), который проживал в Московском замке (в Кремле) и по Царскому приказанию исправлял должность патриарха, находившегося тогда в ссылке.

Затем следуют Архиепископы: Вологодский (Vologdiensis), Рязанский (Rezanensis), Суздальский (Susdalensis), Тверской (Tuverensis), Астраханский (Astracanensis), Сибирский (Sibiriensis), Архангельский (Archangelensis) и Псковский (Pscoviensis).

За ними идут Епископы: Коломенский (Columnae) и Вятский (Viatkae), и ряд их заключают Протопопы (Protopopi), Протодиаконы (Protodiaconi), Попы (Popi) и Диаконы (Diaconi).

Кроме этих духовных лиц, Москвитяне считают еще Митрополита Киевского (Kyoviensem), Архиепископа Смоленского (Smolenscensem) и Епископов Мстиславского (Micislaviensem) и Полоцкого (Polociensem). Но так как право на эти области оспаривают у них Поляки и Литовцы, то надобно еще подождать будущего мирного договора между ними или обыкновенного решения войны.

Все духовные сановники избираются к пастырскому посоху из среды монахов. Никому из них нельзя жениться или жить вместе с женою, взятою прежде, а тем менее возлежать с нею. При всем том таинства совершают все, хотя другое [49] предписано в Уставе Протоиереям, Священникам и Диаконам. Потому что перед посвящением они необходимо должны взять себе в жены девицу, а потом и жить с нею по супружескому закону, и только в день, следующий за ночью, в которую было у них совокупление, священники воздерживаются от служения. В видах предохранения от того, определяют многих священников в каждую церковь, в которой поставлен только один алтарь и богослужение каждый день совершается по одному разу; впрочем, никто не обязан служить 4 раза в неделю. В случае смерти жены Священнику запрещено совершать таинство, если Патриарх или Митрополит не разрешат его от этого закона на какое-нибудь время (что я и видел в свою бытность в Москве); такие допускаются только к прочим церковным службам, в качестве простых прислужников (причетников). Тут не поможет и вторая взятая жена: даже и в том случае они не допускаются к священнодействию, как простые миряне, не имеющие больше ничего общего с духовенством и низведенные с высокой вершины священнического сана в самое презренное состояние низкой черни, из которого возвышаются все. Одеждою не отличаются от мирян, кроме только круглой скуфейкой, возложенной при посвящении Епископом на священническое гуменце, которой они никогда не должны снимать, разве только когда подстригают волосы, в коей и священнодействуют, распустив с макушки, по обычаю Назарян, кругом по плечам длинные волосы. Но эти простые Священники все до того унижают свой сан, что, постоянно грубея в нечистоте и грязи, сами правят своими тележками, в самых людных городах едят на улицах, точно в какой уединенной столовой; а если кошелек туго набит, то заходят и в кабак опоражнивать там чарку за чаркой до скотского опьянения. Все они до одного какие-то полоумные и называют погаными людей другого, а не Русского, Исповедания. Оттого-то и наш Поп не хотел нам подать руки, в обыкновенный знак радости гостям, чтобы не осквернить ее прикосновением наших рук.

К этому суеверию заблудшего ума он прибавил еще другое. Всякие изображения в пренебрежении у Москвитян, кроме тех только, которые при церковном алтаре; но доски, с написанными на них Греческой или Русской кистью ликами Святых, выменянные на золотые или серебряные деньги (покупать их неприлично), они делают своею собственностью и, [50] окропив святою водою, так чтут их, что придешь, пожалуй, в недоумение, какого рода у них это почитание икон. Их много в доме всякого частного лица: отведя им место в углах столовых и опочивален и украсив их по средствам каждого золотом, серебром и жемчугом, Москвитяне выставляют их для поклонения домашним и приходящим. Зажигают у образов свечи и совершают перед ними свои молитвы, обыкновенно краткие, потому что, когда осеняют себя крестным знамением, складывая вместе три пальца, большой, средний и Указательный на правой руке и кладя ее сперва на грудь, потом на правую, затем на левую сторону, они повторяют много раз: “Господи, помилуй!” на своем наречии, с опущением молитвы Господней, которой не умеет прочесть никто из поселян, а из горожан, да даже и из монахов, весьма немногие. Когда же муж захочет исполнить свой долг с женою, он обязан закрыть образа покрывалом. Если Москвитянин входит в покой к другому, то, не здороваясь ни с кем, кого бы ни застал там, несмотря на его значение, он тотчас же, окинув взглядом углы, смотрит, есть ли где образ. А не видя его, спрашивает: “Есть ли какой тут Бог?” Когда укажут образ, он чествует его троекратным наклонением головы, осенив себя крестным знамением, и только тогда уже исполняет долг вежливости к окружающим. А при уходе, по исправлении своего дела, он опять таким же образом оказывает почтение образам. Монахам или Священникам никак не дозволяется исправлять свои моления к Богу без присутствия образов. Если надобно будет крестить дитя или венчать свадьбу, принимать присягу или предавать земле прах покойника, тут же должны находиться и образа. В церквах образа размещаются по внутренним стенам, кругом повешенные набожностью частных лиц. Если владелец образа застанет перед ним кого-нибудь за молитвой, этот богомолец сей же час услышит брань себе: “С чего это ты забрал себе в голову перехватывать даром воровскими своими молитвами милости образа, которые по праву следуют тому, кто его выменял? Заведи себе сам какого-нибудь бога да и молись ему, сколько душе угодно, а чужими не пользуйся!” Он и не надейся унять такого ругателя, пока не успокоит его уплатой чего-нибудь из цены той вещи, на которую был выменян образ. Буди же кто лишен будет, по приговору Церкви, общения с прочими [51] Христианами, тому же наказанию подвергается и его святый образ, который тогда выносится из церкви и вручается отлученному отнести домой к себе; после же, когда примирится с церковью, принимают туда и его образ. Потом, если какая-нибудь икона, по ветхости, будет источена червями, и краски на ней слиняют, то набожность запрещает бросать или сожигать ее: лучше пустить ее по течению воды, чтобы пристала там, куда приведет ее судьба; либо зарыть оную на каком-нибудь кладбище, как бы уже умершую для их употребления. В 1570-м году, по смерти Елены (Helenae), дочери Ивана, Великого Князя Московского, сына Василия Темного, и вдовы Польского Короля Александра, Русские предложили Литовцам освободить бывшего в плену у них, по праву войны, Фому Махенича (Thomas Machienicz) с 50-ю его товарищами, за выкуп образа Божией Матери, написанного, по словам их, Евангелистом Лукою. Этот образ, увезенный Еленою в 1494 году из отцовской божницы, долгое время сохранялся потом в Вильне у Униатских монахов Чина Василия (apud Basilianos) в храме Пресвятой Троицы. Так и хозяин наш, может быть, опасался, не дурно ли он поступит с образами, если оставит их между погаными, или не добились ли бы мы у них даровых милостей нахальными своими молитвами, а потому взял да и вынес их из нашей спальни, спрятав в своих внутренних комнатах.

Но, кроме образов Святых, во всей Московии нельзя видеть других изображений (Живопись и обучение этому искусству составляли одну из забот Царя Федора Алексеевича в его “Уставе о нищих”. Там встречаются следующие замечательные слова: “И человек, кроме учения, человеком именоватися не может, для того что не весть, как он есть человек. И во вся дни живота своего (аще и зело почтен, еже образ Бога невидимаго носити ему) пребывает аще и жив, но мертв, и видя, но слеп”. См. “Царствование Феодора Алексеевича, соч. Вейдемейера”.). А изваяний ровно нет никаких, так что память дедов и внуков, а часто и родителей, у детей погибает разом с их смертью. На крыльцах домов тоже не ставят никаких изваяний, представляющих предков, славных знаменитыми делами, не вешают по стенам комнат и их изображений, которые служили бы побуждением к добродетели для потомков и воспламеняли в них благородное соревнование. [52]

5-го Мая мы должны были сделать еще шесть верст озером Ильменем, чтобы пристать на лодках к монастырю Ponadeglie (Аделунг отказывается объяснить, что это за монастырь.). Усердно стараясь продолжать наш путь, после 300-т верст езды по лесистой дороге мы прибыли 12-го Мая в город Торжок (Tuverzackium). По недостатку в военных людях для нашего приема, их должны были заменить городские жители, вооруженные серпообразными секирами и копьями.

Тут мы опять сели в лодки и переехали реку Тверцу (Tuverzam), которой покатое русло, по случаю растаявшего снега, было еще возможно для плавания, хотя не раз и становились мы на мель между камнями; сделав же 24 версты, въехали в р. Волгу, а после переправы через нее и двухдневного плавания нас привезли в город Тверь (Tuveria).

