МАРГАРИТА ДЕ ВАЛУА

МЕМУАРЫ МАРГАРИТЫ ДЕ ВАЛУА

MEMOIRES DE MARGUERITE DE VALOIS

Узнав все эти новости, я призадумалась. Ведь возвращаясь, я должна была на своем пути встречаться и с теми, и с другими. Кроме того, среди сопровождавших меня лиц были приверженцы как испанцев, так и гугенотов. Кардинал де Ленонкур, которого раньше подозревали в симпатиях к партии гугенотов, и месье д'Эскар, братом которого был епископ [152] де Лизье, иногда проявляли благосклонность к испанцам. Охваченная этими противоречивыми сомнениями, я, однако же, ни с кем не могла посоветоваться, кроме принцессы де Ла Рош-сюр-Йон и мадам де Турнон, которые прекрасно понимали, какой опасности мы подвергаемся, так как, чтобы добраться до Ла Фера, нам потребуется пять или шесть дней, и при этом мы все время будем зависеть от милости то одной, то другой партии. Они ответили мне со слезами на глазах, что только Бог может спасти нас от этой опасности, и посоветовали положиться на него и делать то, что он внушит. Что же касается их обеих, одна из которых была убита горем, а другая уже не молода, то они перенесут все, лишь бы я выпуталась из этой рискованной ситуации, поэтому я не должна бояться делать из-за них долгие концы. Я имела беседу с епископом Льежским, он был добр ко мне, как родной отец, отпустил со мной своего магистра и дал лошадей, чтобы я смогла доехать, куда мне понадобится. И поскольку нам необходимо было получить пропуск у принца Оранского, я послала к нему Мондусе, который был его доверенным лицом и не чуждался его религии. Я ждала дня три, но Мондусе не вернулся, и поняла, что, если буду ждать еще, дела не сдвинутся с места. Прислушиваясь к советам кардинала де Ленонкура и рыцаря Сальвиати, моего первого оруженосца, которые считали, что я не должна ехать без пропуска, я стала подозревать, [153] что вместо него мне могут устроить что-нибудь прямо противоположное. Тогда я решила отправиться в путь на следующее же утро. Видя, что они больше не могут меня удержать, рыцарь Сальвиати, будучи в сговоре с моим казначеем, который в душе тоже был гугенотом, велел ему сказать мне, что у него нет денег, чтобы уплатить хозяевам за постой (что было совершенной ложью, так как, прибыв в Ла Фер, я проверила наличность и нашла деньги, которые были взяты специально для путешествия и которых оставалось достаточно, чтобы вести хозяйство в моем доме в течение шести недель). Он добился того, что моих лошадей остановили, не только подвергая опасности мою жизнь, но и нанося мне публичное оскорбление. Принцесса де Ла Рош-сюр-Йон, которая не могла вынести подобного недостойного со мной обращения и понимала, как я рискую, заняла необходимые деньги, приведя тем самым в смущение заговорщиков. Подарив кардиналу Льежскому бриллиант стоимостью в три тысячи экю, а всем его служителям по золотой цепи и кольцу, я выехала из Льежа и отправилась к городу Юи, чтобы там переночевать, имея лишь веру в Бога в качестве пропуска.

Как я уже говорила, Юи находился на земле, принадлежащей епископу Льежскому. Б городе было неспокойно — весь народ Нидерландов был охвачен мятежом. Город больше не признавал своего епископа, так как тот занимал [154] нейтральную позицию, а население придерживалось партии Штатов. Не признавая великого магистра епископа Льежского, который сопровождал меня, и получив сигнал, что дон Хуан захватил крепость в Намюре, находившемся на моем пути, как только мы разместились на ночлег, народ начал звонить в колокола, а к моему дому прикатили пушку и направили ее на мои окна. Были натянуты цепи, чтобы моя свита не могла приблизиться к моему дому. В таком тревожном состоянии мы провели ночь, никто не смог переговорить с этими грубыми и неразумными людьми. Утром нас выпустили и мы проехали по улице, вдоль которой с обеих сторон стояли вооруженные люди. Оттуда мы направились к Динану, где собрались переночевать. К несчастью, в тот день там праздновали назначение бургомистра (наподобие консула в Гаскони и эшевенов во Франции) и весь город предавался оргиям, все были пьяны, и мы не встретили ни одного знакомого судьи. Короче, царил хаос и полный беспорядок. Наше положение усугублялось тем, что великий магистр епископа Льежского раньше воевал с Динаном и теперь на него смотрели как на смертельного врага.

Жители этого города в своем нормальном состоянии поддерживали партию Штатов, но когда здесь царил Бахус ⁶⁴, были заняты только собой и никем более не интересовались. [155]

Однако увидев, что к городу приближается мой достаточно большой отряд, они протрезвели и сразу же вооружились. И вместо того чтобы открыть заставу, они закрыли ее При нашем приближении к городу я послала вперед одного дворянина с фуражиром ⁶⁵ и сержантом, которые должны были попросить разрешения проехать через этот город. Однако все трое были арестованы, и, хотя они кричали, никто не обращал на них внимания Наконец я приняла решение. Я встала на своем паланкине, сняла защитную маску и сделала знак наиболее приятному жителю приблизиться. Когда он подошел ко мне, я сказала, что хочу поговорить с присутствующими, и попросила его утихомирить всех, чтобы меня услышали. Тишина была установлена с большим трудом. И тогда я объяснила, кто я и с какой целью я путешествую, добавив, что не собираюсь причинить им какого-либо зла, приехав сюда, что совсем не хочу вызвать у них подозрения и только прошу их разрешить въехать в город мне, моим женщинам и некоторым из сопровождающих, меня лиц и остановиться на эту ночь, остальные же останутся в пригороде. Довольные моим объяснением, жители города согласились удовлетворить мою просьбу. Так я вступила в этот город с несколькими представителями своего окружения, среди [156] которых был великий магистр епископа Льежского. К несчастью, он был узнан толпой в тот момент, когда я входила в свою резиденцию, сопровождаемая всем этим пьяным и вооруженным людом. Они начали выкрикивать в его адрес ругательства и решили его расстрелять. Великий магистр был почтенный старик восьмидесяти лет, его седая борода спускалась до самого пояса. Я велела ему войти в мой дом, по глиняным стенам которого эти пьянчуги уже стреляли из своих аркебузов. Видя все это волнение, я спросила, дома ли хозяин. К счастью, он оказался на месте. Я попросила его встать у окна и с большим трудом уговорила помочь мне завладеть вниманием этой толпы. Наконец, после продолжительных переругиваний через окна, ко мне для переговоров пришли бургомистры, но такие пьяные, что сами не понимали того, что говорили. С большим трудом убедив их, что я не знала, что этот великий магистр их враг, а также доказала, какие последствия могло иметь их непочтительное отношение к персоне такого ранга, как я, к тому же находящаяся в дружеских отношениях со всеми сеньорами Штатов. Я была убеждена, что месье граф де Лален и другие высокопоставленные лица найдут недостойным тот прием, который оказал мне этот город. Услышав имя месье де Лалена, они сразу же изменились и стали высказывать по отношению к нему гораздо больше уважения, чем к французским королям. Самый старый человек из толпы, [157] улыбаясь и заикаясь, спросил меня, была ли я связана узами дружбы с месье де Ладеном. Я же, понимая, что родство с ним в данную минуту мне дороже, чем родство со всеми высшими представителями христианского мира, ответила: «Да, я его друг, а также родственница». Тогда они стали мне кланяться и целовать руку, с такой же готовностью демонстрируя свою любезность, с какой только что проявляли дерзость. Они стали умолять меня извинить их и обещали, что ничего не потребуют от этого доброго человека великого магистра и дадут ему возможность выйти вместе со мной. Когда наступило утро и я решила отправиться на мессу, прибыл месье Дюбуа, агент короля при доне Хуане, человек происпанских настроений. Он привез мне письмо от короля, в котором тот настаивал на моем немедленном возвращении. При этом король просил дона Хуана отправить со мной Барлемона с отрядом кавалерии в качестве эскорта, дабы побыстрее доставить меня в Намюр. Я же должна уговорить жителей Намюра позволить месье де Барлемону, сеньору этой местности, войти вместе с отрядом в город в качестве моих сопровождающих. Все это преследовало двойную цель. Во-первых, завладеть городом для дона Хуана и, во-вторых, отдать меня в руки испанцев. Я понимала, что оказалась в чрезвычайно трудной ситуации. Сообщив обо всем этом месье кардиналу де Ленонкуру, который, как и я, не имел ни малейшего желания попасть в [158] руки испанцев, я решила разузнать у жителей города, нет ли какой-нибудь дороги, следуя по которой я могла бы избежать встречи с месье де Барлемоном и его отрядом. Отправив агента Дюбуа поболтать с месье де Ленонкуром, я вошла в другую комнату, куда пригласила и некоторых горожан и сказала им, что, если они впустят б город месье де Барлемона с отрядом, то все погибнут, так как он захватит город, выполняя поручение дона Хуана. Я посоветовала им вооружиться и держаться наготове при въезде в город, чтобы не оказаться застигнутыми врасплох. Я посоветовала им также впустить в город только месье де Барлемона. Весь хмель предыдущего дня у горожан моментально улетучился. Они вняли моим доводам и заявили, что готовы отдать свои жизни, служа мне. Ко мне был направлен проводник, который брался провести по дороге, идущей вдоль реки так, чтобы река отделила меня от отрядов дона Хуана, и догнать меня испанцам было бы невозможно, тем более что дорога, по которой мне предстояло ехать, шла вдоль домов и поселений, поддерживавших партию Штатов.

А тем временем месье де Барлемон вошел в город и начал убеждать горожан, чтобы они впустили его отряд. Но жители подняли мятеж, так что месье де Барлемон чуть не поплатился своей жизнью. Жители заявили, что если он не отведет свой отряд от города, то они пустят в ход артиллерию. Все это они предпринимают, [159] чтобы дать мне выиграть время и пересечь реку до того, как отряд дона Хуана увидит меня и постарается догнать. Месье де Барлемон и агент Дюбуа прилагают большие усилия, чтобы уговорить меня поехать в Намюр, где меня ожидал дон Хуан. Я делаю вид, что соглашаюсь. Прослушав мессу и быстро пообедав, я выхожу из своего дома в сопровождении приблизительно трехсот вооруженных жителей города, а также месье де Барлемона и агента Дюбуа. Продолжая с ними разговаривать, подхожу к дороге, ведущей к реке, что было, однако, направлением, прямо противоположным тому, которое вело к Намюру где находился отряд месье де Барлемона. Они оба поняли это и заметили мне, что я изменила путь. Я же, разговаривая с ними, вышла из города и, ускорив шаг, поднялась на судно. Затем приказала всем сопровождавшим меня сеньорам и дамам поскорее сделать то же самое. Месье де Барлемон и агент Дюбуа, стоя на берегу, кричали, что я плохо поступаю, что я не выполняю приказания короля, который желал, чтобы я ехала через Намюр. Не обращая никакого внимания на их крики, мы быстро пересекли реку, а жители города в несколько приемов перевезли наши носилки и лошадей. Чтобы выиграть время, они занимали месье Барлемона и агента Дюбуа тем, что кричали на местном наречии, жаловались и доказывали, что дон Хуан совершил большую ошибку, не сдержав обещания, [160] данного Штатам, и нарушил мир. При этом они вспоминали старые ссоры и смерть графа д'Эгмона и продолжали угрожать, говоря, что, если его отряд появится возле их города, они пустят в ход артиллерию. Так они дали нам возможность отъехать. В результате с их и с Божьей помощью я уже была так далеко, что не боялась ни Барлемона, ни его отряда.

