АВГУСТИН МАЙЕРБЕРГ

ПУТЕШЕСТВИЕ В МОСКОВИЮ

Едва пробыв 4 недели в Москве после приезда туда, я почувствовал, что меня схватила лихорадка. Обождав три дня, я решился прибегнуть к помощи Эскулапа. На мой вопрос: найдется ли в городе кто-нибудь сведущий во врачебной науке, мне отвечали, что таких трое: Итальянец, Немец и Англичанин. Мне, Итальянцу (Следовательно, это пишет не Майерберг, но, по замечанию Аделунга (стр. 98—99), товарищ его, Кальвуччи, родом Итальянец. Впрочем, и в других местах заметно то же самое. О. Б.), понравился Итальянец. Хотя и было прибавлено о нем, что от него отяжелела одна пленная полька, перешедшая в Московскую Веру, и что за это сослали бы его в Сибирь, но во избежание такого наказания он и сам грешным образом перешел в эту Веру, в самом ли деле или притворно подвергнувшись новому крещению; однако ж я рассудил, что все это не может отнимать у него знания и опытности, да еще и облегчит для него доступ ко мне, как для человека, не так подозрительного у Москвитян. Велю позвать его. Об этом докладывают Приставу, Пристав — Канцлеру, Канцлер — [87] Великому Князю, не без того, чтобы делу не замешкаться на два дня. Великий Князь соглашается на мою просьбу и велит врачу отправиться ко мне. Меж тем как я жду его, мне докладывают, что пришел Английский врач и говорит, что явился ко мне по приказанию Великого Князя. Не предвещая себе ничего хорошего от леченья, при самом начале которого столкнулся я с таким недоразумением (quid pro quo) относительно самого лекаря, велю слуге сказать, что он застал меня спящим, а слуга не смеет будить, но что доложит мне о его посещении, когда проснусь. Благодетельный Англичанин ушел, а Итальянца все нет. Навещают меня Приставы, спрашивают, приходил ли он. Отвечаю, что нет, и они уходят с уверениями, что сейчас же пришлют его. Однако ж не делают того, да еще один из них, вернувшись, врет, будто бы Итальянец уехал, не известно ему, куда, и спрашивает, зачем это я отказался пользоваться у Англичанина, первого Царского врача, самого доки во врачебной науке, которому по праву дано преимущество лечить всех знатных людей. Отвечаю, что о лекаре я сужу так же, как и об исповеднике, потому что первому вверяем тело, а последнему душу. Но никогда же не бывало со мною, чтобы по просьбе моей о Священнике, который бы исповедал меня, хотя бы вовсе не носил никакого особенного сана, от братии какого-нибудь монастыря прислали ко мне лучше Игумена, либо Строителя, или Казначея, чем просто монаха. Я просил себе Итальянца, потому что всегда был уверен, что всякий народ получил сведения о природном телосложении своих соплеменников по более верным опытам, нежели прочих людей; стало быть, умеет употребить и вернейшие средства для изгнания болезни. Я отказал Англичанину в том мнении, что он приходил ко мне по ошибке, но нисколько не сомневался в удовлетворительности его сведений; только после того, как я уже обидел его отказом, благоразумие не дозволяло мне принять его опять. Эти мои доводы, неотступные просьбы, лихорадка, усиливавшаяся с каждым днем, склонили бы всякого другого доставить мне то утешение, которого так просил я, но они не произвели ни малейшего действия на каменные сердца Москвитян. Не падая, однако ж, духом, я хорошо помнил наставление Амвросия, что где нет никакой помощи от людей, там необходимо присутствует Божья помощь. При непосредственной Божией [88] помощи я и выздоровел, и тогда узнал причину, почему отказали мне в лекаре-Итальянце.

В то время в числе других военнопленных содержался под стражею Наказной Гетман (Dux campestris) и Подсырбий (Thesaurarius) Литовского Княжества Викентий Корвин Гонсевский (Corvinus Gosievius); доступ к нему запрещен был для всех, как водится у Москвитян. Уже с год чувствуя расстроенным свое здоровье, он просил позволения прислать к нему какого-нибудь Врача. Итальянец, которому Царь велел посетить его, нашел его гуляющего на дворе для освежения себя воздухом и для движения тела. Тут же один из них рассказал свою болезнь со всеми ее признаками, а другой прописал ему лекарство и правила относительно ежедневного образа жизни и между прочим очень хвалил употребление кремор-тартара. Между тем, настороживши уши, Сотенный Начальник военной стражи (militum Centurio) ловил их речь и, подслушав часто упоминавшееся слово кремортартар (cremoris tartaris), заподозрил, по сходству имен, что они говорили о Крымских Татарах (Tartaris Crimensibus), прибежал к Царскому тестю боярину Илье Даниловичу, судье всех занимающихся по должности врачебным искусством, и донес на лекаря, что он с Литовским неприятелем вел долгий разговор о союзных с Литовцами Татарах. А к этому же случаю на канун того дня прибыл в Москву гонец с несчастной вестью, что Татары окружили со всех сторон Шереметева (Это Василий Борисович Шереметев, сын Боярина Бориса Петровича (у. 1650 г.), и сам Боярин (у. 1690 г.). Он был дважды в осаде: у Любаря, в Августе (7-го), и у Чуднова, в Сентябре (7-го), Поляками, Татарами и Казаками (тремя полками), сдался и уведен в Крым. О. Б.). Тотчас же позвали лекаря и поставили его пред Ильею, точно виноватого в самом тяжком преступлении. Илья с негодованием упрекал его в тех благодеяниях, что, будучи сам пленником, не только получил свободу, но и взят в лекаря с назначением щедрого жалованья и приведен в истинную Христианскую Веру посредством правильного крещения, если только Богу это угодно; потом спросил, зачем это он так разболтался с великокняжеским недругом о союзниках его, Крымских Татарах? Тот изумился и, взяв себе в защитники свою совесть, отвечал, что [89] вовсе не говорил о том. Для улики привели потом свидетеля слышанного, Cотенного Начальника. Тогда, сообразив весь разговор свой с Гонсевским, лекарь тотчас же заметил ошибку, вышедшую из слышанного Сотенным Начальником названия кремор-тартара, и рассказал ее. Однако ж едва не получил названия изворотливого перетолковщика своих слов. Только что зародившееся раз подозрение к лекарю крепко засело в голове у Ильи, как вдруг он слышит, что Царь назначил Итальянца лечить меня; он вмешался в это и, по данной ему власти, остановил лекаря идти ко мне, велев послать вместо него Англичанина. И ни многократные мои просьбы, ни с каждым днем входившая в силу моя болезнь, не склонили его отменить свое упрямое запрещение.

Если сообразить здраво, что нравственные добродетели приютились в промежуточной среде между противоположными им пороками, то нечего будет так удивляться, что еще редкие из Москвитян стали твердой ногой на этой средней дороге. Потому что в человеке, после искажения грехом его природы, душевные склонности, вводимые в соблазн примерами, и внешние чувства, находящиеся под обаянием обманчивых предметов, легко свергаются по крутизнам заблуждений в пределы порока, если ум не имеет себе руководителя в свободных науках и в философии, своей или чужой, как дитя в его няньке. К сожалению, все Москвитяне лишены этого пособия по собственной их вине. Только мотовство никогда не находило к ним доступа. Пройдите всю Московию во всю ширину ее, и вы никогда не найдете мота, никогда не услышите, чтобы кому-нибудь из мотовства запрещено было управление имениями и даны ему опекуны.

В Смоленске разрешилась с Божией помощию (В подлиннике: “obstetricante Lucina”. Эта Люцина помогала древним во всем, что касается деторождения.) от бремени жена Князя Петра Долгорукого, тогдашнего областного Воеводы, происходившего из древнего рода Рюриковичей, непрерывно семь столетий правивших Россией (Это Князь Петр Алексеевич, сын Воеводы Алексея Григорьевича (ум. в Июне, 1644 г.), Окольничий, скончался в Феврале, 1669 г. О. Б.). Соблюдая отеческий обычай, он уведомил чрез разных гонцов всех городских [90] Бояр из своего рода о благополучном разрешении жены. По обыкновению, тотчас же все сошлись к ней и безвременным посещением были в тягость родильнице, только что обмытой от ее нечистот и лежавшей с потрясенными от болей при родах силами. Из толпы поздравителей выделялся Князь Никита Иванович Одоевский (Nikita Juanowitz Odojowski), и сам тоже из Русского Княжеского рода, чрез Святослава, третьего сына Великого Князя Московского Ярослава, третий между Царскими Думными Боярами, Астраханский Наместник и Великий Полномочный Посол при мировых переговорах с Поляками (Князья Одоевские считают родоначальником своим Князя Семена Юрьевича, в XV колене от Рюрика и в Х-м от Святослава Ярославича (у. 1076 г.), который, по некоторым сказаниям, был собственно 4-м сыном Ярослава Владимировича, Сын Семена Михайловича (3-го сына известного В. Кн. Михаила Черниговского, замученного в Орде (1246 г.), Князя Глуховского и Новосильского, жившего в Новосиле, Роман Семенович, избегая нападений Татар, перешел в Одоев (в нынешней Тульской Губернии); потомки его разделились на 3 линии: Князья Белевские, yгасшие в XVI стол., Воротынские в конце XVII, и Одоевские в наше время, со смертью Кн. Владимира Федоровича, Тайн. Сов., 27 Февр., 1869 г. Князь Никита Иванович, в XX колене от Рюрика, а в V-м от Семена Юрьевича, Боярин и один из замечательнейших государственных деятелей своего века, управлял Приказами Казанским и Сибирским, председательствовал в Комиссии Уложения Царя Алексея Михайловича, скончался в глубокой старости (в конце 9-го десятка), 12-го Февраля, 1689 года. О. Б.), да его товарищ Канцлер Алмаз Иванов. Обычай требовал, чтобы все подносили какой-нибудь подарок родильнице: этот Князь Одоевский, потомок стольких венценосных лиц, с приличною щедростью подарил ей один золотой (червонец, unico aureo), а товарищ его — 30 серебряных копеек (triginta argenteis copikis), которые не составляют по весу и полуталера на наши деньги.

Купцы всегда подкрепляют свои обманы ложной божбой и клятвой при торговых сделках; эти люди такой шаткой честности, что если торг не тотчас же кончен отдачею вещи и уплатой цены за нее, то они легкомысленно разрывают его, если представится откуда-нибудь позначительнее барыш. В ремесленниках тоже совсем нет добросовестности и верности. В Москве наш Священник дал Русскому обойщику Персидского двуличневого ситца, да другого попроще для подкладки и еще ваты, [91] чтобы он, положив эту последнюю как должно, меж обоими ситцами, сшил своей ученой иглой одеяло. Но зная наглое мошенничество таких людей, Священник все это предусмотрительно свесил сначала на глазах обойщика. Последний принес сшитое одеяло в свое время и такого же веса, даже еще немного тяжелее, а это, по словам его, надо полагать оттого, что прибавились еще швы. Одевшись одеялом, Священник всю ночь чувствовал на себе тяжесть, но нисколько не согревался под ним: он не знал, что и подумать. В таком его недоумении один из стрельцов, ночевавших у нас в этот день на карауле, уверил его, что тут кроется плутовство, вызываясь быть очным свидетелем того. Вот Священник распорол слегка одеяло и увидал, что вата смочена водой, для того чтобы пристал к ней самый мелкий песок, насыпанный в замену сворованной ее половины. А как только пришел он в мастерскую к ремесленнику, чтобы выговорить ему за плутовство, то услышал, что он оставил город и отправился на берега Северного Океана, что была тоже ложь: негодяй никуда не уезжал, а спрятался, понадеявшись на наш отъезд на другой день из Москвы, как ходила тогда молва. Но как этот отъезд сверх его ожидания был отложен, с досады он выбрался из своего убежища. Позванный Священником в суд, он не сознался в плутовстве, и, однако же, никакого наказания не было ему сделано, в видах исправления. Стало быть, нечего и дивиться, что этот род людей занимается плутовством и воровством, так как часто может случаться, что вина счастливо сойдет им с рук, а между тем от скрытого воровства они наживаются, и от обнаруженного им тоже нет никакого убытка, потому что для исправления наказывают их не больше, как возвращением украденной вещи.

