ГРАФ АНДРЕЙ АРТАМОНОВИЧ МАТВЕЕВ

ЗАПИСКИ

Никакая у живущих сего света в центре человек мудрость и польза ко испытанию совершенного искусства и благополучия и ко утверждению истинного любомудрия не бывает, как остроумная ревность благоверных и любопытных мужей, ею же снискивают от самого начала веков зримого от всех мирозданного глобуса и всегда пред очами своими тщатся иметь достоверное известие о прошедших временах и летах. Прилежным чтением и вниманием древние дела мудрых историков в приснопамятное объявление всякого приводят, яко от бессмертной памяти умствуют то очевидно, как бы на прежних оных театрах бывшая то пред собою ясно видят. Так в прошлые лета в российской истории при благополучных прошедших государствованиях блаженной и славной памяти великих государей царей Михаила Феодоровича, Алексея Михайловича, всея России, в Москве и в подмосковном селе Коломенском чинилися бунты, первый от стрельцов, а другие два от подлой самой черни, с великим волнением наглых их мятежей и бунтов. Еще в свежей памяти нашей и пред очами незабыто явствует экземпель, или приклад, не от многих лет, жесточее оных воссвирепевшийся, в самой столице в Москве бунт московских же стрельцов, приснопоминаемой и зело ужасной трагедии кремлевской, бывшей в прошлом 7190 году, то есть лета Господня 1682, где многие верные слуги, изящных и заслуженных фамилий, неповинно страдальческою кончиною венец своего мучения приняли. И хотя жестокосердого оного стрелецкого бунта варварское действие без сомнения у снискательных людей по прошедшем том незастарелом времени еще в свежей памяти доныне содержится, как уже то на чужестранных языках при цесарском и при королевских европейских дворах подробно печатными книгами изображенное гласится; однако впредь продолжением и стеснением будущих лет и применением смертным в человеческом роде та память всем древним оным действием от забвения может обветшать и забвением весьма истощиться, что потом едва в слух того тиранства и лютого обстоятельства и прочих бывших трагедий у последующих родов упомянется. Сего-то ради сей автор не за любочестие свое и не за праздную себе хвалу, но для [362] общей всех памяти о том потщился сей малый труд принять, дабы всегда в Российском государстве благоразумные и любопытные читатели, вразумляющиеся полезно, к будущему известию своему, для познания родящихся сыновей своих от рода в род оставляли незабвенно.

Понеже при времени том сей автор, как самовидец, был верным свидетелем той злосчастной трагедии и в оной отца своего лишился, о чем ниже будет подробно сказано. Того то ради беспокойною совестью принуждаемый, навычною памятью в самом подлинном объявлении, по сушей правде о всем беспристрастно предлагает. И если же, по сродной всему человечеству немощи, слабостью или по неведому во исторических формах искусству, недоумея, в чем погрешил, в том во всем у ученых и искуснейших читателей с достойным почтением он, автор, требует себе человеколюбного рассуждения и во всем извинения.

От самого начала видимого света, по памятной всегда бытейских книг Авелевой трагедии с братом его Каином братоненавистная и неискорененная ненависть в человеческий род уже внедрилась, паче же великое свое преимущество при самых пресветлейших монархиях так твердо укоренила, что ни божественные, ни естественные законы, ни государственные и всенародные права отнюдь такую вредную и зело пагубную язву испроврещи не возмогут чрез бесчисленные уже лет века. Ибо та зело сомнительная стень невидимо в сильные и крепкие высоких держав гвардии кoваpнo, метаморфозом, или преображением, обходя, в хамелеоновы многоцветные воображаяся подобия, хитрыми пронырствами дворскими вкрадывается и внутрь скоропоспешно вникает, нашедше себе великий секрет из древнего самого и первого нравоучения злокозненной змеи Еввиной. Та же злодейственная ненависть обыкла тщательно всегда, для действительного исследования злонамеренных и вельми скрытных вымыслов своих, безмерное в себе и многовидное иметь сокровище; во время ж удобное великую и многотысячную в невидимом своем образе содержит аммуникацию в различных композициях, или составах, по сущему подобию главного артиллерного снаряда великих и свирепых бомб, и внутри себя подобием того глобуса невидимо всегда прикрывается; но потом, во время полезной потребы воинской, тотчас самою тонкостью от зажженного малого фитиля сильным и вельми грозным того стреляния своего поражением многолетние и славные государства и города до самого основания разрушает и испровергает, как бы мягкую и зело легкую материю или вещь, подобную вышепоказанному. Оная же всему умному свету весьма вредная ненависть, обходя христианские европейские целомудренные обычаи и политические обхождения, употребила себя к точному исполнению прежде скрытных, потом же отрыгнутых ядов, чрез коварные вымыслы и действия по образу азиатическому из секты, или из сонмища, нечестивого Мугаммеда, из его беззаконного алкорана, всякой лжи [363] и басней безумных исполненного, к последованию самовольных мятежников и никогда же укротимых в варварском и тиранском государстве Турецком янычар. Тако и ныне подобные им в благочестивой Великороссийской империи, в недавних летах, от московских бывших стрельцов, тех янычарских учеников, по христианству же злейшим гяуров, уже великим явно изобразилося нижепомянутым бунтом, из которого бунтового мортира зело ужасная бомба на кровы самые царского дома шумно не обрушилась; но так цело выбежала, что своим зыком сильным громогласнее древнего Иовишевого грому возгремело эхо, или отзыв. И тако всей Великороссийской империи нечаянно великий страх, трепет и ужас нанесла с бедственным от того же помянутого их стрелецкого бунта и по премного с чувствительным огнем великого пламени по нижеследующей сей истории с подлинными всеми обстоятельствами значит.

В прошлом от Создания мира 7190 году, а от воплощения Слова Божия 1682 лета, апреля 27 числа, по семилетнем и многоболезненном государствовании великого государя царя Феодора Алексеевича, самодержца всероссийского блаженной памяти, в Москве учинилася его высокопомянутому величеству от бывшей при детских его летах болезни скорбутики, или цинготной скорби, кончина. В тот же час известие учинено о том преставлении царском тогда святейшему Иоакиму патриарху всероссийскому, потом чрез вестник колокол, по обычаю ради, всенародное известие объявлено. Тогда ж весь синклит и царедворцы в великом множестве в Кремль съехались к наречению царскому; понеже все уже преклонилися ко избранию на всероссийский престол царевича Петра Алексеевича всея России, который и наречен царем государем и великим князем московским и всея России самодержцем. В ту же пору присягу верности бояре и прочие чины начали его величеству все чинить, как законному, и природному наследнику всероссийской короны самодержавных предков своих царей и государей, и по всеусердному желанию всех высоких и знатных фамилий единомышленно всего дворянства и народа, со изъятием одних московских тех стрельцов. И того ж часу он, государь царевич, суще от десяти лет самого юного возраста своего, вступил на царство.

При дворах же монаршеских таковые дела великого и полезного последования приключаются иногда с начала неудобны, как то в оное ж время сбылось самым действием при начатом царствовании его высокопомянутого величества; ибо о возвышении его величества на оный высокий престол тогда ж люди pаздвоились, как от бояр и от прочих светлых фамилий, так и от дворянства, на две паpтии, то есть шайки. Со стороны царской при том времени для надлежащего безопасения и ради мнимых противных случаев и приключившихся тогда мятежей из многих именитых родов приехали в город Кремль, а именно: кравчий князь Борис Алексеевич и брат его князь Иван Большой, называемый Лбом, Голицыны, князь Яков, князь Лука, [364] князь Борис, князь Григорий Долгорукие, и многие иные по верной своей службе и горячности к его высокопомянутому величеству ревность свою множественно и великодушно против их показали, и, одевся в панцыри, скрытно под платьем своим их имели, и хотя б до самой смерти в том стоять и непоколебимо подвизатися были намерены. И при том времени никакая тому благополучию его величества к наречению и счастливому возвышению на царство и к присяге верности целования святого креста всех его верных подданных не припала помешка, как то издревле при начальстве государственном новом везде обыкновенно есть. И та партия от оной стороны царской весьма во исполнении своего твердого намерения совершенно устояла, ведая, что двуначалие государством зло есть. И к тому утверждению весь освященный собор то избрание весьма единогласно укрепил, минувше тогда бывшего еще царевича государя Иоанна Алексеевича ниже объявленных ради причин: понеже его высокопомянутое величество от малолетнего своего и благообразного возраста, не по младенческим летам своим, все совершенно преобразовал и в предуверение всенародное все свое быстроумие показывал и зело уже множественные действия по истории славного испанского ритора Скудеры примером великого Геркулеса, который еще в колыбели приползшую внезапу к нему змею ухватя на полы перервал, себя от нее безвредно избавил и вон выкинул; и он, как лев от когтей своих, познавался по неложной всей России надежде к будущему благопоспешеству и благополучию всего государства; яко многоплодовитая виноградная отрасль, уже ясно видимая и сладостно ожидаемая всею Великороссийскою империею, дозревал, и который виноград во многолетнее потом его ж величества благополучного и высокославного государствования время и бесчисленных и бесприкладных дел и победоносной славы созрел.

