АВГУСТИН МАЙЕРБЕРГ

ПУТЕШЕСТВИЕ В МОСКОВИЮ

Кладовые Царского дворца полнехоньки всем, что только Амальтея (Amalthea) придумает излить из своего рога изобилия для роскоши смертных, а винные погреба не только уставлены множеством бочонков с Критским, Испанским, Французским, Рейнским и Астраханским винами, но также и бочек с пивом, различными медами и водкой, а в летнее время всегда набиты грудами льда; все это составляет немаловажную статью в счете издержек Царского расходчика. Потому что это не только должно служить для ежедневного содержания самой многочисленной толпы придворных, но и для весьма частых пирушек Бояр, которые, употребляя во зло снисходительность Алексея, без его ведома просят эконома и погребщика нацеживать себе вдоволь всего для угощения пышными обедами своих гостей; даже еще самовластно приказывают им это; однако ж никто не посмеет доносить на них Великому Князю. Доходы Великого Князя Московского, не только, как и всех прочих Государей в мире, состоят в особенных Государственных поместьях и землях, в десятинах с пахотных полей, в оброках с крестьян, в пошлинах и торговых сборах, также в податях с соли и железных рудников, в налогах и подушных, но даже и с винных погребов, в которых, по выдумке Царя Годунова, выставляется на продажу, посредством его служителей, пиво, мед и водка для общественного употребления, под строжайшим запретом, чтобы никто другой не смел продавать эти напитки. Все эти погреба, ведя широко распространенную торговлю по всем городам его России, каждогодно приносят ему одному огромную прибыль от различных напитков. Немало также он получает с торговли, которую ведет покупкой и продажею товаров через своих поверенных [174] и приказчиков, по стародавнему обычаю Великих Князей. В казне его выставлены открыто на продажу разные драгоценные меха, которые ежегодно приносят ему северные области, да и почти все другие, каждая в положенном числе, под неопределенным названием дани. На народной площади мясники продают говядину, баранину и свинину, а торговки — яблоки, грецкие орехи и полотна, и громко выкрикивают, что этот явный торг ведут они для прибыли Великого Князя, чтобы легче заманить таким припевом прохожих купить Царского мяса, Царских яблок, Царского полотна. А при продаже Великий Князь пользуется гораздо высшею ценой против дешевой цены других продавцов, потому что всякий, привезший в Москву товары, обязан объявить о них таможенным Приставам для назначения им цены и никому не предлагать этих товаров на продажу, пока Царь не объявит о своем намерении купить их. А когда пожелает купить что-нибудь, никто другой уже не допускается набивать цену.

Однако ж, если бы я отважился утверждать что-нибудь верное о его доходах, то справедливо подвергнулся бы замечанию в смелости. Ни один народ в свете не скрывает своих дел тщательнее Московского; ни один столько недоверчив к другим, и ни один не получил привычки так Великолепно лгать о своем могуществе и богатстве. Следовательно, если иностранец спросит о том москвича, этот, или по действительному, или притворному неведению, либо промолчит о том, либо скажет преувеличенно, из подозрения, что чужеземец хочет разведать Государственные тайны с предательским умыслом. Немецкие купцы с торговой пристани у храма Михаила Архангела (B Архангельске. О. Б.) в состоянии еще сообщить что-нибудь верное о торговых пошлинах Москве, но о прочих доходах и они не могут сказать ни одного слова. Стало быть, об этих доходах можно более догадываться, нежели знать наверное, по Великому числу расходов, для покрытия которых никогда не истощается его казна.

Потому что к огромным, уже показанным нами расходам на свой Двор Царь делает еще немаловажную прибавку, давая ежегодно щедрое жалованье Дьякам всех Приказов [175] (Pricazarum), или Правительственным чиновникам, их Поддьякам и писцам, троим лекарям, с которыми почти никогда не советуется, многим Спагирикам и Аптекарям, которых сведений никогда не испытывает, множеству различных мастеров, которых, по приглашению, велит приводить с немалыми издержками из разных стран Европы, и тринадцати главным Переводчикам с разных языков с 60-ю их несведущими помощниками.

Много тоже тратит Царь на прием и содержание Послов иноземных Государей и на отправку к ним своих. Потому что частые посольства приходят от Римских Императоров, из Польши, Англии, Дании, Швеции и Царей Персидских, от Перекопских и Ногайских Татар, реже от Турецкого Султана, обратно также и от самого Царя к ним: всем им Великий Князь дает достаточное число повозок и содержание в своих областях (если бы только хищность Приставов и низших чиновников не обворовывала гостеприимную щедрость множеством тайных краж в свою пользу).

Но пропасть, всегда зияющая ужасною пастью и поглощающая почти все богатство казны, — это военное жалованье, выдаваемое всегда, как в мирное, так и в военное время. Царь имеет под знаменами постоянно 40 тысяч телохранителей, которых Москвитяне называют стрельцами (Strelitzios); третью часть их назначает для охранения своей особы, а остальных, разделив на сторожевые отряды, размещает по пограничным местам и каждому дает пособие на подъем. Их Полковникам (tribunis) и Сотникам (centurionibus) вместо жалованья идет доход, который они получают с имений, назначенных им царем для пользования, в виде временного обеспечения; кроме того, по щедрости, обратившейся почти в обязанность от долговременного употребления, он выдает им каждый год одежду и деньги. У всякого Сотника двое подчиненных Пятидесятников, из которых каждый начальствует пятьюдесятью человеками, десять Десятников и двадцать таких, из которых каждый имеет власть над четырьмя рядовыми. Пятидесятникам (subcenturionibus) Царь платит ежегодно 8 рублей, Десятникам (decurionibus) по 7 рублей, Поддесятникам (subdecurionibus) каждому по 6 рублей, а рядовому (gregariis) — 5 рублей. Сверх того каждому без различия (кроме Сотников, [176] которым дается вдвое) отпускает по двадцати мер овса и ржи, обыкновенная цена которых около 18 рублей. Всем, также вместе, дает одноцветного по полкам сукна, из которого они сами шьют себе кафтаны, прикупая на свой счет приклад; однако ж отставные должны сдавать это платье новобранцам или их наследники после их смерти казначею для употребления других, поступивших на место умерших, если, по просьбе их вдов, Царь не подарит его этим последним. Впрочем, тем, которые стоят у него на карауле, а особливо находящимся во временных посылках, нередко дается хлеб, приварок и три кружки квасу, да и всем им Царь делает иногда подарки. Так, мне известно, что в бытность мою в Москве, по случаю торжества рождения у него сына Федора он роздал по три рубля на каждого рядового.

К этой пехоте надобно прибавить еще конницу, которой ныне немного полков служит на Царском жалованье. Они поставлены в пограничных областях для отражения нечаянных набегов беспокойных соседей, имея перед собою попеременно одного из них на своей стоянке. Каждый полк, по своему устройству, должен состоять из 2000 конников, разделенных на 11 отрядов (эскадронов), а Офицерами в них ныне поставлены почти все иностранцы, по Немецкому обычаю. Жалованья каждому иностранному Полковнику — 40 руб. в месяц, если оно не отступает от обыкновенного по выговоренному условию; Подполковнику — 18 руб., главному начальнику над караулами (Майору) — 16 руб., начальнику конного отряда (эскадрона) — 13 руб., его наместнику — 8 руб. и корнету — 7 руб. Прочим же низшим должностным лицам, которые все Москвитяне, платится наравне с рядовыми, по 15 рублей в год каждому; сверх того при выступлении против неприятеля на каждого выдается по два Венских кувшина водки, по 3 четверика пшеничной муки, по одному пшена, по 5 полтей свиного сала и по 24 фунта сушеной рыбы.

В том же случае, когда Царь предвидит, что предстоит ему тяжелая обязанность начинать или продолжать войну, он обязывает к пехотной службе и других вольноопределяющихся, отребье своих городов; в таком числе, сколько понадобится, они сбегаются по барабанному бою, без видов на жалованье, а только на одну добычу; в отличие от стрельцов Царь [177] называет их, как и у нас же, иностранным названием солдат (soldatos) и распределит по полкам, которых Полковниками иностранцы. Полковнику Царь платит жалованья 30 руб. в месяц, Подполковнику — 15, Майору — 14, Сотнику — 11, Пятидесятнику — 8 и Прапорщику — 5 рублей с половиной. А рядовому и каждому из низших Офицеров тоже дает шесть копеек (copicorum) в день на содержание.

Это жалованье у них выдается каждому с такою точностью в свое время, что если кто из получающих его не явится за ним в первый день по прошествии года или месяца к военному казначею, то на другой день оно посылается к нему сполна и на дом. Если же кто из них падет, храбро сражаясь, в бою, Царь заботится о честном пропитании его жены, до вступления ее во второй брак, и детей его до их совершеннолетия. Взятых в плен Царь возвращает назад, заплатив за них неприятелю выкуп, а женам их во все это время дает половинное жалованье их мужей, уплачивая остальную половину этим последним по возвращении их из плена.

Оттого-то и вышло, что этих иноземцев набралась такая пропасть в Москву на Царскую службу из Германии, Батавии, Англии, Шотландии и других стран: в 1662 году, кроме двух полных Генералов и двух Генерал-Майоров, я мог бы прочитать записанные в моей памятной книжке имена более ста иностранных Полковников, многих Подполковников и Майоров и назвал бы почти бесчисленное множество Капитанов и Прапорщиков. Всем им Алексей не тяготится платить жалованье даже и задаром в мирное время, чтобы иметь их всегда налицо при неожиданно наставшей войне. Впрочем, я знал между ними очень много таких, которые раскаиваются в том, что забрались в этот лабиринт в надежде выгод, покинув отеческих богов и не подорожив свободною службой среди своего народа. Потому что Царь жестоко издевается над условиями, которыми они обеспечили себе увольнение на родину, после определенного срока службы, положившись на них, точно на Ариаднину нить: одного он останавливает щедростью, другого просьбами, третьего повышением, даже, если ему угодно, ссылкою в излучистые закоулки безвыходных трущоб; проповедует всем о неприличии увольнения от службы для военных людей в такое время, когда война в самом разгаре или [178] когда ее опасаются. Бедняки никогда и не отпускаются из-за этого опасения, от которого Алексей ни на минуту не может освободиться, так как обширное Московское Государство почти отовсюду опоясано воинственными народами, не терпящими покоя, и окружено их завистью и ненавистью. Впрочем, иностранцев тревожит и другая, да еще самая важная, причина к раскаянию, которую и надобно сообщить.

Деньги, которые исстари льют в Московской России для всеобщего употребления, состоят в серебряной продолговатой монете, называемой копейка (copicus), шестьдесят четыре их, по количеству и весу серебра, совершенно равняются рейхсталеру (dalero Imperiali). Другая монета — медная деньга (denga), которых четыре, по общеупотребительной оценке, равняются цене одной копейки; но они не в ходу в торговле и редко еще трутся в руках народа на овощных рынках. Три копейки составляют воображаемый алтын (аltinum), десять — такую же гривну (grivnam), и сто копеек — такой же рубль (rublum). Но по случаю торговых сношений заезжие купцы привозят в Московию Иоахимсталеры (daleri Joachimici) и золотые червонцы (solidi aurei), которые в Германии мы называем дукатами (ducatos); первые ценятся в 50, последние в 100 копеек. Мне часто приходилось слышать и прежде, что кто пожелал бы разменять золотой для исправления каких-нибудь мелочных надобностей по хозяйству, тому давали только 94 копейки и с трудом 96 копеек. Когда же Алексей убедился, что казне его не справиться с нуждами в поднявшейся войне с Поляками и на продолжение войны со Шведами, он легко дал уговорить себя, чтобы велел бить медные копейки и принимать их всем по равной цене с серебряными при взаимных торговых сделках. И так на 160 копеек, выданных для покупки меди, он нажил 100 рублей, вылитых на его монетных дворах. Оттого те расходы, которые прежде тратил на жалованье одному военному, теперь уже издерживал на 60 человек. Никто и не чувствовал убытка от ухуждения качества монеты до тех пор, пока она, смешанно с монетой лучшего качества, принималась безобидно всеми без всякой разницы в цене. Но когда Двор, не довольствуясь такою выгодой и жадничая перевести в свои руки все серебро и золото, отрядил людей для обмена золотой и [179] серебряной монеты на медную, которой надавал им с прибавкою еще большей платы за обмен таких денег, народ заметил, что Двор недорого ценит свою монету, да и сам стал ценить [ее] еще дешевле, так что один червонец покупал за 10 медных рублей. Необходимым последствием того была величайшая дороговизна всех вещей, так как купцы просили за свои товары, а крестьяне за свой хлеб и другие съестные припасы вдесятеро дороже против обыкновенного; такая дороговизна надоумила наемных военных людей, сколь недостаточно стало на семейные надобности этих медных копеек, которые хотя настолько ниже были в цене серебряных, однако ж выдавались им не в большем количестве против прежнего. Это-то и заронило в их душу раскаяние, хотя и позднее, в своем неосторожном переходе в Москву.