Царства, области и города, подвластные Московскому владычеству, управляются Наместниками (per Praefectos), называемыми у Москвитян Воеводами (Wajvodas), которых управление, однако же, продолжается редко больше трех лет. Они управляют во всем согласно с постановлениями, которые в 1647 году (В 1648-49? О. Б.) Алексей велел составить по древним неписаным обычаям и, напечатав, хотел сделать общим законом; а так как лица, [92] Пользующиеся расположением Государя, получают даром его милости, точно водопроводные трубы воду, но никому не отводят ее даром, то необходимо нужно располагать этих любимцев к себе множеством подарков для получения должности. А чтобы воротить с лихвою свои убытки на это, Воеводы, не уважая предписаний закона, не довольствуются стрижкою народного стада, им вверенного, но не боятся сдирать с него еще и шкуру, в той уверенности, что жалобы его имеют такой сиплый голос, что не дойти ему до Царского слуха, только бы стало добычи с ограбленных, как для собственной жадности, так и на приобретение расположения к себе тех любимцев, для новой безнаказанности. Дело не стоит у них и за остроумной выдумкой для обирания втихомолку своих овечек, которые пожирнее: они задают пиры, и с каждым годом чаще зовут на них областных дворян и купцов позажиточнее, чтобы, удостоившись такой необыкновенной почести, эти лица приносили им щедрые подарки по отеческому обычаю. Приговоры продают с торга: решают в Пользу той стороны тяжущихся, которая принесет больше. Преступники покупают себе безнаказанность; злодеи притупляют лезвие меча правосудия, подставляя под удары его золотые щиты. Да и сами судьи для затруднения улики себе в несправедливости своих приговоров закрывают на суде глаза, чтобы подкупленные свидетели тем смелее делали свои ложные показания или для оправдания правдивого обвинения, или для подтверждения насказанной клеветы, чем богаче награду получат за свою ложь.

Все Бояре без исключения, даже и сами Великокняжеские Послы у иностранных Государей, везде открыто занимаются торговлей. Продают, покупают, променивают без личины и прикрытия: сами продавцы, сами маклеры заставляют почетный Посольский сан служить низкому промыслу. Не можем, однако ж, не признаться с негодованием, что такая низость чернит некоторых лиц и из более образованных народов, да даже иногда и из нашего.

Я ужаснулся, услыхав в Москве о жадности даже и в самом нищенстве. Четверо нищих, для корыстолюбия которых мало было обыкновенных подаяний, составили между собою общество кражи детей, чтобы трогательной мольбой приводить в сострадание души благочестивых людей в видах более щедрой милостыни. Двое или трое из них подстерегали [93] детей и, заметив таких, которые ушли далеко от глаз матерей, увлекшись детским любопытством, они тихонько приманивают их к себе, протянув руку с яблоком или Грецким орехом, а потом и уводят. А приведши к себе в жилье, ломают им руки, или ноги, либо то и другое, или выкалывают глаза, либо портят другие какие члены у несчастных. Если такое мученье убьет кого-нибудь из детей, эти пагубные ночные могильщики хоронят его, зарывая в землю в подполье своего жилья. А прочих, переживших свою боль, водят с собою на перекрестки, показывают проходящим с притворными жалобами, будто родных детей, невинно наказанных увечьем от мачехи природы еще во чреве матери, и просят, чтобы, из сожаления к такому несчастию, не поскупились сотворить щедрую милостыню на прокормление бедняков. Семнадцать лет долготерпение Божие сносило жестокую жадность сих злодеев: во все это время они украли и измучили множество детей. Безнаказанность все только придавала им духа продолжать свои злодейства, как вдруг Бог явил на них десницу своего правосудия и милостивым наказанием удержал от Грехов убийц. Один из них сидел на улице с обезображенным и изувеченным ребенком. Этот, разумеется, горько и бесполезно рыдал, но вдруг, узнав случайно проходившую мимо свою мать, обернулся к ней и, залившись слезами, закричал: “Мама, мама!” Удивившись знакомому голосу сына, она пристально посмотрела на него и узнала его, хоть и обезображенного увечьями детского вора; а когда ребенок, сильно зарыдавши, пополз к ней, она протянула к нему руки и взяла его. Как громом пораженный, злодей был потом схвачен прибежавшими людьми, назвал еще троих товарищей преступления, которые и были посажены в темницу; мы не слыхали, однако ж, было ли кому из них какое ни есть наказание.

30-го (20) Июля Царь, проходя в церковь Святого Илии, находившуюся неподалеку от нас, для чествования его памяти ежегодным празднеством, прислал к нам доверенного своего Дьяка Дементьева (Diakum Dementi) спросить о здоровье его любезнейшего брата Императора, а потом и о нашем.

Священные здания в Московии посредственной обширности внутри и все построены по одному образцу. В них в одни и те же часы, по установленному порядку, даже и ночью, [94] Священники, Дьяконы и прочие церковнослужители поют, что следует, тихими голосами на своем родном языке. Внутри каждой церкви стена против главного входа, соприкасаясь по обе стороны с боковыми стенами, возвышена во всю ширину ее и имеет три проходные двери. У тех дверей, которые налево от зрителя и направо от дверного косяка, повешен образ Спасителя, а у левого косяка — образ Богородицы Девы. Остальное пространство всей церкви уставлено кругом по стенам разными образами, принадлежащими частным лицам, которые и зажигают пред ними восковые свечи во время богослужения. В средние двери виден небольшой престол, назначенный для приношения жертвы, покрытый одеждой и висящим до полу покровом; посреди его под Серафимом чаша, направо лежащее, но не стоящее, распятие, налево кладут книгу Евангелий. Каждый день в 3 часа до полудня после долгого колокольного звона на этом престоле совершается таинство по одному разу в день на Московском языке (Moschovitica lingua), нередко в присутствии одного богомольца в будни и при большом их стечении в праздники; употребление органов и других музыкальных инструментов при церковных службах, к сожалению, изгнано. Священник одет в белую столу (подризник), Дьякон — в стихарь, сшитый на обоих боках; сверху надевают длинную одежду, идущую наискось с правого плеча на левое. Женщины благородного звания, которым достались мужья не такие сердитые и ревнивые, получают иногда от них позволение ходить в церковь, входят в особенную дверь, отворяемую со стороны церковного погоста, на отгороженное место за решеткой, устраиваемое на левой стороне в каждой церкви (кроме Соборной), и стоят там, укрытые от глаз мужчин. Когда же Священник, возжегши ладан (Sabaeum odorem), подойдет и повернется к ним, по обыкновению, слегка покачивая кадилом, следующим за движением его руки, для того, чтобы оно дымилось, он держит глаза вниз из страха оскорбить какую-нибудь женщину своим взглядом через решетку. А женщины простого звания обыкновенно никогда не посещают храмов, разве только в такое время, когда никого нет, чтобы поклониться иконам. В некоторые большие праздники присутствует и Великий Князь под сению (Балдахином.) направо от церковного входа в Царском облачении и в венце, а напротив [95] его, налево, Патриарх в митре и с посохом, если только не служит сам; для обоих поставлены кресла, чтобы они могли садиться при чтении Апостола. В прочее время они стоят. Другие же богомольцы никогда не садятся, и так как сидеть Москвитянам не позволено в церквах, то потому там вовсе нет и мест для сиденья, но вокруг по стенам поделаны лавки, чтобы присесть на них только во время назидательного чтения из Священного Писания за утренней службой. Моление Богу на коленях называют достойным проклятия подражанием Преторианским воинам Пилата, которые ругались над Спасителем, преклоняя колена. Никто не творит шепотом молитвы за службою, даже не шевелит и губами, не желая прослыть колдуном, нашептывающим свои волшебные наговоры. Вся молитва в подражание молитве Евангельского мытаря состоит в тысячекратном повторении “Господи, помилуй” (Gospodi, pomilui), (Domine, miserere) при осенении себя столько же раз крестным знамением. Евангелие слушает Царь без венца, который тогда снимает кто-нибудь из Бояр, а по окончании чтения тот же Боярин надевает на него опять. Перед тем как Священнику должно совершать приношение в жертву хлеба, он возлагает его на голову Дьякону, и этот, вышедши из двери у левого клироса в церковь, проносит его чрез средние двери в алтарь. В это время венец опять снимается с Царя: и сам он, и все прочие, поклонившись в землю, оказывают неследующее почтение (praepostera adoratione) хлебу. А потом, когда Дьякон положит его на престол и средние двери затворятся, Священник оканчивает остальное священнодействие; но во время освящения жертвы и Царь опять в венце, и прочие предстоящие, каждый занимаясь своим “Господи, помилуй!” перед собственным образом по их Вере, и уже не оказывают никакого благоговения к освященному хлебу. Если Царь изволит приобщаться, то, сняв с себя венец, подходит к жертвеннику (престолу), чего не дозволяется никому из прочих. Они подходят только к порогу средних дверей, где встречает их Священник и приобщает. Под конец обедни Царь, сняв Царственное украшение с головы, идет прикладываться к образам, начиная с образа Спасителя, потом постепенно переходит из набожности к образу Богородицы, Святого Николая и прочих Святых, повторяя для каждого три раза крестное знамение, “Господи, помилуй” и поклон, с самым умиленным изъявлением благочестия. По окончании обедни все уходят: [96] люди из благородного звания обедать, а из сословия купцов и ремесленников работать и торговать, отперши свои лавки и мастерские. Проповедей никаких не бывает, чтобы, как объявляют Москвитяне, заблудшим умам не давать случая научать народ ереси. Но кто же когда-либо будет у них в силах взять на себя дело проповедника, если только хорошее чтение и письмо составляют весь верх Московской учености?

В последний день Сентября Великий Князь отправился в знаменитый монастырь Пресвятой Троицы, в 60 верстах от Москвы, по дороге к Переяславлю (Pereaslaviam versus), чтобы поклониться мощам своих Святых: Сергия, некогда тамошнего Игумена, и ученика его Никона, и прислал к нам часто упоминаемого Князя Алексея Ивановича Буйносова-Ростовского уведомить нас о том и спросить, здоровы ли мы? Мы изъявили чрез него нашу покорнейшую благодарность Царю, желание ему благополучного пути для исполнения его обета и возвращения назад в добром здоровье. На походе он увидел в одной из городских улиц несколько наших служителей, которые приветствовали его почтительным поклоном, и послал осведомиться, из нашего ли они общества? Получив утвердительный ответ, посланный спросил еще от Царского имени, здоровы ли они? И потом воротился к своему Государю с их ответом и благодарностью.

Москвитяне признают заступление Святых; но так как нимало не верят немедленному суду душ, лишь только они разлучатся с телом, то необходимо должны допустить, что, по вознесении Христа на небо, никто из умерших Святых не попал туда, потому что еще не был судим (если, по исключительному своему мнению, не хотят различать промежуточного места между раем и адом) (Разумеется, чистилище.). Но если Святые иначе не в состоянии иметь сведения о наших обращенных к ним молитвах как только посредством созерцания Бога, которым они блаженны и чрез которого, как в зеркале, является и открывается им все до них относящееся, чтобы не имели ни в чем недостатка для полного блаженства, то как же могут они знать наши молитвы к ним и присоединять еще свои к Богу, если, по вере Москвитян, не наслаждаются еще таким его созерцанием? [97]