В настоящее ж время то здравствовала благочестивая великая государыня царица Наталия Кириловна, целомудренная и мужемудренная, всемилосердая жена и всех христианских добродетелей исполненная государыня, которая по всемилостивейшим своим снисхождениям, не токмо по старости бывших тогда бояр и прочих палатных особ из первых светлых и заслуженных фамилий при стороне своей содержала, именно же: из старых бояр князя Никиту Ивановича, который в царство благочестивого великого государя царя Михаила Феодоровича, всея России и вечной блаженной памяти, из молодых лет почтен был честию боярства, и сына его князя Якова Никитича Одоевских, князя Михаила Алегуковича, князя Михаила Яковлевича Черкасских, князя Юрия Алексеевича и сына его князя Михаила Юрьевича Долгоруких, князя Ивана Борисовича Репнина, князя Ивана Борисовича Троекурова, князя Григория Григорьевича и детей его князя Андрея и князя Михаила Григорьевича [365] Ромодановских, двух Петров Васильевичей, большего и меньшего, и Бориса Петровича Шереметевых, Алексея Семеновича Шеина, князя Ивана Григорьевича Куракина, князя Михаила Ивановича Лыкова, князя Петра, князя Никиту, князя Юрия, князя Феодора Семеновичей Урусовых. И одним словом сказать, что всеобще из честных и знатных родов палатные особы, и все дворянство, и народное общество, кроме одной противной партии, или шайки, и московского стрелечества, непоколебимо и верно при той высокопомянутой стороне царской себя тогда содержали.

При том же вышереченном избрании и наречении его высокопомянутого величества от противной стороны некто Максим Исаев сын Сумбулов, в ту же пору будучи в городе Кремле, при собрании общем с своими единомышленниками, гораздо из рядового дворянства, продерзливо кричал, что “по первенству надлежит быть на царстве государю царевичу Иоанну Алексеевичу всея России”, за что он, Сумбулов, потом награжден был чином палатным думного дворянства, и о чем подлиннее объявлено будет на своем месте, в сей же истории ниже сего. И тот голос их ни во что тогда не успевал, ибо природные его, государя царевича, от младенчества своего многообразные скорби до того царского возвышения весьма не допускали, и о чем пространнее объявлено будет ниже сего.

Та вышепоказанная ненависть, по слову святого Хризостома, или Златоустого: “Неведуще полезных предпочитати”, по возвышении того самодержавного высокоименитого государя на прародительский всероссийского царства престол, все то из скрытных и из глубоких мест предусматривая, оной вышепомянутой государственной и совершенной впредь прочной всей России надежды и твердой ограды видимое сильное действие, а себе немалую из того опасность зело тайно и хитро проникнув, и такс возбудило другую противную факцию под именем того ж государя царевича Иоанна Алексеевича, то есть родную его сестру царевну Софию Алексеевну, великого ума и самых нежных проницательств, больше мужеского ума исполненную деву, которая, одноматерняя с ним, вышеименованным государем царевичем, была от благоверной государыни царицы и великой княгини Марьи Ильиничны и всея России блаженной памяти, из фамилии господ Милославских. И хотя всемерно оного ж брата своего царевича Иоанна Алексеевича ведала от самого его младенчества, по тяжким скорбям повседневно беспрестанно утружденного и поврежденного весьма быти, не токмо не прочного, но и по виду недолголетнего, она, царевна, совершенно знала, что никаким образом помыслить было никому невозможно, чтобы ему, высокопомянутому царевичу, за своими многообразными болезнями свободно и возможно было великой Всероссийской империи государственную корону, скипетр и бремя к правлению всенародному на себя принять [366] и тягостный оный труд снесть; однако ж та сродная в человечестве ненависть, Еввиным яблоком сластолюбия и любочестия вкорененная, ее высочество зело лакомо усладила и обольстила нижеследующие к своей стороне полезные принять иные меры сих ради причин.

Первая: под тем ее чаянием, чтобы, возвыся брата своего государя царевича Иоанна Алексеевича на царство, потом вскоре совокупить браком и по будущему от него мужеского пола наследию, яко по линии того первенства, всемерно впредь державою своею пред высокопомянутым его царским величеством при той всероссийской короне незыблемо утвердитися.

Вторая: по властолюбному снискательству великого царевнина любочестия неукротимое намерение принуждало, чтобы хотя не по действительному его, брата ее вышеименованного царевича, государственному правлению, но токмо по оной царской степени первенства оного всячески потщиться вскоре на царское возвысить достоинство, яко бы по древнему примеру восточного греческого императора Феодосия Юного, при котором сестра его царевна Пульхерия самовластвовала больше того самого царя под его именем, о чем история цесарства Греческого точнее объявит.

Наипаче же то рачение оного властолюбного ее высочества нрава неусыпно возбуждало, чтобы под великим благополучием державного имени его ж, брата своего государя царевича, государствовать и скипетром Всероссийской империи самодержавно править, многих же тогда бывших одноматерних сестер своих государынь царевен во всех произволах их и во всяком избытке нерушимо всегда соблюдать.

Третья же причина, паче всех тех еще ее высочеству всенужнейшая, к великому впредь была опасению, которое внутреннею совестию непрестанно ее высочество угрызало, остерегая себя и других сестер своих государынь и царевен тогда же от стороны его, государя царя Петра Алексеевича, и матери, своей же мачехи государыни царицы Наталии Кириловны, происшедшей из фамилии господ Нарышкиных, чаемых им всегда противных случаев; понеже обои высокопомянутые величества при царствовании государя царя Феодора Алексеевича, всея России, брата ее царевнина, коварными сплетнями, наносными лжами и невинными клеветами от злодейственных и ненавистных к дому их царскому тогда бывших временщиков во всяком гонении и унижении были, то есть в том же злополучии господа Нарышкины, ее, государыни царицы Наталии Кириловны отец, родные братья и прочие, тако ж и ближних бояр и иных знатных особ, как верными своими службами, так и причиною свойства к дому их царскому причастные, до конца озлоблены и невинно всего своего движимого и недвижимого многотысячного [367] имения лишены без милости, разорены и в дальние заточения разосланы были, чтобы при том благополучном царствовании его, государя царя Петра Алексеевича, и матери его, государыни царицы Наталии Кириловны, не произошло тогда скорое и государыням царевнам к истинному ими от высокопомянутой стороны царской отмщению достойное воздаяние. Однако ж в то время она, вышепомянутая царевна, за твердым забралом и за крепкою обороною вышепомянутого палатного чина и всего многонародного дворянства, присоединенного непоколебимо к той вышеозначенной стороне царей, до того своего властолюбивого правления и до исследования по вышеозначенному ее, царевнину, намерению достигнуть отнюдь не могла.

К той же немолчной ненависти, из матери вшедшая искра в ее, царевнино, сердце вельми скрытно тлилася, при содержании у себя самого великого и зело глубокого в кабинете своем секрета, и оное секретное действие чрез дивные и вельми хитрые от двора ее, царевнина, политические манеры и интриги или пронырства и чрез злокозненных ее фаворитов или временщиков тайнодействие происходило, о чем подлиннее в своем месте сей истории изъяснено будет. К произысканию вышереченному главный способ и благополучный со времени открытия путь и самый благовременный к начинанию намеренного дела того скоро уже открылся подвиг. По кончине государя царя Феодора Алексеевича, брата царевны Софии Алексеевны, многие из московских стрельцов полки за нечастыми службами, за беспрестанным и гораздо прибыльным торгом внутри самой Москвы, в Китае, в Белом и Земляном городах, жили вольными слободами, за нерегулярным обучением воинским тогда бывшим. И как заобычные ко всегдашнему лакомству и прибылей своих с своими стрелецкими алчными командирами, подполковниками, они, стрельцы, всемерно тогда уклонилися в чрезмерные свои купеческие промыслы, покупя себе везде в рядах знатных многочисленные лавки, от чего всемерно обогатились, и из прибытков тех своих, по неслыханному по всей Европе солдатам такому порядку, отменилися из стрельцов в купцы, и всегда в том упражнялися по всевременным пьянствам, и от того без начальства навыкли уже всякого своевольства, и непорядка, и всегдашним тем своим продерзостям.

Не удовольствуясь же такими вышеписанными своими избытками, еще в пущие и горшие того вверглися своеволия, потом же в великое самое бесстрашие пришли, и сделали себя так самодовольными, властными, как бы некоторую особую в то время составляли свою республику, или речь посполитую, забыв все свое подданство, службы и надлежащую им повинность, и со дня на день от подначального в команде прежде бывшего над ними начальства как бы самосудцами быть они решились. [368]

После того под некоторыми своими притворными и ложными вымыслами, якобы за учиненные им, стрельцам, от тех командиров их полковников тягостные обиды и нападки, стали уже самих их, полковников, всемерно уничтожать, ругать и отмщением жестоким озлобительно им угрожать, и что в ту же пору уже они, стрельцы, прямое свое ослушание показали и во все противности дошли.

