САМУИЛ МАСКЕВИЧ

ДНЕВНИК

1594—1621

Между тем пан Ян Сапега, по убиении Царика, перешедший с войском из Калуги в Масальск в 60 милях от Москвы, узнав о восстании народа, направил путь к столице и распустил молву, что идет не сражаться с Москвитянами, а вступить с ними в переговоры. Русские сведав, что он уже в Можайске, отправили к нему послов, чтобы узнать его замыслы. Сапега уверил их, что идет к ним с добрым намерением. Тогда знатнейшие бояре сами поехали к нему с челобитьем и виделись с ним в 6 милях от Москвы, в монастыре Вязоме. О чем же уговаривались, неизвестно; только передовые отряды Русских, перебраниваясь с нашею стражею, говорили: “к нам идет Сапега”. Впрочем Москвитяне, имея с ним сношения, не доверяли ему, и спешили укрепить свой лагерь, бывший доселе без всякой обороны, острогом и глубоким рвом с частоколом.

17 мая Сапега подступил к столице, и не переходя Москвы реки, стал лагерем на возвышении между Девичьим и [71] Симоновым монастырями; а в Москву ни сам он, ни кто-либо из его товарищей не являлся. Мы удивляемся и ждем, что будет далее. Они сносятся между собою и бывают друг у друга: мы ничего не знаем. Наконец, чтобы выведать его замыслы, 21 мая делаем вылазку: старшие наши поставили ночью несколько хоругвей в засаде и дали знать о том пану Caпеге, не приглашая впрочем его к битве, в предположение, что он сам догадается, как ему действовать. После того мы завязали дело и поставили Москвитян прямо ему под нос, на широкую равнину, между его лагерем и Москвою. Сапега, выстроив войско в боевой порядок пред лагерем, смотрел издалека на битву. Долго длилось сражение, наконец, за Божьею помощью, мы начали одолевать; он, как видно, досадуя на успех наш, прислал нам приказ сойти с поля. Наши, имея уже в руках своих неприятеля и желая довершить его поражение, не хотели расстаться с такою потехою; он прислал вторично объявить, что если не прекратим битвы, ударит на нас с тыла. Тут мы, рады, не рады, отступили к Кремлю, хотя и победителями. В этом деле пан Илья Зенкович попал было в большую беду: когда от напора многочисленного неприятеля, ослабело то крыло, в коем он находился, пришлось ему бежать вместе с другими; на пути было болото; конь его увяз, он побежал пеший; неприятель обскакал его и, как видно хотел взять живем: убить его было нетрудно. Ему уже накинули петлю на шею; но наши подоспели, врагов прогнали, а пана выручили.

Носилась в то время молва, что пан Сапега сам искал царского престола, и для сего подъезжал к Русским с такими ласками. Вероятно, он договаривался сначала о себе, а потом увидев неудачу, хотел помирить нас с Русскими; не успев и в этом (ибо грубый Москаль ни на что не подавался), оставил их и присоединился к нам. ⁷⁶ С паном Гонсевским он держал совета, на что решиться. Об истреблении неприятеля казалось нечего и думать; лагерь их был хорошо укреплен; а [72] в лагере была несметная тьма поганства. Мы же терпели недостаток в съестных припасах. Наконец положили: пану Сапеге с войском его, простиравшимся до 2000, углубиться в неприятельскую землю и опустошать ее огнем и мечем, главное же доставить нам съестных припасов, в коих мы нуждались. Между тем разглашали, что Сапега идет разорять землю в намерении пробудить в Русских сострадание к родине; но тщетно: это ни мало не потревожило их. 29 мая с паном Сапегою мы отправили сколько могли своих челядинцев за живностью; я послал четырех; всех же было 1500, под надзором Руцкого шиша

31 мая в трети день по отправлении челяди с паном Сапегою, пришла весть, что к нам идет пан Гетман великого княжества Литовского Иероним Ходкевич: он был в то время еще под Печорами на границе Лифляндской, в 80 милях от столицы. Эта весть так обрадовала нас, что наши вздумали звонить во все колокола, коих в Москве множество, с пушечною и ружейною пальбою, и тем обнаружили свое бессилие: по удалении челяди, нас не много являлось на стенах, да и выстрелы были редки. Неприятель заметил нашу слабость, и в ту же ночь, лишь только умолкло наше ликование, за час до рассвета, пошел на приступ.

Была в Белой стене башня, первая от Китая-города: она могла сильно вредить нам, если бы досталась неприятелю; а находясь в наших руках, не менее беспокоила и Москвитян: она была для них как соль для глаз. Мы заняли ее целою ротою Бобовского, из 400 всадников. На эту башню прежде всего устремились Москвитяне, когда наши вовсе не ожидали приступа, и овладев ею без труда, на нас обратили наши орудия, запасшись своим порохом и ядрами. В туже минуту явился здесь пан Гонсевский: видя, сколь гибельна может быть для нас потеря этой башни, он убеждал товарищество и роту Млоцкого снова овладеть ею. Наши и сами знали всю важность [73] такой потери; посему охотно и решительно, с одними саблями в руках, бросились по стене на Русских; путь был так тесен, что едва двое могли идти рядом: наши добрались до башни, изрубили засевших врагов и овладели ею, захватив сверх того несколько бочонков неприятельского пороха. Мы лишились в сем деле убитыми двух храбрых товарищей Дудзинского и Никодима Добровницкого.

Потеряв башню, Москвитяне обратились на другую сторону, к Кремлю многочисленною толпою, чрез Белый город. Половина его была в наших руках от Тверских ворот до Крым-города со всеми башнями и воротами; они шли с намерением отнять у нас весь Белый-город и скоро достигли своей цели от нашей слабости: встретясь с ними неожиданно, мы должны были вступить в бой почти без оружия, как стояли на стене. Хоругви спешат выстроиться, а в каждой не более 20, много 30 человек. Посылаем за доспехами и тут же вооружаемся; но теперь поздно. Неприятель уже везде, на воротах, на башнях; мы бежим в крепость, преследуемые бесчисленным множеством до самых ворот Кремлевских. Кто не успевал попасть с нами в крепость, оставался в руках врагов. Никольские ворота, первые после Тверских, были заняты тремя сотнями наших Немцев; а Тверские, вместе с стеною до самой башни, где стоял прежде Бобовский, находились в руках Москвитян, которые здесь и лагерь свой имели, отделяясь от нас только стеною; на другой же стороне, от Никольских ворот до самого Кремля, вся стена была в нашей власти. К сим-то Никольским воротам Москвитяне обратились с приступом; мы только смотрели на оборону наших Немцев, не имея средств помочь им; еще они могли бы отбиться; но им недостало пороху, коего была одна бочка; истратив все снаряды, они стали обороняться каменьями и кирпичами. Враги взяли их почти голыми руками на честное слово, и хотя привели в лагерь живыми, но там одним свернули шею, а других [74] потопили. Та же участь постигла и прочие башни, еще менее укрепленные.

Оставалась у нас еще одна башня, пятиглавая, почти на повороте замка или на углу Белой стены, над Москвою рекою: в ней было Польской пехоты Граевского 300 человек с одним поручиком, Краевским: отряд оборонялся упорно и наверное отбился бы, если б не изменил барабанщик, который, бежав к Москвитянам, дал знать, что нижний ярус башни наполнен гранатами и разными зажигательными припасами; внизу же ее было отверстие, наподобие ворот, только без дверей: Русские пустили туда две зажженные стрелы; гранаты воспламенились, и вся башня запылала. Она была в 4 яруса, деревянная без сводов. Скоро не было места и в 4 ярусе; наши хотели броситься в отверстие, но пламя охватило уже все здание. Оставалось одно средство: спускаться по веревке за стену к реке. Хотя и там смерть была пред глазами, ибо лишь только кто спускался на землю, Москвитяне тотчас рассекали его; но наши хотели лучше умереть под саблею, чем в огне. Много впрочем и сгорало: иные и до окон не успели добраться. Мы только смотрели на злополучных витязей; сердце наше разрывалось от жалости, а помочь было невозможно. Спасся один поручик, коего Москвитяне взяли в плен и после обменяли на своих. Дружина его погибла до последнего. Таким образом Русские отняли у нас всю Белую стену до самого Кремля. В этом деле мы потеряли гусарского ротмистра Гоздзиловского, к отряду коего я присоединился за неделю пред тем с 8 всадниками. Под хоругвью его мы должны были дослуживать четверть, с обязанностью охранять порученный ему пост. Пану Зенковичу пуля попала в шишак, но не пробила.

5 июня. Спустя несколько дней, неприятель подступил к Девичьему монастырю, где находились две наши казацкие роты, Глаского и Оршанского, 200 наемных Немцев и 300 Немцев Московских, жителей столицы, принявших нашу сторону. [75] Последние изменили нам, сдав свой пост, после нескольких выстрелов неприятельских. За день или за два до того Гонсевский, желая дать знать пану гетману Литовскому, что мы со всех сторон заперты Москвитянами, (которые и за Москвою рекою при каменной церкви успели сделать острог, откуда часто приветствовали нас ядрами, не дозволяя выйти из крепости), послал десять товарищей на добрых конях, вручив каждому из них письмо к гетману, в надежде, что не тот, так другой известит его. Товарищи пустились в путь среди белого дня: выбрали это время нарочно для того, что Русские ночью были осторожнее, а в полдень обыкновенно отдыхали. День был тихий и ясный; но лишь только наши подъехали к реке для переправы, из маленькой тучи пошел такой сильной дождь, что в двух шагах человека было не видно. Пользуясь суматохою, переправились девять товарищей (у десятого конь не пошел в воду) и миновали неприятельский острог, не быв никем замечены. Чрез минуту дождь прошел, и по-прежнему стало ясно. Тут увидели Москвитяне наших витязей и бросилась за ними в погоню; но те уже были далеко, успев доскакать до Девичьего монастыря к своим. Отсюда не все вместе отправились в дорогу, а разделились на две половины: одни поехали вперед, другие должны были следовать за ними, спустя несколько дней; последним не удалось: Москвитяне захватили их, овладев монастырем. Первые же успели доставить письма в руки гетмана.

25 июня пан Сапега воротился в столицу; за ним шла и челядь наша с съестными припасами. Москвитяне, желая преградить ей путь в замок, поставили против Кремля за рекою другой острог, и с первым соединили его глубоким рвом, заняв оба укрепления, также и ров, сильными отрядами. Руцкий с челядью не мог пробраться к нам чрез Белый город: ибо все ворота были уже в руках неприятельских; посему оставив съестные припасы в обозе пана Сапеги, он [76] обошел Девичий монастырь по Заречью, и нечаянно явился между Русскими острогами на рву, вовсе не зная о находившемся здесь укреплении. Москвитяне также не ожидали нападения с сей стороны, выскочили из рва и разбежались; наши немедленно слезли с коней, заровняли ров, перешли его без труда и пустились к нам чрез реку вплавь. Мы ждали их в воротах над рекою, готовые к битве и не впуская в замок, кинулись вместе в Белый город; Русские едва заметили наше наступательное движение, обратились в бегство, оставив в отнятых у нас воротах и башнях отряды для обороны. На воротах Арбатских засело с полтораста Москвитян; мы взяли их штурмом. Не тронь нашего! Таким образом мы снова овладели всею стеною. Мы заняли и Девичий монастырь, также оставленный Русскими.

8 июля умер пан Caпегa в столице, после кратковременной болезни; войско, бывшее под начальством его, 18 июля удалилось из Москвы и разошлось по деревням. Оно не хотело повиноваться ни нашему региментарю, ни кому-либо другому; занималось только набегами, ни с кем не делилось добычею, пропекало Москвитян сзади, и наживалось. Королю также не служило, исключая разве того времени, когда несколько недель стояло под Москвою, о чем вы уже знаете, и не смотря на то взяло платы за 11 четвертей. Тело пана Сапеги оно увезло с собою и отослало в Литву. В то же время умер пан Витовский, дворянин королевский, присланный от короля к боярам. Между тем мы снова оправились в силах и были для Русских столь же страшны, как и они для нас. Для лучшей безопасности, мы решились поставить острог против Тверских ворот, занятых Москвитянами, которые оттуда нас тревожили. Можно было бы сделать его ночью без вреда себе; но чтобы доказать презрение к Русским, мы принялись за работу 21 июля среди белого дня. Это затеял Борковский, думавший устрашить врагов своими Немцами, коих взял с собою не более 200 [77] человек. Русские сделали сильную вылазку из лагеря и всех Немцев захватили; а Борковский бежал. Таким образом мы заметно теряли бедных Немцев. Впрочем должно признаться, что при всяком случае они действовали весьма усердно в нашу пользу.

Претерпевая недостаток в деньгах и в жизненных потребностях, мы настоятельно просили старших принять меры, чтобы войско, лишенное продовольствия, не разбрелось. О присылке вспоможения людьми и деньгами из Польши не было и слуха; посему наши начальники, переговорив с боярами, получили от них дозволение выдать войску из царской казны кормового жалованья за две четверти фантами (ибо денег в казне не было), считая по 30 злотых на коня; что и было исполнено. От войска назначены были депутаты для приема фантов из казны. Эти депутаты верно не станут шить лыком: порядком нас обкрадывали. Многие не считали за грех обрезать у соболей хвостики и подбить ими свои епанчи, в коих потом щеголяли всенародно; а хвостики и в Москве дороже самых соболей: чего же стоят у нас?

Войском неприятельским начальствовали многие полковники, как-то: Заруцкий, Трубецкой, Просовецкий; но главным был Ляпунов, коему все долженствовали повиноваться. Заруцкий однако хотел сам быть гетманом, другие искали того же; от того они враждовали друг другу. Гонсевский воспользовался их несогласием и употребил следующую хитрость: однажды на вылазке мы поймали знатного боярина; Гонсевский без всякого милосердия объявил ему смерть, как явному изменнику, нарушившему присягу королевичу; а между тем тайно велел нам склонить его к вторичной присяге. Боярин долго не соглашался, хотя верная смерть была пред глазами; наконец присягнул. Тогда Гонсевский открыл ему за тайну, как надежному человеку, что будто имеет сношение с Ляпуновым, чрез которого намерен действовать, и в доказательство показал наедине в [78] запертом покое, чтобы никто не видел, вымышленное письмо очень искусно подделанное под руку Ляпунова, уверяя, что оно прислано от сего последнего. Боярин, зная хорошо почерк Ляпунова, всему поверил и обязался клятвою доставить от Гонсевского ответ Русскому вождю на мнимое письмо его тайно, обещая передать таким же образом и другое письмо. Для лучшего успеха хитрости, мы обменяли боярина на своего пленника.

