МАРГАРИТА ДЕ ВАЛУА

МЕМУАРЫ МАРГАРИТЫ ДЕ ВАЛУА

MEMOIRES DE MARGUERITE DE VALOIS

Мой муж поверил ей, отдалился от меня и начал скрытничать, чего раньше никогда не было; ибо что бы ни приходило ему в голову, он говорил обо всем со мной свободно, как с сестрой, зная, что я нисколько его ни к кому не ревновала, желая лишь, чтобы он был доволен. Теперь же я увидела, что то, чего я больше всего опасалась, произошло, я лишилась его искренности, которая всегда была в наших отношениях. Недоверие, которое убивает близость, лежит в основе ненависти, идет ли речь о родственниках или друзьях. Если бы я могла отвлечь моего брата от любви к мадам де Сов, то у Легаста не было бы повода для грязных уловок. Я использовала все средства, какие только могла, чтобы отвлечь брата, но это сослужило службу другому человеку, который не был так ослеплен любовью и опутан хитростями таких ловких людей.

Мой брат, который во всем верил только мне, не смог взять себя в руки ради своего и моего спасения, настолько сильно было влияние и очарование этой Цирцеи, которой помогал дьявольский ум Легаста. В результате, [87] чтобы извлечь пользу из моих слов, брат передавал их этой женщине. Что можно скрыть от того, кого любишь? Она ожесточилась против меня и с еще большей охотой служила умыслу Легаста. Чтобы отомстить мне, она все сильнее настраивала моего мужа против меня так, что он со мной почти не разговаривал. Он возвращался очень поздно и, чтобы избегать меня, по совету мадам де Сов, старался находиться при королеве-матери при ее пробуждении. Там же обязана была быть и мадам де Сов, и после он весь день проводил вместе с ней. Мой брат прилагал не меньше усилий, домогаясь ее. Она же давала понять каждому из них, что любит только его. Это, однако, не уменьшало их ревности, а лишь увеличивало угрозу разрыва их дружеских связей и моего краха.

В Авиньоне мы пробыли долго, затем совершили большое путешествие по Бургундии и Шампани, потом отправились в Реймс, чтобы присутствовать при бракосочетании ⁴⁵ короля. Оттуда вернулись в Париж, где ситуация складывалась следующим образом. Интриги, которые плел Легаст, развивались в таком направлении, чтобы поссорить нас и погубить наш брак. Находясь в Париже, мой брат приблизил к себе Бюсси ⁴⁶, очень уважая его, как тот того и заслуживал. Он постоянно был при моем брате и следовал за мной, так как мы с братом почти всегда были вместе. При этом брат приказал всем своим слугам [88] относиться ко мне с таким же почтением, как и к нему. Все порядочные и милые люди из его окружения выполняли это с таким повиновением, что оказывали мне не меньше услуг, чем ему. Ваша тетя ⁴⁷, видя это, часто говорила мне, что этот прекрасный союз брата и меня напоминал ей время месье Орлеанского, моего дяди, и мадам де Савуа, моей тети.

Легаст, который был последним мерзавцем нашего времени, давал этому совсем другое объяснение, думая, что судьба предоставила ему прекрасное средство побыстрее достичь своих целей. С помощью мадам де Сов, войдя в доверие к моему мужу, он пытался всеми способами убедить его, что Бюсси служит мне. Однако он увидел, что ему ничего не удастся, ибо его люди, которым было доверено наблюдать за мной, не могли ничего плохого сказать о моем поведении. Тогда он обратился к королю, которого легче было убедить, так как он уже плохо относился ко мне и к моему брату. Наша дружба казалась ему подозрительной и мерзкой, и он ненавидел Бюсси, который раньше следовал за ним, а потом бросил его и посвятил себя служению моему брату. Это приобретение настолько же добавило славы моему брату, насколько и зависти нашим врагам, так как за весь век не было человека, который бы обладал его качествами — изяществом и умом.

[89] Некоторые говорили мне, что если, подобно философам, верить в переселение душ, то, несомненно, душа моего брата Карла переселилась в тело Бюсси. Король, которому все это донес Легаст, беседовал по этому поводу с королевой-матерью, призывая ее поговорить с моим мужем, чтобы рассердить его, как это ей удалось в Лионе. Но она, не видя оснований для этого, отказалась, сказав ему: «Я не знаю, что за головотяпы внушают вам такие мысли. Моя дочь несчастна, так как родилась в такой век. В наше время мы свободно разговаривали со всеми и все добропорядочные люди из окружения короля вашего отца, а также месье Дофин и месье Орлеанский, ваши дяди, были обычно в комнате мадам Маргариты, вашей тети, и в моих покоях. Никто не находил это странным, да ничего странного и не было. Бюсси видит мою дочь в присутствии вас, ее мужа, и всех людей из его окружения в своей комнате, а не тайком, при закрытой двери. Бюсси прекрасный человек и первый придворный. Что можно сказать еще? Знаете ли вы что-нибудь другое? В Лионе, поддавшись клевете и под вашим нажимом, я нанесла ей большое оскорбление, которое, я думаю, она не забудет всю свою жизнь». Удивившись, король сказал: «Но, мадам, я говорю об этом лишь со слов других». На что она ответила: «Кто эти другие, сын мой? Это люди, которые хотят вас поссорить с вашей семьей». Когда король ушел, она передала мне содержание их беседы [90] и добавила: «Вы родились в презренное время». И позвав мадам де Дампьер, она начала обсуждать с ней развлечения, подготовка к которым шла в это время.

Легаст, видя, что его заговор раскрыт и что огонь не возник там, где он этого желал, обратился к некоторым дворянам, из свиты моего мужа (бывшие компаньоны Бюсси как лица благородного происхождения еще находились у него на содержании). Некоторые из них ненавидели Бюсси, завидуя его продвижению и славе. Завистливая ненависть этих людей сопровождалась большим усердием, которое они проявляли на службе новому хозяину, это усердие прикрывало их зависть. Однажды поздно вечером, выходя из спальни Бюсси, они решили его убить. Так как благородные люди, которые были при моем брате, уже давно привыкли сопровождать Бюсси, негодяи знали, что при нем будет не менее 25 или 20 человек и что, несмотря на то, что он только что был ранен в правую руку, сражаясь с Сен-Фалем, и не мог носить шпагу, самого его присутствия будет достаточно, чтобы удвоить мужество сопровождавших его лиц. Опасаясь этого и желая обеспечить успех своего дела, они решили под прикрытием ночи напасть на него с двумя или тремястами человек. Легаст, который командовал полком гвардейцев, предоставил им солдат. Они разбились на пять или шесть групп и расположились на ближайшей к дому Бюсси улице, по которой он должен был [91] проходить. Они напали на него ночью. После залпов из аркебуз, которых хватило бы не то что на 15 или 20 человек, а на целый полк, солдаты перешли к рукопашному бою с его отрядом, стараясь в темноте не упустить Бюсси и отличить его по перевязи светлого цвета, на которой покоилась его правая рука. Этот опознавательный знак был очень кстати для них, и сам этот факт воодушевлял нападавших. Бюсси же сопровождала маленькая группа благородных людей, которую ни эта неожиданная встреча, ни страх перед темнотой не лишили мужества и хладнокровия. Проявляя бесстрашие и любовь к своему другу, с помощью оружия они провели его до самого дома, не потеряв при этом почти никого из этих сеньоров.