Река Волга (Volga), у древних Ра (Rha), у татар Едиль (Edil), обязана своим началом болоту Фрянову (Fronoviae), в Волконском лесу, в Ржевском (Rescoviensis) Княжестве, а своим именем озеру Волго (Volgo), с водами которого, после 10 миль течения, она соединяет свои и, разбогатевши от такой богатой прибыли, выходит из него опять. Она течет к востоку по Княжеству Тверскому, Ярославскому, Ростовскому, Суздальскому, Нижегородскому и царству Казанскому. Протекает города этих Княжеств: Старицу (Stassecziam), Тверь (Tuveriam), Углич (Uglizam), Мологу (Mologam), Ярославль (Jaroslaviam), Кострому (Castromam), Плес (Plessam) (Заштатный город Костромской Губернии.), Юрьевец (Jargovitziam), Балахну (Balagnam), Нижний Новгород (Novogrodiam inferiorem), Васильгород (Vasilogrodiam), Козьмодемьянск (Kusmademianskiam), Чебоксары (Sabakzaram), Кокшайск (Koskagam) (Кокшайск прежде бывший город в Казанской Губернии, Свияжской провинции, а ныне слобода в Царево-Кокшайском Уезде той же Губернии, стоит при р. Волге, между устьями рек: Большой и Малой Кокшаг.), Свияжск (Swiatkiam) и Казань (Casanum), принимая реки: Дубну (Dubnam) (Дубна, на границе Калязинского и Корчевского Уездов, принимает реку Сестру. О. Б.), Туд (Tutum) (В Ржевском Уезде.), Тверцу (Tuverzam), Кашину (Cassinum) (Кашина или Кашинка, река Тверской Губернии, вытекает в Кашинском Уезде и впадает в Волгу в Калязинском. На берегу ее Уездный город Кашин.), Danecam?, Мологу (Mologam), Шексну (Scosnam), [53] Которость (Skotoroam) (Которосль, р. в Ярославской Губернии, составляется из 2-х рек, Вексы и Устья; первая выходит из Ростовского озера, а вторая из болот Углицкого Уезда и, слившись в Ростовском Уезде, составляет р. Которость, которая в городе Ярославль впадает в Волгу.), Кострому (Castromam), Оку (Occam), Суру (Suram), Juncam (Это, вероятно, Унжа, текущая по Костромской Губернии.), Ветлугу (Vetlugam), Su (Су или Уса р. в Симбирской Губернии, или Сок в Самарской.) и Казанку (Casanskam). Потом, взяв направление к югу, она течет по Астраханскому Царству, чрезвычайно увеличенная водами Камы (Каmае), Чердыка (Zerdikii) (“А ниже града Лаишева (Каз. Губ.) из Камы потекла протока Червык и пала в Волгу”. Книга Больш. Чертежу стр. 148.), Утки (Utkae) (Р. Утка течет в Спасском Уезде; Казанской Губернии и впадает в Волгу.), Бейтмы (Beitmae)?, обеих Атроб (Atrobae), обеих Самар (Samarae), Аскулы (Askulae) (В Словаре Щекатова встречается Аскульское лбище, урочище в Симбирской Губернии, неподалеку от села Аскулы, на берегу Волги; но есть ли тут и река Аскула, неизвестно. Словарь Щекат. т. I, стр. 266.), Сызрани (Sirani), Панчины (Pantzinae) (Pека Панчина составляет границу между Самарской и Астраханской Губерниями.), Чагры (Zagrae) (Это Иргик—Элан—Чагра, один из трех Иргизов в Самарской Губ. На новых картах ее называют просто Иргиц-Элан, на картах 20-х годов, наприм., у Пядышева (Атлас Росс. Имп. на Русс. и Франц. яз. 1827) дают ей полное название. Она была границею Симбирской Губ. до учреждения Самарской.), Еруслана (Ruslanae) (Еруслан — река Самарской Губ.), Камышенки (Kamuskinkiae) (Камышенка, река в Саратовской Губернии, достойна примечания потому, что Государь Петр Великий предполагал посредством ее соединить Волгу с Доном.), Балаклеи (Bollokleae) (Быстрый ручей Балыклей, на котором находилась Балыклейская станица Волжских Казаков, на половине дороги между Царицыным и Камышиным. “А ниже Иловки пала в Дон река Кешеня... а река Кешеня вытекла от Волги, от верха речки Балыклеи, а Балыклея пала в Волгу”. Книга Больш. Чертежу.), небольшой речки от реки Дона, Камышины (Komousii), Увары (Verovii) (Увара — название одного из главных и очень рыболовных устьев Волги в Астраханской Губернии. Эта река, при которой селение Уваринский учуг, впадает в море, к 35 верстах от Астрахани.), омывает небольшие городки на берегу Самары, [54] городок Чернояр (Tzornogarum) и город Астрахань (Astrасаnum). Потом, продолжая свой путь чуть не в одиночестве, около 60 миль, она как бы разделяется на несколько малых ручьев, по случаю островков, которые стали поперек ее русла от наносной земли, обросшей тростником и кустарником; но после 3000 верст течения она соединяет принесенные ею воды вечным союзом с неизменным ее господином, Каспийским морем, да еще наделив их приданым. Потому что для отправки к Татарам, Армянам, Мидянам, Парфам, Персам и Индейцам привозит вверенные ей Русскими драгоценные меха собольи, куньи, горностаевые и рысьи. А берет за то у них разные ткани льняные, хлопчатобумажные и шелковые, золотые и серебряные парчи, ковры, самый шелк, окрашенный в разные цвета, рубины, бирюзу и жемчуг, ревень, закаленные в Бактрианском Низапуре (Низапур — главное место в Хорасане, в Персии.) клинки и, на обратных судах, отвозит все это по бегущим ей навстречу рекам Оке и Москве даже в самую столицу Московской России.

В Твери никто не явился принять нас, потому что граждан было там мало, а военных людей и совсем не было. Мы высадились там из лодок 17 Мая. Но наш проводник, до сих пор очень усердно поспешавший путешествием по нашему настоянию, получил от Царя грамоту, в которой велено ему к самому 21 числу Мая привезти нас в деревню Черкизово (Zerkisowam), в 25 верстах от Москвы. И теперь он так тихо поехал, что в целые 6 дней едва-едва сделал только 150 небольших верст, да еще по хорошей дороге. В предлог тому он приводил благоволение своего Государя, который, хоть и был уведомлен из его писем о нашей поспешности и ее причинах, однако ж хочет позаботиться о нашем здоровье и не допустить, чтобы наши силы, и то уже расстроенные такою долгой и по множеству неудобств затруднительной дорогой, совсем упали при более поспешной езде. В самом же деле нас задерживали для того больше, чтобы между тем дать время дворянам, созванным для нашего приема, собраться из областей в город Москву к назначенному для нашего въезда туда 25 мая. [55]

Пока мы коротали в этой деревне время такой досадной остановки, нас немного поразвлек слышанный рассказ вот о каком забавном случае. Когда сильный внутренний жар угрожал доброму здоровью Великого Князя, он велел стороною спросить совета о том его Врачей, тщательно утаив имя больного, и от каждого из них потребовать письменного мнения. Все Врачи согласились в том, что больному надобно пустить кровь. Алексей одобрил совет и, перестав скрываться, протянул руку Врачу для кровопускания. Когда оно окончилось благополучно, Великий Князь пригласил и окружающих Бояр (Proceres) последовать его примеру. Все повинуются приглашению Государя, хотя и против воли, однако ж не столько из столь обыкновенного при Дворах порока лести, сколько из страха, чтобы не навлечь на себя Царского негодования в случае отказа. Один Окольничий (Oconlicius), Родион Матвеевич Стрешнев (Rhodion Mattheowicz Streschnew) (С 1657 года: погребен в Чудове монастыре 1687, Апреля 2-го, и назван в надписи надгробной Болярином. О. Б.), понадеявшись на родство, соединявшее его с Алексеем по его матери Евдокии Стрешневой (Eudocia Streschnowia), отговаривается, под предлогом своей дряхлой старости. “Ах ты, неключимый раб! — сказал Алексей в раздражении. — Разве ты не ставишь ни во что своего Государя? Неужто в твоих жилах льется кровь дороже моей? Да и с чего ты так превозносишь себя над равными, даже и высшими тебя, что похвальный пример их поспешного усердия позволяешь себе охуждать своим, совсем противоположным, поступком?” Не говоря много слов, он бросается к его лицу, наносит ему много ударов кулаком руки, свободной от кровопусканий, и дает ему пинки ногами. Когда же гнев его потом прошел, тою же рукою, которою бил, он приложил всегда приятный для Москвитян пластырь к опухшим от ударов местам, т. е. подарки, и одарил его щедро.

23-го Мая мы приехали к церкви св. Николая, где по приказу великого Князя приготовили нам две палатки и объявили, что он велел это сделать, узнав, с какою неохотою мы останавливались на постой в крестьянских избах, всегда натопленных как в летнее, так и в зимнее время.

В тот же день прибыли туда присланные Великим [56] Князем шесть упряжных лошадей с кучерами везти нашу карету и несколько верховых для почетнейших лиц нашего общества. Правду сказать, это была необыкновенная почесть, так как до сих пор лошади обыкновенно присылались прочим посланникам один раз только, в самый день их въезда в Москву, за несколько шагов от города.

На другой день, около 11-ти часов до полудня, мы двинулись к Москве. В карету к нам уселся и наш проводник, заняв третье место в ней, чего прежде никогда не бывало. Все члены нашего общества ехали впереди верхом. Вслед за ними двигалась наша карета и вещи. За две мили от Москвы, в открытом поле, по краям дороги, стояли шесть тысяч пешего войска, расположенные разными отрядами, с сорока знаменами, а дальше, в таком же порядке, до самого предместья, десять тысяч конницы, тоже с своими значками: для изъявления радости они беспрестанно оглашали воздух барабанным боем и игрою на трубах. Когда мы были уже в 500 шагах от города, из среды этого войска вышел к нам гонец от стольника (т. е. Дворянина, служащего при Царском столе) Якова Семеновича Волынского (a Jacobo Semenowicz Walinski) (Сын Bacилия Семеновича, Боярина 1676 и Царственной большой печати Сберегателя 1671, сконч. 1683 г. О. Б.) и Дьяка (одного из низших писцов) Григория Карповича Богданова (Gregorio Carpow sin Bogdanow) (Был Дьяком в Разрядном Приказе 1687 г., потом в Приказе Казанского Дворца, а при Алексее Михайловиче и Федоре Алексеевиче Думный Дьяк. Сын его, Федор Григорьевич, был уже Стольником, равно и при Петре I-м три Богдановых: Яков Иванович, Григорий и Михайло Самсоновичи, тоже Стольники. Сергей Никанорович в 1857 году и далее Д. С. С. и Предводитель Дворянства Владимирской Губернии. О. Б.), назначенных царем принять нас и во всю нашу бытность в Москве заботиться о наших нуждах. Москвитяне зовут их Приставами. Гонец уведомил нас от их имени, что они прибыли с великокняжескою каретою, так чтобы мы высадились из нашей и пересели в ту. Мы отвечали, что сей час же готовы сделать это, как только увидим, что Приставы исполнили свою обязанность. Услыхав это, Яков Виберг (Jacobus Wibergus), приданный к нам переводчик, тотчас же сошел с лошади, за ним последовал потом и дьяк, в то же время слез с лошади и первый Пристав. Видя такую необыкновенную [57] предупредительность Москвитян, мы немедленно и сами вышли из кареты: прежде всех ступил на землю мой товарищ, в одно время со слезавшим с лошади последним Приставом, а после всех и я. Приставы и переводчик, шедшие к нам навстречу, первые очень вежливо сняли шапки без всякого предварительного уговора и с обыкновенной обрядностью приняли нас от имени своего Государя. Потом Подконюший (Propraefectus Stabulo) Великого Князя через другого переводчика предложил нам готовую для нас карету его Государя и других лошадей для членов нашего общества. Когда мы оба уселись в ней, сел к нам тоже и первый Пристав, да еще проводник наш Дьяк и переводчик. Только что мы немного отъехали самым тихим шагом, как должны были остановиться, приблизившись к предместью, пока пехота и конница, расставленные в поле, не вошли все в город и не устроились потом на улицах, которыми нам следовало проезжать по дороге к нашему помещению.