По поводу оного своевольства их тогда сначала допустили денно и ночно при своих стрелецких съезжих избах повседневно многолюдными шайками в круга, подобно донским казакам, сбираться; учиненный же им особный ради собственных их расправ всех Стрелецкий приказ и бывших тогда в нем их управителей бояр, князя Юрия Алексеевича и сына его князя Михаила Юрьевича Долгоруких, ни во что ставили и за посмещище вменяли и бедствием им самим грозили. От чего все стрельцы до такой злой продерзости своей уже дошли, что по приезде некоторых полковников своих к съезжим их избам начали отгонять от себя, палками в них бросать, каменьем метать и сквернословить их, что едва тогда они, полковники, живот свой от них, стрельцов, уходя, спасали. Совершенное же и во всем бесстрашное самоначальство их стрелецкое с того времени злою самою и бесчеловечною наглостью и с великою смелостью от них умножилось, о чем после известно будет.

Те тиранства и чуждые христианства злости и самосудного, нечестивого варварства в царствующей столице Москве первое, как бы видимое преддверие к возмущению уже публично во многих их стрелецких полках объявилось под самым скрытным у них коварством. Они, стрельцы, ведая и зная в тех полках своих пятидесятников, пятисотных, десятников, сотенных и других умных и заслуженных людей, которые б всегда смело уняли их и не допустили ни до каких злых дел, как уже те и усмотрели вышепоказанные начатые тогда от них, стрельцов, своевольные неистовства, по должности своей прежней начальническою рукою остро тогда ж от тех всех злых дел воздерживали и обличали; тех оные стрельцы в ту же самую пору, самосудно кругами собрався, как бы на Дону, и нагло ухватя из съезжих своих изб, выводили на самые высокие каланчи, то есть на караульные [башни], и, взяв за руки и за ноги, размахивали, на землю сверху так бесчеловечно и жестокосердно бросали, и, радуяся тому, всенародно кричали все, по тогдашней их пословице: “Любо, любо, любо!”, что ни один человек из тех побитых не нашелся целым. Такому их безбожному человекоубийству ни в самом злочестивом государстве Турецком пример подобный тому не нашелся.

Они же, злонамеренные стрельцы, по отлучении от себя тех главных и нарочитых добрых людей побиением своим и вступя в совершенное самовластие и в полную свободу свою, стали уже озираться и трепетать ожидаемого к себе впредь жестокого уйму и [369] пресечения всем бывшим их самоначальным тем своевольствам от высочайшей державы царствующего государя царя Петра Алексеевича, всея России; и всемерно предуведали, что оный монарх, крепкая всей России надежда и опора, те пагубные их сонмища и плевелы истребит.

В том ожидаемом себе страхе они, стрельцы, беспокойно волнуяся, начали сами безопасной пристани себе искать и тайные сходы и советы между собою почасту иметь, в которых многие из них стрелецкие полки накрепко утвердились содержать неотменно сторону большего царевича Иоанна Алексеевича и стоять за него верно; однако ж не все полки сперва были в той помянутой стороне склонными и единомышленными, а шатаяся, еще хромая на обе колени, хотя при том времени их, стрельцов, было в Москве 14198 человек из девяти полков.

Все те вышепомянутые скрытные их стрелецкие сходбища и думные секреты благоприятно в отворенную и готовую дверь кабинета того высокого вошли в такое подобное и вожделенное время, что объятием матерним благоприятны были, о чем всяк благорассудный муж, по течению сей истории, легко рассудить может: ибо оная помянутая царевна во всю жизнь свою никогда такой себе пользы благополучной получить отнюдь не могла

То стрелецкое открытое ей, царевне, намерение всеполезная оная весть была, как бы прежде ветвь от древней голубицы из потопа в Ноев ковчег принесенная, которая подала бессомнительную и твердую помянутой царевне надежду подкрепить со стороны своей удобные и действительные самые меры и немедля сообщиться во единомыслие их стрелецкое. Каким бы образом совершить оное намеренное свое желание, ее высочество от многих своих мыслей зело обеспокоена была. Когда будет к себе явно на разговоры допускать по нескольку из них выборных стрельцов, то ведомость от стороны царской утаиться бы отнюдь не могла, и что, о том уведав, конечно, все пристойные к тому учреждению предосторожности будут приняты; буде же ее высочество тайно в своей особе для такого дела ездить по полкам и к ним, стрельцам, входить, в те поры, по старому чину царского дома, лицам их царевниным чиновное поведение и великий позор до того не допускали; если же оставить готовый и благовременный случай, то неутолимая жажда вышеобъявленного властолюбия немедленно нудила, без упущения удобного времени, к неукоснительному совершению всего того скоропостижного ее намерения исполнить то.

Того ради не продолжала по пословице народной тако: “Молот вскоре нашелся, когда бы железо вскипело им ковать”. Сперва царевна великого своего кабинетного секрета ключ поручила, с полномочным кредитом, вненадежному свойственнику, тогда бывшему [370] в боярах Ивану Михайловичу Милославскому, мужу прехитрого и зело коварного в обольщениях характера, по христианству же о законе и должности веры Христовой самому невежде, токмо к тому ж на всякие человекам пакости злообычному и в злобах лютому супостату, по площадному прозвищу названному Подорванный, который и делом самым тогда многих в смерть из живота подорвал.

Скорпион оный радостно, с охотным тщанием готовый, свой яд стал изливать, прибрав в претор, или в совет, к общей алиации своей, то есть союзу, сродника своего из комнатных людей, Александра Ивановича Милославского, злодейственного и самого грубиана, и двух братеев родных, по свойству себе племянников, из стольников, видом и делом великих, себе ж конфидентов, или откровенных друзей, Ивана и Петра Андреевых детей Толстых, в уме зело острых и великого пронырства и мрачного зла в тайнах исполненных и себе во всем единонравных, по народному назвищу Шарпенков, которые в сообщение той же компании присоединены были; и с ними ж из стрелецких бывших тогда подполковников: Иван Елисеев сын Цыклер, из плохих кормовой иноземец, Иван Григорьев сын Озеров, из подлого новгородского дворянства, во всем ему, Ивану Михайловичу, и вышепомянутым сообщникам его благоугодные; особливо же тот Цыклер коварный, злокозненный человек и всякого рода хитростей на злодейства исполнен был. Лукавый тот сонм, то есть собранный уже совет, сложившийся на неповинную христианскую кровь, умыслил прежде: тайную пересылку по временам всем московским полкам с знатными стрельцами иметь; потом же с ними чаще видеться и обсылаться чрез вышеименованных советников его, Милославского, чтобы ему, по природному в нем бывшему и скрытному лукавству, персонально никакого приличия и видимой причины и подозрения на себя не подать. И внезапу он притворился затейною болезнию, и чрез многое время с двора своего не съезжал, и, по обычаю, приезжих людей никого к себе не допускал, отказывая всем, чтоб ему тогда с теми ж вышепоказанными клевретами и советниками своими порученное то дело без всякого замешательства неукоснительно в целое совершенство привесть и счастливо окончить.

По их общему тому единомыслию, по частым тем с ними, стрельцами, пересылкам, для лучшего предуготовления впредь и действия назначили они уже, стрельцы, из всякого полку по нескольку персон быть выборным людям, которые умнее и коварнее в письме и на делах, и мочные в тех полках над ними, стрельцами, тогда были, а именно: Борис Одинцов, Обросим Петров, Козьма Чермной и другие, всегда на тайные разговоры, по ночам укрываяся, к нему, Милославскому, и к вышепомянутым другим в их домы приходили, и о всем намерении их стрелецких полков ему рапортовали для подлинного высокому кабинету тому о состоянии дел тех ведома. [371]

Сперва они, выборные стрельцы, начали в общее свое согласие стрелецкие полки призывать и их возмущать, сказывая им, что “бояре неправедно учинили, выбрав меньшего брата на царство, обошедши старшего”. И таким вымыслом и подвигом сей причины благоприятно те стрелецкие полки единомышленно и скоро к тому бунту заодно склонилися; и хотя некоторая часть, а именно: Стремянный, Полтевский и Жуковский полки еще обмышлялися, однако ж великим обещанием награждения впредь многой годовой денежной им, стрельцам, дачи и повышения чинов прельстилися, и те все полки в общее смущение [привели], кроме одного Сухаревского полка [который они] не преклонили к себе, в котором полку пятидесятник Иван Борисов и пятисотный Василий Бурмистров к царской стороне непоколебимо себя в прямой своей верности тогда утвердили и до конца сдержали со всем помянутым полком.

Все то накрепко с ними, выборными, утвердя, первое им он, Милославский, предложение с тем же своим помянутым собранием чинил: чтобы, коль скоро начнется в Москве от них бунт, в самое ж бы то время им, стрельцам, возвесть на царство государя царевича Иоанна Алексеевича по первенству; а бояр, тогда бывших и верно содержащих сторону царскую и которые бы могли впредь тому злому вышепомянутому намерению их от себя препятствие учинить, в тот же бунт им, стрельцам, тех, под самыми составными и затейными своими на них, бояр, вымыслами, побить; и о чем подлиннее на своем месте объяснено будет.

В то же пущее время тайною посылкою из той же комнаты по всем тем стрелецким полкам чрез вдову, постельницу верную именем Федору Семенову дочь, по прозванию Родимица, родом же Украинского полка казачку, с многочисленною суммою денег к выборным тем посланную, всемерно такое свое намерение поставили и великою милостию о награждении большим числом денежного прибавочного годового им, стрельцам, пред прежним жалованья, в чинах повышения и от всякого впредь во всем безопасения обнадежили. И то дело так исправно во всем она, постельница, тою пересылкою своею уставила и до того произвела, что уже больше никакого сомнительства быть к пользе желаемой в сторону противную ниоткуда не осталося, и за ту свою службу оная вышепомянутая постельница по том времени за подполковника Стремянного полка, преждеименованного Озерова, со многим богатством сверху замуж была выдана.