Я должна была расположиться на ночлег в укрепленном замке. Его хозяином был дворянин по фамилии Флерин. Я видела его в окружении графа де Лалена. Он принадлежал к партии Штатов. К несчастью, дворянина в замке не было, там оставалась лишь его жена. Поскольку задний двор был открыт, мы вошли через него. Дама же испугалась, спряталась в донжоне ⁶⁶ и решила ни за что не впускать нас, не слушая никаких объяснений. А в это время на пригорке, на расстоянии тысячи шагов от замка появился пеший отряд в триста человек, который направил дон Хуан, чтобы перерезать нам дорогу и завладеть замком месье де Флерина, так как дону Хуану стало известно, что я должна была там заночевать. Решив сначала, что мы проникли в донжон, а затем поняв, что мы вошли в задний двор, отряд расположился в соседней деревне на привал, надеясь догнать нас на следующее утро.

Итак, мы попали в затруднительное [161] положение: стена, ограждавшая двор, была весьма ненадежной, а дверь тонкой — ее легко можно было выбить. Мы продолжали вести переговоры с женой хозяина, но она оставалась неумолимой. И все же Бог смилостивился над нами: на исходе ночи прибыл месье де Флерин, он сразу впустил нас в замок и очень рассердился на свою жену за неучтивость, которую она проявила. Этого месье де Флерина послал граф де Лален, чтобы он в сопровождении армии Штатов, которой командовал, провел меня через нидерландские города. Я очень обрадовалась згой встрече. Хозяин замка предложил мне свои услуги в качестве сопровождающего вплоть до самой Франции. Не было ни одного города на моем пути, где бы меня не встретили радушно и с почестями, потому что это была страна Штатов. Одно лишь обстоятельство омрачало мою радость, а именно то, что я не могла проехать через Мопс, как обещала графине де Лален, поскольку мы подъехали только к Нивелю, который находится в семи лье от Монса. Война была в самом разгаре, поэтому я не смогла увидеться ни с ней, ни с графом де Лаленом, который, как я сказала, был в армии Штатов, направлявшейся к Антверпену. Я только написала письмо ей и передала его с одним из людей месье де Флерина. Узнав, что я нахожусь недалеко, она сразу же отправила ко мне двух самых приятных из своих приближенных дворян, которым было приказано проводить меня до [162] границы с Францией (так как мне предстояло проехать всю Камбрези, половина населения которой была на стороне испанцев, а половина — на стороне Штатов). Они оставались со мной и в замке Като-Камбрези, откуда вернулись назад. На память о себе я послала с ними для графини одно из моих платьев, которое ей очень понравилось, когда я была в нем в Монсе. Оно было из черного сатина с рюшами и стоило тысячу двести экю. Прибыв в Като-Камбрези, я узнала, что несколько вооруженных отрядов гугенотов вознамерились напасть на меня на границе между Фландрией и Францией. Сказав об этом лишь нескольким приближенным, я была готова к отъезду за час до рассвета. Шевалье Саль-виати послал за нашими паланкинами и лошадьми, но он спешил с подготовкой моего отъезда, как это было в Льеже. Зная, что он делает это с умыслом, я, оставив свой паланкин, села на лошадь. Те из моих спутников, кто был готов, последовали за мной. В результате уже в десять часов утра я была в Катле, избежав благодаря Божьей милости всех ловушек моих врагов. Оттуда я отправилась в свои владения Ла Фер, намереваясь остаться там, пока не будет заключен мир. Меня здесь уже ждал курьер с письмом от моего брата герцога Алансонского. Курьеру было приказано привезти от меня ответ. Брат писал, что мир заключен и что король возвращается в Париж, что его положение при дворе с каждым днем [163] ухудшается, ему и его близким наносят всякие оскорбления и причиняют неприятности, а с Бюсси постоянно ссорятся. Он подчеркивал, что с нетерпением ждет моего возвращения из Фландрии и намеревается приехать за мной в Ла Фер. Я сразу же направила к нему его человека с извещением о моем возвращении. И герцог Алансонский немедленно отослал Бюсси в Анже. Сам же, взяв лишь человек двадцать из своего окружения, поехал в Ла Фер на почтовых. Его приезд доставил мне самое большое удовольствие, так как я очень любила и почитала своего брата. Чтобы сделать для него пребывание в моих владениях приятным, я приложила немало усилий. Он так высоко оценил это, что мог бы сказать, как святой Петр: «Устроим здесь праздник кущей», если бы его королевское мужество и великодушие не призвали бы его к более важным делам. Спокойствие нашего дома в противовес волнениям, царившим в другом, откуда мой брат уехал, настолько было приятным для него, что он не мог удержаться и повторял каждую минуту: «О моя королева! Как хорошо с вами! Бог мой, эта компания — настоящий рай, полный наслаждений, а та, откуда я уехал, — ад».

В этом счастливом состоянии мы провели около двух месяцев, которые показались нам двумя короткими днями. Я рассказала брату о том, что мне удалось предпринять для него во время моего путешествия по Фландрии. Он одобрительно отнесся к приезду месье [164] графа де Монтиньи, брата графа де Лалена, так как вместе они должны были думать, как осуществить свои планы.

Граф де Монтиньи приехал к нам в сопровождении нескольких главных представителей провинции Эно. Один из них привез письмо и поручение от месье д'Энши, который желал поступить на службу к моему брату и заверял герцога Алансонского, что крепость Камбре будет его. Месье де Монтиньи передал моему брату обещание графа де Лалена отдать в его владение всю провинцию Эно, а также Артуа, где было немало хороших городов. Выслушав все эти предложения, мой брат отправил посланцев назад, вручив каждому подарки и золотые медали, на которых были изображены мы с ним. При этом он заверил их, что в будущем они получат от него всякого рода благодарения. Вернувшись, они начали готовиться к приезду моего брата. Он же в свою очередь стал обдумывать, как побыстрее уладить все дела и отправиться во Фландрию. Возвратясь в Париж, брат попытался получить у короля все необходимое для фландрской операции. Я тоже вернулась в Париж и, желая совершить путешествие в Гасконь, стала готовиться к поездке. Мой брат встретил меня на расстоянии одного дня пути от Парижа. Король, королева-мать, королева Луиза и весь двор оказали мне высокую честь, выехав в Сен-Дени, где устроили торжественную встречу. Был дан обед, на котором все с удовольствием [165] выслушали мой рассказ о пышных церемониях в мою честь в разных городах, о пребывании в Льеже и о приключениях, случившихся со мной на обратном пути. Эти приятные разговоры продолжались и по пути в Париж в присутствии королевы-матери. Прибыв в Париж, мы поужинали. Потом был дан бал, а после бала, когда король и королева-мать сидели рядом, я обратилась к ним, умоляя не отказывать в моей просьбе и отпустить меня к мужу. Заключение мира убеждало меня, что моя просьба не вызовет у них никаких подозрении. В то же время дальнейшее промедление с этой поездкой было бы крайне нежелательным и даже неприличным для меня. Оба они благосклонно отнеслись к этой просьбе и согласились с моими доводами. Королева-мать даже выразила желание поехать со мной, расценив, что путешествие в Гасконь будет способствовать интересам короны. Королю же она посоветовала предоставить мне все средства, необходимые для этого путешествия. Король охотно согласился. А я, не желая оставлять никаких нерешенных дел, из-за которых мне пришлось бы возвращаться в Париж (понимая, что мне станет неуютно при королевском дворе, как только мой брат уедет, а он усиленно готовился к своей операции во Фландрии), стала умолять королеву-мать вспомнить об обещании, сделанном для меня после заключения мира с моим братом: в случае, если мне придется поехать в Гасконь, [166] она пообещала позаботиться о том, чтобы мне были предоставлены во владение земли в качестве приданого. Она вспомнила о своем обещании, а король нашел его разумным и в свою очередь пообещал заняться этим. Я уговаривала его сделать это побыстрее, так как хотела уехать, если он не возражает, в начале следующего месяца. Так и было решено, однако при королевском дворе ничто быстро не делается. Вместо того чтобы сразу оформить дела, о чем я их умоляла почти каждый день, они медлили пять или шесть месяцев, лишая меня возможности уехать. Так же они поступали и с моим братом, который торопился отправиться во Фландрию и все время представлял королю доводы в пользу своих планов: что это принесло бы славу и дополнительные территории Франции, что это хороший способ предотвратить гражданскую войну, так как буйные головы, жаждущие приключений, могли бы отправиться во Фландрию и там показать свою удаль и насладиться военными схватками. Эта операция, наподобие Пьемонта ⁶⁷, послужила бы хорошей школой для французского дворянства, где оно могло бы поупражняться во владении оружием и вновь пережить там то, что случалось в битвах под предводительством великих полководцев Монлюка и Бриссака, Терма и Бельгарда, которые славно и успешно служили королю и своей родине. [167]

Все эти увещания были прекрасны и хорошо обоснованы, но не настолько весомы, чтобы перетянуть ту чашу весов, на которой была зависть, вызванная мыслью об увеличении состояния моего брата. Поэтому, желая оттянуть отъезд герцога Алансонского во Фландрию, король каждый день придумывал всё новые причины для отказа. При этом и брату, и Бюсси, и всем его слугам устраивались бесконечные пакости. К Бюсси постоянно приставали то Келюс, то Грамм он, которые надеялись, что в одну из стычек, не удержавшись, обязательно ввяжется мой брат. Все это делалось без ведома короля. Но Можирон, под влиянием которого находился король и который, перестав служить моему брату, решил, что тот, должно быть, затаил на него обиду, так возненавидел брата, что всеми способами стал замышлять и готовить его погибель, относясь к нему не только без всякого уважения, но и с презрением. Он действовал в союзе с Келюсом, Сен-Люком, Сен-Мегреном, Граммоном, Молеоном, Ливарро и другими молодыми людьми, которые тоже были баловнями короля и которых поддерживали придворные, как это бывает в отношении фаворитов. С неосторожностью, присущей безумной молодости, они постоянно совершали дерзкие поступки и делали все, что им взбредет в голову. В результате не проходило и дня, чтобы не вспыхивала новая ссора между ними и Бюсси, который, будучи мужественным человеком, [168] никогда не спускал никому такие дерзости. Прекрасные качества Бюсси не давали покоя и вызывали сильную зависть у Можирона и молодых людей. Но главная причина их ненависти к Бюсси состояла в том, что он служил моему брату. Брат, считавший, что все это не благоприятствует ускорению его отъезда во Фландрию, старался не озлоблять короля и сделал все, чтобы склонить его на свою сторону. Он был уверен, что Бюсси принес бы больше пользы, если бы находился вне королевского двора и занялся обучением войск, необходимых для его армии. С этой целью брат отправил его в свои владения. Но после отьезда Бюсси преследования моего брата герцога Алансонского не прекратились. Королевские любимчики относились к моему брату с таким же презрением и с таким же высокомерием, что все это видели. Герцог Алансонский, по своей природе очень осторожный и очень терпеливый, решил все вынести ради своих планов во Фландрии, надеясь, что таким образом ему вскоре удастся освободиться от мучителей и никогда больше не встречаться с ними.