Возвратясь к своим, Москаль забыл и вторую присягу: принес письмо не к Ляпунову, а в Разряд, к боярам, и сказал им: “я своими глазами видел у Гонсевского собственноручную грамоту Ляпунова; оба вместе они куют на вас ковы”. Заруцкий, алчный власти, подстрекнул Донцов: те бросились на Ляпунова и разнесли его на саблях. По смерти его, Заруцкий стал главою войска. Нам он доброжелательствовал более прочих; но не смел обнаруживать своих намерений, памятуя смерть Ляпунова. ⁷⁷

Выслужив срочное время с Гоздзиловским, я вступил в хоругвь пана Струся. Враги часто пускали к нам бомбы из мортир и каленые железные ядра из пушек. Но мы были так осторожны, что ни одно здание не загоралось, пока они не улучили благоприятного времени: 8 сентября, при жестоком ветре, брошено в Китай-город из мортир десять бомб разом. Тут мы уже не могли отстоять его: все, что было в нем, сделалось жертвою лютого пожара; уцелели только каменные лавки, церкви и кирпичное строение. Товарищи перебрались к нам в Кремль. Казацкий ротмистр Рудницкий избрал для себя жилищем пустой склеп в цейхгаузе, служивши пороховым погребом, и велел слуге принести свечу, чтобы осмотреть, можно ли разводить там огонь, ибо становилось уже холодно; лишь только упала искра на землю, мигом взорвало весь склеп: на полу находилось пороху без малого на пядень; его складывали туда более ста лет и с тех пор, как построен цейхгауз, никогда погребов не чистили. Этим [79] взрывом выбросило всех бывших там людей, числом 18; самого Рудницкого так истерзало, что нельзя было собрать членов его. Уцелели только двое: их подняло довольно высоко, но они упали на землю без вреда. На случай пожара, для удобнейшего сохранения, я сложил свои вещи в склеп того же цейхгауза, рядом с погребом, взлетевшим на воздух, и если бы не было в склепе вещей челядинских, мои наверное пропали бы: ибо опасаясь ежеминутно взрыва и других погребов, никто не смел к ним приступить: там лежали разные горючие вещества, с водкою, ядрами, стрелами, крючьями. Огонь туда уже пробрался, и все как в аде пылало. Челядь, спасая свои вещи, спасла и мои. Но на что раз взглянет волк, того не зови своим. ⁷⁸

Считая безопаснее держать некоторые вещи при себе, в особенности такие, которые места занимали не много, а стоили дорого, я сложил в кошель все свое золото, драгоценные каменья и жемчуг. Этот кошель я всегда носил с собою, когда шел на стену для стражи, не оставляя его в квартире, чтобы не сгорел; а возвратившись домой, я прятал его в небольшой ларец, стоявший за кроватью. Все эти вещи стоили 1800 злотых, по Московской цене. Был у меня еще крестик изумрудный, доставшийся мне из казны в 120 злотых, длиною в палец, в золотой оправе: я вложил его в ладанку, с ниткою восточного жемчуга ценою в 70 злотых, и на шнурке повесил себе на шею, в тех мыслях, что если все прочее потеряю, уцелеет по крайней мере то, что на шее, и я не останусь без куска хлеба, лишь только бы Господь Бог сохранил меня невредимым. Другие же вещи из числа фантов, наиболее драгоценные, как то: парчи, соболи, черно-лисьи меха, Персидские ткани, серебро в лому, привезенные из дома платья, и многое другое, о чем упоминать было бы долго, все это я упрятал в овсяный кошель, и взвалил на дюжего коня, чалого мерина, к коему приставил лишнего пахолика, с приказанием всегда водить его за мною под хоругвью. [80]

Но Господь Бог хотел доказать, что не во власти человека ни победа, ни здоровье, ни имущество. Все, что я считал безопасным от неприятеля, пошло к черту, и золото, и жемчуг, и драгоценные каменья, все, что хранилось в ларце, который стоял за моею кроватью. Его украл братний пахолик, Яков, Немец, передавшийся к Москвитянам, когда я отправился с товариществом на встречу пану Гетману Литовскому, шедшему к столице; а крестик, висевший у меня на шее, пропал ночью во время похода. Я схватился уже около полудня, отъехав несколько миль от ночлега; поскакал было назад, не взирая на большую опасность, в надежде найти его; но напрасно: не нашел я своего крестика. Кошель же овсяный, бывший при мне безотлучно, на походе при хоругви, на ночлеге при постели, отбил неприятель под Старицею, среди белого дня разграбив нас, беспечных. Напротив того, чем я не дорожил, и что предавал в жертву врагам, на походе оставляя в возах, на ночлеги бросая в клеть, все то уцелело: даже длинный платяной сундук и складная кровать, объездив со мною всю Московскую землю, возвратились на родину невредимы. А все, что для меня было дорого, отняли Москвитяне; в заключение, потеряв всех коней, строевых и обозных, числом 14, я остался только с рыжею кобылою, да с чалым мерином.

6 октября, явился под Москвою, к великой радости нашей, давно ожидаемый пан гетман Ходкевич, едва имея с собою 2000 человек, ⁷⁹ которых привел более из под Смоленска, чем из Литвы. Сколь, нетерпеливо ожидали мы его прибытия, столь же скоро миновала наша радость; все войско приуныло. Но многие ободрились, и гораздо усерднее, чем прежде стали думать о конфедерации, на коей положили отправить к королю и прелатам коронным послов с решительным объявлением, что мы не будем служить долее 6 января 1612 года, и с торжественным протестом во всех городских судах, где только можно, что нам, при таком лютом голоде, без денежных [81] пособий, недостает сил держаться против столь многочисленных неприятелей. С таким поручением мы отправили 2 полковников Казановского и Борковского, 2 ротмистров Мархоцкого и Гречина, 2 поручиков Войтковского и Сржедзинского и 2 товарищей, имени коих не упомню.

Наши так сильно вознегодовали на пана гетмана за то, что он вздумал было остановить разбежавшиеся колеса военного своеволия. Гонсевский не хотел судить ни каких преступлений в войске, оставляя расправу пану гетману; а в таких случаях стоит только раз ослабить вожжи, чтобы совсем упустить их из рук: если первый преступник не получит должного наказания, второго нельзя уже тронуть: он верно скажет: “зачем того не наказали”. Пан гетман начал судить строго и тем многих отдалил от себя; в последствии заметил свою ошибку, да поздно. Разгневанный своевольством многих Лифляндцев, он не хотел иметь их в своем войске и едва не выгнал. Лифляндцы с своей стороны также не хотели оставаться под его начальством, подстрекали других к неповиновению и затеяли конфедерацию. Умы так были раздражены, что не требовали многих убеждений: нужно было только начать.

Войско было изнурено голодом; более всего беспокоили нас лошади: мешок ржи стоил дороже, чем мешок перцу. Мы должны были искать травы за лагерем неприятельским; но посылая за нею, мы потеряли много своих челядинцев, а коней все-таки поморили. И для продовольствия и для отдохновения, нам непременно было нужно оставить Москву. Посему обрадовавшись прибытию свежего войска, мы сдаем столицу пану гетману и просим выпустить нас, обещая доставлять ему съестные припасы и быть всегда в готовности оказывать нужную помощь. Но пан гетман, по многим важным причинам, не хотел принять от нас столицы и в ней остаться. Он искал однако средства, каким бы образом удержать и ободрить войско, и скоро нашел, назначив жалованье [82] товарищам, желавшим остаться в Москве, за стенную службу, ⁸⁰ по 20 злотых, а пахоликам по 15 в месяц. Те же, которые хотели идти в поле, обязаны были взять с собою всех лошадей для откормления. Им также назначено жалованье сполна смотря по тому, кто был в каком отряде и под какой хоругвью.

Таким образом служба стенная была необыкновенная, но без наличных денег и без верного ручательства в исправной плате: бояре только обещали. Товарищи не довольствовались одними посулами. Было, чем заплатить из казны; но бояре не хотели трогать сокровища, необходимые для торжественного венчания королевича, которого с часу на час ожидали. Там хранились всякие вещи, употребляемые при коронации: царский одежды, утварь золотая и серебряная, множество золотой столовой посуды, не говоря о серебряной, драгоценные каменья, сверх того дорогие столы, осыпанные каменьями стулья, золотые обои, шитые ковры, жемчуг, и многое тому подобное. Все это я видел своими глазами. Не упоминаю о дорогих мехах, которые берегут единственно для царя, не выпуская никуда за границу для продажи. Не упоминаю о драгоценных ковчегах со св. мощами: они хранятся в склепе, длиною около 5 сажен, с окнами в двух противоположных стенах, и вложены в шкапы столярной работы, занимающие три стены от пола до потолка. Эти ковчеги золотые, длиною в пол-локтя с литерами на конце, означающими, чьи мощи в себе заключают. Среди склепа идут еще два шкапа, от пола до потолка, с подобными же золотыми ящиками по обеим сторонам. Таким образом, ковчеги занимают 7 стен, ни где не оставляя пустого места. Следовательно, хотя было, говорю, чем платить нам; но бояре не хотели разорять казны, и только дали в заклад несколько вещей, обещая скоро выкупить их, а именно: две царские короны, из коих одна принадлежала Годунову, а другая, еще не совсем оконченная работою, Димитрию, мужу Мнишковны, 2 или [83] три единорога, царский посох из единорога, по концам оправленный золотом с бриллиантами, и гусарское седло того же Димитрия, украшенное золотом, каменьями и жемчугами. Мы согласились принять этот заклад, и товарищи отправили к боярам депутатов ударить по рукам.

Кто имел съестные припасы и желал остаться в Москве, оставался; а другие отправлялись в поле, впрочем без челяди. Число первых простиралось до трех тысяч. Мы вышли из столицы 10 ноября, накануне праздника св. Мартына и направили путь к Волге, в надежде найти там край более других областей хлебородный. Я также вышел из Москвы, потому, что умирал с голоду. Вместе с нами шел пан гетман со всем войском. На четвертые сутки, т. е. 14 ноября, мы достигли Рогачева ⁸¹ и остановились: сюда привезли нам съестных припасов из-за Волги. На пути к Рогачеву мы пробирались по весьма грязной дороге, от частых дождей, и войско, недавно пришедшее с гетманом, имея грузные повозки, испытало много неудобств: иные возы пришлось оставить в болотах; при всем том не хотело поделиться с нами своими припасами. Если же кто продавал съестное, брал не дешево, и мы должны были платить, чего требовали. Наши также бросили не одного коня в болоте: ибо в столице все лошади строевые до того изнурились, что шатались даже от ветра, а в конюшнях прогрызывали насквозь самые толстые стены. Из Рогачева мы высылали челядь за Волгу для съестных припасов, и в три недели получили их в великом изобилии. В сие время мне привели небольшого мальчика, именем Потапа; я назвал его Езопиком и отдал выучить на кимвале.

18 декабря мы отправились к столице с съестными припасами Полковником у нас был князь Корецкий. Я находился тут же. Отряд наш заключал едва 500 человек способных к бою. Морозы были жестокие, и как не позволялось разводить огней, для безопасности от неприятеля, то на пути к столице [84] замерзло у нас 360 человек, частью наших, частью Москвитян; последних впрочем более. Русские напали на нас и отняли несколько возов с припасами, но не много; я один лишился однако 5 возов. Мы долго сражались с ними на самой реке; наконец отбились. Руки наши примерзали к палашам. Весьма многие товарищи и пахолики отморозили пальцы на руках и ногах, даже ноги. Никогда стужа не была нам столь губительна, как во время этого похода: тут все пострадали. Сам князь Корецкий отморозил себе пальцы у рук и ног.

Из столицы мы воротились в Рогачев 24 декабря, в сочельник Рождества Христова. Я разговелся одним толокном. В Рогачеве пан гетман разгневался было на брата моего Даниила, который отказался идти под хоругвью к столице c съестными припасами, потому, что этот поход объявлен быть вопреки старинному порядку. Ссора дошла до того, что пан гетман сказал ему в коле. “Я велю отрубить тебе голову, мятежник!”. “Если буду виновен, - возразил брат, - притом же долее трех недель служить в твоем полку не думаю”. До 6 января оставалось только три недели, и на уме у нас была не служба, а конфедерация.

(1612). Мы встретили новый год в Рогачеве. 6 января оканчивался срок нашей службе, о чем мы уже прежде письменно объявили, поручив депутатам своим известить короля и в городских судах записать протест, что долее служить не можем, и что не достанет человеку сил бороться с голодом, с холодом, с неприятелем, без денежных пособий. И так 6 января мы съехались на поле в коло. Гетман присылает к нам своего Цеклинского ⁸² с увещанием разойтись и продолжать службу. Но напрасно: мы расшевелились и дали себе слово съехаться опять в следующий день, для назначения военных чинов, в намерении идти к столице: ибо одни, без содействия товарищей, бывших в Москве, мы ничего не могли начать. [85]

В следующей день мы снова собрались: тут явился сам гетман и сказал длинную речь, убеждая нас успокоиться; однако не успел, и уехал; а мы устроили военный наряд таким образом: старшим полковником выбрали Иосифа Цеклинского, а поручиком Копычинского, коему поручили и войско вести, до прибытия в Москву не решившись без тамошних избрать маршалка. Сверх того в каждом полку назначили особенных полковников; в полку Зборовского трех: Санкевича, Стрыца, Косцюшкевича и Балинского, в полку гетманском Валентина Плавского, в Струсевом Федора Вороныча, в Вайеровом Бодашевского, в Казановском Людвига Понятовского. В таком порядке мы отправились к Москве; с нами шел и пан гетман со своим войском. На пути Москвитяне отбили у нас множество съестных припасов.