С того уже времени повседневно во всех стрелецких полках и при съезжих избах преждебывшее их скрытное намерение явно везде о том бунте начало разглашаться, особливо же из того, что они, стрельцы, не токмо многочисленными в хороводах своих чрезвычайными кругами стали повседневно сбираться, но и под ружье без наряду [372] полковничья ставиться, самовольничать, и по барабанам и без случая пожарного у приходских церквей своих в колокола бить в набаты начали, и всенародно о бунте своем по кабакам и торговым баням с великими их окриками, с похвальбою и бесстрашием говорить; однако ж самым действием то все у них, стрельцов, намеренное злодейство еще продолжалось того же года до половины бывшего тогда мая месяца, по слову примерному святого Евангелия, реченному о Искариоте, Христове предателе: “Искаше бо времени, да его предаст”.

Некоторые политики, того ж времени сведущие, знали еще достоверную иную некоторую бывшую тогда оному бунту перемежку, и больше всех у того боярина Милославского с его сообщниками намерено было: всеконечно обождать из старых бояр тогда Артамона Сергеевича Матвеева из ссылки, из города Луха, мужа зело великой головы и в делах государственных, воинских и политических острого разума и практики, от всех же людей любительным обхождением и всегдашним добродетелям почитаемого и любимого. И сей боярин с царства самого государя царя Михаила Феодоровича, всея России, в стряпчих служил; а по кончине его царской, с начала царствования государя царя Алексея Михайловича чином полковника к полку третьему произведен, который тогда назывался Петровский, в зеленых кафтанах, за Петровскими воротами, за Белым городом, в Москве. И был он, боярин, всегда безотступно при его высокопомянутом величестве в Рижском, Смоленском и в прочих всех его царских походах при войсках, и служил сорок лет, многие раны на себя приял, потом, чести палатные все прошедши целою верностию тех великих и верных служеб своих до совершенного градуса, чести же и боярства достиг, которые тогда подобны были рангам маршалов Франции. И имел он, боярин, от его царского величества за те его премногие службы безмерную на себя милость, и государственное правление всех политических дел в Посольской канцелярии ему же было поручено. В свое ж время, по кончине первой супруги его величества, государыни Марьи Ильиничны, из дому его ж, господина Матвеева, доступила до российской короны царица государыня Наталия Кириловна, из фамилии Нарышкиных, воспитанная в оном доме его. И злополучною внезапно всей Российской империи кончиною его, государя Алексея Михайловича, вечно блаженной памяти, в прошлом от Создания мира 7184, а от Рождества Христова 1675 году, великая учинилась перемена, по которой нанесением составных вымыслов и коварств в царство государя царя Феодора Алексеевича от человек ненавистных, бывших тогда бояр Богдана Матвеевича Хитрово и того ж боярина Милославского, он, вышеименованный боярин, от ненависти же вышепомянутых за подозрение их же, будучи при твердом основании к стороне тогда [373] государя царевича Петра Алексеевича и матери его царицы государыни Наталии Кириловны, по древней той своей верной службе, ложно был оклеветан, и невинно чести прежней и всего своего движимого и недвижимого имения лишен, и семь лет в заточении на последней черте к пустому морю в Пустоозерском остроге с сыном своим Андреем, десяти лет бывшим, был, потом послан на Мезень, где бедственное и зело скудное житие свое претерпел.

Но истина Божия, освобождающая от всех бед человеческих, хотя также ненавистию жестоко утеснялася, однако ж до конца не испровергалась. ибо он же, царь Феодор Алексеевич, пред своею кончиною в здравое и правосудное пришедше рассмотрение, по прирожденной ему милости, по другом браке с государынею царицею Марфою Матвеевною, из фамилии господ Апраксиных, повелел его, боярина Артамона Сергеевича, и сына его честно из заточения освободить, и перевесть в ближний к Москве город Лух, и дать ему вотчину из дворцовых сел Верхний Ландель, состоящий в 700 дворах, и московский дом его, и прочие вотчины, за раздачею бывшие, также и пожитки, за продажею оставшие, по-прежнему ему возвратить, и жить в помянутом городе свободно до будущего своего указа.

По смерти же государя царя Феодора Алексеевича, самого того ж времени скоро, из Москвы указом государя царя Петра Алексеевича к нему, боярину, прислан был из стольников Семен Ерофеев сын Алмазов, и с поспешением велено быть ему к царскому двору.

Невозможно есть между сих печальных действий и сего гораздо знаменитого и памяти достойного случая о мужественном его боярском великодушии молчанием обойтить. И когда он, боярин Матвеев, путь свой до Москвы правил, на дороге той встретил семь человек из московских стрельцов, как бы подорожные люди сошлися, и сперва чрез его ж, господина Алмазова, его, боярина, остерегали о стрелецком их умысле к бунту на высших особ, и что хотят, конечно, и его убить, затем и бунтом мешкают, ожидая его в Москву. И сказали еще: что они, стрельцы, для того оставя домы свои, от того случая уклоняяся, идут в дальние места; но он, боярин, их словам нетрепетно внимал, и, не бояся смерти, угрожаемой себе, в Москву ехал с тем намерением, и словом своим сказал тако: что “до последней минуты своей или тот их бунт пресечет, или живот свой за своего природного государя отдаст, токмо чтоб его глаза, при его притружденной старости, большего злополучия не увидали”.

По приезде же его боярском в Троицкий преподобного отца Сергия Радонежского чудотворца монастырь, прислан к нему был того ж времени думный дворянин Юрий Петрович Лопухин, по обычаю царского чина, от его государя царя Петра Алексеевича со здоровьем и со объявлением прежней чести боярства; а от царицы государыни Наталии Кириловны брат ее, комнатный стольник [374] Афанасий Кирилович Нарышкин, в село Братовщино с тем же особно был прислан.

По прибытии его боярском уже в Москву мая 10-го числа он, вышеименованный боярин, с неописанною радостию удостоился его высокопомянутое величество и матерь его, государыню царицу, по таком своем семилетнем страдании с сыном своим увидеть. Тогда ж из стрелецких полков знатные пятидесятники и пятисотные, под прикрытием злохитрого своего коварства, с лукавою самою лестию приходили по обычаю старой учтивости с хлебом и солью, и будто бы доброжелательно его поздравляли, и гораздо довольствовались тем его приездом; и в той будто надежде, что они, стрельцы, за службы свои больше иных бояр издавна ему известные, оставлены по его заступлению к его царскому величеству впредь от него не будут; но то почтение лобзанием было и наукою их учителя старосветского Иуды и принос их тот стрелецкого хлеба и соли уже готовым был ядением ему, боярину, меду сладкого на остром ноже.

В те же три дня все палатные знатные особы приездом своим великую честь ему, боярину Матееву, в доме его учинили; но тот вышеименованный боярин Милославский под вымыслом, якобы по причине тогда приключившейся ему самой жестокой болезни, но больше для молвы той в народе о себе, горячими отрубями и кирпичами жег себя, однако ж внутри Львовым образом, от любострастной своей и вкорененной природной злобы к убийственной ненависти, подвизался тщательно, дабы оного неповинного боярина по своему желанию на смерть предать, и чаял себя от него за вышепомянутые старые злобы отмщения тем его убийством быть безопасным.

Того же времени в совете оном последнем примером древнего Ахитофеля у него, Милославского, в доме с его вышепоказанными собеседниками и сообщниками бывшем, и по тайным сношениям их в полках стрелецких с выборными людьми написаны от него же, Милославского, росписи боярам и прочим знатным людям, которые самые надежные и крепкие при стороне царской были тогда, кого в бунте из них побить. И в первых написано было имя его, боярина Матвеева, чтобы прежде всех того искоренить под тем мнением зело опасным им, что такого умного и искусного мужа, основательнее и тверже в верности при стороне вышеименованной царской надежды между вельмож не было. И если бы он, боярин Матвеев, из того бунта свободился, то не упустил бы, как натурально есть, к обороне надлежащую им месть свою воздать. Для того упреждало сонмище оное скорому желанию своему все в действо тотчас произвесть, как следует то ниже сего с обстоятельною ведомостию.

С первых же трех дней приезда его, боярина Матвеева, в которое только они начали, те стрелецкие полки, по ночам с палками без [375] ружья, в день же под ружьем при съезжих своих избах уже явно собираться, и в набаты у приходов своих бить, и, по улицам многолюдством ходя, в лавках торговых и в иных местах озорничать, и народ озлоблять, и бунтом своим, впредь последующим, злобно всем грозить.