Только один дворянин, близкий к Бюсси, незадолго до того раненный в руку и ходивший с такой же, но более скромной перевязью, был подвергнут нападению. Имея приказ не пропустить человека с перевязью, все солдаты бросились в исступлении на этого бедного дворянина, думая, что это Бюсси, и убили его, оставив на улице.

Другой, итальянский, сеньор, который служил у моего брата, в начале стычки был ранен. Охваченный ужасом, весь окровавленный, он бросился бежать к Лувру и с криками, что убивают Бюсси, проник в комнату брата. Услышав крики, тот проснулся и тотчас же решил отправиться к месту стычки. К счастью, я еще не спала, и моя комната была рядом с комнатой [92] брата. Я услышала, как этот человек, поднимаясь к брату, истошным голосом выкрикнул страшную новость. Так же быстро, как и он, я поднялась и побежала в комнату брата, чтобы помешать ему выйти на улицу; кроме того, я отправила слугу к королеве-матери, умоляя ее прийти к брату и задержать его. Я знала, что во всех других случаях он бы ко мне прислушался, но теперь сильное страдание настолько вывело его из себя, что без всякого рассуждения он бы бросился навстречу любой опасности, чтобы отомстить за друга. Мы удержали его с большим трудом. Королева-мать доказала ему, что нет никакой надобности выходить ночью одному, ибо темнота прикрывает всякую гнусную выходку. Легаст, этот злобный человек, очевидно, организовал это покушение специально, чтобы вынудить брата выйти на улицу и втянуть его в какой-нибудь инцидент. Сначала эти слова не возымели действия — в таком отчаянии был мой брат. Однако королева-мать, используя весь свой авторитет, остановила его и приказала, чтобы его не выпускали из дома.

Бюсси, которого Бог чудесным образом уберег от этой опасности и которого это происшествие нисколько не разволновало, так как страх ему был неведом (он был рожден для того, чтобы наводить ужас на своих врагов, приносить славу своему господину и быть надеждой своих друзей), вернулся в свои покои. Внезапно он подумал, что его господин находится [93] в ужасном состоянии, если новость об этом происшествии дошла до него в неверном освещении, и, опасаясь, как бы из-за этого он не попался в сети своих врагов (как, несомненно, и было бы, если бы королева-мать не удержала его от этого), сразу же отправил одного из своих друзей рассказать моему брату, как все было на самом деле. Когда же наступил день, Бюсси, не опасаясь своих врагов, отправился в Лувр с таким бравым и радостным видом, словно это покушение было просто приятным турниром. Мой брат, который был рад видеть его живым, но в равной степени раздосадованный и полный жаждой мщения, очень переживал оскорбление, которое было нанесено ему врагами, захотевшими лишить его самого достойного и самого храброго слуги, какого только мог иметь принц. Он хорошо знал, что Легаст напал на Бюсси, а так как последний был ранен, то не мог отразить атаку.

Моя мать, самая опытная и самая осторожная из королев, знала, что за все этим стояло, и, предвидя, что враги в конце концов смогут поссорить ее двух детей, посоветовала своему сыну, чтобы подобное не повторилось, на какое-то время удалить Бюсси с королевского двора. На что мой брат согласился, уступая и моей просьбе, хорошо понимая, что если Бюсси останется, Легаст постоянно будет держать его под прицелом и использовать в качестве прикрытия для своего коварного [94] замысла, который состоял в том, как я уже говорила, чтобы поссорить моего младшего брата с моим мужем, что он уже пытался сделать ранее. Бюсси, для которого желание его господина было законом, уехал в сопровождении самых храбрых дворян, которые служили королю. Легаст ничего не знал об этом отъезде. В это же самое время мой муж однажды ночью почувствовал сильнейшую слабость и пробыл без сознания в течение часа (что, как я думаю, было вызвано излишней активностью его отношений с женщинами, ибо раньше с ним ничего подобного не случалось). Пока он болел, я прислуживала ему и ухаживала за ним, как того требовал от меня долг. Он был так мною доволен, что всем меня расхваливал, говоря при этом, что, если бы я не заметила его состояния и не прибежала сразу, позвав на помощь придворных, он бы умер. По этой причине я стала ему намного дороже. Эта история укрепила мою дружбу с мужем и с моим братом. Оба всегда считали, что я —- причина этой дружбы и что я была для них естественным бальзамом, который укрепляет ослабевшее тело подобно тому, как в природе под воздействием живительных соков оживает расчлененная змея. Стараясь реализовать свой первоначальный губительный замысел, Легаст решил придумать какой-нибудь новый способ поссорить меня с мужем. По наущению Легаста король потребовал от королевы, чтобы она рассталась с принцессой Шанжи, милой и добродетельной [95] девушкой, которую она очень любила и которая выросла вместе с ней. Ту же самую мысль он внушил и моему мужу, который потребовал, чтобы я распростилась с мадмуазель Ториньи, которую любила больше всех. При этом не приводилось никаких доводов, кроме того, что не следует оставлять при молодых принцессах девушек, с которыми они связаны нежной дружбой.

Поддавшись убеждениям этого дурного человека, король несколько раз беседовал с моим мужем на эту тему. Муж прекрасно понимал, что, сделав это, он причинит мне большую неприятность, о чем и сказал королю. Если я любила Ториньи, то у меня на то были серьезные основания. Помимо того, что она выросла со мной и моей сестрой, королевой Испании ⁴⁸, она была очень умна. Во время заточения моего мужа в Венсеннском замке она оказывала ему всяческие услуги. Он проявил бы большую неблагодарность, если бы забыл об этом. Кроме того, он еще раньше заметил, как Ее Величество ценила эту девушку. Какое-то время король отбивался таким образом. Но наконец, когда Легаст, продолжая давить на короля, заявил, что не будет его любить, если на следующий же день он не избавит меня от Ториньи, король, к великому своему сожалению, как он мне потом сказал, вынужден был приказать мне расстаться с Ториньи. Во мне это вызвало такую горечь, что я не смогла удержаться от слез, что ясно показало ему, [96] какую неприятность он мне причинил. При этом я старалась разъяснить ему, что больше всего мне неприятно не то, что меня лишали девушки, которая с самого моего детства прилежно служила мне, и все знали, как я ее любила, а то, что ее внезапный отъезд нанесет ущерб моей репутации.

Мой муж не внял этим доводам из-за обещания, которое дал королю. Мадмуазель Ториньи уехала в тот же день к своему кузену месье Шастелас.