Случалось со всеми Государями, что они наказывались бедностью за долгое продолжение войны. А Алексей, пока вел свои войны, нажил себе половину тех денег. По случаю того, что эти медные деньги широко разошлись по всем его областям, он собрал огромное сокровище в золотой и серебряной монете, скупленной посланными для того людьми: оно и припрятано, чтобы не возвращаться ему более на свет Божий, даже и в случае крайней необходимости. Между тем для всех подданных, осужденных к медным деньгам, служит к отягощению не только вся та монета, что чеканится открыто в литейных их Государя, и в продолжение пяти лет, как стали выбиваться, возросла уже до 20 миллионов рублей, но, сверх того, и другая, которая, в видах большего прибытка, ввозится, по слухам, в Московию из заграничных областей, а кое-где чеканится и самими москвитянами с подлинными клеймами. Один Илья Данилович постарался выбить ее для себя на сто двадцать тысяч рублей. В Декабре месяце 1661 года в Москве содержалось в темницах до сорока тайных литейщиков медных копеек. А так как деревенские жители, да и сами дворяне, живущие в своих деревнях и поместьях, обыкновенно зарывают свои нажитые деньги в землю в лесах и полях, по обычаю, заимствованному от предков, то когда в случае надобности или из любопытства выроют их, то с воем находят все эти медные деньги изъеденными ржавчиной от сырости земли и больше уж негодными ни к какому [180] употреблению. Так мы все и боялись, чтобы вынужденный отчаянием народ, всегда и без того уже готовый возмутиться, по своей наклонности к мятежам, не поднял бунта, с которым нелегко будет сладить. Особливо, когда этот народ под гнетом такой дороговизны хлеба, что пшеницу должен покупать в 14 раз дороже, да и все прочее из съестного и одежды тоже по очень высокой цене. Оттого-то у некоторых вырывались уже угрозы против Думных Бояр, остановленные на этот раз строгою казнию — лишением руки и языка, когда виноватые уличены были в произнесении этих угроз одним зажиточным купцом.

К тому же присоединилась еще тягость войны, так несчастливо веденной в продолжение двух лет, от которой области истощились в крестьянах, по случаю беспрестанного пополнения полков, а конница измельчала, потому что бесчисленное множество дворян или похищено было смертию, или изнурено в плену, или обессилело в дальних походах. Это оттого, что Московия лишена того облегчения, которым пользуются многие Государства, нанимающие иноземных солдат и берегущие своих жителей: все войско Великого Князя состоит из жителей его областей, за исключением иностранных офицеров, о которых мы уже говорили, жертвующих своею кровью чуждой власти и чуждому вероисповеданию.

Здесь справедливо удивится всякий, что Московский народ, привыкший ставить ни во что иноземные народы из гордого своенравия, не отказывает в повиновении иностранным начальникам. Вся сила состоят в дознанной доблести, последствий которой он не находит в своем соотечественнике. Потому что все граждане хорошо известны друг другу и ни один из них никогда не подчинится другому, о котором знает, что и тот, так же как и сам он, не храброго десятка, да и без всяких сведений. А заезжему воину, в пользу которого говорит молва об его храбрости, он повинуется безропотно, как человеку, справедливо поставленному выше его.

В старину Великие Московские Князья обыкновенно вооружали на неприятеля одну только конницу, а ныне Алексей пользуется совсем другим способом: узнавши по опыту, что в пехоте больше силы, вводит в сражение Великое число пеших [181] солдат из стрельцов и набранных вольноопределяющихся, вооруженных ружьями, мечами или шпагами и серпообразными секирами. К ним прибавляет гораздо меньшее число конницы, набранной из дворян, обязанных служить за свои поместья, и немногих Татар из Казанского и Астраханского Царств, вооруженных самопалами (Rotatus scloppus, вероятно, не marteaux d’armes, как переводить Французский переводчик, а пищали, у которых были замки с коловоротом или колесом (Radschloesser); они назывались самопалы, или ручницы. См. “Истор. опис. вооруж. Русс. Войск” Вейдемейера.), пистолетами и кривыми саблями, а иные из них имеют брони и шлемы. В этом войске не бывает тоже недостатка и во множестве спешившихся конников, подобных “димихам” Александра Македонского, вроде амфибий, называемых у нас обыкновенно драгунами; почти все они состоят из самых мелких дворян, известных под именем Детей Боярских (Sin boiarski), также и в большом наряде военных пушек, но употребление их, по неопытности Москвитян, воображающих себя артиллеристами (libratores), обыкновенно не много причиняет вреда неприятелю. Над войском, хотя бы и большим, назначается вождь (dux); но ему не придается никаких наместников (legati), а при нем находится лишь несколько лиц, для совещаний, а не для действования. При самом начале похода он назначает, каким полкам быть на правом крыле, каким на левом, каким в переднем и сторожевом: так и делает поход, никогда не изменяя этого порядка.

Пехотинцы, под начальством храброго вождя, дерутся превосходно, перестраиваясь на месте, пока находятся за укреплением или плотно огорожены переносным забором из поперечных брусьев, из которого со всех сторон выставлены вперед заостренные бревна и пики (lanceolae acuminato veru munitae), так что могут принять нападающего неприятеля с уверенностью в самих себе. Но если не видят безопасного убежища, в испуге они трусливо бегут. А конники никогда не показывают опытов такой же военной храбрости, потому что дворян, недостойных этого названия, никак нельзя заставить, чтобы отважились напасть на неприятельский строй, выстрелив в него раз; когда же и выедут вперед некоторые из них посмелее, под начальством иностранца, то, если неприятель тотчас же не обратится в бегство, они сами бегут, бесстыдно покидая пехоту на произвол его и подвергая ее плену или смерти. [182]

Войско не вверяют никакому другому вождю, кроме Москвитянина, а при выборе его смотрят не на преимущество в военной опытности, а на знатность происхождения, будто бы знаменитые предки родители необходимо, вместе с кровью, вливают и доблесть, храбрость и опытность в своих детей и внуков. Но людские дарования так уж устроены, что тратят свой труд и сведения только там, где имеют в виду прибыль и честь, а где нет надежды на это, их рвение ослабевает. Случалось в продолжение этой войны, что кое-кому из полководцев и везло минутное счастье, но, как при этом случае не распоряжались ни рассудок, ни разум, то ни благоразумие, ни знание военных наук не проявили себя тут никаким храбрым подвигом: причина та, что люди знатного происхождения, получив должность главного военачальника, присваивают себе ее как следующую их званию и исправляют кое-как. А из незнатных, отчаявшихся когда-нибудь получить начальство, одни думают, что будет с них и того, если станут исправлять свою должность удовлетворительно, другие с горя, что доблести их закрыт доступ к званию вождя, добровольно ленятся нести лежащую на них служебную обязанность даже и так, как следует. Оттоманские Султаны гораздо разумнее заботятся о своем Царстве: они выбирают вождей по их доблести, и если в котором-нибудь заметят храбрость, они дают ему награды и повышают в высшие военные и придворные должности. Хотя и есть в Московском войске немало Полковников из иностранцев, но как они, за немногими исключениями, едва только ползли у нас в низших чинах, а пришедши в Московию, быстрым скачком перенеслись через все промежуточные подчиненные должности прямо в высокую должность Полковника, то и не в состоянии учить других уменью начальствовать, которому и сами не учились. А Москвитяне, по врожденной гордости, пренебрегая их наставлениями, не слушаются их советов, хотя бы и благоразумных, до тех пор, пока, сбившись с пути, не зайдут туда, откуда ж и ноги не вынесешь. Тогда, в сильном переполохе, при большой неурядице дел, поздно переломив себя, просят они советов [183] у чужеземцев, которые не принесут больше никакой пользы, и, приуныв со страха, добровольно уступают им начальство над войском, к неизбежной для него гибели. Оттого Московские войска столько раз и были разбиты; оттого частые поражения, понесенные Хованским (Gavansky), Великий урон Трубецкого в Северии, позорный плен Шереметева в дальней Волыни со всем его 70-тысячным войском и бесполезное усилие самого Царя пред Ригою.

Ежели рассмотреть ход войны его с Литвою или с Ливонией, ясно будет, что Москвитяне как будто бы и сделали кое-что, когда в первой стране Поляк, утомленный Казацким восстанием, а в другой Шведское Королевство, опираясь не на свои силы, а на возмутившихся и изменников, следовательно, ослабленные, останавливаемые взаимною ненавистью, не спешили для обороны своих областей. Но тотчас же по заключении мира между ними Поляки вздохнули свободно, и Москвитяне, ослабевшие от понесенных ими поражений, хотя и сбыли с рук тягость одного неприятеля, заключив с Шведами постыдный и опрометчивый мир, однако ж не могли справиться и с одними Поляками. Да еще так, что, когда Московские города не в силах уже были давать охотников в военную службу, и многие из них вместе с Москвою почти совсем опустели, по случаю свирепствующей чумы, Москвитяне для вознаграждения своих потерь по необходимости прибегнули к набору в войско крестьян; но этих столько убежало из стана и вернулось к отеческому очагу, что Московия никогда не могла выставить надлежащего войска против неприятеля. Охотно соглашаюсь, однако ж, со справедливостью того мнения, что Московский народ при обороне крепостей и городов показал много опытов мужества, потому что это народ самый привычный к работе, жару, стуже и голоду, еще с пеленок закалил тело и душу от невзгод жизни. Он дерется с уверенностью в себе, когда видит себя за оградою стен. Не хочу, впрочем, скрывать, что иногда приходит мне сомнение, устоит ли он с тою же спокойностью и успехом против нашего народа и искусства.

Между тем замедления, остановившие ход нашего поручения, со дня на день упорнее привязывали нас без всякой перемены к Москве, даже в продолжение 12 месяцев: скука [184] постоянного нашего затворничества в доме и уединение были для нас горьким доказательством, что у москвитян почти нет никакой разницы между посланниками мира и пленниками войны, и что перерыв всяких письменных сношений огорчает послов даже еще пуще темницы. В Москве мы часто письменно просили позволения писать к нашему другу Августейшему Императору, только не получали его никогда. Когда же и приходили к нам какие письма из Германии, палач Алмаз принуждал их силою открывать сперва ему вверенную им тайну, а потом собственноручно предавал их позорной казни. Раз Герцог Курляндский вздумал предупредить этот обман и передал Императорские письма к нам, вверенные его старанию, Воеводе осажденного Москвитянами Динабурга (Duneburgi) для отправления в Москву, потребовав от него расписки в их получении, но он не достиг цели, которой искал, а еще больше удалился от нее. По такой старательной заботливости о верной передаче в наши руки писем Москвитяне заподозрили, что в них содержатся какие-нибудь тайны: из сильного любопытства распечатали их и утаили втихомолку. А чтобы не открылось это на будущее время, когда 15-го Марта сошлись мы для совещания с уполномоченными во дворце в 1662 году, эти сказали нам, что к Великому Князю писал Динабургский Воевода, что в исходе Ноября он лично получил посланные к нам Императорские письма от Курляндского Герцога и хранил их у себя по случаю набегов Литовцев из окрестностей для добычи. Хотя же после того и послал их по проселочной дороге, они все-таки попали к ним в руки. Правда гнусного дела была нам ясно известна, но так как заявить ее в лицо уполномоченным значило бы выдать того, кто сказал нам ее, то, стыдясь такой расплаты с ним и не желая преградить путь дальнейшим известиям, мы молча проглотили обиду. Приличие предписывало повторить нам то же и в Смоленске, когда мы узнали, что письма от нас к Цесарскому Посольству в Польше, вверенные Царскому послу Князю Одоевскому для передачи по назначению, этот Посол переслал в Москву к Великому Князю. Одоевский думал, что мы не знаем того: он хотел предупредить подозрение, которое наконец зародится в нас, когда узнаем, что гонец не подал писем Цесарскому Послу и при нашем отъезде из Смоленска добровольно солгал, [185] сказав нам, что их отнял у гонца Литовский Канцлер Пац. С такою точностию он постарался быть лжецом и обманщиком.