Между тем эти преследования и дерзости досаждали ему, задевая честь и достоинство не только брата, но и его рыцарей. Так, месье де Ла Шатр, незадолго до этого перешедший на службу к моему брату, проиграл судебный процесс, возбужденный против него мадам де Сенетер. Король, полностью поддавшийся убеждениям [169] Можирона и Сен-Люка — друзей мадам де Сенетер, сам потребовал возбудить этот процесс против месье де Ла Шатра. Де Ла Шатр считал себя несправедливо обиженным. Мой брат разделял его чувства.

В эти дни состоялась свадьба Сен-Люка, на которой брат не хотел присутствовать. Он попросил и меня не ходить туда. Королева-мать, совершенно не одобрявшая безмерную наглость этих людей и опасавшаяся, как бы во время празднеств и оргий они не сделали брату какую-нибудь пакость, сочла нужным, получив согласие короля, отправиться в день свадьбы отобедать в Сен-Мор, взяв с собой брата и меня. Это был скоромный понедельник. Мы вернулись вечером. Королева-мать стала так упрашивать брата пойти на бал. Он согласился, чтобы не вызвать неудовольствие у короля. Однако все обернулось наихудшим образом. На балу были Можирон и его приятели. Они начали зубоскалить над братом, употребляя такие слова, что человек и более низкого происхождения, чем мой брат, обиделся бы. Зря, мол, он вырядился. Ведь после обеда его не было, он пришел специально в сумерки, чтобы не было видно, как он уродлив и мал ростом. Все это говорилось в присутствии невесты брата, которая стояла рядом с ним, и так громко, что все могли слышать. Мой брат понимал, что все это делалось специально, чтобы заставить его отреагировать и таким образом поссорить с королем. Он не мог этого [170] вынести и ушел, полный отчаяния и гнева.

Посоветовавшись с месье де Ла Шатром, брат решил на несколько дней уехать на охоту, надеясь, что в его отсутствие враждебность этих молодых людей утихнет, и тогда он проще решит свои проблемы, касающиеся подготовки армии для похода во Фландрию. Он отправился к королеве-матери и рассказал ей, что произошло на балу, чем очень ее огорчил. Затем он сообщил ей о своем намерении. Она нашла его правильным и пообещала ему получить одобрение короля и походатайствовать, пока брат охотится, чтобы король поскорее предоставил ему то, что обещал, для его операции во Фландрии. При этом разговоре присутствовал месье де Вилькье и мать приказала ему пойти к королю и сообщить о желании брата отправиться на несколько дней на охоту, что казалось ей весьма уместным, дабы улеглись и стихли все ссоры, которые возникли между братом и этими молодыми людьми — Можироном, Сен-Люком, Келюсом и другими.

Считая, что разрешение на отъезд получено, брат удалился в свою комнату. Всем своим людям он приказал быть готовыми следующим утром отправиться с ним на несколько дней в Сен-Жермен, где он хотел поохотиться с собаками на оленя. Он приказал своему главному егерю привести собак и ложиться спать с тем, чтобы назавтра подняться рано и отправиться на охоту.

Месье де Вилькье тем временем отправился [171] по приказу королевы испросить разрешение короля на отъезд брата. Вначале король согласился. Однако все изменилось, когда он остался с глазу на глаз со своими ближайшими советниками. Все они нашли эту поездку очень подозрительной и нагнали на короля такого страха, что под их влиянием он совершил одну из самых больших глупостей нашего времени: приказал взять в плен моего брата и его главных слуг. Если большой неосторожностью было обсуждение вопроса о плене, то еще неблагоразумнее стало осуществление этого пленения. Король, надев свое ночное платье, пошел к королеве-матери, такой взволнованный, словно по тревоге ему сообщили, что враг стоит у ворот. Он сказал ей: «Мадам, о чем вы думали, когда попросили у меня разрешение отпустить брата? Разве вы не понимаете, какой опасности подвергаете мое государство? Без всякого сомнения, под видом охоты он что-то замыслил. Я иду арестовать его и всех его людей и прикажу осмотреть его сундуки: уверен, что мы найдем там что-нибудь важное». Поскольку с королем был месье де Лосе, гвардейский капитан, и несколько шотландских стрелков, королева-мать, испугавшись, как бы в этой спешке жизнь брата не оказалась в опасности, попросила у короля разрешение пойти с ним. Спешно натянув на себя платье, так как готовилась ко сну и была раздета, она пошла за королем в комнату брата. Король стал стучать и кричать, что это он и чтобы ему [172] открыли. Брат вскочил с постели и, зная, что он ничего такого не сделал, чего бы мог опасаться, приказал своему слуге Канже открыть дверь. Король в ярости ворвался и начал распекать брата, что тот никак не может успокоиться и прекратить замышлять заговоры против государства и что он ему покажет, как противиться королю. И тут он приказал своим стрелкам вынести сундуки из комнаты брата и удалить его слуг. Сам же стал перетряхивать постель брата, пытаясь найти какие-нибудь документы. Мой брат, который в тот вечер получил письмо от мадам де Сов, старался скрыть его от глаз вошедших. Однако король, заметив в руках брата письмо, попытался вырвать его. Брат сопротивлялся, а потом, сложив руки, умолял короля не настаивать. Это еще больше подзадорило короля, задумавшего с помощью этого документа возбудить судебный процесс против брата. Наконец, когда письмо удалось отнять в присутствии королевы-матери, все были так же смущены, как Катон, вынудивший Цезаря в Сенате показать письмо, которое ему принесли, говоря, что от этого зависит благо республики, а оно оказалось всего лишь любовным посланием сестры Катона к Цезарю.

Стыд от этого поступка и досада усилили гнев короля. Не желая выслушать брата, который без конца спрашивал, в чем его обвиняют и почему с ним так обращаются, король передал его гвардии месье де Лосса и шотландцам [173] и приказал не позволять брату ни с кем разговаривать. Все это произошло приблизительно в час ночи. Мой брат остался под стражей, больше тревожась за меня, чем за себя, полагая, что со мной обошлись подобным же образом: такое яростное и несправедливое поведение короля не предвещало ничего хорошего. Видя в глазах месье де Лосса слезы и выражение сожаления на его лице, но не смея из-за присутствия стрелков с ним открыто разговаривать, брат только спросил его, что со мной. Месье де Лосе ответил, что меня пока не трогали. На это брат произнес: «Знать, что моя сестра на свободе, — для меня большое облегчение. Я уверен, что она меня так любит, что плен со мной предпочла бы своей свободе и известию о том, что я пленен». Затем он послал месье де Лосса к королеве-матери уговорить ее добиться разрешения короля, чтобы во время его пленения я была бы с ним. Такое согласие было получено.

Эта твердая убежденность в величии и крепости наших дружеских уз налагала на меня особые обязательства, в результате я ставила эту дружбу на первое место (несмотря на то что благодаря моим услугам он приобрел немало новых друзей). Как только на рассвете было получено разрешение, брат попросил месье де Лосса отправить ко мне одного из шотландских стрелков, приставленных к нему, чтобы сообщить мне печальную новость и пригласить меня к нему. Войдя в мою комнату, [174] стрелок увидел, что я еще сплю и ничего не знаю о том, что произошло. Он отодвинул занавес и сказал с акцентом, присущим шотландцам: «Добрый день, мадам, месье ваш брат просит к нему прийти». Я смотрела на этого человека, еще не полностью проснувшись и думала, что вижу его во сне. Но затем я узнала его и спросила, не является ли он шотландским гвардейцем. Он ответил утвердительно. Тогда я удивилась: «Разве кроме вас моему брату некого послать ко мне?» Он сказал, что нет, что всех его людей отослали. Тут он оповестил меня о том, что произошло ночью: мой брат добился разрешения, чтобы во время его пленения я была с ним. Видя, как сильно я опечалена всем случившимся, стрелок подошел ко мне и прошептал: «Не огорчайтесь, мадам, я знаю, как спасти вашего брата, и я это сделаю, не сомневайтесь, но я должен буду уехать с ним». Я заверила его, что он получит от нас вознаграждение, и, быстро одевшись, пошла с ним к брату. Мне предстояло пересечь двор, в котором было много людей, обычно подбегавших, как только я появлялась, чтобы поприветствовать меня и оказать знаки уважения. Но так как уже было понятно, что судьба отвернулась от меня, придворные притворились, что никого не заметили. Войдя в комнату, я увидела брата и отметила про себя, что самообладание не покинуло его и он держится, как обычно, спокойно и с достоинством. Он сказал: «Моя [175] королева, прошу вас, перестаньте плакать. В тех условиях, в которых я оказался, единственное, что меня огорчает, так это ваши переживания. Я не боюсь любых обвинений своих врагов, так как не чувствую за собой никакой вины и мои намерения чисты. Тот, кто хочет поступить со мной несправедливо и жестоко, расправиться со мной, причинит себе вреда больше, чем мне, ибо у меня достаточно мужества, чтобы с презрением отнестись к несправедливой смерти. Поэтому не ее я опасаюсь больше всего, ведь моя жизнь до сегодняшнего дня наполнена такими трудностями и неприятностями и я настолько лишен счастья в ней, что я без сожаления уйду из нее. Единственное, чего я боюсь, так это того, что мои враги заставят меня долго томиться в заключении, так как я не имею возможности доказать мою невиновность, и они знают, что я с презрением отношусь к их тирании. Лишь бы вы не отказали мне в помощи и были рядом».

При этих словах мне показалось, что вся горечь, накопившаяся во мне, вышла наружу. Рыдая, я ответила, что вся моя жизнь и моя судьба связаны с ним и что один только Бог может помешать мне помочь ему, что бы с ним ни случилось. И что если мне не позволят с ним быть, и кто-нибудь придет, чтобы увести меня, я покончу с собой в присутствии этого человека. В таком диалоге мы провели несколько часов, пытаясь вместе понять, что [176] заставило короля предпринять такие жестокие и несправедливые действия, но ничего не смогли придумать. Настал час, когда открыли ворота замка. И тут все увидели человека, неосторожно входившего в ворота, в котором гвардейцы признали слугу Бюсси. Его остановили и спросили, куда он идет. Удивленный, он ответил, что идет к своему господину. Когда этот ответ передали королю, он заподозрил, чтобы Бюсси был в Лувре, куда во второй половине дня, после его возвращения из Сен-Жермена, мой брат велел ему прийти вместе с отрядом, чтобы обсудить с ним все дела относительно армии, готовящейся к походу во Фландрию. Ведь тогда брат был далек от мысли, что он так быстро должен будет покинуть двор, как о том неожиданно было принято решение.