13 января мы прибыли в столицу.

14 января конфедерация. Учрежден постоянный наряд в войске. Цеклинский, выбранный прежде старшим, утвержден теперь маршалком. Полковников оставили тех же. К маршалку назначены 7 депутатов: Гайдовский, Сулишевский, (бывший вместе войсковым судьею во все время конфедерации), Гржилатковский, Свижинский, Липский и Гонсевский младший. Мы решились было немедленно выйти из Москвы, сдав ее пану гетману; но видя, что при нем войска было мало, согласились, по убеждению его, оставить в столице своих товарищей до 14 марта; пан же гетман дал слово прибыть в сей день к Москве и вывести их оттуда; нас они также обязали присягою, в назначенный срок, будет ли, не будет ли пан гетман, приехать за ними с конями.

18 января мы снова воротились в Рогачев, оставив своих в Кремле. Жалованье за полевую службу назначено всему войску за ручательством гетмана до того времени, когда выведем своих из столицы; а за стенную службу плата [86] определена особенная, с залогом: наше объявление лишало нас права на жалованье во время конфедерации.

26 января пустились мы из Рогачева в хлебороднейшие области, почти к границе. Пан гетман шел с нами несколько миль, потом разлучился и стал в Федоровском, в 20 милях от Москвы прямою дорогою; мы же, продолжая путь, прибыли правда в обильный край над Волгою и расположились по деревням, мили на 4 друг от друга, а от пана гетмана на 12 миль; но место мы избрали весьма неудобное, среди пяти неприятельских крепостей, наполненных врагами, между Старицею, Ржевом, Погорелою, Волочком и Козельском. Каждая из них была от нас в трех, или много в пяти милях. Таким образом нам пришлось отдыхать среди неприятелей!

Я служил в то время с паном Струсем. Мы стояли в деревне над самою Волгою со всем полком Струсевым, в коем не было однако ж и 200 человек: ибо другие остались на стенах Московских. Деревня эта называлась Роднею. Крестьяне, жившие в ней, вместо всякой повинности, обязаны были ставить в царскую кухню капусту; у каждого мы нашли по 2 и по 3 кадки; она так бела и вкусна, что подобной редко найдешь у нас, или в другом месте. В особенности понравилась нам кочанная, квашенная с анисом и кишницом; мы не могли досыта наесться ей. Но за эту вкусную капусту мы заплатили своими боками.

Москвитяне нас стерегли: узнав чрез лазутчиков, что товарищи разъехались в коло, и что мы стоим без стражи, они нагрянули на нас среди белого дня, частью на конях, частью на лыжах. За несколько дней пред тем, мы отправили к пану гетману послами брата моего Даниила и пана Хржонстовского, напомнить данное им слово вывести Товарищество из столицы; ибо 14 марта уже наступало. Пан брат, отъезжая, оставил мне свои сундуки и все вещи. Москвитяне так неожиданно напали на нас, что наши едва успели сесть на коней, и [87] то многие без седел. Отбить врага мы не могли: нас не было и 50 человек; а он напал в числе 4,000. К тому же нам вредили глубокие снега; мы не знали, как управиться с лыжниками и отступили на Волгу, не имея ни одного ружья: ибо все доспехи остались на стенах в квартирах.

Pусские, имея теперь все в своей власти, захватили и мои вещи и братнины с вещами других товарищей: я остался с одною клячею, на коей сидел. К моему горю, почти все челядинцы мои хворали. К счастью добрая Москвитянка спрятала их от врагов в бане; под пол: иначе они погибли бы. Я потерял однако убитыми двух: мальчика, именем Осипа Порембского из Подгуржа, и бывшего при мне портного Андрея из Цырына. Прочая же здоровая челядь моя во время тревоги, (уж видно так Богу было угодно!) не попав на своих коней, ускакала на конях других товарищей: таким образом чужих спасла, а моих оставила в конюшне неприятелю, который увел их с собою. Между тем приезжает брат мой с ответом, что пан гетман не может быть в столице; к назначенному дню: ибо не собралась челядь с съестными припасами из-за Волги (гетман нарочно велел ей замедлить для того, что не имел еще войска, коим мог бы занять столицу). Утешительно было бедному брату видеть дымящиеся развалины деревни и свое добро в руках неприятеля!

Потеряв все, я решился остаться в столице; и ждать там королевича. И так, когда к назначенному сроку, 14 марта, товарищи снарядили своих по условию в Москву с конями и съестными припасами, под начальством полковника Косцюшкевича, я по доброй воле пустился с ними в путь, простившись с братом и не сказывая никому, что думаю там остаться. После я переменил свое намерение; а то пришлось бы ждать королевича едва ли не в тюрьме. Дорога нам лежала чрез гетманский лагерь: прибыв туда, полковник и товарищи отправили меня с паном Подгородынским к гетману напомнить его обещания; мы получили в ответ, как и прочие депутаты, что [88] пан гетман не имеет челяди и просит нас подождать в лагере, пока возвратится она из поиска. Он медлил нарочно чтобы подоспело войско, которое должно было остаться в столице.

Мы не послушали его и пустились далее в путь, хотя сами видели всю опасность своего похода, при столь слабых силах: нас было всего 300 человек, притом каждый пахолик вел по 2 и по 3 коня, следовательно каким же образам мог сражаться? Едва отошли мы на милю или на две от гетманского лагеря, напали на нас шиши ⁸³ и без труда одержали победу: ибо находившиеся при возах наших Москвитяне тотчас передались к своим; а другие загородили путь повозками; дорога же была узкая, а снега безмерно глубокие; и если кто с трудом принуждал коня своротить с тропинки, тонул в снегу, как в страшном болоте, откуда не мог выбиться. Не было средств отстоять поля. Враги разорвали наш отряд надвое: одни из нас воротились к гетману, а другие, шедшие впереди, в числе коих и я был, пробившись сквозь шишей, с трудом достигли Можайска.

Тут, в деревне Вишенце, ⁸⁴ мы поймали старого крестьянина и взяли его проводником, чтобы не заблудиться и не набресть на Волок, где стоял сильный неприятель. Он вел нас в одной миле от Волока; ночью же нарочно повернул к тому месту. Уже мы были от него в одной только версте: к счастью попался нам Руцкий, который в то время, проводив товарищей, вышедших из столицы к пану гетману, возвращался под самыми стенами Волока на свои квартиры в Рузу, где стоял с казацкою ротою. От него узнали мы, что сами идем в руки неприятелю, и поспешили воротиться. Проводнику отсекли голову; но страха нашего никто не вознаградит.

Гетман был тому рад: нам по неволе пришлось ждать весны, одним в гетманском лагере, другим в Можайске. Я жил в Борисолове ⁸⁵ у казацкого ротмистра Хвалибога, с [89] несколькими из наших товарищей, мы лакомились кониною. Когда стаяли снега и земля просохла, гетман, выступив из Федоровского, пришел к Можайску, и стал в одной миле от него обозом. Мы соединились с ним. Убежденный неотступными просьбами нашими, он двинулся наконец к столице, но медленно, все поджидая войска. В Можайске в это время умер пан Зенкович, судья Новогродский, после семидневной болезни. Пан гетман расположился лагерем над Москвою-рекою в 6 милях от столицы. Тут простояли мы 4 недели, ожидая пана Струся, который, разлучившись с нами еще в Рогачеве, пошел было к Смоленску, в намерении уехать домой; но подстрекаемый славолюбием, охотно согласился возвратиться с отрядом в Москву, чтобы удержать ее за королевичем.

В лагерь наш неоднократно приезжали к гетману товарищи из столицы и получили от него письменное ручательство в уплате жалованья всему войску от начала конфедерации до выхода наших из столицы. Это ручательство хранится у меня. Между тем мы с большим успехом ловили стрижей, пташек, водящихся на берегах. Узнав наконец, что пан Струсь уже в Можайске, мы двинулись к столице и в праздник подошли под самые стены ее. Чрез несколько дней к нам присоединился пан Струсь с 3000 голодного войска. Мы расположились лагерем под Девичьим монастырем, переправясь чрез Москву-реку. Пан Струсь стал там же в особом лагере.

Гонсевский и пан Струсь питали друг к другу зависть: оба искали чести сохранить Москву для королевича. Первый успел было убедить не малую часть столичного войска не покидать Москвы, где и сам хотел остаться; после однако должен был выступить; за ним последовало все столичное войско, и слава Богу: если бы кто из наших остался в Москве, я наверное не вышел бы из нее, и подобно другим попался бы в западню. [90]

Войско Струсево вошло в Москву, а наше вышло в лагерь, переправясь чрез реку по живому месту, сделанному из разломанных домов. Мы простояли в лагере несколько дней, договариваясь с боярами об уплате нам стенного жалованья, на которое имели залог, как выше мною упомянуто; но увидев, что денег у них нет, мы взяли залог; они же дали слово догнать нас до перехода за границу с деньгами и выкупить залог за 18.000 злотых Польских. И так, по милости Божьей, в праздник Тела Господня, мы отправились к границе. Тревожили нас правда шиши, однако без успеха: мы везде их прогоняли.

В нескольких милях от столицы заслонили нам дорогу в лесу, на переправах, тысяч восемь Москвитян, пеших, как шиши; мы их то же разбили наголову. У каждого из них было по 3 и по 4 кошеля из бараньей шкуры: “это мы взяли, - говорили они, - для денег, которые везете из Москвы, подобно Немцам Понтусовым”. ⁸⁶ Всех пленников велено посадить на кол; только некоторых ремесленников, коих было множество, мы разделили между собою и вывезли в Польшу. Чрез полторы недели мы прибыли в Смоленск и, отдохнув здесь с неделю, пустились далее, в отечество. Я нарочно промедлил в Смоленске у брата пана Гавриила, чтобы не идти с войском чрез Литву. Спустя же несколько дней по выходе его, отправился водою в барке ⁸⁷ до Орши, а оттуда сухим путем на родину. Другое войско наше, бывшее под начальством маршалка, как скоро отправились мы в столицу за товарищами, само собою вышло из квартир и еще до праздника прибыло под Смоленск, откуда, дождавшись сухой дороги, пустилось далее. В этом войске находился и брат мой пан Даниил.

Король, узнав о выходе нашем из столицы, чего никак не ожидал, не веря декларации наших послов, велел объявить по всем городам универсалами, что из России идут [91] своевольники: их везде должно бить и никуда не пропускать. Но войско Сапегино, возвратившееся в Литву еще зимним путем и занявшее Гродно, Брест и Могилев, узнав о нашей конфедерации, также составило свою конфедерацию. В надежде скорее получить жалованье за службу и удобнее противостоять универсалам, наши снеслись с войском Сапегиным и обещали помогать друг другу в случае насилия. И так этими универсалами сделали то, что Сапежинцы, не выслужив и двух или трех четвертей, получили плату за десять. Нам также выдали жалованье вполне; впрочем мы подарили республике по 100 злотых с коня.

Брат мой пан Даниил, которому здоровье так хорошо служило в Москве, едва переступил за границу, вдруг заболел; больной приехал в Сервечь к матушке, больной возвратился к войску, и уже не встал: он умер в сентябре месяце в Черном острове, местечке князя Константина Вишневецкого, в Подолии. Смерть его приписываю перемене воздуха: к Московскому климату он привык и наслаждался цветущим здоровьем. Могло быть также, что он расстроил свое здоровье горелкою, при следующем случае: находясь в полку Струсевом в Борисове в 2 милях от Можайска, он строил себе шалаш; на закладку жилища пришло к нему несколько товарищей, и как не чем было угощать их, кроме горелки, то брат послал за нею. Сначала гости и хозяин пили по чарке, а потом по целому штофу одним духом. Уже всех сшибло с ног, кроме брата, да какого-то Недзведского, также из роты Калиновского. Этот Недзведский предложил пить вдвоем, с условием, что если один ослабеет, другой, крепчайший, будет иметь об нем попечение и приготовит ксендза с цирюльником. И так оба они пили до того, что тот упал за мертво; его вынесли и ухаживали за ним целую ночь, ежеминутно ожидая смерти: душа в нем чуть-чуть держалась. Брат же устоял на ногах, и еще помня условие, послал ко мне в столицу хлопца во весь [92] опор за цирюльником, Я немедленно отправил его: но уже поздно. Незведский испустил дух. Брат похоронил его, и остался здоров; но такая жестокая попойка не могла не повредить ему.

Я приехал в Сервечь в июле месяце, днем; матушку свою нашел в добром здоровье, только в сильной тоске по нас. Пробыв в Сервече с неделю, я пустился к своим и встретил их в Слониме. Тут мы отдыхали несколько дней. Король прислал к нам Ланцкоронского, воеводу Подольского и Николая Францкевича-Радзиминского, старосту Мстиславского, с предложением воротиться в Москву, куда, после долгих рассуждений, решился идти и сам король, чтобы сесть на престол Московский. Имея несколько тысяч войска Польского и иноземного, слишком слабого в сравнении с силами неприятеля, он надеялся как на нас, так и на тех из наших, которые были в России; но надежда его обманула: мы не могли идти, терпя во всем недостаток; а наши товарищи вместе с паном Струсем, еще до прибытия короля к столице, сдались Москвитянам от нестерпимого голода, на договор, которого Русские однако не выполнили, так как и ни в чем они не держат своего слова. ⁸⁸ Посему король должен был воротиться ни с чем. С ним был гетман Литовский Ян-Кароль Ходкевич; а коронный гетман Жолкевский не хотел и с места тронутся: заключая договор с Москвитянами, он под присягою обязался дать им в цари королевича, во имя коего и успокоили Россию; о короле же и не упоминал. Об этом договоре Жолкевский объявил его величеству под Смоленском, когда представил ему пленного царя Василия Шуйского с братьями. Но как скоро увидел, что король не намерен исполнить заключенного условия, задумывая нечто другое, ему же за столь важные услуги не изъявил никакой благодарности; то не желая действовать против совести, отряс прах ног своих.

