ИСААК МАССА

КРАТКОЕ ИЗВЕСТИЕ

О НАЧАЛЕ И ПРОИСХОЖДЕНИИ СОВРЕМЕННЫХ ВОЙН И СМУТ В МОСКОВИИ, СЛУЧИВШИХСЯ ДО 1610 ГОДА ЗА КОРОТКОЕ ВРЕМЯ ПРАВЛЕНИЯ НЕСКОЛЬКИХ ГОСУДАРЕЙ

[Димитрий завоевывает Северскую землю] Димитрий, видя, что, для того чтобы продвинуться вперед, ему прежде всего надобно напасть на Северскую землю, которая по своему плодородию и по обилию дорогих мехов была одной из лучших областей Московии, как то было изложено выше, он [Димитрий] вознамерился сам предпринять поход к Новгороду-Северскому, оставив в Путивле тех, коим более всего доверял, и укрепить также все города, коими он владел, хорошо защитив их от всякого нападения; но подступил с отрядом к Новогороду-Севсрскому, где стояло его войско.

По прибытии туда [Димитрий нашел], что некоторые польские капитаны, дворяне и всадники, придя в уныние, говорили, что невозможно завоевать такую страну, равную целому миру, ибо у них для того так мало силы и войска, говоря: "Ежели мы не можем взять такого маленького городка и каждодневно ожидаем нападения большого московского войска, то что будем делать, когда подступим к большим городам? Все, что мы приобрели до сих пор, отпало к нам по большей части само; сверх того мы ссудили его всем без малого вероятия что-либо вернуть” и приводили еще другие подобные жалобы (murmureringen) — и впадали в совершенное уныние; того ради Димитрий был весьма опечален, смиренно (ootmoedichlyck) просил их не приходить в уныние и не впадать в трусость, а по его примеру не щадить своей жизни, ибо он надеется еще в скором времени сесть на царский престол в Москве, того ради просил их не покидать его, сверх того впоследствии они воспользуются плодами трудов своих; он снял со своей шеи цепи и раздарил их некоторым, так что ему удалось убедить их, и они снова были готовы подвергнуть свою жизнь опасности и обложили этот город [Новгород-Ссверский] со всех сторон как можно теснее, так что и сам Басманов принужден был есть конину, и однажды он [Басманов] показал вид, что вознамерился сдаться и отворил ворота, как будто пал духом и считал все потеряпым, и приверженцы Димитрия (Demetrianen) тотчас же со всех сторон устремились в [город], но едва часть их вступила в город, как из домов, находившихся неподалеку от городских ворот, начали стрелять в тех, которые проходили, так что они тотчас отпрянули, и ворота за ними были заперты; те же, что вошли, по большей части полегли мертвыми; меж тем некоторые вышли из города и напали [85] на неприятельский лагерь и воротились с большою добычею, пройдя другими воротами. Удивительно, что Димитрий в то время находился в другом месте, и когда он прибыл туда, к месту сражения, все было кончено. [Димитрий одерживает победу над московитами] Этот подвиг был приписан Басманову, и он был высоко прославлен как Борисом, так и народом; и это случилось 21 декабря, и день спустя к Новгороду подступил князь Федор Иванович Мстиславский с войском в сто тысяч человек, дабы окончательно погубить или прогнать Димитрия, и лагерь Димитрия был обложен кругом, [с одной стороны войско Мстиславского], и с другой стороны город, так что страх обуял тогда войско Димптрия, но ради его великой храбрости оно обрело мужество, и пока московиты готовились к бою Димитрий, самолично (persoonlyc) водительствуя войском, напал на неприятеля и обратил его в бегство и так одержал победу; сверх того Мстиславский был тяжело ранен, но впоследствии выздоровел ¹⁰⁹.

По окончании битвы Димитрий едва мог освободиться от копья, ибо оно словно приросло к руке, чему многие удивлялись.

Тогда же отъехали от него некоторые поляки, сетуя на недостаток в деньгах и потеряв надежду завоевать Московию; не веря, что они могут сражаться с таким войском, как могли они думать о том, что завоюют страну. Однако, по великим мольбам и просьбам Димитрия, многие поляки остались при нем, и все казаки бодро стояли за него (lustich bygestaen) до самого конца и не помышляли покинуть его, как подобало доблестным воинам, каковыми они и были на самом деле.

Меж тем в Москву прибыло много раненых и из Москвы послали докторов, аптекарей и хирургов (barbieren) к войску для лечения больных и раненых; приверженцы Димитрия взяли измором Новгород-Северский, оставили сильный гарнизон и двинулись дальше ¹¹⁰. Димитрий отправился в Путивль по каким-то делам и потому не дозволил войску что-либо предпринимать без него.

В 1605 году 1 января в Москву открыто привезли пленников как поляков, так и казаков, со значками (vendelen) и оружием, чтобы народ в Москве видел, что [московское войско] одержало победу, хотя она была ничтожна, — и не падал духом, ибо, как я полагаю, Борис страшился, как бы в Москве не поверили, что то истинный Димитрий и не пристали к нему, того ради повелел он часть пленников привозить в Москву днем, так что, говорят, привезли однажды пятьсот [пленников], и передавали другие подобные бредни (grillen).

В другой раз Борис, послав грамоты из Москвы, повелел, чтобы в Северской земле никого не щадили, но поступили с народом, как [86] в Комарицкой волости, как о том было выше изложено, что и было исполнено, но столь бесчеловечно, что всякий, слышавший о том, содрогался, так много должно было погибнуть невинных людей. Женщин, девушек и детей обесчещивали до смерти (totter doot gescoffirt), а тех, что оставались в живых, продавали за старое платье или за полштофа водки (half flesken brandewyn) или за другие какие, столь же ничтожные вещи; тотчас после грабежа в лагере можно было купить за полгульдена быка, за два бланка овну (blancken) ¹¹¹ и так далее, ибо награбленного было так много, что не знали, куда девать, так как земля [Северская] была богата, и Димитрий ни у кого ничего не отнимал, а оставлял каждому свое, того ради народ так предался к нему; и когда московиты начали чинить жестокую расправу (groote tirannie begon), то к Димитрию стало предаваться еще больше [людей], не желавших и слышать о своем царе Борисе в Москве, и оставались верны до самой смерти и претерпевали все мучения и пытки, всечасно утверждая, что он истинный Димитрий, так что некоторые, которые никогда не видели его, невзирая на пытки, не отступались от своих слов; так велика была кара божия.

[Вой волков в Москве неприятели переругиваются.] В тот месяц ночью слышали вокруг Москвы страшный вой волков, которые бродили по окрестностям и так выли, как будто их было целое войско (leeger volck). Также поймали у кремлевского рва, в самой середине города, несколько лисиц, забежавших из леса за рекой, одним словом, тогда повсюду совершалось много чудес ¹¹².

Пока Димитрий находился в Путивле, некоторые [из его приверженцев] засели в завоеванных городах, другие еще держали осаду и перебранивались с московитами, которые называли приверженцев Димитрия изменниками, служившими расстриге или расстриженному монаху, а приверженцы Димитрия называли московитов изменниками и плутами, говоря: “Мы служим законному, наследственному государю страны, которого изменник Борис считает убитым, но он по чудесному промыслу божию остался в живых, и когда бы мы достоверно не знали того, чего ради пошли бы мы войной на своих соотечественников и, будучи рождены в одной стране, под одним государем, стали бы сражаться со своими собратьями”, но говорили, что то поистине законный Димитрий, и заверяли в том страшными клятвами, так что достигли этим того, что с каждым днем все более и более [людей] передавалось Димитрию и [московитам] не помогали ни поджоги, ни казни, ни убийства (moorden en dooden).

[Битва при Добрыничах, в которой Димитрий потерпел поражение] 10 января означенного года большое войско московское под начальством главных воевод стояло у Добрынич (Dobrinets), большой [87] деревни на прекрасной равнине, где было также много холмов, из коих некоторые были довольно высоки; и в тот день рано утром выехали четыре тысячи [всадников] на поиски добычи, которую могли найти, будь то овес, сено или солома для лошадей, и едва отъехали на три мили, как на них напал из-за кустов отряд (vendel) польских всадников так стремительно, что [московиты] были приведены в великое замешательство и обратились в бегство, так что около пятисот московитов полегло на месте, остальные же по большей части спаслись бегством, ибо их долго не преследовали.

Московиты не предполагали, что неприятель стоял так близко, но думали, что он по крайней мере в тридцати милях от них, как они о том слышали от лазутчиков. Бежавшие после этого поражения московиты захватили одного поляка и привели в лагерь; он был пьян и просил только о том, чтобы ему дали еще [вина], и обещал открыть важные тайны о войске Димитрия, когда ему дадут две или три чарки (scaeltkens) вина, и о том донесли одному из военачальников, который запретил давать ему вино и велел стеречь его, пока он не проспится, полагая тогда допросить его. Но этот боярин не знал пословицы: "in vino Veritas”, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке (een droncken mont spreect 's herten gront), ибо тот пленник лег спать и более не вставал, но умер по промыслу божию; и когда бы его допросили пьяным, то без сомнения получили бы от того выгоду ¹¹³. Даже, как некоторые утверждают, могли бы захватить самого Димитрия; но это не удалось.

Димитрий, возвратившись из Путивля, почел за лучшее выступить в поле и дать сражение московитам, дабы видели его продвижение вперед, ибо [Московия] так велика, что не везде слышали об его завоеваниях. Сверх того он довольно был уверен, что жители завоеванных им местностей будут некоторое время держать его сторону, ибо они были ожесточены против приверженцев Бориса (Borisianen), поэтому, собрав все войско, он двинулся и стал в трех милях от московского лагеря, у Добрынич, и здесь [воины Димитрия], уверенные в победе, пропивали свое добро и бражничали, и 20 января ночью снялись с лагеря всем войском ¹¹⁴, среди них был сам Димитрий, князь Василий Масальский и дьяк Богдан Сутупов, перебежавший [к Димитрию] от московитов, как о том было выше рассказано, также все польские паны и дворяне (heeren en edten), всегда находившиеся при нем, одним словом, все, кроме тех, которые были в гарнизоне (in de besettinge).

Московиты были хорошо осведомлены лазутчиками о приближении [войска Димитрия], но полагали, что оно подойдет только на другой [88] день, и потому, получив о нем известие, напугались и стали поспешно готовиться к обороне, не соблюдая никакого порядка, ибо они разделили все войско на три отряда (troc pen), не устроив ни правого, ни левого крыла, а также не составив [запасного] войска, на которое можно было бы рассчитывать во время битвы, но стояли, как коровы, объятые страхом. Немцы и ливонцы, бывшие в войске Бориса, сплотились, и капитаном над ними был Яков Маржерет, француз, и они первыми напали на неприятеля и завязали схватку.

