АВГУСТИН МАЙЕРБЕРГ

ВСЕНИЖАЙШЕЕ ДОНОШЕНИЕ

Августина Майера и Горация Гулиельма Кальвуция, Цесарских Московских посланников.

От 17 февр. 1661 г. по 22 февр. 1663 г.

Ваше Цесарское и Царское Священное Величество, Государь Всемилостивейший!

Хотя многократными письмами мы всенижайше извещали Ваше Цесарское Священное Величество и вообще и в частности о всем том, что, по силе милостиво данной нам инструкции, казалось нам достойным сообщения до 22 февраля настоящего 1663 года, однако за долг священный себе вменили все, сообщенное нами до сего дня по частям, соединить воедино и вкратце представить Вашему Цесарскому Священному Величеству, исключив целый ряд предметов (totam rerum seriem), чтобы избавить Ваше Величество от чтения скучных повторений, и проверив точнее все остальное для собственного успокоения и на пользу наших преемников.

Итак, повинуясь велению Вашего Всемилостивейшего Священного Цесарского Величества, 17 февр. 1661 года, мы отправились из Вены в Москву и 27 февраля прибыли в Бреславль (Vratislaviam), где от лица городского магистрата приветствовали нас два депутата и, в знак почести, одарили нас вином.

Выехав отсюда в тот же день на маслянице (ipsa Bachanaliorum die) 12-го марта прибыли в Гданск (Gedamun), где магистрат, из уважения к Вашему Цесарскому Величеству, почтил нас такою же честью. [2]

17-го числа мы двинулись в дальнейший путь и 30-го достигли Грубина (Grubinum), служащего резиденцией Гepцoгa Курляндского. На границах этой провинции, по его распоряжению, нас встретили несколько дворян в трех каретах; а как приблизились на половину мили к Грубину, к нам выехал на встречу сам начальник провинции со множеством дворян в четырех каретах: благосклонно приветствуя нас именем Герцога, он предложил нам карету своею Государя и довез до замка. При выходе из кареты, у крыльца, нас встретил сам Герцог и предложил нам комнаты, предназначенные для нашего пребывания. В течение трех суток; кои мы провели у него, нас принимали со всевозможною благосклонностью и выражениями преданности Вашему Цесарскому Величеству.

В последний день марта, мы исполнили обязанности, Всемилостивейше предписанные нам Вашим Цесарским Величеством как в отношении его самого, так и Его супруги и Ему и Ей вручили письма Вашего Цесарского Величества.

Оставив Грубин 2-го апреля, 16-го прибыли в Тзедзениум (Tzedzenium), откуда дали весть о своем прибытии Московскому воеводе в Кокенгузе (Kakenhusii).

На другой день дворянин или знатный барин (Dvoranin sine nobilis Aulicus) Иван Афанасьевич Желябужский (Zelabouski) (Личность известная в литературе. Записки его с 1682 по 1709 г. изданы Туманским в “собрании разных записок” 1787 г. Языковым 1840, Сахаровым в “записках русских людей” 1841 г.), назначенный Царем в должности пристава для сопровождения нас в Москву, дал нам знать чрез посланного сотника, что он, согласно воле своего Государя, готов в ближайший день принять нас и сопутствовать нам тотчас же: только прежде мы должны заявить имена нашего общества, наши полномочия и отправить обоз вперед.

Исполнив это 18 апреля, когда достигли мы берегов Двины, (adripam Dunae) встретил нас Московский переводчик Лазарь Циммерман (Lazarus Zimmerman) (Лазарь Цимерман в 1661 году участвовал в Шведском посольстве с Окольничим Князем Иваном Петровичем Барятинским; затем он состоял переводчиком у “великих Государевых дел” в Нове-городе; в 1662 году был послан “на Кopeльский рубеж” с межевыми судьями с дворянином Федором Севастьяновичем Колтовским; отсюда вновь велено было отправиться ему в Новгород и состоять у переводов Государевых дел; в том же году он вновь отравлен был в Свейское посольство с окольничим и наместником Чебоксарским Васильем Семеновичем Волынским; годового жалованья получал по 25 рублей, поденного корму по 5 алтын, по 4 деньги, на день; пред последней службой он Судом Божьим погорел, на силу душой и телом из огня выбрел и совсем разорился, он просил прибавки себе жалованья в виду того еще обстоятельства, что он до того времени ничем не пожалован за свои службы и пред своею братией чрез то оскорблен. Барс.), который именем пристава [3] заявил нам, что из бумаг Вашего Цесарского Величества, равно как и из списка особ нашего общества доставленного ему в предшествующий день сотником, он усмотрел, что мы называемся посланниками (Ablegati) Вашего Цесарского Величества; между тем как по наказам своего Государя, он уполномочен принимать “Цесарских послов”, а не “посланников”, а потому просит изъяснить, в каком качестве мы прибыли (de charactere nostre edocere). Мы отвечали, что из предъявленного документа ясно видно, что мы едем к Царю в качестве посланников Вашего Священного Цесарского Величества и потому странно, что если с таким полномочением нас не позволено принимать Царем, как он говорит, то зачем же в таком случае было отравлять нам обоз в Какенгуз; очевидно, нужно или принять нас, или вернуть нам обоз и отравить нас обратно к пославшему нас нашему Всемилостивейшему Цесарю и тогда сам он должен быть в ответе пред своим Государем. Выслушав это, упомянутый Лазарь снова к нам вернулся и заявил, что пристав готов нас принять, под каким бы званием мы ни явились. Убедившись в грубых обычаях Русских при приеме послов и для отвращения на будущее время подобных пререканий, мы долгом сочли выставить на вид переводчику, что Майерн не раз бывал в посольствах и прекрасно знает, что следует наблюдать нам и что ему и потому просит уволить нас от проделывания в этих случаях своего рода комедий, в которых мы ни под каким видом не желаем быть действующими лицами.

Переезжая реку, мы видели, как он выехал на коне из крепости и спешил на берег, остановился в шагах восьми [4] от лодки и ждал, когда мы высадимся; когда первый из нас стал выходить, тронулся тоже и он, так что принял нас на равном расстоянии между им и нами. Впрочем он первый снял с головы шляпу, за ним и мы сняли свои шляпы. Когда все мы стояли с открытыми головами, он начал говорить, что послан от Великого Государя и Царя и проч. (весь титул своего Государя пересказал по памяти) к нам посланникам его любезнейшего брата и друга Леопольда и проч. (весь титул Вашего Цесарского Величества прочел по бумаге), чтобы принять нас и проводить к своему Государю, что и исполняет он с удовольствием. Мы отвечали повторением титулов и, как подобало, сначала Вашего Цесарского Священного Величества, а потом его Царского. Спросив нас о здоровье и хорошо ли мы ехали, он подал правую руку нам обоим и всем почетнейшим лицам нашего общества. После того мы сели на подведенных нам коней и поднялись к домику за городом, назначенному для нашего приема. Впереди шли три сотни пехоты с распущенными знаменами и били в литавры. Заметив, что наш пристав, ехавший верхом, занял место по правой стороне Майерна, мы, в предотвращение споров на первый же раз, подозвали к себе под предлогом разговора переводчика Лазаря, который и поместился на левой стороне Кальвуция, да так оба и ехали посреди их.