Вечером, после всех этих событий, Ларшан, капитан гвардии, получил приказ короля найти Бюсси и схватить его и Симье. Ларшан (он был близким другом Бюсси, даже называл его своим отцом, а тот его сыном) поднялся в комнату Симье и арестовал его. Затем, нисколько не сомневаясь, что Бюсси спрятался, он слегка осмотрел все вокруг и остался доволен, что не нашел его. Между тем Бюсси, который спрятался в постели, увидя, что все вышли из комнаты, и опасаясь, как бы не поручили найти его кому-нибудь другому, менее надежному, предпочел оказаться в руках гвардейцев Ларшана. Старик имел веселый нрав и слыл большим балагуром, не ведавшим страха [177] ни при каких обстоятельствах. Когда он закрывал дверь, уводя с собой Симье, Бюсси высунул голову из-за портьеры и сказал ему: «Как, отец! Вы хотите уйти без меня? Вы считаете, что я веду себя более достойно, чем этот негодяй Симье?» Ларшан обернулся и сказал: «Ах, сын мой, видит Бог, я бы охотно отдал руку за то, чтобы вы не были здесь». На что Бюсси воскликнул: «Отец мой, это значит, что дела мои идут хорошо», продолжая издеваться над Симье и видя, что тот уже дрожит от страха. Ларшан поместил их обоих — Бюсси и Симье — в одной комнате под присмотром гвардейцев и пошел за месье де Ла Шатром, чтобы отвести задержанных в Бастилию.

А в это время месье де Лоссу, старому добряку, бывшему гувернеру моего мужа, который любил меня как свою дочь, было поручено охранять моего брата. Он понимал, что с герцогом Алансонским поступили несправедливо, и ненавидел советников короля, вершивших его руками недобрые дела. Он очень хотел оказать нам с братом большую услугу и решился спасти герцога. Чтобы сообщить мне о своем намерении, он приказал шотландским стрелкам стоять на наружных ступеньках перед дверью комнаты моего брата, оставив внутри комнаты двух из них, которым полностью доверял. Отойдя со мной в сторону, он прошептал: «Нет ни одного порядочного француза, сердце которого бы не обливалось кровью при виде всего, что происходит. Я [178] думаю, что мне будет поручено охранять вашего брата, где бы его ни держали, заверьте его, что я спасу его ценой своей жизни. Чтобы никто не заподозрил меня в таких намерениях, мы не должны больше разговаривать. Но будьте уверены, я спасу его». Эти слова вселили в меня надежду и принесли небольшое утешение. Собравшись с духом, я сказала брату, что нельзя быть такими болванами и позволять себя арестовывать, не зная, что, собственно, мы сделали. Поскольку король не разрешал королеве-матери подниматься к нам, я попросила месье де Лосса сообщить через кого-нибудь из придворных причину нашего заключения. К нам прислали месье де Комбо, главу совета молодых людей, который с присущей ему серьезностью сообщил, что послан узнать, что нам нужно от короля. Мы ответили, что хотим поговорить с кем-нибудь из придворных, чтобы узнать причину нашего заключения, так как не имеем ни малейшего представления о ней. На нашу просьбу он глубокомысленно изрек, что не следует спрашивать у богов и королей, что движет их поступками, ибо они все делают правильно и по справедливости. Не удовлетворившись таким ответом, мы возразили, заявив, что с нами нельзя поступать, как с любым человеком. Больше мы не смогли из него ничего вытянуть, кроме обещаний сделать для нас все, что будет в его силах. Сознавая свою беспомощность, брат начал хохотать, я же, жестоко страдая и видя, что тот, которого [179] я любила больше, чем себя, находится в опасности, едва удержалась, чтобы не высказать ему все, что думала и чего он заслуживал. Пока посланник докладывал о нас королю, королева-мать пребывала в своей комнате в глубокой печали. Будучи очень осторожной, она, конечно же, предвидела, что этот необдуманный поступок короля, совершенный без всякого основания, мог бы, не будь мой брат добрым по природе, принести много бед ее королевству. Она приказала созвать всех старейших членов совета, месье канцлера, принцев, сеньоров и маршалов Франции. Все они были возмущены негодными советами, которые получал король, и настаивали на том, чтобы королева-мать противостояла всему этому и доказала королю, какую он совершает ошибку. И поскольку уже нельзя повернуть события вспять, то следовало найти для них хотя бы какое-нибудь благопристойное объяснение.

Королева-мать отправилась к королю со всеми этими сеньорами. Все они старались показать Генриху III, к чему могут привести последствия этих событий. Государь согласился с тем, что ему говорили старейшины, и просил королеву-мать уладить всё и сделать так, чтобы брат забыл о несправедливости и простил молодых людей и тем самым способствовал установлению мира между Бюсси и Келюсом. Сразу же после всех этих переговоров стража у дверей покоев брата была снята и королева-мать отправилась к сыну. Она сказала ему, что [180] он должен воздать хвалу Богу за милость, с которой Господь избавил его от большой опасности, ибо были минуты, когда она не знала, чего и ожидать. Брат должен понять, что король - человек настроения, и может разгневаться не только из-за реальных, но и воображаемых причин. Решившись на что-либо, он не прислушивается ни к ее мнению, ни к мнению своих старших придворных, а делает все, что ему приходит в голову. И чтобы не вызывать у него еще большей озлобленности, нужно все уладить в соответствии с его волей. Необходимо пойти к королю и убедить в том, что брат не таит на него зла за то, как с ним поступили, и никогда не будет об этом вспоминать. На это мы с братом ответили ей, что воздадим Богу самую большую хвалу за милость, с которой он отвратил от нас уготованные несправедливости. Мы также многим обязаны королеве-матери. Но вместе с тем я заметила ей, что положение брата не позволяет, чтобы его можно без всякой причины посадить в тюрьму, а затем выпустить оттуда без формального оправдания и удовлетворения. Королева на эти слова ответила: «Что сделано, то сделано. Даже Бог не мог бы помешать этому». Но беспорядку, который возник при аресте брата, будет дано объяснение, брата освободят с почетом и он останется удовлетворен. Однако нужно, чтобы он во всем угождал королю. Он должен разговаривать с ним с таким уважением и с такой готовностью нести свою службу, [181] чтобы король был доволен. Кроме того, король сделает так, чтобы Бюсси и Келюс обо всем договорились, так что не будет причин для их ссор. Ибо было признано, что главной причиной того, что король внял неудачному совету, приведшему к жестоким действиям по отношению к брату, было опасение поединка, разрешение на который старый Бюсси, достойный отец своего достойного сына, попросил у короля. Бюсси разрешил помочь в этом поединке своему сыну, молодому и бравому Бюсси; месье де Келюсу должен был помочь его отец. Теперь же все четверо прекратили спор и придворные успокоились. Мой брат дал обещание королеве-матери, что Бюсси, поняв, что нет никаких оснований для дуэли, чтобы выйти из тюрьмы, сделает все, что она прикажет. Королева-мать вернулась к себе и получила у Генриха III согласие на то, чтобы брата освободили с почетом. Для этой цели король со всеми принцами, сеньорами и несколькими членами совета пришел в комнату матери. Затем послал месье де Вилькье за мной и братом. Проходя через залы и комнаты к Его Величеству, мы увидели много людей, которые смотрели на нас со слезами на глазах и воздавали хвалу Богу за то, что теперь мы вне опасности. В комнате королевы-матери нас ожидал король со своими советчиками. Король обратился к брату, прося его не считать все случившееся странным и не обижаться на него, ибо он действовал, движимый желанием сохранить [182] во что бы то ни стало мир в своем государстве, и брат должен поверить, что у короля не было ни малейшего намерения доставить ему неприятности. На это герцог Алансонский ответил, что верно служил королю и всегда считал правильным все, что нравится Его Величеству, но покорнейше умолял принять во внимание, что преданность и верность, которые он всегда проявлял, служа ему, недостойны подобного обращения. Он обвинял во всем свою несчастную судьбу и заявил, что будет считать себя удовлетворенным, если король признает его невиновность. Король ответил утвердительно, добавив, что у него на этот счет нет никаких сомнений. Он попросил брата ценить его дружбу так же, как и раньше. При этих словах королева-мать подвела их обоих друг к другу и они обнялись.

Король тут же приказал привести Бюсси и отпустить на свободу Симье и месье де Ла Шатра. Бюсси вошел в комнату своей уверенной походкой. Генрих III выразил ему свое желание — договориться с Келюсом и прекратить ссоры. «Поцелуйтесь с ним», — потребовал король. Бюсси воскликнул: «Всего лишь, сир! Если вы того хотите, я готов его поцеловать». Он подскочил к Келюсу и с шутовскими жестами «а ля Панталоне» обнял и поцеловал его. Присутствовавшие, еще не совсем пришедшие в себя от потрясения, вызванного этими событиями, не смогли тем не менее удержаться от смеха.

[183] Наиболее опытные придворные сочли, однако, что лёгкость, с какой брат получил удовлетворение, не соответствовала тяжести ущерба, понесенного им. С этим тотчас же согласились все. Король и королева-мать попросили, чтобы я проследила за тем, чтобы брат никогда не вспоминал, что с ним произошло, иначе он не сможет должным образом повиноваться королю и испытывать к нему почтение. Я ответила, что мой брат, очень осторожный человек и относится с такой преданностью к своей службе, что нет никакой нужды ни мне, ни кому-либо другому просить его об этом. Но тем не менее советы, которые будут исходить от меня, всегда будут сообразовываться с волей короля и долгом брата по отношению к государю.

Поскольку было уже три часа дня и никто еще не обедал, королева-мать выразила желание, чтобы мы пообедали все вместе. Она приказала брату и мне переодеться, так как наша одежда после всего случившегося никак не подходила к королевской трапезе и балу. Мы повиновались. Поменять одежду было нетрудно, гораздо сложнее было придать соответствующее выражение лицу, которое, как известно, всегда является отражением души. Гнев, досада и презрение, которые мы испытывали после окончания всей этой трагикомедии, отчетливо читались на наших лицах. А закончилось представление следующим образом. Рыцарь де Сер, которого королева-мать отправила [184] к брату спать в его комнате и с которым она любила иногда поболтать, поскольку он свободно держался и с налетом цинизма охотно сообщал ей обо всем, оказался рядом с ней. Королева-мать спросила его: «Ну, месье де Сер, что вы скажете обо всем этом?» «Этого слишком мало, чтобы было достаточно, и слишком много, чтобы радоваться», — ответил тот. И, обернувшись ко мне, тихонько добавил, так чтобы она не услышала: «Я не думаю, что сегодня мы видим последний акт этой пьесы. Я был бы очень удивлен, если бы наш герой (он имел в виду моего брата) остановился на этом».

Так прошел этот день. Свершенное зло было смягчено лишь снаружи, но не изнутри. Молодые люди, под полным влиянием которых находился король, судили о характере моего брата по себе и по своей незрелости они не могли понять, что значит для человека такого высокого рождения, каким был брат, чувство долга и любви к родине. Они стали убеждать короля, что брат никогда не забудет оскорбления, которое он испытал, и что он обязательно станет мстить. Король сразу же поддался этому второму наущению и приказал капитану гвардии тщательно охранять комнату брата, чтобы тот не смог выйти и чтобы каждый вечер из Лувра удаляли всех слуг и друзей брата, оставляя лишь тех, кто, по обыкновению, спал в его комнате или в гардеробной. Брат, видя, что с ним обращаются [185] подобным образом и что он полностью зависит от королевских фаворитов, которые без всякого уважения и здравомыслия волей короля делают с ним все, что им вздумается, и опасаясь, как бы не случилось худшего (слишком уж были живы воспоминания о том, что ему устроили, не имея на то никаких причин, и о тех трех днях, наполненных страхом перед назревающей опасностью), решил бежать в свои владения и больше не возвращаться в Париж. Там он хотел ускорить решение своих дел, чтобы отправиться во Фландрию. Он сообщил мне о своем намерении. Понимая, что речь идет только о его безопасности, что не может навредить ни королю, ни государству, я одобрила его план. Мы начали обдумывать, как это сделать. Предвидя невозможность выйти через ворота Лувра, ибо они охранялись так тщательно, что всем проходившим внимательно смотрели в лицо, мы решили, что нет другого способа, как вылезти через окно моей комнаты, которое выходило на ров и было на третьем этаже. Для этой цели брат просил меня раздобыть толстую и прочную веревку нужной длины. Я сразу же занялась этим. Верному мне слуге я велела вынести из моей комнаты футляр с лютней, которая была неисправна и которую якобы надо было починить. Через несколько часов слуга вернулся с этим же футляром, положив в него необходимой длины веревку.