Вседневная одежда Москвитян, даже и знатных, не расстроит очень состояния. Весьма узкое исподнее платье из дешевого сукна да шелковый, немного недостающий до икр зипун и надетый сверх его кафтан с длинными рукавами, летом из зуфи (камлота, Ancirensi undulato) (Ангора, прежде Аnсуrа, а Ангорском Эйялете, в Азиатской Турции. Вся окрестность Ангоры — родина Ангорских коз, Kamel-Ziege, от Турец. слова Chamal, нежный, с длинною, ослепительной белизны, шелковистою шерстью, которой нежность с летами грубеет, почему большую часть этих коз колят на 4-м году их жизни. Похожую на эту шерсть имеют и овцы, собаки, кролики и кошки. Каждая коза дает ежегодно круглым числом 2 фунта тифтика или шелковистого волоса, на 2 1/2 талера ценою, а всю прибыль с этих коз считают в 1 милл. фунтов: из этого числа до 20,000 ф. идет на шали и ковры, остальное вывозится. Каnnah. Geogr., 1871 года.), а зимой из сукна на меховом подбое. Хотя эти оба платья и поизотрутся, и позапачкаются в носке, Москвитяне, однако ж, не пренебрегают ими до того, чтобы бросать их. Когда же надобно быть у приема послов иноземных Государей или при отправлении общественных молебствий, или на свадебных торжествах, тогда все, что делается дорогого на атталийских ткацких станках, вся ценная добыча с ободранных зверей, все произведения в драгоценных камнях богатого Востока, все приношения в [58] жемчужных раковинах Эритрейского (Чермного, или Красного) моря, все это Москвитяне, обвешанные крестнакрест по плечам тяжелыми золотыми цепочками, чванливо выставляют напоказ из самой пустой пышности на ферязях и шубах, которые никогда не выходят из моды по неизменному своему покрою и передаются для долгой носки внукам, далее на остроконечных шапках, на повязках или лучше ожерельях, облегающих их шею. Если недостаточное состояние не дозволяет кому-нибудь запастись такою одеждой, тому выдается она в ссуду, соответственно его званию, из Царской казны, за какую-нибудь ничтожную плату. Только, кто бы он ни был, пускай остерегается изорвать или запачкать взятое в ссуду платье, либо украсть или потерять сколько-нибудь жемчуга на нем, а то за всякую потерю должен будет заплатить дорогою ценой, а за вину свою или за нерадение вытерпеть наказание батогами.

Волосы отращивают, только не длиннее концов ушей, чтобы не повредить достоинству бороды, которая в высоком уважении. Однако ж те, которых Царь посылает к иностранным Дворам, не подстригают волос на голове и бороде до тех пор, пока не будут к нему допущены по возвращении домой.

Лошади в употреблении у них татарские, которых ногайцы каждый год присылают до 40 тысяч на продажу в Москву, да и по сходной цене. При осмотре лошадей они не обращают никакого внимания на таких, которые с жирным животом, тощи телом, с толстою шеей и высокой головой, ежели в пользу их не говорит их резвость, выносливость работы и голода. Однако ж знатные люди не имеют недостатка в персидских лошадях, да как наденут на них самую нарядную сбрую и выедут на какое-нибудь общественное торжество, то и сами тогда бывают загляденье. Но так как нет у них учителей верховой езды (берейторов), и красивая, или искусная, поступь не известна ни лошади, ни кому-либо из всадников, то считают всего для себя славнее вдруг погонять лошадей во всю прыть или заставлять их делать безобразные и вовсе неискусные скачки, чтобы тряслись и бренчали от их движения серебряные из больших колец цепочки, украшающие их в виде других уздечек (Это чепи из серебра, или вызолоченные, разделялись на поводные и гремячие; первые были из колец, и висели от удил до передней седельной луки, в виде поводьев, а вторые из нескольких, скрепленных между собою, дутых погремушек, прицеплялись у той же луки и висели иногда ниже живота лошади. А украшения у копыт назывались остроги, в виде шпор, с бубенцами. К убору лошади принадлежал также чалдарь, из металлических блях, набранных на бархате, и закрывавший спину, бока и грудь лошади, и науз, золотая кисть, висевшая на шее у ней. См. “Описан. вооружений Русского войска” Вейдемейера.), да и звенели привязанные над копытами [59] у них колокольчики, заставляя думать, что они звонконогие. Это-то часто и было причиною некоторого развлечения для нас во все время самой скучной остановки в предместье. Потому что очень забавно было смотреть, когда то тот, то другой из знатнейшего Русского дворянства, все в разной одежде, подъезжал к нашей карете и, не отдавая нам никакой чести, словно павлин, развертывал всю пышность своего хвоста, показывая нам свою шубу на собольем меху, самом дорогом по черноте, густоте и длине волоса, и поворачивал ее то тем, то другим боком, с помощию слуг, распахивавших ее точно хламиду; либо заставлял безобразно скакать свою лошадь в сбруе, в цепочках, опутанную колокольчиками и, благодаря потрясению от этих скачков, представлял ее нашим глазам со звоном, во всей ее целости.

В продолжение этого зрелища небо избороздили тучи, пошел сильный дождь и заставил нас поспешать к нашему помещению. Вскоре, однако ж, стало ясно и тихо, так что мы двинулись вперед среди бесчисленного множества народа и вооруженных полков при беспрестанных звуках наших труб в приветствие Царским. Мы видели столько зрителей обоего пола в домах, лавках, улицах и переулках, которыми нас везли, что можно было заключить, что в этот день никто не оставался дома. Да и в самом деле, я был уверен, что из монахинь ни одной не было дома: так много было рассеяно их по улицам. Монастыри для них в Московии очень многочисленны, но девицы там редки, много вдов, а всего более жен, разведенных с мужьями; однако ж в этих монастырях не очень-то процветает неуклонное соблюдение священных уставов. Потому что, по извращенному тамошнему порядку, комнаты замужних женщин охраняются, если не стыдливостью, то, по крайней мере, несокрушимою крепостью решеток. А ограды [60] монахинь не запираются никакой решеткой, ни запором. Следовательно, этот любопытный пол, не сдерживаемый никаким законом затворничества, принимает к себе мужчин и, отстояв свою службу на клиросе еще до рассвета, своевольно шатается по городу везде. Да и без стража своей стыдливости, который внушал бы ему страх к себе и, заслоняя чувственностью доступ к душе честным предостережениям, ослабляет поводья своей соблазненной воле, которая и мчит его по заповедным, для него неприступным и глухим, местам до тех пор, пока не сбросит его в пропасть, а, опрокинутый туда, он делается соблазном для всех добрых людей и позором своего священного покрывала.

Однако ж ничего не было великолепнее в этом параде множества Князей, детей Думных Бояр (Senatorum filii) и всех великокняжеских спальников из дворян, с самим великокняжеским любимцем, Князем Юрием Ивановичем Ромодановским (Georgio Juanowicz Romodanowski) (Отец известного Князя Кесаря Федора Юрьевича. Он был ocoбенным любимцем и доверенным Царя Алексея Михайловича. О. Б.), пожелавшим ехать перед самою нашей каретой, от начала предместия до нашего подворья. Все они, провожавшие нас толпою в самой пышной одежде, остановили у подъезда подворья своих лошадей и сказали, что они провожали нас, да еще и с охотою, по возложенной на них царем обязанности для почета священному Цесарскому Величеству: до сих пор они никогда не исполняли такого долга ни для одного Посла. Великий Князь позаботился открыто заявить нам чрез Приставов, что, делая такой почетный прием, в знак братского его расположения к Императору, он желал отступить от прежних примеров.

Дом для нашего помещения отведен был довольно просторный и каменный, а это редкость в Москве, потому что большинство Москвитян живет в деревянных. Только несколько лет назад многие из них стали строить себе домы из кирпича, либо по тщеславию, либо для того, чтобы безопаснее жить в них от очень частых пожаров, со всем тем строят себе спальни из сосновых бревен, а для связи их прошивают их мхом, говоря, что известка всегда имеет вредное [61] свойство для здоровья, что и правда. Тамошние зимние холода имеют такую пронзительную силу, что пробираются сквозь самые толстые каменные стены вместе с сыростью и, замораживая ее, покрывают снеговою корой: это видал я много раз сам.

Во все чуть не двенадцать месяцев нашего пребывания в Москве содержание нам было постоянно изобильное (Об отпускаемых ежедневно на содержание сего Посольства разных припасах в Государственном Архиве находится следующее любопытное сведение: “Роспись, по чему давать Великаго Государя, Царя и Великаго Князя Алексея Михайловича, всея Великия, и Малыя, и Белыя России Самодержца, жалованья, поденнаго корму и питья, в дороге Цесарским Послам, Августину фон Маерну с товарыщи и с дворяни и с людми. С дворца 1-му Послу Августину по 7-ми чарок вина двойного, по 2 кружки ренскаго, по 2 кружки романеи, по 2 кружки меду вишневаго, или малиноваго, по 2 кружки меду обарнаго, по полуведру меду паточнаго, по ведру меду цеженаго, по ведру пива доброго на день. Товарищу его Горацыушу по 4 чарки вина двойного, по кружки ренскаго, по кружке романеи, по 2 кружки меду вишневаго, по 2 кружки меду обарнаго, по полуведру меду паточнаго, по полуведру меду цеженаго, по полуведру пива доброго на день. Чиновным людям 4-м человеком: Пастору, Мершалку, Секретарю: по 4 чарки вина боярского, по кружки меду обарнаго, по полуведру меду цеженаго, по полуведру пива доброго человеку на день. Людем посольским 1-й статьи 8-ми человеком: по 3 чарки вина доброго, по 2 кружки меду цеженаго, по 3 кружки пива человеку на день. Достальным 7-ми человеком: по 3 чарки вина простаго добраго человеку, да всем вопче по ведру меду цежанаго, по 2 ведра вина на день. Питье давать в готовых судех. Из большаго приходу 1-му Послу Августину по 3 хлеба да по 3 колача. Товарищу его по 4 хлеба да по 2 колача грошевых. Чиновным людем 3-м человеком, да Посольским людем 14 человеком, по хлебу, да по колачу грошевому человеку на день. Послом же и чиновным людем, всего 5-ти человеком, по 2 гуся да по 2 тетерева, по 5 куров на день. Послом же со всеми людьми, всего 19-ти человеком: по четверти яловице, по барану, по 40 яиц, по 8 гривенок масла коровья на день, по чети ведра сметаны, по получетверику крупы, по 3 кружки уксусу, по 2 гривенки патоки, по 6 гривенок соли, на 2 дни; луку и чесноку, капусты, огурцов, свеч восковых и сальных по 10 денег на день. А в которой день Послы похотят рыбы, и им, вместо мясные ествы, давати рыбою, счетчи против мясные ествы. Да им же давать конскаго корму на 5 лошадей по чети овса да по воти сена на 2 дни. См. “Baron v. Meyerberg und seine Reise, v. Adelung”, прим. 4, стр. 75 — 77.). Хотя сначала наши Приставы и предлагали выдавать нам каждый день на содержание известное количество денег, по предварительному соглашению, вместо съестных припасов; но так как наши предшественники, Послы Римских Императоров, да и Московские в Вене, до сих пор никогда не соглашались на это, то и мы не хотели первые подавать предосудительный пример жадности для преемников нашей должности, да притом полагали, наверное, что нам никак не позволено изменять [62] старинный обычай, до взаимного соглашения Царя с Цесарем об этом предмете.

26-го мая Приставы уведомили нас, что в следующий день мы удостоимся видеть светлые очи великого Князя. Потом нас спросили, от имени Канцлера, есть ли с нами подарки от Императора Царю? Мы отвечали, что это не в обычае. Есть только у нас свои собственные небольшие подарки (Подарки, поднесенные Царю Майербергом, состояли из двух серебряных внутри вызолоченным, мис (ваз) и одной чаши с серебряною кровлею. Одна из этих мис до сих хранится в Грановитой Палате в Москве. Дары от Послов, подносимые Великому Князю, тотчас же оценивались, что бы сообразить потому цену подарков, жалуемых в возврат за оные по запискам в Государственном Архиве, дары Майерберга оценены были в 1878 руб. медными деньгами, которые, по примерному соображению, могут составить около 9057 руб. ассигнациями. См.: “Ваrоn vоn Меуerberg”,прим. 14, стр. 80.), по нашим достаткам, для представления великому Князю, в знак нашего почтения к нему. Их мы и показали, по просьбе Приставов.