На другой день, по случаю недостатка у Москвитян всего потребного для пути, мы там остановились. Путеводитель наш жаловался нам на польского генерала Паца (Paczia), осаждавшего городок в Литве, вопреки перемирию, заключенному им с генералом Нащокиным до 23 сего апреля, и убедительно просил нас воздержать его от такого образа действий. Мы отвечали, что никто из министров Вашего Цесарского Величества не имел в виду этого перемирия да и ни та, ни другая сторона не заявила о посредничестве, а потому и ходатайствовать о том от имени Цесарского Священного Величества в силу своей миссии мы никоим образом не можем. Невозможно нам вмешиваться в это дело и лично от себя, так как мы дружески не знакомы ни с генералом Пацем, ни с другим каким-либо Литовцем или Поляком и даже в лицо их не видывали. О том же самом просил нас еще полковник Василий Антонович Волызенский (Волынский?) начальник Какенгузский, от которого отделались таким же ответом. [5]

Итак, двинувшись из Какенгуза 20 апреля, 23 мы прибыли в Мариенбург (Marienburgum). Едва мы приехали, как туда же прибыл из Дерпта Афанасий Лаврентьевич Ордын Нащокин (Ordin Nasciokinus), из думных дворян (ex Dumni Dvoraninis) или благородных Царских советников (Praefectus), тогдашний Воевода Литовский (Афанасий Лаврентьевич Ордын Нащокин — сын бедного Псковского боярина получивший по тому времени блестящее образование; знал Латинский и Немецкий языки и математику. В 1642 году был послан на шведский рубеж, для принятия договора, заключенного с Королевою Христиною; в 1656 году, будучи воеводою в Друе, убедил Курляндского Герцога Иакова отдаться в подданство России и за это пожалован в Думные Дворяне. В 1662 г. — заключил мирный договор с Польшею и за cие назначен был воеводою во Пскове. Но больше всего он прославил себя Андрусовским перемирием и возведен был в звание начальника Посольского приказа с титулом: “Царственныя большия печати и Государственных Посольских дел оберегателя”. Вследствие происков бояр, недовольных его возвышением, он в 1668 г. отправлен был в Митаву для постановления с Польшей миpa и союза против Турок, а со Швецией и IIpуccией мирных договоров. Его донесениям придавалось превратное толкование в Посольском приказе, что подрывало к нему доверие Государя. В 1670 г. он вернулся в Москву с Андрусовским перемирием. Затем он удалился в Псковский Антониев монастырь, где и постригся в монахи с именем Антония; скончался в 1680 г. Барс.); узнав о нашем прибытии он тотчас же послал служителя поздравить нас с приездом, а на другой день, в Светлое Воскресенье, встретил нас еще у лошадей, с величайшею вежливостью приглашал на все праздники и провожал на тысячу шагов.

Во время пирушек нам повторялась с такою же настойчивостью жалоба на генерала Паца, но мы давали тот же ответ, о котором сказано выше.

Думаем, что Москвитянам из осторожности и недоверчивости, хотелось выведать, не отправляем ли мы к их Царю с предложением миролюбивого посредничества Вашего Цесарского Священного Величества, заручившись согласием на то Польши. Не даром и с любопытством они расспрашивали, по какой мы дороге сюда ехали? И услыхав, как кружились мы объездным путем, спрашивали, зачем же мы не поехали прямой и ближайшей дорогой — в Москву чрез Польшу и Литву? За одно бы уж без всякой потери временно по опасному пути проехать в Польшу, а то еще будет ли угодно Королю принять посредничество [6] Вашего Цесарского Священного Величества? Мы отвечали, что эти страны, по случаю разорений, причиняемых в течении стольких лет и столькими войсками, сделались непроходимыми даже и для одного путника, по недостатку в съестных припасах, что Вашему Цесарскому Священному Величеству и на мысль не приходит сомненье, что бы Польский Король отказался от этого посредничества; да и во всяком случае не наше дело было предлагать это Королю; так как в свое время поручено будет другому посланнику Вашего Цесарского Величества исполнить эту обязанность.

27 Апреля, на милю расстояния от Пскова, мы заметили на открытом поле 300 всадников, ожидавших нашего приезда. Была тут и часть пехоты. Все они были чиновные (officiales) (В “Путешествии”: officiarii — офицеры?), судя по платью и убранству коней, наряженных на показ. Один из них, по-видимому, главный их начальник, не сходя с коня, объявил нам, сидевшим в карете, чрез переводчика, что посланы они князем Иваном Андреевичем Хованским (a Duce Ivano Andrewitz Gavanskoi) боярином и главным воеводою Псковским, принять нас, в силу Царского указа. Изъявив свою благодарность, мы направились к городу, они ехали впереди нас; на берегу реки Великой (Velikae Rakae), обтекающей с юга городские стены, когда садились мы в лодку, подошли к нам главные лица из всадников и, подав нам правые руки, поздравили нас со счастливым приездом. На противоположном берегу стояли во множестве пешие и конные войска; они провожали нас, пока мы ехали в кapeте до отведенного нам помещения в городе, где по улицам в два ряда, для нашего почета, также расположено было 50 рот мушкетеров. Для караула к нам приставлено 50 стрельцов (strelitzy); впрочем никому из нашего общества не было от них запрету для выхода. Сам Хованский никого не прислал к нам для приветствия от его имени и не почтил нас никаким подарком: такое нарушение обычаев мы приписали неудовольствиям бывшим у него с Нащокиным, примеру которого он как бы пренебрегал следовать. Однако потом мы узнали, что он до того был увлечен любопытством, что встретил нас за городом скрытно между всадниками, и затем, переодевшись в крестьянское платье, поддерживал нашу [9] карету, принимавшую опасное положение в излучинах городских улиц.

Выехав из Пскова 28 апреля, и сделав 300 верст (post duodeviginti Levcas) 1 мая прибыли в деревню Сольцу (Solczamz) при реке Шелони (Salognam); тут сели в лодки и той же рекой приплыли к озеру Ильменю (Ilmenium); им около берега густо населенного сделали до 70 верст и 3 мая пристали в Beликом Новгороде (Nobogradiam Маgnаm). Здесь, по случаю накрапавшего дождя, не дожидаясь лошадей, которых должен был выслать для нас наместник воеводы (Vicepraefecus), прошли в отведенное нам помещение, между 35 ротами пexoты, расставленной по обеим сторонам улиц, в два ряда, начиная с берега и вплоть до нашего помещения.

На другой же день прислал он сюда, в ту пору, как мы обедали, 18 блюд и 12 бутылок разных напитков. Приняв все это, мы сели в доставленную нам карету и с теми же почестями вернулись к лодкам; на другой день остановились у монастыря Ponadeglie, где поспешно переложив чемоданы в телеги, продолжали путь далее и после 300 верст езды по лесной дороге 12 Мая прибыли в город Торжок (Turerzakium), где по не достатку в военных людях, кои могли бы нас принять, их должны были заменить городские жители, вооруженные секирами и пиками.

Тут мы сели опять в лодки и переехали реку Tвepцy (Tuverzam), которой покатое русло, по случаю растаявшего снега, было еще возможно для плавания, хотя и не раз становились мы на мель между камнями; сделав же 24 версты, въехали в реку Волгу, и затем, переправились чрез нее. IIocле двухдневного плавания, мы приехали в город Тверь (Tuveriam). Встречи не было, ибо граждан тут мало, а военных и совсем не было.

16 Мая мы пустились в дальнейший путь. Но наш проводник, до сих пор усердно хлопотавший, по нашему настоянию, об ускорении путешествия, получил Царский указ, коим было предписано провезти нас в деревню Черкизово (Zerkisov) в 5 милях от Москвы не прежде, как к 22 числу того же месяца и потому теперь он так тихо поехал, что в целые 6 дней едва-едва сделал только 150 небольших верст да еще по хорошей дороге. Причиной этому он выставлял благорасположение своего Государя, который будто бы заботясь о нашем [10] здоровье, расстроившемся от беспрерывных беспокойств, во время такого дальнего и трудного пути, и узнав из писем о нашей поспешности, не пожелал утомлять нас скорой ездой, чтобы подкрепить наши силы. В действительности же нас задерживали больше для того, чтобы дать время дворянам, созванным для нашего приeмa, съехаться из областей в Москву к 25 мая, назначенному для нашего въезда.

23 Мая мы прибыли к церкви св. Николая, где, по приказу Великого Князя, разбили нам две палатки и заявили, что он велел это сделать, так как неприятно нам было бы останавливаться в крестьянских избах всегда натопленных как в летнее, так и зимнее время.