Настало время ужина. Был пост, поэтому [186] король не ужинал, а королева-мать села за стол в своей очень маленькой зале. Я была с ней. Мой брат, хоть он и был очень осторожным и сдержанным в своем поведении, подстегиваемый воспоминаниями о полученном им оскорблении, мыслями об угрожавшей ему опасности и нетерпением как можно скорее покинуть Лувр, вошел в залу в ту минуту, когда я встала из-за стола, и шепнул мне на ухо, чтобы я поторопилась и побыстрее пришла в его комнату, где он будет меня ждать. Но опасный и хитрый нормандец месье де Матиньон (который тогда еще не был маршалом), не любивший моего брата, был предупрежден кем-то, кто, очевидно, не умел держать язык за зубами, или же сам заподозрил что-то, видя, как брат шептался со мной. Он сообщил королеве-матери, когда она входила в свою комнату, что, без всякого сомнения, герцог Алансонский хочет уехать, что уже завтра его не будет в Лувре и что она должна принять меры (все это мне удалось услышать, так как я стояла рядом и внимательно ко всему прислушивалась и приглядывалась как человек, который вот-вот должен обрести свободу, трепещет от страха и надежды). Услышав это, королева-мать очень разволновалась. А у меня сразу же возникли опасения, как бы наши планы не были раскрыты. Когда мы с матерью вошли в ее кабинет, она, отведя меня в сторону, прошептала: «Слышали, что сказал мне Матиньон?» «Ничего не слышала, — ответила я, — но [187] заметила, что он говорил вам что-то такое, что вас взволновало». «Да, и даже очень, — согласилась она, — ведь вы знаете моё обещание королю, что ваш брат никуда не уедет, и вот Матиньон мне только что сообщил, что завтра герцога здесь не будет». Находясь между двух огней и не зная, что делать — то ли принести в жертву свою верность брату и подвергнуть его жизнь опасности, то ли пойти против правды и поклясться, что все не так (чего я ни за что на свете не сделала бы),— я испытывала такое затруднение, что если бы Бог не помог мне, то сам мой вид, без всяких слов, выдал бы то, что мы хотели скрыть. Но так как Бог помогает человеку в его хороших намерениях, то и на этот раз его доброта была направлена во спасение брата. Я приняла такое выражение лица и сказала такие слова, что королева-мать узнала только то, что я хотела, чтобы она узнала. В результате я не смутила ни свою душу, ни свою совесть никакой ложной клятвой. Я ответила ей, разве она не знает, как месье де Матиньон ненавидит брата и этот злобный человек болезненно реагирует на то, что мы — брат и я — находимся в добром согласии и что, если случится так, что мой брат уедет, я буду отвечать за это своей жизнью. И добавила, что твердо убеждена в том, что он сообщил бы мне о своем намерении, если бы таковое имел, так как никогда от меня ничего не скрывал, и что если бы это случилось, я бы отдала ему свою [188] жизнь. Все это я говорила, будучи уверенной в том, что как только брат спасется, со мной ничего плохого не произойдет. В крайнем случае, если бы наш план все-таки сорвался, я предпочла бы поставить на карту свою жизнь, чем оскорбить свою душу ложной клятвой и подвергнуть опасности жизнь брата. Королева-мать, не очень-то вникая в смысл моих слов, предупредила: «Хорошенько подумайте над тем, что вы говорите: если это случится, то ваша жизнь будет под залогом». «Да, именно это я хотела сказать», — ответила я, улыбаясь про себя, и пожелала ей доброй ночи. Затем пошла в свою комнату, разделась и легла в постель. Когда я осталась только с горничной, пришел брат вместе с Симье и своим лакеем Канже. Я быстро поднялась с постели, оделась, и мы начали привязывать веревку к оконной решетке. Помогали нам три мои фрейлины, которые спали в моей комнате, и слуга, который принес веревку- Убедившись, что внизу во рву никого нет, первым спустили брата. Он смеялся и шутил, ничего не боясь, несмотря на большую высоту. Затем спустили Симье, который был бледен и так дрожал, что едва мог держаться за веревку и наконец лакея брата Канже. Благодаря Богу брат незамеченным выбрался из Лувра и отправился в монастырь Святой Женевьевы. Там его поджидал Бюсси, который с согласия аббата проделал в монастырской стене отверстие. Герцог Алансонский вылез через эту дыру, нашел за [189] стеной готовых лошадей и без каких-либо препятствий отправился в Анже.

Когда мы спускали Канже, из глубины рва поднялся человек и побежал по направлению к зданию, находящемуся рядом с залой для игры в мяч. Оттуда дорога вела прямо к караульному помещению. Я же во время этой операции, не беспокоясь за себя и думая лишь о безопасности брата, была в полуобморочном состоянии от страха, что кто-нибудь по распоряжению месье де Матиньона спрятался там, чтобы следить за нами. Решив, что брата схватили, я почувствовала такое отчаяние, которое можно представить, лишь пережив подобное.

Между тем мои фрейлины, более чем заботившиеся о моей и своей безопасности, бросили веревку в камин, чтобы ее не нашли, если все же, к нашему несчастью, человек, который прятался во рве, следил за нами. Веревка была очень длинной, и в камине разгорелся такой сильный огонь, что дым из трубы привлек внимание стрелков, которые несли караул. Они прибежали и начали стучать в мою дверь, настаивая на том, чтобы ее быстро открыли. Думая о своем бедном брате и даже считая, что он попал в плен и мы оба обречены, я не теряла веру в помощь Бога и сохраняла трезвую голову (Божьей милостью я была наделена этой способностью, выручавшей меня во время всех опасных ситуаций, в которые я попадала). Видя, что веревка сгорела только наполовину, я сказала фрейлинам, чтобы они, подойдя [190] к двери, спокойно спросили в чем дело и чтобы говорили совсем тихо, как если бы я спала. Они так и поступили. Стрелки ответили, что в моей комнате разгорелся слишком большой огонь, и они пришли, чтобы потушить его. Мои фрейлины заверили их, что ничего страшного нет, что они сами потушат огонь, а то стрелки могут разбудить госпожу. Стрелки ушли. Через два часа после этой тревоги пришел за мной месье де Лосе, с которым я должна была пойти и объяснить королю и королеве-матери, почему мой брат сбежал, о чем им сообщил аббат монастыря Святой Женевьевы. Не желая быть впутанным в эту историю, он с согласия моего брата, убедившись, что тот уже далеко от дворца, пришел к королю. Аббат рассказал, что застал герцога Алансонского у себя в монастыре и продержал его взаперти до тех пор, пока тот со своими друзьями не проделал в монастырской стене дыру для побега. Поэтому он не мог предупредить короля раньше.

Была глубокая ночь, когда пришел месье де Лосе. При его появлении я сразу встала с постели и накинула платье. При этом одна из фрейлин, напуганная и несдержанная, вцепилась в меня и стала рыдать и причитать, говоря что я больше не вернусь. Месье де Лосе оттолкнул ее и сказал мне тихо: «Если бы эта женщина вела себя так в присутствии кого-нибудь другого, а не меня, вашего друга и верного слуги, то нам бы не поздоровилось, но [191] ничего не бойтесь и молитесь: месье, ваш брат, спасен». Эти слова были так необходимы, чтобы укрепить мой дух в ожидании угроз и запугиваний, которые мне предстояло услышать от короля.

Я нашла Генриха III в комнате королевы-матери. Он сидел в изголовье ее кровати и был в таком гневе, что, я полагаю, обрушил бы его на меня со всем неистовством, на какое только был способен, если бы не страх в связи с исчезновением брата и не присутствие королевы-матери. Они оба напомнили мне мое обещание, что брат никогда не уедет. Я подтвердила это, но сказала, что я обманута так же, как и они, но в любом случае я могла поклясться, что этот побег не внесет никаких изменений в обязанности брата по отношению к королю и что он просто отбыл в свои владения, чтобы сделать необходимые распоряжения, касающиеся похода во Фландрию. Это немного успокоило короля, и мне было позволено вернуться в свою комнату.

Вскоре король получил от брата известие. Он заверял короля в своих благих намерениях, о которых я и говорила. Это немного смягчило обстановку, но не развеяло опасений. Внешне король вроде бы старался помочь брату, но в действительности всячески затягивал подготовку снаряжения его армии.

Так проходило время, я не упускала случая уговорить короля и получить у него согласие на мой отъезд к мужу. Видя, что он уже не [192] может мне отказывать, и не желая, чтобы я уехала недовольная, одновременно страстно мечтая порвать мою дружбу с братом, он осыпал меня всяческими благодеяниями в соответствии с обещаниями, которые мне дала королева-мать при заключении мира в Сансе, и предоставил мне в удел земли, а также право назначения на должности и бенефиции ⁶⁸. Помимо пенсии, которую обычно получали принцессы крови, он наделил меня наличными деньгами, собственноручно достав их из своих сундуков. Взяв на себя труд видеться со мной каждое утро, он всякий раз объяснял мне, что есть тысяча причин, по которым дружба с ним сделает меня счастливой, тогда как дружба с младшим братом приведет к краху. Но что бы он ни говорил, он не мог поколебать моей верности герцогу Алансонскому. Ему удалось вытянуть из меня только слова, выражавшие пожелание, чтобы брат пользовался королевской милостью, так как мне казалось, что он не заслуживает того, чтобы ее его лишали. Я выразила уверенность, что он приложит все усилия, чтобы быть достойным королевской милости, проявляя во всем повиновение и исправно неся службу. А что касается меня, то я чувствовала себя очень обязанной ему за те блага, которые он, король, мне предоставил. Он может быть уверен, что, находясь рядом с мужем, я всегда буду повиноваться тем приказам, которые он соблаговолит мне посылать, и что моей [193] первейшей обязанностью будет держать моего мужа в повиновении королю.