Я была так оскорблена этим недостойным поступком, совершенным вслед за многими другими по отношению ко мне, что, не будучи в силах преодолеть душевную боль, охватившую меня, и пренебрегая всякой осторожностью, предалась своему горю и не старалась сохранять близость с моим мужем. И в результате того что Легаст и мадам де Сов все время стремились отдалить его от меня, а я со своей стороны сама отдалялась, мы с ним больше не спали в одной комнате и не разговаривали. Вскоре после этого несколько добропорядочных приближенных моего мужа открыли ему глаза на то, каким образом его подвели к краху, стараясь поссорить с моим братом и со мной, дабы разлучить его с теми, на поддержку которых он мог рассчитывать, чтобы затем пренебречь им. Уже и король (Генрих III) стал относиться к нему с презрением. Они уговорили моего мужа поговорить с моим братом (герцогом Алансонским), жизнь которого после [97] отъезда де Бюсси не изменилась к лучшему, так как Легаст продолжал чинить ему всякие гадости. Они оба знали, что были в немилости, что при дворе правил один лишь Легаст и что если они хотели чего-либо добиться у короля, им нужно было прежде обращаться к этому фавориту. Если они просили о чем-нибудь, то получали презрительный отказ. Если же кто-либо становился их слугой, тотчас же этот человек попадал в опалу и должен был претерпевать тысячу невзгод. Видя, что в этой обстановке их ждет неминуемая гибель, они решили объединиться и покинуть королевский двор, чтобы, имея общих друзей и слуг, попросить у короля жалованье, достойное их положения. У моего брата (герцога Алансонского) до сих пор не было своих земель, и он довольствовался лишь небольшим пособием, выплачиваемым ему тогда, когда на это соглашался Легаст. Мой муж не мог пользоваться своими землями в Гиени, так как ему не разрешалось ездить ни туда, ни в другие его владения.

Когда это решение было принято, мой младший брат рассказал мне обо всем. Теперь они были вместе, и он очень хотел, чтобы я помирилась с мужем, и просил меня забыть все плохое, что было раньше. Мой муж сказал ему, что очень сожалеет обо всем и знает о коварстве наших врагов. Но он обещал любить меня и не причинять мне больше никаких неприятностей. Со своей стороны он просил меня любить его и помогать ему во всех делах в его [98] отсутствие. Они договорились, что герцог Алансонский уедет первым, спрятавшись в коляске, а через несколько дней мой муж, делая вид, что отправляется на охоту, последует за ним. При этом они оба выразили сожаление, что не могут увезти меня с собой. Однако они заверили, что своим поступком не хотят доставить мне неприятности и вскоре докажут, что в их намерения не входило вводить Францию в смуту, но их желанием было добиться условий жизни, достойных их положения, и обеспечить себе безопасность. Ибо во время всех невзгод они постоянно опасались за свою жизнь то ли потому, что они действительно находились в опасности, то ли те, кто желали краха нашей семье, постоянно держали их в тревоге, посылая им бесконечные предупреждения.

Когда наступил вечер, перед ужином, мой брат, надев новый, не знакомый никому из придворных, плащ и натянув его до самых глаз, вышел в сопровождении одного из своих слуг и, не узнанный, отправился пешком до входа в Сент-Оноре, где его поджидал Симье ⁴⁹ с коляской, которую они попросили у одной дамы. Брат сел в коляску и добрался до условленного места, находившегося в четверти лье от Парижа. Здесь он нашел лошадей и ожидавшего его слугу. Проделав путь еще в несколько лье, он добрался туда, где его ожидали двести или триста верных слуг с лошадьми.

Его отъезд был замечен лишь к девяти часам [99] вечера. Король и королева-мать спросили меня, почему он не ужинает с нами, не заболел ли он. Я ответила им, что не видела брата с пополудни. Тогда они послали слугу в его комнату посмотреть, что он делает. Слуга сообщил, что там его нет. Они приказали поискать его по всем комнатам дам, где он обыкновенно проводил время. Был обыскан весь дворец, а затем и его парки, но брата нигде не нашли. Двор встревожился. Король сердился, выходил из себя, угрожал, посылал за всеми принцами и придворными сеньорами, приказывал им сесть на лошадей и привезти брата живого или мертвого, говоря, что он сбежал, чтобы посеять смуту в государстве и ввергнуть его в войну, и что он докажет ему, какое безумие он совершил, решая напасть на такого могущественного короля, как он. Некоторые из принцев и сеньоров отказывались выполнить это поручение, объясняя королю, что все это слишком серьезно, что они хотели бы отдать свою жизнь, служа королю, как повелевал им долг, но не могли идти против брата короля, так как знали, что наступит день, когда король упрекнет их в этом. Они были убеждены, что мой брат не предпримет ничего, что могло бы не понравиться Его Величеству или повредить государству. Вероятно, он вынужден был покинуть двор из-за какой-то обиды. Они полагали, что королю следовало бы направить к нему кого-нибудь из своих приближенных, чтобы узнать о причине, вынудившей его уехать, прежде [100] чем принимать такое жесткое решение. Некоторые из придворных все-таки согласились с королем и приготовились седлать лошадей. Однако, как они ни старались, им не удалось выехать раньше, чем на рассвете; в результате они не нашли моего брата и вынуждены были вернуться, чтобы не создавать видимость подготовки к войне. Из-за отъезда брата король не стал более приветлив с моим мужем, так же, как обычно, мало обращая на него внимание. Через несколько дней мой муж, делая вид, что отправляется на охоту, тоже уехал. Я же после отъезда брата проплакала всю ночь, отчего половина моего лица опухла. Больная, с высокой температурой, я пролежала в постели несколько дней. А мой муж, то ли потому, что был занят подготовкой к отъезду, то ли потому, что, собираясь покинуть двор, хотел использовать ту малость, которая у него оставалась, чтобы насладиться обществом своей возлюбленной мадам де Сов, не нашел и минуты навестить меня. Вернулся он, как обычно, часа в два или три ночи, и, поскольку мы спали, как всегда, в двух разных постелях, я не услышала, когда он вернулся. Поднялся же он до того, как я проснулась, так как хотел успеть к пробуждению королевы-матери, где всегда была мадам де Сов. Так он и не вспомнил об обещании, которое дал моему брату, и уехал, не поговорив и не попрощавшись со мной.