В тот же день прислано было Великим Князем шесть лошадей в полной упряжи с кучерами везти нашу карету и несколько верховых для почетнейших лиц нашего общества. Это, по истине, была почесть необыкновенная, так как до сих пор кони были высылаемы прочим посланникам только однажды, в самый день их въезда, за несколько шагов от города.

На другой день, около 11 часов до полудня, мы двинулись к Москве. В карету к нам сел и наш проводник, заняв в ней третье место, чего прежде никогда не бывало. Все прочие члены нашего общества ехали впереди нас на конях верхом. Вслед за нами ехала наша карета и обоз. За две мили от Москвы, и на открытом поле, по краям дороги, стояли шесть тысяч пешего войска, расположенные разными отрядами, с сорока знаменами; а дальше в таком же порядке до самого предместья, десять тысяч конницы, тоже со своими значками; барабанным боем и игрою на трубах изъявляли они свою радость беспрестанно. Когда приближались мы к городу на 500 шагов (50?) предстал пред нами вестник от стольника (Дворянина, служащего при Царском столе) Якова Семеновича Волынского (a Iacobo Semenowitz Walinsky) и дьяка (Diako) или секретаря Григория Карповича Богданова (Gregorio Karpousin Bogdanow), назначенным Царем принять нас и во всю нашу бытность в Москве заботится о наших нуждах и от имени их объявил нам, что они прибыли с каретою Великого Князя - и мы бы пожаловали пересесть из своей в ту; мы отвечали готовностью тотчас же исполнить это, как скоро увидим исполнение долга со стороны упомянутых лиц. Услыхав это приставленный к [11] нам перевозчик Яков Виберг (Iacobus Wibergus) тотчас же слез с лошади, за ним последовал и дьяк, так как в тоже время сходил с коня и первый пристав. Видя такую необыкновенную предупредительность со стороны Москвитян, мы немедленно и сами вышли из кареты, так что Кальвуций ступил на землю в одно время с сходившим с коня приставом, а после всех и Майерн. Пристав и переводчик, вышедшие к ним на встречу первые вежливо обнажили свою голову и по обычному обряду приняли нас от имени своего Царя. Потом ясельничий Великого Князя (Propraefectus stabulo), чрез другого переводчика именем Государя предложил к услугам готовую карету и коней для прочих членов нашего общества. Как скоро мы оба уселись в ней, подсели к нам и первый пристав, дорожный проводник, дьяк и перевозчик. Немножко поехав самым медленных шагом, около предместья должны были остановиться, пока пехота и конница, расставленная в поле, не вошли все в город и не выстроились потом на улицах, которыми нам приходилось проезжать к нашему помещению. После несноснейших трех часов остановки и проливного дождя, не прежде 7 часов вечера, достигли мы, среди многочисленного города и войска, до пристанища, при беспрестанных звуках труб в приветствие Царским. Столько было зрителей обоего пола, и столько людей сопровождало нас на конях, что позволительно предполагать, что дома никого не оставались, однако ж ничего не было великолепнее в этом параде, как торжественное шествие впереди нашей кареты множества князей, боярских детей (Bojarorum filii) и всех спальников Великого Князя (Magnus Ducis Cubucilarii) во главе с наперсником его Георгием Ивановичем Ромодановским (Georgio Ivanowitz Romodanowsky) начиная от предместья до нашего помещения. Все они, провожавшие нас толпою, в самой пышной одежде, остановили своих коней у подъезда нашего помещения и сказали, что они встретили нас, по повелению своего Царя и притом с любовью, чести ради Вашего Цесарского Священного Величества, так как не делалось это ни для кого. Мы, конечно, воздали должную благодарность; Великий князь постарался открыто заявить нам чрез своих приставов, что для изъявления Вашему Священному Цесарскому Величеству своего братского расположения Он изволил в чествовании нас отступить от прежних примеров.

Хоромы для нашего помещения отведены были довольно [12] просторные и каменная (что редко в Москве). Тут же помещались Аллегрет и Лорбах (Allegretus et Lorbacxius). Двери, столы и скамьи покрыты были красным сукном.

27 Мая наши приставы объявили нам, что на следующий день нам будет дозволено видеть светлые очи Великого Князя, затем нас спросили от имени канцлера: есть ли c нами подарки князю oт Вашего Цесарского Величества. Мы отвечали, что у нас нет такого обыкновения; впрочем у нас есть собственные дары, кои мы и можем, по мере достатка, поднести Великому Князю, в знак нашего к нему почтения, и показали их.

На другой день пришел к нам пристав наш дьяк, и объявил, чтобы мы в 2 часа приготовились для представления Великому Князю. Около десяти часов утра к крыльцу нашего помещения явились лошади для свиты, вслед за великокняжескою каретою, которая была другая, а не прежняя. Затем следовали наши обыкновенные приставы, которые проводили нас до кapeты, переодевшись в другой нашей комнате в кафтаны, украшенные жемчугом и драгоценными камнями, взятыми на этот случай, по обычаю, из Великокняжеской казны. Отведя нам в карете самые почетные места, сами они сели тут же вместе с переводчиком, а по обеим сторонам карету сопровождала наша прислуга. Впереди нас ехало 20 всадников, а за ними наши трубачи, но на трубах не играли; приставы наши предъявили нам, что этого не водится у них, когда идут к царю; но как после мы убедились, это оказалось — не правда: не более, как спустя 10-ть месяцев, трубачи Шведских послов не переставали играть до самого царского крыльца. Затем ехали верхом члены нашей свиты; за ними некоторые шли пешком и несли подарки; в числе один верхом — это был наш секретарь, который, подняв руку, держал на виду у всех, ничем не обернутые верющие грамоты Вашего Цесарского Священного Величества. Приставы советовали нам завернуть ее в какую-нибудь красную шелковую материю, но мы рассудили, что если бы cие угодно было Вашему Цесарскому Величеству, то мы бы и получили ее в таком виде, а потому и отвечали извинением, что шелковой материи у нас нет с собою, и по случаю праздничного дня и спешного времени посылать за нею в лавки некогда.

Все члены нашей свиты, как и мы сами были без оружия, так как вооруженным никому к царю входить не [13] позволялось. Оружие обыкновенно оставлялось при дверях дворца, но как все члены нашей свиты желали быть представленными ему, то и рассудили лучше совсем не брать оружия, чем взять и оставлять его за дверями.

Пред нашими взорами от самого нашего подворья до Великокняжеского дворца расставлены были пешие войска, хорошо вооруженные и одетые в разноцветные кафтаны по различию полков.

Нас высадили у дворцовой лестницы, среди множества стоявших там Московских военачальников. IIo вступлении в первый покой, мы встречены были стольником князем Андреем Ивановичем Хилковым (Ducem Andream Ivanowitz Hilkow Stolnicum) и дьяком Федором Михайловым, которые сказали нам через своего переводчика, что им велено Великим Князем принять нас тут от его имени. Изъявив признательность, мы пошли далее, и прежде, чем вошли в покой, где находился великий князь, нас встретили опять от его имени стольник князь Василий Иванович Хилков (Basilius Ivanowitz Hilkow) и дьяк Никита Головнин (Halovenin). По изъявлении им благодарности мы были допущены к Царю.