Мой брат уже должен был отправиться во Фландрию, и королева-мать захотела поехать в Алансон, чтобы повидаться с ним перед отъездом. Я упросила короля позволить мне сопровождать ее, чтобы попрощаться с братом. Король очень неохотно согласился. После возвращения из Алансона, поскольку у меня все было готово для отъезда из Парижа, я опять стала просить короля отпустить меня к мужу. А так как королеве-матери предстояло по делам короля совершить путешествие в Гиень (где необходимо было присутствие короля или ее), то она приняла решение не отпускать меня одну. Король проводил нас до своего д'Оленвиля, где, пробыв несколько дней вместе, мы распрощались с ним и через некоторое время уже были в Гиени. Когда мы оказались во владениях мужа, меня стали сопровождать его приближенные. Сам Генрих Наваррский выехал навстречу королеве-матери к городу Ла Реолю, находившемуся в руках протестантов (гугенотов). Поскольку мир еще не был окончательно установлен, что питало некоторое недоверие протестантов, мой муж не смог поехать дальше. Его свита состояла из сеньоров и дворян, среди которых были и протестанты, и католики. Королева-мать хотела пробыть в Гиени недолго. Однако произошел ряд инцидентов как со стороны гугенотов, так и со стороны католиков, в результате чего она [194] вынуждена была задержаться в Гиени на полтора года. Она была этим недовольна и считала, что все делалось специально, чтобы мой муж мог подольше видеться с девушками ее окружения — мадмуазель Дейель, де Тюрен и Ла Вернь, в которых он влюбился. Однако, несмотря на это, мне было оказано столько почестей и проявлено столько знаков дружбы со стороны мужа, на которые я даже не могла надеяться. В первый же день он рассказал мне обо всех уловках, которые предпринимались в королевском дворе, чтобы нас поссорить. Все это делалось, как он считал, с единственной целью — разрушить дружбу, которая связывала его с моим братом, и погубить всех нас троих. Он выразил большую радость по поводу того, что теперь мы вместе.

Так мы жили счастливо, пока королева-мать была в Гиени. После установления мира она по просьбе моего мужа заменила наместника короля, представлявшего французскую корону в этой провинции: освободила от этой должности маркиза де Виллара и назначила маршала де Бирона. Затем она отправилась в Лангедок. Мы проводили ее до Кастельнодара и, попрощавшись, вернулись в город По, в Беарне. Здесь совершенно не велось католических служб и мне позволили прослушать мессу в крохотной часовне, в которой можно было сделать всего три шага и которая вмещала семь или восемь человек.

Когда на Троицу должна была состояться [195] месса, перед соседним с часовней замком подняли мост, опасаясь, как бы местные католики, которые уже несколько лет были лишены возможности отправлять свой культ, не услышали службу и не пришли. Но несколько жителей города По все-таки нашли способ попасть в замок и проникли в часовню, где их не обнаружили до самого конца мессы. И лишь когда приоткрыли дверь, чтобы впустить одного из моих сопровождающих, гугенот, карауливший у двери, заметил их и сообщил Ле Пену, секретарю мужа. Генрих Наваррский находился под большим влиянием этого человека, пользовавшегося авторитетом при дворе и управлявшего всеми делами, имевшими отношение к религии. Ле Пен направил к часовне гвардейцев, которые вытащили оттуда католиков, побили их в моем присутствии и отвели в тюрьму, где те довольно долго пробыли, да еще и заплатили огромный штраф.

Не ожидая ничего подобного, я была возмущена этим недостойным поступком и отправилась жаловаться мужу, умоляя его отпустить этих бедных людей, совсем не заслуживших такой кары только за то, что после долгого лишения возможности отправлять свой культ они захотели воспользоваться моим приездом и присутствовать на мессе в день такого прекрасного праздника. Ле Пен, без всякого на то разрешения, вмешался в наш разговор и, проявляя полное неуважение к своему господину, не разрешил ему ответить мне и заявил, чтобы [196] я не морочила голову своему мужу и ничего не говорила, ибо все останется как есть, так как эти люди получили по заслугам, ни больше ни меньше. Я же должна довольствоваться тем, что мне разрешили присутствовать на мессе с теми из моих людей, кого я пригласила. Эти слова, сказанные Ле Пеном, оскорбили меня, и я отправилась к мужу, умоляя его признать, если он действительно хорошо ко мне относится, оскорбление, какое нанес мне этот человек, и наказать его. Муж, видя, что мое возмущение справедливо, приказал своему секретарю выйти, говоря, что его нескромное поведение досадно, но, что причиной этого — усердие, которое тот проявлял как протестант. Он добавил, что сделает все, чтобы я была удовлетворена. А что касается этих католиков, попавших в тюрьму, то он должен посоветоваться с членами совета города По относительно того, что можно сделать, чтобы я была довольна. Затем он ушел в свой кабинет, где был Ле Пен, и заставил его отменить свои распоряжения. После этого, опасаясь, что я могу потребовать его отставки, Ле Пен стал избегать меня. Наконец, поскольку я настаивала на том, чтобы муж выбрал между мной и Ле Пеном того, кто приятнее, и после того как все слуги, ненавидевшие высокомерного Ле Пена, заявили Генриху Наваррскому, что не следует обижать меня из-за этого человека, и угрожали донести о случившемся королю и королеве-матери, муж пообещал его отстранить от дел. Однако Ле [197] Пен, поддерживаемый месье де Пибраком, оставался при Генрихе Наваррском. А этот месье де Пибрак вел двойную игру. Мне он говорил, что я не должна терпеть такого наглого поведения со стороны человека низкого происхождения, каким был Ле Пен, и во что бы то ни стало я должна добиться его отстранения; а моему мужу нашептывал, что нет никаких оснований для того, чтобы лишаться этого человека, услуги которого так необходимы. Все это месье де Пибрак делал для того, чтобы вынудить меня в силу этой неприятной ситуации вернуться в Париж, туда, где он очень дорожил своим местом президента Парижского парламента и советника королевского совета. Кроме того, мое положение ухудшало еще одно обстоятельство. После отъезда фрейлины Дейель с королевой-матерью мой муж стал домогаться внимания другой фрейлины — Ребур, хищной девицы, которая невзлюбила меня и постоянно устраивала мне всякие пакости.

Во время всех этих неприятностей я постоянно обращалась с мольбой к Богу, чтобы он сжалился надо мной, Я чувствовала себя несчастной и часто плакала, прося у Бога сделать так, чтобы мы уехали из По, из этой маленькой Женевы. К счастью для меня, Ребур заболела и осталась в По. Мой муж, не видя ее перед собой, быстро остыл к ней, но стал ухаживать за Фоссез, которая была красивее, моложе и добрее Ребур.

Направляясь к Монтобану, мы проехали [198] через городишко Оз и заночевали там. Здесь муж заболел. От высокой температуры, которая держалась долго, у него начались сильные головные боли, не проходившие семнадцать дней. Он не знал покоя ни днем ни ночью, и ему постоянно надо было менять постель. Я так усердно ухаживала за ним, не отходя ни на минуту (спала рядом, не раздеваясь), что в конце концов он оценил мое усердие и стал расхваливать меня всем окружающим, особенно моему кузену месье де Тюрену, который по-родственному сослужил мне добрую службу, посодействовав нашему с мужем сближению. Это блаженство длилось около пяти лет, когда мы жили в Гиени. Большую часть времени мы проводили тогда в Нераке. Наш двор был такой красивый и приятный, что мы совершенно не завидовали двору Франции в Париже. С нами была молодая принцесса Наваррская, сестра моего мужа, которая в 1599 году вышла замуж за герцога де Бара, моего племянника. При мне было много дам и фрейлин. Свита мужа состояла из сеньоров и дворян, самых благородных и галантных, каких я только видела при дворе. Их не в чем было упрекнуть, кроме того, что они были гугенотами. Однако никто не говорил о различии религий. Мой муж и принцесса, его сестра, шли слушать протестантскую проповедь, а я и моя свита — мессу в часовню, находившуюся в парке. Потом мы вместе прогуливались по парку или по прекрасному саду с длинными лавровыми и [199] кипарисовыми аллеями. Иногда мы гуляли в парке, который был разбит по моему указанию. Длина аллей этого парка равнялась трем тысячам шагов, и они шли вдоль реки. Остальную часть дня посвящали невинным удовольствиям — балам, которые устраивались после обеда или вечером.

Все это время мой муж ухаживал за Фоссез, которая, целиком завися от меня, держалась так добропорядочно, что если бы она и дальше вела себя так, не навлекла бы на себя и на меня большое несчастье. Однако судьба, завидуя такой счастливой жизни, спокойствию и согласию, в коих мы находились, казалось, презирала свое бессилие, как если бы мы не были подвластны ее изменчивости. Чтобы встряхнуть нас, она породила новую причину для войны между моим мужем и католиками: мой муж и месье маршал де Бирон (который по просьбе гугенотов был назначен на должность наместника короля в Гиени) стали такими заклятыми врагами, что, несмотря на все мои усилия помирить их, ничто не помогло, и они дошли до такой степени недоверия и ненависти друг к другу, что начали жаловаться королю Генриху III. Муж просил, чтобы от него убрали маршала де Бирона, а маршал обвинял моего мужа и всех гугенотов в том, что они нарушают условия мира.

Этот начавшийся раскол, к моему великому сожалению, усиливался, и я ничего не могла поделать. Маршал де Бирон советовал [200] королю приехать в Гиень, считая, что его присутствие необходимо для наведения там порядка. Гугеноты были предупреждены об этом. Полагая, что король хочет приехать только для того, чтобы выгнать их из городов и завладеть ими, они решили вооружиться, чего я опасалась больше всего, поскольку связала свою судьбу с судьбой мужа и, следовательно, оказывалась в партии, противной партии короля и моей религии. Я говорила об этом мужу, пытаясь удержать его и его советников от необдуманных шагов и доказывая им, как невыгодна эта война для них, ибо во главе католиков станет такой военачальник, как маршал де Бирон, который не пощадит их, как это делали другие. А если король направит против них всю свою силу, они не смогут оказать сопротивление. Между тем, опасаясь приезда короля в Гиень, гугеноты надеялись успешными военными действиями захватить большинство городов Гиени и Лангедока. В результате, несмотря на то, что муж из уважения ко мне выслушал меня, доверяя больше, чем кому бы то ни было, я не смогла убедить ни его, ни советников в том, с чем они вскоре вынуждены будут согласиться, но с большими потерями для себя. Ничто не могло удержать эту рвущуюся в бой силу, которая ослабла лишь тогда, когда упрямцы на себе испытали то, о чем я их предупреждала.

Задолго до того, как дела дошли до крайней [201] точки, видя, что все идет к войне, я часто предупреждала об этом короля и королеву-мать и просила, чтобы они хоть как-то помешали возникновению конфликта, делая некоторые уступки моему мужу. Но они не обращали внимания на мои сигналы и даже казалось, что их весьма устраивало то, как обстоят дела, так как маршал де Бирон убедил их, что у него есть возможность сократить по своему желанию число гугенотов. Никто не внял моим советам, и мало-помалу обстановка накалилась так, что обе стороны схватились за оружие. Но протестанты плохо рассчитали силы, которые они надеялись собрать, мой муж оказался слабее, чем маршал де Бирон. Все операции гугенотов провалились, кроме похода на Кагор. Они взяли крепость с помощью подрывных шашек, но с большими потерями. Против них был месье де Везен, с которым им пришлось сражаться два или три дня и отвоевывать дом за домом, улицу за улицей. В этом бою мой муж проявил осторожность и боевые качества не как принц крови, а как отважный капитан. Однако операция не укрепила, а еще более ослабила гугенотов. Маршал де Бирон, не торопясь, противостоял противнику, атаковал и брал один за другим маленькие города, бывшие на стороне гугенотов, и предавал все огню и мечу.