Король посчитал, что я была единственной причиной этого отъезда, и обрушил на [101] меня свой гнев. Если бы королева-мать не удержала его, он совершил бы в отношении меня какую-нибудь жестокость. Но, сдерживаемый королевой и не смея сделать ничего плохого, он вдруг сказал матери, что по крайней мере нужно посадить меня под стражу, чтобы я не вздумала последовать за мужем, а также, чтобы никто не смог со мной общаться, и тем самым лишить меня возможности предупреждать беглецов о том, что происходит при королевском дворе. Королева-мать, которая всегда старалась все смягчить, ответила, что считает его решение хорошим (она была довольна, что ей удалось унять его ярость), но она хочет подготовить меня, чтобы я не считала подобное обращение с собой слишком жестоким. Она говорила мне, что эти меры будут приняты не надолго, что все на свете имеет две стороны, и если эти меры, представляя одну сторону, ужасны и печальны, то другая сторона будет более приятна и спокойна. Мать внушала мне, что изменившаяся обстановка заставит принять новое решение и тогда, весьма возможно, понадобится моя помощь. Жизнь требует осторожности в отношениях с друзьями, учила она. Не следует слишком им доверять, так как однажды дружба может вдруг оборваться и друзья станут врагами. Но и надлежит быть осторожными с врагами — когда-нибудь они могут стать друзьями. Эти рассуждения королевы-матери не позволили королю сделать со мной то, что он хотел. Однако [102] Легаст придумал, как королю выплеснуть свой гнев. Чтобы причинить мне самые жестокие страдания, которые только можно представить себе, он внезапно отправил своих людей в дом Шастеласа, где у своего кузена жила Ториньи, чтобы под покровом ночи схватить ее, привести [103] к королю, а затем утопить в ближайшей реке. Когда его люди прибыли к Шастеласу, хозяин, ничего не подозревая, впустил их в дом. Оказавшись внутри, эти наглецы безрассудно воспользовались опасным поручением короля и своей силой. Они схватили Ториньи, связали ее и закрыли в одной из комнат. Ожидая, пока отдохнут лошади, и ничего не остерегаясь, они, на французский манер, наелись до отвала, уничтожив все лучшее, что было в доме. Опытный Шастелас не огорчился этому. Он понимал, что за счет своего добра может выиграть время и задержать отъезд этих людей с его кузиной. Тот, кто выигрывает время, спасает свою жизнь, думал он, надеясь, что Бог смягчит сердце короля и тот отменит приказ и отзовет своих людей, чтобы не наносить такое жестокое оскорбление своему подданному. Шастелас не смел ничего предпринять, чтобы помешать слугам короля выполнить этот приказ, хотя у него было достаточно друзей для этого.

Но в моих бедах меня никогда не оставлял Бог — он защищал от опасностей и огорчений, которые доставляли мне враги, быстрее, чем я его об этом просила. Он подготовил неожиданную помощь, чтобы освободить Ториньи из рук этих негодяев: несколько лакеев и горничных, испугавшись злодеев, которые все крушили и ломали в доме, словно речь шла о грабеже, убежали и спрятались в четверти лье от дома. Бог направил туда людей короля Ла [104] Ферте и Авантинь ⁵⁰, с отрядом из двухсот конных они двигались навстречу армии моего брата. Среди лакеев, спрятавшихся от насильников, Ла Ферте узнал заплаканного человека, который принадлежал Шастеласу, и спросил, что случилось с ними, не причинил ли им кто-нибудь зло. Лакей ответил отрицательно, но сказал, что причина их волнения в том, что они оставили своего хозяина в крайне бедственном положении и что его кузину захватили в плен. Ла Ферте и Авантиньи сразу же приняли решение оказать добрую услугу и освободить Ториньи, благодаря Бога за то, что он предоставил им такой прекрасный случай доказать сестре короля свою любовь. Ускорив шаг, они со своим войском подошли к дому Шастеласа в тот самый момент, когда злодеи пытались посадить Ториньи на лошадь, чтобы отвезти ее к реке и утопить. Прибывшие проникли во двор со шпагами в руках и с криками: «Остановитесь, палачи! Если вы что-нибудь сделаете с ней, вы будете мертвы!» — обратили негодяев в бегство. Пленница же была охвачена радостью и ужасом одновременно. Воздав хвалу Богу за такую чудесную помощь, Шастелас приказал приготовить коляску для своей кузины, и они оба в сопровождении этих благородных людей отправились навстречу моему младшему брату. А тот был доволен, что за отсутствием меня рядом с ним находилась Ториньи, которую я очень любила. Она оставалась там, пока была опасность. С ней обращались [105] так же почтительно, как если бы она находилась при мне.

В то время, когда король отдал это жестокое распоряжение, чтобы принести Ториньи в жертву своему гневу, королева-мать, ничего о том не знавшая, зашла ко мне в комнату и застала меня за туалетом. Несмотря на то что я не совсем оправилась от своей болезни, при этом больше страдая морально, нежели физически от охватившей меня тоски, я решила в тот день выйти из своей комнаты, чтобы осведомиться, как развиваются события, тяжело переживая все, что предпринималось против моего брата и мужа. Мать сказала мне: «Дочь моя, быстрее одевайтесь, прошу вас, и не сердитесь, мне нужно вам кое-что сказать. Ведь вы благоразумны. Я убеждена, что вы не сочтете странным тот факт, что король чувствует себя оскорбленным действиями вашего младшего брата и вашего мужа и что, зная, что вы с ними дружны, он думает, что вы в курсе их отъезда. Он решил обращаться с вами как с заложницей. Он знает, как ваш муж любит вас, и поэтому лучшего залога, чем вы, он не может получить. Вот почему он приказал поставить стражу у вашей комнаты, чтобы вы не смогли выйти из нее. Советники короля подсказали ему, что если вы останетесь на свободе среди нас, то будете в курсе всего, что говорится о вашем брате и вашем муже, и станете предупреждать их обо всем. Прошу вас, не отчаивайтесь: даст Бог, это продлится [106] недолго. Не сердитесь на меня за то, что я не смогу часто вас навещать, ибо я опасаюсь вызвать у короля подозрения. Но будьте уверены, я не позволю с вами плохо обращаться и сделаю все, что в моих силах, чтобы помирить ваших братьев». Выслушав это, я дала ей понять, насколько оскорблена подобными недостойными действиями, и признала, что мой брат всегда сообщал мне о всех своих неприятностях. Но что касается моего мужа, то с тех пор как он лишил меня Ториньи, мы с ним даже не разговаривали и во время болезни он ни разу не навестил меня и не попрощался перед отъездом. Королева-мать возразила: «Все это маленькие семейные ссоры, но все знают, что ему легко завоевать ваше сердце с помощью нежных писем и что, если он призовет вас к себе, вы поедете к нему. А этого-то король, мой сын, как раз и не хочет».

Она ушла, а я осталась на несколько месяцев взаперти, и никто, даже ближайшие друзья, не посмел прийти ко мне, боясь впасть в немилость. При королевском дворе вы, если в опале, всегда будете одиноки, если же процветаете и в фаворе — всегда окружены толпой придворных. Преследование — это испытание для настоящих друзей. Только истинные и преданные друзья остаются с вами, когда вы становитесь объектом травли. Один лишь славный Грийон ⁵¹, презирая все запреты и опасность впасть в немилость, пять или шесть раз навещал меня, вызвав такое удивление и [107] такой страх у церберов, приставленных ко мне, что они ни разу не посмели остановить его перед дверями моей комнаты.

Во время моего заключения мой муж находился в своих владениях со слугами и друзьями. Все они убеждали его в неправоте, когда он уехал, не попрощавшись со мной. Они говорили, что я достаточно благоразумна и могла хорошо представлять его интересы при дворе и что ему следовало бы завоевать меня, и что когда страсти утихнут и я смогу приехать к нему, из моей дружбы и моего присутствия он мог бы извлечь большую пользу. Убедить его во всем этом было легко, так как его Цирцея, мадам де Сов, была далеко. В отсутствие мадам все ее прелести теряли силу (что вернуло ему разум, и он отчетливо понял все проделки наших врагов, и раздор между нами, который они организовали, вредил ему не меньше, чем мне). Он послал мне очень искреннее письмо, в котором просил забыть все, что было между нами плохого, и просил верить в его любовь, которую сумеет мне доказать. Он просил также держать его в курсе всех дел, которые касались как меня, так и герцога Алансонского, так как они находились далеко друг от друга, хотя и были духовно объединены одной целью; мой брат был в Шампани, а мой муж — в Гиени. Я получила это письмо, еще будучи пленницей. Оно принесло мне утешение и облегчение. С тех пор в силу необходимости, делавшей меня [108] изобретательной, я находила любые возможности, чтобы часто отправлять ему письма (хотя стражникам было приказано не позволять мне писать).