На другой день опять пришел к нам наш Пристав-Дьяк с уведомлением, чтобы в 2 часа мы приготовились представиться Великому Князю. Около 10-го часу пред полуднем к крыльцу наших домов явились лошади нашего общества, вслед за Великокняжескою каретою, которая была другая, а не прежняя. Затем следовали наши обыкновенные Приставы, которые и проводили нас до кареты, переодевшись в другой комнате у нас в кафтаны, вышитые жемчугом и драгоценными камнями, по обыкновению взятые на этот случай из казны Великого Князя. После того как отвели нам в карете почетнейшие места, они сами оба сели в ней с переводчиком, а по обеим сторонам сопровождала ее наша прислуга. Перед нами ехали верхом в переднем ряду флейщики и наша прислуга, за ними следовали пешком члены нашего общества с [63] подарками, а потом один из них верхом: это был наш секретарь, который, подняв руку, держал в ней, на виду для всех, ничем не обернутые, верющие грамоты Державнейшего Императора (Майерберг говорит в своем Донесении Императору, что Приставы хотели, чтобы эти грамоты были завернуты в красную шелковую ткань, но Послы, думая, что если бы такова была воля Императора, он вручил бы им эти грамоты в футляре, почему и отвечали извинением, что шелковой ткани у них нет с собою, а по случаю праздничного дня и спешного времени посылать за нею в лавки некогда. См. “Sammlung v. Wichmann”.).

Все члены нашего общества были, как и сами мы, без оружия, потому что никому не дозволялось входить к Царю с оружием: все должны были оставлять его у дворцовых ворот, но как все наши желали быть ему представленными, то и решились лучше не брать с собой никакого оружия, чем принести его и снимать потом.

Мы увидели, что от нашего подворья до Великокняжеского Дворца расставлены были в большом числе пешие войска, хорошо вооруженные большими ружьями, красиво одетые в разноцветные кафтаны (Пальмквист, Шведский Посланник, бывший в Москве в 1674 году, видел 14-ть Стрелецких полков, все в разноцветных кафтанах, вишневого, клюквенного, брусничного, оранжевого, алого, желтого, малинового, светло зеленого цветов, в сапогах красных, зеленых и желтых. См. “Описан. Вооруж. Русск. Войска” Вейдемейера”.), по цвету их полков. Нас высадили у дворцовой лестницы, среди множества стоявших там Московских военачальников. Поднявшись в первую комнату, мы были встречены Стольником Князем Андреем Ивановичем Хилковым (Andreas Juanowicz Hilkow) и дьяком Федором Михайловым (Theodorus Mihalow), которые сказали нам чрез своих переводчиков, что им приказано Великим Князем, от его имени, тут принять нас. После изъявления благодарности мы продолжали путь дальше, и прежде чем вошли в тот покой, где находился Великий Князь, нас приняли опять, от его имени, Cтольник Князь Василий Иванович Хилков (Basilius Juanowicz Hilkow) (Оба Хилковы — родные братья; из них последний, Василий Иванович, р. 1614, ум. 1677. О. Б.) и Дьяк Никита Головнин (Valowenin) (Головнины ведут род свой от Никиты Головни, Новгородского Боярина, разбившего, 1401 г., под Холмогорами, войска В. Кн. Московского, Baсилия Дмитриевича. Никита Григорьевич, в VII колене, был первым дворянином Посольства Русского к Шведской Королеве Христине, 1648, с известием о восшествии на престол Царя Алексея Михайловича, а затем Дьяком в Приказах Поместном и Ямском. О. Б.). Когда мы поблагодарили их, нас допустили к Царю. [64]

Покой был довольно обширен, однако ж очень стеснял его посередине толстый столб, поддерживающий свод. Стены были украшены старинною живописью, и между окнами прислонены были к ним серебряные подсвечники. Кругом по этим стенам были поделаны неподвижные, покрытые коврами, лавки, на которые всходили по четырем ступеням.

На них, по правую сторону от Царя, на всем виду у него, отчасти даже и влево, сидели, с открытыми головами, в большом числе Бояре (Bojari), Окольничие (Ocolnicii) и Думные Дворяне из тайного Великокняжеского Совета, совсем не удостоившие нас поклоном ни при входе нашем, ни при выходе. Сам Царь сидел на серебряном позолоченном престоле, поставленном не посередине, а в левом углу покоя, между двумя окнами, и казался в тени. Престол хоть и был возвышен, потому что под тремя своими ступенями имел подножием рундук, приходившийся вровень с лавками Думных Бояр, но не отличался величиною, да и темное помещение так скрадывало его блеск, что он не представлял никакого великолепия. Посередине его, над головою Царя, висел образ Богородицы Девы. Вправо от него в окне возвышались часы, в виде башни. А в другом окне, замыкавшем угол его стены, стояла серебряная пирамида, державшая золотой шар. Выше к своду висели на стене еще два святые образа, выставленные для поклонения. На краю лавки, вправо от Царя, стоял серебряный рукомойник с подливальником и полотенцем, которые, после того, как мы, по обычаю, поцелуем его правую руку, должны были послужить ему для смывания и обтирания ее, оскверненной нечистыми устами поганых, как называют Москвитяне всех приверженцев Латинской Церкви. На голове имел он остроконечную шапочку, с собольим околышем, украшенную золотым венцом, с драгоценными каменьями, который, как бы имея своим подножием соболий околыш, оканчивался вверху крестом. В правой руке держал скипетр. По правую сторону у него стоял Князь Яков Куденетович Черкасский [65] (Jacobus Kudinietowicz Tzerkaski) (Собственно Урускан Мурза или Хан (Кан); в крещении Яков, сын Куденета Мурзы, вызванный из Черкасии Царем Михайлом Федоровичем, сначала Стольник, потом, 1644 г., Боярин; предводительствуя Русскими, он, в 1654 году, покорил Оршу, Вильну, разбил под Шкловым Литовского Гетмана, Князя Радивила, 1664 теснил Польского Короля, Иоанна Казимира, при Мглине и Кричеве; женат на Княжне Евдокии Семеновне Прозоровской, ум. в Июле, 1666 г. О. Б.), из племени Черкасс (Tzerkassorum), у Каспийского моря, и ныне первый Боярин; по левую тесть его Илья Данилович Милославский (Ilia Danilowicz Miloslawski), тоже Боярин (С 1648 года Боярин, ум. 1668 г.; дочь его, Мария Ильинична, была первою супругой (с 1648 г.) Царя Алексея Михайловича, от которой имел он 5 сыновей и 8 дочерей, скончалась в Mapте, 1669 г.; сестра ее, Анна, была за Боярином Борисом Ивановичем Морозовым, воспитателем Царя. О. Б.). А перед престолом стояли четверо княжеских сыновей, все в белых кафтанах, в шапках и с секирами в руках (рынды).

Наши Приставы поставили нас в 10 шагах от Царя. Тут мы и поклонялись ему, ставши, по нашему обычаю, на колени, из уважения к Царю. В некотором расстоянии позади нас стояли все члены нашего общества. Тогда Думный Дьяк (один из трех Великих Канцлеров Царства) Алмаз Иванов (Almasius Juanow), сидевший с немногими другими на одной из лавок влево от Великого Князя, стал вровень с нами и сказал, что прибыли Послы Великого Римского Цесаря, стоят перед ним и бьют челом ему, то есть, по Московскому выражению, отдают ему почтение. Потому что все без различия Москвитяне оказывают почтение своему Князю, стоя на коленях и челом касаясь пола; такого же уважения от низших требуют себе при случае и все высшие лица. Великий Князь дал знак Канцлеру сказать нам, чтобы мы объявили наше желание.

Услыхав это, мой товарищ начал передавать на память первое предложение, по приказанию Всемилостивейшего Священного Цесарского Величества изложенное для нас по принятому образцу. Но только что он пересказал Императорский и Царский титулы, как переводчик прервал его и повторил их на Русском наречии. Лишь только он кончил и это, как Царь, поднявшись с престола, спросил нас, здоров ли [66] любезнейший брат его, Римский Цесарь Леопольд? И тотчас же сел опять. Мы отвечали, что, отъезжая из Вены, мы оставили Священное Цесарское Величество, благодарение Богу, в добром здоровье. Канцлер сказал потом, чтобы мы подали Великому Князю Императорские верющие грамоты. Тогда, взяв их от нашего Секретаря, я подал их Царю, в сопровождении своего товарища, и воротился потом на прежнее место, а Царь в ту же минуту вручил их Князю Черкасскому.

Потом тот же Канцлер возвестил нам, что Великий Князь жалует нас, т. е. соизволяет, чтобы мы шли целовать его руку. Пока мы подходили, он перенес свой скипетр из правой в левую руку, а правую протянул нам для целования; тот же Черкасский поддерживал ее своею, а Царский тесть Илья все так и сторожил и кивал нам, чтобы кто-нибудь из нас не дотронулся до нее своими нечистыми руками, может быть, наперекор обычаю. По окончании этого Канцлер объявил, чтобы мы высказали остальные наши предложения. А когда мы исполнили это, он сказал, что Великий Князь пожаловал нас, позволил нам сесть; тотчас подали нам длинную без ручек лавку (как водится у Москвитян), покрытую персидским ковром, на которой мы и сидели, пока некоторые из наших служителей целовали Царскую руку. Потом Канцлер пригласил нас встать. В то время как мы стояли, Великий Князь спросил нас, здоровы ли мы? Мы отвечали по обыкновению, что, благодаря Божию милосердию и его милости, здоровы, и поблагодарили его за такое благоволение к нам.

Потом опять нас пригласили сесть. Подошедши сбоку к Канцлеру, Окольничий Иван Михайлович Милославский (Joannes Mihalowicz Miloslawski) (С 1677 Боярин, род. 1629 г., ум. в конце Июля, 1685 г. О. Б.) сказал Великому Князю, что принесены ему от нас подарки. Пока вносили их наши служители, мы, по предложению Канцлера, опять встали с лавки и вместо того, чтобы словесно просить Великого Князя принять наши подарки в то время, как он рассматривал их, мы изъявили ему почтение наклонением тела, как водится у Москвитян.

Наконец Царь приказал Канцлеру дать нам знать, что он отрядит нескольких своих Думных Бояр, с которыми [67] мы и можем войти в рассуждение обо всем, что еще осталось нам предложить, и чтобы в этот день мы отведали кушанья с его стола.

После того, засвидетельствовав ему почтение, мы вышли. А при выходе нас провожали те же лица, что и приняли нас при входе, от имени Великого Князя.