В Москве захворал Гонсевский (Gosievius), и, по заявлению расположенного к нему врача, отчаялись в его жизни; потому, опасаясь, чтобы смерть не похитила его у них без выкупа, москвитяне надумали предупредить его бесприбыльную для себя кончину и легко сдались на убеждение врача возвратить ему свободу с условием, что он, тотчас же по возвращении в Литву, склонит Короля, согласно прежнему его предложению, отпустить из Польского плена пятерых названных поименно Московских Бояр. Вслед за ним немедленно должен был ехать и известный Нащокин (Nasciokinus) в качестве Царского Посла к Королю, для заключения тайного договора между тем же Гонсевским и Царскими Уполномоченными Князем Юрием Долгоруким (Georgium Dolgoruki) и Царским Дворецким Ртищевым (Ertischew), да и самим Царем о мире и его условиях, на которых должен быть выбран сын его в преемники Иоанна Казимира. Москвитяне точно забыли или вовсе не знали, что такая же надежда разлетелась в прах, когда Великий Князь их, Иван Васильевич Старший, освободил своего пленника Ивана Глебовича (Hlebowicz) за обещание хлопотать об избрании в Польские Короли сына его по смерти Сигизмунда Августа.

Между тем приближилось 27 Марта, день, посвященный памяти святого Алексея Римлянина, и Царь, который чтил в этом Святом своего покровителя (Ангела), по обыкновению, пожелал дать нам торжественный обед в нашем помещении. Потому что у Москвитян было в обычае проводить целый [186] день имени, каким кто из них называется, в пирушках и попойках. Этот подверженный суеверию народ не расстается с ним и в своих именах: как в древности таинства богослужебных обрядов запрещали произносить по латыни название Рима, почему Валерий Соран (Soranus) и должен был понесть такие тяжелые наказания за его огласку, так и многие из москвитян называются не тем именем, какое наречено кому-нибудь из них при крещении, но другим, которое дают им родители, скрывая прежнее из опасения, чтобы после огласки его не употребляли оного во зло колдуньи для какого-либо злого дела к пагубе называемого. Так родные братья Князья Юрий и Петр Долгорукие (Юрий и Петр Алексеевичи, сыновья Воеводы Алексея Григорьевича (ск. 1649г.). Первый был Боярин (1648), Дворецкий (1649), Начальник Пушкарского Приказа (1651—1661) и других, Ближний Боярин и Наместник Суздальский, Тверской, Новгородский, Начальник Стрелецкого, участвовал в походе с отличием против Стеньки Разина и в войне против Поляков, был вторым Полномочным Послом на съезде в Смоленске с Поляками Уполномоченными 1664, 30 Марта 1672 и 1674 г., при Царе Федоре Алексеевича подписал уничтожение наместничества, и умерщвлен, на 80 году, 16 Мая, 1680 г., больной, возмутившимися Стрельцами, убившими наперед сына его, Князя Михаила Юрьевича, любимца Федора Алексеевича, на Красном Крыльце, 15 Мая. Младший же брат Юрия Алексеевича, Петр, был Окольничим и сконч. 1669 г. О. Б.), так канцлер Алмаз в крещении названы были не Юрием, Петром, Алмазом, а Савоном (Sawon) (В Родословной Книге, составленной Князем Петром Владимировичем, части 1-й, 1853 (Спб.), стр. 88, он носит имя Юрий-Софроний, a не Sawon, (Самон, Савин?) О. Б.), Киром (Cyrus) и Иерофеем (Jeroffius).

Через шесть дней потом москвитяне праздновали славный и торжественный вход Богочеловека в Царский Иудейский град. По обыкновению, Алексей шел в золотом венце, осыпанном драгоценными каменьями, из Кремлевской крепости в соседний храм во имя Святого Креста в Иерусалиме (Это Покровский Собор, что на Рву, или церковь Bacилия Блаженного. О. Б.) за идущими впереди его хоругвями и святыми образами, которые несло высшее духовенство, и за придворными Боярами: он опирался на двоих Бояр Наместников, поддерживавших его с обеих сторон под руки. Между сопровождавшими его шло несколько Иерархов в шапках (митрах) из белой шелковой ткани, искусно вышитых крупным жемчугом золотошвеями. Оттуда через четверть часа в том же порядке отправился он на место против крепостных ворот, которое в виде полукружия возвышается с нижней улицы вровень с поверхностью обширнейшей площади перед крепостью, как стена из тесаного камня (Аделунг полагает, что это известное Лобное Место.). Он остановился там, приняв вид самого глубокого смирения, но с гордым высокомерием попирая подосланные ему драгоценнейшие собольи меха. Немного погодя [187] он подозвал к себе в одно и то же время Думного Дьяка (Dumni Diako), или Государственного Канцлера, Илариона Лопухина (Hilarione Lapoukino) (Сын Дмитрия Никитича, двоюродный дядя Царицы Евдокии Федоровны, первой супруги Петра I. Он находился во время осады Москвы в 1610 г. и, за проявленное мужество, получил поместье в Ростовском Уезде, сельцо и деревню, в 1649 определен Дьяком Посольского Приказа, 1651 посылан в Малороссию к Гетману, 1653 Думный Дьяк, вторично послан туда же и склонил Митрополита Сильвестра Косова признать соединение Малороссии с Москвою 19 Генваря, 1654, участвовал под Смоленском, в третий раз отправлен в Малороссию 1657 с Ближним Окольничим Богданом Хитровым, для утверждения Гетмана Виговского, и в четвертый раз присутствовал там же при переговорах 1659 с Гетманом Юрием Хмельницким; Думный Дворянин и второй Судья Казанского Дворца; умер 1671 г. О. Б.), да еще простого Дьяка: первого послал к нам, глядевшим, точно из оркестра, с противоположного, немного возвышенного помоста, осведомиться от имени его, все ли мы в добром здоровье, а на другого возложил такое же поручение к Шведским Послам, тоже смотревшим недалеко от нас с построенного также для этого назначения на скорую руку помоста (две недели назад, в присутствии этих послов, приложившись к образам и приведя их в свидетели, он с клятвою обещался соблюдать мир, заключенный в Ливонии между ним и Шведским Королем). После того как собор духовных не знаю что-то проговорил тихо, Царский тесть из рабской услужливости с почтением снял с Царя венец, и он внимательно слушал, как Протопоп (Archipopus) читал воспоминание, переданное Евангелистом Матфеем в XXI главе его Евангелия, о входе восседавшего на осляти Спасителя в город Сион. По окончании чтения Алексей поцеловал с благоговением крест, поднесенный к лицу его Сарским (a Sarkiensi) Митрополитом, исправлявшим в то время должность сосланного Патриарха, а потом и руку самого Митрополита, чтобы пустить пыль в глаза народу блестящим заявлением Христианского смирения пред Святителями, по благочестивому обычаю; после того принял венец, возложенный на него тестем. Между тем двое церковнослужителей, представлявшие учеников Христовых, привели из Кремля лошадь. Митрополит взлез и сел на ней по-женски, не выпуская из рук святого креста. Царь же, взяв поводья узды, с смиренным достоинством повел ее с седоком в Кремль по сукну, которым [188] устилали шаг за шагом перед ним дорогу, меж тем как священнослужители и прочие певчие пели, повторяя много раз попеременно Иудейское “Осанна”, а стрельцы, расставленные по обеим сторонам во всю площадь, смиренным образом отдавали честь крестному ходу, ударив челом в землю. В этот день у нас не было недостатка в обыкновенных от Царя подачах.

Двадцать четвертого Апреля нас отвели в Кремль для совещания с уполномоченными, которые прочитали нам Царское решение о нашем возвращении назад, по обыкновению, по бумаге, т. е. отправлялись бы мы согласно нашему желанию в Смоленск для исправления там возложенного на нас поручения и в свое время возвратились бы чрез Польские области к Всемилостивейшему нашему Государю. Вручена будет нам Царская грамота с его ответом на все наши предложения. Но, желая почтить Его Священное Цесарское Величество, как своего любезнейшего брата преимущественно пред всеми другими, Царь примет нас не на обеде у себя, каковая почесть оказывалась до сих пор вообще всем Цесарским Послам при их отпуске, но, по особенной благосклонности, никогда и никому еще не оказанной до сего времени, удостоивает нас сейчас же приятельской беседы в собственных его внутренних покоях.

Итак, мы вошли в верхний ярус к Царю по лестницам и сеням, уставленным по обеим сторонам густыми рядами стрельцов в блестящем вооружении и везде сплошь устланным коврами так тщательно, что нельзя было видеть даже самого маленького непокрытого уголка ни на полу, ни на стенах, ни на потолке. Во втором покое его помещения, довольно обширного и с каменным сводом, освещенного восковыми свечами и везде обитого богато вытканными бельгийскими и персидскими обоями, на очень высоком престоле, поставленном, по обыкновению, в углу, у окна, восседал сам Царь в нарядной шапочке, которая твердо сидела на голове от жемчуга и драгоценных камней, держа в правой руке скипетр, украшенный значительной величины алмазами; налево от него сидело на лавках немало Бояр. После того как мы отдали ему почтение, он велел нам сесть на лавке против себя, у другого окна, возле стены, и благоволил спросить о нашем здоровье у стоящего подле нас Канцлера (Думного Дьяка) Лопухина. [189] Потом встал и, стоя на ступеньке престола, приделанной к нему в виде подножия, положил шапочку и скипетр, взял от подававшего большую хрустальную чашу, налитую медом, и, обернувшись ко мне, провозгласил здоровье своего любезнейшего брата, его священного цесарского величества, изъявляя желание свое в следующих словах: “Дай, Господи, чтобы мы, Великие Государи, могли одолеть всех наших недругов”, и в три приема выпил чашу. Потом, взяв опять шапочку, сел и подал мне из своих рук большую серебряную чашу с вином, также моему товарищу и троим нашим чиновникам, которых, получив на то позволение, мы привели с собою. Когда эти чаши были осушены, он поднес нам в том же порядке и таким же образом одну за другой еще пять чаш; сам, однако, не пил больше. Мы пили их в последовательном порядке, по чинам: за здоровье его, потом первородного сына, младшего и всего его семейства и за добрый успех счастливого мира. Услыхав это последнее желание, Царь сказал: “Это было бы Великое дело!” Исполнив все это, мы удалились, замечая, однако, что стольники, приносившие Царю чаши для поднесения нам, всегда с накрытыми головами входили в покой и стояли тут, пока не подадут ему чаш, хотя все Бояре сидели без шапок. А когда дожидались чаш, пока они будут выпиты, снимали свои шапки; приняв же их, опять накрывались при выходе (“Меж тем как мы сидели в этом покое, многие из первых Князей и Царские Спальники пригласили в первую комнату членов нашего общества на приятельскую пирушку, и, старые служаки, чуть не споили с ног новобранцев”, говорит Майерберг в своем: “Relatio humillima”. См. “Sammlung v. Wichmann”).