Через несколько дней после моего ареста брат узнал о моем заточении и настолько огорчился, что если бы его сердце не было полно любви к отечеству, он начал бы такую жестокую войну (а он мог бы это сделать, имея прекрасную армию), что народ вынужден был бы принять на себя все тяготы этой войны по вине своего принца. Но сдерживаемый естественным чувством любви к своей стране, он написал королеве-матери, что если со мной будут так обращаться, то он дойдет до отчаяния. Она, испугавшись, что угроза войны может стать реальностью и ей не удастся ее предотвратить, убедила короля в опасности военных действий, которые могли начаться против него. Гнев его стих, когда он внял ее доводам и осознал опасность, которой мог подвергнуться, если бы против него начались военные действия в Гиени, Дофине, Лангедоке, Пуату, а также со стороны Генриха Наваррского и гугенотов, которые занимали выгодные позиции, и со стороны герцога Алансонского в Шампани, имевшего большую армию, состоявшую из самых храбрых дворян Франции. Сам же он (Генрих III) после отъезда моего брата не мог ни приказами, ни мольбами, ни угрозами заставить своих людей сесть на лошадей и выступить против герцога Алансонского, [109] так как все сеньоры и принцы Франции опасались, и не без основания, оказаться между двух огней. Взвесив все это, король прислушался к доводам королевы-матери и не меньше, чем она, желая мира, попросил ее помочь ему найти способ избежать войны. Она сразу же решила отправиться к моему брату в Шампань и сказала королю, что совершенно необходимо взять с собой и меня. Но король не пожелал с этим согласиться, считая, что я хорошо ему служила в качестве заложницы. Мать отправилась одна, ничего мне об этом не сказав. Мой младший брат, встретив ее и увидев, что меня с ней нет, выразил свое неудовольствие, напомнив о плохом обращении и о пакостях, которые ему устраивали при дворе, присовокупив к этому оскорбление, нанесенное и мне, когда я стала пленницей, а также жестокость, которую, чтобы досадить мне, хотели сотворить над Ториньи. Затем он сказал, что не может быть и речи о мирных переговорах, пока не будет устранено то зло, которое совершено по отношению ко мне, и пока он не увидит меня довольной и свободной,

Королева-мать, получив такой ответ, сообщила обо всем королю. В интересах мира необходимо было снова вернуться к переговорам с герцогом Алансонским, но поездка королевы-матери была бы бесполезной и даже имела бы отрицательный результат без меня. Однако предварительно необходимо было, чтобы я простила короля за оскорбление, которое он [110]нанес мне, сделав меня пленницей, так как в противном случае от меня было бы больше вреда, нежели пользы. Вызывало опасение и мое возможное желание поехать к мужу. Надо было убрать стражу и найти средство заставить меня забыть об оскорблении, которому я подверглась. Король нашел все эти доводы королевы-матери разумными и, как и она, радовался возможности выйти из затруднительного положения. Королева-мать сразу же послала за мной и сказала, что приняла все меры, чтобы установить мир на благо государства. Она знала, что мы с братом всегда желали мира и устранения тирании Легаста и других злодеев, которые оказывали давление на короля. Способствуя заключению доброго согласия между королем и моим младшим братом герцогом Алансонским, я освободила бы ее от жуткой неприятности, которая висела над ней, так как она не могла, не испытывая смертельного оскорбления, перенести известие о побеге кого-либо из своих сыновей. Она умоляла меня, чтобы унижение, которому я подверглась, не вызвало во мне желания мстить: ведь необходимо было установить мирные отношения. Королева-мать добавила, что король опечален, она даже видела, как он плакал. И она уверяла, что он сделает все, чтобы я была довольна и забыла прошлое. Я ответила королеве-матери, что никогда не предпочитала личное счастье благу своих братьев и государства и что готова принести себя в жертву ради [111] их покоя, потому что ничего так не желаю, как доброго мира, которому буду способствовать всеми своими силами.

При этих словах в кабинет вошел король. Он стал говорить много хороших слов, пытаясь умилостивить меня и призвать к дружбе. Он видел, что ни мои слова, ни манера держаться не выражали никакой обиды от нанесенного мне оскорбления. Относясь с презрением к проделкам брата и совсем не думая о мести, я проводила все время своего пленения за чтением, которое стало доставлять мне большое удовольствие. Будучи обязанной этим не своему положению, а скорее Божественному Провидению, я с тех пор получала от чтения поддержку и облегчение в страданиях, уготованных мне судьбой. Это был также путь к благочестию, ибо при чтении «Илиады» и «Одиссеи»,— прекрасных книг природы о чудесах ее создателя — моя душа приблизилась к высшей ступеньке той лестницы, на которой находится Бог. Восхищенная, она обращается к обожанию чудесного света и великолепия этой непостижимой сущности и, ни в чем другом не находя удовольствия, совершает полный круг, следуя кругу Гомера и его энциклопедии, которая, исходя от Бога, возвращается к Богу же, как к началу и цели всего в мире, И грусть, вопреки радости, уносит мысли о наших действиях, пробуждает душу, и она, душа, собирая все свои силы, отбрасывает зло и стремится к добру, еще и еще раз раздумывает, как [112] найти это высшее благо, в котором она могла бы обрести спокойствие — необходимое условие для познания и любви к Богу. Во время моего первого заточения я достигла этих двух благ — уединения и спокойствия, получая удовольствие от чтения и предаваясь набожности, чего у меня никогда не было в условиях суеты и великолепия моей благополучной судьбы.

Король, как я уже заметила, не видя во мне никаких признаков неудовольствия, сказал мне, что королева-мать отправляется к моему брату в Шампань, чтобы провести там мирные переговоры, и просил меня сопровождать ее и оказать всяческую поддержку. Он знал, что мой брат доверял мне больше, чем кому бы то ни было. Король заверил меня, что, если все сложится хорошо, он воздаст мне большие почести и будет мне очень обязан. Я обещала сделать все, что в моих силах, ибо знала, что поступить так, чтобы он был доволен, значило действовать во благо брата и государства. Королева-мать, взяв меня с собой, отправилась в Сане. Переговоры должны были состояться в доме одного дворянина, недалеко от Санса. На следующий же день мы поехали к месту встречи. Мой брат уже прибыл туда в сопровождении части своего войска, главных принцев и сеньоров (католиков и гугенотов), находившихся при армии. Среди них были герцог Казимир и полковник Пу, которые привели с собой 600 наемников. Это была помощь со стороны моего мужа. В течение нескольких [113] дней обсуждались условия мира. При этом возникли споры по некоторым вопросам, особенно касавшимся религии, по которым гугенотам было дано преимущество, что раньше не предусматривалось. Королева-мать заставила брата в интересах мира отправить наемников по домам, хотя тот никак не хотел: будучи ревностным католиком, он иногда прибегал в случае необходимости к помощи гугенотов.