Меж тем Димитрий приближался, однако всего войска еще не было видно, ибо оно было укрыто за многочисленными холмами и стояло там, чтобы не знали, сколько у него воинов, и он разделил их на несколько отрядов, но сперва открыл только три отряда, каждый в две тысячи ратников; им велел он выступить из-за высокого холма, так, чтобы обойти войско Бориса; и это были всадники, весело трубившие в трубы и игравшие на дудках и свирелях (scalmeyen en pypen), и польские капитаны храбро объезжали ряды, одобряя войско, и горячили лошадей (latende hare peerden lustich braveren), кричали и горланили (roepende en screeuwende) так, словно уже одержали победу. Московиты стояли неподвижно, но когда три помянутых отряда вышли из лощины, то немцы, состоявшие в московском войске, ударили на них и почти все выстрелили в них; за немцами последовало триста или четыреста московитов, вступивших в схватку, меж тем из-за гор и холмов показалось шестьдесят или семьдесят мелких отрядов (vendelen), которые без всякого промедления с великим шумом, трубами, литаврами и криками напали на московитов (ор de moscovise bataillie) и обратили в бегство все московское войско, ибо московиты не подозревали, что кроме тех трех отрядов, что они видели, есть еще войско, и когда они вдруг приметили все эти отряды, то ими овладел страх, и когда поляки сразу ворвались в середину [московского войска], то один немец, служивший под начальством капитана Маржерета, Арендт Классен — он жив и поныне — закричал, что надобно ударить на поляков, ибо они, возомнив, что одержали победу, совсем расстроили свои ряды, и их еще можно разбить, он закричал о том Ивану Ивановичу Годунову, предводительствовавшему авангардом, но [Годунов] не услышал; он сидел на лошади, оцепенев от страха, и ничего не видел и не мог двинуться ни взад, ни вперед, так что его можно было одним пальцем столкнуть с лошади.

Итак, поляки пробились к деревне Добрыничи, и московские стрельцы числом 6000 сложили шанцы (scantse) из саней, набитых сепом, и залегли за ними, и как только поляки вознамерились пробиться [89] вперед, стрельцы из-за шанцев выстрелили из полевых пушек (veltstucxkens), которых было до трехсот, и затем открыли пальбу из мушкетов, и это нагнало на поляков такой страх, что они в полном беспорядке обратились в бегство, и московиты, тотчас собравшись с силами, пустились их преследовать и гнали поляков добрых две мили, убивая всех, кого настигали, так что всю дорогу поместили трупами.

Димитрий с несколькими отрядами оставался в лощине, намереваясь довершить с ними победу, но, увидев бегущих назад поляков, едва сам мог спастись, ибо вороная его лошадь была подстрелена, и князь Василий Масальский, тотчас соскочив со своего коня, посадил на него Димитрия; сам же взял лошадь у своего конюха (van synen knecht), и так чудесным образом (avontuerlyc) ушли от неприятеля, и за свою верность Масальский впоследствии был высоко вознесен Дмитрием, как о том мы еще услышим.

Во время преследования пятьсот поляков задержались возле двух пушек, брошенных в поле, и почти все полегли вокруг них, ибо на них напало множество [московитов], и если бы продолжали погоню, то, как справедливо полагают, захватили бы самого Димитрия, но им через посланных вслед гонцов (heraulden) было ведено вернуться к войску, так что они все к вечеру возвратились; и в московском лагере было великое ликование, и каждому дали на память золотую монету (penninck), как то у них в обычае.

У московского войска нет труб и бывает не более трех стягов, которые так велики и тяжелы, что их надо везти на конях, и на этих стягах изображены богородица, св. Николай и многие другие предметы, великолепно вышитые золотом и жемчугами, и сверх того у них ничего нет, кроме литавров (keteltrommen), которыми собирают войска. Одним словом, московиты не умеют вести иной войны, кроме как наудачу, или с многолюдным войском, или против незнающих порядка татар (onordentlycken Tarter).

[Московиты жадны до грабежей] Когда во время погони за поляками [московиты] поймали одного трубача, то догола ограбили и так привела в свой лагерь и, посадив его нагого на пушку, глумились и потешалась над ним, и когда разглядели его, оказалось, что то был трубач, [служивший в их войске], из немцев, которые также преследовали врага.

Также один шотландец, который был в московском войске и, преследуя врага, захватил польское знамя и, вместо того чтобы влачить зо собой или свернуть, высоко держал его в руке, продолжая скакать за неприятелем, и того ради его соратники, принимая его за польского [90] знаменщика, стали стрелять в него и наносить ему удары, и еще удивительно, что ему удалось спастись, когда он бросил знамя. И подобные нелепицы случались часто, отсюда можно заключить, как они умеют вести войну и брань (crych en oorloog).

Также убивали они друг друга из-за добычи, как собаки, и в этой битве полегло до шести тысяч московитов и восьми тысяч поляков, хотя и разглашали о том, что их погибло больше; и когда бы они преследовали поляков далее, то перебили бы их почти всех, а также захватили бы Димитрия, который был неподалеку.

После этой победы главный воевода Мстиславский повелел всех пленных, которые были казаками из Московии (moscovitersen Casacken), рубить саблями, вешать на деревьях, расстреливать и некоторых спускать под лед, но поляков вместе с отбитыми знаменами, трубами и барабанами отправили в Москву, также и копье Димитрия, найденное на том месте, где была убита его лошадь, и это копье было позолочено и снабжено тремя белыми перьями и было довольно тяжело. С пленными послали к царю молодого дворянина ¹¹⁵, с просьбой к царю наградить этого дворянина, ибо в одном сражении с приверженцами Димитрия он спас от смерти воеводу; и я видел, как все это было привезено в Москву 8 февраля.

Меж тем Димитрий съездил в Путивль, где собрал много денег, как с завоеванных городов, так и с Комарицкой волости, также прислали к нему много людей и денег из Польши, и он ободрился и мог выступить в поход с отличным войском.

[Борис повсюду шлет за войском] Борис каждодневно отправлял к московскому войску все более и более ратников, которые во множестве проходили через Москву, как мы сами видели, также и монастыри выставили большое войско, сверх того города Тотьма, Устюг (Ustiuga), Холмогоры (Colmogoro), Вычегда (Witsogda) и другие у [Белого] моря, до того времени бывшие свободными, дожны были выставить ратников, так что каждодневно отправляли в поход великое множество людей (scriclyc volc), хотя этим ничего не достигли.

14 февраля прибыли в Москву Петр Федорович Басманов и князь Никита Трубецкой, и их торжественно везли на царских санях и лошадях за их отвагу и стойкость под Новгородом-Северским, как о том было сказано выше; и царь пожаловал им дорогие подарки и поместья, и они оставались в Москве до самой его [Бориса] смерти.

[Димитрий с войском снова выступает в поход] Димитрий, снова выступивший в поход с большим войском, преследовал московское войско, дабы вновь напасть на него, с большей осторожностью, нежели у Добрынич. [91]

Войско Борисово то здесь, то там становилось, ничего не предпринимая ни в открытом поле, ни против городов, взятых Димитрием, и 14 марта оно остановилось на равнине, окруженной большими болотами, в то время промерзшими, и там была гора, на которой расположена деревянная крепость (houten casteel), называемая Кромы (Сrоm), внутри которой было несколько домов; и к этим Кромам на гору вела летом только одна тропа, и то весьма узкая, ибо крутом стояли болота. В эту крепость прибыл один ротмистр из числа немецких военачальников, живших в городе Туле (Toela), по большей части ливонцев, пленных немцев и курляндцев, и его звали Лас Вейго (Las Viugo), и он водрузил на крепости знамя и занял ее своим отрядом. Главный воевода князь Федор Иванович Мстиславский повелел ему оставить крепость, сжечь ее и возвратиться к войску; и никому не ведомо, какая была к тому причина.

[Отвага казаков] Итак, войско Димитрия шло вслед за московским, и впереди шло две тысячи казаков, все пешие, у каждого была большая длинная пищаль (groot lanck roer), и, завидев издали московский лагерь, тотчас отрядили гонца к Димитрию с известием и, заметив, что Кромы горят [Взятие Кром в присутствии московитов] и что московиты оставляют крепость и возвращаются к своему войску, полагали, что необходимо и полезно занять это место, ибо отлично знали, что оно по природе своей летом неприступно, и с великим проворством и быстротою заняли Кромы, ибо у них было множество саней, нагруженных съестными припасами, кроме того еще сани, полные сена, весьма плотно сложенного, и пустили вперед эти сани, подобные четырехугольной камере ¹¹⁶, но только открытой, и посадили в нее примерно половину отряда, а самые доблестные смельчаки (cloecste waechalsen) бежали по сторонам с заряженными пищалями; казаки поднялись на гору и так стремительным маршем вошли в Кромы, и московиты не причинили им никакого вреда ни стрельбою, ни чем другим, и казаки, заняв гору, тотчас вырыли у крепости землянки и вокруг нее ров, так что засели в земле и никого не боялись; предводителем этих казаков был Корела, шелудивый маленький человек, покрытый рубцами, родом из Курляндии, и за свою великую храбрость Корела еще в степи был избран этой партией казаков в атаманы, и он так вел себя в Кромах, что всякий, как мы еще увидим, страшился его имени.

Этот Корела, находясь в Кромах, помышлял о том, чтобы при [этих] счастливых обстоятельствах удержать крепость, и послал известить обо всех обстоятельствах Димитрия и просил прислать людей и припасов, что часто исполняли с великой отвагой и проворством, [92] и они, [казаки], полагали, что московское войско, постояв так всю зиму или до весны, само расстроится и погибнет; а Димитрий меж тем отлично устроил и укрепил со всех сторон лучшие города (plaetsen) и каждодневно посылал распоряжения из тех мест, где находился, чтобы снабжали осажденных в Кромах всем необходимым, и изыскивал со своими друзьями средства, как расположить к себе сердце московитов, и часто писал письма, посылая их к народу в Москве с гонцами; то были смельчаки, которые не вернулись обратно, ибо Борис на всех перекрестках поставил людей, которые подстерегали их и тотчас же вешали. Также много писал писем Димитрий к [московскому] войску и к воеводам, Мстиславскому и другим. Но не к Годуновым, принадлежавшим к дому Бориса, и Димитрий называл их изменниками и губителями (bedervers) отечества.

Письма к Борису были следующего содержания: когда он оставит царский престол, коим завладел неправдою, то ему будет оказана милость; сверх того Димитрий, истинный сын покойного царя и великого князя Ивана Васильевича, еще пожалует его царскими поместьями, дабы мог он в них жить со своим сыном по-царски, и другие подобные обещания; но Борису было тяжело оставить престол и передать его тому, кого он никогда не знал и не видал, и он послал ему много ругательных писем, в которых называл его чортовым сыном, крамольником (oproerisen scelm), чародеем и давал ему еще многие иные подобные прозвища и ничего не хотел слышать.

[Димитрий пишет к московским воеводам о том, что он истинный [царевич] ] Письма Димитрия к Мстиславскому были весьма любезны и дружественны, со многими доказательствами того, что он истинный царевич], в чем не может быть никакого сомнения, сверх того он объявлял прощение всем военачальникам, которые действовали против его особы, Ибо они поступили по присяге, данной им Борису; затем дружески просил их верить его письмам; все это было напрасно, но после достоверно узнали, что некоторые из военачальников переписывались с Димитрием, так, что он знал все их действия и обстоятельства. К Годуновым, принадлежавшим к роду Бориса, Димитрий не писал, ибо считал их предателями отечества, говоря, что они послужили причиной [всех] бедствий.