В Кремле мы видели лежащий на земле медный колокол удивительной величины, да и произведение Русского художника, что еще удивительнее. Этот колокол по своей величине выше Эрфуртского (Erphordiensem) и даже Пекинского в Китайском царстве. Эрфуртский вышиною девять футов шесть дюймов, диаметр его жерла без малого 8 футов, окружность 9 футов, толщина стен шесть с половиною дюймов, а весит 25400 фунтов. Пекинский колокол 13 1/2 футов, поперечник его 12 футов, окружность 44 фута, толщина 1 фут, а вес 120000 фунтов. Но русский наш колокол вышиною 19 футов, шириною в отверстии 18 футов, в окружности 64 фута, а толщиной 2 фута, язык его длиною 14 футов. На отлитие этого колокола пошло 440000 фунтов меди, угару из них было 120000 фунтов, а все остающееся затем количество металла было действительно употреблено на эту громаду. Я говорю не о том колоколе, что отлит и поднят в царствование Бориса Годунова: в него обыкновенно звонили, когда праздновалось какое-нибудь торжество во славу Бога или в воспоминание его Святых, когда принимались Посланники иноземных Государей или приводились в Кремль к Царю: этот колокол и до сих пор еще висит на башне, хоть и не служит уже для употребления в вышеназванных случаях. Здесь речь идет о колоколе, вылитом в 1653 году, в царствование Алексея: он лежит еще на земле и ждет художника, который бы поднял его, для возбуждения его звоном в праздничные дни набожности Москвитян, потому что этот народ вовсе не желает оставаться без колокольного звона, как особенно необходимого условия при богослужении.

Через час после того, как проводили нас на наше подворье с прежним же пышным парадом, вдруг пришел к нам Стольник Князь Алексей Иванович Буйносов-Ростовский (Alexius Juanowicz Boinosow Rosthawski) (Сын Князя Ивана Петровича, Кравчего при Царе Василии Ивановиче Шуйском и Боярин Алексея Михайловича, сконч. 1661 г., а через 8 лет умер и единственный его сын, Князь Алексей Иванович, коим и пресекся род Князей Буйносовых-Ростовских. О. Б.), потомок [68] древних ростовских Князей, присланный от Великого Князя потчевать нас, вместо его, обедом с Царской поварни. Для почета мы вышли к нему навстречу у самой лестницы. Столовый прибор был незатейлив. На грубой скатерти поставили одну солонку, два сосуда с уксусом и маслом; на верхнем конце стола для знатнейшего собеседника положили единственную ложку с ножом и вилкой, но все это из чистого золота. Салфеток не положено было никаких. Сели за стол с неумытыми руками. Лепешки или ломти хлеба должны были исправлять должность тарелок, находившихся в изгнании. Поставец в беспорядке украшали стопы, братины и некоторого рода бокалы из позолоченного серебра. Когда знатнейшим из нас отведены были места, угощатель наш, по Московскому обычаю, сел по левую руку со мною, чуть не вне узкого, как водится, стола. Без всякой перемежки принесено было за раз 150 различных кушаньев на серебряных блюдах. Все они поставлены перед глазами у нас, но поданы на стол только те, которые больше обещали вкусу. Остальные отданы на сохранение нашему ключнику. Хотя все они были холодные, но не так же бестолково приготовлены, чтобы кто-нибудь отвернулся от них с презрением, если только он не лакомка. По обыкновению щедро были наполнены и тотчас же поданы гостям 40 довольно больших стоп, отчасти серебряных, отчасти оловянных, с водкой, мальвазией, Испанским и Французским вином, разными медами и пивом. Через четверть часа наш архитриклин велел нам встать и подал мне не так чтобы емкую чашу пить здоровье его Царя, которую я, по предоставленному мне от него выбору, налил Французским вином, потому что оно было слабее, потом он прочитал вслух титул своего Царя. Когда я и все другие, сидевшие за столом, выпили, уселись опять. Не прошло еще другой четверти часа, как он опять поднялся с места и, пригласив нас тоже встать, снова подал мне другую чашу пить здоровье Императора и, выпив сам, прочитал весь титул его по бумаге. Когда все мы это исполнили и опять уселись, погодив немного, он [69] пригласил меня в 3-й раз выпить 3-ю чашу за здоровье Царевича Алексея (Tzaruli Alexii), сына Великого Князя. Все мы и сделали это стоя. Тогда, будто исправив свою должность отличнейшим образом, он ушел от нас с подарком, серебряным позолоченным кубком непростой работы, в награду за то, что недолго надоедал нам.

29-го Мая Приставы возвестили нам, что в следующий за тем день мы будем допущены к великому Князю, а между тем мы позволили бы нашим служителям идти куда кому угодно. Потом от имени Канцлера просили у нас список сделанного нами предложения Царю; мы и отдали им этот список.

Итак, 30-го Мая, около 9 часов утра, Приставы проводили нас к Царю совершенно с теми же обрядами и парадом, с какими провожали и к первому представлению, и мы были приняты теми же лицами, которые принимали нас и тогда. Великий Князь предстал пред нас во всем блеске: в венце, со скипетром и в Царской одежде, но в другом, менее просторном, покое, и на другом также престоле, тоже между двумя окнами, только у правого угла. В головах у него на престоле был повешен образ Пресвятой Девы. Направо, на серебряной пирамиде, лежал золотой шар (держава), тут же стоял и его тесть Илья Данилович, а влево Окольничий Федор Михайлович Ртищев (Theodorus Mihalowicz Ertischew), Главный Дворецкий и не последний любимец Государя (Сын Окольничего (говорит Д. Н. Бантыш-Каменский в “Словаре достопамятных людей Русской земли”, IV, стр. 523—526. М. 1836 г.), Постельничий Царя Алексея Михайловича, Начальник Мастерской Палаты и воспитатель Царевича Алексея Алексеевича. Он основал, 1648 г., Преображенскую пустыню, в 2 верстах от столицы, на возвышенном берегу Москвы реки, в коей было 80 братий, а через год выписал из Kиeвa Епифания Славинецкого и нескольких других ученых старцев, для перевода с Греческого полезных книг, и проч. Смерть его воспитанника, на 15 году от рождения (1670), и другие занятия ускорили и его кончину, 21 Июня, 1673 г. Он отказался от предложенного ему сана Боярина. О. Б.). Пред царем, по обыкновению, стояли попарно, с каждой стороны, одетые в белое платье молодые Князья (adolescentes Duces), вооруженные серпообразными секирами. Влево и немного наискось от него, на лавках, поставленных на деревянном помосте, который [70] возвышался только на две ступени, сидело у стены немало думных бояр с открытыми головами, а напротив их направо стоял со многими другими Канцлер.

Итак, мы заметили тогда, да и после, что углы, по обычаю Московскому, считаются почетными местами. Потому что престол Великого Князя мы всегда видели в углу, хотя гораздо удобнее было бы поставить его посередине, особливо в этом втором покое. Да и образа Святых, которых Москвитяне слишком уже почитают (idolatrentur) и всегда имеют их во всякой спальне, они тоже ставят в углах. Когда мы воздали честь Великому Князю, он потрудился спросить нас о здоровье. Ответив по обычаю, благодарили его за обед, которым щедро накормил нас его поверенный. Потом Канцлер сказал, что Великий Князь озаботился переводом Императорских грамот на свое наречие и узнал из оных, что мы посланы сделать ему предложения, касающиеся некоторого общественного блага, и чтобы он давал нам полную веру: это он и исполнит. Между тем он отрядил выслушать наши предложения: Боярина Князя Алексея Никитича Трубецкого, Наместника Казанского (Alexium Nikitowicz Trubetzki Bojarum et Casani locumtenentem) (Он был двоюродный брать известного Князя Дмитрия Тимофеевича: 1629 года Тобольский Воевода, 1633 Астраханский, 1642 Тульский, 1646 Боярин, Дворецкий, присутствующий в Сибирском Приказе, 1647 ведет переговоры с Литовским Послом, 1648 с Послами Шведским и Литовскими, 1654 с Посланниками Гетмана Богдана Хмельницкого, с которыми и постановил договорные статьи, за что пожалован в Ближние Бояры и Наместником Казанским, 1659 осаждал безуспешно Конотоп, опрокинут и разбит близ Сосновки; по изгнании Виговского из Малороссии, он занял Переяславль, принудил явиться к нему Юрия Хмельницкого, отказаться от всяких притязаний (в Октябре) и возобновить отцовские статьи, за что Алексей Михайлович, 1660 г., пожаловал ему прародительскую отчину, город Трубчевск, по коему и название имеют Князья Трубецкие или Трубчевские (происходящие от Корибута Димитрия, сына Ольгерда, Велик. Князя Литовского, тоже Великого Князя, пребывавшего в Новгороде Cеверском, участвовавшего, по поступлении в подручничество Москве, 1379 года, с братом Андреем, в битве на Куликовом поле, потом принужденного Ягайлом возвратиться в Литву, и затем убитого в сражении с Татарами на реке Ворскле, 1399 г., Мая 12 дня), после чего Княжество досталось Михаилу Дмитриевичу, родоначальнику Князей Трубецких; правнук его, Андрей Иванович, вступил снова в зависимость Московского В. Князя: он был последним Удельным Князем Руси 1546 г. 30-й в роде (в 10 колене), Князь Алексей Никитич назван в грамоте на Трубчевск с его Уездом “державцем Трубчевска”. Он умер в 1663 г. бездетным, и потому возвратил этот дар Царю, в досаде на племянника, Князя Юрия Петровича, остававшегося в ту пору еще в Польше, куда удалился было, 1612 г., Князь Юрий Никитич, за тестем своим, Михайлом Глебовичем Салтыковым. От этого-то Князя Юрия Петровича, принявшего Православие и женатого на сестре Князя Василия Васильевича Голицына, ведут свое начало все нынешние Князья Трубецкие. О. Б.), Боярина Князя Юрия Алексеевича [71] Долгорукого (Georgium Alexiowicz Dolgoruki), Наместника Суздальского (Susdaliae locumtenentem) (Сын Воеводы Князя Алексея Григорьевича, р. в Москве, в начале XVII века: 1648 Боярин, 1649 Дворецкий, 1651 Начальник Пушкарского Приказа, 1662 сражается с Поляками, 1664 второй уполномоченный на съезде в Смоленске с Польскими Комиссарами по переговорам о мире, 1666 присутствует в Казенном Приказе; около сего времени Ближний Боярин и Наместник Суздальский (вероятно, однако, не ранее 1661 г.), затем Наместник Тверской и участвует в договоре с Польшею, 1672, равно и в 1674, касательно избрания в Короли Польские Алексея Михайловича; 1677 начальствует над Приказами Пушкарским, Смоленским, Хлебным и Устюжскою Четвертью, 1678 Стрелецким и Наместник Новгородский, после умерщвлен Стрельцами, 15-го Мая, 1682 г., на 80 году, равно как и сын его, Михаил. Он пользовался особенным благоволением Царя Алексея Михайловича. О. Б.), Окольничего Богдана Матвеевича Хитрово (Bogdanum Mattheowicz Hitrow Ocolnicium), Начальника Царской Оружейной и Наместника Оршанского (Tzarei armarii custodem ejusque Orszae locumtenentem) (Род. 1615, в 1635 Комнатный, 1646 Воевода в Темникове, 1647 из Стольников Окольничий, 1651 присутствующий в Челобитном Приказе, 1653 Посол с Кн. Бор. Алексан. Репниным и Дьяком Алмазом Ивановым в Польшу для склонения Короля и Шляхты примириться с Казаками, 1654 присутствует в Земском Дворе, в Новой Чете, 1655 участвует в походе под Вильну и Ригу, 1658 судит Полтавского Полковника Пушкаря с Виговским, и утверждает последнего в Гетманстве, 1661 Оружейничий, 1665 присутствует в Приказах Ливонском, Дворцовом, Судном и Большого Дворца, 1668 Боярин, 1677 Дворецкий и присутствующий в Золотой Расправной Палате (где хранились списки Дворянские); ум. 27 Марта, 1680 г. Он способствовал возведению в Гетманы Виговского и Брюховецкого, а также участвовал в низвержении Боярина Матвеева, был храбр на войне, искусен в хозяйстве и ловкий царедворец. О. Б.), и думного дьяка, или Канцлера, Алмаза Иванова (Almasium Jwanow Dumni Diakum). После того, по обыкновению, нам подали лавку, чтобы сесть, [72] однако ж мы сидели на ней недолго, потому что нам велено было встать и перейти в то место, где ждали нас Царские уполномоченные (deputati); так мы и вышли, благоговейно изъявив, по принятому обряду, наше почитание Великому Князю, и были вежливо отведены туда теми же Князьями и Дьяками, которые принимали нас вне покоев от имени Царя. При нашем выходе от Царя Думные Бояре немного привстали с мест, а мы отвечали им наклонением головы.

