Глостера, и выразил желание как можно более тайно и укромно предстать перед его хозяином и поговорить с ним. Извещенный о такой просьбе, герцог Глостер приказал, чтобы в глухую ночную пору, когда весь народ разойдется, тот был доставлен к нему в тайные покои. Здесь Персел по наказу своего хозяина сообщил ему, что он тайно послан с тем, чтобы сообщить, что при нынешней перемене положения его хозяин выступит на той стороне, где будет угодно герцогу, и если нужно, придет к нему с тысячью добрых молодцов. Посол был отправлен назад с благодарностью и некоторыми тайными сообщениями о намерениях протектора; а через несколько дней, получив новые полномочия от своего герцога, он вновь встретился с протектором в Ноттингеме, куда тот прибыл из Йорка по дороге в Лондон со [144] многими дворянами северных графств верхом на 600 конях. Тотчас после этого свидания и разговора гонец поспешно удалился; а затем герцог сам со свитою на 300 конях встретился в Нортгемптоне с протектором и с этого времени не покидал его, оставаясь соучастником во всех его замыслах, и только после коронации они расстались в Глостере, казалось бы, как добрые друзья. Но когда затем герцог прибыл домой, он вдруг так легко отвернулся от короля и так решительно стал строить против него заговор, что можно было только подивиться, откуда такая перемена.

И в самом деле, о причине их разногласий разные люди говорят по-разному, Некоторые, как я слышал, рассказывают, будто герцог незадолго до коронации попросил у протектора среди других даров владения герифордских герцогов, которые, он считал, принадлежат ему по наследству ¹³². Но так как титул, которого он требовал по наследству, был чем-то связан с правом на корону по линии низложенного короля Генриха, протектор воспылал таким негодованием, что ответил на просьбу герцога отказом в самых гневных и угрожающих словах. Это ранило сердце герцога такой ненавистью и неприязнью, что он никогда с тех пор не мог смотреть прямо в глаза королю Ричарду, но всегда страшился за свою жизнь, — до того страшился, что, когда протектор ехал через Лондон на коронацию, он объявил себя больным, чтобы только не ехать рядом с ним. Тот увидел в этом злой умысел и послал ему приказ тотчас встать и приехать, пока его не привели силою; и герцог поехал, но не по доброй воле, а под утро покинул торжество, сказавшись больным, но, по мнению короля Ричарда, — лишь по злобе и ненависти к нему. После этого, говорят, оба они жили в такой взаимной злобе и ненависти, что герцог даже опасался, как бы его не прикончили в Глостере; но ему удалось оттуда благополучно удалиться. Однако некоторые люди, хорошо знавшие все тайные дела того времени, решительно отвергают такой рассказ; а если вспомнить, как умели эти двое притворяться, и как нужен был герцог протектору при его неокрепшей власти, и как рисковал бы герцог, навлекши на себя подозрение тирана, то понятно, что умные люди не верят, чтобы протектор дал герцогу повод обижаться или герцог протектору повод не доверять. И уж вовсе они не сомневаются, что будь у короля Ричарда какие-нибудь подозрения, он никогда не позволил бы герцогу ускользнуть из его рук.

Истина же в том, что герцог был очень самолюбивый человек и ему тяжко было видеть чужой успех: так, некоторые сами мне говорили, будто видели, что когда корона была в первый раз возложена на чело протектора, то герцог не мог вынести этого вида и отвел взгляд в другую сторону. Говорят также, что он вел себя беспокойно и король Ричард это знал, но ему было только приятно; поэтому ни одна просьба герцога не была неучтиво отвергнута, но он с большими подарками и высокими почестями, с видимым доверием и дружбою покинул Глостер. Но вскоре после этого, воротясь в Брекнок ¹³³, где под его охраной по приказу короля Ричарда находился доктор Мортон, епископ Эли ¹³⁴, [145] который, как вы уже знаете, был взят под стражу на совете в Тауэре, герцог завел с ним дружбу; и вот тогда-то мудрость епископа воспользовалась гордынею герцога, чтобы себя спасти, а его погубить.

Епископ был человек большого природного ума, великой учености, достойного поведения, умевший снискивать милость самыми разумными средствами. Он был предан сторонникам короля Генриха, когда они были в силе, но не оставил и не забыл их и в беде; когда король оказался в заточении у короля Эдуарда, то епископ покинул королевство вместе с королевой и принцем и вернулся домой лишь затем, чтобы сражаться за них. После того как сражение было проиграно и партия Генриха разгромлена ¹³⁵, другая сторона не только согласилась принять его за твердую веру и ум, но даже звала его к себе и держала его с той поры в полном доверии и особом расположении. Он нимало не обманывал ее. Будучи, как вы уже слышали, после смерти короля Эдуарда арестован тираном за свою верность королю, он сумел нанести удар герцогу и стал объединять всех дворян ради помощи королю Генриху, тотчас предложив заключить брак между ним и дочерью короля Эдуарда; этим он доказал свою верность и добрую службу сразу обоим суверенам и облагодетельствовал все королевство, слив воедино две крови, чьи противоречивые права долгое время нарушали покой страны. Он покинул государство и отправился в Рим, решив не вмешиваться более в мирские дела, и пробыл там до той поры, пока благородный государь Генрих VII не пригласил его обратно, сделав архиепископом Кентербери и канцлером Англии, к чему папа присоединил еще и кардинальский сан. Так прожил он много дней в почете, о котором можно только мечтать, и окончил свою жизнь столь достойно, что по милости божией такая смерть преобразила и всю его жизнь. Вот каким образом, говорю я, вследствие долгих и часто превратных испытаний, как в удаче, так и в беде, этот муж приобрел великую опытность, истинную мать и госпожу людской мудрости, а с нею и глубокое понимание путей мирской политики.