Не думая о том, весьма чтут Пресвятую Деву и Николая Мирского. Приняли даже и праздник перенесения его тела, установленный в 1096 году римским первосвященником Урбаном II-м (Из Мир Ликейских (Муrа, у Турков Дембре, главный город Ликии, недалеко от моря) в Бар град (Barium, Bari), в Италии, на берегу Адриатического моря. Празднование сие установлено Митрополитом Ефремом (скопцом), так как перенесение мощей Святителя Николая происходило в его время. О. Б.), сохраняют его и ныне, несмотря на то что Греки никогда не допускали этого празднества. Но все ли прочие, которым они молятся, святы пред Богом, в этом может еще усомниться всякий; известно, что в число учеников они внесли несколько таких, о которых должно еще сомневаться, не сражались ли они под знаменами Стефана (sub Stephani vexillo), так как причина муки, а не самая мука, делает Святым мучеником. Рожденный вне брака Владимир, первый из Московских Князей, приведенный в Христианскую Веру таинством животворного крещения, поэтому и называется Святым у Москвитян и в Греческом Месяцеслове (Menologium), хотя он был многоженец и разными убийствами и хищениями возвысился в Русские Государи, да и после крещения ничего и никогда не возвращал из того что присвоил себе. Когда он умер, его дети, спорившие между собою из-за власти, старались вредить друг другу взаимными кознями. Из них Святополк (Suatopolchus), захвативши силою Киев и подослав убийц, погубил своих братьев, Князя Ростовского Бориса (Borissum), по Христианскому имени Романа, и Глеба (Chlebum), в крещении Давида, Князя Полоцкого (Polociensem) (Не Полоцкого, а Муромского. О. Б.). Русские внесли их в книгу мучеников и празднуют их память 24-го Июля (Борис умерщвлен Июля 24, а Глеб Сентября 5-го дня. О. Б.). Тела их перенесены в Москву (Не в Москву, а Вышгород, в церковь Св. Василия. О. Б.); празднество же построения в честь их церкви отправляется 2-го Мая (Т. е., в новопостроенную каменную церковь (из ветхой деревянной) в том же Вышгороде для них, как “заступников Русьстей земли, молящихся выну о своих людех”. Она построена, в 1112 г., Олегом, но Святополк не согласился на перенесение раки их в оную. По смерти же его, уже при Владимире Мономахе, церковь эта освящена 1-го Мая, а перенесение было на другой день См. Житие Бориса и Глеба по харатейному списку XII века, изданное мною в “Чтениях в Императорском Обществе Истории и Древностей Российских” 1870 г. кн. 1, Отд. 3. О. Б.). Мне [98] известно мнение кое-каких лиц, которые для того, чтобы поместить их в лик мучеников, находят себе опору в словах Доктора Ангелика (Doctoris Angelici), уверяющего, что к мученикам должно причислять не только убитых за Христианскую Веру, но и за любовь к какой-нибудь человеческой добродетели, и говорят, будто бы для мученического венца Бориса и Глеба была достаточною та причина, что они лучше хотели лишиться жизни и Царства, нежели, сохранив то и другое, подвергнуть своих подданных войне и многочисленным бедам одного с нею согласия. А я, держась с уважением учения Святого Фомы, рассуждаю о деле так: брат Бориса и Глеба старался разными коварными кознями и происками умертвить их; один из сих братьев напрасно принужден был спасаться от них бегством (Неверно. О. Б.); наконец оба не избегли их, и нежданно-негаданно подосланные злодеи лишили их жизни; следовательно, учение Святого Доктора (Sancti Doctoris) не легко можно применить к ним. Да что? Разве Давид был не угоден Богу? Однако ж во время возмущения самого любимого сына своего Авессалома не подставил же горла для отцеубийства, а отразил оружие оружием и наказал мятежника, хоть неохотно и с плачем. Плохо пришлось бы добрым Государям, да и подданным, законно вверенным от Бога их защите, если бы мы стали хвалить их за то, что они не оказывали ни малейшего сопротивления умыслам против них нечестивцев, и раздавать мученические венцы таким, которые, пренебрегая вполне необходимою войной в защиту себя и подданных, сами еще помогают злодеям наносить себе обиды и таким образом награждают злодейство всем, что имеют, лишают своих подданных законного и правосудного Государя и на погибель им очищают место назойливости преступного тирана. Но хоть причина мученической смерти Бориса и Глеба и найдет похвалу в ком-нибудь, однако ж он еще остановится причислять их к лику мучеников, если послушает Киприана, который говорит, что быть в раздоре с Церковью — непростительный Грех, пятно, которого нельзя омыть ни кровью, ни страданием, и если, не давая большой цены неважным возражениям кого бы то ни было из разномыслящих, будет верить с Посевином и почти всеми другими, писавшими об обращении ко Христу Русских, [99] что они, всосав в себя с Греческим крещением ересь, упорно распространяют ее до сих пор между своими потомками. А что подумать о тех, о которых мне предложат еще говорить? Борис Годунов (Borissus Hodunus) употреблял во зло простоту Великого Князя Московского Федора Ивановича, мужа своей сестры, чтобы понемногу устранять некоторые препятствия своему честолюбию менее опасным коварством вперемежку с убийствами, для того и погубил рукою злодеев девятилетнего брата Федорова, Димитрия. Москвитяне называют этого младенца мучеником и ежегодно празднуют его память 15-го Мая. Сколько ни пало Московских вождей в войне с Татарами, Русские всех их чествуют празднованием их памяти, жертвами и молитвами, как мучеников. В 1659 году пал в передовом полку в сражении с Польским, Казацким (Cosacorum) и Татарским войском Князь Семен Романович Пожарский (Simon Romanowicz Pozarski) (По прозванию Лопата, Стольник, потомок Князя Василя Андреевича, родоначальника Князей Пожарских, в V колене от Князя Ивана Всеволодовича Стародубского (у. 1239). Князья Пожарские угасли в 1685, со смертью Князя Юрия Ивановича. Он не пал в битве, но попал в полон (с Кн. Семеном Петровичем Львовым) в битве под Конотопом, где войско Князя Алексея Никитича Трубецкого было разбито, Июля 7-го, очутившись между Казаками и Крымскими Татарами; предводитель, обороняясь, отступил к Путивлю. О. Б.), потомок Ивана, второго сына Всеволода (Sevoldi), Князя Московского, человек, отягченный бесчестными делами и преступлениями и недавно снискавший себе дурную известность убийством жены; и Алексей Михайлович торжественно причислил даже и его к мученикам, и в честь его ныне бывает особенное служение в церкви (Вовсе не был причислен к лику мучеников, так как и не умирал тогда. О. Б.). А известные всем чудеса Сергия едва находят и Веру у нынешних современников, потому что теперь их совсем не бывает. Никто совсем уж и не помнит медного горшка (olla) с топленым маслом, которое обыкновенно подавалось каждому богомольцу в достаточном количестве, без всякой убавки назначенной из него доли для монастырской братии. Если мы и не скажем, что истинное чудо тут в том, что горшка с маслом, составлявшим, без сомнения, самое скудное кушанье монастырской поварни, доставало для пришельцев издалека, посещавших монастырский [100] храм два раза в год, в Троицын (in Trinitatis) и Михайлов день (et Michaelis festivitatibus), то щедрые подаяния от этих богомольцев дают возможность заключить, что горшок с маслом никогда не опрастывался. В Московии все верят правдоподобной молве, что в этом монастыре за 40 миллионов серебряных рублей (supra quater mille argenteorum rublorum myriades) от подаяний Великих Князей и других лиц зарыто в землю на сбережение Плутона.

Здесь кстати заметить мимоходом, что Сергий, по мнению Московских летописей, кончил жизнь в 6897 году от сотворения мира, или 1388 нашего спасения, в Княжение в Московской Руси Василия Дмитриевича; следовательно, Посевин сделал ошибку (если только не отнести это к опечатке) в письме к Григорию XIII, в 1581 году, будто бы он умер назад тому 19 лет. А Олеарий, следуя ему на веру, не заметил, что сам Герберштейн, о котором он упоминает, что сказал неправду о Сергии, издал свои записки о делах Московских в 1549 году, после первого своего Посольства в Московию в 1517 году с товарищем Витом Стрейнием (Vito Streinio), послом Максимилиана I-го, и после вторичного, когда в 1526 году при сыне Максимилиановом Карле V-м и брате его Фердинанде отправлен был послом с товарищем своим Графом Нагаролем (de Nagaralis), потому ничего и не мог сказать о погребении Сергия в монастыре Пресвятой Троицы, также и об его чудесах, если этот кончил жизнь только в 1562 году (Св. Сергий скончался 25 Сентября, 1391 г., по счету с Генваря, на 78 году от рождения. — Барон Сигизмунд Герберштейн род. в город Випаве (Wippach), в Крайне, стало быть по происхождение был Славянин (Словенец-Краинец), чем и объясняется понимание его Русских летописей и книг, воспитывался в Горке (Gurg) в Целовацком (Klagenfurt) округе (в Хорутании), а потом в Венском Университете. С 1818 Император Максимилиан начал употреблять его в Посольствах. В Москву отправился он 14 Декабря. 1516, где и оставался по 21 Ноября, 1517, и в другой раз спустя 9 лет, с 26 Апреля по 11-е Ноября, 1826 г. Из прочих посольств его замечательно предпринятое в Царьград 1541 года, по его важности и трудности. Умер на 80 году в Вене. Сочинение его о России: “Rerum Moscoviticarum Commentarii, etc. Vindobonae 1849, fol.; издание это чрезвычайно редкое, исправленное же издание вышло в Базеле 1551, третье там же 1556, с прибавлениями самого сочинителя, и т. д. Переведено на Итальянский, Немецкий, Чешский и Русский (Анонимовым 1866 г. в Спб.). О. Б.). [101]

У Русских есть и средство к спасению, т. е. наушная исповедь, которую по уставу они обязаны всегда предпосылать причащению. Впрочем, кроме праздника Пасхи, редко принимают причастие, и то немногие, и кое-как, да еще и в ненастоящем виде. Почти все крестьяне и простолюдины в городах считают приобщение принадлежностью Бояр и людей позажиточнее, стало быть, им и предоставляют его. А те увольняют себя от приобщения, чтобы не подвергнуться душеспасительной, суровой и долговременной, епитимье, которую, по древнему Греческому обычаю, налагают на них духовные их отцы. В этом никак не мог сознаться второй наш Пристав в Москве, который, стараясь превосходство своей веры доказать строгостию устава, превозносил суровые и продолжительные покаянные условия, налагаемые исповедником на прелюбодея: я и сказал ему, что “если так идет дело, то, должно быть, все вы, Москвитяне, беспрестанно справляете наложенные на вас епитимьи, не получая никогда разрешения, потому что знаем вашу частую повадку подбираться к чужим женам”. — “Вот еще дураков нашли! — отвечал он. — Разве мы говорим когда об этом попу?”

Причащаются под двумя, если не под тремя, вместе взятыми, видами, потому что Священники, смочив в красном вине, разведенном теплою водой, кусочки кислого хлеба, который печется старыми, большей частию, вдовыми попадьями, и освятив его обычными словами, принятыми и в нашем богослужении, берут его лжицей из чаши и раздают причастникам, которые в этот день должны воздерживаться от мяса; не удаляют от причастия даже и детей, если минуло им 7 лет.

Приобщают и больных в последнем борении со смертью, помазывают их освященным елеем и ничем уже больше не кормят их, если нет надежды на выздоровление. Однако ж, когда они попросят пить, не отказывают им в воде или в вине, погрузив в нее наперед образки с мощами. Если кто-нибудь из них в эту торжественно страшную минуту, постригшись и помазавшись, примет монашеский сан, как обыкновенно и делают некоторые из угрызений совести, то целые восемь дней после того он не может подкреплять себя пищею, как сопричисленный к Ангелам, ни принимать лекарства для облегчения болезни. А в том случае, если, выздоровевши, он переживет такой долгий пост, то хоть и против желания, но [102] должен оставить жену, во исполнение своего обета, и идти в монастырь.

Москвитяне, во всех других случаях не скупящиеся выказывать свое тщеславие при отправлении общественных обрядов, обыкновенно делают похороны своим покойникам не так, чтобы с большою пышностью, зато с большим суеверием. Труп, обмытый мыльщиками и обернутый полотном, кладут в деревянный гроб и выносят; впереди его, вместо растрепанных плакальщиц, родственницы покойного поют или, лучше, завывают с диким воплем жалобные похоронные песни. Священник несет образ, особенно уважаемый покойником при жизни; за гробом идет несколько духовных лиц, множество родных и друзей с зажженными восковыми свечами. Гроб открывают на кладбище, вне которого из Русских никто не хоронится, кроме застигнутых скоропостижною смертью или лишенных общения с другими, по приговору церкви; все провожатые, несколько раз целуя усопшего, говорят последнее прости покойнику, которого тотчас же могильщики и предают земле с обращенным к востоку лицом.