Были тогда при короле такие добрые сенаторы, что ни в чем не прекословили воле королевской: трудно советовать там, [93] где не слушают. Вся война была делом интриги. Посему многие говорили: прежде разум уступал сабле; а тетерь сабля уступает разуму. Какой же плод принесет интрига, время покажет. Носился слух, что король хотел овладеть скипетром Московским, чтобы передать его из рук своих сыну. Но до этого не дошло: дело запуталось.

В то же время Стефан Потоцкий, староста Феллинский, зять Могилы, господаря Валахского, намереваясь по смерти его возвести на господарство шурина своего, с немалым войском Польским отправился в Валахию и вступив в битву с Турками, срамно проиграл ее; сам был взят в плен, а войско все потерял к великому бесчестью народа Польского: чего неприятель не сгубил, погибло в Пруте или Деже. Из тысячи едва один спасся. Во всей Польше раздались вопли и проклятия матерей, которых дети из академий и школ пошли с Потоцким на войну, и там погибли.

Из Слонима, разлучившись с войском, я поехал прямо к брату моему, пану Подсудку, в Жабчи, и пробыв там с неделю, пустился за своею ротою, которую нагнал на Волыни в поместье пана Носковского. На отдых мы пришли в Лышовцы с хоругвью Ланцкоронского, в коей были товарищи из полков Струся и Калиновского, служившие в Москве. Ланцкоронский принял над нею начальство еще под Смоленском, по смерти Гербурта. Мы простояли вместе недель с десяток; а потом разошлись по квартирам, где чья хоругвь находилась. Я с паном Грабанием отправился под свою хоругвь к князю Порыцкому. Ее свернули было пред окончанием службы в Самборе, где мы имели свои квартиры, но снова подняли, по случаю конфедерации, для истребования жалованья. В Тишовцах я получил горестное извеcтие о смерти милого брата пана Даниила; о чем немедленно дал знать другому брату пану Подсудку. В Самборе стояли четыре роты Казановского, Скумина, князя Порыцкого и казацкая Абрама Татарина. Отряд покойного брата [94] пана Даниила я перевел из-под хоругви старосты Брацлавского под хоругвь моего полковника князя Порыцкого.

В Самборе мы составили коло, где разделили между собою квартиры, на коня по 4 лана; мне досталось на 12 коней 48 лан. ⁸⁹ Мой участок находился в горах, в Безследзе, на самой границе Венгерской. Там овса было вдоволь, ибо кроме овса ничего не сеют; но перевоз его был затруднителен: возов в Самбор не отправляют; весь торг ведут в Венгрии, а чрез горы ездят на подкованных волах или на лошадях. Мне стали было доставлять овес вьюками, но и это средство оказалось столь неудобно, что я решился брать от поселян лучше деньгами, рассчитав, по чему продаются съестные припасы в Самборе. Пришлось взять с лана за первую четверть 18 злотых, за вторую 10, а за третью только 4. Кроме отведенного участка, пан Лавловский, наш ротный квартирьер, дал мне деревню в самом предместье Лемберга, в 6 ланов, а пану Грабанию другую такую же. И ты ни слова, и я ни слова! Эта деревня мне очень пригодилась, во время поездок в Лемберг: я получал из нее все нужное, как из собственного поместья. Маршал и депутаты стали в Кросне на Подгорье. Полки же наши расположились в Великой Польше, около Кракова, пока не пришли жолнеры Смоленские, коим мы уступили свои квартиры. Велико-Польский Маршал с депутатами остановился в Быдогощи.

(1613). Лишь только мы прибыли в сии места, пан Опалинский, каштелян Познаньский, при помощи княжны Ярославской, отправил на тот свет Стадницкого-Ланзуцкого, прозванного дьяволом. Казак отсек ему голову. Жена его, вдовев один только год, вышла за полковника нашего Людвига Понятовского.

В роте пана Скумина служил некто Бржезицкий, из Люблина; был он гуляка страшный, пил горькую со всяким встречным, никогда не просыпался, не знал, что день, что ночь, не переменял даже белья и только в одной епанче щеголял по [95] улице. К нему пришли однажды черти. Спал он по обыкновению в зале; тут же был некто Ржепницкий родственник его, служивший на своем коне при отряде, и слуга: последний, как малый молодой, спал крепко, и не все слышал, только конец, а Ржепницкий не пропустил ничего, и, согласно с Бржезицким, рассказывал нам следующее: в самую полночь, слышат они оба, как будто воз едет по улице, подъезжает к дому, взбирается по лестнице прямо в залу и останавливается подле постели Бржезицкого. В возу четыре коня. Кто-то слезает с него и говорит нашему гуляке: “я прислан за тобою: садись!” “Нет, дьявол, - отвечает хитрый Бржезицкий, не теряя бодрости, - я не езжу четвернею”. “Вот тебе и шесть коней”! Глядь, в самом деле в возу чудесный цуг шестернею. Думая, как-нибудь отделаться от беды, Бржезицкий опять возражает: “воз не красив; нет ковров Азиатских”. И все явилось, лишь махнул бес платком. Тут уже нечем было отговариваться. Дьявол требует неотступно; тому не хочется. Между тем привязывают к ножкам кровати веревку и тащат ее вместе с Бржезицким. Его обдало ужасом: он кричит из всей силы: “малой, малой”! А в головах малого стоит кто-то весь в белом, не пускает его и говорит: “оставь этого человека; он едет в ад”. “Какую ты жизнь ведешь? - молвил бес Бржезицкому. “Смотри, вот все твои грехи от самого рожденья; вот все твои любимые забавы. Теперь ты зовешь слугу своего; а не вчера ли прибил его за то, что он пошел в церковь к вечерне?” Таким образом напомнив все проказы, берет из воза копченого карпа и подавая Бржезицкому: “ешь, - говорит, - с полковниками своими”. (Т. е. с Понятовским, с Умоховским и с Кресем; эти господа, Бог весть, какой были веры: каждый имел свою). Между тем закричал петух, и все исчезло; наш молодец ни жив, ни мертв дождался дня, и лишь только рассвет, отправился к отцам Бернардинам; не выходил из монастыря недели 2, исповедался, [96] приобщался св. таин, и все напрасно: куда не пойдет, бес везде на глазах в разных видах, то прикинется псом, то кошкою; нигде не было покою. И заклинания читали над ним ксендзы, и давал он обеты не пить вина: все не помогало; наконец насилу очнулся он чрез полгода. С тех пор бросил пить вино; но за то мальвазию тянул пуще, чем прежде горелку.

Из прочих мест, отведенных нашему полку на квартиры, назначены были Лемберг Хелм, Белск, Красныстав и Люблин. Для расписания стаций, ⁹⁰ отрядили из каждой роты по двое; из нашей пана Грабания и меня, чего я сам желал. Мы все съехались в Лемберг, чтобы там, как в главном месте, удобнее условиться, и потом разослать товарищей по отведенным городам. Жители Лемберга, получив от прежних королей не только свободу от платежа стаций даже самому королю, но и честь считать своего бургомистра в числе Польских шляхтичей, величались своими правами и отказывались принять нас. Но в то время законом была сабля. Мы не хотели слышать об их правах. Не получая однако согласия на уплату стаций, я велел расписывать домы по ротам, для острастки вдвое более, объявив, что войско займет их постоем. Они струсили, и как скоро мы воротились на ночлег в предместье, где имели свою квартиру, тотчас заперли ворота, по обыкновению; а в следующий день не хотели уже отворить их. Разослав товарищей по квартирам в дальние места, сам я остался с паном Грабанием в Лемберге, и дал знать своему полковнику. Между тем, как ворот все не отпирали, и отворили только калитку, чрез которую получали съестные припасы и дрова из предместья, то я поставил при ней 10 пахоликов с приказанием не пропускать в город съестных припасов. Там было 200 человек служивой пехоты и сверх того всем мещанам приказано быть в готовности: но никто не смел отогнать нас. Так морили мы их трое суток, до того, что хлеб и дрова они стали [97] таскать чрез стены веревками. Вот что называется благоустроенный город! Нам же вольно было входить в него и выходить. Бывая там, мы сами видели, что жители, вычистив рыбу, (это случилось постом), лотки и другую домашнюю посуду рубили на дрова. Что же будет, если подойдет неприятель? Заморит голодом!

Случилось нам однажды промешкать в городе до вечера. Мы велели сказать бургомистру, чтобы калитки не запирали, пока не возвратимся на квартиру. Он, видно, опасаясь какого-либо замысла, отвечал: “прикажу отпереть, когда пойдут паны”. Мы отправляемся, дав знать, чтобы отперли калитку; сами идем впереди со свечою, за нами следуют два пахолика и один слуга. Глядим, на всех улицах стоит народ вооруженный. Челядинец, шедший сзади нас, завел ссору, неизвестно из-за чего: его начали бить. Мы бросились отбивать; но теперь дошло и до нас. Нам стало так жутко, что подобной грозы и в Москве мы не видали, Одного пахолика положили на месте; другого ранили. Пана Грабания жестоко избили цепями; да еще и ногу ему переломили; он умер, так же, как и раненый челядинец. Я, по милости Божьей, остался невредим: меня спас хозяин того дома, в коем мы гостили, портной Мосцицкий. Граждане одумались и старались примириться, еще до смерти Грабания. Мировая стоила им 15.000 злотых; нам дали только 3000. Я взял не более 100 злотых, да и то даром. Я счел за лучшее подарить панов сенаторов, как-то гетмана, воеводу Русского, воеводу Познаньского и подскарбия. Заплатив нам, Лембергцы еще более переплатили панам, чтоб замять дело. Сверх того мы так наживались в их поместьях, что вполне удовлетворили себя и за стацию.

14 мая коло в Красном. На этом коле был и я с паном Боским. Там рассуждали о войсковом наряде, о снабжении каждого полка съестными припасами, о решении военносудных дел, коих ни судья, ни полковник не могли решить без [98] генерального кола; более же всего о нашей безопасности, до уплаты нам полного жалованья за службу. Мы, в особенности наш полк, стоявший на Руси, тщательно береглись от человека сильного и в Руси и в Польше, Адама Стадницкого из Змигрода, каштеляна Калишского, старосты Перемышльского: он обещал королю погубить нас в Руси, о чем мы получили самые верные известия от двора. Для предупреждения такого умысла и других опасностей, мы постановили: как скоро маршалок даст что-либо знать полковнику, имевшему попечение о безопасности всего войска, каждый товарищ должен приготовить столько пехоты, сколько обязан иметь в своем отряде; по разослании же вторых универсалов, всем становиться под хоругвь. Конного войска было у нас 7000. Столько же положено иметь и пехоты. Между тем мы переписывались с Сапежинцами: иначе и быть не могло.

После Русской Пасхи, я ездил в Ожуховец на конскую ярмарку; на обратном пути завернул в Черный остров, где умер брат мой пан Даниил, и выкупил там сбрую пана подсудка, заложенную челядью по смерти покойного за 10 злотых. В Самборе я не застал в живых пана Грабания, моего друга задушевного: он умер после Лембергской потехи чрез 4 недели, и похоронен в Самборе в монастыри Бернардинском. Все имение Грабания досталось брату, который принял начальство и над отрядом его.

8 июня из Самбора мы отправились с хоругвями под Лемберг, для лучшей безопасности кола, которое уже 10 дней действовало с успехом. Всему войску дано знать универсалами, чтобы шло к Лембергу в лагерь под Гродек.

1 июля я вступил в лагерь с хоругвью. В Варшаве был сейм, тотчас после Пасхи. Там рассуждали о заплате нам за поход Московский. Между тем наши составили коло в Люблине (во время поездки моей в Подолию к Ожуховцу и Черному острову). Сейм Варшавский определил несколько [99] поборов; но и теми нам не заплачено. В Люблин приезжали комиссары для расчисления, как много следует нам за службу; они просили нас именем короля и республики уступить что-либо из нашего жалованья. Войско подарило республике по 100 злотых с коня. Мы со своей стороны отправили к королю депутатов с требованием заплаты; нас только тешили посулами, а платить ничего не платили. Войско, собранное в одно местo, с трудом довольствовало себя съестными припасами; не менее тяжко было и деревням, лежавшим в окрестностях лагеря. Пришлось нам обратиться к панским поместьям, в Подолии. Я назначал квартиры на все войско с Коморовским из роты Скумина. Здесь меня замучили окрестные помещики жалобами на притеснения их стоявшею там ротою; более же всех хлопотал пан Волынский каштелян, Ляходовский, женатый на родственнице моей княжне Вишневецкой, бывшей прежде за Чарторыйским: тут приступили ко мне с родством и свойством. Сначала он сердился на меня за то, что я простоял с ротою около недели в его поместье под Лембергом прежде, чем вступили мы в лагерь, но я сделал, что мог, стараясь всеми силами угодить ему, как родственнику.

Воевода Седмиградский Габор Баторий приглашал нас в свою службу чрез нарочного посла, дворянина своего Бодая. Ему отвечали, что до заплаты нам жалованья, мы не можем согласиться на его предложение, и что конституция запрещает нам выходить за границу с хоругвями без позволения королевского. Веламовский, нашего войска ротмистр, набрав на присланные Баторием деньги до 3000 человек, впрочем не из наших, отправился чрез Венгрию в Седмиградскую землю и пришел было в самую пору; но Турки, не надеясь одолеть силою, при помощи недовольных Седмиградцев, подкупили собственных слуг Батория: его убили в карете, когда он ехал осматривать Польское войско, находившееся только в трех милях. Баторий вооружил против себя подданных [100] жестоким правлением; главным же виновником войны был Бетлем Габор, Седмиградец, у коего он отнял жену, славившуюся красотою. Бетлем удалился в Турцию получил от Султана войско, нашел сообщников между Седмиградцами, страдавшими от несправедливости Батория, умертвил его, и при помощи Турок сам сел на воеводство, приняв прежде магометанскую веру. Наши воротились ни с чем.