Покой был довольно обширен; однако ж большая колонна по средине, поддерживавшая свод, очень много занимала места; пол был покрыт разными коврами, стены расписаны древнею живописью, а между окнами к ним прикреплены были серебряные канделябры. Около стен — лавки с четырьмя ступенями, покрытые коврами. По правую и отчасти по левую сторону царя сидели с открытой головой в большом числе бояре, окольничие и думные дворяне — Великокняжеские тайные советники, кои ни при входе, ни при выходе нашем не приветствовали нас даже наклонением головы. Сам Царь сидел на серебряном, позолоченном престоле, поставленном не по средине, а в левом углу покоя, между двумя окнами, и был едва заметен. Престол хoтя и возвышался, так как под тремя ступенями имел еще подножием рундук, приходившийся вровень с лавками думных бояр, но не отличался величиною, да и темное помещение скрадывало его блеск, так что он не представлял собою никакого великолепия. По средине его, над головою Царя, висел образ Божией Матери. С левой стороны стояли часы наподобие башни; по правую сторону серебряная пирамида, поддерживавшая золотой [14] шар; выше к своду висели на стене еще два святые образа, поставленные для поклонения. На краю лавки, с правой стороны Царя, стоял серебряный умывальник c кружкой и полотенцем для того, чтобы после прикосновения нашего к Царю, он мог измыться и очиститься от скверн языческих. (Так Москвитяне выражаются о Латынах). Па голове его была остроконечная шапочка, опушенная соболем, с золотою короною, которая внизу касалась меха, а вверху оканчивалась крестом. В правой руке держал скипетр. С правой стороны около его, стоял князь Яков Куденетович Черкасский (Iucobus Kidinietowicz Tzerkaski) из рода военачальников Черкассы, у Каспийского моря, и ныне боярин; по левую — тесть его Илья Данилович Милославский, тоже боярин. Перед престолом стояло четверо княжеских сыновей, одетых в белые кафтаны.

Приставы поставили нас от Царя в десяти шагах. Пригнув колена, по обычаю нашему, мы поклонились, выражая уважение к Царю; свита же стояла за нами, в некотором от нас расстоянии. Тогда Посольский думный дьяк или Канцлер Алмаз Иванов (Алмаз Иванов в 1647 г. состоял дьяком посольского приказа, в качестве помощника думного дьяка Назарья Ив. Чистого. В той же должности оставался он и при думном дьяке Михаиле Волошенинове. — Затем в 1684 г. Алмаз Иванов — является уже сам думным дьяком Посольского приказа и был им до 1658 г. В этом году он заменен был другим, но в 1664 году снова стоит во главе Посольского приказа. Он был вместе [c тем] и древнерусский литератор, хотя и не упоминается о нем в историях русской литературы. Барс.), привстав с лавки, находившейся от великого князя с левой стороны, остановился вровень с нами и сказал: пришли послы от великого Римского Цезаря и бьют челом, т. e. кланяются. Великий Князь дал знать Канцлеру, чтобы мы объявили чего желаем.

Выслушав cие, Кальвуций стал передавать на память первое предложение — согласно всемилостивейшему повелению вашего Цесарского Священного Величества. Но едва пересказал он титулы Императорский и Царский, как переводчик прервал его и повторил их на Русском языке. Как скоро он окончил, Великий Князь, привстав со своего престола, спросил: здоров ли любезнейший брат мой Римский Цезарь Леопольд? И тотчас сел. Мы отвечали, что при выезде нашем из Вены, мы оставили [15] Священное Цесарское Величество, благодаря Богу, в добром здоровье. Затем, тот же Канцлер предложил нам подать великому князю Императорские кредитивные грамоты. Де Майерн, взяв их из рук нашего секретаря, подал их Царю и вернулся на прежнее место, а Царь в ту же минуту вручил их князю Черкасскому.

После этого Канцлер объявил нам милость Великого Князя, то есть что он соизволяет, чтобы мы шли целовать его руку. Когда мы приближались, он переложил свой скипетр из правой руки в левую и протянул ее для целования. Черкасский поддерживал ее своею, а царский тесть Илья Данилович наблюдал пристально, как бы мы не коснулись ее неприличным образом. По окончании этого, Канцлер предложил нам объявить остальные предложения и затем передал нам, что Великий Князь милостиво позволяет нам сесть. Тотчас принесена была длинная скамья без задника (как водится у Россиян), покрытая персидским ковром, на которой мы и сидели, пока прочие члены нашей свиты не приложились к цapcкой руке. Потом Канцлер пригласил нас встать. Как скоро мы встали, Царь спросил нас: здоровы ли мы? Мы отвечали, по обыкновению, что по милости Божьей и Его благоволению, здоровы, и поблагодарили Его за такое благовнимание.

Потом опять нам предложили сесть. Подошедши с боку к Канцлеру, окольничий Ив. Михайлович Милославский сказал Beликoму Князю, что принесены Ему от нас подарки. Пока вносили их наши служители, мы, по предложению Канцлера, опят встали с лавки и, когда он рассматривал наши подарки, мы изъявили Ему свое почитание наклонением головы, по обычаю Русских. Наконец Он велел Канцлеру объявить нам, что Он назначает несколько своих советников, которым мы можем заявить все, что не успели предложить, и что мы приглашаемся вкусить пищи от Его стола.

После этого, засвидетельствовав Ему свое почтение, мы вышли. А при выходе нас провожали те же самые лица, которые приветствовали нас именем Великого Князя.

Чрез час после того, как проводили нас на наше подворье с той же пышной церемонией, вдруг явился к нам стольник князь Алексей Иванович Буйносов-Ростовский (Alexius Ivanowitz Boinosow-Rostawsky), посланный Великим Князем подчивать нас, вместо себя, обедом с царской поварни. В знак [16] почтения мы вышли к нему на встречу у самой лестницы. Столовый прибор был простоват. На грубой скатерти стояла солонка и два сосуда с уксусом и маслом: на первом месте, в переднем крае стола, для почетнейшего гостя и ложка и нож с вилками положены были из чистого золота. Салфеток — никаких. За стол сели с немытыми руками. Лепешки или ломти хлеба должны были исправлять должность тарелок, находившихся в изгнании. Беспорядочно расставлены были блюда, кубки и стаканы. Когда почетнейшим из нас отведены были места, угощавший нас сел, как водится в московских обычаях по левую руку около меня, чуть не вне узкого cтола. Без всякой перемежки принесено было зараз сто пятьдесят различных кушаньев на серебряных блюдах. Все были расставлены пред нашими глазами, но подавались на стол лишь те, кои наибольше обещали быть приятными. Остальные были сданы на хранение нашему ключнику. Все они были холодные, но приготовлены были настолько хopoшо, что отвернуться от них мог paзве избалованный лакомка. Вина были старые: молдавское; испанское, французское и разных видов мед. Пиво стояло в 15 ведрах, частью серебряных, частью оловянных, весьма полно и с усердием налитых. Через четверть часа угощавший пригласил нас встать и подал де Майерну стакан лучшего французского вина, предлагая выпить за здоровье своего Царя; себе налил вина послабее и говорил при этом весь царский титул. Когда я и все бывшие со мной выпили и опять уселись, не прошло другой четверти часа, как он снова поднялся с места, пригласил также встать и нас и, подавая другой стакан, предложил пить здоровье Императора и, выпив caм, прочел весь титул его по бумаге. Немного затем спустя, он предложил де Майерну выпить третью чару за здоровье Царевича Алексея (Tzaruli Alexii), сына Великого Князя. Все мы и сделали это стоя. По окончании всего, он ушел от нас, довольный, что со славою выполнил свою обязанность, а мы подарили его серебряным кубком, в награду за то, что он скоро избавил нас от скуки.

В предпоследний день Мая приставы объявили нам, что на другой день мы будем допущены к Великому Князю, а между тем мы распустили своих служителей идти кому куда угодно. Затем именем Канцлера потребовали от нас список сделанного нами предложения Царю: мы отдали им этот список. [17]

В последний день, около девяти часов, поехали мы к царю с тою же церемонией и процессией, как и прежде, и теми же были встречаемы, которые прежде cиe исполняли. Великий князь находился в другом покое потеснее прежнего и на другом троне, между двумя окошками в правой стороне покоя. Он был в короне, со скипетром и в одежде, царской; над главой блистала икона Божией Матери; на правой стороне на серебряной пирамиде лежал золотой шар где стоял тесть царский Илья Данилович; а на левой Федор Михайлович Ртищев (Ertischew) Дворецкий и любимец царский (Известный ревнитель русского пpocвещeния, вызвавший из Киева в основанную им Преображенскую пустынь — Епифания Славеницкого и других ученых старцев. Занятый благотворением и книгами он чуждался служебной карьеры и отказался от звания Боярина. Скончался в 1673 г. Барс.). Впереди были оруженосцы. По обеим сторонам боярские дети (adolescentes Duces) в белом одеянии; на левой и наискось немного повыше лавок на возвышении двух ступеней сидели некоторые советники, впереди коих стоял же со многими канцлер. Тогда приметили мы, что Русские почитают углы за места почетнейшие. Престолу великого князя приличнее было бы стоять на средине покоя; но у Русских и самые образа, почти обоготворяемые и поставляемые даже над постелями, находятся по углам.