Во время переговоров моему младшему брату были предоставлены земли в соответствии с его положением; он хотел также, чтобы и я получила свою долю земель. Месье де Бове, который был делегирован от его партии, очень настаивал на этом. Однако королева-мать попросила меня отказаться, заверяя, что я получу от короля все, что попрошу. Это побудило меня уговорить собравшихся не включать меня в раздел земель, так как я предпочитала иметь то, что король и королева-мать захотят мне предоставить, полагая, что так надежнее. Когда мир был заключен и даны взаимные заверения и королева-мать собралась уезжать, я получила письмо от мужа. Он писал, что очень хочет видеть меня и надеется, что как только мирный договор будет заключен, я получу разрешение поехать к нему. Я стала умолять королеву-мать отпустить меня. Она не соглашалась на это и всеми способами старалась отговорить меня от этой мысли, напоминая, как после Варфоломеевской ночи я ослушалась ее совета и не рассталась с мужем, и тогда она [114] похвалила меня за это, ибо вскоре наваррец стал католиком. Но сейчас, когда он отошел от католической религии, она не может мне позволить поехать к нему. Но так как я очень настаивала и умоляла ее, она со слезами на глазах сказала, что, если я не вернусь к ней, для нее это будет катастрофой: король подумает, что она заставила меня уехать к мужу, между тем как обещала привезти меня назад. Королева-мать сказала, что я должна оставаться при дворе до возвращения моего младшего брата. Только когда он вернется, меня отпустит.

Мы вернулись в Париж, где нас радостно встретил король, довольный заключенным миром. Однако он отрицательно отнесся к тем преимуществам, которые получили гугеноты по условиям мира, и начал искать предлог, чтобы возобновить войну с гугенотами, как только герцог Алансонский прибудет ко двору. Король не хотел предоставлять гугенотам возможность воспользоваться тем, что в силу обстоятельств им было пожаловано только лишь потому, чтобы заставить моего брата вернуться. Брат же пробыл в Шампани около двух месяцев, так как ему необходимо было отпустить наемников и оставшуюся часть своей армии. Затем он вернулся в Париж со своей свитой. Король принял его с почестями, всем своим видом выражая радость, и приказал подать обильное угощение. При этом присутствовал и Бюсси - Легаст к тому времени [115] был уже мертв, десница Божья покарала его (он был убит, тело же его, напичканное всякими мерзостями, выброшено, а душой завладели демоны, которым он служил своим колдовством и злодейскими поступками). Так мир освободился от этого гения ненависти и раздора. Теперь короля занимала лишь одна мысль — одолеть гугенотов. Потому он решил воспользоваться возвращением моего брата, стремясь поссорить его с гугенотами, но в то же время боясь, как бы я не уехала к мужу. Лицемеря, король обращался с нами (с моим братом и со мной) ласково, устраивал нам пиршества, дабы удержать при дворе. В те дни в Париж приехал месье де Дюрас, посланный моим мужем. Я же все время настойчиво просила короля отпустить меня к мужу, и он, видя, что уже невозможно отказать мне в просьбе, сказал (представляя все так, как будто проявляет ко мне истинную дружбу и стремится удержать при дворе как можно дольше только потому, что я была его украшением), что хочет сам проводить меня до Пуатье, и отправил назад месье де Дюраса, объяснив ему свое намерение.

Однако вопреки своему обещанию король медлил с моей отправкой. У него уже все было готово к началу войны, и он предупредил об этом гугенотов, следовательно, и моего мужа. Чтобы найти предлог для военных действий, распустили слух, что будто католики недовольны выгодными условиями, предоставленными [116] гугенотам при заключении мирного договора в Сансе. Эти слухи распространялись так быстро, что католики начали объединяться при дворе, по провинциям и городам, вовлекая в свои союзы все новых единомышленников и поднимая большой шум. В тайне от короля они хотели избрать своими предводителями Гизов. Только об этом и шли разговоры от Парижа до самого Блуа, где король созвал Генеральные штаты ⁵². В день их открытия он позвал в свой кабинет брата вместе с королевой-матерью и некоторыми членами своего совета и объяснил им, какое значение имела для государства и его авторитета лига, организованная католиками, даже если они решили избрать себе в качестве предводителей Гизов. Король заявил, что предпочитает видеть в этой роли себя и младшего брата. Он также сказал, что у католиков есть основания обижаться на него и что его долг - защитить их от гугенотов. Затем он стал умолять брата, обращаясь к нему как к сыну Франции и доброму католику, помочь ему и советом и делом, ибо речь идет о королевском авторитете и престиже католической религии. При этом он добавил, что, дабы не дать хода действиям этой опасной лиги, он посчитал своим долгом стать во главе ее, демонстрируя тем самым свою приверженность католической религии и препятствуя избранию другого предводителя. Король полагал, что акт об образовании такой лиги подпишет не только он, но и его [117] брат и все принцы, а также сеньоры, губернаторы и другие официальные лица его королевства. Младший брат герцог Алансонский не мог отказать Его Величеству в услуге, целью которой было сохранение католической религии. Король же, убедившись, что брат поможет ему (на что он и рассчитывал), искусно воспользовался этим. Он сразу же приказал принести список членов лиги, первым, как ее предводитель, подписал его и затем попросил подписать эту бумагу брата и всех присутствующих.

На следующий день открылись Генеральные штаты. Король принял во внимание предупреждение епископов Лиона, Амбрена и Вены и других прелатов, находившихся при дворе, о том, что после того, как король присягнул при коронации, всякая другая клятва, данная им еретикам, не имеет силы. Поэтому клятва, которую он дал при коронации, освобождала его от всяких обещаний гугенотам. Сообщив это при открытии Генеральных штатов и объявив войну гугенотам, он отправил к ним своего поверенного Жениссака, который уже несколько дней находился при дворе по поручению моего мужа и который должен был ускорить мой отъезд. При этом король, угрожая ему, сказал, что выдавал свою сестру замуж за католика, а не за гугенота, и просил передать наваррцу, что если тот хочет, чтобы [118] я осталась его женой, он должен перейти в католичество.

Шли приготовления к войне, о ней только и говорили при дворе. Чтобы еще сильнее поссорить моего брата с гугенотами, король ставит его во главе одной из своих армий. Ко мне пришел поверенный мужа с жалобой на грубое обращение с ним короля. Я немедленно отправилась в кабинет королевы-матери, где находился и король, чтобы пожаловаться на то, что меня обманывают, задерживая мой отъезд к мужу. Я напомнила, что вышла замуж не по своей воле — таково было желание короля Карла, моего брата, королевы-матери и его, нашего теперешнего короля. И сказала, что поскольку я вышла замуж за Генриха Наваррского, то они не могут помешать мне разделить его судьбу. Я даже угрожала, заявив, что если они помешают мне это сделать, то я убегу и тем или иным способом уеду к мужу, даже рискуя своей жизнью. На что король ответил: «Сестра, сейчас не время докучать мне вашим отъездом. Да, это так. Я специально оттягивал ваш отъезд, чтобы в конечном итоге не дать вам на него разрешения, ибо с тех пор, как король Наварры стал гугенотом, поездка к нему мне представляется невозможной. Все, что мы с королевой-матерью делаем, — все это для вашего же блага. Я хочу начать войну с гугенотами и искоренить эту презренную религию, которая принесла нам столько горя. Вы моя сестра и католичка, [119] поэтому не может быть и речи о том, чтобы вы оказались в руках гугенотов как заложница. И кто знает, но возможно, чтобы причинить мне непоправимое горе, они захотят отнять у вас жизнь и тем самым отомстить за то зло, которое я собираюсь им сотворить. Нет, нет, вы не поедете к нему! Если же вы попытаетесь убежать, как вы говорите, то вы создадите такую ситуацию, в которой и я, и ваша мать, мы станем вашими врагами и дадим вам почувствовать наше недружелюбие как только сможем. Тем самым вы усугубите положение вашего мужа, а не поможете ему».