Смешно то сумасбродство равнодушного невежества Москвитян, что перед тем, как закрывать гроб, Священник вкладывает в пальцы похороняемого бумагу за подписью золотыми буквами и печатью духовного причта того места, где проживал он; духовные удостоверяют своим свидетельством в этой бумаге, что покойный при жизни исповедовал Греческую Веру и хотя грешил, но вполне очищал себя исповедью, разрешением и причащением, соблюдал посты, часто повторял молитвы, чтил Бога и всех Святых, почему и дан ему этот лист для предъявления Святому Петру, чтобы он без задержки впустил его в райские двери к блаженной радости. Что за детская бестолочь! Москвитяне, введенные в заблуждение Греческим учением, никак не верят в очищение души огнем и в особенный суд для нее, как и показали мы выше; следовательно, Петру, по этому заблудшему учению, еще не было суда и нельзя находиться в раю, чтобы отворять его двери: а так как он может быть там только после всеобщего Суда, то в одно время и вместе с ним окажутся там и прочие души избранных, которым не будет надобности в должности привратника при входе в рай: они войдут туда в одно и то же мгновение с ним; стало быть, нечего и просить его об услуге, [103] которой он оказать не может, да никогда она и не понадобится. Ни к чему тоже не послужат все похоронные обряды, совершаемые по умершим родными и друзьями: бесполезны молитвы, подаяния, подачи мясом, заупокойные обедни и поминовения, которые справляются по ним, если ни одной душе до всеобщего Суда не открыть доступ в небо и ни одна из них не возвратится из отведенной ей в наказание темницы. Однако ж, так как “бездна бездну призывает”, несчастные впадают в другую ошибку, говоря, будто бы поминают усопших потому, что есть два места, куда относятся души по разлучении с телом. Одно, где сохранившие свою невинность или возвратившие ее после утраты раскаянием либо мучением ликуют с добрыми ангелами, имея в виду надежду на блаженство; другое, где нераскаянные нечестивцы в кромешной тьме вместе с падшими духами в постоянном ужасе трепещут наступления последнего дня. Итак, поминовения, справляемые по душам усопших, или могут возвратить на правый путь спасения тех, которые, по своим заслугам, отведены будут по шуему пути осуждения к месту ужаса, или, если уже они вступили на этот последний путь, могут постоянною молитвой и непрестанною заупокойною жертвой так умилостивить Бога, что наконец, сжалившись над ними, он впишет их в книгу живота и помилует при совершении всемирного Суда. Так Москвитяне, хотя и неучи, хоть ничего не видят в густой тьме невежества, большею частию не знают и грамоте, притом и Вера их изобилует очевидными для здравого смысла заблуждениями, но все же осмеливаются еще хвастать, что они одни Христиане, а всех приверженцев Латинской Церкви называть погаными. К Римскому же Первосвященнику питают еще такую ненависть, заимствованную от Греков, что никогда не хотели дозволить свободного богослужения проживающим в Москве католикам, меж тем как без труда дают эту свободу Лютеранам и Кальвинистам, зная, что они отпали от Папы, хотя эти люди осуждают такие вещи, которые в высоком уважении у Москвитян, каковы: образа, крестное знамение и призывание Святых. Тут действует лукавство дьявола, чтобы посредством знакомства с Католической Верой ни один луч здравого вероучения не заносим был в Москву и, рассеивая Русскую тьму, не показывал Москвитянам истинную стезю веры, вступив на которую они освободятся от его дьявольской власти. Здесь [104] следует пожалеть о тех людях Католического Исповедания, которые, в видах незначительных выгод по торговле или по военной службе, перебираются в Москву, да еще с женами и детьми, без всякой надежды, чтобы их когда-нибудь отпустили оттуда (это совершенно верно): они в молчании отказываются не только от всякой отрады, получаемой благочестивыми душами от частого отправления богослужебных обрядов их Веры и проповеди их учения, но и от несравненного благодеяния тех таинств, которые внушаются нам как особенно необходимые для нашего спасения. Потому что, хотя благость законодателя и освобождает от необходимости закона того, кто при всем его желании не может получить этих таинств, однако ж не разрешает другого, который, по свободному намерению, отправляется туда, где известно ему, что нельзя иметь их, если в смертный час он не принесет позднего раскаяния в этом безумии. О, если бы всеблагий Бог милостиво простил это всем Католикам, умирающим в России! Но я не без Христианского сочувствия с горестью видел в Москве, что некоторые из наших единоверцев так отвыкли от наших богослужебных обрядов, что, хотя Священник служил у нас ежедневно, они, к сожалению, были за службой всего раза два-три, да и то кое-как, между тем как могли бы бывать за нею всегда, не позаботились тоже очистить и свою совесть, сложив Священнику на исповеди свои греховные скверны. Я узнал также, что они принуждены держать своих детей либо дома в совершенном незнании грамоте, либо поручать, для обучения тому, Лютеранам и Кальвинистам, а эти понемногу, вместе с грамотой, напечатлевают в них, точно неизгладимою печатью на мягком воске, правила своей Веры (Не должно забывать, что суждения, здесь изложенные Майербергом, о нашем Вероисповедании и некоторых обрядах, при нем наблюдавшихся вами, принадлежат истому Римскому Католику, для которого Православное учение и обряды были, как и для всех почти его исповедников, больше, чем странными, именно такими, какими он тут их обзывает. Это, по тому, не должно нас ни удивлять, ни возмущать, а тем более вооружать. Такова уж основа Римской Церкви, выступающая в особенности со времени отделения ее от Православной, соблюдаемая ею даже и в наши дни теми членами оной, которые провозгласили своего Первосвященника недавно непогрешимым, земным Богом. Что в этом учении ложного, каждый Православный с первого раза сам заметит, и по тому не нуждается ни в каком нашем опровержении. О. Б.).

Некогда правили Русскими братья Рюрик (Rurichus), Синеус (Sinaus) и Трувор (Truvorus), родом из Варягов (Waregis) или Вагров (Wagriis), Князей славянского народа у Каттегата и Зунда (ad sinum Codanum). Взяв с собой двоюродного брата, Олега (adscito sobrino Oleko), они разделили между собою власть над Русью, предложенную им тамошними коренными жителями, по внушению и совету граждан Великого Новгорода, для того, чтобы эти братья обороняли их от Киевлян, войну с которыми они едва выдерживали. Это было в 6370 году от сотворения мира и в 861 (862. О. Б.) от Рождества Христова, по принятому Русскими Греческому летосчислению (текущий год от Рождества Христова 1663, начиная после Августа месяца, от сотворения мира) (Следовательно, это сочинение свое Майерберг писал в 1663 году. О. Б.). По смерти же обоих бездетных братьев им наследовал Рюрик и, умирая, оставил наследником Государства несовершеннолетнего для правления единственного сына Игоря (Igorem), под опекою Олега, который потом и возвратил этому Игорю увеличенное им Царство. Сын Игорев, Святослав (Suatoslaus), отец рожденного вне брака Владимира (Volodimiri), который построил на реке Клязьме (Clesmam) Володимир (Владимир Мономах, а не Св. Владимир. О. Б.), куда и перенесен престол Киевского Княжества. Этот Владимир подчинил себе всю Русь после злодейского убийства своего брата от законного брака, Ярополка (Jeropolcho), и варяга (Varego) или вагра (Vagrio), Псковского Князя Рогвольда (Rochvologdo). А в 6496 году от сотворения мира и в 987 по Рождестве Христовом (988. О. Б.), по следам своей бабки с отцовской стороны Ольги (Olha), крестившейся в 6463 году от сотворения мира и 954 от Рождества Христова (957. О. Б.), в Константинополе, в Царствование Константина VIII-го (По другим счетом VI или VII. О. Б.), ее восприемника, он тоже принял святое крещение при восточных Императорах Василии и Константине, взял себе в жены сестру их Анну и славными делами омыл позор своего рождения. По его смерти из детей и прочих его потомков, даже братьев Георгия (Georgium) и Ярослава (Jaroslaum) в 6-м от него колене, каждый старался захватить власть, [106] разделенную между многими губя друг друга, они мало прославились в войнах внешних (если исключить праправнука Владимирова, Владимира Мономаха) Эти самые Георгий и Ярослав испытали такие невзгоды в войне с напавшим на них Татарским Царем Батыем (a Bato), что, когда первый пал в ней с сыном Владимиром (Племянником Васильком? О. Б.), Ярослав не в состоянии был наследовать ему, не отдав Татарской надменности в порабощение ту Русь, которую получил от предков свободною Татары, высокомерные от своего счастья, не только произвольно раздавали требующим Русским бессильные их Княжества по частям, чтобы легче было повелевать слабыми, но с гордым презрением заставили Князей при встрече Татарских послов и даже простых гонцов подносить им чашу с кобыльим молоком, и если пьющие прольют сколько-нибудь на гриву своих лошадей, подлизывать, а когда введут Послов во дворец, уступать им Княжеский престол и стоять почтительно перед сидящими с непокрытыми головами и читавшим грамоты Татарского Царя, подстилать самые дорогие горностаевые меха и самим слушать их на коленях. После того как Даниил, внук Ярослава, давно уже перенес Великокняжеский престол из Владимира в Москву, это позорное Татарское иго свергнул наконец сын правнука Даниилова, Василия Темного, Иван благодаря убеждению и хитрой выдумке помогавшей ему супруги Софии Палеолог (uxore Sophia Paleologa): он погубил разным лукавством многих родственных себе Князей, соединил Русь в одно целое и назвался ее единодержавным Государем. По кончине его, в 1504 году (1505 г., Октября 27 дня, по иным 1506. О. Б.), сын и наследник его Гавриил, известный потомству под именем Василия, привел в покорность всех других Князей из Московского Княжеского рода и возвратил Смоленск, а усилившись такими приращениями, стал питать более высокие помыслы и присвоил себе Царский титул, по свидетельству Герберштейна, Посла Римского Императора Максимилиана I-го, чего никогда потом не забывали его потомки. Потому что по смерти его, в 1533 г. (1534 г. О. Б.), взял себе этот Царский титул, если и не нашел его в отцовском наследстве, сын его Иван, [107] известный миру жестокостью, может быть, уж слишком преувеличенною писателями, по покорении Татарских Царств Казанского, Астраханского и Сибирского. А преемники не хотели казаться меньше своих предков. При своей кончине 18-го марта (Пo другим Марта 19 дня. О. Б.) 1584 года он оставил Царство сыну Федору, гораздо больше способному к пономарской должности, по заявленным им опытам своего малодушия, не совместным с его положением и, стало быть, готовому переносить всякие обиды. Когда же он умер в 1597 году (1598 г. Генваря 7 дня. О. Б.) без наследников от злодейской руки своего шурина Бориса Годунова (Borissi Hoduni), имени которого, по неблагоразумию, дозволил величаться выше своего Царского, тогда этот Годунов первый устранил от прародительского престола Князей из племени Рюрика и взошел на него с помощию коварных и хитрых происков. Однако ж, хоть и хорошо правил Царством, достигнутым таким дурным путем, со всем тем, заметив в 1605 году народную ненависть к себе из того одобрительного говора, с каким принял народ пришедшего из Польши обманщика Димитрия (impostorem Demetrium), и не имея той силы духа, которая подкрепляет и учит людей мужественно переносить всякое зло до тех пор, пока еще опасается от них какой-нибудь крайней меры, Годунов отравился в малодушном отчаянии и уступил свое место сыну, шестнадцатилетнему юноше Федору, при самом зловещем настроении Государства. Федор не на долгую себе радость получил Царскую власть: в три месяца его правления природное непостоянство Русских от него отвернулось, и, по приказанию Лжедимитрия (Pseudo-Demetrii), он был удавлен 10-го Июня вместе с матерью Марией. Но и Лжедимитрий не в силах был долго править непостоянным народом: ведя легкомысленную и несогласную с отеческими обычаями жизнь, он навлек на себя презрение и ненависть и подал благоприятный случай людям, строившим ему погибель. В десятом месяце его правления, 18-го Мая 1606 года, он был растерзан народом, по Боярскому заговору, и уступил свое место главному зачинщику Князю Василию Шуйскому (Basilio Suisco), потомку Рюрика из рода Суздальских Князей. Однако ж скоро наскучил он Москвитянам, потому что не везло ему счастье. На четвертом году [108] правления они постригли его в монахи (Июля 17 дня, 1610 г., лишен престола и отведен в его дом. О. Б.), хоть и против его воли, и, после напрасного сопротивления, вместе с женою Марией силой отвели его в мужской, а ее в женский монастырь (Июля 18-го, “повели Царя в монастырь Чудов, а Царицу в Ивановский”. О. Б.). Но это был еще не конец его злополучиям. По избрании в цари Владислава, сына Польского Короля Сигизмунда III-го, на том, между прочим, условии, чтобы королевич, в присутствии Патриарха, Духовенства и Бояр, перекрестился в Можайске (Mosaisci) по Московскому обряду, Василий Шуйский был отослан к нему пленником с двумя братьями и другими родственниками. Не прошло еще и года, как он, сокрушенный бедствием заключения, умер в Гостинском замке (in arce Gostinensi) Воеводства Равского (Palatinatus Ravensis) вместе с братом Димитрием. А Король Сигизмунд, не желая, чтобы смерть вырвала у него из рук такой знаменитый трофей, поставил круглую часовню в Варшавском предместье (suburbano), называемом Краковским (Cracoviense), и хотел похоронить в ней обоих братьев, прибив тут еще мраморную дощечку в свидетельство своего счастия, которой надпись увековечила бы для потомства злую судьбу несчастных. Однако ж мир, последовавший в 1634 году между королем Владиславом и Великим Князем Михаилом Федоровичем, дозволил Москвитянам перенести кости пленников в Москву, а Михаилу зарыть в землю ту мраморную доску с надписью, присланную к нему Владиславом с Адамом Киселем (per Adamum Kisielium), Киевским Каштеляном (О пребывании Шуйских в Польском плену, смерти их там и т. д.” см. мою статью, как особое добавление к переводу с Латинского “Дневника Kopбa во время посольства его в Московское Государство”. М. 1868 г., стр. 376—379. О. Б.).