Когда мы поклонились Великому Князю, он спросил нас о здоровье; мы отвечали по обыкновению и благодарили за щедрый обед, сделанный нам приставом.

Тут канцлер сказал, что Великий Князь читал в переводе письма Вашего Цесарского священного Величества и знает, что мы присланы для постановления общественного блага; на что он соглашается и сам того желает. Между тем для выслушания нас определяет боярина и наместника Казанского Алексея Николаевича Трубецкого, боярина и наместника Суздальского Юрия Николаевича Долгорукова, Окольничего и Оружейного наместника Ржевского Богдана Матвеевича Хитрова, да Посольского думного дьяка Алмаза Иванова, Царского или точнее Государственного Канцлера.

После сего принесли нам скамью; мы присев, скоро встали. Отправляясь на место переговоров, сделали обыкновенный знак [18] уважения Великому Князю. Отпущены были с честью от начальников и дьяков принимавших нас именем Великого Князя. При выходе царские советники немного привстали, а мы отвечали им наклонением головы.

Итак пришли на место переговоров, состоящее из трех комнат с одним входом. В первой встретил нас Алмаз Иванов, во второй прочие. Здесь против двери к правому углу стоял стол по обычаю русскому длинный и узкий во всю комнату. Там и посадили нас на лавку, приделанную к стене; первый из уполномоченных поместился на другой, которая соединялась в углу с нашею и упиралась в стену, так что он один занимал узкое пространство стола. Другой уполномоченный сел друг против друга на той же лавке, рядом с первым, только уже не за столом. Канцлер сидел один против Кальвуция на принесенной скамье, переводчики Боуш (Bausch) (Боуш именем Bacилий поступил в Посольский приказ в 1655 году и состоял в нем переводчиком “Польских и Немецких писем”: часто бывал в “Польских посылках”. Барс.) и Виберг с нашим секретарем, и тремя писцами русскими, стояли. Первое место, судя по нашим замечаниям в русском обычае во все время пребывания нашего в России, занимал Трубецкой, второе де Майерн, третье Долгорукий, а четвертое Кальвуций; ибо Русские почитают угол первым местом, к коему касается край стола, а вторым тот угол, к коему примыкает другой конец стола. После сего замечания пристойно ли было размещение наше; сие предоставляем на рассмотрение Вашего Цесарского священного Величества.

Первый депутат встал, и, начав именем святой Троицы, читал полный титул своего Царя, а потом и Вашего Цесарского священного Величества, а затем сказал, что Великий Князь выслушал первое наше предложение и повелел перевести на свой язык кредитивные наши акты.

Долгорукий с теми же церемониями, сократив титулы, сказал, что Государь со вниманием прочел означенные бумаги и известился о нашем общеполезном предложении; а Хитров, отпустив титулы, прибавил: из бумаг видно, что мы заслуживаем доверенность, так приготовились бы высказать свои предложения. [19]

После сего канцлер объявил, что они назначены выслушать наши предложения, а потому и предлагают нам излагать оные.

Тогда все встали. Мы прочитали полный титул сперва Вашего Цесарского священного Величества, а потом Царя и опять сели. Кальвуций начал читать другое предложение вследствие повеления Вашего Цесарского священного Величества, а Боуш переводил оное от слова до слова по периодам. Выслушав содержание оного, потребовали они изложить то письменно, что и было исполнено. Потом спрашивали, чрез Польшу ли мы ехали? Имеет ли Ваше Цесарское Священное Величество министра при короле? Мы отвечали на первый вопрос отрицательно, а на другой утвердительно.

В продолжение сих вопросов заметили, что переводчик, который до сего времени называл Ваше Цесарское Священное Величество приличным титулом, начал употреблять титло королевское Великомочный. Мы советовали ему не употреблять сего неприличного названия. Уполномоченные отвечали, что ежели вы первые называете таким образом Царя нашего, то и мы поступать иначе не можем. Ежели почтете Царя нашего титулом Величества по примеру Аллегрета и Лорбахия, то и мы поступим одинаково. На сие мы отвечали: Римский Император выше всех царствующих особ христианских, и все отдают бесспорно приличный титул Императору. Что же касается до Аллегрета и Лорбахия, то они совсем противное утверждают в письмах своих к Императору Фердинанду III, от 18 Генваря 1656 года, отправленных из Москвы в Вену. Сие неудовольствие, случившееся с канцлером, произошло от того, что в бумаге на латинском языке, сообщенной московским уполномоченным при наименовании Царя употреблен был лишь титул “вашей светлости”, и в другой такого ж содержания на немецком, только титул Великомочия; почему и требовал он, чтобы на латинском пред титулом вашей светлости было слово Царское и таковое же на немецком, прибавлено было к титулу “Великомочия” (Grossmoechtigkeit); канцлер очень был доволен, когда сие выполнили. Но чтоб более их уверить в своем заключении, прочли от слова до слова в сем месте означенное донесение Аллегрета и Лорбахия, и просили изъяснить, по какому праву требуют Царю титул Величества по древнему или по новому? Ежели по древнему, то [20] опровергаем сие означенным донесением, ежели же по новому, то размыслили б, что сего сделать без позволения нашего Государя не можем.

Они утверждали, что Аллегрет везде и по всех случаях давал Царю титул Величества. Мм на сие отвечали, что если Аллегрет говорил сие один, то до нас не касается; а когда представят бумагу, где оба посланника называют Царя титулом Величества, тогда последуем их примеру.

Они жаловались также, что Ваше Цесарское Священное Величество употребили в письмах своих простой титул Великомочия вопреки своим предшественниками, которые Великих Князей Московских величали могущественнейшими. Мы отвечали, что письмо Вашего Цесарского Священного Величества к Царю было писано в Императорской Придворной Канцелярии, которая не знает (так говорили), чтобы какой-либо Римский Император называл Великого Князя или Царя Московского могущественнейшим. Впрочем ежели докажут противное, то доведем сие до сведения Вашего Цесарского Священного Величества. Полагаем, что сего доказать не могут.