В то же время у пана подканцлера Литовского Гавриила Воины, бежал сын Ян староста Опеский, под предлогом, что отец не хотел пустить его в службу, и назвавшись Войновским, ушел с отрядом Веламовского в Седмиградскую землю Отец разослал всюду искать его и нигде не мог получить никакого сведения. Этот поиск стоил ему более 3000 злотых. Сын между тем воротился назад; приехал в Бечь на Подгорье, и там остановившись у Дудзинского, попал в хоругвь Млоцкого, в которой служил пахоликом с полгода. В Ясловце у Дудзинского узнал его слуга князя Троцкого, некто Жабка, и уведомил о том своего господина. Князь, поручив Дудзинскому иметь тайно наблюдение за ним, чтобы не бежал далее, за что посулил 200 злотых, в то же время дал знать отцу. Сей последний после Пасхи прибыл в Люблин и взяв сына, подарил Дудзинскому еще 300 злотых. Так он нагрел себе руки. Беглецу же по смерти отца, дядя его Венедикт Воина, епископ Виленский, отдал Староство Мерецкое, взамен Опеского, которое досталось младшему Воине, Стефану. Но помилуй Бог жаль Яна: из него вышел большой дурак. ⁹¹ При отце он бежал под предлогом службы, а теперь и в люди не показывается.

Пан Яков Боский, скучая по родине, уехал от меня из лагеря к отцу, с паном Яшлинским. Со мною остались пан Адам Овсяный, прибывший из Ярославля, и пан Гавриил Войнолович полковник его королевского величества. Зима уже наступила, время было разойтись по квартирам. Между тем [101] подошло войско Смоленское; мы уступили ему для постоя Великую Польшу до Самбора, и тем стеснили сами себя. В лагере мы условились: войску под смертною казнью не взыскивать с крестьян стаций, а взять из столовых доходов по 30 злотых на коня, на четверть года. Если же в течение сего времени не получим своего жалованья, снова выдать ему такую же плату деньгами, а не съестными припасами, из столовых поместьев, которые мы прибрали к своим рукам, назначив к ним своих управителей. Этим мы хотели устранить жалобы народа и в то же время показать, что мы ищем только своего, а не чужого.

11 октября хоругвь наша выступила из лагеря к Перемышлю, для облегчения подвоза съестных припасов. Мы двигались медленно: пути было всего 10 миль, а я достиг Перемышля только 17 октября.

15 октября пан Людвиг Понятовский женился на Стадницкой в Ланцуте. Говорили, что он взял ее насильно; но это только для опекунов и родственников: она вышла по доброй воле и жила с ним хорошо. Не знаю только каково было падчерице и трем пасынкам. Несколько прежде, женился некто Ратовский, из нашего войска, на Осецкой, старостине Олштынской, урожденной Мелецкой, и взял за нею обширные поместья, из которых одно имение Ремень, известное в Польше, приносит ежегодно 30.000. Сам он был бедняк. Женины родственники были весьма недовольны; однако ничего не могли ему сделать во время конфедерации. Он уехал в Италию и прожил там два года: между тем все успокоилось.

В Перемышле я остановился на углу у Зайца. Пан Феликс Гербурт часто бывал и гостил у меня; изъявляя все знаки искренней дружбы, он не редко рассуждал со мною о делах важных: я был уже полковником после того, как женился Понятовский, и в войске имел вес. В нем еще не простыл жар рокошовый: он убеждал нас идти с хоругвями к [102] Варшаве, где вскоре должен был собраться сейм. “Там, - говорил, - вы сладите с королем, получите жалованье за службу и вознаградите себя за все, чего не успели получить во время рокоша. Шляхты у вас не мало; мы же все пойдем с вами”. Наши не соглашались, потому, что неминуемым следствием стечения войска будут вопли бедных людей и тяжкие обиды “Святые телушки! святые курочки!”, - восклицал Гербурт; - не вам возвратить покой и златую свободу отчизне!”. Но он ни в чем не успел. Я также бывал у него в доме, находившемся близ Добромышля, в 3 милях от Перемышля. Там я пировал на трех свадьбах: двое женились на девицах, а один на вдове. Все они сидели за одним столом, каждый со своею молодою. Пан Гербурт находился в числе кандидатов на воеводство Седмиградское по смерти Батория. Нрава он был надменного; не признавал никого под луною выше себя ни в знатности рода, ни в разуме; супруга его, София, урожденная княжна Заславская, не уступала в высокомерии мужу.

Не имея надежды на близкую уплату заслуженного жалованья и скучая жалобами и упреками бедных людей, мы искали средства к скорейшему окончанию своего дела; наконец придумали следующее: сосчитав доходы староств и поместьев королевских, епископских и монастырских, находящихся в Польше, и увидев, что половина ежегодного сбора достаточна для вознаграждения всей нашей службы, мы определили послать во все королевские и епископские имения товарищей для сбора с них полугодовых доходов, которыми намеривались заплатить себя жалованье. Мне велено было взыскать с староства Перемышльского 10.000 злотых. Встревоженные этою мерою паны сенаторы, все владельцы коронных имений и духовенство, приступили к королю с просьбою о созвании сейма. Король согласился, и к 3 декабря сейм, уже второй в сем году, созван был на три недели, единственно для решения вопроса о вознаграждении жолнеров, участвовавших в Московском походе. Мы остановились [103] исполнением принятых нами мер до окончания сейма; о чем также писал ко мне троекратно пан Калишский, с убеждением повременить, и с обещанием скорого вознаграждения.

Выступив из лагеря, все войско содержало себя наличными деньгами, не взыскивая стаций; кормовые выдавали нам комиссары, с ведения и позволения короля и республики, из тех же сумм, которые собирались на жалованье. Мы получили сполна за две четверти, а в счет третьей только за месяц.

Послами на сейм войско наше отправило меня, Сцибора, Бялачевского и Парычевского. Я не решился принять на себя инструкции, ибо она слишком резка была: ее исполнил пред королем Сцибор; я же предложил другие войсковые требования, более умеренные. Пелыта Бялачевский говорил речь в коле посольском; а Парычевский ни к чему не касался. Нам дано кормовых по 300 злотых. На сейме нас честили, как нельзя более; не знали, где лучше посадить; друг пред другом приглашали на пиры за целую неделю и более, а иным не удалось угостить. Пан канцлер Литовский также весьма ласкал нас, в особенности меня, приняв в свой дом как родного, с уверением в постоянной приязни. Но как он, так и другие, и теперь и прежде, если кто сделал что-либо для нас, сделали более от страха, чем по доброй воле: лишь только рушилась конфедерация, все переменилось. Канцлер же Литовский... чтоб ему все люди, а чаще сам Бог таким являлся, как он мне в последствии! Обещали слишком много, дали нуль. Один Гонсевский подарил мне локтей восемь атласу. Мы возвратились с добрым ответом: на сейме определено скоро и непременно заплатить нам жалованье; дозволено 6 податных сборов; назначены комиссары в Лемберг к нам, в Быдгощь к Смольянам, в Брест к Сапежинцам, для расчисления войска, для сбора сумм, для решения уголовных дел, с таким же полномочием, какое имеет сейм и для удовлетворения всех жалованьем. Имен их я не упоминаю: они вписаны в конституцию. [104]

Касательно письменного обеспечения сеймовых обещаний, мы встретили некоторые затруднения: во-первых, мы не могли согласиться в самых статьях ассекурации, во-вторых, сейм не хотел вписать ее в свою конституции, и думал отделаться от нас одним ручательством, как от Сапежинцев, под предлогом, что экстраординарный сейм, созванный только на три недели, не может иметь никакой конституции. Но когда мы подали декларацию, что войско и по заплате жалованья не разойдется без законного обеспечения, если б даже пришлось ждать и другого сейма, паны сенаторы согласились исполнить все, чего мы требовали. И так мы получили ассекурацию более удовлетворительную ассекурации других войск. Кто может давать законы, тот может и нарушать их. Многие испытывают это на себе, да не смеют рта открыть. Впрочем сами виноваты. Hodie mihi, cras tibi (сегодня мое, завтра твое).

Во время сейма, наши составили 10 декабря коло в Лемберге; король присылал туда пана Яна Францкевича и Радзиминского; а нас задержал до возвращения своих послов с ответом. На сейме я виделся с братом моим паном Аксакием, судьею и послом Киевским. Из Варшавы я выехал в последний день декабря, как скоро получен королем ответ нашего кола; спутники же мои отправились вперед. Для квартиры нам отведен был королевским чиновником дом шляхетский на мостовой улице, который, нанял для себя князь Корецкий за 100 червонных злотых. И так мы все должны были стоять в одном доме: в нем было пять комнат. Тут же остановились и товарищи наши, приехавшие на сейм по своим делам. Их было не мало. На сейме мы имели полную волю: ночью, в полночь могли идти, куда хотели, делали, что в голову приходило, били, рубили, никто не смел слова сказать. Наши проказничают, стража проходит мимо и будто не видит. Даже вошло в пословицу говорить, когда замечали проказы кого-либо из наших: “оставь его в покое; за ним идет 7000” т. е. все [105] войско, коего было 7000. Наши убили королевского драбанта; это случилось во время сейма, под боком королевским: виновных не смели наказать и сами предложили мировую, прося чего-нибудь Христа ради. Дано 80 злотых. Мы откланивались королю во дворце. Пан подканцлер коронный говорил речь, в коей между прочим были такие слова: “Его королевское величество, с отеческою милостью желая вознаградить заслуги рыцарства, благоволил склонить оба народа к назначению таких великих налогов, каких отцы наши не видывали”. Мы отправились с доброю надеждою и с обещанием в верной уплате жалованья.

(1614). 24 января я возвратился в Лемберг с ответом, замешкав несколько времени в Перемышле. На первой неделе поста созвано генеральное коло для уплаты жалованья, для рассмотрения счетов, для суждения виновных и для окончания всех вообще дел. Сюда прибыли и комиссары, назначенные сеймом. Но как они без нас не могли судить уголовных дел, в числе которых были важные, тем менее рассматривать счеты, поверять суммы по росписям, расчислять отряды по ротам: то, согласно с сеймовою конституциею, войско присоединило к ним семь депутатов, по числу полков, назначив из каждой роты по одному товарищу. В числе депутатов находился и я. Приговоры наши имели такую же силу, как и декреты сейма. Самая честь была в наших руках. Эти суды продолжались весь пост до самой пасхи в Лемберге. Часто бывал с нами на судах пан Ян Швыковский, приехавший из Литвы в Лемберг с деньгами, собранными, с позволения панов Литовских, с королевских имений в числе 50.000, на уплату жолнерам Московского похода.

Вещи, данные нам в Москве залогом за стенную службу, мы хранили в целости; наскучив с ними возиться и желая лучше иметь наличные деньги, мы продавали их королю: он не хотел купить. Продавали императору христианскому, герцогам [106] Бранденбургским, империи Немецкой, Гданску, везде, и думали найти покупателей, и все напрасно. Наконец стали торговаться на них паны комиссары, давали 100.000, а 80.000 просили уступить. Мы согласились бы и на эту цену, если бы могли получить наличные деньги; но как нам хотели заплатить фантами, за которыми надобно было еще послать в Люблин, то мы и не решились, опасаясь обмана: ибо с уплатою денег рушилась бы конфедерация и войску оставалось разойтись; между тем не все имели право на получение части из залога: следовательно нас слабых только покропили бы уссопом, а вещи взяли бы даром. И так мы решились разделить их между собою: разломали две короны Феодорову и Димитриеву, седло гусарское, оправленное золотом, с драгоценными каменьями, и три единорога; посох остался цел: его отдали вместе с яхонтом из короны, величиною в два пальца, Гонсевскому и Дунковскому за стенную службу, в 28.000 злотых. Яхонт? оценили у нас в 4000 злотых, а в Москве мы получили его за 10.000 рублей: ибо там яхонты дороже самых алмазов. Посох же единороговый оценили в 24.000 злотых. В дележе мы все участвовали, и если не все, то по крайней мере что-нибудь получили; иным пришлось взять едва ли не десятую часть того, что следовало. Мне досталось: три алмаза острых, четыре рубина, золота на 100 злотых, единорога два лота. Я получил так много по особенной милости; другим же платили только единорогом, оценивая лот в 300 злотых. Мы рассчитались сполна в Фомино воскресенье. Мое жалованье арестовали было за Шабловского. Я должен был заплатить мазурам, с коими привязался ко мне и Коссаковский. Мы сожгли конфедерацию 8 апреля во вторник на Фоминой неделе в приходской церкви. Я возвратился в Перемышль на свою квартиру.

К празднику св. Алберта я отправился в Ржешов на ярмарку, где купил возовиков на 500 злотых, довольно выгодно, заплатив по 65 злотых за коня; а своих Самогитских [107] лошадей я продал в Перемышле пану Дроголовскому за 120 злотых на наличные деньги. Занял 70 злотых у Татарина Александра Турчиновича. 3 марта я отправился из Перемышля домой; в 3 милях от Люблина встретился с Григорием Сенковичем, Селянкою, Дродзинским и Грицем Униховским, 7 мая Дудзинский привез в Люблин к князю Троцкому старосту Мерецкого Войну, за что получил 200 злотых. Князю назначен срок явиться в суд, за то, что пехота вступила в город с ружьями: определено взыскать пени 200 гривен; но ротмистр княжой помирился от своего имени только за 50 гривен. В Краковском предместье встретился со мною под пьяный вечер некто Маскевич, который однако не умел сказать, откуда он родом, и бежал, а я чуть не попался в беду.