Димитрий часто повелевал отправлять из Кром воззвания к московскому войску и подбрасывать в народ письма, в коих увещевал их: доколе хотят они оставаться слепыми, когда с несомненностью видят, что вся страна предалась ему и они сами скоро станут под его знамена, говоря им: “Не стыдно ли вам, люди, быть такими пентюхами (soo bot syt) и не замечать, что служите изменнику отечества, чьи [93] деяния вам хорошо ведомы и как овладел он короною и какому утеснению подверг он все знатные роды, — моих родственников, полагая, что, когда изведет их, то будет жить без печалия. Также говорил он: “Поставьте меня перед Мстиславским и моею матерью, которая, я знаю, еще жива, но терпит великое бедствие под властью Годуновых, и коли скажут они, что я не истинный Димитрий, то изрубите меня на тысячу кусков”. Такими и многими другими подобными речами привлек он к себе сердца почти всего народа. Даже все военачальники, не принадлежавшие к родне Бориса, хорошо знавшие все деяния Бориса и каков он был, частенько помышляли: “О, когда бы Димитрий был нашим царем”, ибо взирали на него, как на восходящее солнце, хотя и не верили, что он законный наследник, но не смели утверждать и многие каждодневно перебегали к нему.

[Казаки — искусные стрелки] И все это время стояли под Кромами, где было не более четырех тысяч человек, и [московское войско] насчитывало добрых триста тысяч человек, ибо к нему каждодневно прибывала подмога; и каждый божий день двести или триста пеших казаков с длинными пищалями делали вылазки из Кром, выманивали из лагеря некоторых охотников добыть себе чести, полагавших, что они верхами настигнут казаков, но казаки, столь искусны в стрельбе из мушкетов и длинных пищалей, что не давали промаха и всегда подстреливали всадника или лошадь и так каждодневно клали мертвыми тридцать, пятьдесят, шестьдесят воинов из московского войска, среди коих было много молодых, красивых дворян и были люди, искавшие себе чести (die eere wilden behalen); и пока Корела, атаман, был здоров, московиты не знали покоя: то внезапно нападали на них, то обстреливали, то глумились над ними или обманывали. Да и на гору часто выходила потаскуха (hоеre) в чем мать родила (moedernaect), которая пела поносные песни о московских воеводах, и [совершалось] много другого, о чем непристойно рассказывать; и войско московитов к стыду своему должно было все это сносить, и стреляли они всегда из своих тяжелых пушек (groft gescut) попусту, ибо не причиняли и не могли причинить кому-нибудь вреда; в Кромах между тем беспрестанно трубили в трубы, пили и бражничали (slempen), одним словом, всюду была измена (scelmerye), и в московском лагере дела шли не чисто, ибо воеводы не только не отправляли должности, по сверх того было заметно, что они сносились с Димитрием, хотя еще и не отважились на измену, ибо в темные ночи часто находили между турами (scanscorven) мешки с порохом, которые уносили лазутчики из Кром в присутствии часовых, и много других подобных [дел] ¹¹⁷. [94]

В Кромы из московского лагеря также часто летали стрелы с привязанными к ним письмами, в которых сообщалось обо всем, что происходит в Москве и в лагере, так что приверженпы Димитрия знали все, что делалось в Москве, как обстоят дела с Борисом, и что он предпринимал и учинял, и в каком находился страхе, и о том, как роптал народ в Москве, где многие начали верить, что то истинный Димитрий; так что, получая эти известия, Димитрий был уверен в том, что завладеет этой страной; того ради он не тревожил лагерь под. Кромами. [Храброе сопротивление в Кромах] И те, что сидели в Кромах, одно время держали себя тихо и только изредка отражали несильные нападения, ибо Корела был тяжело ранен, и без него не могли измыслить средств причинить вред московитам, и когда он выздоровел, все пошло попрежнему.

[Борис приходит в отчаяние] Царь Борис, видя, что в Москве ему во всем неудача и что войско его ни в чем не успевает и что сверх того со всех краев стекаются к Димитрию и предаются на его сторону, и видя и слыша каждодневно также от своих соглядатаев, которые были повсюду, что народ начинает верить, что это истинный Димитрий, и что все города заколебались и стали непокорными и медлят посылать ратников на войну, ибо не видят, когда будет тому конец, то он, [Борис], сам стал сомневаться и думать, не истинный ли то Димитрий и вознамерился, впав в отчаяние, истребить весь город Углич со всеми его жителями за то, что Димитрий бежал оттуда; однако, услышав страшные клятвы патриарха и епископов, также князя Василия Ивановича Шуйского, который клялся в том, что собственноручно положил во гроб и похоронил истинного Димитрия, он оставил [это намерение], и сверх того говорили ему: “Когда будете вы так казнить народ неповинно, то он отпадет от вас, подобно тому, как поступил народ в Комарицкой волости и Северской земле, ибо вы дозволили столь [жестоко] обращаться со своим собственным народом за то, что он предался Димитрию, но они не разумеют того, и так неповинные были погублены вместе с виновными и весьма жестоко (barbarisch)”.

Таковы были речи, удержавшие Бориса от казней. С того времени он почти совсем не выходил из дому и на свое место посылал сына, и он [Борис], почти лишился рассудка и не знал, верить ли ему, что Димитрий жив или что он умер, так был расстроен его ум; тогда решился он испытать крайнее средство, и в случае неудачи вознамерился лишить себя жизни.

И призвав к себе Петра Федоровича Басманова, доблестного витязя, который так верно служил ему в земле Северской и других местах, как о том было рассказано, и [хотя] он был низкого рода, [95] [Борис] обещал выдать за него свою дочь и дать [за ней в приданое] царство Казанское и Астраханское и всю Сибирь (Sibiria), то же, что ранее он обещал Мстиславскому, который все еще был главным воеводою, но видя, что тот бездействовал и не мог поступить пообещанному, [царь] стал недоверять ему, полагая, что он не сдержал или не мог сдержать своего обещания, прилагает мало старания и сделался изменником.

[Басманов поставлен главным воеводою над московским войском; Борис обещал ему выдать за него дочь, если он победит Димитрия] Того ради Борис решил отозвать его в Москву, а с ним также и Шуйского. Басманов обещал и поклялся, коль скоро то не истинный Димитрий, то он его схватит и лишит жизни или сам сложит голову (oft selver den hals daerin laelen), но когда истинный, то он почтет невозможным умертвить его и даже не помыслит сражаться против него; на что царь Борис, а с ним многие другие поклялись ему великими клятвами, что то не истинный [Димитрий], а расстрига, что значит монах, как о том выше было сказано; после чего Басманов вышел.

И когда Басманов вышел из царских покоев (camer), то встретил в передней Симеона Никитича Годунова, самого ближнего к царю боярина, которого прозвали правым ухом царевым, и он слыл в народе жестоким тираном, как о том было сказано, и когда он спросил Басманова, что обещал ему царь, Басманов, отлично зная, что Симеону Годунову, но никому другому, должно все открыть, поведал ему [о царевом обещании], на что Симеон отвечал: “Ах, употребите все старания, чтобы умертвить Димитрия, или пусть это сделают по вашему повелению, ибо мне приснилось, что он истинный царевич, и я сам его боюсь, и когда вы это исполните, то станете ближе всех к царю”. Но Басманов схоронил эти слова в сердце своем, помысля: когда я все успешно исполню, то не добьюсь почета и ничего не получу из обещанного, ибо он давал обещания многим более знатным [людям] и не держал слова; того ради он, [Басманов], помышлял об ином, страшась прогневить бога, ибо полагал, что тот [Димитрий] истинный, вознамерился предаться ему, но не разглашал о том, а держал все втайне и оставался некоторое время еще в Москве.

Так сильно прогневался всемогущий бог на эту страну и народ, что [по его попущению] люди от снов и размышлений уверились в том, чего, как они сами хорошо знали, не было, сверх того заставил царя Бориса и жестокосердую жену его, бывшую главной причиной тирании Бориса, против их воли тому поверить, так что они послали за матерью [царевича] Димитрия, убиенного в Угличе, которая была седьмой женой Иоанна Васильевича, как о том было [96] сказано в его жизнеописании; эта бывшая царица была инокинею в одном дальнем от Москвы монастыре, и как только впервые разнесся слух об этом Димитрии, ее перевели в более дальнюю пустынь, куда не заходил ни один человек и где ее строго стерегли двое негодяев, чтобы никто не мог придти к ней. [Жестокосердая жена Бориса] Борис повелел тайно привести ее оттуда в Москву и провести в его спальню, где он вместе со своею женою сурово допрашивал [Марфу], как она полагает, жив ее сын или нет; сперва она отвечала, что не знает, тогда жена Бориса возразила: “Говори, б.... то, что ты хорошо знаешь!” и ткнула ей горящею свечою в глаза и выжгла бы их, когда бы царь не вступился, так жестокосерда была жена Бориса; после этого старая царица Марфа сказала, что сын ее еще жив, но что его тайно, без ее ведома, увезли из страны, но впоследствии она узнала о том от людей, которых уже нет в живых; так сказала она по попущению божьему, ибо сама достоверно знала, что сын ее умер и погребен. Борис велел увести ее, заточить в другую пустынь и стеречь еще строже, но когда бы могла ею распорядиться жена [Бориса], то она бы давно велела умертвить ее, и хотя это было совершено втайне, Димитрий узнал обо всем. Всемогущий бог знает, кто поведал ему [Димитрию] о том; некоторые, мнящие себя всеведущими, говорят, что нечистая сила открывала ему все и во всем подавала ему помощь.

[Борис посылает в Швецию просить о помощи] Борис также отправил посольство в Швецию к королю Карлу с просьбою о помощи против врагов, но так как Борис в скорости умер, посол не успел еще выехать [из Московии] и был в Новгороде, и он вернулся в Москву после смерти Бориса.

Также думный дьяк Афанасий Власов был отправлен к войску с большими деньгами, чтобы раздать их воинам и расположить их этим, с ним отправил Борис также письмо польского короля, в коем тот оправдывал себя [от обвинения] в помощи Димитрию, которого он даже не знал. И это письмо прочли в лагере перед всем войском, но все сие было [всё равно], что стучать в дверь глухого, и на другой день в Кромах знали уже обо всем и глумились над ними, одним словом, Кромы и большая часть московского войска были заодно и выжидали только удобного времени, чтобы сойтись и соединиться всем в одно войско.

Меж тем в Москву каждодневно один за другим прибывали гонцы и каждый с дурными известиями: один говорил, что тот или тот предался Димитрию; другой говорил, что большое войско идет из Польши; третий говорил, что все московские воеводы изменники; сверх того народ в Москве с каждым днем все больше и больше [97] роптал, невзирая на то, что его казнили смертью, жгли [каленым железом] и пытали, но ожесточался так, что Борис решился лучше лишить себя жизни, чем попасть в руки Димитрия, который, как он полагал, обесчестит его и во время своего торжества поведет [за собою] на поругание перед всем светом.

[Борис принимает яд и умирает] 13 апреля по старому стилю Борис был весьма весел, или представлялся таким, весьма много ел за обедом и был радостнее, чем привыкли видеть его приближенные. Отобедав он отправился в высокий терем (boog partael), откуда мог видеть всю Москву с ее окрестностями, и полагают, что там он принял яд, ибо как только он сошел в залу, то послал за патриархом и епископами, чтобы они принесли ему монашеский клобук (monicxcappe) и тотчас постригли его, ибо он умирал, и как только эти лица (deese vogels) сотворили молитву, постригли его и надели на него клобук, он испустил дух и скончался около трех часов пополудни ¹¹⁸.