Нам известно, говорили мы, из донесения Аллегрета, что на первой аудиенции Великий Князь, спрашивая о здоровье Фердинанда III, слагал с головы корону, а при нас, вопрошая о здоровье Вашего Цесарского Величества, сего не делал. Просили дружески изъяснить нам сию разницу непонятную, для чего она употреблена одною и тою же особою, то есть Царем, между Отцом и Сыном Императорами. Все отвечали в один голос, что Аллегрет донес ложно и Царь никогда не снимал и не снимает короны, хотя бы то было в Вербное воскресение или во время приобщения святых тайн. Мы отвечали, что верим Аллегрету, во-первых, потому, что министр о вещи незначительной не может донести ложно своему Государю, во-вторых, оправдывает его самое обыкновение христианских Государей, которые спрашивают друг друга о здоровье, с головою непокровенною. Но они решительно утверждали, что донесение Аллегрета в сем месте ложно; ибо Царь сего никогда не делал; одобряли также обыкновение христианских Государей, что они принимают послов не в короне, а в шапке и потому снимают ее; Царь следует также сему обычаю, и будучи с Аллегретом, когда пивал за здоровье Фердинанда III, снимал с головы шапку. [21]

В продолжение сего спора переводчик называл Царя вместо королевского Великомочия титулом Величества, Мы объявили, что ежели сего не переменить, то уйдем и более не возвратимся. Канцлер услышав cиe сказал, что на сей раз пререканий сих прекратить нельзя, и дело оставляет на прежнем основании, пока права их доказаны будут законным порядком. Переводчик начал употреблять титул Вашего Цесарского Священного Величества; депутаты отправились докладывать Царю. После четвертого часу канцлер сообщил, что доносил о всех предложениях Государю; но ответа не воспоследовало, почему можем возвратиться домой. И мы возвратились с теми же почестями

Августейший Император! касательно не снятия Царем короны при вопросе о здоровье Вашего Цесарского Священного Величества принимаем в соображение, первое, что четыре депутата ни мало не замешавшись скоро и единогласно опровергнули донесение Аллeгрета; хотя Москвитяне и умеют притворяться, но невозможно, чтобы они в сем случае говорили неправду. Второе, в донесении Аллегрета и Лорбахия из Москвы от 18 генваря 1656 года не упомянуто ни о подобном случившемся с нами поступке, ни о снятии короны, а говорится просто, что Царь встал с престола. Из сего заключаем, что так как Аллегрет писал с товарищем своим в Вену второе донесение спустя целый год после первого, то мог ошибиться, как человек, или забыть, как старик. Впрочем утверждение депутатов не совсем было справедливо; ибо удостоверились мы, что Царь снимает с головы корону, когда прикладывается к образам, во время чтения Евангелия, когда дьякон приносит освященный хлеб к престолу, в вербное воскресение, когда вне церкви читают евангелие пред Царем; и когда митрополит (патриарха не было) подносил к нему образ, тесть его Илья Данилович снимал пред нами корону, и надевал ее. Свидетельства Лорбаха, Гондола, Лаврентия Курелих и других не заслуживают вероятия.

В конце мая пристав наш дьяк объявил с притворно-печальным лицом, что товарищ его занемог опасно и на место его определен первый наш дорожный пристав Иван Афанасьевич Желябужский; дня за два пред сим он сказывал о сем нашему Сацелапу, а больного видели после шести часов в добром здоровье — разъезжал по городу; сего довольно было для открытия Московской хитрости. В дороге [22] заметили мы по разным разговорам остроту и здравомыслие означенного Желябужского. Полагаем, что он, имея частую переписку с канцлером, находится под покровительством оного и дойдет до почести придворного. Обдумав и представя себе, что в Москве по скрытности Русских и ожидавшему нас затворничеству сообразному с грубым обычаем их, для нас не предвидится удобств исподволь делать уполномоченным те внушения, которых не хотели сделать им разом и имея между тем основательное опасение, чтоб в продолжение путешествия в Москву не было принято французское посредничество, мы иногда, как бы увлекаясь разговором или доверенностью, за столом мало-помалу открывали Желябужскому то одно, то другое, что нам и удалось; ибо не сомневаемся, что тайны, выведанные им у нас, как бы от болтливости, доведены были до сведения канцлера. От сего произошло, как мы сказали, что после первой аудиенции или конференции Царю было угодно его снова дать нам приставом, как человека вкравшегося в нашу доверенность и уже искусного выведывать все наши помышления.

Первого июля расположились войска от нашего дома до дворца; многие нижние служители царские уже толпились в cенях для препровождения нашего, как прибыли приставы с извинением, что по случаю великого праздника Вознесения Господня конференция отлагается и назначается спустя два дня. Не почитая сие извинением важным, ибо в большой праздник войско не собралось бы для нашего церемониала, и его от утренней зари до полудня не держали бы в дождь на улицах, но, не имея возможности переменить сего, согласились на отсрочку и сказали, что мы готовы взять терпение в сем деле, но жалеем, что проходит время и с ним и способ действовать. Курьер с их решением может не застать сейма в Варшаве, который, полагают они, начался уже с 22 Мая, и опасаться должно, чтоб Поляки, подстрекаемые людьми беспокойными, не продолжали войны с большими силами и деятельностью.

На следующий день узнали мы от преданного нам человека, что они рассуждали, допускать ли нас к дальнейшим конференциям; и мы заметили в это время, что ни один из приставов не был у нас и никого не видали, кто бы имел о нас попечение.

Третьего июля около десятого часу по полуночи отправились [23] на вторую конференцию с обыкновенною церемониею. При дверях дворца встретили нас два дьяка от имени уполномоченных и столько же во дворце пред комнатами конференции. В первой комнате принял Канцлер, а во второй прочие приставы, которые, уступив нам переднее место, сели как и мы на своих местах.

Содержание довольно большой конференции было следующее: во-первых, объявили они, что не могут, не согласившись в титулах приступить к делу; соглашение же требовалось в двух статьях: 1) в титуле могущественнейшего, и 2) титуле величества. В оправдание того и другого они представляли подлинные ответы, по повелению Вашего Императорского Величества данные в Вене 17 Ноября 1658 года Якову Лихареву, посыланному от Царя к Вашему Цесарскому Священному Величеству и три подлинные письма на пергамине от Императора Рудольфа II от 17 июля 1594 года из Ратизбона, 23 Мая 1600 года из Пильзны и 27 Генваря 1607 г. из Брандизия к Великому Московскому Князю отправленные с титулом могущественнейшего; и говорили, Ваш Император обещал Царю чрез вышеозначенного посла титуловать его по обыкновению своих предшественников. А как Император Рудольф Великого Князя Московского называл могущественнейшим в разных актах, следовательно и проч. В рассуждении же величества, продолжали они, мы видели из параграфа вышеозначенного ответа, что Ваше Цесарское Священное Величество остались недовольным Фрагстением, за то, что он не хотел Царя титуловать Величеством, почему и не верят, чтобы Ваше Цесарское Священное Величество так скоро забыли свое слово и не позволяли давать Царю титул Величества. Итак затруднения происходят от нас, пример Фрагстения пред глазами, который, по своему упорству, испортив дело, возвратился без успеха. С нами может случиться тоже, ежели будем долее настаивать, да и безрассудно было бы посредничество принять от тех министров, которые с таким предубеждением относились к Царю. Для достижения мира не всегда является надобность в посреднике, а если он окажется необходим, то недостатка в нем не будет. Между тем дело отлагалось в сторону.

Выслушав их решение и размыслив о последствиях, могущих произойти от непринятия посредничества Вашего [24] Цесарского Священного Величества, публично предложенного или принятого, а после отвергнутого, и рассуждая, что хотя Ваше Цесарское Священное Величество никого не называет Величеством, но Ваши послы или даже посланники величают Величеством, того Царя, при коем находятся; осведомившись в Москве, что все иностранные посланники титулуют Царя Величеством, и что сам Аллегрет поступал таким образом, исключая первое предложение, сделанное чрез Лорбаха; припомнив также, что Ваше Императорское Величество позволило Фрагстению давать означенный титул, ежели он может предвидеть от сего успех в делах, и что его обвиняли за противный сему поступок, мы рассудили, что хотя ясно нам о сем не сказано, но и не запрещено. Итак из двух зол избегая того, которое приносит вред невозвратно и следовательно больший; а другое, которое может исправлено быть волею и благорасположением Вашего Цесарского Священного Величества, и следовательно меньший, принуждены были под условием на сие согласиться. О титуле же могущественнейшего отвечали, что мы сами решить не можем, а напишем к Вашему Цесарскому Священному Величеству, от коего и получим разрешение; о том, что зависит от нас, также будем же писать; но соглашаемся до получения разрешения для уничтожения спора, несовместного с продолжением мира и для истребления мнений предосудительных, титуловать Царя Величеством.

Предложения же на письме врученные ему переменить не могли, ибо оные получены нами от Вашего Цесарского Священного Величества, и таким образом дело кончилось.