Но Владислав долго еще раздумывал ехать в Москву для принятия Царства, по совету медлительного отца, которого справедливо ужасало то нечестивое условие в договоре, либо же сам он желал Царского венца. Москвитяне, наскучив этой мешкотностью, выбрали себе в 1613 году Михаила, сына Федора Никитича Романова (Theodori Mikitowicz Romanow), который был в то время Митрополитом в Ростове и потом [109] Патриархом. Этот Михаил давно еще сослан был Годуновым вместе с матерью Марфою Ивановной (Martha Juanova) в Ипатьевский (Ipathianum) монастырь, в одной версте от Костромы (Castromovia), и проживал там постоянно. Между обоими избранными в цари запылала воина и велась с переменчивыми случайностями непостоянного счастья до 1634 года, когда, наконец, уступила место миру, утвердившему Михаила, по отречении Владислава, в спокойном владении Царством. Когда же Михаил 12-го Июля 1645 года скоропостижно умер, на 50 году жизни, ему наследовал 11-летний юноша Алексей, немедленно венчанный на Царство на другой день после отцовской кончины благодаря ловкости своего воспитателя.

Если согласимся в том, что реки тем знаменитее, чем неизвестнее их истоки, и так же будем судить и о родах, неизвестность происхождения которых доказывает их древность, то по необходимости должны будем сознаться, что род Романовых самый знаменитый. Я долго отыскивал его родословную, но ни один мало-мальски ясный луч знания, даже и на минуту, не блеснул мне, бродившему впотьмах, так как все Москвитяне стараются оставлять в неведении о том иностранца. Охотно соглашаюсь, что Федор, сын Ивана, последний из древних Русских Князей по прямой мужской линии, назвал на смертном одре своим наследником Федора Никитича Романова (Theodorum Mikitowicz Romanovium) как ближайшего родственника и связанного с ним самою тесной дружбой. Потому что наверно знаю, что Иван Васильевич, отличающийся от своего деда прозванием Грозного (tyranni), вступил в первое супружество с Анастасиею (Anastasia), дочерью Юрия, сына Захария Романова (filia Georgii ex Zacharia Romanovio), и имел от нее детей Ивана и Федора. Брат Анастасии был Наместник Новгородский Никита (Nikitas Praefectus Novogrodiensis), отец Федора, которого родственник его, тоже Федор, назначил своим наследником. Московский Царь Годунов, по убиении родных братьев этого Федора: Александра, Василья, Льва и Михаила, из боязни, чтобы он не пожелал Царства, следовавшего ему по достоинству и по праву родства, сослал его потом в монастырь Святого Антония (S. Antonii) на Северном Oкеане, при реке Сискаге (ad fluvium Syskagum) (Вместо Льва (Lеоnеm) разве Ивана, который сослан в Пелым, куда перевели и Bacилия из Яренска; Михайло же отправлен в Великую Пермь, где, в Ныробском погосте (Чердынского Уезда), его удавили; Александр увезен к Студеному (Белому) морю, к Уголью в Луду (посад при впадении в губу реки Уны, Архангельской Губернии), а Федор удален в Сийскую (Синскую, Сицкую) обитель Архангельской Губ. Холмогорского Уезда, где и пострижен неволею. О. Б.), и [110] принудил дать монашеский обет под именем Филарета (Filaretus). Однако вскоре он выбрался оттуда, получив сан Митрополита Ростовского. Потом он состоял в Посольстве от имени Московских Бояр к Польскому Королю Сигизмунду III, осаждавшему тогда Смоленск, вместе с товарищами: Князем Василием Васильевичем Голицыным (Duce Basilio Basilowicz Galiczino), Князем Данилом Ивановичем Мезецким (Daniele Juanowicz Miszeskio) и Дьяком Фомой Луговским (Thoma Lugoroski a secretis) (Томилом Луговским. Князя Голицына не стало в Литве, но тело его было отправлено к Москве. Князь Данило Иванович Мезецкий был Окольничим, а Луговский — Думный Дьяк. Это происходило в 1610—1611 г. Отправление Послов было, в течение Апреля 1611 года, Днепром на судах, по направлению к Kиeвy, до Каменки, Староства Гетмана Жолкевского. О. Б.). Они посланы были убедить Короля, чтобы он как можно скорее прислал в Можайск (Mosaiscum) своего сына Владислава, выбранного Великим Князем Московским, для обращения согласно договору в Московскую Веру. Но Сигизмунд отправил Федора Романова под стражей в Каменку (Kamionсаm); после его держали в Мариенбурге в Пруссии, где и услышал он, что на Московский Престол взяли его родного сына Михаила, при котором он и был возведен на Русское Патриаршество. Я не согласен, однако ж, с теми, которые уверяют, что он был из поколения и родни Ивана Грозного, потому что ни сам он, ни потомки его никогда не пользовались Княжеским или Герцогским титулом (titulo Knesiorum, sive Ducum), тогда как все другие, ведущие по линии родства свое происхождение из рода Московских Великих Князей, еще и ныне пользуются этим титулом, да и передают его детям. Ибо, если бы Романовы отличались самым знаменитым происхождением, Москвитяне, обыкновенно превозносящие, по врожденному хвастовству, свои дела до небес, не только не захотели бы скрывать это, но еще прожужжали бы этим уши даже и тому, кто их и не спрашивает. А это верно, что из роду Романовых остался один Алексей, сын Михаила, если не хотят [111] думать, что у него есть родственники, издревле знаменитые Свирские Романовы (Swircios de Romanow), а Романов город на реке Каменке в Киевском Княжестве (ad Kaminczam fluvium in Ducatu Kyoviensi) (Романов или Романовка — местечко на р. Унаве и Каменице. О. Б.), а Сверч в Червоной Руси (Swiertz in Russia rubra), из которых Федор был Воевода Киевский, да и много других даже до сей поры славятся воинскою храбростью. Этого отрока отец поручил Боярину Борису Ивановичу Морозову (Borisso Juanowicz Morosow) для обучения добрым нравам и наукам; но Морозов не в состоянии был напечатлеть на чистой скрижали отроческой души те образы, о которых у самого его не было в голове понятия. Москвитяне без всякой науки и образования, все однолетки в этом отношении, все одинаково вовсе не знают прошедшего, кроме только случаев, бывших на их веку, да и то еще в пределах Московского Царства, так как до равнодушия не любопытны относительно иноземных; следовательно, не имея ни примеров, ни образцов, которые то же, что очки для общественного человека, они не очень далеко видят очами природного разумения. Где же им обучать других, когда они сами необразованны и не в состоянии указывать перстом предусмотрительности пути плавания, пристани и бухты, когда не видят их сами? А что Москвитяне изгоняют все знания в такую продолжительную и безвозвратную ссылку, это надобно приписать, во-первых, самим Государям, которые заодно с Лицинием (Это Луций Лициний Красс, Pимский оратор. В 95 году до Р. X. он был Консулом и сделал предложение, чтобы все, не имевшие прав Римских граждан, оставили Рим. Предложение было принято народом. Но Майербергу он кстати попал для сравнения в должности Цензора, которую исправлял вместе с Домицием Абенобарбом в 92-м году: тогда он издал эдикт, объявлявший “Латинские училища” вредным нововведением и повелевавший закрыть их.) ненавидят их из опасения, что подданные, пожалуй, наберутся в них духа свободы, да потом и восстанут, чтобы сбросить с себя гнетущее их деспотическое иго. Государи хотят, чтобы они походили на спартанцев, учившихся одной только грамоте, а все прочие знания заключались бы у них в полном повиновении, в перенесении трудов и в уменьи побеждать в битвах. Потому что последнее едва ли возможно для духа простолюдинов, если он будет предвидеть опасности чрезвычайно изощренным знаниями умом. Во-вторых, это следует приписать духовенству: зная, что науки будут преподаваться по-латыни и могут быть допущены не иначе, как вместе с Латинскими учителями, оно боится, чтобы этими широкими воротами, если распахнуть их настежь, не вошел и Латинский обряд, а учители его не передали на посмеяние народу его невежество и не представили бы в полном свете несостоятельность вероучения, которым оно потешается над его легковерием. А в-третьих, виною того старые Бояре по зависти, что молодежь получит такие дары, которых из пренебрежения не хотели брать они сами, а от этого они справедливо лишатся исключительного обладания мудростью, которое не по праву отвели себе сами, и будут устранены от общественных дел в Государстве. Однако ж хитрый наставник Морозов, державший по своему произволу скипетр, чрезвычайно еще тяжелый для руки юноши, по обыкновенной предосторожности любимцев отправил всех Бояр, особенно сильных во дворце расположением покойного Царя, в почетную ссылку на выгодные Воеводства, в самые значительные области, и посадил на их место в придворные должности таких людей, которые несомненно были на стороне того, по чьей милости попали во дворец. Так поступил он не из искренней благодарности к ним: эта вовсе не знакомая чужестранная гостья никогда не находит приема в Москвитянском сердце, но в напоминание им, что не будет дурно, если вяз, на который опираются, станет стоять неподвижно. По удалении всех тех, которые могли бы перечить ему, чтобы еще сильнее привязать к себе душу питомца, он положил закрепить эту взаимную связь между ними и, очень расхвалив красоту обеих дочерей придворного дворянина Ильи Даниловича Милославского, без труда убедил его выбрать и взять себе в жены одну из них. Так, в 1647 году (Т. е., 1648 г., Генваря 16 дня. О. Б.) Алексей и отпраздновал свою свадьбу со старшею из них Мариею, которая больше пришлась ему по душе, а через 6 дней (Черев 10 дней, Генваря 26 дня, Анна Ильинична Милославская вышла за Бориса Ивановича Морозова. О. Б.) потом Морозов женился на другой сестре, смелою попыткой сделавшись родней Государю. [113]

И Алексею нечего желать жены плодороднее, потому что, когда я приехал в 1661 году в Москву, она принесла уже 6-ю (Собственно седьмую; см. следующее примечание. О. Б.) дочь, кроме сына Алексея и дочерей: Татьяны (Tatiana), Евдокии (Eudocia), Анны (Anna), Катерины (Katherina), Марии (Maria) и Софии (Sophia), из которых, однако, последняя уже умерла (Ошибочно, сыновей было 5-ть от Марии Милославской: Дмитрий 1649—1651, Алексей 1654—1670, Федор 1661—1682, Семен 1665—1669 и Иван 1669—1696; а дочерей 8: Евдокия 1650—1712, Марфа 1652—1707, Анна 1655—1695, София 1657—1704, Екатерина 1658—1718, Mapия 1660—1723, Федосья 1662—1713, и Евдокия 1669 г. А от Натальи Нарышкиной: сын Петр 1672—1725, и две дочери: Наталья 1673—1716, и Федора 1674—1678. Bcеx детей 16. Сам Алексей Михайлович родился Марта 10 дня, 1629 г., а сочетался браком с Mapиею (род. 1629, Марта 10, ум. 4 Марта, 1669), как сказано выше, 1648 г. Генваря 16, с Натальею же 1671, Генваря 22 (род. 1651, Августа 22, a ум. 1694, Генваря 25). О. Б.). А в бытность мою там, 8-го Июня того же года, родив другого сына, по имени Феодора (Федор род. 30-го Мая, 1661 г., по старому счислению. О. Б.), она вполне удовлетворила желаниям Алексея. Он надеялся, что, посредством его наследников, верховная власть в Московском Царстве будет непрерывно продолжаться в его потомстве, и таким образом это Царство утвердится на многих опорах; кроме того, имел также виды, внушенные ему Польской Республикой, дать когда-нибудь Короля из своего Дома этой соседней стране. Ему захотелось, чтобы эти надежды поддерживало многоплодие его брака: оттого-то и крушило его сильное горе, что, ожидая наследника мужского пола от своей жены, при многократной ее беременности, все видел разрушение своих надежд, так как она всегда разрешалась младенцами женского пола. Он не шутя было объявил ей пострижение и изгнание в монастырь, по примеру получившей разводную от Василия Саломеи (Salomeae), как будто она в состоянии вылепить зародыш, зачатый в ее чреве, по своему желанию, точно хлебница в пекарне тесто в разные формы хлеба, если бы в восьмые роды не разрешилась мальчиком, 7-го Июня; но и 1662 года, в бытность нашу в Смоленске, она произвела девятого свидетеля своего плодородия, Феодосию (Theodosiam) (В Maе 1662 г. О. Б.). [114]