17 мая в Люблине дано нам пятерым 100 злотых от князя. Я ссудил Сенкевичу под расписку 100 злотых; да заплатил за него долгу 108 злотых. Из Люблина Сенкевич поехал в Познань за имением Свежинского. Мы отправились в Литву и 23 мая прибыли в Нивняцы; а пан Немирый к Бугу. 25 мая мы остановились в Росоме у пана Дембинского. 31 мая приехали в Слоним. Дорогою канцлер прибил мою челядь. Чтоб его самого тем же отпотчевал палач у позорного столба! 2 июня из Слонима в Полонки. 3 июня у пана Рафаеля Роса с паном Униховским. 4 июня в Ятры; не застал никого. 5 июня в Сервечь. Там нашел матушку, по милости Божией, в добром здоровье. 14 июня приехал из Великой Польши брат мой пан Гавриил. Другой брат пан подсудок был уже в Сервече с женою. Тут мы привели в известность долги покойного брата, пана Даниила; жалованье его было у меня. Я все расчел: взял прежде себе 120 злотых, занятых им под Смоленском; часть отдал матушке, остальное пану подсудку. Мы согласились построить в Сервече каменную часовню над телом покойного отца и брата, общими издержками. Пан подсудок дал на то 50 злотых, вручив их [108] пану Гавриилу, который обещал приложить своих 50 злотых и наблюдать за строением. Я назначил также 30 злотых. Мы старались погасить все долги, бывшие на имении нашем, общими силами. Но мне пришлось платить более всех: я дал пану подсудку за Ятры 300 коп; да пану Лопатецкому шурину 600 коп. Тогда же мы приступили к разделу отцовского имения. Брать пан подсудок брал, что хотел, с упорством отвергая советы друзей и убеждения самой матери, по пословице: Sic volo, sic jubeo (так хочу, так приказываю). Он взял по суду у пана Качановского наше родовое имение в Пинском повете, и не отдал в раздел; между тем требовал и принудил вписать его на свою часть в формальную запись. Сверх того, ни слушая ни расчетов, ни слез матери, ни советов друзей, сам себе отделил две родовые отчины, Жабчицы в Пинском повете и Ятры в Новогрудском; причем не соблюл даже обыкновенного порядка, по коему старший делит, а младший выбирает. Мы, младшие, видя такую обиду себе, не хотели согласиться; наше несогласие весьма огорчало матушку и расстроило слабое ее здоровье. Только в утешение ей, (Богу то известно), я убедил пана Гавриила уступить до времени; мы дали запись и разобрали свои участки. Пану подсудку достались: Жабчицы в Пинском повете, Ятры в Новогрудском с пожизненным правом матери, и общее наше поместье, отобранное у Качановского из трех деревень: Проташевичей, Тупчиц, и Чернав. Мне, Самуилу, Сервечь с Скоровым; пану Гавриилу, младшему: Узловиц в Слонимском повете и Тупалы фольварок от Сервеча в Новогрудском. Сей раздел засвидетельствован в записи 5 октября 1614 года.

13 октября, по просьбе моей, пан Ян Прушчицкий ездил к пану Окуню, чтоб выведать мысли его свояченицы. Я дал пану Яну 20 злотых на дорогу и своих коней с повозкою. Он попал не вовремя.

Князь Клецкий пригласил меня с собою в Волынь на [109] свадьбу. Я выехал из дома 24 октября, из Клецка 26. 9 ноября была свадьба в Корце. Князь женился на княжне Лувинии. Мы ехали на Казань-грудек, имение Подберезского, откуда до княжого городка 4 мили. После свадьбы князь ездил в Олыку, навестить брата, 18 ноября; возвратился 23. Он так спешил назад, что лошади попадали в дороге. Из Корца отправился с княгинею 30 ноября; прибыл в свой городок 10 декабря. Я отправился домой 16 декабря. Князь дал мне 300 злотых, да кормовых 24 злотых, на неделю. Я оставил городок во вторник, когда лишь стало морозить; а в четверток и в пятницу целые озера переезжал по льду. 19 декабря прибыл в Жабчицы, где не застал брата пана подсудка; виделся только с его женою. 23 декабря из Жабчиц. 25 в Оброве у пана Есмана: он был мне рад; также и супруга его приняла меня ласково. Танцевали заполночь; а на рассвете панна Есманова родила сына.

(1615). 24 февраля я отправился с паном Михаилом Хрептовичем в Подороск к двоюродной сестре моей панне Овсяной. 1 марта в Подороске; пан Хрептович дарил ее марципанами. 5 марта в Намейки к пану Лопатецкому. Пробыл у него три недели. 21 умер пан Филипп Сопоцко в Дзециловичах. Мне много было труда обмыть и одеть покойного. Вдова меня очень ласкала; а там, что дьявол велит. 29 марта сговор пана Хрептовича с панною Овсяною. 5 апреля я поехал с ним и с шурином паном Лопатецким в Ятру.

23 апреля, приглашение в Вильну на сеймик конвокационный. Назначены послами: пан Шемет подкоморий Виленский, пан Ян Протасович земский Новогрудский писарь, пан Ян Керсновский подвоевода Новогрудский, пан Ян Францкевич, пан Прокубницкий и я шестой. Определены два сбора податей. Послы к королю: пан Пихарский из Бреста и пан Сципион из Гродна. Во время сеймика озлился на нас, послов Новогрудских, пан Воллович подскарбий великого княжества Литовского: неистовство его было неописанное: клял нас, поносил, [110] звал Неаполитанцами, а Новогрудского сборщика податей тряс как скорняк шубу. Причиною его злости было то, что мы, по своей инструкции, не хотели поручить ему собранных податей, а отдавали их управителю в своем повете. Мы однако не устояли на своем, от собственных прихотей; вдобавок испытали много неприятностей.

В том же году какой-то пахолик убил пана Яна Грегоровича Униховского в Новогрудке. Этот пахолик шатался пьяный по улице и забрел в квартиру Униховского. Пан велел челяди схватить его, и отвести к господину, а сам пошел с ним рядом, расспрашивая дорогою, чей он: тот, пройдя несколько шагов, хватил пана саблею и одним ударом срубил ему голову. И пахолику отрубили голову; но она не стоила головы Униховского. Похоронили его в Унихове.

8 сентября назначена перепись в поветах. Я поставил в Новогрудке 6 коней. Князь Клецкий приглашал меня с собою в Краков и прислал на дорогу 300 злотых. 20 сентября я выехал из Сервеча, простившись с матерью, сестрою и шурином. В Сервече я дал работу Немцу столяру и садовнику, заплатив им вперед. Немец без меня тотчас дал тягу; садовник почти ничего не сделал, по крайней мере не бежал.

В день выезда моего, т. е. 20 сентября, была свадьба пана Хрептовича. На дороге я получил от брата пана подсудка письмо с приглашением прибыть в Пинск с отрядом, для сопротивления князю Дольскому. Я не поехал: ибо с письмом меня догнали уже в Рожанах. 30 сентября я прибыл в Люблин. 4 октября к пану Кршижу. 7 в Краков. С нами ехал пан Окольский с дочерью на моленье; но чуть было вместо благочестия не вышло нечестие. 17 октября мы выехали из Кракова, 20 прибыли в Ченстохов; 21 в Глухов, к пану Пукинскому; 29 в Варшаву. Княгиня прямо отправилась в Клецк; а князь остановился у Косицкого на рынке. Я был вместе с князем. Лошади же и челядинцы мои стали в Краковском предместье [111] над Вислою, в доме пана князя подчашего. 30 ноября Верещака и Гроховский ночью напали на меня из засады и слегка ранили; за то и им досталось. Однако ж на другой день, 1 декабря, мы с князем должны были выехать из Варшавы; 18 прибыли в Клецк Я хотеть тотчас отправиться домой; князь не пустил меня, думая съездить в Слуцк на свадьбу пана подчашего. Я побывал на княжеских лошадях в Ятре, у матушки; а 27 декабря возвратился в Клецк. Здесь произошла перемена от своеволия челяди, особенно от молодежи. Князь гневался, всех разогнал, и оставив при себе только двух Пукинских, никому не сказывая, выехал из Клецка налегке. 30 декабря под вечер, по совету Пукинского, обратился в Будзивишки к Вильне, в намерении полечиться там тайно от болезни, которую подарили ему при дворе в Варшаве; но вскоре об нас проведали: ибо в нескольких милях от Клецка, под Кареличами, лед на Сервече проломился, и карета княжая провалилась. Надобно было согнать народ побоями, чтобы вытащить князя из воды.

(1616). Пан Ян Онихимович Униховский женился на панне Володковичевой. Свадьба была в Минске чрез две недели по Рождестве Христова. Я ездил туда по приглашению. На дороге кучер мой отморозил себе тайный уд, о чем узнали в Минске прежде моего приезда. Там князь Огинский заманивал меня в службу к пану подчашему, князю Радзивилу: обещали 500 злотых на вексель. Я не дался в обман. В сем же году умер муж, исполненный высоких добродетелей, вельможа в смиренномудрии, благочестии и превосходных свойствах души, едва ли имевший себе подобного, для отечества же опора необходимая и твердая, блаженной памяти Николай Христофор Радзивил воевода Виленский. Он завещал, похоронить себя без всякого великолепия, в одежде странника, гроба ничем не покрывая. Несли его нищие, коих он называл своими братьями. Не было ни катафалок, ни драгоценных покрывал, ни коней убранных. Не ломали и копий. Так завещал он, не желая никаких обрядов И этот муж [112] столь высокий родом, столь знаменитый, столь уважаемый в отечестве, не требовал ничего, кроме нескольких локтей черного сукна для обивки своего гроба! Его похоронили вскоре по Пacxе в Несвиже у иезуитов. Там был и я, по желанно князей Радзивилов.

Во время Сретенских судов, я ездил, по воле князя пана Троцкого, в Новогрудек, где он вел тяжбу с Швейковским, а оттуда к пану Униховскому в Унихов на свадебный праздник. Все трое Радзивилы, пан Троцкий, пан Албрехт и пан Кавалер, уговорили меня вступить в службу пана Кавалера, намеревавшегося жить при дворе, за 400 злотых жалованья, с одеждою и кормом. Я поехал к князю в Несвиж, для окончательного условия; но там не нашел его, а встретил в Затурах у пана Пржевозского: здесь мы ударили по рукам; получив задаток с подарками и великими обещаниями, я в тот же день простился, чтобы собраться в дорогу. Мы приехали в Варшаву к концу сейма, около Духова дня. Князь остановился позади Бернардинского монастыря в доме пана Клохницкого; в последствии перебрался на вал в дом ксендза Жадзиковского, третий от канцлерского.

На праздник св. Иоанна, я отпросился у князя домой, для раздела моего имения Сервеча с Лиментовою, куда и Подкоморий поехал. Князь отпустил меня, с тем, чтобы я поскорее возвратился на его лошадях, а свои оставил бы, вместе с челядью, в Крошине: он хотел, чтоб я жил при нем как можно скромнее. В угождение князю я распустил всю свою челядь, и возвратился в Варшаву на его лошадях, оставив своих в Крошине, с одним пахоликом, да с мальчиком. Князь в то время жил в доме пана Краковского и уже собирался выехать в Торн, по приглашению князя Албрехта, для сватовства на панне Плененской. Мы отправились на Брест Куявский, и в Ковалах встретились с князем Албрехтом, а оттуда вместе с ним продолжали путь к Торну, куда въехали с пышною церемониею. [113]

Пробыв здесь полторы недели, мы ничего не сделали и должны были возвратиться ни с чем, истратив на дорогу до 14.000 злотых: ибо вотчим девицы, Немоевский, староста Староградский, не хотел ее выдать за князя, и чтобы отделаться от него, уехал с нею в Гданск. Князь пан Албрехт отправился в Черновчиц, а пан Кавалер в Варшаву. Там мы наняли каменный дом Ключниковой на рынке, где стоял ксендз Волович. Князь получил звание крайчего ее величества королевы.

Мне уже надоело служить при князе: расходов было много, дел бездна, а благодарности нисколько. Я расстался с ним по следующему случаю: пахолик мой Боблевский, большой негодяй и картежник, забрался, во время отсутствия моего с князем, в господский покой и начал там играть в кости. Князь возвратившись ранее обыкновенного, застал игроков неожиданно, и выбранил меня за пахолика. Я не привык слышать брани, и тем более досадовал, что был не виноват. И так, ударив пахолика, велел ему с глаз долой; сам же тотчас раскланялся с князем Он правда присылал ко мне своего кухмистра Пруцинского сказать, что прощает пахолика, и просит меня не наказывать его. Я однако не хотел более оставаться: получил 300 злотых, кусок бархату на доломан и рысий лапчатый мех. Служил я всего полгода.

Во время пира, данного в Варшаве в день св. Мартына коронным епископом, гайдуки отдули палками одного мальчика поймав его с кошельком в кармане. Он принадлежал моему соседу, коего имени не хочу сказать. Висла стала на праздник св. Мартына. Я выехал из Варшавы в день св. Андрея по льду; но в третий день после моего отъезда река вскрылась и снег на дороге растаял. Во всю зиму была такая оттепель, что мы ездили на колесах. Быв в Варшаве, я упросил его величество назначить комиссию для отвода мне Сервечьского болота: комиссары дали мне привилегию, но такую ограниченную, что я не получил никакой пользы. [114]

(1617). По случаю Богоявленских судов, я ездил в Намейки к шурину, который имел тяжбу с Жабицким. Мы распили мед, сломали ногу сестре (только не я, а пан подсудок), и все вместе отправились в Бялавичи к пану Михельскому Оттуда разъехались по домам.

Во время Сретенского сеймика, я был в Новогрудке, где выбрали меня депутатом на уголовный суд вместе с Иосифом Голубем. Тогда же выбирали послов и на конвокацию. Назначены: пан Скарбный и пан Ян, подвоевода Керсновский. В мясопуст я пировал в Островках у пана Протасовича на свадьбе падчерицы его панны Войноловичевой, вышедшей за Моклока. Меня уговорили остаться и на пир послесвадебный. Я должен был ехать к молодому; земля распустилась как весною, колеса тонули выше ступицы; все сваты заморили коней и пересели в мою коляску, согнав челядь, с уговором однако слушаться меня.

Пана Гловацкого я отправил в Волынь к пану Аксаку, по желанию панны Харлинской, дав ему кормовых 25 злотых. Он все исправил, как надобно; и меня просили приехать, но я раздумал, по причине слишком дальнего пути. 7 апреля я отправился в Вильну на уголовные суды, которые с помощью Божьею, производил исправно, уклоняясь партий и никому не потворствуя. На дороге я встретился и познакомился с племянником моим паном Аксаком, судьею Киевским, ехавшим с похорон пана Станюковича, подкомория Ковельского.