Так и перешли мы в довольно большой покой, где против двери, но у правого угла, поставлен был длинный и, по Московскому обычаю, узкий стол таким образом, что во все его протяжение видна была дверь. Там и посадили нас на лавку, приделанную к стене, первый из уполномоченных поместился на другой, которая соединялась в углу с нашею и как бы упиралась в стену, так что он один занимал узкое пространство стола (Т. е, сидел, как говорится, в переднем месте.). Другой уполномоченный и третий сели друг возле друга на той же лавке рядом с первым, только уже не за столом. А Канцлер сел один у стола, напротив моего товарища, плечами к двери, на подвижной лавке. Переводчики Баусций (Bauscius) и Виберг (Wibergus) с нашим Секретарем и тремя Московскими Поддьяками (amanuensibus) стояли.

Москвитяне еще с пеленок начинают приносить жертвы Меркурию и, судя по тому, как они исполняют это, надобно думать, что все они угодили ему. Матери никогда не привешивают детям на шею ни Римской буллы, ни золотого сердца, оттого, выросши, они отстаивают свое лганье прибавкою новых лжей с таким наглым бесстыдством, что хотя знаешь наверное, что они солгали, однако ж все еще как-то сомневаешься в душе насчет своего мнения. Потому что, если когда и уличат их неотразимыми доводами в неправде, они, покрасневши, не придут в стыд, а еще усмехаются, точно застали их на каком добром деле. Посланники иноземных Государей пусть не дожидаются и от Царских уполномоченных более правдивых слов, потому что эти лица собирают вместе все тонкости закоснелого лукавства, чтобы провести их, либо выдавая ложь за правду, либо умалчивая, о чем [73] надобно сказать, и ослабляют обязательную силу всяких решений на совещаниях тысячью хитрых изворотов, дающих превратный толк им, так что они совсем рушатся. А при счастьи или при невзгоде они до того слабы духом, что когда везет им счастье, они, будучи не в силах удержать своих восторгов, превозносят себя до самых звезд, а когда не везет, они позволяют одним щелчком столкнуть себя в пропасть. Оттого-то при переговорах они оказываются самыми непостоянными. Особливо потому, что наибольшая важность доказательств зависит у них только от известий, напечатанных в “еженедельных Меркуриях” (a Mercuriis bebdomadariis) Прусаков и Голландцев (apud Batavos), занесенных в Москву, да еще в перевранном виде, иноземными купцами; они слушают их точно ответы с треножника Дельфийского оракула. Либо думают добиться таких известий у военнопленных Маркитантов, обозных, пехотных солдат, когда эти бедняки, взятые к допросу, хоть и не знают, не ведают никаких тайн ни своего Короля, ни полководцев, но во избежание пытки врут все, что только взбредет им в голову пригоднее, для укрощения приятной лестью своих палачей. Все это делает для иноземных Послов исправление возложенных на них дел до того тягостным, а успех их до того сомнительным, что они нередко раскаиваются, что взяли на себя такую должность.

Главный уполномоченный, Князь Трубецкой, ведет свой род от Ольгерда, сына Гедимина, Великого Князя литовского, чрез сына его Андрея Вигунда (mediante Andrea Wigundo), родоначальника тех Северских Князей, которые отложились к старшему Ивану Васильевичу, Князю Московскому, и под этим именем занимает 2-е место между Боярами, потому что у Москвитян знаменитость рода ценится выше справедливости. Он уступает над собою преимущество первенства лишь одному Князю Черкаскому, который, происходя от Татарских Царей, по всем правам берет верх над ним Трубецкой уже преклонных лет, не с большим даром слова, да и недальнего ума. Другой, Юрий Долгорукий, или Лонгиман (Longimanus), тоже уж в летах, славится своим родоначальником Василием (Basilius), внуком Ярослава, первого Великого Князя Тверского (Tuverensis). Он пользуется в Москве большим уважением за то, что, благодаря военному счастию, взял в плен при Вильне полководца Великого [74] Княжества Литовского и Казначея Викентия Корвина Гонсевского (Vincentium Corvinum Gosiewski).

Третий, простой дворянин, еще в самые молодые годы заявил свой разум на службе у упомянутого Князя Трубецкого, заслужил его одобрение и удостоился определения на службу к Царю: тут он всегда высказывал свое мнение с величайшим присутствием духа в самых затруднительных делах Государства и при помощи своего даровитого трудолюбия так пошел вперед, что из простого дворянского звания прямо попал в самое высшее и стал Начальником Оружейной, где хранятся оружия, назначенные для собственного употребления Царя, и уборы для лошадей его, и двух Приказов: одного, в котором судятся все Московские граждане, и другого, ведающего всеми харчевниками и кабатчиками, и нажил себе очень большое состояние. А четвертого, Алмаза Иванова, самое имя показывает, что это человек из самого низкого состояния, потому Москвитяне в подписях и в разговоре прибавляют к своему собственному имени еще отцовское, с тою, однако ж, разницею, что знатные придают к этому последнему окончание “вич” (wicz), а незнатным это не позволено. Например: когда у кого-нибудь имя Алмаз (Almas), а отец у него Иоанн или Иван (Joannes, Juanus), если он знатный, то зовут его Алмаз Иванович (Almas Juanowicz), а незнатный, то Алмаз Иванов. Происходя от родителей простого звания, он счастливо занимался торговлею. Потом, будучи знаком с иноземными краями, при исправлении многих Посольств, столько показал примеров хитрости, коварства, находчивости, что удостоен был должности Смотрителя за тайными архивами Царства, за иностранными послами и докладчика их Посольств. Итак, Князь Трубецкой встал с места, то же сделали и мы со всеми прочими. После призывания Святой Троицы, проговорив сначала весь титул своего Государя, а потом титул Императора, он сказал, что Великий Князь слышал первое наше предложение и озаботился переводом верющих грамот его Священного Цесарского Величества на Московское наречие.

Долгорукий сказал, с теми же обрядами, но сократив титулы, что Государь его внимательно прочел эти грамоты и узнал, что мы должны будем предложить нечто, касающееся общественного блага. Хитров с опущением титулов [75] прибавил, что в грамотах написано, чтобы нам оказывали доверие в том, что будем мы предлагать, так мы бы приготовились высказать эти предложения.

Наконец Канцлер, со всеми прежними торжественными обрядами, заключил так, что они сами были назначены царем выслушать наши предложения, так пусть бы мы и сказали их.

Так мы и встали с мест и теперь сами прочитали, во всей подробности, сперва титул нашего Императора, потом Царя, а тут опять сели, и мой товарищ прочитал уполномоченным от слова до слова другое предложение, по приказанию Всемилостивейшего Священного Цесарского Величества, также изложенное для них по принятому образцу, между тем как толмач переводил его для нас по периодам.

Выслушав его содержание, они попросили себе список с него. Это немедленно мы и исполнили.

Разговор продолжался долго о многих предметах, пока все уполномоченные не разошлись, чтобы о слышанном донести своему Государю. Через четверть часа воротился к нам один Канцлер и сказал, что доложил обо всех наших предложениях своему Государю, только ответа не может дать нам в это время, так чтобы мы возвратились к себе. Мы и исполнили это с прежними обрядами.

В последний день Мая наш Пристав-Дьяк, скроив печальное лицо, дал нам знать, что его товарищ впал вчера в трудную болезнь, а потому вместо его назначен прежний Пристав, бывший с нами в дороге Желябужский. Два дня тому назад это же самое открыл он за тайну нашему священнику. Но после того как нам сказали о болезни Пристава, Священник встретил его в 7-м часу в городе верхом и в добром здоровье и тем объяснил нам лукавство Москвитян. Из разных разговоров в дороге мы заметили, что Желябужский не глуп и с верным суждением; узнали также, что он получил придворную должность благодаря покровительству Канцлера, и что часто ходили попеременно от одного к другому гонцы; мы и сообразили, что, по случаю нашего будущего затворничества в Москве, по тамошнему обычаю, нам нельзя будет для ускорения дела о мирных переговорах ожидать такого удобства, чтобы делать уполномоченным исподволь те внушения, которых мы не хотели сделать им разом, и считали [76] осторожным для дела высказывать их через промежутки времени понемножку, как будто они выманены были дружбой или поддались соблазну откровенности за обедом, и сегодня сказать одно из них, а завтра другое. В этом мы и не обманулись, потому что Желябужский, как только что-нибудь узнает от нас, тотчас же без всякого сомнения пишет Канцлеру за тайну, которая сорвалась с языка у нас по легкомыслию благодаря его ловкости, а в этом и был наш расчет. Когда на первом совещании с Царскими уполномоченными мы нарочно ничего не говорили об этих тайнах, Царь и пожелал его сделать потом Приставом как человека, пользовавшегося нашим доверием и умевшего искусно выуживать у нас из глубины сердца самые потаенные вещи.

3-го Июня, около 10-ти часов пред полуднем, нас в другой раз проводили с обыкновенным парадом на заседание с уполномоченными. На крыльце Дворца приняли нас два Дьяка от имени уполномоченных и столько же в самом Дворце перед покоями, а в самых покоях — в первом Канцлер, а в другом прочие уполномоченные, которые пустили нас идти вперед и потом заняли свои прежние места, а мы свои. Тогда Канцлер объявил, что Царь с удовольствием видит желание Императора жить с ним в дружеской приязни, которую с своей стороны тоже желает поддерживать взаимными услугами. Потом благодарит Цесаря за братское его расположение к себе, с которым он прислал нас для предложения своего посредничества в мире между ним и Польским Королем и Королевством и Великим Княжеством Литовским; это Цесарское посредничество он принимает охотно.