А Морозов хоть и много раз видел себя отцом, но вскоре оказался совсем бездетным (Бог, может быть, платит ему за то, что он породнился из честолюбия со своим Государем). Только что прошел год после его женитьбы (1662 г., после пожара 26-го Мая, по другим Июня 8-го, истребившего Москву от Кузнецкого моста до Пречистенки, со всеми посадами. О. Б.), народ, раздраженный алчностью его с клевретами при управлении Государством, потребовал его казни: он едва избежал ее, когда народ, несколько смягчившись казнию его соучастников, простил его, по усильным просьбам и слезам Царя, умолявшего оставить его в живых. После того страдания от подагры и водяной болезни привязали его к постели и удалили от военной службы; однако ж и тут все была у него такая же жадность к золоту, как обыкновенно жажда пить; наконец, еще в бытность мою в Москве, он лишился голоса, движения и всех чувств от употребления какого-то настоя, прописанного ему одним деревенским знахарем, с трудом опамятовался только через три дня и после долгой борьбы со смертию на последнем для него поприще состязаний 11-го Ноября отдал Богу душу, которая, должно быть, услышала от Евангельского порицателя: “А вся, яже уготовал еси, кому будут?” Правду сказать, “уготование” было не так маловажно, чтобы назначенный покойным наследник имел причины к сетованиям при таком богатом наследстве. Потому что за раздачею значительного количества денег на нищих и монастыри по его приказанию при последних минутах жизни наследнику все-таки досталось несметное число серебряных рублей, золотых червонцев и иоахимс-талеров, да еще очень обширные поместья с 20 тысячами живущих в них крестьян.

Алексей статный муж, среднего роста, с кроткой наружностью, бел телом, с румянцем на щеках, волосы у него белокурые и красивая борода; он одарен крепостью телесных сил, которой, впрочем, повредит заметная во всех его членах тучность, если с годами она все будет увеличиваться и пойдет, как обыкновенно, в живот; теперь он на 36 году жизни.

Дух его наделен такими блестящими врожденными дарованиями, что нельзя не пожалеть, что свободные науки (liberales [115] disciplinae) не присоединились еще украсить изваяние, грубо вылепленное природой вчерне. Кроткий и милостивый, он лучше хочет, чтобы не делали преступлений, нежели имеет дух за них наказывать. Он и миролюбив, когда слушается своей природной наклонности; строгий исполнитель уставов своей ошибочной веры и всей душою предан благочестию. Часто с самою искреннею набожностию бывает в церквах за священными службами; нередко и ночью, по примеру Давида, вставши с постели и простершись на полу, продолжает до самого рассвета свои молитвы к Богу о помиловании или о заступлении, либо в похвалу ему. И что особенно странно, при его величайшей власти над народом, приученном его господами к полному рабству, он никогда не покушался ни на чье состояние, ни на жизнь, ни на честь. Потому что хоть он иногда и предается гневу, как и все замечательные люди, одаренные живостью чувства, однако ж никогда не позволяет себе увлекаться дальше пинков и тузов.

Титул его, употреблявшийся во время нашего Посольства, был таков: “Государь Царь и Великий Князь Алексей Михайлович, всея Великие, и Малые, и Белые России Самодержец, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский, Государь Псковский и Великий Князь Литовский, Смоленский, Тверской, Волынский, Подольский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и проч., Государь и Великий Князь Нижнего Новагорода, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский, и всех Северных стран Повелитель, Государь Иверский и Царей Карталинские, Грузинские и Кабардинские страны, Черкесских и Горских Князей, и многих иных, Восточных, Западных и Северных Государств и Областей, законный и наследственный Дедич, Государь и Повелитель”.

Титул, разумеется, большой, но по Московскому обычаю в него вкралось много напрасных, ложных и независимых владений.

Алексей без сомнения Государь, потому что повелевает всеми самовластно по древнему обычаю. Его воля — непреложный закон для всех подданных. Как господин над рабами, он имеет надо всеми право живота и смерти по своему [116] произволению. Когда он сам накажет или по его приказу высекут кого-нибудь розгами либо плетьми, наказанные приносят еще ему благодарность. Не себя называют Москвитяне владельцами своего имущества, а Бога да Царя. Нищие у порогов церквей или на перекрестках просят подать им милостыню из любви к Богу и Царю. Если спросить кого-нибудь о неизвестной ему вещи, он ответит, что этого он не знает: “Ведает про то Бог да Царь”. Короче сказать, о нем говорят, как о божестве, многие так и чувствуют. Просьбы, ему подаваемые, все без различия подписывают из уничижения уменьшительным именем, так что если кого зовут Степаном, подписывается “Степкой” (Stephanulus). А Патриарх и все прочие из духовенства, также и монахини: “богомолец твой” (Boghomoletz tuoi) или: “богомолица твоя” (Boghomolitza tuoia, tuus vel tua apud Deuin praecator, vel praecatrix). Думные Бояре, все дворяне и прочие воинские чины из народа: “холоп твой” (chlop, mancipium tuum); купцы первого разряда, которых зовут гостями (Gosti): “мужик твой” (subditus tuus); купцы низшего разряда и иностранцы: “сирота твой” (szirota tuoi, orphanus tuus); женщины благородного звания: “рабица твоя” (Rabitza tuoia, servula tua); деревенские жители: “крестьяне твои” (chrestiane tuoi, christiani tui); слуги думных Бояр: “человек твой” (czelowek tuoi, homo tuus). Надобно, однако ж, отдать должное правде. Так как верховная власть Московских Государей скорее власть господ над рабами, нежели отцов семейства над детьми, то подданные не признают отца в своем царе и не оказываются детьми к нему. Их покорность вынуждена страхом, а не сыновним уважением. Потому-то, когда страха нет или он поисчезнет, покорность упрямится и брыкается; хотя немилосердный господин и свирепствует над спинами всех их тем же кнутом, что и над Боярскими, при всем том, если палач уберет кнут, они, точно собаки, встряхнувши спиной после побоев, продолжают по-прежнему упрямиться, от души готовые снова подставлять тело под удары с рабскою терпеливостью. Я видел, что турки, которыми тоже правят железным прутом, повинуются своему Императору с более поспешною готовностью. Мне думается, что упрямая и непокорная славянская природа, возбуждаемая бурливыми парами ежедневно выпиваемой водки, делает такими строптивыми Москвитян. Напротив, в менее грубом народе, Турках, согласно их закону воздержания, [117] разум больше располагает собою для внушения им, чтобы оказывали должное с веселым духом, а не то вынудят у них это силой и против воли. Герберштейн пишет, что титул Царя принял Иван, сын Василия, и отец другого Василия. По его свидетельству, сын того Василия, Иван, говорил в 1552 году посланникам Короля Польского Сигизмунда Августа, что этот титул дан отцу верховным Римским Первосвященником Климентом и Римским Императором Максимилианом. Сказывают, что года через два после того верховный глава Московского духовенства показывал другим Польским Послам письма Максимилиана и Турецкого Султана Солимана, удостаивавшие этим титулом Василия Ивановича.

Поэтому, кажется, ошибаются те, которые, рассказав все это без опровержения, уверяют, что этим титулом в первый раз начал пользоваться Иван после покорения Казани.

Относительно этого названия сам Герберштейн, также Гваньин, да тоже и Олеарий предостерегали переводчиков с иностранных языков, чтобы они воздержались от ошибки обыкновенного перевода, особенно указывая, что на Русском наречии слово “Царь” не означает Императора, как переводят они обыкновенно, а Царя, потому что и сами Москвитяне, научившись из Св. Славянской Библии, при упоминании о Королях всегда называют их Царями; когда же говорят об Императоре и о своем Государе в связи одной речи, то с замечательным различием первого зовут Кесарем (Caesarem), а последнего Царем (Tzarem), как я сам много раз слыхал. Да и сам Великий Князь называет себя не Русским, не Московским Царем, а либо безразлично Царем, либо определеннее Царем Казанским, Царем Астраханским, Царем Сибирским, а эти страны, наверное, никак уж не заслуживают названия ни Империй, ни Царств (исключая Сибири), потому что, кроме тех городов, от которых получили название, едва несколько маленьких городков считают под своею судебною властию. Однако ж, не обращая внимания на дружеское предостережение, некоторые из переводчиков продолжают по своей воле ложно искажать слова к предосудительному пренебрежению Императорского имени. Если уж руководит ими такое пристрастие к иноземным народам, что хотят украшать их пышными титулами и полагают, что имя Царя, по созвучию его с именем Цесаря, звучит [118] гораздо величавее, то пусть зовут тех Государей Царями, но отнюдь же не Императорами. Таким образом они не взведут на себя вины лжи, да и удовлетворят своему подслуживанью. Я желал бы, однако ж, чтобы они сами хоть раз когда-нибудь взглянули на Карталинское и Грузинское Царства и на Царьков их, называемых Алексеем Царями в его титулах, потому что уверен, что когда увидят в гористых пределах Грузии столько царей, данников Москвитян, Персии или Турции, ведущих жизнь, далекую от всякого Царского блеска, среди разных лишений, имя Царя до того упадет у них в цене, что вперед постыдятся обращать его в Императорское.

Титул Великого Князя первый присвоил себе и передал потомкам рожденный вне брака Владимир, сын Святославов.

Имя Алексей между известными мне Русскими Государями, потомками Рюрика, не в употреблении в России и явно иностранное. Москвитяне чтут Алексия, Киевского Митрополита, родившегося во время Московского Князя Ивана Даниловича, посвященного в этот сан в 1364 году и умершего спустя 14 лет потом в правление Ивана Ивановича (По исследованию Преосвященного Филарета, Apxиепископа Черниговского, Алексей родился в 1300 г. и наречен был Елевферием, посвящен в сан Митрополита в 1354 при Патриарх Калисте, “на всю Русскую землю”, а скончался 78 лет, 12 Февраля, 1378 г., пробыв на кафедре Митрополичьей 24 года, следовательно, в княжение Дмитрия Ивановича Донского. См. “Русские Святые”, Февраль, Чернигов, 1862 г., стр. 86—119. О. Б.). Каждый год они торжественно празднуют память его 5-го Октября, а день перенесения его мощей в Москву — 20-го Мая (Память его празднуется 5-го Октября, вместе с другими двумя Митрополитами Московскими, с 1596 года, в день мученицы Харитины, под названием: “Памяти трех Святителей Московских”, а 20-го Мая празднуется обретение его мощей и перенесение, совершившееся, по Никоновской летописи (IV, 55—66), в 1431 г., но не в Москву, а из одного храма в другой новосозданный. О. Б.). Он дал совет своему народу, чтобы, бросив войну с крымскими Татарами, лучше сохраняли мир с ними, платя им ежегодно известную дань. И, приняв на себя исполнение своего совета, он купил мир для Русских у Татарского Хана Бердигирея [119] (Berdegereio) (Бердибека, преемника Джанибека, супругу которого, Тайдулу, Святитель Алексий исцелил от слепоты. Это произошло в 1387 году. О. Б.). Михайлович (Mihalowicz) есть имя отцовское, которое, как замечено выше, по Московскому обычаю прибавляется к собственному.