О сем предмете всеподданнейше доносим, что послы предшественников Вашего Цесарского Священного Величества, отправляемые в Москву с письмами, вручали оные с титулом Великомочие (Grostmaechtigkeit), не заботясь впрочем каким образом переводчик Русский толковал cиe слово; а он изъяснял его обыкновенно чрез слово Weliczanstiwo, что на русском языке значит Величество. Pyccкие же сим были довольны, и в особенности Аллегретом, который говоря на славянском языке, титуловал Царя Величеством; а когда в бытность Фрагстения, переводчик Баум, который нам о сем сказывал, изъяснял титул Groszmaechtigkeit чрез слово Величество, то посланник, зная хорошо язык, жаловался на неправильность сего перевода и требовал, [25] чтобы сие слово, согласно с силою немецкого языка, переведено было Великомочием. Сие приметили Pyccкие и завели споры, которые имели с самим Фрагстением и с нами, и которые из уважения к их тщеславию мы едва могли окончить. Итак по прекращении сего канцлер сказал, что Царь с удовольствием принял желание Вашего Цесарского Священного Величества пребыть с ним в добром дружестве, которое ему приятно. А потом благодарил за братское благорасположение в предложении мирного посредничества между ним, королем и Царством Польским, которое он охотно приемлет; желает однако же знать, по просьбе ли короля Ваше Цесарское Священное Величество оное предлагаете? Известны ли Вашему Императорскому Величеству его мирные условия? Мы или другие посланники Вашего Императорского Величества будут при переговорах? Ежели мы, то имеем ли на cиe полномочие заключить перемирие или трактовать о мире?

Поблагодаря сначала за принятое Царем посредничество, отвечали, что Ваше Императорское Величество не по просьбе короля Польского, а единственно из христианского человеколюбия пощадить кровь верных, предлагаете себя посредником, а потому и не знаете о условиях короля. В надлежащее время он милостиво повелел нам принять должность cию и для того снабдил нас должным полномочием. Заключить перемирие мы права не имеем, а cиe зависит от воли воюющих держав; и мы в сем случае намерения Поляков не знаем.

К сему прибавили, что должно согласиться немедленно о месте и времени переговоров и просили не откладывать этого более, ибо примечаем, что курьер едва ли приедет по желанию нашему в Варшаву прежде закрытия сейма. При сем же сообщили за тайну, что надлежало дать знать согласно тайному плану относительно Французов, Польской королевы и Шведских предприятий. Принято сие с благодарностью.

После сего канцлер спросил нас, что по изменении, имеющем быть в Царстве Польском, Ваше Цесарское Священное Величество для себя или для светлейшего великого герцога Леопольда-Вильгельма оную корону, как слух носится, получить желаете? и многие ли из дому Австрийского особы живут в Германии? Мы отвечали, что Ваше Цесарское Священное Величество оного престола не желает, причем сообщили причины изъясненные нам в предписании, а равно, что Леопольд-Вильгельм [26] теперь епископом. Из фамилии же светлейшей живут трое великих герцогов, король и два брата Тирольские. Потом прибавили с усмешкою, а ежели б кого и выбрали из Августейшего дома на Царство Польское, то примите ли его охотно? Отвечали, почему ж не так. Австрийский дом находился с нами всегда в дружестве, а нам всегда приятен тот король Польский, который живет с нами мирно. Владей сим царством кто хочет, наш Царь не заботится о том, хотя по актам и имеет право на выбор.

Здесь пришло нам на мысль исключить без шуму от посредничества Французов; оставьте лучше все обряды и скажите откровенно, говорили мы, на каких условиях миритесь с Польшею; таким образом мы вместе с посланником нашим бароном де Лизолою при короле Польском, удобнее и в короткое время все кончим; о сем размыслите, что они и записали.

Затем спросили их, имеют ли они другого посредника кроме Вашего Императорского Величества? Канцлер отвечал, что “французский посланник Деломбр в ноябре 1660 г. писал к генералу Нащокину, что он послан от своего Государя в Польшу для восстановления мира между царем и королем и что он предлагает свои услуги Царю, ежели ему будет угодно. Русские же отвечали послу, что ежели он пришлет письмо от своего Государя к Царю, тогда он даст свое решение; но писем до сих пор ни от Царя, ни от посланника не было.

Канцлер спросил нас: не имеем ли мы еще чего сообщить по повелению Вашего Цесарского Священного Величества? Отвечали, что от Вашего Императорского Величества посланы единственно для предложения посредничества, а что говорили по доверенности, то сие не по предписанию, а по дружеству. На сие сказал он, Царь наш истинно должен быть признателен Вашему Цесарскому Священному Величеству за таковое доброжелательство.

После сего просили депутатов, чтоб поспешили решением. Домой отправились с обыкновенною церемониею.

Четвертого июля имели мы третью конференцию. О многом рассуждали; но главное было следующего содержания: Царю приятно было предложение вести переговоры частно, через нас и барона де Лизола; но наперед желал знать условия Польского короля. На ответ, что мы не знаем, депутаты не решились [27] объявить своих, отговариваясь, что де Царь, не зная принято ли их посредничество королем Польским, не может открыть своих намерений, и когда, после многих причин, нами приведенных, они остались при своем мнении, то принуждены были предоставить дело течению обстоятельств.

Потом спрашивали, что можем написать верного к Вашему Императорскому Величеству о Французском посредничестве. Отвечали, ежели от Французского короля получат письмо, то будут отвечать, что Цесарские послы уже предупредили их, и что нам не нужно много посредников. Говорили даже, что Царь на письмо означенного короля, предлагавшего свое посредничество, не отвечал (вероятно потому, что не даны желаемые титулы), а приказал только Нащокину писать посланнику Деломбру, что письма его Государя пришли после принятия Царем достаточной для восстановления мира мeдиaции.

С их согласия послали курьера к Вашему Императорскому Величеству. На требование нашего полномочия представили следующее. Объявили, что по повелению Вашего Цесарского Священного Величества де Майерн должен отправиться на место переговоров, а Кальвуций остаться в Москве. На сие они согласились, ни в чем не споря.

Затем спросили мы, в каком отношении они находятся со Шведами? Отвечали, что надеются скорого мира, особенного же ничего не сказали, почему посредничество Вашего Императорского Величества казалось нам не во время; а особливо после некоторых дней обнаружилось, что они наверное полагались на мир. Желая возвысить доброе намерение ваше, говорили Желябужскому с обыкновенною откровенностью, что ежели случатся какие трудности при договорах, которые потребуют посредника, то Ваше Императорское Величество для спокойствия всех христиан быть оным не отречется. Выслушав сие охотно, истребовал от нас позволение доложить Царю. 20 Июля 1661 года уведомились мы, что между Шведами и Русскими переговоры кончились; осталось их только написать на бумаге. 8 Июля он объявил нам с другим приставом же, именем своего Царя, о мире с Шведами. Когда мы спрашивали об условиях, они отговаривались незнанием.

Местом будущего конгресса назначил Царь Поллоцию самим Королем Польским за год же пред сим избранную, [28] при берегах Двины в местах не столько опустошенных и обоюдно удобных; а время для начатия переговоров предоставлено Полякам.

Подозревая вероятно нас в том, что мы будем писать о титулах, Царь приказал же, решительно, не взирая на наши представления, ехать с курьером нашим дьяку Ефиму Прокофьеву.

8 Июля около 11 часу ночи, когда мы уже ложились, пришел дьяк Дементей Башмаков, любимец царский, в сопровождении придворных служителей и объявил от имени своего Государя нам, любезнейшего брата Леопольда Римского Императора посланным, о рождении сына, который назван Царевичем Федором Алексеевичем; мы отвечали как должно и для изъявления радости нашей подарили вестника большим вызолоченным серебреным графином.

19 числа того же месяца Царь, празднуя рождение своего сына, сообщил нам оную радость и в честь Вашего Императорского Величества давал стол в нашем доме. Приставом был тот же стольник Ростовский, те же были обряды с прибавлением четвертого кубка за здоровье маленького Феодора.