[Супруга его вместе с сыном вступает на престол] Добрых два часа, пока слух [о смерти Бориса] не распространился во дворце и в Москве, было тихо, но потом внезапно заслышали великий шум, поднятый служилыми людьми (heeren), которые во весь опор с оружием скакали на конях к Кремлю, а также все стрельцы со своим оружием, но никто еще ничего не говорил и не знал, зачем они так быстро мчатся в Кремль; мы подозревали, что царь умер, однако, никто не осмеливался сказать; на другой день узнали об этом повсюду, когда все служилые люди и придворные в трауре отправились в Кремль; доктора, бывшие наверху, тотчас увидели, что это случилось от яду и сказали об этом царице и никому более. И народ московский тотчас был созван в Кремль присягать царице и ее сыну, что и свершили, и все принесли присягу, как бояре, дворяне, купцы, так и простой народ; также посланы были по всем городам, которые еще соблюдали верность Москве, гонцы для приведения [их] к присяге царице и ее сыну, как то: в Псков, Новгород, Ивангород, Ростов, Переяславль, Ярославль, Вологду, Пермь, Каргополь, (Cargopolia), Устюг, Тотьму, Холмогоры (Colmogoro), Кондию, Обдорию, Сибирь, Лапландию (Lappia), и далее во все тамошние страны, тогда как области близ Польши, земля Северская и Астрахань остались так, как они были, но Казань присягнула вместе с Москвою; и так Марья Григорьевна стала царицею и сын ее, Федор Борисович, царем всея Руси 16 апреля 1605 года.

Борис был дороден и коренаст (onderset), невысокого роста, лицо имел круглое, волоса и бороду — поседевшие, однако, ходил с трудом по причине подагры, от которой часто страдал ¹¹⁹, и это оттого, что [98] ему приходилось много стоять и ходить, как обыкновенно случается с московскими боярами, ибо они безотлучно принуждены находиться при дворе и там целые дни стоять возле царя, без присесту, три или четыре дня кряду; такую тяжелую жизнь ведут московские бояре, чем выше они стоят, тем меньше видят покоя и тем больше живут в страхе и стеснении, но не оставляют во всякое время стремиться к возвышению.

[Описание дел Бориса] Борис был весьма милостив и любезен к иноземцам, и у него была сильная память, и хотя он не умел ни читать, ни писать, тем не менее знал всё лучше тех, которые много писали; ему было пятьдесят пять или пятьдесят шесть лет, и когда бы все шло по его воле, он совершил бы много великих дел; за время [своего правления] он весьма украсил Москву, а также издал добрые законы и привилегии, повелел на всех перекрестках поставить караульни и большие рогатки, которые загораживали улицы так, что каждая уподоблялась особому городу; также предписал он по вечерам ходить с фонарями под страхом пени в один талер за ослушание. [Его управление] Одним словом, он, [Борис], был искусен в управлении (polityck) и любил возводить постройки; еще во время [царствования] Федора построил вокруг Москвы высокую стену из плитняка; также повелел обнести стеною Смоленск; также на границе с Татарией повелел заложить укрепленный город, который нарек своим именем — Борис-город; [Поощряет наушников] но он больше верил священникам и монахам, нежели своим самым преданным боярам, а также слишком доверял льстецам (pluymstryckers) и наушникам (oorblasers), и допустил совратить себя и сделался тираном и повелел извести все знатнейшие роды, как было сказано, и главной к тому причиной было то, что он допустил этих негодяев, а также свою жестокую жену совратить себя, ибо сам по себе он не был таким тираном.

Он был великим врагом тех, которые брали взятки и подарки, и знатных вельмож и дьяков он велел предавать за то публичной казни, но это пе помогало ¹²⁰.

[Его погребают и раздают милостыню] Он был погребен в Архангельской церкви, в Кремле, где погребают всех царей, и весь царод, по их обычаю, громко вопил и плакал.

Незадолго перед тем умер Димитрий Иванович Годунов, его, [Бориса], дядя, старший в роде Годуновых; [тело] этого Димитрия Годунова повезли в Кострому, [город] на реке Волге, и похоронили там в усыпальнице Годуновых.

И шесть недель после смерти Бориса раздавали милостыню и роздали в эти шесть недель семьдесят тысяч рублей, что составляет на голландские деньги четыреста девяносто тысяч гульденов, и все эти [99] шесть недель во всех монастырях служили по нем заупокойные обедни (sielmisse).

[Басманов отправлен к войску как главный воевода] Тогда только был отправлен к войску Петр Басманов с полномочиями как главный воевода, чтобы объявить о смерти царя Бориса и привести войско к присяге молодому царю, как своему государю и главе всего московского царства ¹²¹.

Еще до того как Басманов прибыл в лагерь, воины Димитрия кричали московскому войску, что Борис умер, по московиты не хотели этому верить, пока сам Басманов не явился к войску с этим известием.

Меж тем молодым царем были отозваны от войска в Москву князь Федор Иванович Мстиславский и оба князья Шуйские, и они должны были передать все управление в руки Басманова, вступившего в должность; и они прибыли в Москву весьма дурно и тайком (heel sleecht en invisibel) и держали себя смирно, хотя и были первыми боярами земли; при войске однако остались родственники Годунова в помощь Басманову.

[Народ в Москве ропщет] В Москве после смерти Бориса повсюду началось волнение и народ становился все бесчинней, большими толпами сбегался ко дворцу, крича о знатных боярах, бывших при Борисе в немилости и ссылке, другие кричали о матери Димитрия, старой царице, что ее надобно посадить у городских ворот, дабы каждый мог услышать от нее, жив ли еще ее сын или нет.

Между вельможами также была сильная распря, ибо Годуновы были почти низвергнуты и потому не переставали завидовать тем, что уцелели из знатных родов, ибо страшились, что они возвысятся, когда Димитрий станет царем. Да Симеон Никитич Годунов убил бы Мстиславского, когда б тому кто-то не помешал, и он называл его, [Мстиславского], изменником Московии и другими подобными [именами].

Народ каждодневно роптал и взывал о старой царице и старых боярах, которые жили в бедствии в разных местах, так что [Годуновы] принуждены были обещать, что все старые бояре, которые остались в живых, будут в скорости возвращены в Москву; но о матери Димитрия царица не хотела и слышать, а повелела строго стеречь ее в пустыне, страшась, что она скажет, что Димитрий еще жив, чтобы избавиться от заточения и отметить врагам своим. Народ, [угрожая] силою, требовал [ее возвращения] и говорил весьма дерзко, так что великий страх обуял двор, и князь Василий Иванович Шуйский вышел к народу и говорил с ним и держал прекрасную речь, начав [100] с того, что они за свои грехи навлекли на себя гнев божий, наказующий страну такими тяжкими карами, как это они каждый день видят; сверх того его приводит в удивление, что они все еще коснеют в злобе своей, склоняются к такой перемене, которая ведет к распадению отечества, также к искоренению святой веры и разрушению пречистого святилища в Москве, и клялся страшными клятвами, что истинный Димитрий не жив и не может быть в живых, и показывал свои руки, которыми он сам полагал во гроб истинного [Димитрия], который погребен в Угличе, и говорил, что это расстрига, беглый монах, наученный дьяволом и ниспосланный в наказание за тяжкие грехи, и увещевал [народ] исправиться и купно [gesamenderhant] молить бога о милости и оставаться твердым до конца; тогда все может окончиться добром.

Эта речь немного поуспокоила народ; и сверх того, получив помилование, каждый день возвращались в Москву опальные, которые были сосланы Борисом; сверх того прибыл также в Москву и князь Иван Михайлович Воротынский, бывший по воле Бориса около двадцати пяти лет в изгнании; и он был знатного происхождения и весьма древнего рода.

Мы уже рассказали, как Петра Федоровича Басманова послали в лагерь, и он прибыл туда 21 апреля и принял главное начальство над войском, и к нему [в помощь] были приставлены некоторые из Годуновых, как-то Иван Иванович и другие, а также два князя Голициных.

Басманов тотчас повелел объявить о смерти Бориса и увещевал войско служить верно молодому государю и быть ему послушным как главному воеводе, поставленному царем, также повелел он вторично прочитать помянутое письмо короля польского, но меж тем рассылал каждый день по всему лагерю людей, которые подслушивали, что там говорили, и доносили обо всем ему, так что открылось, что больше [людей] на стороне Димитрия, чем на стороне московитов. Басманов, зрело поразмыслив обо всем, постарался употребить все средства, чтобы привлечь все войско на сторону Димитрия с возможно меньшим кровопролитием, и послал тайно к Димитрию, дабы рассудить вместе с ним, как сие привести в исполнение.

[Басманов убеждается, что то истинный Димитрий] Однако Басманов наперед оправдывал себя тем, что не знал ничего иного, и полагал, что то истинный Димитрий, и притом для большего уверения приводил слова Симеона Никитича, сказанные ему, когда он выходил из покоев Бориса, и Борис поставил его главным воеводою. И весьма оправдывал себя, говоря, что его поступок не измена, ибо он [101] принесет отечеству не несчастье, а гораздо больше счастья, и, наконец, приводил в свое оправдание великую тиранию Бориса, искоренение древних родов, также бедствия, бывшие во время его [Бориса] правления, полагая, что они произошли не от чего другого, а оттого, что Борис незаконно овладел престолом и был жив законный наследник, ныне открывшийся по благости всемогущего провидения; того ради он, [Басманов], будет служить тому, кто пришел законно, одним словом, он повел дело так искусно, что потом ни одна сторона не знала, как это происходило, и никто также не знал, ни в Кромах, ни в московском войске, где был Димитрий.

Меж тем кромляне вели себя тихо, и только иногда делали вылазки, ибо в то время была оттепель и везде выступила вода, так что каждый думал как бы уберечь самого себя, и болота мешали осаждающим [московитам] подступить [к крепости], и они без надобности стреляли, словно для того, чтобы понапрасну расточать порох и свинец, и ночью многие перебегали в Кромы и передавали все, что происходило в лагере, и как совещались о внезапном нападении на лагерь.

Басманов, согласившись обо всем с Димитрием, назначил день 7 мая по старому стилю, кромляне должны были в тот день быть настороже, а также готовыми напасть, и Басманов должен был рано утром повелеть схватить в палатках и перевязать всех полковников и капитанов и провозгласить: да хранит бог Димитрия, царя веся Руси! Каким бы диковинным и невероятным казался этот план, однакож был осуществлен, ибо на то, очевидно, было божье соизволение, и [Басманов вероломно предает все московское войско Димитрию] Басманов имел верные известия, что большая часть [войска] была на стороне Димитрия, а не на стороне Москвы, и казалось, что схватиться могли со дня на день, так что до назначенного дня все время держали наготове [воинов] на нескольких постах (in cenige quartieren), но в этот день как раз не соблюли этого.

7 мая около четырех часов утра кромляне, а также те, что были изменниками в московском войске, во главе со своим предводителем Басмановым были настороже; и тотчас примчался из лагеря на вороном коне всадник почти к самому кромскому валу, и то было сигналом, и тотчас кромляне, подобно быстрому вихрю, напустились со всех сторон на лагерь, так что ни часовые, ни кто другой не успели единого слова вымолвить, а меж тем в лагере перевязали по рукам и ногам всех начальников и отправили их с димитриевцами в Кромы, а те, что были в московском войске, подожгли со всех концов собственный лагерь. Московиты, не знавшие об этом умысле, приведены были в такой [102] великий страх, что некоторые побросали оружие, другие одежду и так быстро рассыпались в разные стороны, что на это нельзя было взирать без удивления ¹²².