Выслушав это, я ушла, чувствуя себя совершенно несчастной, и решила последовать совету придворных, моих друзей и подруг. Они считали, что мне не подобало оставаться при дворе, так враждебно настроенном против моего мужа. Они посоветовали мне, пока будут длиться военные действия, побыть где-нибудь вне двора и даже, что выглядело весьма достойно, найти какой-нибудь предлог покинуть королевство — отправиться на богомолье или же посетить кого-нибудь из своих родственников. Принцесса де Ла Рош-сюр-Йон, которая была на этом совете, высказалась за мой отъезд на лечебные воды в Спа. Мой брат привел на совет Мондусе — посланника короля во Фландрии. Он только что вернулся оттуда и рассказал королю, как страдали фламандцы от того, что король Испании узурпировал власть во Фландрии и господствовал там вместо короля [120] Франции, что в душе они оставались французами и что все с нетерпением ожидали его. Но видя, что король не обратил никакого внимания на это сообщение и что в голове у него только гугеноты, которым он хотел выразить свое недовольство за помощь герцогу Алансонскому, Мондусе больше ничего ему не сказал, а обратился к моему брату, который по своей природе был настоящим Пирр усом ⁵³, рожденным участвовать только в великих, и рискованных делах. Брат сразу же загорелся желанием совершить эту операцию, она ему нравилась, тем более что он не усматривал в ней ничего несправедливого, кроме желания присоединить к Франции то, что было узурпировано королем Испании ⁵⁴. Мондусе перешел на службу к герцогу Алансонскому, который принял решение отправить его во Фландрию якобы в качестве сопровождающего принцессу де Ла Рош-сюр-Йон, которая уезжала на воды в Спа. Видя, что все придворные искали какой-нибудь предлог для меня, чтобы я на время войны могла покинуть Францию (одни говорили, что надо поехать в Савойю, другие — в Лотарингию, третьи — в Сен-Клод, а иные, что надо посетить собор святой Богоматери в Лоретт), Мондусе сказал тихонько моему брату герцогу Алансонскому: «Месье, если бы королева Наваррская могла придумать какую-нибудь болезнь, которую можно полечить на водах в Спа, куда отправляется принцесса де Ла Рош-сюр-Йон, это было бы очень кстати [121] для вашей операции во Фландрии». Брат одобрил эту идею и обрадовался своей выдумке так, что воскликнул: «О королева! Нет лучшего предлога, вы несомненно должны поехать на воды в Спа, куда отправляется принцесса де Ла Рош-сюр-Йон. Не так давно я видел у вас на руке рожистое воспаление. Надо сказать, что врачи давно уже предписали вам эти воды, но погода была неподходящей, а сейчас наступил благоприятный сезон. Пойдите к королю и добейтесь от него разрешения на эту поездку».

Герцог Алансонский не все сказал, что было у него на уме, в присутствии этой компании, в которой находился месье Карл II, кардинал Бурбон, сторонник Гиза и испанского короля, он боялся выдать себя. Я же сразу поняла, что он имел в виду планы относительно Фландрии, о чем нам обоим незадолго до того говорил Мондусе. Все собравшиеся поддержали предложение моего брата, а принцесса де Ла Рош-сюр-Йон, очень меня любившая, была несказанно рада и пообещала сопровождать меня в поездке и вместе со мной пойти к королеве, чтобы поддержать меня в разговоре с ней. На следующий день я пошла к королеве-матери и рассказала ей, насколько мне неприятно и горестно, что мой муж воюет с королем Франции, а я нахожусь так далеко от него, между тем как во время этой войны мне не следует оставаться при дворе. В противном случае мне не избежать одной из двух бед: либо [122] мой муж подумает, что мне так нравится, и тогда я не смогу быть ему полезной, как того требует долг, либо король Франции начнет подозревать меня в том, что я рассказываю обо всем происходящем своему мужу. И то и другое было бы для меня настоящим бедствием. Я стала умолять королеву-мать подумать и согласиться с тем, что лучше всего для меня покинуть двор. Врачи неоднократно рекомендовали мне лечебные воды Спа по причине рожистого воспаления на руке - болезни, которой я подвержена. Сезон как раз благоприятен для этой цели. Мне казалось, что если она одобрит мое намерение, то путешествие будет весьма своевременным. Тогда я смогла бы покинуть не только двор, но и вообще Францию, тем самым доказывая мужу, что я не могу быть с ним по причине недоверия короля и не могу находиться там, где против него ведут войну. Я высказала надежду, что со временем королева-мать с присущей ей осторожностью все устроит так, что мой муж заключит мир с королем Франции и между ними установятся хорошие отношения. Я же буду ждать эту добрую весть, чтобы затем, получив у нее и у короля разрешение, поехать к мужу. В моем путешествии в Спа, добавила я, меня любезно согласилась сопровождать принцесса де Ла Рош-сюр-Йон. Королева-мать одобрила мое намерение и сказала, что чувствует большое облегчение оттого, что я последовала совету своих друзей. И добавила, что плохой совет, который [123] дали королю епископы,— не выполнять своих обещаний и расторгнуть все договоры, которые она заключила от его имени,— доставил ей немало огорчений. Она видела, как король удалял из королевского совета самых лучших, самых способных и самых верных своих подданных. Но вместе с тем то, что я сказала, произвело на мать сильное впечатление, а именно, что, оставаясь при дворе, я не могла избежать одной из двух бед: либо моему мужу это не понравится, и он станет ко мне плохо относиться, либо король Франции начнет меня подозревать в том, что я обо всем предупреждаю своего мужа. Королева-мать пообещала убедить короля в необходимости этого путешествия, что она и сделала. После этого со мной беседовал король, не проявляя ни малейшего гнева, довольный, что ему не пришлось меня долго уговаривать не уезжать к мужу, которого он ненавидел как никого на свете. Он приказал отправить послание дону Хуану Австрийскому, который был представителем короля Испании во Фландрии, прося его выдать мне необходимый пропуск для свободного проезда в страну, находящуюся под его властью. Это было необходимо для проезда по Фландрии до города Спа, находившегося на землях епископства Льежского.