Имя России простирается далеко, потому что заключает все пространство от гор Сарматских и реки Тиры (Туrа), называемой жителями Днестром (Nistro), чрез обе Волыни к Борисфену (Днепру) и к равнинам полоцким, сопредельным Малой Польше, древней Литве и Ливонии, даже до Финского залива, и всю страну от Карелов, Лапонцев и Северного Океана, во всю длину пределов Скифии, даже до Нагайских, Волжских и Перекопских Татар. А под названием Великой России Москвитяне разумеют то пространство, которое заключается в пределах Ливонии, Белого Моря, Татар и Борисфена и обыкновенно слывет под названием “Москвитяне”. Под Малою же Россией разумеются области: Браславская (Bratislawensis), Подольская, Галицкая, Сяноцкая, Перемышльская, Львовская, Бельзская с Холмскою, Волынская и Киевская, лежащие между Скифскими пустынями, реками Борисфеном, Припятью и Вепрем, Малою Польшею и Карпатскими горами. А под Белой — области, заключающиеся между Припятью, Борисфеном и Двиной, с городами: Новгородком, Минском, Мстиславлем, Смоленском, Витебском и Полоцком и их округами. Все это когда-то принадлежало по праву Русским, но, по военным случайностям, они уступили счастию и храбрости Поляков и Литовцев.

Первый, писавший себя Самодержцем всея России (totius Russiae Monarcha), был Великий Иван, сын Василия Темного (coeci), в его письмах к Александру, Великому Князю Литовскому, в 1492 году, тот самый, что свергнул 250-летнее Татарское иго, наложил свое на Великий Новгород, выгнал из родовых областей весьма многих родственных ему Князей и так соединил под своею властию большую часть России. После того преемники его всегда пользовались этим титулом, особливо внук его Иван в своих письмах к Польскому сенату в 1572 году, после смерти Сигизмунда Августа. Но, кроме Алексея, никто для отличия не носил имени самодержца [120] (autocrator) или покровителя (conservator) Великой, Малой и Белой России.

Что Московия занимает первое место в титуле, это следует приписать не древности ее, а достоинству. Потому что после того, как Даниил Александрович, двенадцатый преемник Государей в прямой линии от Рюрика, по бывшим у меня под рукою Московским летописям (Juxta eos, quibus ego sum usus, Moschorum annales) с очень выгодным расчетом перенес Княжеский стол из Володимира в город Москву и жил там постоянно, Москва с каждым днем становилась Великолепнее по зданиям, прибывавшим в ней все больше и больше. Даже и свое имя, заимствованное от речки (fluviolo), протекающей мимо ее и выходящей из Тверской области, она передала всей России и всем обитающим в этой стране народам: это имя принято всеми с таким одобрением, что много уже лет эта страна называется обыкновенно “Московией” (Moschovia), а жители ее общим для них в свете именем “Москвитян” (Moschovitae); но, не зная этого нового названия или пренебрегая им, они сами всегда зовут себя древним именем “Русских” (Russos), или от брата Русса (a fratre Russo), или от внука Лехова, первого Польского Князя, либо от древнейшего города Русса (Russ), лежавшего в 60 верстах от Великого Новгорода, или от русого цвета волос, называемого на Славянском наречии “русыми” (Russ), или от народа Роксолан (Roxolanes), или же от древнего слова “Россия” (Rosseia), означающего рассеяние, или рассеивание. Хотя область Московская ни обширна, ни плодородна, по случаю часто перемежающихся чрезвычайных холодов и жаров в воздухе, легко убивающем в ее песчаной почве посевы переходами от необыкновенной засухи к дождям, но с позволения писателей, утверждавших, будто бы в ней не водится никаких диких зверей, кроме зайцев, и ни одна пчела не приносит меда, я не согласен с ними. Потому что, как бы ни было это в старину, а ныне в ней несомненное изобилие лисиц, волков, медведей, пчел и меда. Как очевидец противного, отвергаю со множеством других басен также и те, будто бы животные в ней, по случаю холодов, безрогие, и кобылы не носят жеребят. Однако ж нельзя же допустить и уверения тех, которые пишут о таком здоровом ее климате, что никогда там не понадобился бы диктатор, как часто бывало в древнем Риме, для вбивания гвоздя [121] против заразительной болезни, потому что там никогда не свирепствовала никакая зараза. Это уверение опровергают Московские Летописи, сообщающие, что в 6930 году от сотворения мира и в 1421 от Рождества Христова, в правление Василия Дмитриевича и через 6 лет потом, в начале правления сына его Василия, язва опустошила так жестоко Московию, что после нее точно обессилело все природное телосложение Русских: весьма немногие из них доживают до 100 лет, тогда как прежде обыкновенно многие переживали этот год с большою еще к нему прибавкою (Мор этот происходил в 1420 г., при Василии Дмитpиeвиче (у. 1426 г.), 1426 и 1427, при Bacилии Васильевиче Темном, “и после того мору (говорит Никон. летопись V, 94), как после потопа, толико лет люди не почали жити, но маловечнии и худи и щадушнии начаша быти”. Это место доказывает, что Майерберг, между прочим, пользовался летописью Никоновскою, может быть ею одной исключительно. Следовательно, как замечено мною в Предисловии, знал Русский язык, по своему Славянскому происхождению. О. Б.). В 7109 году по сотворении мира и в 1600 году по Рождестве Христовом, и спустя потом еще 2 года, в Царствование Бориса Годунова, в Москве свирепствовала такая язва, что едва не лишила ее почти всех жителей (От известного голода при Борисе, с осени 1602 года. От него в одной Москве погибло, по словам Маржерета (стр. 75) более 120 т., а по Беру (стр. 39) более 500 т. О. Б.). В 1654 году и в следующем, в настоящее Царствование Алексея, та же чума, похитив в Москве 70 тысяч жителей обоего пола, тоже едва не опустошила ее совсем (По донесению Князя Мих. Петр. Пронского, Начальника Москвы во время похода Царя против Поляков, чума эта началась еще в 1654 г., но особенно сильно свирепствовала с осени 1654, “от чего все 6 Приказов Стрелецких были совсем истреблены, церкви, кроме большого собора, лишились Священников, Дьяки и Подъячие умерли, и все бегут вон”. В одной Москве погибло тогда 20 т., с ее Начальником, Князем Пронским, а с распространением на другие местности, по уверению Коллинса, от 700 до 800 т. Кончилась она с Октябрем, начавшись падежом скота. О. Б.). Город Москва, когда-то самый обширный и населенный, но много раз терпевший случайные пожары, а в 7079 году от сотворения мира и в 1570 году от Рождества Христова, 24-го [122] Мая, весь выжженный перекопскими Татарами (Под предводительством Хана Девлет-Гирея. См. свидетельство об этом ужасном пожаре (1571 г.) очевидцев, “двух Англичан и известного Флетчера”, 17 лет после того бывшего у нас: “Материалы для Истории России, извлеченные из рукописей Британского Музея в Лондоне Н. И. Стороженком”, в “Чтениях в Императорском Обществе Истории и Древн. Российских”, 1870, кн. 3. О. Б.) и в 1611 году Поляками (Тогда Москву сожгли, в конце Марта, от Кулижских ворот до Покровки, и от Чертольских до Тверской, также и Китай-город. О. Б.), ныне, в более тесной окружности 21 версты, имеет гораздо меньшую часть жителей против того, сколько их отведено в Литовский и Польский полон. По замечанию других моих предшественников, при большинстве домов находятся обширные пустыри и дворы, к очень многим домам примыкают еще огороды, плодовитые сады, да, кроме того, разделяют их друг от друга довольно обширные луга, вперемежку с ними бесчисленные, можно сказать, церкви и часовни; следовательно, в ней нет такого множества народа, как полагали некоторые, обманувшись ее обширностью с виду. В ней крепость, называемая Кремль (Kremelinae nomen), местопребывание Великих Князей, не меньше средней величины города, впервые обнесенная каменною стеной Иваном, сыном Василия Темного; она стала гораздо укрепленнее с прибавкою рва и других улучшений. В Москве такое изобилие всех вещей, необходимых для жизни, удобства и роскоши, да еще покупаемых по сходной цене, что ей нечего завидовать никакой стране в мире, хоть бы и с лучшим климатом, с плодороднейшими пашнями, с обильнейшими земными недрами или с более промышленным духом жителей. Потому что хоть она лежит весьма далеко от всех морей, но, благодаря множеству рек, имеет торговые сношения с самыми отдаленными областями.