Хорошо это понимая, герцог тогда рад был с ним сойтись, говорил ему льстивые слова, расточал многие хвалы; и в этих разговорах епископ заметил, как то и дело гордыня герцога прорывалась вспышками зависти к успеху короля, и почувствовал, что при умелом обращении он легко пойдет по этому пути. И он стал искусными способами подталкивать его вперед, пользуясь всяким случаем для его привлечения; а так как он был у герцога в плену, тому казалось, что это он, пленник, следует за ним, а не он за пленником. Так, когда герцог начал было хвалить и славословить короля, рассуждая, как хорошо станет государству от его правления, Мортон прервал его словами: «Милорд! В моем положении глупо было бы лгать: если бы я и под клятвою вам солгал, ваша светлость вряд ли мне поверила. Конечно, если бы все обернулось так, как я хотел, то корону имел бы сын короля Генриха ¹³⁶, а никак не король Эдуард. Но так как бог ему судил ее лишиться, а королю Эдуарду воцариться, я никогда не был столь безумен, чтобы с мертвецом сражаться против живого. Поэтому я стал королю Эдуарду верным капелланом и был бы [146] рад, когда бы его сын наследовал ему. Однако тайная воля божия предусмотрела иначе, и я не стану прать против рожна, стараясь укрепить, что бог разрушил. А что касается бывшего протектора, а ныне короля..», — и с этим он умолк, сказав, что он и так слишком много вмешивался в мирские дела, ныне же, кроме книг и четок, ничего ему не нужно.

Герцогу очень захотелось услышать то, что он хотел сказать, — так внезапно прервал епископ свою речь как раз на имени короля, — и он стал просить епископа как можно более дружески, чтобы он сказал все, что думает нехорошего: он, герцог, обещает, что вреда от этого не будет, а, может быть, будет даже больше пользы, чем кажется, и что он сам намерен воспользоваться его нелицеприятным тайным советом, — только для того он и добился у короля разрешения держать его под стражей у себя дома, чтобы он не попался в руки тем, от кого он не мог бы ждать такого благожелательства.

Епископ смиренным образом поблагодарил его и сказал: «Поверьте, милорд, я не люблю много говорить о государях — слишком уж это небезопасно: ведь даже если речь безупречна, поймут ее не так, как хотел бы говорящий, а так, как заблагорассудится правителю. Я всегда вспоминаю здесь одну басню Эзопа. Лев объявил, что под страхом смерти ни один рогатый зверь не должен долее находиться в лесу; и вот один из зверей с: мясным наростом на лбу тоже кинулся бежать со всех ног. Лисица увидела, как он несется, и окликнула: куда это он так торопится? Тот ответил: «Вот уж я не думал, не гадал, что придется мне бежать из-за указа о рогатых животных!» — «Вот дурак!—сказала лисица, — ты ведь спокойно можешь оставаться здесь, лев не о тебе говорил: у тебя ведь голова не рогатая». — «Уж я-то это знаю, — ответил тот, — но коли он вдруг скажет, будто и это рог, то что со мною будет?»

Герцог рассмеялся на такой рассказ и сказал: «Милорд, я вам ручаюсь: ни лев, ни кабан не узнают о том, что здесь будет сказано, так как это никогда не достигнет их ушей».

«Если это так, сэр, — ответил епископ, — то все, о чем я намерен говорить, как я об этом мыслю перед господом, может заслуживать только благодарности. Но если перетолковать это иначе (чего я и опасаюсь), то мне от этого будет мало добра, а вам еще меньше».

Тогда герцог стал еще настойчивее допытываться, что это такое. И епископ наконец сказал: «Что касается бывшего протектора, а ныне полновластного короля, то я не намерен сейчас оспаривать его титул. Но для блага этого королевства, которым ныне правит его милость и малым членом которого являюсь я сам, я хотел бы пожелать, чтобы к тем добрым качествам, которых у него и так уж немало и которые вряд ли нуждаются в моей похвале, угодно было господу прибавить для полноты и некоторые иные превосходные добродетели, какие надобны для управления королевством и какими господь не обездолил особу вашей милости».

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.