4-го Июня собрались мы в третий раз с ними. По приказанию своего Государя они назвали местом будущего съезда Полоцк (Polocia), они уверяли, что это согласно прошлогоднему желанию Польского Короля, так как этот город расположен удобно для обеих сторон на берегу Двины, да и в не так еще тогда разоренной стране. А время, когда надо будет собираться туда для заключения мирного договора, они отдавали на волю Полякам. Державнейший Император велел нам, чтобы после того, как Москвитяне примут его предложение о заключении мира с Поляками, мы предложили им его и для примирения со Шведами. Но в то время, когда мы [77] отправились в Московию, в Ливонии съехались Шведские и Русские послы и без допущения какого бы то ни было посредника обделали такие условия, что, когда мы предложили о старании Цесаря, Царские уполномоченные отвечали, что положение дел между поверенными воюющих сторон получило такой оборот, что нельзя больше сомневаться в заключении между ними почетного мира; если же последствия обманут эту надежду, посредничество Цесаря будет принято с удовольствием. Да и сам Царь 6-го Июня сообщил нам, чрез наших Приставов, о заключении этого мира. 8-го Июня, на самом рассвете, когда мы еще лежали в постели, прибыл к нам со множеством провожатых Дьяк Дементий Башмаков (Dementi Bosmakow), великокняжеский любимец, и от имени Великого Князя уведомил нас, как посланников любезнейшего его брата, Императора Римского и проч. Леопольда, что у него родился сын, нареченный Федор (cui nomen Fedorum). Мы отвечали, как следует, вежливо и для изъявления нашей радости подарили вестника большим серебряным позолоченным кубком и отпустили.

Великий Князь Московский при всяком приумножении его рода, по обыкновению, возвещает о том немедленно чрез нарочных гонцов иноземным Послам в Москве и своим Боярам, также в областях Воеводам, а чрез них знатным дворянам и городским властям. Всякий, кому оказывается эта почесть, дарит, каким ему будет угодно, подарком посланного. От этих Посольств, также и от тех, которые зачастую бывают к таким же лицам с вопросом о здоровье от имени и по приказанию Царя, многие из придворных делают значительное приращение к своему состоянию.

Эта радость замедлила отправку нашего гонца к Императору даже до 13-го Июня, хотя дело и требовало поспешности. Через шесть дней после того Алексей хотел крестить своего Федю (Fedorulum) (В подлиннике: “погружать своего Федю в святую воду возрождения”.), Москвитяне верят, что крещение не имеет силы, если крещающийся не весь погружается, по древнему церковному обычаю, три раза в воду. Оттого, когда кто-нибудь, окрещенный по Латинской Вере, переходит в Московскую (а это нередко делается безбожными лицемерами из жадности к деньгам, или военнопленными, или [78] из страха казни и ссылки за преступления), его, как крещенного не по церковному обряду, перекрещивают посредством троекратного погружения в воду, расторгают и брак его, заключенный им прежде, как человека, незаконно введенного священною дверью крещения к пользованию прочими таинствами. Окрещенного тотчас же помазывают миром, не ставя ни во что Латинское помазание, как ненужное. На шею ему крестивший надевает крест, золотой, серебряный или оловянный, смотря по состоянию родителей, и он не должен снимать его во все продолжение жизни, разве только перед супружеской обязанностью. Потому что если какого-нибудь скоропостижно умершего найдут без креста, его лишают и погребения. Из почета Императору Царь сделал и нас участниками этого торжества, а после велел угостить нас обедом в наших помещениях. Архитриклином был тот же, что и прежде, Ростовский (Rosthavski), те же и обряды, только впридачу к ним осушена была прибавочная чаша за здоровье маленького Феди.

Во все время 12-месячного, самого скучного, нашего пребывания в Москве, я с любопытством заметил, что там люди знатные и дворяне позажиточнее пользуются мягкими постелями, потому что подушки, оголовья и перины набиваются самым нежным лебяжьим пухом, так как лебедей там изобилие. Однако же все эти вещи не льняные, но у одних из шерстяной, у некоторых из шелковой ткани, смотря по состоянию, и кладутся на приделанной к стене лавке, к которой плотно придвигают подвижную и изнутри задергивают растянутым над постелью занавесом из трех разных полос. Стены у многих голые, если замысловатые пауки не заплетут их своим тканьем. У немногих почистоплотнее обиты золоченой и расписанной кожей бельгийской работы, однако ж, довольно неряшливо.

А простой народ, не только бедняки, нищие и люди, поддерживающие свою убогую жизнь заработками, но и купцы, очень далеки от какой бы то ни было неги в своем быту. Растянувшись на тюфяке, набитом шерстью или соломой, многие даже на голой лавке, или кровати, или на полатях, храпят во всю Ивановскую. У людей побогаче стол умеренный, а прочие питаются одним хлебом и чесноком, и все одинаково утоляют жажду чистой водой или очень скупо приправленной подмесью закваски. [79] Этой жажды их, однако ж, никогда нельзя утолить, если станешь подносить им водки, сколько душа их желает. Потому что они пьют, не процеживая сквозь зубы, как курицы, а глотают все глоткой, точно быки и лошади, да и никогда не перестанут пить, пока не перестанешь наливать. В кабаках пьянствуют до тех пор, пока не вытрясут мошну до последней копейки. Да и нередко бывает, что кто-нибудь за неимением денег отдает по уговорной цене шапку, кафтан и прочую одежду, даже до голого тела, чтобы попить еще, а тут безобразничает, однако ж хочет быть в виде не Геркулеса, а отца Бахуса на новую стать. От этой заразы не уцелели ни Священники, ни монахи. Очень часто можно видеть, как кто-нибудь из Москвитян выйдет неверным шагом из кабака, пойдет вперед с отяжелевшей от питья головой, да и валяется в грязи, пока не поднимет и не отвезет его к домашним какой-нибудь извозчик в видах платы за провоз, а эти извозчики в бесчисленном множестве стоят на каждой почти улице в Москве с своими наемными повозками. Бывает тоже чрезвычайно часто, что этих бедняков, потерявших всякое сознание, извозчики завозят в глухие переулки и, отобрав у них деньги и платье, бесчеловечно убивают.

Но этот злой корень — пьянство — дает много других отпрысков самых ужасных злодейств. Москвитяне держат довольно многочисленных холопов и рабов (famulititium serviumque), но с небольшими расходами, потому что, не заботясь о разноцветных платьях (ливреях для слуг), одевают их в какие ни есть обноски. Но как пайков или месячины у них не водится, а притом много по Закону постов, к которым они из бережливости прибавляют еще несколько от себя, то кормят слуг самым сухим хлебом, тухлой или сушеной рыбой и редко мясом, назначая в питье им чистую воду; эта вода подается тароватее в случае какого праздника, будучи испорчена в виде кваса с умеренною примесью солода, чтобы имела возможность поразвеселить дух. Жалованья не дают им никакого, потому что большая часть из них холопы (servi) или крепостные (vernae), но и вольным-то очень ничтожное. Стало быть, они никогда не выходят с сытым желудком из-за домашнего стола, и вот вместе с праздношатающимися бедняками, которых бесчисленное множество, дожидается такой на площади без всякой работы, чтобы достать денег для насыщения себя, особливо на выпивку (ad [80] potum); не зная, по своей вине, никакого честного ремесла, они принимаются, как негодяи, за дурное: либо обворовывают тайком дома, которые стерегутся поплоше, либо грабят их, нарочно поджигая у людей позажиточнее и явившись будто бы подать помощь, либо в ночное время нападают открытою силой на встречных людей и, лишив их неожиданным ударом сначала голоса и жизни, чтобы они не могли кричать о помощи к соседям, отбирают у них потом деньги и платье. Так как и в трезвом состоянии они готовы на ссоры и гнусные обиды, то в пьяном виде очень часто поднимают драки из самых пустяков и, тотчас выхватив ножи, вонзают их друг в друга с величайшим ожесточением. Правда, что на всякой улице поставлены сторожа, которые каждую ночь, узнавая время по бою часов, столько же раз, как и часы, колотят в сточные желоба на крышах или в доски, чтобы стук этот давал знать об их бдительности шатающимся по ночам негодяям, и они из боязни быть схваченными отстали бы от злодейского дела, за которое принялись; а не то, если лучше хотят быть злодеями, сторожа их ловят и держат ночью под караулом, чтобы с рассветом отвести к уголовному судье. Но эти сторожа, либо по стачке с ворами, сами имеют долю в украденном, либо из страха их нерасположения к себе, будто объятые глубоким сном, не трогаются, потворствуя их злодействам, так что в Москве не рассветет ни одного дня, чтобы на глаза прохожих не попадалось множество трупов убитых ночью людей. Особливо в торжественные дни годовых праздников и на масленице (in sexagesimae hebdomada), когда Москвитяне, запрещая себе мясо и питаясь одною рыбой и молочным кушаньем, приготовляются к строгости наступающего 40-дневного Поста: в то время они пьянствуют напролет дни и ночи, не только по Греческому обычаю, но чересчур уже и по Русскому, напоминая не Христианские духовные представления, а Бахусовы оргии: от страшного пьянства приходят в такое исступление и бешенство, что, совсем не сознавая своих дел или поступков, наносят раны друг другу и либо сами делаются убийцами, либо их убивают.

У ворот нашего подворья стояли под начальством своего Капитана 40 караульных из войска телохранителей, которых Москвитяне называют стрельцами (strelitzios); их каждый день сменяло такое же число других стрельцов, так что этой [81] ежедневной очереди подвергнулись все, кто только жил из них в Москве. Четверо из них, распределив между собою стражу по числу часов, беспрестанно караулили в разных местах здания, внутри и вне его, чтобы мы могли ночевать безопасно от воровства (по словам Москвитян), или, как полагали вернее мы сами, затем, чтобы не допускать к нам никого, кто бы, может быть, и хотел прийти. Один из часовых, по распределению мест, должен был стоять на карауле под окошками моей спальни. В летние ночи он не давал мне спать диким пеньем либо нелепыми играми с сослуживцами. А зимою, чтобы согреться, бил в ладоши и скакал, притопывая ногами. Стало быть, сон мой нарушали постоянные неприятности. Мои жалобы на это Приставам не принесли никакой пользы. Потому что все Москвитяне предаются послеобеденному сну так, что купцы после полуден запирают свои лавки, а Бояре и дворяне не принимают к себе никого, занимаясь делами только в утреннее время: вот они и подумали, что и я приспособлю свою, уже укоренившуюся с давних лет, привычку к их обычаю, а потом уж и не стану дорожить покойным сном по ночам. Они разделяют год на 12 месяцев, с Латинскими названиями, однако ж начинают его с 1-го Сентября; дню вместе с ночью дают 24 часа, для различия которых принимают за правило присутствие и отсутствие солнца: от восхода его часы бьют 1-й дневной час, все прочие до самого его захождения означают, по общему обыкновению, умножая число ударов; а потом начинают опять с 1-го часа ночи и продолжают бить прочие часы до самого солнечного восхода. Если бы этого не сказали мне прежде, я бы и сам узнал в продолжение стольких моих бессонных ночей.