На другой день привели нас к Алексею для публичного приема в то же место и с теми же обрядами, какие соблюдались при втором нашем приеме. После того как канцлер, стоя возле нас, прочел решение о возвращении нашем домой, Царь встал с престола и поручил нам, когда воротимся к его любезнейшему брату, Его Священно-Цесарскому величеству, сказать ему от его имени с искреннею любовию поклон. Потом вручил нам свои к нему грамоты и, удостоив поцеловать его руку, отпустил нас. В тот же день, по Приказу его, в нашем помещении подали нам от него обед с торжественною [190] обстановкою во всех подробностях (Церемониал отпуска бывшим у Царя Алексея Михайловича Цесарским Послам, Майербергу и Калицию, 1662 г. Апреля 15-го дня. 170. Апреля в 15 день указал Великий Государь Царь и Великий Князь Алексей Михайлович, всея Великия, и Малыя, и Белыя России Самодержец, быти у себя, Великаго Государя, на дворе на отпуске Цесаровым Послом, Августину Фон Маерну да Горацыушу Вильгельму Калюцыушу. А призду их к Великому Государю быти, и рындам при Государе стоять, и встречником встречать во всем по прежнему. А как Цесарские Послы войдут к Великому Государю в золотую меньшую подписную палату, и явити их Великому Государю, челом ударить Окольничему. А молыть: “Великий Государь Царь и Великий Князь Алексей Михайлович, всея Великия, и Малыя, и Белыя России Самодержец и многих Государств и земель Восточных, и Западных, и Северных Отчич, и Дедич, и Наследник, и Государь, и Обладатель, брата Нашего, Великаго Государя, Леопольдуса, Божиею милостию Цесаря Римскаго и иных, Великие Послы, Августин Фон Маерн да Горацыуш Вильгельм Калюцыюш, Вам, Великому Государю, челом ударили и на Вашем Царском жалованье челом бьют”. И Цесарские Послы бьют челом на Госудяреве жалованье. И Великий Государь пожалует велит Послов спросить о здоровье Думному Дьяку, Лариону Лопухину. Да пожалует Великий Государь велит Послом сести на скамейке, а скамейке быть по прежнему. A после того велит Великий Государь Думному Дьяку Лариону Лопухину говорить Послам речь. И Думный Дьяк Ларион молыть: “Цесарского Величества Послы, Августин Фон Маерн да Горациуш Вильгельм Калюцыуш! Великий Государь Царь и Великий Князь Алексей Михайлович всея Великия, и Малыя, и Белыя России Самодержец, и многих Государств и земель Восточных, и Западных, и Северных Отчич, и Дедич, и Наследник, и Государь, и Обладатель, велел вам говорить: Приходили есте к Нам, Великому Государю, к Нашему Царскому Величеству, брата Нашего Великого Государя, Лепольдуса, Божиею милостию Цесаря Римского, о наших Государских общих великих делах с грамотою, и Мы, Великий Государь, Наше Царское Величество, вас, Посло, впожаловали, велели принять честно, и Наши, Царскаго Величества, очи видеть вскоре, и грамоту брата Нашего Великого Государя, у вас приняли и выслушали любительно. А о которых делах к Нам, Великому Государю, брат Наш, Великий Государь ваш, Его Цесарское Величество, в грамоте своей писал, и что Нашим, Царского Величества, Боярам и Думным Людем каких дел вы, Послы объявили, и о том о всем Мы, Великий Государь, в Нашей, Царского Величества, грамоте писали к брату, к Его Цесарскому Величеству, и пожаловав Нашим Государским жалованьем, отпускаем вас в Нашу, Царскаго Величества, отчину, в Смоленск, к Нашим, Царскаго Величества Великим и Полномочным Послом, к Ближнему Боярину и Наместнику Астраханскому, ко Князю Никите Ивановичу Одоевскому с товарыщи, для посредства с Польскими Коммисары на съезде; а буде Польские Коммисары вас, Царского Величества, Послов в посредство примут, и вам у того посредства быти; а буде Польские Коммисары в посредство вас Послов, не примут, и Мы, Великий Государь, указали вам, Цесарского Величества, Послом, ехать к Цесарскому Величеству, и посылаем Нашу, Царского Величества, грамоту к брату Нашему, к Великому Государю, к Его Цесарскому Величеству, с вами, Послы”. А изговоря, Думный Дьяк Ларион Лопухин подает Послом грамоту близко Государя. А после того прикажет Государь к Цесарю поклонитися, а молыть: “Августин, Горацыуш. Как будете у брата Нашего, и вы от Нас Брату Нашему, Лепольдусу Цесарю, поклонитеся, и Нашу, Государскую, присную любовь к нему разскажите!”. А после того пожалует Великий Государь Послов к руке. А после Послов пожалует Великий Государь к руке Царевых Дворян. И велит Великий Государь Послом сказать свое. Государево, жалованье, от своего, Царского, стола еству и питье, Думному Дьяку, Лариону Лопухину. И Ларион молыть: “Августин, Горацыуш! Великий Государь Царь и Великий Князь Алексей Михайлович, всея Великия, и Малыя, и Белыя Poccии Самодержец, и многих Государств и земель Восточных, и Западных и Северных, Отчич и Дедич, и Наследник, и Государь, и Обладатель, жалует вас своим, Государевым, жалованьем от своего Царского стола, ествою и питьем”, и отпустить их на подворье. А встречником провожать до тех же мест, где встречали”. - Церемониал угощения Царским кушаньем и питьем Цесарских Послов, Майерберга и Калиция 1662 г., Апреля 15-го. Лета 7170-го, Апреля в 15 день, Великий Государь Царь и Великий Князь Алексей Михайлович, всея Великия, и Малыя, и Белыя Poccии Самодержец, велел Стольнику Князю Алексею Ивановичу Буйносову Ростовскому ехати к Цесарским Послом, к Августину Фон Маерну да к Горацыюшу Вильгельму Калюцыушу, с своим, Государевым, жалованьем, с ествою и питьем. И Стольнику Князю Алексею Ивановичу, приехав к Послом на двор, ссести с лошади у лесницы и ити к Послом в хоромы, а за собою велеть нести еству и питье А пришед к Послом в хоромы, молыть речь: “Великий Государь Царь и Великий Князь Алексей Михайлович, всея Великия, и Малыя, и Белыя Poccии Самодержец, и многих Государств и земель Восточных, и Западных, и Северных, Отчич, и Дедич, и Наследник, и Государь, и Обладатель, любя брата своего, Великого Государя вашего, Леопольдуса, Божиею милостию Цесаря Римскаго, а вас, Послов его, жалуя, прислал, к вам с своим Царским жалованьем, с питьем, и велел вас потчивать”; да взяв ковш питья, пити чашу Великого Государя Царя и Великаго Князя Алексея Михайловича, всея Великия, и Малыя, и Белыя России Самодержца: а молыть: “Чаша Великаго Государя Царя и Великаго Князя Алексея Михайловича, веса Великия, и Малыя, и Белыя Poccии Самодержца, и многих Государств и земель Восточных, и Западных, и Северных Отчича, и Дедича, и Наследника, и Государя, и Обладателя: дай, Господи, Великий Государь наш Царь и Великий Князь Алексей Михайлович всея Великия и Малыя, и Белыя России Самодержец, здоров быть на многия лета, и чтоб меж Великаго Государя нашего, Его Царскаго Величества, и Брата его, Великаго Государя вашего, Леопольдуса, Божиею милостию Цесаря Римскаго, Их Государская братская дружба и любовь множилась и прибавлялась”! Да ковш выпити наперед, да поднести к Послом, а Приставом и Дворяном подать. А будет Царсие Послы учнут говорити, чтоб он с ними вместе посидел и Государева жалованья испил, и Стольнику за стол свести, по конец стола, и подносить Послом питья, вина и меды. А буде наперед станут пить чашу Великаго Государя, Царя и Великаго Князя Алексея Михайловича, веса Великая, и Малыя, и Белыя России Самодержца, Цесарские Послы, и ему то дати им на волю. А после того пити чаша Леопольдуса, Цесаря Рнмскаго, а молыть; “Чаша Ведикаго Государя вашего, Леопольдуса, Божиею милостию Цесаря Римскаго, Его Цесарскаго Величества здоровья”. А изговоря, чаша выпити ж и Послом, и Приставом, и Дворянам подать. А после того пити чашу Государя Царевича и Великаго Князя Алексея Алексеевича, всея Великия, и Малыя, и Белыя Poccии, а молыть: “Чаша Великаго Государя нашего, Его Царскаго Величества сына, благовернаго Государя нашего, Царевича и Великаго Князя Алексея Алексеевича, всея Великия, и Малыя, и Белыя Poccии: дай, Господи, он, Государь наш, здоров был на многия лета”. Да ковш выпить, и вышед из за стола, и Послом поднести. А после того пити чаша Государская Царевича и Великаго Князя Федора Алексеевича, всея Великия, и Малыя, и Белыя России, а молыть: “Чаша Великаго Государя нашего, Его Царскаго Величества сына, Благовернаго Государя и Великаго Князя Феодора Алексеевича, всея Великия, и Малыя, и Белыя Poccии: дай, Господи, он, Государь наш, здоров был на многия лета!”. Да ковш выпить, и вышед из за стола и Послом поднесть. А буде Послы учнут пити чашу Цесаревых детей, и Стольнику тех Цесаревых детей чаши пити учтиво. А пив чаши, ехати к Великому Государю и Великому Князю Алексею Михайловичу, всея Великия, и Малыя, и Белыя Poccии Самодержцу. А буде Цесаревы Послы учнут его дарити, и ему подарки приняти. А буде что поднесут обычное, или худое и ему того не имать, а молыть: “Государским жалованьем всего у меня много, ни чем не скуден”. И встав, ехать к Великому Государю. А о чем с ним Цесаревы Послы поговорят, и ему с ними, против их спросу говорить, что будет пригоже, чтоб Государеву имяни к чести и к повышенью и Московскому Государству к доброй славе и похвале” — Переводчик, считая любопытным оба эти Церемониала, приводит их здесь из Аделунгова: “Baron. v. Mayerberg und seine Reise”, стр. 62—72.). Через 4 дня он подарил мне 400 собольих мехов различной цены, а товарищу моему 240, чтобы отдарить нас за поднесенные ему дары, прибавив сверх того мне 4 соболя да товарищу моему два, в знак недавней нашей приятельской беседы с ним. Прислал также еще 200 соболей, для раздачи нашим служителям. [191]

Третьего числа мая мы отправились из Москвы и, сделав 70 верст, восьмого числа прибыли в Можайск. Это деревянный город, защищаемый сильной каменной крепостью, отданный в старину Великим Князем Московским Дмитрием Ивановичем [192] сыну своему Андрею, но спустя недолгое время после того отнятый у внука его Ивана другим Иваном, единодержавным Московским Государем, сыном Василия Темного: сын этого Ивана, тоже Василий, часто посещал это место для охоты за [193] пестрыми зайцами. Можайск в продолжение б месяцев понапрасну осаждал Король Владислав и известный Великий Ходкевич (Chodkiewiczo). Им управляет Воевода из Московской Великокняжеской области.

11-го того же мая, проехав 130 верст все лесом, пустынность которого охраняется только одною деревней Царево Займище (Tzarowe Zamiesice), мы прибыли в Вязьму (Wiesmam). Этот город весь деревянный, а дома его построены на небольших возвышениях разбросанно, как в деревне. В нем есть и крепость, снабженная 6 кирпичными башнями, а промежутки между ними занимает ближняя роща. Вместе с Можайском город находится под управлением особенного Воеводы его области, тогда как в древности имел своих собственных Князей. Потому что в 1435 году Михаил Львович, сражавшийся за Болеслава Свидригайла с Сигизмундом, Великим Князем Литовским, был взят в плен и убит сыном Сигизмунда Михаилом.

На другой день на 15-й версте от Вязьмы нам попались два земляных возвышения, или кургана, составляющие рубеж между москвитянами и Литовцами и поставленные по случаю мира, заключенного Польским Королем Владиславом I-м с Русским Великим Князем Михаилом Федоровичем, на реке Поляновке, в деревне Деулиной (Diwilina), в 1634 году. На следующий день приехали мы в деревню Благовещение (Blogowestine) и там переночевали.