30 Июля Царь ездил с нами в церковь святыя Елены, прислав вышеозначенного своего любимца Дементия спросить сперва о здоровье Вашего Императорского Величества его любезнейшего брата, а потом о нашем.

21 Сентября приехал к нам вышеупомянутый канцлер с каким-то стольником, который возвратился из Польши, будучи за несколько месяцев пред сим послан к Королю Польскому. С самого начала спросили нас, знаем ли мы где находится корона, коею венчаются короли Польские? ибо объявлено было на бывшем Сейме варшавском, что какие-то вельможи Польские увезли ее в Вену к Фердинанду III родственнику Вашего Императорского Величества, когда просили вспомогательного войска. Мы отвечали, что сего конечно не знаем. Стольник сказал, что по повелению Короля Барон де Лизоля содержится под крепкою стражею в Варшаве, и даже вся его свита рассажена по одиночке, и что он тщетно просил Поляков о позволении пред отъездом своим поговорить с ними; при сем канцлер спросил: знаем ли мы настоящую сему причину? отвечали, что [29] может быть г. посланный, который не мог выходить из своего дома, был обманут от желавших его обмануть; а нам невероятно, чтобы означенный Барон был под стражею. Они подтвердили, что он находится под стражею, и что в сем нет никакого сомнения, причиною же полагают, удержание означенной короны.

Говорили, что курьер, отправленный нами из Москвы к Барону и к Вашему Цесарскому Священному Величеству, и дьяк Ефим Прокофьев, посланный от Царя с письмом к Вашему Цесарскому Священному Величеству, 3 августа прибыли в Варшаву, в то самое время как стольник выезжал оттуда же. Провожатые и их конвой не допустили его говорить с ними. Слуга донес ему после, что дьяк дорогою тайно на иностранном языке сказал, что все их письма отобрали и Королю доставлены. Каждого держать особо под стражею; здесь канцлер увеличивал поступок Короля Польского, называя сие нарушением права народного, и уверял, что Царь чрезвычайно сему дивился.

Отвечали, что мы сами удивляемся и не верим, чтобы Король, находясь в дружестве, поступил как неприятель с нашим курьером. Трубачи, курьеры и посланники однажды принятые почитаются всеми особами священными. Письма открывать посольские позволяет только одна явная война, и потому мы не можем верить ни задержанию курьера, ни вскрытию писем. Впрочем Король Польский узнает из оных только то, что уже доносил ему Барон де Лизола, то есть желание Вашего Императорского Величества, прекратив раздоры между им и Царем, пощадить кровь христианскую, готовность нашу выполнить повеления Вашего Цесарского Священного Величества, и склонность Царскую к миру с допущением посредничества Вашего Императорского Величества, нами предложенного. Сожалели о дьяке, который не подвергся бы сей участи, ежели бы они приняли наш совет, или дали ему письма Царские к Королю Польскому.

Канцлер винил нас в том, что дьяк послан был Царем по удостоверению нашему на конференции. На вопрос: верно ли знаем, что Поляки примут посредничество Вашего Императорского Величества? мы тогда отвечали, что Ваше Императорское Величество удостоверены, что Поляки оного не [30] отвергнут. Но мы доказывали, что они из благоразумия не должны принимать дело, могущее только исполниться уже за исполнившееся. Вероятно, что по случаю посредничества и его принятия, были переговоры между Королем Польским и де Лизалою, a cие подало повод неприятной молве о взятии его под стражу.

К сему прибавил стольник, что он привез ответ на письма Царские, им доставленные Королю Польскому, который изъявлял coгласие на мирные переговоры и на назначение своих посланников; но о посредничестве Цесарском не упоминал, ниже он сам от кого-либо слышал о сем во время бытности его в Варшаве. Из чего ясно видно, что Король не знает или не принял оного. Отвечали, чтобы он не знал, сего не может быть, когда мы явным же образом для сего отправлялись в Москву; что он отвергнул, сего нельзя заключить потому, что он не упоминает о том ни посланнику, ни в письмах к Царю; да и курьер наш не успел еще приехать в Варшаву с известием о принятии оного Царем, по словам посла, а потому и не было еще времени Королю объявить своего намерения, а когда узнает из открытых писем (чему мы не верим): или, что правдоподобнее, из донесения Барона де Лизола coглаcие Царя; то не сомневаемся, по здравому предположению, что оное должно быть принято. Более в сем удостоверились, когда услышали, что он тотчас после прибытия нашего курьера вызвал посланников своих из Ливонии уже отправленных, предполагая, что он намеревался их известить о новых обстоятельствах сего дела. Оставалось ожидать возвращения курьера.

Канцлер говорил: Поляки хотят заключить мир без посредника; а мы спросили его, что о сем думает Царь; хочет ли выполнить обещание объявленное депутатами в конференции и Вашему Императорскому Величеству объясненное? Он отвечал, что донесет Государю и мнение его объявит нам чрез пристава Желябужского; чего однако ж не выполнил.

Жаловался очень много на Поляков, что они жестоко содержат Русских пленников, и людей отличных заставляют копать и пахать землю, давая немного воды и хлеба в их горести и несчастии, размены не хотят, за Русских надеются получить литр (lythrum), а своих не искупают. Просил, чтоб мы сообщили о сем Вашему Императорскому Величеству. [31]

В тот же день после обеда посетил нас означенный Желябужский, который говорил о задержании курьера и открытии писем, стараясь нас уверить, что то произошло от задержания Польской короны; потом о нашем, того и другого, как бы скором отъезде из Москвы. Итак мы должны были поверить, что по предписанию Вашего Императорского Величества и по обещанию депутатов, де Майерн один отравится на место переговоров, а Кальвуций во время оных останется при Царе. Просили, чтобы он напомнил канцлеру и объявил от имени нашего, что не можем иначе располагать своею особою, а особливо после того, как депутаты изъявили на сие свое coгласие о чем мы донесли уже Вашему Императорскому Величеству. Он отвечал, что лучше сделаем, ежели отправимся оба, так как де мы присланы от Вашего Цесарского Священного Величества для услуги Царской; а услуга сия требует, чтобы мы ехали оба, а Царь извинится сам пред Вашим Цесарским Священным Величеством письменно. Правда, возразили мы, что присланы для услуги Царской; но известным образом выполнять ее нам предписано, и нам не прилично перетолковывать наставления своего Государя или отступать от них, а еще менее, дожидаться новых предписаний. Он сказал, что донесет о сем канцлеру и даст на следующий же день ответ, чего однако не выполнил до 28 сентября, ссылаясь, что Царь не пошлет своих послов прежде прибытия курьера из Польши в Москву, и тогда можем располагаться своим отъездом. Исполнено ли было сие ложное обещание, время показало.

В последних числах сентября Царь отправился в славный Троицкий монастырь в 12 милях от Москвы близь Переяславля, где покоятся мощи святых Сергия и Никона, чудесами прославленные, и прислал к нам стольника Ростовского, который нас о сем известил и спросил о здоровье. Поблагодарив униженно, мы пожелали Царю исполнения его желания и при добром здоровье возвращения.

Царь, проезжая и заметив некоторых из нашей свиты, кои с почтением кланялись, подослал спросить, от нас ли они? А потом посланные его именем спросили здоровы ли мы, и возвратились к своему Государю с ответом и благодарностью от нашего имени. [32]

20 Октября означенный Желябужский от имени Царя объявил нам, что на другой день поедет курьер в Варшаву с письмами к Королю Польскому, коими он извещает, что время для переговоров назначается 7 Генваря по старому стилю, а место не далеко от Смоленска; и полагая, что с обеих сторон послы съехаться не замедлят, уведомляет, что давно живущие в Москве послы Его Цесарского Священного Величества, также отправляются для посредничества, предложенного Вашим Цесарским Священного Величеством, и им принятого.