Вход к нам, по показанию Москвитян, открыт был для всех, но на самом деле для очень немногих. Не говоря уже о том, что никто из иностранцев не смел когда-либо взглянуть и издали на наши домы, многие из них часто были останавливаемы стрельцами, чтобы не входили к нам, либо по приказанию, либо из дерзости, тогда как мы этого и не знали, а потом и у прочих отбивали охоту от этого покушения примером испытанного ими отказа. Потому что, если какой-нибудь военный из них, в видах осторожности, просил у своего начальника, Московского Воеводы, позволения навестить нас, ему хоть и не отвечали отказом, но подавали дружеский совет [82], чтобы поудержался от этих вежливостей, а то, пожалуй, навлечет на себя подозрение Великого Князя. Строжайше запрещено было тоже пускать в дома к нам женщин какого бы то ни было звания. Правду сказать, в Московии этот пол не пользуется тою угодливостью, какой удостоивают его многие из европейских народов. Там никто не унизит настолько достоинства мужчины, чтобы на коленях обращаться с мольбою к женским треножникам, точно к Кипрейским Венерам. Ничье обожание их красоты, продолжающееся по целым годам, не научает их надуваться суровою спесью и не прежде внимать мольбам своих обожателей, пока они не воздадут им поклонения жертвою вздохов, как божествам, вместо Савейского ладана (В Турецкой Аравии, в Эйялете Емен, есть деревня Магреб, среди развалин древнего города Саба, или Сава, Царица которого приходила к Соломону. Савейские или Аравийские благовония славились в древности.). Там они подчинены мужьям, которые еще пренебрегают ими. Всего несчастнее доля Царских сестер и дочерей. Хотя в старину дочь Ивана Васильевича старшего Елена и была выдана за Польского Короля Александра, а дочь Юрия, брата Ивана Васильевича младшего, Мария — за Герцога голштинского Магнуса, брата датского Короля Фридриха II-го, однако ж ныне ни одной из них не выдают замуж за иноверца, к которому имеют отвращение, как к поганому, ни за подданного, оттого, что презирают его. Но как в Московии все люди — Царские рабы, а за ее пределами ни один независимый Государь не допускает Греческих заблуждений в своем Вероисповедании, то все эти незамужние Княжны, заключенные во дворце или в монастыре, терпят постоянную муку в девственности своей плоти, страстно желающей замужества, наперекор помыслам духа, неприкосновенного для желаний, и ведут жалкую жизнь, лишающую их отрады в самых милых между людьми именах и в самых нежных чувствах.

А при заключении браков Москвитяне не только запрещают себе жениться, по общему с нами закону, на девицах, связанных с ними в 4-й степени родством или свойством, но не позволяют даже никому жениться на сестре своего шурина, ни родным братьям на двух родных сестрах, ни вступившим в духовное родство при купели святого [83] крещения соединяться брачными узами; никто также не смеет брать себе какую бы то ни было четвертую жену после троекратного вдовства. Хотя последнее ныне так же запрещено Москвитянам, как в старину запрещалось уставом для греков, со всем тем Иван Васильевич нарушил это запрещение: этот Государь не только взял себе 4-ю жену, но, по несомненному уверению Одеборна и Поссевина, и 7-ю (По одним 1-я жена Ивана Васильевича была Анастасия Романовна Юрьева, 2-я Мария Темрюковна Княжна Черкаская, 3-я Марфа Васильевна Собакиных, 4-я Анна Алексеевна Колтовская, 5-я Анна Васильчикова, 6-я вдова Василиса Мелентьевна, сиречь женище, и 7-я Мария Федоровна Нагих: по другим: 1, 2 и 3-я как выше, 4-я Анна Васильчикова, 5-я неизвестная Мария, в черницах Марфа, 6-я Дарья Ивановна Колтовская, 7-я Мария Федоровна Нагих. О. Б.). Да и митрополит его не имел столько твердости духа, чтобы поразить его мечом проклятия, по примеру константинопольского Патриарха Николая, постоянно запрещавшего святые тайны Императору Льву VI, женатому на 4-й жене. Кто женится на второй жене, тому возбраняется вход в церковь в продолжение 2-х лет; а тому, кто на третьей жене, — 20 лет. Однако ж никоторый брак не ставится в счет новообращенному в Русскую Веру, хотя бы раз десять женат был в Латинстве, кроме того супружества, в которое вступил в Московской Вере. Потому что Латинские браки Москвитяне называют наложничеством, а не супружеством. Оттого-то, когда супруги Латинской Веры, впавши оба в соблазн отступничества, вместе переходят в еретическую Московскую Веру и желают продолжать супружескую жизнь вместе, то и обязаны совершить потом свой брак по Московскому обряду, изъявив взаимное на то согласие пред лицом церкви. Отсюда необходимое следствие то, что все исповедующие Латинскую Веру, по мнению Москвитян, незаконнорожденные, так как родились в незаконных браках. А потому и нечего слишком дивиться, что все мы в презрении у тех умов, которые одержимы таким огромным предрассудком.

Они не гнушаются и разводом с женами, не только из-за неверности, но и из-за бесплодия, даже иногда из отвращения к ним дают им разводную, утвержденную властию церковного правления, дозволяющего им брать другую жену. Да и совсем не странно, что разводы у знатных людей так часты, [84] потому что несчастные, следуя предосудительному обычаю отечества, должны обыкновенно жениться на тех, которых дозволяют им видеть только по совершении брачного союза священником в церкви, по их взаимному согласию, так что нередко случается, что они обязаны бывают, вместо желанной Рахили, брать навязанную им в супружество Лию, к обоюдному на будущее время раскаянию в том, что дали обмануть себя.

Люди позажиточнее прячут своих жен от всех глаз в 4-х стенах дома и, не поручая их заботливости никакого хозяйства, осуждают их шить и прясть, как бывало древние римляне своих невольниц в их остроге. Выходить им запрещено, по общему закону мужниной ревности, который отменяется чрезвычайно редко для посещения церкви либо родных. У женщин всех разрядов в Московии все потребности состоят в ежедневной еде да в нарядах: выезжая куда-нибудь, они носят на своем платье доходы со всего отцовского наследства и выставляют напоказ все пышности своих изысканных нарядов, хоть сами никогда не бывают опрятны. Потому что если природа и не обезобразит их каким ни есть недостатком, который исправляется искусством, тем не менее все они натирают все лицо с шеей белилами, а для подкраски щек и губ прибавляют еще румян. Этот ложный обычай подкрашивать себе цвет лица до того укоренился, что даже в числе свадебных подарков глупый жених посылает невесте также и румяна, чтобы она себя подделывала. Когда улицы занесет снегом, они выезжают в крытых санях со слюдяными окошками; в прочее время года в колымагах в сопровождении густой толпы слуг. Но у женщин низшего звания, которых не так строго держат взаперти дома, всегда готовы тысячи предлогов выдуманных надобностей, чтобы позволили им ходить где угодно. Они не прочь бывают и выпить, даже взапуски попивают с своими поклонниками и нередко восхищают у них пальму большей даровитости в этом деле. Но зато падают в изнеможении среди победы. Потому что когда хмель отнимет силу у стыда, они покидают, не спрятавши в глухую ночь, сокровище своей чести вороватому любострастию волокит либо предлагают его на позорную продажу, уж, конечно, по самой дешевой цене; и мужчины, и женщины тем не менее совестятся в этом, что, по самому важному заблуждению ума, полагают, будто бы грех женатого с незамужнею не подходит под название [85] прелюбодеяния, считая за последнее только тот грех, который делается с замужнею.

Москвитяне, всегда пропахшие чесноком и луком, все без различия ходят часто в бани и, закаленные привычкою, подвергают себя без перемежки влиянию чрезвычайного жара и стужи, без всякого вреда для здоровья. Все в поту, вызванном сильным жаром бани, они растягиваются на полках и стараются сечь и хлестать себя еловыми ветками до тех пор, пока разгоряченная кровь, притекши к коже, не подденет под нее розового чехла. И тогда они выбегают совсем нагие из бани к речке, которая, по обыкновению, течет или разливается очень близко оттуда, и обмываются. Либо, когда суровая зима затянет льдом воду, которая оттого и откажется выполнять для них свою обязанность, они прибегают к снегу и после долгого натиранья им, будто мылом, возвращаются в банный жар, а потом опять бегут туда же и повторяют эти крайности без всякой перемежки, но и без вреда для себя, сколько им будет угодно. В общественных банях бывают в большом числе и женщины простого звания; но хотя моются там отдельно от мужчин за перегородкой, однако ж совсем нагие входят в одну дверь с ними, а если которой-нибудь придет такая охота, она остановится на ее пороге, да и не стыдится разговаривать при посторонних с мужем, который моется, с самою вздорною болтовнёю. Да даже и сами они, вызвавши кровь таким же, как и мужья их, сеченьем и хлестаньем к самой коже, тоже бегут к ближней реке, смешавшись с мужчинами и нисколько не считая за важность выставлять их нахальным взглядам свою наготу, возбуждающую любострастие.

Странно сказать, а при такой беспорядочной жизни обоих полов в Московии многие доживают до глубокой старости, не испытав никогда и никакой болезни. Там можно видеть сохранявших всю силу семидесятилетних стариков, с такою крепостью в мускулистых руках, что выносят работу вовсе не под силу нашим молодым людям. Надо думать, что здоровый воздух много помогает такому крепкому здоровью, не расстроенному ни у кого из них ученьем, как у нас. Москвитяне говорят, однако ж, будто бы это больше оттого, что они пренебрегают врачебным искусством. Во всей Московии нет ни одного врача, ни аптекаря (По “Истории Медицины в России” соч. Рихтера (ч. II, стр. 175), известно, что в то время в Москве была уже Придворная аптека в Кремле, и одна частная, называвшаяся Новою. Равномерно поименованы и шесть аптекарей. Впрочем, ниже Майерберг утверждает, что Царь содержал за большое жалованье нескольких аптекарей. О. Б.), и хотя в мое время Царь давал [86] при своем дворце довольно щедрое содержание 3-м врачам (Рихтер, в своей “Истории Медицины в России” (ч. II, стр. 265), называет их по именам; это: Англичанин Самуил Колинс, живший в России с 1659 по 1667 г.; возвратясь в Англию, он издал весьма замечательное сочинение о Poccии: “The present state of Russia”, напечатанное в Лондоне 1671 года, переведенное на Русский покойным П. В. Киреевским под заглавием; “Нынешнее состояние России” и пр. и помещенное в 1-й книге “Чтений в Импер. Обществе Иcтории и Древностей Российских” 1846 г., Отд. III, стр. (1—177). Другой был Немец Андрей Энгельгардт с 1656 по 1666 г. Третий — Еврей Стефан фон Гаген, из Польши, а не из Италии. О. Б.), но это надобно приписать только его подражанию иноземным Государям, потому что ни сам он никогда не пользуется их трудами, ниже кто-либо другой из Москвитян. Захворавшие презирают все правильные средства Иппократа, едва дозволяя прикладывать себе наружные лекарства. Скорее прибегнут к заговору старух и Татар. А при отвращении от пищи и для утоления жара употребляют водку и чеснок.