По уверению Русских летописей, Киев был город древнее всех прочих городов в России после Великого Новгорода. Потому что рассказывают, что братья, вышедшие из Польши (ex Polonia egressi), Кий (Kieu), Щек (Issok) и Хорив (Коriw) поселились на горе, на правом берегу Борисфена. Кий на самой вершине, Щек на той же стороне, которая названа была им Щековица (Sokowiza), а Хорив — на другой, получившей от него имя Хоривицы (Korowicae). А так как они не [123] раскаивались в выборе места, то и построили тут город, без гаданий по полету птиц, без братоубийства, и, руководясь одним уважением к летам, назвали его, по имени старшего брата, Киевом (Kyovia). Олег (Olechus), родственник Рюрика и опекун его сына Игоря, сделал нападение на Киев в отмщение за обиды от него новогородцам и, Пользуясь счастьем, взял его и основал в нем столицу всей Руси. Этих преимуществ лишил, однако ж, город Игорев внук, рожденный вне брака, Володимир, отдав их городу Володимиру, построенному им на реке Клязьме (Clesmam) (Неверно, как сказано уже было выше. О. Б.). Сын его Ярослав, побежденный в 1009 году Польским Князем Болеславом Храбрым, принужден был возвратить Киев изгнанному оттуда и лишенному этого города брату Святополку, но опять отнял его у последнего, за его братоубийство (Все это, большею частью, по Польским историкам, не всюду достоверным, каковы: Мартын Галл, Кадлубек, особливо Длугош и Стрыйковский. О. Б.). Десять лет спустя тот же Болеслав победил его снова в Великой битве на реке Буге (ad Bugum) и сделал своим данником (Но тогда жил еще Владимир. Это из Кадлубка, который баснословит даже о 4-х битвах с Поляками: в 1008 две, 1009 и 1018. Кромер, Стрыйковский и другие тоже повторяют, уверяя все о дани Болеславу. О. Б.). Ярослав увеличил город и обнес его стенами; со всем тем в 1070 году Польский Болеслав Смелый, победив Киевского Князя Всеволода (Sevoldo) (Вовсе не Всеволода, но Всеслава, Князя Полоцкого, взятого хитростью Изяславом, Великим Князем 1067 г., близ Днепра, у Смоленска, и заключенного в темницу, по освобождении из коей народом был объявлен Киевским Князем, а Изяслав бежал к Польскому Королю, Болеславу Смелому, сыну Mapии, дочери Владимира, и согласил его помочь ему, но битвы не было никакой, так как Всеслав, устрашився неприятелей, бежал в свой Полоцк, а Изяслав вступил мирно в Киев. О. Б.), принудил отдать ему Киев и приказал княжить в нем Изяславу (Isaslao). Но это было к несчастью для Короля, потому что, повторив вступление Аннибала в Капую, Король и его войско изнурили и развратили себя удовольствиями и наслаждениями Киева и обратили в предмет раскаяния для себя свою победу. А последующие затем Князья, зависимые от Польши (Несправедливо, но по Польским историкам. О. Б.), стараясь вредить друг другу взаимными кознями, никогда не [124] переставали сгонять попеременно один другого с Княжеского престола, до тех пор, пока не занял этот престол Ростислав, сын Мстислава (Rostislao Mistislai filio): тогда, в 6748 году от С. М. и в 1239 от Р. X., Татарский Царь Батый (Batus), точно бурный ручей, разлился по Руси и, разрушив до основания Киев, сровнял его с землею (По Никоновской летописи, которая точно говорит о Ростиславе Мстиславиче, которого Даниил взял с собою и отправился в Угрию, где Ростислав и умер. Он был внук Давыда Смоленского. О. Б.). Когда поулеглась эта жестокая буря, Русские опять заселили это место, с согласия Татарских преемников Батыя и с обязательством дани. Но Гедимин (Gediminus), Великий Князь Литовский, победив в великой битве в 1320 году Станислава (Stanislao), княжившего тогда в Киеве, и выгнав его, взял город и весь его округ даже до Черкас (ad Czerkassios) и, обратив это Княжество в простую область (provinciam), вверил его для управления Князю Ольшанскому Миндовгу (Mindopho Holsano Duci) (Миндовг был племянник Гедимина и отчасти Христианин. Все это по Стрыйковскому, который любит сказки. По нашим летописям еще в 1331 г. в Киеве был Русский Князь, и при нем Баскаки. О. Б.). В 1390 году овладел этим Княжеством Володимир (Volodimirus), старший сын Ольгерда, Великого Князя Литовского, с согласия своего брата Ягайла, в то время уже Короля Польского, но должен был уступить его общему их брату Казимиру Скиригайлу (Саsimiro Skirgeloni). Он отказал в согласии на это, а потому в 1395 году Витовт (a Vitoldo), Великий Князь Литовский, выгнал его оттуда с сыном Олельком или Александром (cum Olеlkone sive Alexandro); а когда, недолго спустя, Скиригайло умер, отравленный каким-то монахом, то Витовт опять обратил это Княжество в область и отдал его в управление Ивану Альгимунду (Joannis Algimundi), Князю Oльшанскому (Ducis Holsanensis). В 1416 году, когда Ягайло праздновал в Сяноке (Sanoci) свою свадьбу с Елисаветою Пилециею (Pilecia) (Т. е., со вдовой Елисаветой Грановской, венчавшись в Сяноке. О. Б.), Эдигей (Ediga), Воевода Тамерлана, напав с многочисленным войском на Киев, опустошил его так жестоко, что этот город никогда уже больше не возвращал прежнего своего величия (По Длугошу преимущественно и другим. О. Б.). Со всем тем, в третий раз обстроившись множеством домов при [125] подошве горы, на берегу реки, он имел собственных Князей (Так как Эдигей, разорив Киев, не мог, однако, взять крепкого его замка, то и неудивительно, что в нем владел Русский Князь, Андрей Иванович.). Потому что в 1421 году Ягайло женился на дочери Киевского Князя Андрея Ивановича Друка (Andreae Juanowicz Druki) Сонке (Zonca), после того называвшейся Софией (Sophia) (См. выше примеч. - Ягайло женился на ней после смерти Елисаветы Грановской, умершей 1420 года. Сонка была племянницей Витовту, а по другим двоюродной сестрой. О. Б.). Пишут также, что в 1435 году Иван Володимирович (Joannes Volodimiricz), Князь Киевский, взят был в плен в сражении с Михаилом (a Michaёle), сыном Великого Князя Литовского Сигизмунда, и потом убит им. Семь лет спустя тот же Михаил взял Киев, выгнав оттуда Князя Александра (Alexandro), но и сам, выгнанный Польским Королем Казимиром Ягайловцем, должен был возвратить это неправое приобретение законному владельцу. По смерти же Александра в 1455 году, тот же Казимир отнял Киев у его детей Симеона и Михаила (Simoni et Michaёli), однако ж предоставил его на феодальных правах одному Симеону. Хотя этот и оставил, по своей смерти в 1471 году, сына Василия (Basilium), однако ж Казимир, отменив Княжеский титул в Киеве, отдал этот город в управление Мартыну Гастольду (Martino Gastoldo) в качестве области (По Длугошу, Бельскому и Кояловичу. Князь Семен Олелькович, умирая, вверил, через посла, совести Казимира, Великого Князя Литовско-Русского и своего Государя, свое Кевское Княжество, жену, дочь и сына, и Казимир, по желанию семьи Семена Олельковича, поручил опеку их тестю умершего и деду сирот, Литвину Мартыну Гастольдовичу. По словам Кояловича, от Василия Семеновича Олельковича произошли Князья Слуцкие, пользовавшиеся такими почестями и значением в Литве и Руси, каких не имели никакие другие Княжеские роды, кроме, разве, Князей Глинских. О. Б.). Так он и обратил в простое Воеводство (Palatinatum) это Великое Княжество, пользовавшееся уважением всех Русских Князей и заключавшее в себе обширное пространство земли в Малой России (in Parva Russia). В нем же и начало Казаков (Cosacorum ortus), когда-то земледельческого народа (agrestis olim gentis), жившего в окрестностях Киева. Увлекшись прелестью добычи у Татар, привыкших часто кочевать [126] в пустынях Днепра с детьми и стадами, этот народ переселился туда же и потом, размножившись от прибегавших к нему дворян (nobilium), изгнанников (exulum) или разбойников (praedonum), он начал уже получать известность во времена Сигизмунда Старого, а после него заслужил у Стефана Батория в подарок себе город Трехтимиров (Trethymirovia), в 50 верстах ниже Киева (Местечко Киевской Губернии, в Богуславском Уезде, лежит при реке, Днепре, наискось от Переяславля, в 70 в. от Kиeвa. О. Б.). Потом, оттесняя все дальше и дальше Татар, благодаря удачной отваге, Казаки заняли Днепровские острова и навсегда удержали за собою главный из них, Томаковку (Tomakowkam) (Томаковка, река Екатеринославской Губернии, в 10-ти верстах от Грушевки. Она достойна примечания тем, что на ней, во время продолжавшейся у Казаков с Поляками войны, была Сечь Запорожских Казаков. В этой же Губернии есть село, или слобода, на той же реке Томаковке.), на нем поселились главные смельчаки их, а множество других, возраставшее изо дня в день, разошлось на широкое пространство, даже до городов, рассеянных по Волыни. У этих островов, между крутых и утесистых скал, Днепр часто свергается вниз с высоты стремнин, называемых у Поляков порогами (porogi) (Не у Поляков, а у Малоруссов, от которых они и приняли эту форму, так как Польская форма его prog. О. Б.), и, протекая через них, оставляет Казакам название Запорожцев (Zaporovienses), так как все находящееся дальше за этими стремнинами называется “За порогами” (Za Porohi, Запорожье). Иногда Казаки называются также Низовцами (Nizovienses), а это название взято от населяемой ими земли, которая ниже и дальше Волыни, а потому и носит общее название Низа (Nis). Этот народ сперва разделался (ulciscitur) за обиды со своими господами, которые свирепствовали над ним невыносимо; отплатил за незаслуженную смерть своих вождей (Ducum) казненных наперекор общему мнению, — Ивана Подковы (Juana Podkovae) (Подкова, по словам одних, был простой Казак, по другим — Атаман Кошевой или Курений, а по третьим — Гетман. О нем сохранились в народе три небольшие Думы, записанные Изм. Ив. Срезневским и напечатанные им в его “Запорожской Старине” (Харьков, 1833, I, стр. 33-36, 82-86). В них он назван Серпагою, может быть, его настоящим именем, Подкова же было прозвище, данное ему по тому, что, обладая необыкновенной телесной силой, ломал подковы. Он было завладел Молдавией, сделался ее Господарем, но видя, что не усидеть ему на ее столе, оставил ее и возвратился на Подол, где Поляки “лестию его емше, до Короля отослали”, который приказал снять ему голову. Казаки труп его завезли в Канев, и там “у могилу тихо положили”. Начало всего этого относится к 1577 году. О. Б.) во [127] Львове Королем Стефаном, а Павлюка (Paulukii) в Варшаве — Владиславом IV (Карп Павлович Гудзань или Павлюк (сын Павлов), после битвы под Кумейками, 6-го Сентября, с Польным Гетманом, Николаем Потоцким 1637, вскоре был выдан под Боровицею (20 Декабря) последнему с некоторыми товарищами и казнен в Варшаве, в Феврале 1638 года: им отрубили головы и воткнули их на колы. О. Б.); отомстил позор, нанесенный Чаплинским (а Сzарlinscio) Богдану Хмельницкому, в лице его жены и сына, и, оставленный без наказания Конецпольским (Коniespolcii), бывшим тогда в должности Великого Коронного Гетмана, неутомимой стойкостью и счастливой войной заставил Польшу возвратить ему его независимость. Я уже сказал, что когда Киевский Князь Володимир положил сделаться воином Христа и выбрал себе в восприемники от купели Греческого Императора Василия, Константинопольский Патриарх Николай Хризоберг (Chrysobergus) поставил Митрополитом в Киеве Грека Михаила, чтобы он окрестил Князя и его подданных. После того один за другим следовали многие Митрополиты, то из Униатов, то из еретиков (Так Майерберг величает нас, Православных. О. Б.), смотря по тому, на какую сторону склонялось больше усердие правителей. Из этих Митрополитов особливо выделяются: Алексей, Русского происхождения, посвященный в 1374 году (Неверно. См. выше примечание. О. Б.), о котором рассказывают (если только молва справедлива), что когда Турок Амурат (ab Amurathe Turco) позвал его к себе, по известной его Святости, он испросил у Бога своими молитвами зрение слепой его дочери (См. также выше стр. 118—119. О. Б.); Исидор Булгарин, который присутствовал на Тридентском соборе, подписал унию (Неверно. См. следующее примечание. О. Б.) и, возведенный в сан Кардинала, сделан Легатом Верховного Первосвященника (a latere), а в 1440 году обнародовал по Русским областям [128] унию (Собор сперва происходил в Ферраре, а потом во Флоренции 1439, где присутствовал и Исидор, происхождением Грек, а по мнению других — Булгарин, даже Далмат, учившийся в Западных школах. Из Архимандритов монастыря Св. Димитрия в Царьграде, сделался он Епископом Илирика, затем испросил, по смерти Фотия, Митрополита Всероссийского, себе у Патриарха Цареградского сан Митрополита Русского, прибыл в Москву 1437 г., и через 4 месяца отправился в Италию на Собор. По возвращении в Москву с Собора он был осужден Русским Собором и заключен в Чудов монастырь, откуда, однако, бежал, в Сентябре 1443 г., в Рим, а из Рима отправлен Папой послом на Восток 1452 г., где 1453, присутствовал при взятии Цареграда Турками, которые чуть было не лишили его жизни, но он спасся в Италию, и пожалован Папой Николаем в сан Константинопольского Патриарха и Декана Кардинальской Коллегии. Умер в Риме Апреля 27 дня, 1463 г., и погребен в церкви Св. Петра. Он описал взятие Цареграда по Латыни в письме к IIaпе из Перы. О. Б.); Иона, Московский еретик, около 1520 года, который, по своей Святости, почитается выше всех у еретиков его (Он родился близ Солигалича, был Епископом Рязанским, а после Фотия (1431) управлял Митрополией, и 1448 посвящен Собором Русских пастырей в Митрополиты Poccии, принимал участие в устройстве Православных Епархий в Белоруссии и Малороссии (с 1449). При нем разрешено Русским поставлять ceбе Митрополита без сношения с Патриархом, и с того времени Митрополия Русская заняла первое место после Иерусалимской Патриархии (1453); с 1458 противостоял Григорию, ученику Исидора, присланному Папой в Митрополиты Pyccкиe. Скончался 31 Марта, 1461 года; через 11 лет обретены его мощи, 1-го Июля (замененного 27 Мая). О. Б.). После того как Владислав IV внушил Казакам выгнать Униатского Митрополита из Киева и взять себе еретика от Константинопольского Патриарха, этот изгнанник ожидает для себя в Вильне лучшего времени от Божией милости (Здесь разумеется диплом, полученный Архимандритом Петром Могилой, 1-го Ноября, 1632 г., от Варшавского Сейма и Короля, причем, между прочим, он получил позволение от Православных, собравшихся на Сейм, быть избранным на Киевскую Митрополию, что и произошло вскоре. Униатский Митрополит был тогда Велямин Рутский, преемник Потея, родом из Белорусского Новогородка, из Русских дворян, но сделавшийся Кальвином, Католиком и Униатом, любимец и избранник Потия, 1611, в преемники, умерший 1637 г. О. Б.). В тамошнем Печерском монастыре (Pieczerscensi) можно видеть подземные пещеры, которые начал копать отшельник Антоний, прибывший с Афонской горы при Великом Князе [129] Изяславе (Isaslao) (Но Антоний два раза ходил на Афон: после первого путешествия на него, он возвратился в 1012, или 1013 г., но вскоре (1017) удалился из Киева, по причине волнений после кончины Владимира; во второй раз возвратился в Киев в 1027 г., или 1028 г., когда “уста усобиця и мятежь, и бысть тишина велика на земли”. Первое было еще при Владимире, а последнее при Ярославе; Изяслав же сделался Великим Князем только в 1054 г., (а умер 1078) и тотчас явился к преподобному с дружиною просить у него молитв. Не принял ли Майерберг возвращения Антония с дороги обратно в Киев, когда Изяслав, рассердясь на него за пострижете двух его придворных (Варлаама и Ефрема), велел было ему удалиться из его стольного города, но потом, по настоянию своей супруги, приказал воротить обратно? О. Б.). В них лежит много не тленных еще тел, почитаемых Русскими за Святые, однако ж без всякого подтверждения этой Святости как Римскою, так и Греческою церковью. По уверению Киевских жителей, основанному на одном древнем предании, есть там и тело Святой мученицы Варвары (Мощи Св. Великомученицы Варвары, как известно, находятся в особом приделе Киевского Золотоверхо-Михайловского монастыря с незапамятного времени, а не в пещерах. О. Б.).