С самого начала этих военных действий, понимая, что честь, которую оказал мне муж, любя меня, заставляла не покидать его. Я [202] решила разделить его судьбу. К большому сожалению я видела, что мотивы войны были таковы, что я не могла желать победы ни той ни другой стороне, так как и в том и в другом случае я была в проигрыше: если бы гугеноты одержали верх, это означало крах для католической религии, сохранение которой для меня было дороже, чем собственная жизнь; если бы победителями оказались католики, это принесло бы поражение моему мужу. Тем не менее я оставалась при Генрихе Наваррском, как того требовал мой долг, а также из-за дружбы и доверия, которое он проявлял ко мне. Между тем я написала королю и королеве-матери, как обстоят дела в этом крае, объясняя причину войны тем, что гугеноты пренебрегли моими советами, и умоляла их, если уж они не захотели потушить этот огонь, среди которого я оказалась, то, по крайней мере соблаговолили бы приказать маршалу де Бирону не подходить со своим войском ближе чем на три лье к городу Нераку, где я жила. Того же я намеревалась добиться от мужа в отношении войск гугенотов. Таким образом, этот город мог бы сохранить нейтралитет. Король выполнил мою просьбу, но при условии, что мой муж не вступит в Нерак. Как только он нарушит это, предупреждал Генрих III, нейтралитет города не будет приниматься во внимание. Это условие стороны соблюдали беспрекословно. Тем не менее мой муж часто приезжал в Нерак, где мы жили с его сестрой. Он очень любил находиться [203] в обществе дам, даже будучи влюбленным в Фоссез (за которой ухаживал после того, как расстался с Ребур), которая не доставляла мне никаких неприятностей. Так мы жили с мужем свободно и дружно, словно я была его сестра, ибо больше всего мне хотелось, чтобы он был доволен.

Однажды он прибыл в Нерак со своим войском и пробыл с нами три дня, не находя сил расстаться с такой приятной компанией. Маршал де Бирон, который только и ждал удобного случая, был об этом осведомлен. Он направился к городу, делая вид, что идет на встречу с месье де Корнюссоном, сенешалем Тулузским, который вел ему, подкрепление и поджидал у переправы через реку. Но, вместо того, чтобы подойти к реке, маршал де Бирон повернул к Нераку и к девяти часам утра со своей армией оказался около города на расстоянии пушечного выстрела. Мой муж, еще вечером предупрежденный о прибытии месье де Корнюссона, решил помешать этой встрече и дать бой каждому в отдельности, имея достаточно для этого сил (с ним тогда был месье де Ларошфуко, который привел с собой всю знать Сентонжа и восемьсот конных аркебузиров). Он выехал из города на рассвете, надеясь встретить их у переправы через реку. Однако никого там не застал, получив не совсем точную информацию, так как месье де Корнюссон еще с вечера перешел реку. Тогда муж вернулся в Нерак и, входя в одни ворота, узнал, что [204] маршал де Бирон стоит в полной боевой готовности перед другими. В тот день была мерзкая погода: шел такой сильный дождь, что аркебузиры не могли действовать. Тем не менее муж направил несколько своих отрядов в виноградники, чтобы маршал де Бирон не смог подойти ближе. Больше он ничего не мог предпринять из-за проливного дождя. Маршал де Бирон продолжал стоять со своими отрядами, выстроенными в боевом порядке, так близко, что мы могли их видеть. Двум или трем его воинам было разрешено подъехать ближе и предложить, из любви к дамам, состязание на пиках. Все войско маршала упорно стояло на месте, прикрывая свою артиллерию до того момента, когда она вступит в бой. Внезапно войско как бы раскололось на две части, раздались пушечные выстрелы, и несколько снарядов полетели на город. Один из них угодил в замок. После этого войско маршала отступило и вскоре совсем исчезло. Де Бирон послал мне извинение и письменное уведомление в том, что если бы я была одна, то он ни за что на свете не предпринял бы этот поход, так как королем достигнута договоренность о нейтралитете города. Маршал предупреждал также, что если мой муж будет в Нераке, то не может быть и речи о соблюдении нейтралитета, и более того, он получил приказ короля атаковать моего мужа, где бы он ни находился.

Во всех других случаях маршал де Бирон [205] относился ко мне с большим уважением и старался поступать как друг. Когда во время войны в его руки попадали мои письма, он всегда отдавал мне их нераспечатанными. И ко всем людям из моего окружения относился почтительно. Я отвечала ему тем же, ибо понимала, что маршал делал то, что велел ему долг и приказ короля, но, будучи осторожным человеком, он мог бы удовлетворить обе стороны, не обижая друзей. Так, в его силах было бы предоставить мне возможность в течение трех дней видеться с мужем в Нераке: не мог же он атаковать войско моего мужа в моем присутствии, не нападая тем самым на меня. Я была очень обижена действиями де Бирона и собиралась даже жаловаться королю. Между тем военные действия продолжались еще некоторое время, нет ничего хуже религиозных войн. Зато в период перемирия я могла свободно пользоваться обществом своего мужа. Я часто писала королю и королеве-матери, но они ничего не хотели слышать, полагаясь на удачу, которая до тех пор сопутствовала маршалу де Бирону.

Когда началась война, город Камбре, который после моего отъезда из Франции благодаря помощи месье д'Энши (о котором я рассказывала раньше) оказался под властью моего брата герцога Алансонского, был осажден испанцами. Об этом герцог, находившийся тогда в своих владениях в Плесси-Ле-Тур, был предупрежден. Он только что вернулся из своего [206] его первого путешествия во Фландрию, где получил во владение Моно, Валансьен и другие города, которыми правил граф де Лален, вставший на его сторону и заставивший признать герцога сеньором во всех местностях, подвластных ему. Мой брат, желая помочь де Ладену, решил собрать людей и сформировать армию, чтобы послать ее на защиту Камбре. Однако эти сборы оказались такими долгими, что пришлось отправить в помощь осажденным месье де Баланьи. Пока он готовился и собирал необходимые силы, возобновились военные действия с гугенотами. Это событие заставило брата распустить всех солдат, чтобы присоединиться к армии короля, направлявшейся в Гиень. Все это лишило его всякой надежды помочь городу Камбре, с потерей которого он терял всю завоеванную страну, а также, что вызывало у него самое большое сожаление, месье де Баланьи и всех тех верных людей, которые устремились туда вместе с ним. Отчаяние его было велико. Но, оставаясь рассудительным человеком, он умел найти выход из самого трудного положения. Он понял, что в данном случае помочь могло лишь заключение мирного договора. Его мужество было таково, что для него не существовало трудностей, и он решился на это. Брат сразу же отправил к королю одного из своих дворян, чтобы убедить его в необходимости такого договора и умолял Его Величество возложить "на него эту миссию. Он сделал это из опасения, [207] что если заключение мирного договора будет поручено кому-нибудь другому, то все может так затянуться, что не останется никакого средства помочь Камбре. Туда, как я сказала, был направлен месье де Баланьи, который предупредил брата, что тот имеет шесть месяцев для сбора армии. Если же за эти полгода не будет оказана помощь силами собранной армии, то ввиду небольшого запаса продуктов станет невозможно удерживать жителей и помешать им сдаться. С Божьей помощью осуществляя свои замыслы, брат смог уговорить короля на заключение мира, и тот согласился поручить ему также заняться и этим делом. Король посчитал, что тем самым мой брат откажется от своих планов относительно Фландрии, столь неприятных короне. Он поручил ему взять на себя ведение переговоров и заключение мира и в помощь направил месье де Белье. Брат удачно выполнил возложенную на него миссию. Когда они приехали в Гиень (где герцог Алансонский пробыл ради этой цели семь месяцев, показавшихся ему вечностью, так ему не терпелось отправиться на помощь Камбре даже несмотря на то, что наша с ним совместная жизнь смягчала его переживания), он заключил мир к большой радости короля и всех католиков. При этом мой муж и гугеноты были не менее удовлетворены. Брат действовал с такой осторожностью, что завоевал любовь и симпатию всех, в том числе маршала де Бирона, который предложил ему свои услуги и [208] брался возглавить армию, направлявшуюся во Фландрию. Таким образом он удалил де Бирона из Гиени, что доставило большое удовольствие моему мужу; на должность же наместника короля в Гиени был направлен маршал де Матиньон.

Перед самым отъездом брат хотел помирить моего мужа и маршала де Бирона, однако это оказалось невозможным, так как во взаимных обидах они зашли слишком далеко. Но он добился от моего мужа разрешения видеться нам с де Бироном при условии, что при первой же встрече маршал попросит у меня извинение за то, что произошло в Нераке. При этом муж приказал мне не церемониться с ним и не выбирать выражения в разговоре. Я выполнила этот эмоциональный приказ со сдержанностью, необходимой в таких случаях, хорошо зная, что однажды он пожалел бы об этом, так как помощь такого доблестного рыцаря ему могла пригодиться.

Сопровождаемый маршалом де Бироном, герцог Алансонский вернулся во Францию, к всеобщему удовольствию уладив такой грозный конфликт. Он снискал себе честь и славу не меньше, чем в результате всех своих побед, добытых оружием. Его армия стала еще больше и сильнее. Но так как славу и счастье всегда сопровождает зависть, все это не доставило королю никакой радости. Он также был недоволен тем, что мы с братом пробыли вместе семь месяцев в Гиени, ведя переговоры о [209] мире. Он находил во всем этом повод для своего гнева, воображая, что я специально провоцировала военные действия и подталкивала к ним своего мужа (который может засвидетельствовать противоположное), дабы затем брату достались лавры при заключении мира. Но если бы это зависело от меня, то мир можно было заключить быстрее и без труда, ведь дела брата во Фландрии и в Камбре очень страдали от этих проволочек. Но куда там! Зависть и ненависть застилают глаза, и уже невозможно бывает видеть вещи такими, какими они являются на самом деле.

Король, возводя свою смертельную ненависть ко мне на этой лжи и не забывая прошлого (в то время, когда он был в Польше, и с тех пор, как он оттуда вернулся, я всегда занималась делами младшего брата и старалась больше услужить ему), накопив в своей душе злость, поклялся погубить и меня, и брата. Судьбе было угодно усилить его враждебность и сделать так, что в течение тех семи месяцев, что мой брат был в Гиени, к несчастью для меня, он влюбился в Фоссез, за которой ухаживал мой муж. Это привело к тому, что мой супруг стал плохо относиться ко мне, полагая, что все это случилось не без моего вмешательства, и что я помогала своему брату. Поняв это, я предупредила брата, сказав о неприятностях, которые он мне причиняет своими ухаживаниями за Фоссез. Я также стала увещевать и мужа. Дорожа моим хорошим настроением [210] больше, чем состоянием фаворитки, брат стал относиться ко мне внимательнее и больше не говорил о ней. И вот, когда страсти улеглись, судьба (которая, начав преследовать человека, не останавливается сразу же, когда ей оказывают сопротивление) ставит на моем пути новую преграду, еще более опасную, чем первая. Фоссез, очень любившая моего мужа, но позволявшая ему лишь-то, что могла дозволять ее честность, чтобы доказать Генриху Наваррскому, что любит только его, а не моего брата, разрешает ему все, что он хочет от нее. К несчастью, она забеременела. В таком состоянии она изменила свое отношение ко мне. Если раньше она свободно со мной разговаривала и оказывала мне услуги, когда речь шла о наших с мужем отношениях, то теперь она стала скрываться от меня и делать столько же гадостей, сколько раньше делала добра. Она так крепко держала в своей власти моего мужа, что за короткий срок он стал совсем другим: чурался меня, прятался и больше не находил мое присутствие приятным, как это было в течение пяти счастливых лет, которые мы провели с ним в Гиени, пока Фоссез вела себе благопристойно.