Меж тем все приверженцы Димитрия тысячами перебегали на другую сторону; да и бежали так быстро, что мост, [наведенный] через реку, текущую под Кромами, на котором стояло три или четыре священника с крестами, чтобы привести народ к присяге, что совершается у них целованием креста, этот мост погрузился, так что иные всплыли наверх, иные, думая добежать по воде (dvor water loopen), тонули, иные плыли верхом на лошадях, одним словом, было такое смятение, что, казалось, земля и небо преходят; помимо того один бежал в свой край, другой в свою деревню, третий в Москву, иные бежали в леса, не разумея, что происходит, и стреляли и кололи друг друга, как разъяренные звери, и никто не знал, чего ради он побежал; один кричал: “да хранит бог Димитрия”, другой: “да хранит бог нашего Федора Борисовича”, третий, никого не называя, говорил: “я буду служить тому, кто возьмет Москву”. Итак, большая часть войска передалась Димитрию, а те, что не передались ему, разбежались каждый своим путем, а многие во время бегства были обуреваемы страхом столь великим, что побросали дорогою свои повозки и телеги, выпрягли из них лошадей, чтобы бежать скорее, полагая, что их преследуют. А гоньба и бегство (jagen en vluchten) через Москву продолжались три дня; и когда их спрашивали, чего ради обратились они в столь скорое бегство, они не умели ничего ответить; и когда бояре кремлевские хотели дознаться от них, они сварливо отвечали: ступайте сами туда и посмотрите; народ в Москве становился все более своевольным и ни о чем не спрашивал, но если бы кто-нибудь пришел, то отворил бы ворота и впустил его.

В это время прибыло в Москву около семидесяти немцев, тоже бежавших [из-под Кром], и молодой царь, весьма опечаленный, сердечно благодарил их, говорил с ними, сожалея о грядущем несчастьи, и некоторые бояре, сидевшие подле него, смеялись в кулаки, но Годуновы помышляли об ином, хорошо зная, что им предстоит смерть, поэтому они роздали по монастырям все свои поместья и сокровища.

Во время великого смятения и поспешного перехода и перемены был связан и Басманов ¹²³, дабы показать вид, что все случилось не с его ведома, но на другой стороне [реки] его вместе [с его людьми] скоро освободили; но Иван Иванович Годунов со многими другими воеводами лежал связанным в поле, как животное, и при нем стоял мальчик, опахалом отгонявший от него мух. [103]

Князь Андрей Телятевский, родственник Годуновых, до последней возможности оставался у пушек, крича: “Стойте твердо и не изменяйте своему государю”, но так как на эти пушки скоро напали все, что были по близости, то он принужден был со своими [людьми] их покинуть и обратиться в бегство.

Басманов послал свой шишак со значками ротмистру, начальствующему над немцами, которые еще держались возле своего знамени, и просил его перейти [в другой лагерь] и присягнуть законному государю и служить ему. Капитан не захотел, но когда его много раз призвали к тому, он передался вместе с другими, но семьдесят [воинов] соблюли присягу и бежали в Москву.

Эти немцы передавали нам, что никто не мог уразуметь, как и каким образом это случилось, и не знали, кто враг, кто друг, и метались, подобно пыли, ветром вздымаемой. Отсюда можно заключить, была ли на то воля божия, чтобы Димитрий процарствовал некоторое время, которое было ему назначено, дабы он стал бичом для истязания московитов.

На другой день стало тише и все войско, пребывая вместе, как те, что сидели [в Кромах], так и находившиеся вне их, [в московском лагере], говорили: “Ах, когда бы нам хоть раз увидеть нашего царя Димитрия, коему мы присягнули, не видав его”. На что некоторые отвечали: “Он в Курске [Curptsa], что в тридцати милях от Кром, и скоро прибудет сюда”. Другие говорили: “Он в Рыльске, в пятидесяти милях от Кром”. На другой день говорили, что он еще в Путивле; а день спустя говорили, что он бежал в Польшу, что он не истинный [Димитрий], а злой дух, смутивший всю землю; итак, вселился в них новый страх, который, однако, уняли их начальники, говорившие: “Дождитесь конца, а до тех пор молчите”. Многие также были в страхе при мысли о женах и детях и непрестанно сокрушались о том, что не бежали в Москву, и стыдились, что так постыдно передались [Димитрию] и не соблюли клятву, которую они неложно принесли в Москве. Одним словом, они жили в страхе, не ведая, к какому еще все придет окончанию.

Три дня спустя после этой перемены вечером прибыло с одним московским дворянином, Борисом Лыковым (Boris Liicoff), письмо от Димитрия, в коем он объявлял им о своих милостях, повелевая каждому по своей воле воротиться домой или же остаться с ним до тех пор, пока он въедет в Москву; так что многие отправились по домам, считая Димитрия своим царем и великим князем.

В Москве еще все оставалось по-старому и еще каждодневно [104] проходили новые отряды ратников (nieu volc), словно следуя к войску. Но пройдя пять или шесть миль за Москву, они избирали другой путь: одни домой, а некоторые к Димитрию.

[Димитрий овладевает почти всей землею и посылает письма к народу в Москве] И Димитрий с войском, которое было с ним, самолично явился под Кромы и принял к себе большую часть поляков и казаков и некоторых русских, коим доверял, а остальных отправил частью в Тулу, частью в Калугу, город, лежащий неподалеку от Москвы, на реке Оке. И [они], взяв этот город, пошли затем на Серпухов, город в восемнадцати милях от Москвы, а под этим Серпуховым стояло много стрельцов или московских стрелков, кои, пребывая верными до конца, сражались за Москву; и это случилось 28 мая. Тогда великий страх овладел Москвой, и полагали, что все уже свершилось. Тогда стояла в Москве такая тишина, что можно было подивиться.

Димитрий отъехал в Тулу, где пробыл несколько дней, распустив часть своего войска, как поляков, так и других ¹²⁴, наградив их деньгами и оставив при себе только казаков и некоторых поляков, а также обещав некоторым наградить их деньгами в Москве, когда бог возведет его на отцовский престол. И затем он повелел послать грамоты по всей стране и отправить гонцов возвещать повсюду о его победах, спрашивая также, уверились ли они в том, что он законный наследник. От чего все города заколебались, хотя гонцов принимали приветливо не повсюду и многих дорогою поубивали.

В Москве было тихо, только простой народ попрежнему роптал и помышлял предаться Димитрию, как только появится кто-нибудь из его приверженцев.

30 мая, около десяти часов утра, подошли к городу к Серпуховским воротам двое юношей, и им показалось, что они завидели вдалеке повозки или едущих людей, ибо дорога была весьма пыльная от песку, значит стояла жара, и они возомнили, что то не иначе, как [движется] неприятель, и как только они вошли в город, то закричали: “Люди, люди!” (“Loedi, loedi”), и те, что были в городе, полагая, что то, не иначе как неприятель, побежали все, кто только мог, восклицая: “Войско, войско!” (“Crysvolck, crysvolck”) и, обращая друг друга в бегство, с такой прытью бежали по всем улицам Москвы, что тотчас весь город пришел в волнение, и всяк бежал своим путем, полагая, что враг гонится За ним по пятам, и Москва загудела, как пчелиный улей. Кто спешил домой за оружием, кто спешил на рынок, чтобы купить хлеба и соли и итти встречать [вступавших в город], дабы снискать милость, — таков у них обычай, когда хотят кого принять, то встречают его, поднося хлеб-соль. [105]

Одним словом, вся Москва была в волнении, и всякого обуял страх и никто не помышлял о защите, но всяк был готов впустить неприятеля; также бояре, царица и молодой царь не ведали, что происходит, и были полумертвы от страха, и чтобы узнать, что происходит [в городе], послали из Кремля людей, которые, видя, что народ так неистовствует и кричит, устрашились сами и поскакали своим путем, полагая, что все отставшие будут перебиты. И когда, наконец, смятение улеглось, то увидели, что ни с кем ничего не случилось и никого не было [из неприятелей], и даже не могли указать, кто возбудил это волнение. Потом подвергли некоторому наказанию тех двух [помянутых] юношей, и снова водворилась тишина.

Затем некоторые бояре вышли на большую площадь перед Кремлем, где было великое стечение народа, и спрашивали, что побуждает их каждодневно производить такое смятение, когда у них в Москве есть свой избранный царь, коему они, как христиане, присягнули быть верными до самой смерти и послушными, как своему господину, коего они сами над собой поставили, и когда была бы надобность в какой перемене, то могли бы они это сказать добром, а впредь не заводить такую суматоху, и что у них не было никакой причины так поступать, и увещевали [народ], повелев, чтобы каждый шел домой, а возмутителей, что вознамерятся произвести мятеж, повелели схватить, дабы подвергнуть их надлежащему наказанию; и так каждый пошел своей дорогою.

На следующий день пришло известие, что атаман Корела стоит со своими казаками в шести милях от Москвы, после чего в городе тотчас начали делать приготовления и подвозить пушки к стенам, но делали все так нерадиво словно дурачились, так что и народ, [глядя на то], потешался и глумился; и я думаю, что все это делали для того, чтобы обуздать народ, ибо чрезвычайно страшились простого народа (gemeyn peupel), который был нищ и наг и сильно желал пограбить московских купцов, всех господ и некоторых богатых людей в Москве, так что воистину в Москве более страшились жителей, нежели неприятеля или димитриевцев. Ибо почти все они, то есть главные начальники, получали письма от Димитрия, но не подавали вида и ожидали его прибытия или посланий к народу, чтобы каждому приказать, что надлежит делать; по Годуновы перехватили много писем [Димитрия] и умертвили гонцов, так что ни одно письмо не дошло в Москве до слуха народа ¹²⁵.

Я думаю, что в Москве в то время все драгоценные камни и деньги были схоронены, ибо в Московии таков обычай, что в бедственное время зарывают деньги и добро в земле, в лесах, погребах и разных [106] уединенных местах, от чего также многое пропадает, ибо они оставляют и никому не говорят где.

1 июня 1605 г., около девяти часов утра, впервые смело въехали в Москву два гонца Димитрия с грамотами к жителям, чтобы прочесть их на большой площади во всеуслышание перед всем народом, что поистине было дерзким предприятием, так явиться в город, который был еще свободным и за которым стояла вся страна, где еще был царь, облеченный полной властью; нет сомнения, они знали, куда клонятся сердца большинства вельмож и жителей и потому так откровенно въехали; также знали они, что молодой царь хотел итти навстречу Димитрию, пасть к ногам его и просить о милости и прощении, но его, [царя], мать этому воспротивилась. Того ради все вельможи в Москве пришли в смятение, не повинуясь ни царице, ни одному из Годуновых, все более и более склонялись на сторону Димитрия, не считая добрых патриотов, коих поистине было мало, и они не смели и пикнуть, так как за это могли поплатиться жизнью.