В пятый же надесять день месяца мая того ж вышеозначенного года, в который предуведение Божие прежних лет, неповинного в городе Угличе царевича младенца Димитрия Иоанновича, сына царя Иоанна Васильевича всея России, убиение промыслом любочестия бывшего царя Бориса Годунова от присланных им царедворцев, из фамилии Битяговских и Качаловых, памятию точно обновилось нижеследующее, неповинных душ убийством и бесчеловечным тем кропопролитием тиранов оных стрельцов. С начала того вышеозначенного дня стали все полки стрелецкие сбираться, как бы на самую службу, у своих съезжих изб под ружье и ожидали присылки и позволения от высокого того кабинета на то злонамеренное свое дело, дабы в то благополучное время совершить свое назначение. И в те поры те кабинетные адъютанты или есаулы и советники вышепомянутые, Александр Милославский и Петр Толстой, которые тогда вышепоказанные росписи тем именам боярским и прочим писали, по полкам на прытких серых и карих лошадях скачучи, кричали громко, что “Нарышкины царевича Иоанна Алексеевича задушили, и чтоб с великим поспешением они, стрельцы, шли в город Кремль на ту свою службу”. И за ту службу Петр Толстой в комнату к государю царю Иоанну Алексеевичу был пожалован.

Тотчас начали они, стрельцы, у тех же своих съезжих изб, в церковных приходах бить в набаты и барабаны и соединяться полки с полками к своему походу по вышеозначенной ведомости. Внезапу, в девятом часу дня, ото всех сторон наскоро побежали они в Кремль, военным нарядным делом, со знаменами и барабанами, привезши с собою по нескольку полковых пушек, но потом, оставя свои мушкеты с бердышами, тогда бывшего у них ружья, и обрубя долгие древка у копий, с короткими ускоряли. Хотя в то время о том о всем не безызвестно было при царском дворе, однако ж за мнимым нечаянием того бунта на самом деле и не усмотря важной быть причине, за что бы оный бунт начаться от них мог, надлежащею своею предосторожностию от себя тогда не упредили.

Того ж 15-го числа, а именно в понедельник около полудня, когда боярин Матвеев из царского дому вышед, отъезжал в дом свой с лестницы дворцовой Каретной, названной Спешной; на той же лестнице встретил его боярин князь Феодор Семенович Урусов и объявил ему, что стрельцы уже вошли в Земляной город с своими полками и в Белый город входят. Оба они, вышепомянутые бояре, возвратились и, вшедше в комнату, царице государыне Наталии [376] Кириловне о всем донесли. И хотя караульному тогда, Стремянного полка подполковнику Григорию Горюшкину повелено было тотчас по всему Кремлю-городу везде ворота запереть, чтоб их, стрельцов, не допустить, но тот уже поздний приказ тогда ускорить к тому не мог. В то время, по приезде ко дворцу царскому, многие из бояр особы донесли, что “оные стрельцы в Кремль уже со многолюдными полками вошли и стали с великим безчинством кричать, что будто от бояр изменников, от Нарышкиных и от Матвеева, погублен царевич Иоанн Алексеевич и в животе уже его нет”.

Услыша о том, бояре Кирил Полуектович и сын его Иван Кирилович Нарышкины и господин Матвеев у ее величества государыни царицы слезно просили, чтобы тотчас объявить вышеименованного царевича государя, который нерушимо был всегда в прежнем состоянии своем. Что было того ж часа и учинено в самой скорости. Тогда ж по всему тому царскому дому от Красного крыльца шумы и крики их стрелецкие услышаны были, со многолюдными и великими голосами и с наглыми невежествами и бесчинствами, в неистовых самых спросах, чтоб “показали его, царевича Иоанна Алексеевича”.

За таким уже опасением, сыше меры явно угрожаемым и самой державе царской, принуждены их величества сами, из хором своих выступя с ним, вышеименованным царевичем, идти на Красное крыльцо, где обыкновенно стоит повседневный караульный, и поставили их, государя царя и царевича, того ж крыльца на стенах, где барабаны положены бывают, при тех же караулах. И хотя у того крыльца деревянная решетка в дверях заперта была, однако ж те злочестивые изменники, ниже Бога знающие христиане, отпадшие своего нижайшего подданства и послушания, поставя лестницы, дерзали говорить с самыми их особами царскими с великою невежливостью своею смелою и, как львы рыкая, нагло спрашивали его, царевича самого, что “он ли есть прямой царевич Иоанн Алексеевич? Кто его из бояр изменников изводит?” На что он им ответствовал сущую истину: что “он ни от кого никакой себе злобы не имел, и никто его не изводит, и жаловаться ни на кого не может”.

Но та бесстыдная и злосмердная чернь, от вышепомянутых Милославского и от его сообщников к бунту тому наученная, видя его самого, царевича, жива и ту ведомость самую об нем лживую, не усмиряла себя, но непрестанно кричала о выдаче им бояр Ивана Нарышкина и братьев его и боярина Матвеева, под разными иными вымышленными своими злодействами: что будто он, боярин Нарышкин, корону, диадиму и платье царское в Мастерской палате надевал на себя и приличным к достоинству царскому себя быть применял, и другие несообразные к той своей затейной на них измене, а потом лютые реченья износили. В тот самый час боярин Матвеев нетрепетно, в горячей верности своей ревностию исполненный, [377] вышедши на низ, за решетку ту, к ним, стрельцам, яко неповинно в великом дерзновении стал пред лицом оскорбляющих его и лишающих трудов его и говорил им без всякого себе ужасного смертного часа страха, с прямонадежным о всенижайшем их стрелецком подданстве и о покорении пред своими природными и законными государем царем и государынею царицею, с разумным напоминанием прежних их служеб всех и верности, наипаче ж во время Коломенского бунта, и что они нынешним своим злым делом все те свои заслуги потеряли. К чему было некоторые из них, стрельцов, в рассуждение то приняли, и стали себя окорачивать, и вдали себя, по кредиту прежней многобывшей его, боярина Матвеева, с ними службе, в его об них заступление и рассмотрение, о чем он все то их величествам происшедшее обстоятельство донес. После того ж боярин князь Михаила Юрьевич Долгорукий, еще к ним, стрельцам, вышедши, унимал их жестокими словами, чтоб они тотчас назад шли в свои полки из Кремля, особливо же тою властию бесстрашною, что он, боярин князь Долгорукий, в то время правил Стрелецким приказом. За то жестокосердые те стрельцы, ухватя его, с того крыльца бросили на копья и бердышами изрубили, учиня им начало тому своему бунтовскому и тиранскому кровопролитию и неповинному человекоубийству.

Усмотря же противная вышепомянутая сторона, которой нужнее была смерть Матвеева, нежели свобода его, и что стрельцы от его слов воздерживаться стали, то о том прилежно надзирающие помянутые адъютанты, уведав, подали весть в тот самый час, по который от дворцовой стороны, из сеней Грановитой палаты, ворвалися других полков стрельцы, с свирепым стремлением и с тиранским нападением, бесстыдно оторвав его, Матвеева, от рук их царских величеств, похитили, и хотя милосердо ее величество государыня царица его не хотела отдать, но невозможно было. И в тот час из бояр князь Михаил Алегукович Черкасский зело великодушное и высокой памяти достойное дело учинил, оставя смертный час, из рук их отнял его, упав на него. И тою верноискреннею христианства целостию сам избавитель наш Господь Иисус Христос своим божественным похвали словом тако: “Несть паче той любви, иже положит душу свою за други своя”. И те неукротимые и человеческой крови исполненные руки, радостно и сладостно желательные его, боярина Матвеева, ни в чем им неповинного, из-под него, боярина князя Черкасского, вырвав, разодрали на нем, помянутом князе, платье, и потом бросили с Красного крыльца на площадь против Благовещенского собора, и с таким своим тиранством варварскими бердышами все его тело рассекли и разрубили так, что ни один член целым не нашелся; но вышеименованный страдалец оный яко злато в горниле из бед своих очистися Господеви яко в Авелевой крови, непреложно достиг [378] светлостей Божиих святых, при достойном уповании своем, яко избавитель Господь наш жив есть и в последний день воскресит его.

В тот же самый час те изменники, Львовым образом безобразно воссвирепевшие и осквернившиеся невинных оных страдальцев бояр кровию, закричали во многие свои голоса, что “пришла уже самая пора, кто нам надобен, разбирать”. И склоня копья пред собой, побежали все с неистовым своим бунтовством в царские палаты искать якобы еще других изменников. Государыня царица Наталия Кириловна, усмотря жестокосердый тот их бунт, взяв с собою сына своего, государя царя Петра Алексеевича, изволила от такого зело опасного страха идти в палату Грановитую с ужасом и с плачем горьким.

Стрельцы же начали с озорническою наглостию бегать не токмо по палатам их царским, но и по всем внутренним комнатам большим и меньшим тогда в здравии еще бывших всех государынь царевен, и по церквам, которые на сенях в доме царском, и, во святые алтари бесстыдно входя, Божий престолы и жертвенники убийственными и кровеполными теми руками бессовестно осязали и копьями под святыми жертвенниками шарили, чтоб желаемых сыскать им на умертвие, о чем ниже сего подлинно объявлено будет.

В том же вышепомянутом дне оного начатого бунта и бояр убийства тогда и зело чудесно объявил свой вид день, который с начала утра по своей изрядной и всех года месяцев поре майской до самого их стрелецкого в Кремль город входа и того бунта вельми светлым, тихим и зело ведренным был; но когда кровопролитие оным боярам от того их тиранского мучительства началося, внезапу такая очень мрачная буря и тьма свирепая встала, без тучи, ветром жестоким, как бы некоторый образ был к переменению света.