Тут в первый раз мы увидали реку Днепр (Dnieperum), называемую у древних географов Борисфеном. Ее истоки возле деревни Днепровской (Dnyepersko) в Волконском (Volkonskia) лесу, в 50 верстах от истоков Волги (Днепр начинается в Бельском Уезде, из большого болота Ишакра между деревнями Кленовой и Аксеновой, в дачах села городка, в нескольких верстах от потоков нескольких побочных притоков Западной Двины. Истоки трех речных систем: Днепровской, Западно-Двинской и Волжской отделены гребнем от северо-востока к юго-западу. Гребень этот есть часть покатости Валдайской плоской возвышенности, древних Аланских или Алаунских гор. О. Б.). Тихо идя отсель вперед, она неподалеку оттуда протекает Вязьму и, быстрая больше в глубине русла, нежели на поверхности, проходит потом [194] города и городки: Дорогобуж (Drohobusum) (Дорогобуж, Уездный город Смоленской Губернии, лежит по обеим сторонам р. Днепра.), Смоленск, Дубровну (Dubrownam) (Дубровна, местечко Могилевской Губернии в Оршанском Уезде, в 17-ти верстах от Орши, на левом берегу Днепра.), Оршу (Orszam) (Орша, Уездный город Могилевской Губернии, по oбе стороны р. Оршицы.), Копыс (Kopisium) (Копыс, Уездный город Могилевской Губернии, при pp. Смаркевше и Страшевке.), Шклов (Szkloviam) (Шклов, местечко Могилевской Губернии, в 22 верстах от Могилева.), Могилев (Mohiloviam), Бракалобов (Вrаkalabowiam) (Не Бракалабов, а Вракалохов, которых два: Старый и Новый, оба местечка между городами Могилевым и Быховым.) и Быхов (Bichoviam) и принимает реки: Корань (Choranum), Мерейку (Mzeriam) (Мере - речка, впадающая в Днепр при местечке Лядах, составлявшая некогда границу между Смоленскою Губернией и Белоруссией.), Оршанку (Orszankam) (Оршанка или Оршица, речка, впадающая в Днепр при городе Opше, Могилевской Губернии.) и Баран (Baranum) (“А с правыя страны Днепра, ниже Дубровны, пала в Днепр речка Баранск, выше града Баранска 25 верст”. Кн. Бол. Чертеж, стр. 80.). Но вскоре, сделав изгиб в своем течении, касается городов: Рогачева (Rogoczowiam) (Рогачев, Уездный город Могилевской Губернии, на Днепре.), Речицы (Rzeczicam) (Речица, Уездный город в Минской Губернии.), Холмеча (Cholmieziam) (Холмеч, местечко Минской Губ. Речицкого Уезда.), Лоевой Горы (Loiowagoram) (Лоев или Лоевогород, местечко, замечательное битвой в 1649 году, лежит на западном берегу Днепра.), Любеча (Lubeczam) (Любеч или Любяч, в Городницком Уезде: в нем были съезды Русских Князей в 1097 и 1135 годах; родина Малка, Малуши, Добрыни и преп. Антония. О. Б.), Навоза (Nawosiam) (Навоз, местечко Черниговской Губернии. Щекатов упоминает о нем в числе мест, где есть перевозы через Днепр, Т. II, стр. 218.), Киева, [195] Трехтимирова (Trethumirowam) (Местечко Богуславского Уезда, на правом берегу Днепра, наискось Переяславля.), отданного Королем Стефаном Казакам, Канева (Kaniowiam) (Канев - местечко, некогда город, Киевской Губернии в Богуславском Уезде, при реке Каневке, на правой сторон Днепра, пониже Переяславля, уже в XI столетии известен: он взят был Батыем, и с тех пор составлял долгое время местопребывание Баскаков. О. Б.), Черкас (Cirkassios) (Черкасы, Уездный город Киевской Губернии, бывший некогда главным городом Запорожского (Малороссийского) войска.), а за порогами эта река падает уступами вниз через скалы и камни, Кайдака (Kudacum) (Кайдак или Койдак Екатеринославской Губернии, близ Екатеринослава. В 1639 году Конецпольский, построив эту крепость для обуздания Запорожцев, спросил их: “Годна ли вам, Козакам, эта крепость, и довольно ли крепка будет для вас?” — “Еще нет такой постройки, деланной людьми”, отвечал ему по Латыни Хмельницкий, “которой бы нельзя было разрушить”. См. Чтения в Императ. Обществе Истории и Древностей Российских, 1847 г.), построенного в 1637 году Конецпольским, Семь-маяков (Simimaiokum) (Кажется, там, где ныне Старая и Новая Маячка. О. Б.), и возле него Рогуткерменя (Rogutkiermen) (Вероятно там, где речка Рогачик, впадающая в Днепр с левой стороны его. О. Б.), Тегинки (Teginkam) (“А ниже Аигульца 20 верст пала в Днепр речка Тегинка”. Кн. Б. Чертежа. Ныне речка эта Тягинка на правой стороне Днепра, в Херсонском Уезде, где и местечко Тягинка, между городом Бериславом и рекой Ингульцем, ниже Берислава. О. Б.), а напротив татарского Остамкирменя (Ostamkirmen) и Турецкого Очакова (Oczakoviam), в древности Ольвиополя (Olbiopolim) и Мелитополя (Miletopolim). В этом пространстве своего течения она увеличивается водами принимаемых ею рек: Друца (Druco) (Друц, Друец, Друт, Друза, Друсха, река Могилевской Губернии, впадающая в Днепр под городом Рогачевым.), Бобофры (Bobofra)?, Березины, Ведроши (Wiodrayca), Сожи (Soszia) (Сож - река, вытекающая из Смоленской Губернии, Смоленского же Уезда; она входит в Могилевскую через Краснинский Уезд и впадает в Днепр, при Лоеве.), Брагины (Brahino) (Брагинка - речка, текущая в Речицком Уезде Минской Губернии.), [196] Припяти (Pripetio), Ирпеня (Repino) (Ирпень - река в Киевском Уезде, составлявшая некогда границу Малороссии с Польшею.), Десны (Dziesna), Стугны (Stuha) (Стугна - река, впадающая в Днепр между Васильковым и Триполем в Киевской Губернии.), Ильтицы (Iczyca) (Река Ильтица или Альта, впадает в р. Трубеж, в самом Переяславле. О. Б.), Трубежа (Trubiece) (Трубеж - река Полтавской Губернии, впадающая в 7 верстах в Днепр от Переяславля, и берет начало в Уезде Козелецком Черниг. Губ.), Росси (Rosso) (Рось - река Киевской Губернии. В Книге Бол. Черт. она названа Росаной, в Словаре же Щекатова — Розан.), Супоя (Supoio) (Супой - река Полтавской Губернии Золотоношского Уезда, под местечком Чигрин-Дубровой впадает в Днепр.), Суллы (Sula) (Сула – река, текущая в Харьковской и Полтавской Губерниях.), Хороля (Horolo) (Хороль, текущая в Полтавской Губернии, впадает с правой стороны в р. Псел.), Псела (Psezolо) (Псел - река, вытекающая в 28-ти верстах от г. Обояна Курской Губернии; оттуда течет она в Харьковскую, потом чрез Черниговскую входит в Полтавскую, где и впадает в Днепр при городе Кременчуге.), Ворсклы (Worstlo) (Ворскла вытекает в Белгородском Уезде Курской Губернии, потом течет в Харьковскую, а в Полтавской при городе Переволочне впадает в Днепр.), Тясмина (Taszmino) (Тясмин течет в южной части Киевской Губернии.), Ореля (Orelo) (Орел или Ореля - река, служащая границей между Полтавскою и Екатеринославскою Губерниями, и впадающая в Днепр при местечке Орели или Орлике.), Самары (Samara) (Река Самара, в Екатеринославской Губернию, впадает в Днепр в Ново-Московском Уезде.), Конской Воды (Konska woda) (Конские Воды - степная речка Екатеринославской Губернии, которую она отделяет от Таврической.), у древних — Panticape, Ингульца (Inguleco); в самом своем устье Днепр увеличивается еще прибавкою р. Буга (Bugo), или Гипаниса (Hyppani), так что после течения тысячи миль (То есть по нынешнему измерению - 1600 верст. О. Б.) от своего истока, впадая в Черное Море через Каркинитский залив широчайшим устьем, кажется Морем, изливающимся в другое Море. С помощию свободной торговли Днепр доставлял бы и Русские богатства, которые разделяли бы между собою Фракия и Греция, если бы [197] Татарские разбои и еще опаснее их Турки не заставляли купцов удерживаться от такой дороги.

Но как ни Греческая роскошь, ни Турецкая гордость не хотят лишать себя хорьковых и куньих мехов, то и посылают Греческих купцов в Московию через Фракию, Нижнюю Мизию, Бессарабию, составлявшие Римское поселение под заведыванием Флакка, Подол и Черкасов (Малороссиян. О. Б.), живущих на берегах Днепра. Эти купцы привозят сапфиры, рубины и анкирскую зеленоватую волнистую зуф (камлот), чтобы потом вывезти оттуда в обмен меха, или на деньги, в добавок вольной с обеих сторон цене за привезенные товары.

14-го числа Мая нас привезли в Дорогобуж (Drohobusum) в Смоленской области, в одинаковом расстоянии по 90 верст между Вязьмою и Смоленском: он раскинут по отлогости горы на левом берегу Днепра и имеет крепость, защищаемую окопом из кольев и брусьев. Это был некогда наследственный удел Иеремии (Скончался 1352 г. О. Б.) и его потомства, правнука Ярослава, первого Великого Князя Тверского, от сына его Михаила и внука Константина. 18 мая мы приехали в Смоленск, в Белой России, по весьма небрежно содержимым дорогам, затруднительным для езды от множества древесных пней.

Смоленск (Smolenscia) в старину разделялся на город и крепость, между коими течет река Днепр. Земский Смоленский Судья Иероним Цеханович (Ciechanowicz) соединил их мостом на сваях. Ныне весь город, состоявший из восьми тысяч зданий, разрушен и в 1609 году, когда овладел им Сигизмунд, сожжен самими жителями: стоит одна только крепость, и, поднимаясь из низменных долин к возвышенностям по крутым и увесистым горным спускам, где, по словам Ваповского (Vapovius), находились некогда жертвенники Александра, она господствует над левым берегом Днепра. Она обнесена стеною в 20 геометрических футов толщины, 21 фут вышины от земли, из тесаного камня, а свыше 28 футов из кирпича. Эта стена построена в правление Великого Князя Федора Ивановича и его преемника Бориса Годунова на [198] пространстве 3 верст и защищена 32 башнями, в равном расстоянии одна от другой. Валом совсем не ограждена, не защищается и рвом от неприятельского приступа; имеет только окоп, да и тот сделан не сплошной, на внутренней площади, чтобы служить ее защитником для новой обороны, когда нападение осаждающих отгонит от стен, разрушенных силою военных орудий или подкопами. В окружности ее при домах, и то уже редких, встречаются большие дворы и очень много обширных садов, а потому и жителей в ней мало. В Смоленске был и Епископ истинной Латинской Веры, поставленный Польским Королем Сигизмундом III и утвержденный папою Урбаном VIII при Сигизмундовом сыне Владиславе IV, был тоже и Архиепископ Греческой Веры, присоединившийся к Римской Церкви; выгнав их, Алексей поставил Архиепископом своего еретика. Кроме Аббатства и монастырской обители чина Св. Василия Великого, подчиненной Римской Церкви (Униатской. О. Б.), в этом городе были: Коллегиум Общества Иезуитов, монастыри Ордена Проповедников и Ордена Миноритов de observantia, основанные Сигизмундом III. Потому что там много жило приверженцев Римской Веры; но в нарушение верности договора, заключенного обеими сторонами при сдаче крепости, многие из Католиков, либо запуганные угрозами, либо осыпанные обещаниями, либо захваченные открытой силой, принуждены были Москвитянами вторично креститься по Московскому обряду, благодаря совету и стараниям Альберта Голимонта (Alberri Golimonti), изменившего Богу и отечеству. А остальных, которых Москвитяне не могли совратить с недвижимого камня непоколебимейшей Католической Веры никаким лукавством, ни силою, они осудили к лишению храмов и таинств в той надежде, что жалкие овечки, принужденные блуждать без пастырей вне овчарни своего святилища, обращенного в глазах их в судебное место, должны будут наконец забрести в логовище волков. Москвитяне никогда не воздерживались от всех несправедливостей и в других городах, которые сдавались им на каких бы то ни было условиях. Жестокий властелин Турок, хотя считает все веры ниже своей Магометанской, однако ж равно дозволяет людям как Римской, так и Греческой Веры [199] свободное отправление их богослужения. Опуская многие другие места, пользующиеся тою же свободой под Оттоманской властью, приведу в свидетели этой истины только одно, Перу, или Галату, некогда генуэзское поселение, 200 лет тому назад покоренное Магометом и отделяемое от града Константинова узким проливом, Фракийским Босфором, который носит название канала. Там монахи, живущие по уставу св. патриархов Игнатия, Доминика и Франциска, строжайшего или слабого соблюдения, отправляют торжественное богослужение для католиков, стекающихся гласно и открыто, безо всякой остановки, в отворенные врата храмов. А Москвитяне только что войдут в раскрытые ворота какого-нибудь города или городка после сдачи его доверчивыми гражданами, тотчас же истребляют всякое подобие католической веры в пренебрежение всяких договорных условий, скрепленных какою бы то ни было клятвой. Пусть же Католики, служащие у Русских на жалованьи против своих единоверцев, ведают, какой отчет они должны будут отдать Божественному Судии за такую непристойную службу. Потому что никак не примется та пустая отговорка некоторых, что в этих войнах сражаются прежде всего за Государство, а не за Веру, прочие же несчастия случаются уже потом, да и без намерения, следовательно, в них они не виноваты. Ведь могли же они научиться из опыта, подтверждаемого многими веками, что эти беды следуют в такой неразрывной связи с первоначальным намерением в Московских войнах, что куда бы Москвитяне ни вносили свои военные знамена по счастливой случайности, вместе с ними всегда они приносили и эти бедствия. Между тем пока Господь не вразумит этих служащих иноземцев к лучшему, надобно восхвалять Его за милость к Его малому Католическому стаду, за то, что он ослепляет тусклый разум Москвитян блеском самого их счастия, так что они не видят, что переход от величайшей свободы к самому низкому рабству, без чего-то среднего между ними, может совершиться только чрезвычайно насильственным путем и что насильственное положение и долговременность никак не вяжутся между собой. Жестокости, каких наделали они над Литовцами, так отвратили от них сердца этого народа и отпугнули всякую верность к ним, что он выгнал их из своих областей с такой же ненавистью, с каким радушием принял было их туда. [200]

Между тем в бешенство обратилось терпение бедного простого народа в Москве, дознавшего горьким опытом, что дешевая цена медных денег, при Великой дороговизне съестных припасов, не дает ему никаких способов к поддержанию своего убогого существования: он поднял неистовый бунт в Москве, послуживший к погибели его виновников, как обыкновенно бывает со всеми возмущениями, которым не достает вождя.