Оба помянутые гонца, прибыв верхом на площадь, тотчас были окружены тысячами простого народа, и тут узнали, что одного [гонца] звали Гаврилом Пушкиным (Gabriel Poescin), а другого Наумом, Плещеевым (Naoem Pleseeof), оба дворяне, родом из Москвы, кои первыми бежали к Димитрию; и они прочли во всеуслышание перед всем народом грамоту, которая гласила: “Димитрий, божиею милостию царь и великий князь всея Руси, блаженной памяти покойного царя [Ивана] Васильевича истинный сын, находившийся по великой измене Годуновых столь долгое время в бедственном изгнании, как это всякому хорошо ведомо, желает всем московитам счастья и здоровья; это уже двадцатое письмо, что я пишу к вам, но вы все еще остаетесь упорными и мятежными, также вы умертвили всех моих гонцов, не пожелав их выслушать, также не веря моим многократным правдивым уверениям, с которыми я столь часто обращался ко всем вам. Однако я верил и понимал, что то происходит не от вас, а от изменника Бориса и всех Годуновых, Вельяминовых, Сабуровых, всех изменников Московского царства, притеснявших вас до сего дня; и мои письма, как я разумею, также задержаны ими, и по их повелению умерщвлены гонцы. Того ради я прощаю вам все, что вы сделали против меня, ибо я не кровожаден, как тот, кого вы так долго признавали царем, как можно было хорошо приметить по моим несчастным подданным, коих я повсегда берег, как зеницу моего ока, а по его [Бориса] повелению их предавали жалкой смерти, вешали душили и продавали диким татарам; оттого вы легко могли [107] приметить, что он не был вашим законным защитником и неправедно завладел царством. Но все это вам прощаю опять, схватите ныне всех Годуновых с их приверженцами, как моих изменников, и держите их в заточении до моего прибытия в Москву, дабы я мог каждого наказать, как он того заслужил, но больше пусть никто в Москве не шевельнет пальцем, но храните все, и да будет над вами милость господня” ¹²⁶.

Как только прочли это письмо, вся толпа пала ниц (ор hare aengesichten), моля о милости и оправдываясь во всем, что они делали против [него], желая счастья царю и великому князю Димитрию Ивановичу всея Руси. И затем с великой яростью [народ] устремился в Кремль и схватил всех, кто принадлежал к роду Годуновых; также охватили они] царицу с сыном и дочерью и посадили на водовозную телегу и так перевезли из дворца в их дом, где они жили до того, как Борис стал царем, и [этот дом] также был в Кремле и все время стоял пустым, ибо Борис считал недостойным жить в нем ¹²⁷. И зная об этом доме, что в нем жил Борис, они, придя туда, поломали все на куски, швыряя и говоря, что все осквернено тираном, и ничего не оставили в целости, но разоряли и ломали всюду, куда приходили, также кинулись в город во все дома Годуновых и разграбили и расхитили их, так что даже не оставили ни одного гвоздя в стене, но расхитили все: лошадей, платья, деньги, мебель, и другие вещи; и схватили всех, кто был против Димитрия; также были ограблены некоторые невинные, как например доктора, аптекари и хирурги царя, хотя им самим и не причинили вреда ¹²⁸; и те, у кого был враг, уж знали, как до него добраться. Но бояре, не принадлежавшие ни к одной партии (neutrale heeren), тотчас приняли меры и все привели в добрый порядок, хотя отнятое у тех, что были невиновны, пропало и его нельзя было сыскать, ибо грабила вся толпа; одним словом, Годуновых связали и заточили по темницам, каждого отдельно, равно как Вельяминовых и Сабуровых и всех их приверженцев; и все их дома были отданы на разграбление, и они были дочиста расхищены, так что грабители убивали друг друга, и во время грабежа некоторые забрались в погреба, где стояло вино, и они перевернули бочки, выбили днища и принялись пить, черпая одни шапками, другие сапогами и башмаками, и они с таким жаром предались питию, — на что они все там падки, — что потом нашли около пятидесяти [человек], упившихся до смерти; и когда расхитили все, то каждый пошел своею дорогою, но денег они почти совсем не добыли, ибо они были зарыты [в землю] или розданы по монастырям, ибо те, [что были ограблены], ожидали [108] свою участь и полагали тем приобрести царство небесное; итак, после полудня ярость [народа] утихла, да и многие, мужчины и женщины, были донага ограблены, однако принуждены это терпеть.

Около полуночи вновь началось большое волнение, так что ударили в набат во все колокола, и это было учинено несколькими негодяями, которые намеревались во время этого волнения вновь начать грабить, и они кричали друг другу, что некоторые из Годуновых были наготове с четырьмя стами лошадей и вознамерились бежать через городские ворота, и будто бы они освободились из темницы, однако все это было ложью и напрасной тревогой, но тех, кто первые учинили ее, не могли найти.

После того по всей стране, во все города отправили гонцов с грамотами от Димитрия, чтобы присягали истинному наследнику, коего так долго хранило провидение божие, и далее [были изложены] разные другие обстоятельства, которым, увы, все поверили, и приняли его за истинного Димитрия и велели по всем церквам молиться за Димитрия Ивановича, царя всея Руси.

[Димитрий распускает войско и отправляется в Тулу, куда ему привозят из Москвы много разных вещей] Также многие отправились из Москвы в лагерь, расположенный близ Тулы, в тридцати шести милях от Москвы, каждый привез подарки царю, просил прощения и изъявлял желание видеть его в Москве, куда тот должен был скоро прибыть; но в Туле он распустил много войска; также привезли туда из Москвы лошадей, кареты, снедь и припасы всякого рода и много денег из московской [царевой казны], чтобы раздать войску по повелению царя.

О, как были они ослеплены и в какую густую сеть тьмы уловлены, прогневив бога, который покарал их, ими же самими уготованным бичом!

Меж тем в Москве происходили диковинные события, ибо там вырыли усопшего царя Бориса и вынули его из гробницы и с большим презрением отвезли в предместье города, где погребли подле одного древнего небольшого монастыря, считая, что он недостоин покоиться рядом с царями.

После того как все сие совершилось на наших глазах, всемогущий бог наслал на них еще и другое ослепление, ибо многие не верили, что Борис действительно умер, хотя они его сами дважды похоронили, и одни говорили, что он убежал и вместо него в могилу положили другого, другие говорили, что он верно бежал в Татарию, третьи говорили, что в Швецию; а большая часть верила тому, что английские купцы увезли его в Англию вместе с несметными сокровищами ¹²⁹. [109]

Во время великого смятения, когда расхищали царские покои, некоторые нашли ангела, слепленного из воска, коего ангела повелел сделать покойный царь Борис, чтобы потом по нему отлить [такого же] из чистого золота, подобно тому, как он повелел сделать двенадцать апостолов для церкви Святая святых (“Sweeta sweeti”), которую хотел воздвигнуть. Некоторые вытащили этого ангела и, за всю жизнь не видав ничего подобного, кричали: “Смотрите, вот что нашли мы в гробу, где, полагали, лежит погребенный Борис, и он достоверно бежал”, [в чем] весьма клялись, и всякий волей или неволей принужден был им верить, а некоторые также клялись, что видели Бориса сидящим за бочками в подвалах Годуновых и у него [там] была и пища и питье; одним словом, казалось, все люди обезумели и стали глупцами, так легко они были поражены безумной слепотой.

[Жестокая кара постигла Московию] Да, и ослепление было столь велико, что по всем дорогам на триста и четыреста миль от Москвы разослали гонцов, дабы повестить народу, что Борис бежал, так что вся земля пришла в волнение, твердо в том уверившись; и так твердо были уверены, что некоторые казаки искали Бориса на Волге, по деревням, а также в лесах; также мы [иноземцы] весьма страшились, что нас ограбят и умертвят, и мы были в дороге, направляясь к Архангельску, чтобы здесь вести торговлю и ожидать прибытия кораблей, и так как повсюду кричали, что нас преследуют, а также говорили, что мы увезли казну Бориса и его самого, то дорогою мы только и помышляли во всякий час, что нас ограбят, но по милости божией мы чудесным образом от этого убереглись. Можно только помыслить о том, как рука и гнев божий карали людей, но невозможно описать всего, что происходило в Московии.

Итак, вся земля уже была под властью Димитрия, только Астрахань еще противилась ему, и ее еще держали в осаде казаки, которых послал туда зимой Димитрий, чтобы занять ее, но они не могли ее взять и получили последний ответ от воеводы, принадлежавшего к роду Сабуровых, родственников Годунова, что он не желает сдавать такое могущественное царство и будет ожидать, кто завладеет Московским государством, тому он и передаст Астраханское царство; за такой ответ Димитрий оказал ему милость, и он не понес наказания постигшего всех его родственников, и казаки ушли из-под Астрахани и отправились каждый во-свояси.

Димитрий с каждым днем подступал все ближе и ближе к Москве, проезжая за день не более одной мили по причине множества народа, каждодневно стекавшегося к нему со всех сторон, чтобы [110] узреть его и просить о милости, также многие бояре, также священники, епископы и монахи из Москвы, каждый с подарками; также каждодневно привозили из Москвы все, что было надобно для [содержания] царского двора; меж тем Димитрий вел продолжительные беседы с именитыми людьми (metton volcke van aensien), рассказывая им о своих приключениях, так, чтобы утвердить их в лучшем мнении о себе и стать любезным народу, и он расказал тем людям многое, и они всему поверили, а были некоторые, которые [обо всем} Знали лучше, но принуждены были на все говорить “аминь”.

[Все знатные роды впадают в немилость и ссылаются Димитрием как изменники отечества.] Тем временем из Москвы были высланы все знатные семьи, бывшие сродни Борису, и многие их приверженцы ¹³⁰. Ивана Васильевича Годунова с семьею сослали в опалу на татарскую границу, Степана Годунова также куда-то сослали в опалу и так далее; со всеми остальными поступили точно так же, как они прежде поступали с другими, но Симеона Никитича Годунова, который во время Бориса был великим тираном по отношению к народу, сослали в Переяславль и посадили в [темничный] погреб и, когда он просил есть, ему приносили камень; так постигла его жалкая смерть от голоду; из той же темницы освободили человека, которого он [Симеон Годунов] держал. неповинно в заточении шесть лет; ему [этому узнику] привелось увидеть на своем месте первого после царя человека, который навлек на него это заточение. Так всякий находит возмездие, как говорит следующий стих: Sine caede ас sanguine pauci Descendunt reges et sicca morte tyranny (Немногие цари уходят в тот мир без убийства и крови; сухою смертью умирают тираны...) ¹³¹

[Убиение царицы и ее сына] Меж тем Димитрий послал в Москву Андрея Шерефединова (Аndre Serevedinoff), большого негодяя, перебежавшего к нему одним из первых, с повелением тайно умертвить царицу, жену Бориса, а также сына ее таким способом, чтобы никто не проведал, что они умерщвлены, но распустить слух, что они сами отравились, а дочь [Бориса] оставить в живых и беречь ее до его [Димитрия] прибытия в Москву; и этот Андрей Шерефединов отправился к царице и сыну, — который поистине был юный витязь и писаный красавец и все время подавал народу твердую надежду, что будет добрым, благочестивым царем, — и задушил их между двумя подушками, и таким жалким образом они лишились жизни ¹³².

[Бедствия земные и непостоянство счастья] Отсюда можно видеть непостоянство счастия, и мы восплачем о нашей жизни здесь на земле и скажем вместе с мудрецом: vanitas [111] vanitatum et omnia vanitas, суета сует и всяческая суета ¹³³, — или воспомянем также стихи Эобаиуса Гессуса, который так говорит о непостоянстве счастия:

Qui mine nascuntur, niorientur tempore certo.