Изменник Форенсбах Волмар, отдал Шведам Диамент ⁹² и Пернау в Лифляндии. По сему случаю, мы должны были сбирать подати. Полевой гетман князь Христофор-Радзивил вытеснил Шведов из Лифляндии и самого изменника захватил; но, неизвестно от чего, не отсек ему головы. Гетман будет жалеть о том. Не знали, чему приписать освобождение Форенсбаха: воинской ли хитрости, или потворству; только то очевидно, что изменил он с коварным намерением. Гетман великого [115] княжества Литовского Карл Ходкевич возился с Москвитянами. Скиндер-паша предводительствуя Турецким войском, переправился чрез Дунай и устремился на Подолию, в отмщение за великий вред, нанесенный Туркам нашими казаками Запорожскими, которые, переплыв море на чайках, опустошили и разграбили несколько городов. ⁹³ Станислав Жолкевский великий гетман коронный заслонил дорогу Туркам, по ту сторону Днестра. До бою однако не дошло. Королевич Владислав, имея право на престол Московский, на основании данной ему присяги, отправил к Москве не малое войско, сам же с частью рати обратился в Подолию, для устрашения Турок, и там заключил с Скиндер-пашею договор, не слишком для нас выгодный: мы лишились права назначать господаря Валахского, потеряли Хотин и в угождение султану, гетман велел отсечь голову невинному Ивоне, градоначальнику Хотинскому Мы как будто не видели, что поганые подвигаются к нам под бок и верно скоро захотят Каменца, который лежит близко, в двух только милях от Хотина

К Троицыну дню, я отправился в Новогрудек; в судах же уголовных я не присутствовал, имея тяжбу с Лимонтовою. Со мною был и брат мой пан подсудок. Чрез три недели по выезде из Вильны, я снова отправился на суд, а пан подсудок остался в Сервече у матушки. По прибытии в Вильну, князь Албрехт Радзивил упросил меня съездить с ним в Крошин на встречу королевичу. Я отправился вперед и соединился с обоими князьями в Черниговцах. Поздравив королевича в Крошине, мы поспешили в Несвиж и там встретили его высочество на конях. Князья имели при себе триста приятелей и слуг конных, весьма красиво одетых. Цехи вышли из города с хоругвями; с вала палили из пушек, когда королевич въезжал на плотину, в город и в крепость; а как стали пить за здоровье его королевского величества, раздался такой гром из осадных орудий, что едва окна в домах уцелели. Пан [116] Троцкий, с великою пышностью угостив королевича и весь двор, подарил его высочеству две самые большие пушки. В третий день королевич выехал из Несвижа; мы проводили его за город, а князь до Николаевщизны, где угощал целую ночь.

В Минск я отправился на трибунал 25 августа; а 28 был там на пропозиции. Маршалком мы избрали пава Николая Кишку, воеводу Дерптского: он все хворал, в трибунале не присутствовал, все лежал в постели, а в Минске и не был. Надеясь однако на его прибытие, мы не выбирали другого директора, хотя много было желающих, только мы их не хотели. Впрочем выбрали на время с общего согласия князя Яна Огинского, который исправлял должность маршалка и во все время трибунала. Тогда я легко мог жениться; но злочестивая компания отвлекла меня. И так время протекло даром; я упустил из рук благоприятный случай.

(1618). 13 февраля общий сейм в Варшаве; 2 января сеймики в поветах. Послы на сейм из Новогрудка: пан Керсновский, подвоевода Новогрудский, и пан Ян Францкевич. Главный съезд в Слониме. Сейм назначил два сбора податей. Матушка поехала на мясопуст в Жабчицы, а я к пану Лопатецкому. Пан подсудок лишился в один год троих детей Констанции, Катерины и сына. Пред Пасхою умер Федор Скумин воевода Новогрудский. Похоронили его в Вильне 24 июля подле церкви святой Троицы в новой часовне, выстроенной сыном его старостою Брацлавским. Того же числа въехал в Новогрудек новый воевода пан Николай Сапега, избрав нарочно этот день для въезда, чтобы оторвать обывателей от похорон прежнего воеводы; в чем и успел: никто из обещавшихся быть на похоронах, не сдержал слова. Я хотел лучше ехать в дом плача, нежели веселья, и отправился в Вильну. Здесь, накануне похорон, челядь моя поссорилась с челядью старосты Брацлавского, и многих жестоко избила, в том числе подстаросту Брацлавского. Поднялась страшная суматоха; моим было жарко; [117] досталось впрочем одному Подоскому, коего ранили в лоб. Винярского посадили было в тюрьму: пан староста велел его освободить. Раненые требовали с меня за мировую 100 злотых; ч не дал; они стали грозить судом. Тут я наскоро выбрался из Вильны под вечер, ничего не сделав, за чем приехал. Много пособил мне в этом деле пан Адам Хрептович, человек искусный и опытный.

Турки и Татары опять за казаков против нас вооружились в великой силе. Лагерь наш находился под Пригином в Подолии или в Валахии. Главный вождь, коронный гетман Станислав Жолкевский, был в ccopе с панами Украинскими, как рассказывают по следующему случаю: гетман, завидуя славе и победам князя Корецкого, успевшего получить в прошедшем году начальство над войском в Валахии, склонил его на свою сторону и довел дело до того, что когда надобно было вступить в битву, Корецкого оставили в жертву неприятелю: он попался в плен Туркам вместе с господарем, коего хотел возвести на воеводство, и с матерью его. Господарь принял магометанскую веру; а Корецкий дивным образом освободился из постыдного плена вместе с женою. При гетмане был сын Богдана, управлявшего Валахиею по смерти брата своего Иеремия за малолетством племянника: гетман хотел возвести на господарство сына Богданова, вместо Иеремиева. Посему он опасался, чтобы Корецкий, имевший с собою много людей, не поймал его в сети при помощи Татар; а князья Збаражские, Вишневецкие, Сенявские, Чарторыжские, находившиеся в лагере, не хотели быть под начальством гетмана. Он имел войско прекрасное и бодрое, не уступавшее ни в силе, ни в числе неприятельскому: но, Господи Боже! какую беду оно испытало! Враги, заметив наше несогласие, среди белого дня прошли мимо лагеря и углубились в нашу землю на 30 миль от него; а наши рыцари, как бабы, или лучше сказать блудницы, не смели выступить из лагеря, и какие вести вскоре услышали! Мужья о [118] пленении жен, дети о побиении отцов и матерей, братья о погибели сестер! Тем горестнее была эта потеря, что они своими глазами видели из лагеря, как уводили несчастных пленников тяжко сетующих и одного Бога призывающих на помощь в ужасной неволе. Не было там ни одного брата или сына, столь храброго, чтобы вонзить саблю если не в неприятеля, по крайней мере в самого полководца, виновника такого несчастия. И так враг, не потеряв ни одного волоса с головы, ушел невредимо восвояси с пленом. Никогда бусурманы так не вредили нам, как теперь: все люди, бывшие за лагерем, не брали никаких мер осторожности, полагаясь на него, как на твердый оплот против неприятеля.

2 сентября свадьба пана Владислава Протасовича, писаря Пинского, с панною Кадзекржавскою в Ивацевичах: меня пригласили, и я был. 7 октября свадьба пана Павла Зенковича с панною Ковечинскою, дочерью подкомория Минского в Кухцицах: я пировал и на этой свадьбе. 14 октября я был на крестинах у пана старосты Ржецицкого в Ковалевщизне, В день св. Мартына ездил в Вильну для покупки сукна на одежду челяди: заплатил за два постава английского 36 злотых, за два постава простого 16 злотых.

(1619). В январе я ездил к шурину своему, до Слонима на санях, а оттуда на колесах: снег исчез. 31 января мы с шурином прибыли в Бржозовы, где застали пана Жмудского и Маковецкого. Переночевав, отправились назад в Намейки; домой я возвратился 15 Марта. Поветам разосланы сеймовые объявления.

23 апреля королевич возвратился из Москвы, по милости Божьей, в добром здоровье, но ни с чем. Он наскоро поехал в Варшаву, чтобы застать сейм, в санях в одну лошадь, оставив всех своих позади и взяв с собою только 50 казаков. В Варшаве приветствовали его король, королева и младшие королевичи. Один из принцев, Иоанн Карл, сын нынешней королевы, говорят, сказал ему: “мы радуемся приезду [119] вашего высочества; но я желал бы лучше остаться в Москве, нежели возвратиться с таким срамом”. С Москвитянами заключен мирный договор.

15 августа я послал обязательство к князю Христофору Радзивилу полевому гетману великого княжества Литовского: жалованья положено 500 злотых с парою шелкового платья на год. 13 сентября я поехал с отрядом к князю Радзивилу в Догудов, где собирались все служившие ему, а оттуда в Боржу для набора войска с Фаренсбахом. В Догудове я получил в счет жалованья 250 злотых. Отправив отряд, возвратился домой по делу с Муничем, производившемуся в Минском трибунале. 20 октября снова прибыл в Боржу. 21 июня в Новогрудке происходил выбор судьи; избирателями были пан Ян Рудомина, пан Ян Керсновский, пан Андрей Обрынский. Выбрали прежнего, пана Григория Володкевича. 18 июля выбирали подсудка пан Ян Керсновский, пан Федор Протасевич, пан Иван Вынилович и я, четвертый. Выбран прежний.

(1620). 9 февраля я был на свадьбе пана Александра Хрептовича с княжною Жижемскою в Вержбковичах под Минском. 24 июня заложена часовня в Сервече на горе за домом, где покоятся тела моих родителей и благодетелей.

В сем же году, не знаю с какого повода, великий гетман и канцлер государственный Станислав Жолкевский и полевой гетман Николай Конецпольский отправились с коронным войском против Турок в Валахию. Они расположились лагерем при Цецоре. Все войско их состояло из 6000 человек, считая и нанятых за деньги и выставленных сенаторами и панами. Было в нем сверх того несколько Украинских Валахов. Догадывались, что наши двинулись в Валахию, в угождение цесарю для удержания Турок, шедших на помощь протестантам, с коими он в то время воевал. Турецкое войско также подступило к Цецоре: им предводительствовал Скиндер-паша. Тут же много было и Татар под начальством Галги. Наши [120] сражались с неприятелем несколько дней, и хотя были гораздо слабее в силах, однако ж с помощью Божьею, весьма успешно отбивали его напор. Только несогласие, неминуемое следствие зависти и cвoeвoлия охотников, которых в войске было не мало, исторгло победу из наших рук; а в последствии довело нас до погибели.

После нескольких битв, когда силы неприятельские были известны, а в нашем войске господствовал уже раздор, паны гетманы лучше бы сделали, если бы уклонились от решительной битвы: утомив врагов частыми вылазками и стычками, самою медленностью могли б победить их. Они поступили иначе: опасаясь, чтобы войско, обуреваемое распрями, не разбрелось в разные стороны, вывели его из лагеря, в котором оставили одну стражу, и ударили на врагов. Бой продолжался с утра до вечера. Долго счастье не склонялось ни на ту, ни на другую сторону: впрочем Турки более нас понесли урона. Уже под вечер враги всеми силами устремились на правое крыло наше и смяли его: наши не могли устоять, обратились в бегство, миновали лагерь и вплавь пустились на конях чрез Прут. Гетманы, видя, что правое крыло рассеялось, свели прочее войско в лагерь в добром порядке; вскоре наступила ночь, и с нею всеобщая тревога. Между тем Калиновский, староста Каменецкий, бывши с людьми своими в том крыле, которое разбито, человек надменный и спесивый, но видно не из числа храбрых, как скоро наступил мрак, тотчас с отрядом своим удалился из обоза, без ведома и воли гетмана. Не знаю, он ли убедил своих людей, или люди принудили его к такому поступку.

Удаление Калиновского произвело в лагере великую тревогу: думали, что и гетманы также намерены бежать, оставив лагерь в жертву неприятелю; все войско взволновалось и бросилось на коней. Гетман, сведав о бегстве Калиновского и о всеобщем смятении, сел на коня и поехал по всему лагерю от полка к [121] полку, от роты к роте, ободряя и утешая воинов; а чтобы лучше его видели, приказал зажечь все свечи, сколько их было. Появление гетмана многих удержало от бегства; но большая часть ушла за Калиновским. В следующий день Жолкевский удостоверился, что с остальным войском не было надежды одолеть столь многочисленного неприятеля; по сему решился отступить табором к Днестру. Он шел целые шесть дней; наши день и ночь отбивались от врагов, изнуренные голодом и еще более бессонницею и трудами в битве беспрерывной. Наконец обессилели совершенно, и только рука Всевышнего спасала их.

До Днестра оставалось уже не более одной мили. Тут крестьяне, бывшие в войске, и пахолики, жадные добычи, замыслили как можно скорее перебраться: разграбили имение гетмана, захватили коней товарищей, которые между тем пешие сражались с Турками, прорвали лагерь, чем открыли дорогу врагам, и пустились бежать. Такое самовольство погубило и людей злочестивых и все войско. В лагере некому было обороняться: все бросились в рассыпную, моля Бога о спасении. Легко вообразить, как ужасно было наше поражение, и как велико торжество неприятеля. Сам гетман пал в битве; Корецкий, Струсь, два сына Жолкевского, Фаренсбах и многие другие взяты в плен; остальных посекла сабля Турецкая. Из тысячи едва один спасся. Так Господь Бог карает лицемерие и лукавство!

3 ноября общий сейм в Варшаве. Я отправился туда с полевым гетманом, выехав из дома 29 октября. В Варшаву мы вступили 14 ноября без всякой церемонии: ибо князь дорогою узнал о смерти брата своего пана Виленского, и так опечалился, что не хотел никакого торжества.