В тот же день на том же крыльце они, стрельцы, побили из стольников Василья Ларионова сына Иванова, думного дьяка Ларионова, двух подполковников Григорья Горюшкина и Олимпия Юренева.

Во дворце ж по наглом своем набеге, тогда ниже царских зазорясь лиц, устремяся бесстыдно, во все комнаты входили и мнимых ими, стрельцами, якобы изменников искали, не уступя не токмо единой комнаты, ни чуланов, ниже кроватей и постелей их царских. В то же время они, стрельцы, бегая с бердышами, вместо комнатного стольника Афанасия Кириловича Нарышкина, не узнав стольника Феодора Петрова сына Салтыкова, сына боярина Петра Михайловича, убили тирански, и тело его отвезли к отцу его, боярину Петру Михайловичу, учтиво в том пред ним отговарилися, будто бы незнанием своим то учинили.

Не удовольствуяся ж еще тем своим христианству мерзостным варварством и человекоубийством, оные бунтовщики стрельцы в тот [379] же день, самовластно ходя и ища везде по всему дворцу, от стороны великой соборной церкви Успения Пресвятой Богородицы вшедше в церковь Воскресения Христова, что на Сенях, увидели в одной комнате высокоименованной государыни царицы карла, прозвищем Хомяка, спросили у него: “Где он знает утаенных ее царицыных братьев Нарышкиных?” И он в тот же час им именно в той же помянутой церкви в алтаре под престолом схороненного среднего ее, царицына, брата Афанасия Кириловича указал, как совершенно подражатель словом и делом древнему Иуде Искариоту; ибо оный карла по заступлению его, господина Нарышкина, из богадельни за нищету его в комнату царскую взят был; тому высокому благодетелю своему вместо верной и во всю свою жизнь не заслуженной милости явным смертным предателем учинился.

Кровопийцы те, как сущие звери, не устыдяся и не ужаснувся Христовой святой церкви, святокрадцы, наипаче же на нем [на алтаре] сидящего Царя царствующих и Господа господствующих, Сотворителя не убоялися, к самому престолу приступя, агарянски дерзнули, из-под оного вышеименованного господина Нарышкина выхватя и вытаща его на паперть той же церкви, бесчеловечно рассекли и тело его оттуда на площадь соборной церкви с высоты ругательски скинули, где он, господин Нарышкин, яко древний пророк Захария от жидов, верою и делом подобных им, между церковию и алтарем убиен был.

Того же дня их стрелецкого бунта из комнатных людей Иван Фомин сын Нарышкин в доме своем, за Москвою-рекою, внезапным нападением от них же, бунтовщиков, найден и лютомучительной смерти был предан.

Из оного нечестивого своего зверства, многоплодовитого уже кровью, те крамольники стрельцы, еще не удовольствуясь, яростно и свирепо в великих своих собраниях по вельможеским домам, безобразно пьянствуя, бесчеловечно шатались. И в ту ж пору побили из бояр князя Григория Григорьевича и сына его князя Андрея Григорьевича Ромодановских, под затейным вымыслом, что будто бы они, стрельцы, будучи под городом Чигириным в полках, под командою его, князя Ромодановского, великое себе озлобление и тягостные несли обиды. И тако те знаменитые полководцы обагрением мученической крови скончались.

Того же дня думные дьяки Ларион Иванов и Аверкий Кирилов от них же, стрельцов, сысканы, и побиты, и ругательски на части рассечены, подложною, невинною оклеветанною их затейностью: что будто бы первый из них, будучи правителем прежним Стрелецкого приказа, напрасно их теснил. И сыскав в его доме, Лариона, рыбу каракатицу, за ядовитую вменили змею и, ругаяся над ним на Красной площади, при его теле приложили, другой же, Аверкий, будто [380] бы правя Большого прихода приказом, вымысля из сего, накладывал на соль и на всякие съестные харчи пошлины гораздо тяжелые.

Пред убийством тех от оных мучителей в городе Кремле всякого из вышепомянутых особ, как их побивали и рассекали и как, в тех кругах бунтовских стоя, изобличали те лжесоставными винами, всем кричали тако: “Любо ли?” Бывшие же при том от народа собрания для смотру оной трагедии, или печального действия, и не хотя принуждены были с ними же, стрельцами, шапками махать и то “любо” гласно с ними же кричать. Буде же кто из них, народов, от жалости сердечной умалчивал или вздыхал, люто от них биты, а иные из служителей боярских домов и до смерти от тех бунтовщиков стрельцов побиты были немилостиво. В ту же пору в кремлевский набат и в барабаны не умолкая били. О, какой тогда лютый страх, ужас и трепет попущением Божиим от такой и последней канальи, или черни, не токмо всей Москве, но и всему великому царскому дому с крайним опасением нанесеся!

Дню оному плачевному к вечеру достигшу, те бунтовщики в домы свои расшедшеся, оставили в Кремле многолюдный караул, заказав им, чтоб ни одного в Кремль и из Кремля без воли их отнюдь не пропускать; тоже в Китае и Белом городах по всем воротам караулы свои мятежнические утвердили.

Того ж мая в 16-й день подвигом пагубного своего намерения они ж, стрельцы, со многолюдством, вооруженно пришедши в дом боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукова с бердышами и копьями, лукаво притворилися, объявляя себя быть виноватыми пред ним, что его сына вышеименованного, не удержався от запальчивости своей, убили, и о том они у него, боярина, якобы прощения себе просили. Оный сединами украшенный осьмидесяти лет, в своей параличной болезни суще, иже претружденный муж и заслуженный великого целомудрия, лежащий на одре своем, весьма злополучную ему неожидаемую себе получил ведомость, то, по подобию древнего Иова, как терние в сердце своем принял и, несмотря ни на что, так великодушно учтя их отправил, что они, стрельцы, с приятным тем от него довольствием из палат его бессловно вышли. Но лукавый его раб и по делу дьявол, яко Искариотов ученик, по том выходе их, стрельцов, услышал, что оный вышепомянутый князь Долгорукий, вменяя себе по своей к тому рабу милости, по его ж рабской должности быть себе весьма верным, не воздержався от своей несносной родительской скорби, о той кончине сына своего горько заплакал и сказал народную пословицу: “Хотя-де щуку они и съели, но зубы ее остались”. И что впредь, если Бог поможет учинить, то они, воры и бунтовщики, сами все по Белому и Земляному городам в Москве на зубцах перевешаны будут. Такие его, князя Долгорукова, слова, воистину пророчески, предречением Божиим [381] прореченные, в последующие лета самым сбытием уже действительно совершилися. Оный раб и наветник не укоснел быть тому господину своему лютым предателем и того же часу, вышедши за ними, на дворе им, стрельцам, пересказал все те вышепомянутые его княжьи угрозные им слова. За что они, в зверскую свою преобразяся ярость, в ту же минуту воротилися, не устыдяся седин его, старца многолетнего, схватя его с постели и таща по лестницам, пред двором его рассекли и [над] тем мертвым телом варварски ругаяся, выволокли перед воротами и на навозной куче бросили, как бесчеловечные тираны. Но и того еще им к ненасыщенной им злобе было недовольно: вынеся из того ж дому его соленую коренную рыбу, жестокосердно на тело его то бросали и якобы ту рыбу есть ему поставили. И тако сообщая вместе с кровью своею, в един источник с рожденным оным князем Михаилом Юрьевичем, страдальческою кончиною живот свой оба увенчали.

Того же месяца вышепоказанного ж числа в 10-м или 11-м часу с утра они ж, стрельцы, с такими ж великими окриками и с боем в большой набат и по барабанам, в превеликом невежестве пришед к самой Золоченой решетке дома царского весьма нагло, которая близ самых палат есть, тогда при съезде всех бояр и прочих палатных людей зело бесстрашно и свирепо просили о безотложной и скорой выдаче им боярина Ивана Кириловича Нарышкина. Если его в будущий день им в руки не выдадут, угрожали всем им, боярам, побить их жестокою смертию. И хотя как они жестоко ни домогалися, однако ж в вышеозначенный тот день по желанию их стрелецкому того не учинилось. И после одного часа пополудни они, стрельцы, расставив все караулы свои, из Кремля вышли, как то у них всегда чинилось. И в оба те вышепомянутые дни от самовольства своего и от безмерного пьянства, из Кремля по дороге идучи, в Белом и Земляном городах многих незнатных людей и лошадей кололи и побивали, не как христиан единоверных, но как бессловесный скот, от чего вся Москва тогда в великом ужасе трепетном повсевременно от них, крамольников стрельцов, дрожала.

Оный боярин Нарышкин в те поры со своим родителем и сродниками, которые в прошлые те дни вместе с ним хороняся пробыли, а именно: с комнатными стольниками с Василием Феодоровым сыном, Кондратьем Фоминым сыном, Кирилою Алексеевым сыном Нарышкиными и с Андреем Артамоновым сыном Матвеевым по разным тайным и неведомым местам при комнатах государыни царевны Наталии Алексеевны, вечной и блаженной памяти.