Quae plantata vides, auferet hora sequens, Olim planta fuit, quae nune succiditur arbor,

Quae nune destruimus, structa fuere prius. Nune fletu nimio deducimus anxia vitae.

Tempora, nune risu solvimur immodico Onmia deprendi, nihili res esse, nec ulla.

Semper in infracto parte manere gradu.

(И те, которые ныне рождаются, умрут в определенное время, что видишь посаженным, следующий час унесет. Некогда было ростком то, что ныне срубается древом; что ныне разрушаем, прежде было сооружено. То с чрезмерным плачем влачим трудные времена жизни, то разражаемся неумеренным смехом. Все отнимается, ничто не является вечным и ни в какой части вечно не пребывает в ненарушимом движении.) ¹³⁴

Как только царица и ее сын были умерщвлены — дочь оставлена в живых — туда, [где они были], привели несколько человек из [простого] народа, и [убийцы] насказали им, как мать и ее сын отравились, а дочь, говорили они, не выпила из кубка, в котором был яд, столько, чтобы от этого умереть ¹³⁵; и видя мать и сына, лежащими в объятиях друг друга мертвыми, поверили тому, что им насказали, и тотчас пошел по всей стране слух, что они сами себя отравили, и оба трупа, не совершая [над ними] никаких обрядов, отвезли в тот монастырь, где погребен был Борис, и закопали в землю, как животных ¹³⁶. Тогда многие сердца были омрачены и не ведали о том [убиении], скорбя о бедственном положении страны, и отлично видели, что все идет неладно, и денно и нощно оплакивали свое несчастье и падение своего отечества, также весьма сожалели и никогда не могли забыть об юном витязе Федоре Борисовиче, но на все это была воля божия.

[Димитрий с войском вступает в Москву, где его торжественно встречают] Димитрий весьма приблизился к Москве, но вступил в нее только, когда достоверно узнал, что вся страна признала его царем, и вступление свое он совершил 20 июня ¹³⁷. И с ним было около восьми тысяч казаков и поляков, ехавших кругом него, и за ним следовало несметное войско, которое стало расходиться, как только он вступил в Москву; все улицы были полны народом так, что невозможно было протолкаться; все крыши были полны народом, также все стены и ворота, где он [Димитрий] должен был проехать; и все были в лучших нарядах и, считая Димитрия своим законным государем и [112] ничего не зная [о нем] другого, плакали от радости. И миновав третью стену и Москву-реку и подъехав к Иерусалиму, — так называется церковь на горе, неподалеку от Кремля, — он остановился со всеми окружавшими и сопровождавшими его людьми и, сидя на лошади, снял с головы свою царскую шапку и тотчас ее надел опять и, окинув взором великолепные стены и город, и несказанное множество народа, запрудившее все улицы, он, как это было видно, горько заплакал и возблагодарил бога за то, что тот продлил его жизнь и сподобил увидеть город отца своего, Москву, и своих любезных подданных, которых он сердечно любил. Много других подобных речей [говорил Димитрий], проливая горючие слезы, и многие плакали вместе с ним; но, увы, когда бы они знали, что то были крокодиловы слезы, то не плакали бы, а учинили бы что-нибудь иное, но, повидимому, воля божия должна была исполниться.

Итак, когда он [Димитрий] остановился, навстречу ему вышли патриарх, епископы, священники и монахи с крестами, хоругвями и всею святынею, дабы проводить во дворец, и поднесли ему икону богородицы, чтобы он, по их обычаю, приложился к пей (om dat te omhelsen en te cussen), что дозволено только государям, и он [Димитрий] сошел с лошади и приложился к иконе; но совершил это ни так, как надлежало бы по обычаю, и некоторые монахи, увидев это, весьма усомнились в том, что он московит [родом], а также усомнились и в том, что он истинный царь, но не смели говорить; он же отлично приметив, что они на него так уставились и, быть может, хорошо их зная, на другой день велел их тайно умертвить и бросить в воду; и так проводили его в Кремль в торжественной процессии, под звон колоколов и всеобщих кликах: “Да здравствует наш царь Димитрий Иванович всея Руси!” И так ввели во дворец, где посадили на царский трон, и все вельможи поклонились ему до земли и признали его своим царем; и казаки и ратники были расставлены в Кремле с заряженными пищалями и в полном вооружении, и они даже вельможам отвечали грубо, так были они дерзки и ничего не страшились.

[Перемены в Московском государстве] Тотчас же последовали перемены при царском дворе, и все прежние чиновники, как то: дьяки (cancelieren), подьячие (secretarissen), конюшие (stalmeesters), ключники (keldermeesters), стольники (hoofmeesters), повара и слуги (camerlingen), были удалены и замещены теми, коим царь более доверял; также сменили правителей (gouverneurs) по всем областям, городам и другим владениям; и в придворные служители и пажи он взял к себе одних поляков, которые были проворнее [113] и расторопнее, также образованнее и умнее, чем московские придворные и дворяне, нигде, кроме своей родины, не бывавшие и большей частью не умевшие ни читать, ни писать и жившие, по обычаю русскому, как животные.

Меж тем послали за мнимой матерью Димитрия, которую, как о том выше сказано, Годуновы отправили в пустынь и перед своим концом повелели умертвить, но ее уберегли; и во всех городах, через которые она проезжала, народ торжественно встречал ее, как бывшую царицу и седьмую жену царя Ивана Васильевича; в то время она была инокинею.

Подъехав к Москве, она остановилась в [селе] Тайнинском (Таninsco), что в двух милях от Москвы, где был царский дворец, и сюда выехал навстречу к пей Димитрий с множеством вельмож и других людей. И они [Димитрий и Марфа] приветствовали друг друга, и весь народ вопил и плакал, ибо царственные мать и сын ее старались показать народу, что они долго не видались; увы, нет ничего удивительного, что она признала его своим сыном, хотя хорошо знала, что это не он, от чего ее жизнь не стала горше, но напротив, с нею обращались, как с царицею, и ее торжественно ввезли в Москву в Кремль, где ее поселили в Вознесенском монастыре ¹³⁸ (Vosnesenie of hemelvaert Cristi) и где ее содержали и прислуживали ей, как царице, и молодой царь каждодневно навещал ее, как свою мать, и молодых монахинь, живших с нею.

При въезде Марфы в Москву Димитрий сошел с лошади и вместе со всеми вельможами шел с обнаженною головою подле ее кареты до ее кельи, к великому изумлению народа. О, сколь искусны козни дьявола!

Комментарии

109 Эта битва происходила 21 декабря. Собр. госуд. грам. и догов., т. II, № 170 — 171. В разрядах 1605 г.: “Дек. в 21 у Новагородка Северского было дело с Рострпгою... и к. Фед. Ив. по голове ранили во многих местах”.

110 Это известие Массы неверно. После битвы с московской ратью Милославского и отхода от Лжедимитрия большинства поляков он снял осаду Новгорода-Северского и отошел к Севску.

111 Blank — старая голландская монета, равна 12 пфеннигам.

112 О различных чудесных предзнаменованиях и приметах говорят все иностранцы, отражая этим беспокойство, овладевшее Москвою. Масса, которого П. Цирлинг жестоко упрекает в легковерии (см. предисловие), проявляет в описании различных “знамений” гораздо больше умеренности, чем другие современники — иноземцы. У него даже заметен известный скептицизм и недоверие к подобным “россказням” и “бредням”, как он иногда их называет. Ср. Буссов: “Незадолго до этой войны, случились странные явления: видны были по ночам огненные столпы на небе, которые, сталкиваясь друг с другом, представляли сражение воинств. Они светили, подобно месяцу. Иногда восходили две или три луны, два и три солнца вместе, страшные бури низвергали городские ворота и колокольни. Женщины и животные производили на свет множество уродов; рыбы исчезали в воде, птицы — в воздухе, дичь — в лесах; мясо же, употребляемое в пищу, не имело вкуса, сколько его ни приправляли; волки и псы пожирали друг друга, страшно выли в той стране, где после открылась война, и стаиицами рыскали по полям, так что опасно было выходить на дорогу без многих провожатых. В самой столице ловили руками лисиц разного рода, как бурых, так и черных: целый год такое было множество их, что никто не мог придумать, откуда они брались” стр. 42 — 43). Петрей: “Видна была и комета в воздухе, очень яркая и светлая, это, без сомнения, означало бедственную погибель многих великих князей, опустошение и разорение земель, городов и деревень и великое невыразимое кровопролитие, что вскоре и последовало” (стр. 194).

113 По хронографу Карамзина битва при Добрыничах происходила 20 января. Изборник, изд. А. Поповым, 326. См. также об этой битве “Новый летописец”, (стр. 62). (Черкес побили 7000; в хронографе Карамзина — 13000). Рассказ Массы несколько подходит к наиболее достоверному описанию добрынической битвы у Маржерета (стр. 80 — 82). Ср. Буссов (стр. 47 — 48); Паерле (стр. 18 — 21); Петрей (стр. 197 — 192). Маржерет: “Между тем как главная рать царская стояла неподвижно в каком-то бесчувственном оцепенении, поляк повернул вправо к селу, где находилась большая часть русской пехоты с несколькими орудиями. Допустив неприятеля весьма близко, она дала залп из 10000 или 12000 ружей и так встретила поляков, что, объятые ужасом, они поворотили коней в совершенном расстройстве. Прочие поляки, пешие и конные, думая, что дело выиграно, понеслись во весь дух к деревне; увидев же своих в беспорядке бегущих, спешили удалиться, но уже поздно: их преследовали 5 пли 6000 всадников на пространстве 7 или 8 верст. Димитрий потерял почти всю свою пехоту, 15 знамен и штандартов, 13 орудий, оставив на месте 5 иди 6000 убитыми, кроме пленных. Из числа последних изменившие Борису были повешены среди войска” (стр. 81). Анекдот о пьяном поляке рассказывает также П. Петрей (стр. 197).

114 Буссов (стр. 47); Петрей (стр. 108). Ср. “Новый летописец” (стр. 63).

115 В изд. Арх. комм. саппе, в издании Линде camer.

116 Буссов: “Мстиславский и товарищ его осадили гнездо мятежников; иноземцы сожгли деревянные укрепления оного, так, что ни одного дома не уцелело; но казаки обвели город рвом, насыпали вал, а под валом вырыли землянки, где скрывались, как мыши, от пушечных выстрелов. Из главного рва они прокопали несколько небольших, откуда выползали на московитян и отражали их приступы. Если же московитяне устремлялись к городу всеми силами, казаки немедленно уходили в свои норы и там ожидали врагов, которые, однакож, не осмеливались нападать на них в сем убежище. Около трех месяцев войско борисово стояло под Кромами, истратило множество огнестрельных снарядов и ничего не сделало; измена бояр была очевидна; присланные Димитрием из Путивля 5000 казаков среди белого дня провезли в город съестные припасы на 100 подводах, пробравшись через один из русских лагерей, так, что в другом сего не заметили” (стр. 50 — 51). 06 осаде Кром пишет Временник Ивана Тимофеева.