Как я уже сказала, после заключения мира мой брат направился во Францию, чтобы заняться своей армией, а муж и я вернулись в Нерак. Как только мы прибыли, Фоссез стала убеждать его, что ей необходимо поехать в Эг-Код, в Беарне, где находятся лечебные [211] воды. Я полагаю, что она таким образом хотела скрыть свою беременность или же избавиться от плода. Я принялась умолять мужа извинить меня, если я не поеду с ней в Эг-Код. Он знал, что после тех недостойных действий, которые были совершены по отношению ко мне, я поклялась, что ноги моей не будет в Беарне. Однако муж настаивал на этой поездке и даже начал сердиться. Я просила у него прощения. Тогда он мне ответил, что его девушка (так он называл Фоссез) нуждается в лечебных водах из-за болей в желудке, которые ее мучают. Я ответила, что, конечно же, ей надо туда съездить. Он продолжал настаивать, говоря, что нет никакой видимой причины, по которой она должна отправиться туда без меня и которая навела бы на плохие мысли, что это несправедливо. Но я отказывалась везти ее на воды, что окончательно вывело его из себя. Тогда, чтобы доставить ему удовольствие, я предложила ему самому поехать с ней, взяв с собой двух компаньонок, Ребур и Вильсавен, и гувернантку. Они уехали, а я осталась ждать в Баньере. Каждый день я получала сообщения от Ребур (которую мой муж любил раньше и которая была испорченной и двурушной девицей, желавшей выставить вон Фоссез и занять ее место при моем муже) о том, что Фоссез говорила обо мне всякие гадости, будучи уверенной в том, что если у нее родиться сын и она сможет избавиться от меня, то она выйдет замуж за моего мужа. Имея такие намерения, она [212] хотела заставить меня поехать в По и вынудить Генриха Наваррского принять решение по возвращении в Баньер отвезти меня туда, в По, хочу я этого или нет. Можно себе представить, какие огорчения доставляли мне эти сообщения. Во всяком случае, не теряя веры в доброту Бога и моего мужа, я провела все это время в Баньере в ожидании его и пролила столько же слез, сколько они выпили лечебной воды в Эг-Код, несмотря на то, что я была окружена католическим дворянством того края, которое делало все, чтобы отвлечь меня от неприятных мыслей.

Через несколько недель, когда муж вернулся с Фоссез и всеми их сопровождающими, один из сеньоров, бывших со мной в период его отсутствия, рассказал ему, в каком отчаянии я находилась все эти недели из-за опасения, что мне придется поехать в По. Узнав это, Генрих Наваррский не стал настаивать на том, чтобы я туда отправилась, он сказал мне только, что король Наварры желал бы, чтобы я приняла все-таки такое решение. Но поскольку мои слезы и слова ясно доказали ему, что я скорее умру, чем поеду туда, он уведомил об этом мужа, и тот изменил свое намерение, и мы вернулись в Нерак. Здесь уже говорили о беременности Фоссез не только при нашем дворе, но во всей округе. Я попыталась унять эти слухи и поговорить с ней. Пригласив ее в свой кабинет, я сказала: «Несмотря на то что с некоторого времени вы [213] отдалились от меня, и мне дали понять, что в присутствии моего мужа вы плохо говорите обо мне, дружба, которую я проявляла к вам и тем добропорядочным людям, к которым вы принадлежите, не позволяет мне стоять в стороне и не прийти вам на помощь в том несчастье, в котором вы оказались. Я прошу вас ничего не скрывать от меня и не подвергать бесчестью ни себя, ни меня: я также дорожу вашей честью, как и своей. Предлагаю вам свои материнские услуги. У меня есть возможность уехать под видом спасения от чумы (которая, как вы знаете, появилась в этом крае и даже в этом городе) в Ма д'Аженуа, где в уединенном месте находился дом моего мужа. С собой мы возьмем лишь тех людей, которых вы сами захотите взять. Одновременно с нами мой муж отправится на охоту в другую сторону и не вернется, пока вы не родите. Таким образом мы положим конец слухам, которые мне не безразличны, так же как и вам». Вместо того чтобы поблагодарить меня, она с крайним высокомерием ответила, что опровергнет все, что о ней говорят, и что она хорошо знает, что с некоторых пор я ее не люблю и что я только и ищу предлог, чтобы погубить ее. Сказав все это громко (я же, наоборот, говорила с ней очень тихо), разгневанная, она вышла из моего кабинета и отправилась прямо к моему мужу. Тот очень рассердал-ся на меня за то, что я сказала его девушке, повторяя за ней, что разоблачит всех тех, кто [214] наговаривает на нее. Фоссез еще долго — почти до своего разрешения — сердилась на меня.

Фоссез спала в комнате фрейлин. Схватки у нее начались на рассвете. Она послала за моим врачом и попросила предупредить моего мужа. Мы спали в одной комнате, как обычно, каждый в своей постели. Когда врач сообщил эту новость мужу, он сильно разволновался, не зная, что делать, боясь, с одной стороны, что все откроется, а с другой — что ей не будет оказана необходимая помощь, так как он очень любил ее. Тогда он решил признаться мне во всем и попросить меня не оставить ее, зная хорошо, что, не взирая ни на что, я всегда готова служить и помогать ему. Он раздвинул полог моей кровати и сказал: «Мадам, я скрыл от вас кое-что и теперь должен признаться. Прошу вас извинить меня и не вспоминать того, что я наговорил вам по этому поводу. Вы очень меня обяжете, если сейчас же поднимитесь и пойдете помочь Фоссез, которая очень в этом нуждается. Я уверен, что, увидя, в каком она состоянии, вы забудете все плохое, что было раньше. Вы же знаете, как я ее люблю, очень прошу вас, не откажите в моей просьбе». Я ответила, что слишком высоко его почитаю, чтобы что-либо, от него исходящее, могло меня обидеть, что я сейчас же к ней отправлюсь и помогу ей, как своей дочери. Ему же следует отправиться на охоту и увести всех придворных с собой, чтобы не возникло никаких сплетен.

[215] Я велела быстро перевести ее из комнаты фрейлин в отдельную комнату, где с ней остался мой врач и горничные, которым я приказала как следует ее обслуживать. По воле Бога она родила мертвую девочку. После родов ее перенесли в комнату фрейлин. Несмотря на проявленную осторожность, по всему замку расползлись слухи. Вернувшись с охоты, мой муж, как обычно, пошел к ней. Она попросила, чтобы я навестила ее, что я всегда делала, когда какая-нибудь из моих фрейлин была нездорова, надеясь таким образом унять слухи. Войдя в нашу комнату, муж увидел, что я уже в постели. Но он попросил меня подняться и навестить ее. Я ответила, что уже сделала все, что ей было нужно. А теперь она в моей помощи не нуждается, и, если я сейчас пойду к ней, наверняка откроется все, как есть и все будут показывать на меня пальцем. Выслушав, он очень рассердился, что мне крайне не понравилось. Мне казалось, что я не заслужила подобного обхождения за то, что сделала утром. Фоссез часто настраивала мужа против меня.

Во время этих событий король Генрих III, прекрасно осведомленный обо всем, что происходило в домах всех принцев его королевства, и особенно пристально следивший за поведением нашего двора, предупрежденный обо всем случившемся и горя желанием отомстить мне, как я уже говорила, завидуя славе, которую снискал себе младший [216] брат, проведя мирные переговоры, решил, что представился прекрасный случай, чтобы сделать меня несчастной, заставив уехать от мужа. При этом король надеялся, что после моего отъезда Генрих Наваррский останется незащищенным наподобие македонского батальона ⁶⁹. С этой целью он попросил королеву-мать написать мне, что она желает меня видеть, что шесть лет жизни вдали от королевского двора — это слишком много, пора уж и вернуться в Париж, тем более что это будет полезно как для дел Генриха Наваррского, так и для меня. Королева-мать сообщала, что король очень хочет меня видеть и что если у меня нет средств, чтобы совершить это путешествие, то король мне их вышлет. Король написал мне то же самое и, чтобы уговорить меня, прислал ко мне Манике, моего дворецкого. (По правде говоря, за шесть лет, которые я прожила в Гиени, у меня ни разу не возникло желание вернуться в королевский двор.) Он нашел, что я была готова внять этому совету из-за неприятностей, которые доставила мне Фоссез. Королевскому двору уже все было известно. Король и королева-мать написали мне подряд несколько писем и выслали 1500 экю, чтобы из-за отсутствия средств я не задерживалась. Королева-мать пообещала также, что приедет встречать меня в Сентонж и что, если мой муж довезет меня до этого места, она сообщит ему желание короля, Генрих III хотел, чтобы Генрих Наваррский покинул Гиень, вернулся в Париж и жил при [217] дворе на тех же условиях, на каких раньше там жили мой младший брат и он. Маршал де Матиньон, желавший единолично править в Гиени, подталкивал короля к этому решению.

Но ни время, которое я провела в Гиени, ни эти внешние проявления доброжелательности не могли ввести меня в заблуждение относительно того, что можно ожидать от королевского двора, поскольку у меня уже был богатый жизненный опыт. Но я решила извлечь выгоду из этих предложений и вернуться в Париж лишь на несколько месяцев, чтобы уладить там свои и мужа дела. Я полагала также, что это путешествие отвлечет моего мужа от любви к Фоссез, которую я увозила с собой, и что он, не видя ее более, будет ухаживать за другой девушкой, не настроенной враждебно ко мне. Я с большим трудом уговорила мужа позволить мне это путешествие, так как его очень рассердил отъезд Фоссез. Он стал более внимательным ко мне и устраивал пиршества, чтобы мне расхотелось ехать во Францию. Но в своих письмах королю и королеве-матери я уже дала обещание и получила вышеуказанную сумму для своего путешествия. Злая судьба, которая влекла меня в Париж, взяла верх над моим нежеланием ехать туда, которое возникло, когда мой муж стал проявлять ко мне больше дружбы.

Конец мемуаров

Комментарии

64. Бахус — древний бог вина.

65. Фуражир — уполномоченный заботиться о припа-

66. Донжон — башня замка.

67. Пьемонт — северо-западная земля Италии, символ итальянских военных походов французского дворянства, вылившихся в общеевропейскую войну за обладание Апеннинами.

68. Речь идет о праве инвеституры, которым обладал французский король, деля его с папой римским. Согласно этому праву, король распоряжался доходными церковными кафедрами по своему усмотрению. В отдельных случаях, руководствуясь собственными интересами, он делился этим правом с угодными ему лицами, вознаграждая таким образом последних.

69. Имеются в виду македонские гейтары — сподвижники македонского царя, его опора и сила. Александр Македонский, истребив часть своих гейтаров, сразу ослабил свою власть. Маргарита Валуа напоминает об этой печальной истории.