На другой день по нашем приезде, 15 ноября, король едва не погиб в костеле. Некто Пекарский имел двух сестер: одна была за Домашевским, старостою Луховским, другая за [122] Плужею, градоначальником Краковским. Шурья выдали его за сумасшедшего, над имением учредили с согласия короля опеку, а самому назначили самое скудное содержание. Пекарский чувствовал себя в полном уме и негодуя на короля за согласие на опеку, решился отмстить ему; для исполнения же злодейского умысла воспользовался приездом Домашевского в Варшаву, при коем он в то время находился.

В воскресенье король по обычаю отправился в костел слушать обедню; гвардия, весь двор и сенат были впереди. Короля провожали два епископа; за ним следовал королевич также с двумя епископами; пахолики и молодые царедворцы заключали шествие. Случилось, что при входе в костел, на дверях прибито было какое-то объявление: королевич остановился, чтобы прочесть его, и на минуту задержал шествие; король же вступил в храм, никого за собою не имея: ибо вся гвардия остановилась у дверей, а пахолики и царедворцы не трогались с места за королевичем, читавшим объявление. От того между его величеством и его высочеством оставалось довольно пустого места. В ту самую минуту Пекарский с воплем выскочил из за дверей, где он притаился, с чеканом в руке, и ударил короля обухом в голову, к счастью не прямо, а несколько вкось, оправился, ударил вторично, и тоже мимо. Король упал; ксендзы разбежались. Но между тем злодея схватили; а его величество подняли. Вышла страшная тревога; каждый толковал этот случай по-своему; сперва подозревали вельмож в соучастии; потом говорили, что это дело изменников, подкупленных Турками, и как еще не успели опомниться от ужаса, произведенного поражением гетмана, то вдруг заговорили, что Татары уже в Праге и переправляются чрез Вислу. Все бросились из костела, а город заперли, и только тогда отворили, когда узнали, что татарин не трогался из орды.

Пекарского заковали в железа и, по решению сената, приговорили к смерти. Казнь происходила таким образом: посадили [123] его вместе с палачами в телегу, запряженную четвернею, на высоком, нарочно устроенном седалище, чтобы всем было видно, и повезли из крепости по городу, чрез вал, Краковское предместье и рынок к Новомясту. При везде на вал, в Краковском предместье, в рынок и в Новомясто, палач рвал его раскаленными клещами. Потом взвели на приготовленное в Новомясте возвышение, связали руки на спине, положили навзничь на сковороду, наполненную серою, и жгли медленным огнем, раздувая его мехом. После того свели с возвышения, выпрягли лошадей из телеги и привязали их постромками к рукам и ногам преступника, чтобы разорвать его. Но как долго не могли этого сделать, то один палач надрубал ему жилы секирою, а другие погоняли лошадей, и таким образом вырвали правую ногу. Наконец положили его самого с оторванными членами на костер и сожгли. Говорили разные люди, а более торговки, что после на этом месте, сряду несколько ночей видно было сияние, как бы от горящей свечи. Правда ли, не знаю: сам я не видал, а только слышал от многих.

Князь послал меня из Варшавы в Дубно, дав 500 злотых, попытаться, нельзя ли занять этот город, где имел он тайные связи. 9 декабря я въехал в Дубно сам-третей с Кулаковским и Пентковским, а челяди приказал воротиться домой с коляскою и лошадьми, поручив Сугайлову деньги и присмотр за всеми вещами. Мы прибыли не вовремя и воротились ни с чем: конница предупредила нас. Я застал князя в Заблудове; пробыв здесь трое суток, я взял отпуск и пустился домой на крестьянских подводах. Домашних, слава Богу, нашел в добром здоровье: только сам много потерял во время своей отлучки

(1621). Не добрые вести из Турции: там готовятся против нас. По всей земле носится молва, что летом будет поход трудный. Верные сведения присланы из Константинополя иноземными агентами и нашим агентом Отвиновским. Tурки вооружаются за двукратное вторжение в Валахию Стефана Потоцкого [124] и Самуила Корецкого, которые хотели возвести господарчика на Валахский престол, но не успели, две битвы проиграли, неприятеля озлили, а себе на ноги оковы, на шею колоду надели. К тому же свежее поражение обоих гетманов ободрило неприятеля, раздраженного опустошительными набегами казаков на берега Черноморские. Все это убедило султана прекратить войну с естественным врагом, шахом Персидским, и все силы устремить на Польшу.

3 мая перепись в поветах; я вписался в Новогрудке. 21 мая видно было страшное затмение, которое ничего доброго не предвещало. 30 мая я был на свадьбе: пан Ян Протасович выдавал дочь свою Елену за пана Почоповского. 11 июля я поехал в Вильну. Дорога пренегодная. 21 июля сеймики в поветах. 23 августа общий сейм в Варшаве к великому вреду республики, о чем после.

Вести о грозящей опасности из Турции оправдываются самым делом; страх всеобщий. Турецкий султан, Солиман, человек молодой, злобный, вспыльчивый, тиран неукротимый, неприятель христианам жестокий, (трудно сказать Господь ли вооружил его, или мы сами подвигли его к войне), собрав такое войско, какого более иметь не мог, из всех царств и областей подвластных, заключив мир со всеми соседями, все силы Оттоманские сосредоточив в одно место, устремил всю тяжесть своего могущества на злосчастную Польшу. Лазутчики дают нам знать, что мосты наводят на Дунае, что султан тронулся из Царяграда, что он уже выступил из Адрианополя, что наконец Турки переходят Дунай, а мы не имеем никакой защиты от погибели, кроме обороны и милосердия Всевышнего. Страх повсеместный. Уповая однако на Бога, сами не опускаем рук: делаем, что можем. Сейм определил войну с Турками на шесть лет и назначил вдруг восемь податных сборов, для найма регулярного войска на целый год, в числе 60.000, из гусар, рейтар, казаков, пехоты Немецкой и Польской.

Комментарии

76. Не мудрено: тогда каждый пан метил в короли. Впрочем в Дневнике Сапеги этот случай не объяснен и остался для потомства загадкою.

77. О действиях и смерти Ляпунова в Повести Филарета сказано следующее: “Слышано быша во всех градех Московских, яко превеликая Москва разрушена и раскопана, и плакашеся о таковой беде вси людие. Воевода ж и властель Рязанския земли Прокофий Ляпунов от града своего во множестве воин восстает и разжегся гневом великим и разъярися зело о разорении Московском, многия слезы проливая, втайне уповая отомстити наносимыя от них тяжкия обиды. И пойдоша на неправильных Римлян, и тако им жестоко н немилостиво отомщение покушаяся воздати. Друзии же воинстие людие восстают от града Калуги под воеводством князя Димитрия Тимофеевича Трубецкаго, и паки инии воини под воеводством Ивана Заруцкаго; инии же от Ярославля со множеством поморския силы Ивана Ивановича сына Волынскаго. И посем иные многие воеводы и начальницы от всех град возстают и скорят под царствующий град на отомщение врагов своих. И снидошася вси людие купно под стены града непобедимыя Москвы. Вси же христопоборнии воеводы согласяся письменными посланьицы, дабы им воедино совокупитися, и приидоша под Москву апреля в 1 день, и сташа около Белого-города койждо своим полком. Поляцы же, видев Московское многое собрание и изрядное их ополчение, страхом ужасаемы и начаша в себе помышляти, како могут творити ополчение противу сего многаго воинства; и тако мысль свою пременяют и на кони своя восходят и оружия своя восприемлют, и врата граду отворяют и вдаются на брань. И тако брань смертную спускают. Московстии же воини мужески сих восприемлют и ополчение дивно против врагов своих сотворяют и рыстанием конским смело на Поляцы паскакают, и в силе крепости своея мощне их погнетают, и шеломы рассекают и трупы их все на части разделяют.

Той же бодренный, рассмотрительный воевода, всего Московского воинства властель, Ляпунов скачет по полкам всюду, яко лев рыкая, направляюще воинство и вооружающе крепце победу на врагов своих восприяти; також иные воеводы и начальницы Московского воинства о своем деле непрестанно попечение имеют и на полки Литовские нападают и силу восхищают и усты меча гонят. Поляцы же хребет дают и поражений смертоносных подъяти не могут; и тако во крепости меча Московскаго умирают, хотят ли, не хотят ли, поля оставляют, и во град входят и врата граду затворяют. Воевода же и начальник Московскаго воинства Прокофий Ляпунов возопи гласом велиим на своих, да не оскудеет бранное ополчение, и повеле с коней сходити и на град мужески наступати. И тако воини повеленное исполняют и на стены градския мужески нападают и в силе крепости своея на стены градския восходят; и тако взяту бывшу великому Царю-граду. Поляцы же до внутренняго града бегут и врата утверждают крепкими затворы, и по сем того дня преста бранное ополчение. Воеводы же Московскаго воинства разъездив и разглядев подобно место и повеле воинству шатры ставити и лачуги и конем стати. И тако уставиша воинство близь стены градския и почиша от трудов своих, токмо стражие стрежаху. Сташа же не во едином месте но койждо особь: Прокофий ста у Яузских ворот, князь Дмитрий Тимофеевич мало отшед меж Яузских и Покровских ворот ста, а Иван Заруцкий у Покровских ворот. Иван Волынский у Стретенских ворот, а князь Василий Масальский Михайлович зовомый у Трубы на Неглинне стал; потом же Петровские и Тверские ворота очистиша. На утрее ж дневи светающу, излиянну повсюду свету, воевода же и начальник Московскаго собрания Прокофий о своем деле попечение предивно творяще, и повеле у Петра чудотворца в сорок туры землею насыпати и пушки поставити и повеле по граду непрестанно стреляти: бе бо то место высоко и удобно к пушечному стрелению во град. Другой же наряд поставили от Никиты Христова мученика за Яузою, и по граду непрестанно из пушек стреляху и многую тесноту граду творяще; и тако во ополчение воем мужески граду всюду облегоша. От сего же Поляцы ужасни быша зело, и пребывающе в заключении врат, сиречь во осаде, и на конях своих к тому не творят ополчения и исходят из града пеши, уповая Московское воинство от стены града отбити, и тако на них нападают и смертную брань спускают. Москвичи же веселым лицем их восприемлют и толь крепце на них наступают, да яко Поляцы поражений их смертоносных подъяти не могут, и хребет дают и вспять итти понуждаются, и во граде утверждаются, и многи от них убиваеми. И тако преста брань в той день. Начальницы же Московскаго собрания наипаче силу восхищают и оружие свое на врагов мочне направляют; и тако безчисленныя брани творяху на всяк день. Поляцы же болезнуют и плачутся своих падений, но токмо уповают на стены града оного, понеже местною крепостию вооружен град той превысокий Кремль, и никоим бе домышлением можно его досягнути.

Малу же времени минувшу, якобы едину три месяцы проиде летния годины тоя, позавиде дьявол сему настоящему делу изрядному ополчителю; той вышеупомянутый Иван Заруцкий дьяволим научением восприя во мысль свою, да научит казаков на Прокофья и повелит его убити, да восприемлет власть над войском един, и яко же хощет, тако творит. И нача напущати казаков на Прокофья и наряди граматы ссыльныя с Литвою и руку Прокофьеву подписати велел; и тако за ссылкою из города от Литвы велел их выдати, будто Прокофий с ними своими грамоты ссылается, и хочет христособранное воинство Литовским людем в руце предати и сам к ним приобщиться. И тако воссташа народы и наполнишася людие гнева и ярости на сего изряднаго властителя и воеводу Прокофья Ляпунова, без воспоминания его изряднаго и мужественнаго ополчения, и восхотеша его предати смерти. И собрався воинство на уреченное место, еже есть во круг, по казацкому обычаю, и на сего воеводу и властелина посылает посланников, дабы ехал на уреченное место в круг собрания их. Он же, злого их ухищрения не ведяще и о смерти своей не помышляюще, восстает от места своего и в круг настоящаго собрания приходит по обычаю по своему и испытует вещи позвания его. Они же в разгорении мысли своей начаша его обличати виновными делы и изменою, и грамоты в войске честь, яже Ивашко наряди. И по сем яростне на него нападают и труп его на части разделяют, и в скором часе смерти горкия предают. И тако паде мертв на землю славный сей и бодренный воевода, Прокофий Ляпунов. С ним же прииде некто от честных дворянин и нача им рассуждати, дабы недерзостне сотворили, но со испытанием, дабы напрасно крови неповинныя не пролить. Они же вопияху: нам и сей изменник, угодник Прокофья Ляпунова. И того тако же безвинно смерти предаша. Положены же бысть во едину гробницу, и погребены же бысть честно у Благовещения пречистыя Богородицы, еже есть на Воронцовском поле. Казацы же начинаемое свое дело совершиша и разъидошася в кошы своя”.

78. Глагол ozionac значит собственно заразить. У Поляков и теперь есть поверье, что волк одним взглядом может отнять даже у человека всякую бодрость.

79. Это число показано в Немцевичевой Истории Сигизмунда (III. 28); в рукописи Маскевича оно опущено.

80. Т. е. за оборону Москвы.

81. Село в Дмитровском уезде Московской губернии.

82. Цеклинских было двое: один находился при гетмане, а другой при конфедератах.

83. В некотором смысле партизаны того времени, или правильнее вольница, не признававшая ничьего начальства, кроме своих атаманов.

84. Есть деревня Вишенка в Звенигородском уезде. Волочком автор, вероятно, называет Волоколамск.

85. Должно быть в городке Борисове, верстах в 10 от Можайска.

86. В подлиннике так: to na dengi mowi, to со z Stolicy wieziecie. Podobni Niemcom po de Czczowem (у Немцевича pod Czczowem).

87. В рукописи: w Szkucie; у Немцевича w Sknice, без всякого смысла.

88. Сам же автор неоднократно приводил примеры чести и благородства Русских.

89. Lan известное пространство пахотной земли.

90. Стация, в тесном смысле – постой, также станция; здесь, как видно из следующих слов автора, обязанность обывателей платить войску определенную сумму денег.

91. В рукописи: bo wielki К. zniego у teraz.. Буква К. значит Kiep.

92. Дюнамюнд.

93. О набегах Запорожцев на Черноморские области Турещкие см. подробные известия в Боплановом Описании Украйны.