Потом же все они сведены были вместе по преждебывшему тогда любовному союзу между государыней царицей Наталией Кириловной и государыней же царицей Марфой Алексеевной в дальние ее деревянные комнаты, которые были глухою стеною [обращены] к [382] Патриаршему двору, о чем токмо была сведома одна постельница ее прозвищем Клушина, гораздо верная ей, царице, где он, боярин, Иван Кирилович, всем тем именованным особам, ради безопасной предосторожности к непознанию их, долгие бывшие у них волосы своими руками остриг.

Когда ж приблизилась ведомая пора в город Кремль прихода их стрелецкого того ж дня, в то время вышеименованная постельница хотела их укрыть приходных сеней в чулане особом и замкнуть, к чему от безмерного того страха желательно все было склонилися, и один из них, молодой Матвеев, еще 17-ти лет, моложе всех, бодрее противился, объявя им зело бедственную причину: что чрез те места с начала бунта своего стрельцы все проходили и всех их искали и не только запертые, но и в пустых хоромах двери отбивали; если ж они в том замкнутом чулане заперты будут, уже иного больше ожидать нечего, токмо скорой себе смерти и погибели. И для того единодушно все они утвердяся, положилися на милосердое призрение Божие об них, вошедше в оный чулан, в котором только одно окно заметано наглухо постелями и подушками к заднему дворцу, отчего там так темно, что ни одной стены не видно, что откуда означиться было невозможно. И во имя Божие на четверть или меньше оного чулана дверь влево отворя, сами же все те именованные, в правую руку к углу сжався и утесняся, стоймя простояли. В ту чрезвычайную пору стрельцы по приходе своем в Кремль все те помянутые переходы со многолюдством самым зело яростно и с великим криком так скоро перебежали, как бы быстрая вода протекла, и никто из них в тот отворенный чулан не заглянул, токмо дважды или трижды некоторые из них, бежав в ту левую сторону, в отворенную дверь, в мягкие те подушки совав копьями безыменно скверными словами бранили и кричали, что “уже наши там везде были и изменников тут нет”. И тако сила Божия и премудрость крепкою святою десницею те неповинные души чудесно тогда укрыла и от смертной сети ловящих тех нечестивых злодеев спасла. И того ж вечера все те смерти обреченные особы, простяся друг от друга с горь-кослезною своею печалию, потом разлучилися и всякий свое убежище ко спасению себе находил; о чем подлинно изъявится ниже сего.

Того ж мая месяца седьмого надесять дня паче в горшее от того злосердого в полную свою волю и власть пришедшего их стрелецкого бунта свыше всякого ума человеческого умножалося их свирепство от необычайного их прихода в город Кремль время; ибо они, московские стрельцы, шли с такою запальчивостью бесстыдно и зело жестокосердым неистовством своим, с зверскою яростью, в рубашках выплечася, с бердышами и копьями под непрестанным большого кремлевского набата звуком и с барабанным боем дерзновенно выступили. Большая часть из них бесчеловечно чрезмерного своего [383] пьянства и шумства, как весьма отчаянные бестии, нежели люди, своим многолюдством, а больше со стороны царского дома, даже до самого ближнего к царским палатам крыльца Золотой решетки, и с великим криком и невежеством запальчиво просили о вышепомянутых и в жестоких всем боярам тогда бывшим угрозах о скорой самой выдаче им того царицыного брата, боярина Ивана Кириловича Нарышкина, без которого они в тот день выйти из города Кремля отнюдь не хотели.

Понеже во первых скорое исполнение не утолило вышепомянутую противную сторону к совершенному концу точного их намерения, а понуждение уже бессомнительно приближалося, страх же чаемый и у дверей предстоящий им, боярам, пред очами их смертным серпом явно был ведом; тогда они, бояре, государыне царице Наталье Кириловне о том неизбежном запросе их стрелецком его, вышеименованного ее величества брата, донесли. И в тот же самый час, не укрывся от вышеобъявленного секрета, впервые публично царевна София Алексеевна на себя тогда оказала подозрение, остро ее величеству государыне царице сказав, что “никаким образом того избыть невозможно, чтоб его, вышепомянутого брата ее царицына, им, стрельцам, в тот день не выдать; разве общему всех и себя бедствию им, стрельцам, допустить”.

Она, государыня царица, свышеестественной по крови крепости, великодушно принуждена была идти вместе с нею, царевною, в церковь, именуемую Нерукотворенного образа, что на Сенях, в ближнюю к вышеписанной Золотой решетке, где чрезмерное множество тех стрельцов стояло. И того ж времени был приведен в ту же церковь он, господин Нарышкин, брат царицын, который всеми таинствами покаяния Святых Пречистых тайн и освященным елеопомазанием к смертному своему пути предуготовил себя. И по входе его она, царевна, якобы под видом наружным зело в скорбном об нем, Нарышкине, сожалении, объявила ему необходимую причину той выдачи его им, стрельцам; но он, готовый во всем чистою совестию к страдальческой и невинной кончине своей, дерзновенно последуя псаломски представил себя: “Яко аз на раны готов, и болезнь моя предо мною есть выну”, нетрепетно, но великодушно и крепко ей с должным повиновением доносил: “Государыня царевна, воистину не бояся на смерть свою иду, токмо усердно желаю, чтоб моею невинною кровию все те бывшие кровопролития до конца прекратилися”. И потом простительный последнего целования поклон ей отдал. По тех словах вышли они. Государыня и царевна пришли к Золотой решетке, на ближнюю самую площадь. И как возможно было по естеству сродному всем бесстрашно сущею истиною рассудить: какое тогда острое оружие и нестерпимые болезни пронзили зело многоскорбное сердце ее величества государыни царицы, смотря [384] очами на единоутробную кровь свою, в руки не токмо злочестивых, но клятвенных воров, крестопреступников, врагов самых Божиих лютых и последних рабства своего всенижайших рабов, неповинную душу своими руками быть предаваему!

Однако ж во всем она, государыня царица, мужемудренно и твердо свыше немощи своей укрепися и, приняв образ Пресвятой Божией Матери, поданный ей от рук царевниных, вручила ему, вышеименованному брату своему, в напутствие того мученического его страдания. Царевна та под видом же внешним, пред народом, будто бы оправдая себя, показывала, что она принуждена была необходимостью выдачу ту учинить; и рассуждала еще к тому ж, что “будто бы они, стрельцы, объявления той святой иконы устрашатся и, от того запросу своего устыдяся, его, господина Нарышкина, отпустят”. Но во всем том внутри глубокая происходила политика италианская; ибо они иное говорят, другое ж думают и самим делом исполняют.

В тот же час хотя уже короткая была ко оной скорой его, господина Нарышкина, выдаче причина; однако ж тогда из бояр честный и старый муж, князь Яков Никитич Одоевский, по природе своей гораздо боязливый и весьма торопкий человек, еще ускоряя им, государыне царице и царевне, и ему, господину Нарышкину, говорил, что “сколько вам, государыня, ни жалеть, отдавать вам его нужно будет, а тебе, Ивану, отсюда скорее идти надобно, нежели нам всем за одного тебя здесь погубленным быть”.

С самого ж того часу, как они, царица и царевна, с ним, вышеименованным господином Нарышкиным, уже к порогу самой той Золотой решетки приблизилися, отворилися двери, и тотчас те варвары и кровопийцы, не усрамяся их царских лиц и не смотря на свою всеподданнейшую низость и винность пред их царским величеством, как львы, готовые на лов, и как ворон, устремляющийся на всякую кровь со всежелательною жаждою, с скверными бесчестными лаями и вымышленными укоризнами, наипаче же всего, яко отпадшие православия христианского сущие иконоборцы, не почетше образа того Пресвятой Богородицы, на который мысленно все взирая, яко истинную ее Богородицу, ублажаемую и славословимую от всех христианских родов, почитаем, отнюдь не усрамилися и, все уничтожа, зверски его, господина Нарышкина, за волосы ухватили, и, за все члены многими руками те злодеи похитя, по ступеням той вышепомянутой лестницы до площади тащили. И повели его со многочисленным своим сонмищем и с лютым бесчестием и ругательством чрез весь Кремль-город до самого застенка, называемого Константиновским. Здесь жестокими самыми истязав его пытками, без всяких вин и изобличиений, принадлежащих к истинному правосудию испытания по всем христианским законам и гражданским правам, [385] безвинно, по одному своему только варварству, самовластию и силе, и по тиранском оном мучении вывели его, господина Нарышкина, из Кремля за Спасские ворота, на Красную площадь. И тут, по своему обыклому жестокосердию, обступя вкруг со всех сторон вместе, на копья выше себя подняв кверху и вниз спустя, руки и ноги и голову ему отсекли, а тело его с криком многонародных голосов своих, по зверскому неистовству и по лютому человекоубийству, на мелкие части рассекли и с грязью смешали. И тако сей страдалец, мужески пострадав долготерпеливо, венец истинного мучения получил.

Того ж дня боярина Ивана Максимовича Языкова, у духовника его, церкви святителя Николая на Хлынове, между Тверских и Никитских ворот, скрытого, токмо по навету некоторого дома раба знаемого ему, который в погибель его тогда на пути с ним, господином Языковым, встретился, и, сняв с руки свой перстень, дал тому рабу, прося его, чтоб он об нем умолчал; но он, уподобляяся древнему предателю, шедше, сказал об нем стрельцам и вышепомянутое место указал, куда они зверски там нападши, с бесчестием и руганием привели на ту ж Красную площадь и, мучительски подняв на копья, все тело его бердышами рассекли, где тот благоразумный и знатный муж течение свое совершил.