4-го августа 1662 года (По нашим грамотам это происходило Июля 25 и далее. О. Б.) 9 тысяч заговорщиков из 18 тысяч всех, принадлежащие к подонкам черни, вооружась одними ножами, пришли к Алексею, проживавшему в шести верстах от Москвы (В Коломенское, при р. Москве, теперь в 10 верстах от города. О. Б.) для пользования сельским воздухом, и, по обычаю простого народа, всегда не расположенного к знати и властям, принесли бесчисленные жалобы на Царского тестя Илью Даниловича Милославского, дядю Семена Лукьяновича Стрешнева, Дворецкого Федора Михайловича Ртищева, Богдана Матвеевича Хитрова и Ивана Андреевича Милославского, на их строптивость, нахальство, взяточничество, растрату казны, измену и требовали их смерти.

Алексей, еще за день тайно предуведомленный об этом заговоре, сообразил, что зарождающееся зло легко истребить, и, желая, подобно хорошему врачу, лучше исцелять зараженные члены, нежели их отсекать, запасся ласковыми словами для услажения желчности неистовых людей и для смягчения их гнева. Но если этот мятеж, только что зародившийся и еще не пришедший в зрелость, не образумится, то, не давая усилиться злу, когда он укоренится, Алексей изострил и карательный меч, чтобы истребить его с корнем, наказавши людей, упорствующих в неповиновении. И так отвечал им, что несправедливо требовать, чтобы обвиненные выданы были ярости обвинителей. Он Государь надо всеми: он разыщет виноватых и строго накажет уличенных за вину их без всякого лицеприятия. Он предлагает в поруки этого обещания жену и сына, которые были тут же. Но мятежники, заподозрив в этих словах трусость Алексея, еще смелее [201] принялись за наглости, не воздерживаясь от ругательных слов на царицу. Алексей вспылил: “Избавьте меня от этих собак!” — сказал он, обернувшись к стрельцам и своим придворным. Эти тотчас же бросились на мятежников и перебили почти всех их; впрочем, они погибли не совсем без отмщения, потому что с отчаянной смелостью вонзили в грудь многим стрельцам свои ножи и закололи их в поминок по себе. Когда три тысячи других вооруженных, которые, по уговору, следовали за первыми им в помощь, увидали их убитыми, они стали осторожнее: положили оружие, упали в ноги Царю, отмаливались от заслуженной ими смерти, прося лучше сослать их в Сибирь, что и получили от Алексея, гнев которого укрощен был казнью других. А потом виселицы, поставленные на площадях и перекрестках в Москве, приняли 500 человек из тех, которые остались в городе для ограбления богатейших домов.

Наконец 8-го числа Сентября мы положили выехать из Смоленска и сели в лодки, когда москвитяне отказали нам в повозках из боязни, чтобы не захватили их Литовцы. Так и проехали по течению Днепра сначала Дубровну (Dubrownam), город прежде Мстиславского Воеводства, а ныне Витебского: он возвышается на обоих берегах реки в 80 верстах от Смоленска и некогда имел Великое множество зданий, а ныне бедственно разорен во время Московской войны с огромным убытком в имуществе его владельца Георгия Карла Глебовича, последнего мужеского пола потомка Монтвида, сына Гедимина, Великого Князя Литовского. Оттуда приехали мы 12 сентября в Оршу (Orszam), город Витебского Воеводства, в 20 верстах от впадения реки Оршанки (Orszanka) в Днепр, раскинутый на обоих берегах этой реки.

Только что мы отплыли с версту оттуда, как самое печальное явление представилось моим глазам. Молодой человек, недавно еще вышедший из отроческих лет и взятый мною в число служителей в качестве спальника, увидав челнок из древесного дупла, плывший с гребцом возле моей лодки, вздумал спрыгнуть в него, чтобы прокатиться взад и вперед по Днепру для забавы. Товарищи его, мои служители, старались разумным предостережением удержать его, идущего на явную смерть; но бедняк, увлекаемый силою рока, безрассудно [202] смеялся над рассудительными советниками. Вдруг челнок опрокидывается и выбрасывает в реку несчастного вместе с гребцом. По природному побуждению, оба они хватаются за ненадежную лодку, ожидая спасения от виновницы своей опасности, но от усилия обоих взобраться в лодку, опрокинувшись три раза, она выбросила столько же раз и их. Между тем пропиталось водою платье на бедном юноше, узкое и короткое, по Французской моде, бывшей тогда в ходу у молодых людей, и своей тяжестью утащило вниз с собою несчастного, которого никто так и не видал больше. Гребец, прикрытый только сорочкою и исподним платьем, легче держался на воде, ухватился один за лодку, уже свободную от другого пловца, и, поворачивая ее по своей воле, быстрым прыжком попал в нее, так что растянулся в ней, выставивши только голову из покрывавшей его воды, и отдался на волю течения реки, пока не подплыли и не взяли его другие наши.

Мы подплыли к деревянному мосту на реке Орше, лежавшему на плоских судах, между которыми могли проходить одни только рыбачьи лодки: в то время как мы подъезжали, начальник моста выехал к нам верхом и протянул свою палку к нашим лодкам с угрозой, чтоб мы не выходили тут на берег.

Но как тут было место, через которое плывущие из Смоленского Княжества в Литву, оставив лодки, обыкновенно начинали ехать сухим путем по Одрузским полям (per Odrusios campos) Ваповского, то мы послали Александра Войского (Woieshi), Настоятеля Августинцев, освобожденного, по нашему ходатайству, из Московского плена и ехавшего с нами к своим с просьбою к Воеводскому Наместнику Козарскому (Kozariski), чтобы он позволил нам нанять тут лошадей с повозками для продолжения нашего пути берегом. Этот отказался наотрез. Уже не прежде полуден на другой день Настоятель мог выпросить у него позволение тотчас же развести мост для прохода наших лодок, чтобы высадиться ниже этого места.

С закатом солнца мы прибыли в Копыс (Kopisium), деревянный город Мстиславского Воеводства: он обнесен деревянной стеной, которая укреплена была башнями, и защищен деревянным детинцем посередине высокого холма; построен в 50 верстах от Орши, на левом берегу реки, и принадлежит Князю Богуславу Радивилу (Bogislaum Radivilium). [203]

Сделав 20 верст, на другой день мы прибыли в Шклов (Zklowiam), славный город Полоцкого Воеводства на правом берегу реки, тоже деревянный, прекрасно укреплен и со всем Воеводством принадлежит, по смерти Александра Ходкевича, внуку его от дочери Синявскому (Siniavium). Хотя здесь мы приняты были гораздо вежливее Воеводой Андреем Дзержановским (Andreas Dzierzanowski), однако ж все же не могли добиться и от него позволения выйти на сушу из опасения его, чтобы Литовцы не поставили ему, Поляку, в вину, что вопреки примеру оршанского Воеводы дозволил нам высадиться.

Итак, проехали близко Быхова (Bichoviam), прежде деревянной крепости на левом берегу Днепра, в Полоцком Воеводстве, и, сделавши 20 верст, высадились в Могилеве (Mohiloviam) (Но, ведь, Быхов, Старый и Новый, лежат не между Шкловыми Могилевым, а, наоборот, за Шкловом Могилев, за ним же и оба Быхова. Очевидная путница! О. Б.), после стучанья во столько ворот, пока не отворились для нас хоть одни. Это город Витебского Воеводства, но вольный Королевский. После нашего двухдневного пребывания на берегу Городской Сенат постыдился дольше отказывать нам в гостеприимстве и, принявши нас в город, позволил отправляться куда угодно.

Название Могилева, лежащего на возвышенном правом берегу реки Днепра, означает усыпальницу (sepultura) какого-нибудь рода, и долгое время город был мало известен. Но Белорусские (Albiae Russiae) купцы, привлеченные удобством места, переселились в него и, умножавшись в числе, построили там множество домов, а сто лет тому назад так населили его, что дали ему вид обширной пристани, знаменитой по всем Россиям (per universas Russias). Он исповедует Христианскую Веру по еретическому Греческому обряду, хоть и имел две Римско-Католические церкви: приходскую, разрушенную Москвитянами, вместо которой мы видели часовню, построенную приходским каноником Михаилом Обринским (Michaelis Obrinski), пока не настанет лучшее время, и другую, Кармелитскую, совсем разоренную Москвитянами: место ее занято теперь одним Священником того же Ордена, чтобы не утратить права гражданского владения на это [204] место, как бы уже покинутое его душою. Отцы Иезуитского Общества никогда не имели тут никакого Коллегиума, и Александр Гонсевский учредил его для них в Витебске, а не в Могилеве, как неверно утверждает то Пясецкий (Piasecius). В 654 году, когда в Могилеве считалось до 8 тысяч домов и он превосходно был укреплен внутри и вне своей окружности стеной и бастионами и снабжен пушками, 17 Августа этот город добровольно сдался Московскому Великому Князю Алексею при вторжении в Литву союзных с Москвою Запорожских Казаков: он бросил своего законного Государя Польского Короля, покинутого тогда счастьем, понадеявшись на лучшую долю под покровительством единоверного с ним народа. Когда ж эта надежда рушилась, он получил урок, что перемена Государей не прибыль для подданных. И так долгое время видя себя в пренебрежении у Москвитян, обезумевших от своего счастья, в унижении и в упадке, он отер свои бесполезные слезы рукою отчаяния и, одушевившись местью, составил заговор 11 Февраля 1661 года: при бое в набат перебил 960 человек Московской городской стражи, из которой 150 ускользнуло, и тем возвратил себе свободу. Ныне, гордясь двоякой изменой, он обороняет возвращенные себе права с таким своевольством, что хоть Католики и сохраняют свою долю в его сенате, но он едва удостоивает признавать Польского Короля своим верховным главой и решительно отказывается принять в город его стражу, вверяя охранение своих ворот и стен одним своим горожанам, которых все еще считается до 4000 способных носить оружие. Впрочем, это народ грубый, обманчивый и не отличается нравами от Москвитян, как и прочие Русские (если исключить его неумеренную заботливость о своей свободе). Городское хозяйство в мирное время обыкновенно каждый год дает 100 тыс. талеров на Королевский стол, и очень прибыльное управление им в видах наибольшей пользы Король возложил на Гонсевского по возвращении его из плена.

В деревнях, подвластных городу, мы наняли за дорогую цену лошадей с повозками, которые и повезли нас с пожитками до Вильны.

После того как мы выехали из Могилева 27-го Сентября и покинули реку Днепр, текущую в Евксинский Понт (Черное [205] Море), более чуждую и негостеприимную для нас, чем это темное море, 2-го Октября, в 120 верстах от Могилева, предстал нашим глазам Борисов (Borisovia). Это город Минского Воеводства, получивший свое название от построившего его полоцкого Князя, сына Гинвилона (Ginvilonis), Князя Новогородецкого (По нашим летописям это был Борис Всеславич, а не Всеволодович, как говорит Данилович, (Летоп. стр. 122), основавший его 1102 г., после похода своего на Ятвягов О. Б.). Он состоит из двух крепостей на левом берегу Березины, которой воды, умноженные водами сливающейся с нею речки Схи (Scha), протекают и окружают его. Строений в нем никаких нет, кроме убогого жилища Воеводы, с часовнею, назначенною для богослужения по Греческому обряду. В Июле 1655 года Москвитяне взяли эти крепости вооруженною рукой, но через семь лет, в том же самом месяце, должны были возвратить их опять Литовцам, изнуренные голодом по случаю медленного облежания, а прилежавший к крепостям город совсем разорен. Тут мы принуждены были промешкать довольно долго у построенного на сваях моста для перехода через болотистую Сху, пока не склонили Воеводу позволить перевезти и нас на берег Березины, которую иные из древних считают за Днепр, следуя не очень основательным известиям.