“Иное сказание”: “Во граде же Кромы седяше еретического же войска атаман казачей Гришка Корела с казаки и с кромляны. Царь же Борис посылает под град в Кромы воевод своих, боярина Федора Ивановича Шереметева, с великим войском. И пришед, град осади и приступы творя; из града же на приступех много войска побита и крови христианский пролишася... Воеводы же ополчевашеся на град крепко налягаху, храбро и мужественно, и с наряду биюще по острогу и по граду и всякими стенобитными хитростями налегая, и острог и град разбита и до основания. Они же казаки, зломыслены и коварливы и бесстрастны к смерти и непокориви и к нужам терпеливы,. отсиживалися в норах земных, и бои с ними чиниша ис-под земли, тако же и на выласку вон из града битися выхожаху. И никако же града у них взята не возмогоша. Московский же воеводы стояху и до весны”, Русск. ист. библ., т. XIII, ст. 36. Хронограф Кубасова: “Царевы же воеводы стояли под городком три месяца и брани бесчисленны творяша, и из пушек из огненных непрестанно стреляху, и городок той запалиша; людно же городка того никако о сем ужасошася...” (Изборник А. Попова, стр. 290). Ср. “Новый летописец”, стр. 63

117 Михаила Борисовича Шеина. “Новый летописей”, стр. 62.

118 Известие о смерти Бориса в сказаниях иностранцев, передающих легенду, распространившуюся тогда по Москве, и известия русских источников разноречивы. Буссов и Петрей утверждают, что Борис отравился: “Явная измена побудила воевод немедленно донести государю, что они в крайней опасности, что царская рать со дня на день уменьшается, а войско димитриево усиливается предательством бояр и толпами поляков, что наконец не останется и надежды одолеть Самозванца. Сраженный этою вестию, Борис принял яд. Утром 13 апреля он был еще здоров и свеж, а к вечеру скончался” (Буссов, стр. 51). Паерле говорит: “Весть о покорности всего войска Димитрию так перепугала Бориса, что он впал в болезнь и вскоре умер; по мнению многих, он сам себя отравил; по крайней мере достоверно, что смерть его была скоропостижная” (стр. 33).

Маржерет утверждает, что Борис умер от апоплексии (стр. 82). Ср. “Иное сказание”: “Борис же царь видев всех человек нерадение к нему, а радеют и ждут грядущего нарицающегося царевича Дмитрея, и бысть о сем в великом сумлений, помышляя, егда будет и правду не рострига, но царевич Дмитрей. И конечно отчаявся живота своего, и скоро смертоносным зелием упоив себе, и пострижеся во иноческий чин, во иноцех же наречен бысть Боголеп. И тако вскоре от лютого напоения скончася горкою и нужною смертью, як и образу его изменитися от изломания и всему телу во уголь почерневшу и виду его: но и сказати невозможно, таков бысть от лютости зелейной” (ст. 39). По хронографу Кубасова: “В то же время, егда стояху людие царевы под Кромами, ополчахуся противу врага царева, случися царю Борису в царствующем граде сидети за столом в царском своем доме, обеднее кушание творяше по обычаю царскому, и по отшествии стола того, мало времени минувшю царь же в постельной своей храмине сидящу, и внезапу случися ему смерть” (Изборник А. Попова, сгр. 290). Ср. хронографы Карамзина и Погодина (там же, ст. 327, 413), Сказание Авраамия Палицина (Русск. ист, библ., т. XIII, ст. 987), Сказание о Гришке Отрепьеве (там же, стр. 727).

119 Жолкевский говорит, что Борис страдал “водяною болезнью” (стр. 6),

120 Борис “ко мздоиманию же зело бысть ненавистен, розбойства и тяжбы и всякого корчемства много покусиваяя (Статьи о Смуте из хронографа 1617 г., Русск. ист. библ., т. ХШ, ст. 1282 —1283).

121 По Маржерету: “Сей воевода, начальствовавший в Новгороде-Северском, во время осады этой крепости Димитрием, прибыл в армию с товарищем 27 апреля и привел воинов к присяге и верности и повиновении Федору Борисовичу” (стр. 84 — 85). Ср. Буссов (стр. 53), Петрей (стр. 200 — 201).

122 По Маржерету: “17 мая князь Василии Иванович Голицын и Петр Федорович Басманов, со многим” иными, передались Димитрию Иоанновичу, связав двух других воевод, Ивана Годунова и Михаила Салтыкова. Прочие воеводы и воины обратились в бегство к Москве, оставив все орудия и снаряды в окопах” (стр. 85). Ср. Петрей (стр. 201); “Новый летописец” (стр 164); “Иное сказание” (Русск. ист. библ., т. XIII, ст. 40 — 41); “Сказание о Гришке Отрепьеве” (там же, стр. 728); Изборник А. Попова, стр. 229 (Хрон. 3 ред. I разр.), 267 и 268 (хрон. 3-й ред. 2-го разр.), 291 (хронограф Кубасова), 328 (хронограф Карамзина).

123 “Новый летописец” говорит, что связать себя велел не Басманов, а Голицын: “Для же своего лукавства князь Василий Голицын и себя повеле связать, хотя у людей утаити” (стр. 64). О переходе Басманова к Лжедимитрию см. также в “Разрядных записях за Смутное время”, изд. С. А. Белокуровым, (Чтения в Моск. общ. ист. и др., 1907 г., кн. III, стр. 200 и XXI).

124 О роспуске войска Маржерет говорит иначе: Димитрий “приказал немедленно распустить недели на две или на три тех воинов, которые имели поместья под Москвою, других же отправил к столице с повелением пресечь подвоз съестных припасов; сам между тем подвигался к ней медленно с двухтысячным отрядом” (стр. 85). Ср. также у Борши (Русск. ист. библ., т. I, ст. 396) и “Акты Зап. России”, т. IV, стр. 282, Сборн. Муханова, стр. 159.

125 Петрей говорит о Лжедимитрии, что “куда [он] ни приходил, все делалось по его воле: в крепости Туле, в тридцати милях от Москвы, провел он несколько дней, разведывал о намерениях молодого принца и Годуновых, и писал к простому народу в Москве. Но Годуновы имели бдительный надзор, велели схватить и посадить в темницы гонцов, отобрали у них письма, замучили их, чтобы простой народ не имел никаких вестей о Димитрии” (стр. 202). Ср. Буссов (стр. 53).

126 В конце грамоты Лжедимитрия к московским жителям находится отметка: “привезли на Москву Гаврило Пушкин да Наум Плещеев, июня в 1 день”, Бутурлин, История Смутного времени, т. I, прилож., № VII, стр. 88. В хронографе 3 ред.: “Расстрига... на Тулу прииде, и первое к царствующему граду Москве гонцов своих с грамотою посылает, Гаврила Пушкина да Наума Плещеева, июня в 11 день” (Изборник А. Попова, стр. 229. См. там же, стр. 292, хронограф Кубасова и стр. 328, хронограф Карамзина). Ср. “Иное сказание” (Русск. ист. библ., т. XIII, ст. 47), “Сказ. о Гришке Отрепьеве” (там же, стр. 729), “Повесть Катырева Ростовского” (там же, стр. 547), “Новый летописец” (стр. 64 — 65).

127 Буссов: “Схватили вдову его, дочь его, самого сына, коему недавно присягнули, и приставили к ним стражу; а прочих его родственников раздели донага, сковали цепями, посадили в навозные телеги, везли через пни и колоды, без покрова и тюфяков, в ненастное время, за несколько миль от Москвы, и бросили в темницы” (стр. 55—56). Ср. “Новый летописец”: “Царицу ж и царевича и царевну поимаша и сведоша их на старой двор царя Бориса и даша их за приставы” (стр. 65).

128 Буссов указывает, что на иностранцев народ натравливал боярин Бельский.

129 Легенда эта действительно была распространена. Гонсевский, будучи наедине у Лжедимитрия, представил ему, “что в Литве оказался некоторый иноземец, Алешка, бывший в Москве у Бориса Годунова в крестовых дьячках, а потом подъячим в Стрелецком и в Казанском приказах, который везде рассевает неподобные рассказы, будто бы царь Борис Годунов, следуя совету волхвов, подобного себе некоего человека зелием опоивши и предав его в Архангельском московском соборе земле, сам с множеством золота и дорогих вещей под именем торгового человека ушел в Англию, где и ныне в живых находится, и вследствие сего польский король приказал нам в Англии о сем разведать, так и войскам своим всем быть в готовности, дабы в случае его (Отрепьева) требования могли они тотчас по письму его итти на помощь” (“Переписка между Россиею и Польшею по 1700 год”, составленная по дипломатическим бумагам Н. Н. Бантышем-Каменским, кн. II, 1584 —1612 гг., “Чтения в Моск. общ. ист. и др.”, 1861 г., т. I. стр. 60).

130 “Всех же Годуновых и Сабуровых и Вельяминовых с Москвы послаши по тюрьмам в понизовые городы и в сибирские. Единово жь от них Семена Годунова сослаша в Переславль Залесский со князь Юрьем Приимковым Ростовским, там ево удушиша”, “Новый Летописец”, стр. 66.

131 Ювенал, X, 112 и 113; Фраза не окончена.

132 “Новый летописец”: Те же стрельцы убойцы их розведоша по храмины порознь. Царицу ж Марью те убойцы удавиша тово ж часа, царевича ж многие часы давиша, яко ж по младости в то поры дал бог ему мужество. Те же их злодеи убойцы ужасошася, яко един с четырмя боряшеся, один же от них злодей убойца взят его за тайные уды и раздави” (стр. 66).

133 Библия, кн. Премудрости Соломона, 1, 3.

134 Эобанус Гессус — Гелиус Эобанус Гессус (1488 — 1540), гессенский поэт, писавший стихи на латинском языке. Есть указания, что его Фамилия была Кох. Вел чрезвычайно беспорядочную жизнь. Был близок со многими гуманистами. Выступал на стороне Рейхлина в его борьбе с кельнскими обскурантами. Поддерживал дружеские отношения с Эразмом Роттердамским, сменившиеся впоследствии резкой враждой. Прославился и высоко ценился современниками как исключительный мастер латинского стиха, писавший с удивительной легкостью. Сочинил множество похвальных слов и стихотворений на случай, много переводил с греческого. В его латинских стихах нашли отражение и религиозные темы, разрабатываемые им в духе протестантизма.

135 “Той же князь Василий с товарищи сказа мирови, что царица и царевич со страстей испиша зелья и помроша, царевна ж едва оживе” (“Новый летописец”, стр. 66).

136 “Тело же царя Бориса в Орханьиле выкопаша и положиша во гроб простый и несоша со царицею и со царевичем просто и погребоша на Устренской улице, в Варсунофьевском монастыре...” (“Новый летописец”, стр, 66).

137 Лжедимитрий вступил в Москву 20 июня. Ср. Буссов (стр.60 — 61); Паерле и Маржерет — 30 июня (по н. стилю). “Сказ. совр. о Димитрии Самозванце”, II, 34 и II, 86. Ср. “Иное сказание” (Русск. ист. библ., т. ХШ, ст. 51), “Сказание о Гришке Отрепьеве” (там же, стр. 732).

138 18 июля, “Иное сказание” (Русск. ист. библ., т. XIII, ст. 54). Ср. “Новый летописец” (стр. 67); Буссов (стр. 61); Петрен (стр. 208); Маржерет (стр. 96 — 97).