В ту же неделю [были казнены] два доктора, природные иноземцы, один Даниил фон Гаден, жидовской породы, муж в делах своих по докторской науке и практике зело искусный, другой же немец, Иван Гутменш, не меньше перед другим вышепомянутым в докторстве искусен, за одну ненавистную антипатию против чужестранных иноземцев, по вымыслам ложным и составным, будто бы те доктора царя Феодора Алексеевича лекарствами своими отравили.

Того доктора Даниила поймали в немчинском самом платье в Немецкой слободе и сына его большего Михаила, а другого доктора Гутменша в доме его на Поганом пруде, что ныне называется Чистый, те же бунтовщики стрельцы нашли и привели его в Кремль, на Красное крыльцо, откуда с великим многолюдством вывели на вышепомянутое место Красной площади и, подняв на копья, варварским же своим тиранством рассекли их. Вышеименованных бояр и прочих чинов, в том бунте убиенных бесчестно на той Красной площади, чрез несколько дней лежащие тела едва дозволено было погребению отдавать. Но прежде разобрания оных тел памяти именитой достойно во оный так опасный и свирепый случай дело исполнилося единого иноплеменника, паче свойственников, бывшего из дому боярина Матвеева, то есть арапа, названного Иваном, из служителей его от мужей ревностного и верностного тому своему господину, грамоте умеющего и в законе благочестия греческого твердо пребывающего, который в такой самый ужасный бунт, не убоявся стрелецкого страха и видя убитых тех тела под крепкими караулами, [386] смело пришел на Красную площадь и, дерзновенно приступя, собрал того господина своего тело в простыню, в чем никто из них, стрельцов, ему не возбранил. Принеся в дом его, созвал тогда в Москве ближних свойственников его боярских и служителей церкви святителя Николая, называемого Столпа, что на Покровке, [и] в его приходе честному предал погребению.

В те же дни, в слепоте крайнего безумия своего мнимые якобы правосудцы, а делом кривоприсяжцы, они, стрельцы, в одежде овчей истинные хищники, волки, начали разбойнически и воровски ходить по боярским и прочим знатным домам, пожитки их грабить и расхищать под разными бывшего того своего самоначальства вымыслами. И разоря многих из тех пожитков к прибытку своему, не только они, но и стрельчихи их, мерзкие пьяницы, подхватя из тех знатных домов женское всякое дорогое платье на посмешище, ругаяся тому, от великого своего избытка в грязь бросали и ногами топтали, понося скверными лаями своими тех бывших господ своих, чье то платье было, а иные, по кабакам ходя, такое ж дорогое платье отдавали за самую дешевую цену и непросыпно пропивали.

В те же дни того бунта стрельцы, яко от древнего жидовского Гамалиона, ныне же объявленного в особе его вышеименованного боярина Милославского и бывших тогда при нем словом и делом явшихся новых Саулов и их стрелецких сообщников, не по своей простой глупости, но больше хитрым вымыслом помянутых особ возбуждены были для прочной впредь себе опоры крепко, и в том же начатом их бунте ради большого утверждения желали присовокупить в помощь себе холопей или служителей домов боярских, под самым глубоким пронырством наговаривая им всячески: будто они зело тяжкими и нестерпимыми работами и чрезмерною неволею от тех господ своих были утеснены, недовольствованы и вконец разорены и озлоблены. И чтобы им же, стрельцам, скорее в намерении том своем действительную от них себе пользу найти и их, служителей боярских, без всякой опасности к себе принимать и от неволи той вовсе освободить, и для того они, стрельцы, со многолюдством тогда премногодерзостным, свыше всех государственных и народных прав, видом прямым изменническим, в том же городе Кремле, нападши нечаянно на Холопий приказ, сундуки разломав и замки отбив, все записные всяким письменным крепостям холопьим книги и другие состоявшиеся государевы указы разодрали и разорили до основания. Учиня же то, они, стрельцы, в великой своей той ожидаемой радости и бессомнительной уже надежде были, что, ходя великими кругами многолюдно по всему Кремлю, Китаю и Белому городам и по улицам и по дворам боярским, кричали: “Всем слугам боярским дана от нас полная воля на все стороны, и все прежние бывшие на них крепости разодраны и разбросаны”. [387]

Но воистину к великому удивлению та мнимая их, стрельцов, надежда обманула; понеже те служители боярские при таком от них, стрельцов, учиненном благовременстве и по свободе с такою своею великою крепостию, с непоколебимою твердостию в нерушимой ревности и верности пред своими господами не токмо укрепилися, но еще наипаче прежнего времени от верной своей службы к тем господам своим, не прельстяся ни на что, тогда умножили службу. И то их, слуг боярских, изрядное и зело постоянное дело и в будущие веки похвальной памяти достойно будет; а они, стрельцы, с изменою бесприкладной воровства своего во весь свет себе и всему злочестивому потомству своему вечную клятву и поношение понесут в роды родов и, подобно древним изменникам, Стеньки Разина имя наследуют.

Понеже тот вышепоказанный, яко древнего Ахитофеля, совет преждеобразуемый, в ту же пору действуемый сбытием своим, пришед в полное желание свое, совершися, и, связав отвсюду руки крепко, [бунтовщики] расхищали имение бесчисленного оного дома царского чрез благонадежное и верное от тех же стрельцов тиранского их оного бунта орудие.

Того ж месяца 18-го числа они, стрельцы, по первенству избрали другого царевича Иоанна Алексеевича и нарекли его первым царем и государем российским ко общему самодержавию с другим вместе, преждебывшим первым государем царем Петром Алексеевичем, который потом уже во вторых присутственным был, яко последуя древнему примеру греческой монархии, преждебывших императоров, двух же братьев, Гонория и Аркадия, купно тогда единоцарствующих. Бояре же, которые содержалися при прежней стороне царской, убояся, чтобы они подобно от стрельцов побиты не были, за тем страхом другому царю Иоанну Алексеевичу принуждены были крест целовать.

Но по ревностном и скором и на самом деле уже тогда весьма сысканном властолюбии объявилося содержание действительным; ибо к вспоможению государственного их обоих величеств правления царевна София Алексеевна вступила. И в скором времени потом умалися прежнее самодержавие царицы государыни Наталии Кириловны. Публично, якобы третья царствующая и правящая общим скипетром той Российской империи особа, сидением своим она во всех палатных советах с сильным своим монаршеской державы повелением присутствовала Она же, царевна, тогда ж, по милостивому обещанию своему, полков всех стрельцов многою прибавкою денежного жалованья перед прежнею им дачею удовольствовала, и их выборным людям явно ко входу своему дозволяла приступ, и всякими прибыльными с лавок их доходами обогатила, и великую честь над ними, выборными, превосходнее и вернее всего дворянства [388] вела, чтобы они, стрельцы, всех царских достоинств и всяких особ уничтожа, в мнимом их совершенном безопасении и в крепкой надежде себя основали.

В те же поры стрелецкие полки, упреждая то бунтовское воровство свое к будущей предосторожности своей, за учиненную ту злую причину, вскоре просили о дозволении: чтобы им, стрельцам, на Красной площади и на том месте, где тех неповинных убиенных бояр и других знатных особ рассеченные тела лежали, построить каменный высокий столб и ложные их и составные вымыслы со всех четырех сторон на великих жестяных листах крупными самыми уставными литерами написать, будто бы ко оправданию их стрелецкому и к показанию прямой в том правды и ради очистки и всенародного ведома о тех винах их боярских. Столб тот указом ее царевниным был позволен, и та его архитектура к созданию оному тогда поручена была их же стрелецким собеседникам тайным, подполковникам Цыклеру и Озерову, которые вскоре с великим поспешением оный сделали, на тех же жестяных листах всякого убиенного от них стрелецкого бунта боярина и знатной особы под именем, порознь, самые фальшивые и лжесвидетельствованные написали их вины на тот вышепомянутый столб, по вавилонскому примеру. Как учинился, так потом разломан был и исчез. И по некоторых летах на том же месте отмщением истинных Божиих судеб на высоком каменном столбе тому Цыклеру воздание не укоснило; о чем ниже покажется.

В те же мятежные дни, при том неукротимом стрелецком бунте, по дышущей их еще злодейственной пакости достальным возбуждением и злосердым наветом, от того ж совета вышепомянутого Милославского отец царицы Наталии Кириловны, боярин Кирила Полуектович Нарышкин, невольным принуждением от них, стрельцов, в Москве же в Чудове монастыре, что в Кремле, пострижен монахом, и наречен Киприаном, и отослан на Белоозеро в Кирилов монастырь под крепкое начало. Дети же его Лев, Мартемьян и Феодор, в тот же бунт, одевся простых людей своих в сермяжное платье, с некоторыми из верных дома своего служителями в первый день того бунта ушедши из Москвы, спасли себя тайно, укрывался по деревням дальних свойственников своих. Прочие же их сродники молодые тогда всякими образами, где можно было, себя спасали.

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.