Переночевавши там, на другой день мы переправились через реку в лодке. Березина (Березина берет начало в Минской Губернии и впадает с правой стороны в Днепр, выше Припети. Прежде она была границею Смоленского Княжества с Литвой.) берет начало недалеко от деревни Докшицы (Doxice) Борисовского Уезда; протекши сперва большое болото и принявши там малый ручей, она орошает Борисов. Принимает потом реки Бобр (Bobro), Свислочь (Swislocza), Волну (Wolana), Бобрич (Bobricia), Предивину (Predivina), Ушу (Usza), Олу (Olha), Жердь (Zerdzia) и Сведь (Swieco), и протекши Горваль (Howolium) (Горваль - местечко Рогачевского Уезда Могилевской Губ. на р. Днепре.), впадает в Днепр между Стрешиным (Striesnam) (Стрешин - тоже местечко при Днепре той же Губернии и того же Рогачевcкого Уезда.) и Речицею (Rzeczicam).

Сделав еще 70 верст по лесистой пустыне, 5-го Октября [206] мы прибыли в Минск (Minscum), главный город Минского Воеводства, расположенный на холмах и реке и удостоенный чести иметь Верховный Суд для всей Литвы, кроме Вильны, каждые три года поочередно с Новогородецким. Грустным взором мы смотрели на разорение, причиненное этому городу Москвитянами. Присоединенные (униаты) Базилиане, Доминиканцы, Бернардинцы начали уже там поправлять свои разрушенные святые обители и церкви, с помощью подаяний благочестивых людей. Отцы Иезуитского Общества тоже готовились положить основание учреждению там своего Коллегиума.

13-го Октября везли нас 70 верст трудной дорогой, на которой беспокоило нас множество неудобств: ночевали часто в лесах и пустынях, сделанных Московскими опустошениями, под открытым небом, подвергаясь обидам разбойников, везде нас ненавидели, гнушались нами. Наконец приехали мы в Вильну (Vilna), или лучше пожарище Вильны.

В то время жило там много знатных людей из Великого Княжества Литовского, особливо те, которым поручено было Королем и Речью Посполитой привести надлежащими мерами в прежнюю покорность войско под начальством вождя его, Гонсевского, но, по известным свету причинам, оно возмутилось, отказавшись вопреки воинской подчиненности от должного повиновения своим вождям, дерзко требовало своего жалованья, отставило этого вождя и на его место выбрало Жиронского (Zeronscium). Эти знатные люди выслали встретить нас в 40 шагах от города Ошмянского Воеводу (Praefectum Osmianensem), Капитана и Члена Военного Совета Альберта Константина Цехановича (Ciechanowicium), сопровождаемого многочисленной толпой знатных и дворян, который принял нас вежливо из уважения к Цезарю и, севши с нами в присланную навстречу нам карету Подскарбия (Supremi Thesaurarii) и Вождя Гонсевского, проводил нас в гостиницу.

Этот город орошает река Вилия (Vilia), вытекающая в виде ручья из небольшого озера недалеко от истоков реки Березины, но, увеличившись водами рек Девиноши (Dewinosii), Сервечи (Serwoczae), Узлы (Uzlae), Нарочи (Naraczae) и Ошмяны (Osmianae) и приняв реку Вильну (Vilnam), от которой этот город получил и свое название, вместе с речками: Вакою (Vaca), [207] Бразалой (Brazala) и Литовскою рекой Свентою (Swienta), уносит ее в реку Неман (Nemenum), при городе Ковне (Caunam). Говорят, что основателем Вильны был Великий Князь Литовский Гедимин, построивший в 1305 году на холмах, при слиянии Вилии и Вильны, две крепости: одну, опоясанную рекой Вильной, при подошве горы, а другую повыше, на самом хребте горы. Впоследствии там прибыло столько зданий, построенных купцами, собравшимися туда с разных сторон, что Вильна достойно стала считаться в числе больших городов; а после того, как Гедимин поставил в ней Воеводу и начальника крепостей, она не только поднялась на степень столичного города Гедиминовой Литвы, но и всего Великого Княжества Литовского, получив право голоса при избрании Королей. По возрождении Св. Крещением, Ягайло около 1387 года укрепил ее и даровал ей Епископство, которого судебной власти подчинены Воеводства: Виленское, Троцкое, Новогородецкое, Полоцкое, Витебское, Минское и большая часть Подола и Полесья; Викарий же ее — Епископ Метонский (Metonensis), обыкновенно избираемый из духовного клира соборной церкви. В 1506 году она окружена стеной, только не везде, да и небрежно, и обширными предместьями, умножающимися со дня на день: кажется, что, подобно спартанскому городу, Вильна хочет полагаться больше на силу своих граждан для отражения неприятельских нападений, нежели на твердость своих укреплений. Хотя другие и говорят, что это походит на пренебрежение к неприятелю, однако ж оно стоило ей дорого, так как москвитяне два раза уже занимали ее, грабили, жгли и разоряли. Кажется, она предусмотрительнее позаботилась бы о своей безопасности и презирала бы врагов благоразумнее, если бы пожелала быть менее самоуверенной и более укрепленной. Потому что Москвитяне не только в 1610 году взяли и жестоко опустошили ее огнем и грабежом, но еще недавно, в 1655 году, Августа 6-го, разорили ее после одной небольшой стычки в открытом поле с ее малочисленным войском: тут виленцы не отказались сразиться с 200 тысяч неприятелей, по своему обычаю, презирая близкую опасность с беспечною самонадеянностью, покинутые своим Воеводой Князем Яном Радивилом (Iano Radzivilio), Великим гетманом Великого Княжества Литовского. Москвитяне владели этим городом, скованным собственными цепями, жестоко угнетая его рабством даже до 3 Декабря 1661 года. В бытность их в несчастном [208] городе они столько совершили в нем убийств, насилий женщинам, грабежей, святотатств, разорений и пожаров, что если кто вздумал бы ныне искать Вильны в городе Вильне, тот найдет только плачевные следы одичалого неистовства в ее разрушении, пепле и развалинах. Сколько ни было зданий, священных или обыкновенных, выстроенных из елового леса, все это распалось в прах от огня, подложенного под них Москвитянами. Каменные здания, из которых состоял весь нижний город, составляют теперь одни лишь закоптелые стены без кровель, остальное же все истреблено поджогами свирепого победителя. А что пощажено огнем, того не пропустило строптивое высокомерие обидчивого гостя: Соборная церковь — здание Ягайла Христианина, Коллегиум отцов Общества Иезуитов, с приписною к нему церковью Св. Иоанна, воздвигнутый пастырскими заботами Валериана Сушковского-Проташевича (Valeriani Suszkowski Protaszewicz), четырнадцатого Епископа Виленского, и увеличенный потом на денежные вклады непосредственного его преемника, впоследствии Кардинала, Георгия Радивила (Georgii Radivilii), пользующийся правами Академии с разрешения Короля Стефана, 1-го Апреля 1579 года, утвержденными за ним папой Григорием XIII 3 числа Ноября того же года; Иезуитские домы, как для Новициатов, так и для Профессов, посвященные Св. Казимиру и построенные щедростью Польского Принца Карла Фердинанда; прекрасный монастырь отцов Францисканцев, живущих по правилам строгого устава Св. Франциска; монастырь Капуцинов, вполне соблюдающих правила Св. Франциска с храмом Пресвятой Девы Марии на песках; два монастыря: Доминика, во имя Св. Духа, и Свв. Филиппа и Иакова; больница братьев милосердия, последователей св. Иоанна Крестителя, под именем Св. Креста; монастырь Базилиан Греческого обряда, но в общении с Римскою Церковью (Униатской), совершающих богослужение в церкви Пресвятой Троицы; два монастыря Св. Георгия и всех Святых Ордена Пресвятой Девы с горы Кармельской; монастыри Каноников Ордена Св. Августина, во имя главы Апостолов (Петра); монастырь Каноников Крестоносцев “Покаяния блаженных мучеников” в Зарецком (Zarzeczanо) (Предместье Заречье (Zarzecze) лежит на правом берегу Вилейки, которая течет с востока на север. О. Б.) предместье и там же священные здания монашествующих [209] 3-го чина Св. Франциска женские монастыри: соблюдающих строгие правила жизни Серафимской девицы Клары, во имя Св. Михаила, Терезы, во имя Св. Иосифа, чина Василия Великого, во имя Св. Троицы и Св. Бенедикта, во имя Св. Екатерины, с их церквами. Все эти здания либо разорены, либо сожжены, либо же умышленно пробиты и проломаны насквозь молотами и топорами и свидетельствуют, с какою дикою ненавистью исповедующие Московскую Веру преследуют Христиан Римско-Католического Исповедания. Чтоб показать это еще сильнее, церковь Русских еретиков оставлена ими нетронутой, а вместе с ней и другая, принадлежащая монахам, живущим по уставу Кармелиток Св. Терезии, потому что она была отдана им Алексеем ради удобного соседства. Колокол Сигизмунда III и все другие, кроме тех, в которые звонят на колокольне Русской церкви, расплавлены либо увезены и оставили грустную тишину при богослужении. Москвитяне напрасно надеялись выкопать также тело Св. Казимира, внука Ягайла от второго его сына Казимира, обыкновенно почивавшего в Соборной церкви после того, как оно увезено было Георгием Белозором (Georgio Bialozoro), ключарем этой церкви, ныне переведенным с Смоленской Епископской кафедры на Виленскую, благочестие Католиков перенесло его в Рожану (Rozanam) (Рожана - город Новогородецкого Уезда Гродненской Губернии. О. Б.). Однако ж Москвитяне ничего не сделали ни Лютеранской кирке, ни Кальвинской молельне: последняя удалена лишь была из города и переведена в предместье еще в 1640 году, в наказание, присужденное Кальвинистам общим приговором Сейма и Владислава IV на основании отечественных законов за то, что они дерзновенно пускали стрелы в изваяния Ангелов на фронтоне церкви Св. Михаила.

На третий день нашего приезда в Вильну Воевода Сапега (Sapieha) почтил нас очень пышным обедом, а на утро этого дня Гонсевский.

Но как нам не было позволено возвращаться в Вену без спроса нашего Державнейшего Государя, то мы и послали к нему гонца, снабженного письменными видами от нас и Королевских Комиссаров.

Пока мы ждали его возвращения, в один день неизвестно [210] какой-то шляхтич (nobilis) из членов Военного Совета Конфедеративного Литовского войска в пьяном виде подошел к нашему дому, чтобы войти в него; но так как его не впустили, из основательного опасения, чтобы, по случаю распущенности тогдашних нравов в крае, не вырвалась у него какая-нибудь непристойность, он целый час осыпал нас и всех наших множеством ругательных слов (я, однако ж, не знал о том и ничего из них не слыхал), три раза вынимал из ножен свою Татарскую саблю и грозился убить первого, появившегося на улице из нашей прислуги. На другой день пришли к нам двое его товарищей и от имени кающегося гостя просили извинения проступку, сделанному во хмелю: это и дали мы без труда, зная, что при той распущенности, какую необузданное своевольство внесло в то время в нравы бунтовавшего солдата, эти люди позволяли себе в хмелю делать все и, только отрезвившись, изъявляли раскаяние и просили прощения в своей вине.

Меж тем Конфедераты (vinculati, как они называли себя) пришли в большое негодование на Гонсевского и Жировского (Zeronscium), которого в своем бунте выбрали себе вождем, из-за слухов, обвинявших Гонсевского, что во время его плена у москвитян он договорился с ними, чтобы, заплатив ему значительную сумму, они удержали за то в вечном владении Смоленское и Северское Княжества, на основании условий мира, не обеспеченном ничьим посредничеством, и поставили начальником в этих Княжествах его же, Гонсевского, украсив его званием Воеводы. В тогдашнее время верили тому без всяких сомнений, видя, что мы выехали из Москвы, по их мнению, в необыкновенную пору, и слыша, что тотчас же после нас отправлен Московский Посол Нащокин для окончательного заключения при Королевском Дворе того договора, начало которому положено было Гонсевским. Между тем в залог этого договора Гонсевский позволил Москвитянам переправиться через реку Двину (Dunam) к Риге (Rigam) с 70 судами по грамотам за подписью своей и Жировского, как тогда говорили, тоже привлеченного подкупом на его сторону. И так эти военные люди, склонные к гневу по своей природе, положили отомстить им обоим, как перебежчикам, отступникам и изменникам отечества. Однако ж, чувствуя себя несколько связанными уважением к [211] Сенаторскому званию одного и сану Гетмана другого, они еще воздерживались от насильственных поступков с ними. Но, сверх того, разнесся еще слух, что оба они сговорились с Королевским Двором пригласить, с одной стороны, Шведов, а с другой, Татар с Казаками, силою оружия которых бунтовщики либо приведены будут в прежнее повиновение, либо поплатятся казнью за непокорность: тогда они уж не могли сдерживать гневного расположения в душе и разразились местью. 24-го Ноября в 8 часов утра, по приказанию Котовского (Kotowicz), заступившего место Жировского, шляхтич Хлевинский (Hlewinski) с 50 всадниками вступил в Вильну и к изумлению всего города увел Гонсевского из его дома, а Жировского — из Кармелитского монастыря. Котовский велел ему убить обоих, если не позволят себя взять, чтобы узы, связующие Конфедеративное войско, окрепли с уменьшением их надежды на прощение. Но как ни тот, ни другой не противились, Хлевинский не согласился с теми, которые внушали ему угрожать им смертию в тот же день. Однако ж счел благоразумным отправить гонца к Котовскому, разорявшему с войском тот край, который должен был бы оборонять от опустошения, и находившемуся тогда в Вильне, с известием об исполнении и за советом, как ему дальше распорядиться с захваченными. Сам между тем медленно подвигался к Вильне, чтобы расстроенное в то время здоровье Гонсевского не пострадало от более трудной езды.

29-го Ноября, отправивши поспешно вперед более крепкого силами Жировского в Острино (Ostriniam) (Небольшое местечко Острино в Лидском Уезде. О. Б.), Хлевинский вдруг увидел шляхтича Новашинского (Nowaszinski), приближавшегося с толпою всадников позади его: он слез с лошади и, подошедши к карете, где сидел Гонсевский с своим духовником Иезуитом Самуилом Кудеровским (Kuderowio), сказал: “Г-н подскарбий! Непременный приговор всего войска таков, чтобы тебе больше не жить”. Потрясенный похоронным звуком решительного голоса, Гонсевский тотчас же вышел из кареты, совсем растерявшись, и в этом смущении духа, захваченного врасплох, обнажил свою шею, вытянул ее, будто к палачу, и отвечал печальному вестнику: “В чем провинился я когда-нибудь пред войском, что должен поплатиться смертью за свою вину? Пусть [212] назовут преступление, в котором винят меня. Если не оправдаюсь в нем, обнаружив клевету, то поделом пролью свою кровь. Я, Сенатор Королевства и Королевский Уполномоченный, не подлежу никакому другому суду, кроме общего собрания чинов, однако ж не ссылаюсь здесь на неприличность моего суда, не протестую к законам Государства, к Сеймам. Поставьте меня перед войском. Сознавая свою невинность, я подчиняюсь чуждому мне Суду. Но, выслушавши обвинителей, пусть он выслушает и обвиненного. А не сделав того, он очень повредит своей доброй славе, потому что если осудить кого-нибудь без допроса, не дозволивши ему защиты, он заявит его невинность, меж тем как хотел бы, чтобы все признавали в такой личности правосудно казненного преступника. Бывши когда-то вашим вождем, я никогда не осуждал, не выслушавши, ни маркитанта, ни обозного, хотя бы за явное преступление (не говорю уже о сослуживцах своих лучшего разбора). И ты, Новашинский, зная коротко правду моих слов, позволяешь, даже делаешь так, чтобы я, Сенатор Речи Посполитой, честно служивший ей в таком множестве должностей, не зная за собою никакой вины, погиб так несправедливо, точно немой, задушенный клеветою!”.

Он сказал бы еще и больше, если бы Новашинский не прервал его: заявляя о необходимости возложенной на него казни, ежели сам он не хочет подвергнуться такой же судьбе, этот шляхтич склонял его немедленно подвергнуться той участи, которой изменить нельзя. “Так уж нельзя изменить того? — спросил тогда Гонсевский. — Привожу в свидетели Бога и всех Святых Его, что погибаю невинно, — прибавил он. — Я всегда сохранял верность и любовь к своему отечеству. Что бы я ни делал, все это обратилось бы в его пользу, по моему доброму разумению, если бы войско не разрушило моею необдуманною казнью верной надежды на плод, который принесли бы мои дела. Не противлюсь дольше ожидающей меня судьбе. Подвергаюсь незаслуженной смерти, как ни дурно она присуждена мне. Прошу только позволить мне сперва исповедать духовнику мои грехи, и потом уже отдам мою душу пРимиренному со мною Богу”.

Когда Новашинский согласился на это, он стал очищать свою совесть, передавая бывшему недалеко священнику со вздохами сокрушенной души прегрешения человеческой слабости. [213] Но уже наступала ночь, и Новашинский много раз напоминал ему окончить свое благочестивое занятие, однако ж он все еще упорно продолжал вызывать свои дела из сердца, терзаемого скорбию раскаяния в грехах. Наконец Новашинский, не терпя дольше медленности, обратился к духовнику и грозил ему общею участью с Гонсевским, если сей же час не расстанется с ним. Так этот по необходимости и отошел немного в сторону, а Новашинский, приставивши к голове Гонсевского пистолет, пробил навылет пулею его виски, меж тем как в ту же минуту некоторые из всадников, выстрелив разом из ружей, пронизали уже падавший его труп.

Труп, отданный служителям Гонсевского, был отвезен ими в Вильну и, положенный в церкви Св. Казимира при учительском доме Общества отцов Иезуитов, долгое время служил свидетельством для видавших его, по какой скользкой стезе ходит стопа людского благоразумия. Этот человек, при всем своем прозорливом уме, хоть и не раз получал предостережения от расположенных к нему людей насчет озлобления и умыслов на него войска, однако ж лучше хотел остаться без стражи в том несчастном месте, где произошло с ним насилие, полагаясь на свое звание и законы отечества, нежели, порассудив о раздраженном его врагами зверстве наглых и вышедших из повиновения солдат, переехать куда-нибудь в другое место и подвергнуть опасности нравственную чистоту своей жизни.

Утром того же дня Жировский, изрубленный в Дубне (Dubni) (Конечно, не город Дубно Волынской Губернии, но скорее Дубинки (Dubinki), местечко, в 50 верстах от Вильны, к северо-востоку, когда-то главный город Дубинского Уезда (districtus Dubinensis), с замком, по коему одна ветвь Князей Радивилов писалась Князьями “na Birzach i Dubinkach”. О. Б.) Персидскими саблями, послужил кровию своею вместо пролога к этой трагической истории.

Мы узнали потом, что нашего гонца перехватили выехавшие из войска Польских Конфедератов всадники, отняли у него лошадей, оружие, платье, деньги и письма, отвели его с прямой его дороги в Вольборы (Wolboriam) (Wolborz в Петроковской Губернии Царства Польского, в 2-х милях (14 верстах) от Петрокова (Piotrkowa). В нем, 1420 г., Чешские послы предлагали корону Ягайлу; в 1655 г. Ян Казимир искал тут убежища от Шведов: в 1662-м году, 21 Декабря, Конфедераты, под начальством Маршала Самуила Свидерского, готовы были взбунтоваться, и едва согласились примириться с Королем 2 Июня, 1663 года, но тогда лишь, когда уплачено было им следуемое жалованье. О. Б.) к Маршалу [214] Свидерскому (Widerski) и содержали там как пленника, в противность народному праву. А между тем один злодей — слуга главного начальника Жмуди Георгия Карла Глебовича (Georgii Caroli Hlebowicz), пришел в нашу гостиницу с обдуманным заранее намерением: пренебрегая уважением, следующим посольскому званию по обычаю всего света, он безжалостно умертвил привратницу, свалил с ног ее мужа и нанес ему 14 ран. Самый город ежедневно находился в явной опасности разграбления, по случаю смуты в войске: потому мы и сочли чрезвычайно опасным оставаться долее среди народа, который, попирая в то время всякое право, предавался только порывам своего безумного зверства, и решились уехать оттуда.

В окрестных деревнях Вильны, особливо на берегу реки Ваки, живут татары, потомки тех, которых из Заволжских и Ногайских орд вывел пленниками Ольгерд в 1397 году, разбив на Дону их войско под начальством Великого Князя Витовта. Они постоянно держатся Магометанского суеверия, принятого ими из дурных рук, и пользуются свободой богослужения в своих мечетях, которое отправляют муллы, присылаемые к ним от Крымских Татар: шляхтичи их не имеют, однако ж, никаких преимуществ, так что даже обыкновенную судебную власть начальников крепостей признают с гражданскою покорностью. Многие из них служат в войске, не презирая, впрочем, почтарским и извозчичьим промыслом, который отправляют с прибылью для себя. Итак, наняв у них 30 саней и не допросившись нескольких конников для безопаснейшего сопровождения нас до границы ни у Королевских Уполномоченных, ни у Конфедератского войска, облеченного полною властию, 8-го Февраля, незадолго до полудня, мы направили путь в Пруссию.

Мы не отъехали еще и десяти верст оттуда, как настиг нас [215] Литовский шляхтич Степан Марчинский (Stephanus Marczynski), солдат из войска Конфедератов: он спешил к своему отряду и ехал скорее нашего, тоже в санях и с двумя служителями. С надменным пренебрежением не только к нашему званию, но и к принятому в том крае обычаю между равными людьми, он повелительно требовал, чтобы мы свернули с дороги, по которой поедет сам он. Сидя один позади всех в своей карете, положенной на сани и снаружи заставленной со всех сторон, я позаботился отвечать ему чрез ближайшего ко мне моего постельника, довольно сведущего в Польском языке, что сделать по его просьбе 30 саням нельзя без больших затруднений. Пусть лучше сам он удобнее свернет с одними своими санями с дороги, расстилавшейся в обе стороны ровно и широко, как обыкновенно в том краю, да и едет куда ему годно. Он пришел в бешенство, услыхав эти слова, вылез из саней с обнаженною саблей и тысячью ругательств и сперва напал на слугу, стоявшего близко меня, чтобы пособить моему постельнику, который, не имея оружия, бегал кругом этого служителя и увернулся от удара. А потом, чтобы отразить неистовое нападение этого сумасшедшего, он прибежал с небольшою гражданскою шпагой, немного посражался с ним, но хоть и равнялся ему в храбрости, да уступал в оружии, и почувствовал себя раненым в обе руки, а особливо в левую, в которой терпел оттого впоследствии постоянную боль. Другой из моих слуг, кравчий, совсем безоружный, но мускулистый, силился вырвать саблю из рук солдата и едва уже не сделал, чего хотел, когда другой служитель Поляка нанес ему три удара саблей в голову и принудил отстать от начатого дела. Между тем я старался ласковым словом унять неистовство безумца, хоть и не мог выйти из кареты, заставленной снаружи: только это было напрасно. Вместо того он, произнося брань, направил в грудь мне пистолет и без сомнения выстрелил бы, если бы не был остановлен своими слугами. Все это мы снесли с благоразумной кротостью на чужой земле, подверженной тогда насилиям от заби-ячливых отрядов солдат, сторонников этого зверя, спешивших одною дорогой с нами на самую приятную стоянку в Жмудь (Samogitiam), не имели и в помышлении отомщать за себя как-нибудь, хотя бы это и легко было для нас. А бешеный зверь, заметив, что мы остановились для перевязки наших раненых, хоть и видел уж [216] нашу прислугу вооруженной и готовой отражать силу силой, со всем тем, обнажив саблю и махая ею в поднятой руке, в исступлении бросился на наших с такою свирепостью, что, кажется, никому бы не уйти целым от его бешенства, если бы, в видах необходимой обороны, не положили его на месте, что действительно и было сделано.

Поспешно продолжая наше путешествие дорогами, постоянно днем и ночью, причем очень верно служили нам Татары, и сделав 27 больших миль, утром мы прибыли через Ковно (Caunam) в Юрбург (Jurburgum) на реке Свенте (Swientam), пограничной между Литвой и Пруссией. А оттуда, все избегая, однако ж, Польши, наполненной Конфедератами, через Пруссию, Поморье, Бранденбургскую Мархию, Силезию, Моравию и Австрию, благополучно возвратились в Вену в самый день Св. Иосифа 1663 года.