Приняв это решение, мы все расстались через несколько дней. В оставшееся до отъезда время герцог Алансонский дал мне подробные инструкции, что я должна сделать для [124] осуществления его планов во Фландрии. Король и королева-мать отправились в Пуатье, чтобы быть ближе к армии месье Генриха Майен-нского ⁵⁵, которая осаждала Бруаж. Оттуда армия должна была двинуться в Гасконь и начать войну против Генрика Наваррского. Мой брат отправлялся во главе другой армии штурмовать Иссуар и соседние города, которые он и взял тогда. Я же поехала во Фландрию в сопровождении принцессы де Л а Рош-сюр-Йон, мадам де Турнон, моей первой фрейлины, мадам де Муи де Пикарди, герцогини Миланской, мадмуазель д'Арти, мадмуазель де Турнон и семи или восьми других фрейлин. Среди мужчин были кардинал де Ленонкур, епископ де Лангр, месье де Муи, сеньор де Пикарди (шурин графа Шалиньи, брата королевы Луизы), мой главный квартирмейстер, мои первые оруженосцы и другие придворные. Вся эта компания так понравилась иностранцам, что они высказали в адрес Франции немало лестных слов.

Во время путешествия я передвигалась на паланкине, задрапированном испанским алым бархатом с золотым шитьем и тафтой; на драпировке повсюду можно было рассмотреть разные эмблемы (их было 400) со словами на испанском и итальянском языках. За моим паланкином следовали паланкины принцессы де Ла Рош-сюр-Йон и мадам де Турнон, моей [125] первой фрейлины; десять девушек ехали верхом со своими гувернантками, а в шести возках — наши остальные фрейлины. Я проехала через Пикардию, города которой по указу короля устраивали в мою честь приемы, на которые без королевского веления я вряд ли могла рассчитывать.

Когда мы прибыли в форт Кастеле (в трех лье от границы суверенной страны Кам-брези), епископ города Камбре, признавший короля Испании в качестве протектора, послал ко мне дворянина. Епископ хотел знать, в какое время я прибуду, чтобы встретить меня перед въездом в его земли. Здесь я увидела доверенного от епископа в сопровождении большой компании, все члены которой по своей внешности и одежде были настоящими фламандцами, типичными для этой местности. Епископ из рода Берлетонов, одного из главных во Фландрии, в душе был испанцем и доказал это, встав на сторону дона Хуана Австрийского.

Епископ не удостоил меня особых почестей при встрече, тем не менее имели место испанские церемонии. Город Камбре, хотя и не был построен так добротно, как города Франции, я нашла очень приятным: его улицы и площади пропорциональны, а церкви, являющиеся украшением всех городов Фландрии, просторны и красивы. Наибольшего внимания и уважения в этом городе заслуживает цитадель, одна из самых прекрасных и завершенных [126] в христианском мире. Уже находясь под властью моего брата герцога Алансонского, она успешно противостояла испанцам. В то время начальником ее был весьма достойный человек по имени д'Энси, сын графа Фрезена. По своему внешнему облику, манерам и всем качествам, которые свойственны настоящему рыцарю, он ни в чем не уступал нашим лучшим придворным. Я заметила, что он был самый видный из своих подчиненных. В нем не было ничего от неотесанности, которая так свойственна фламандцам.

Епископ устроил нам пиршество, а после — бал, на который пригласил всех дам города. На этом балу не было месье д'Энси, — в соответствии с испанским этикетом он удалился сразу же после ужина. Однако, чтобы поговорить со мной, он все-таки ненадолго пришел на бал, оставив свое войско. Затем он захотел, угостить меня вареньем, что было достаточно неосторожно с его стороны. По своему горькому опыту я слишком хорошо знала, как надо себя вести, чтобы удержать под своим началом крепость.

Мысль о моем брате герцоге Алансонском, которого я очень любила, не покидала меня, и я помнила о его поручении. Мне представился прекрасный случай оказать ему добрую услугу — помочь в осуществлении его фландрских планов, и я не упустила его. Ведь город Камбре и его крепость занимают ключевые позиции в этой стране. Я употребила [127] всю силу своего ума, которым Господь наделил меня, чтобы склонить месье д'Энси на сторону Франции и в особенности на сторону брата. С Божьей помощью мне удалось это. Получая удовольствие от бесед со мной, он старался видеться со мной так часто, как только мог, и решил сопровождать меня в поездках по Фландрии. Он попросил у своего хозяина отпуск, чтобы проводить меня до Намюра, где меня ожидал дон Хуан Австрийский: ему очень хотелось присутствовать при торжественной встрече. Однако этот фламандец с испанскими чертами характера не был уведомлен о д'Энси и не позволил ему присутствовать там. Во время путешествия, которое длилось десять или двенадцать дней, д'Энси часто со мной беседовал, не скрывая, что в душе он француз и что он не может дождаться того часа, когда его хозяином и сеньором станет такой славный принц, как мой брат. Он с презрением относился к своему епископу, в подчинении которого находился и который, хотя и являлся его господином, был простым, как и он, дворянином, а по своим личным качествам гораздо ниже его.

Покинув Камбре, я отправилась в город Валансьен, находившийся на земле Фландрии, чтобы там переночевать. При выезде из Камбрези меня встретили месье граф де Лален ⁵⁶, месье де Монтиньи, его брат и около трехсот других сеньоров. Мы прибыли в Валансьен — город, который уступал Камбре по степени [128] укрепленности, но не по красоте своих площадей и церквей. Фонтаны и городские часы, сделанные с искусством, свойственным немцам, изумляли французов, которые не привыкли видеть часы, бой которых сопровождался еще и музыкой и пением и которые были украшены фигурками наподобие тех, которые красовались на маленьком замке в Сен-Жерменском предместье и привлекали толпу зевак, приходивших поглазеть на чудо. Месье граф де Дален, который был правителем этого города, дал роскошный обед для сопровождавших меня сеньоров, поручив Монсу ухаживать за дамами. Его жена, невестка, мадам д'Орек и все самые достойные и галантные дамы края прибыли на прием, устроенный на следующий день в мою честь. Граф считал себя родственником моего мужа. Он пользовался большим уважением в своем крае и слыл богатым. Испанское господство всегда было для него несносным, а после смерти графа д'Эгмона, который приходился ему близким родственником, он чувствовал себя особенно оскорбленным и, несмотря на то, что осуществлял свое правление, не являясь ни членом лиги принца Оранского ⁵⁷, ни членом партии гугенотов, будучи ревностным католиком, не хотел видеть дона Хуана и не допускал в свое правительство никого из испанцев. Дон Хуан со своей стороны никогда не принуждал его к этому, опасаясь, как бы лига католиков Фландрии не присоединилась к лиге принца [129] Оранского и к лиге гугенотов, предвидя, что это причинило бы ему столько же неприятностей, сколько их было у короля Испании.

Граф де Дален постоянно выражал удовольствие по поводу моего визита в его город. Мне казалось, что даже если бы сам суверен был там, граф не принял бы его с такими почестями, такой доброжелательностью и симпатией. По прибытии в Монс я была размещена в доме графа де Далена, при дворе которого меня встретили его жена, графиня де Дален, и около ста местных дам. Они устроили мне неофициальный прием, как если бы я была не иностранная принцесса, а их собственная, с той непринужденностью и жизнерадостностью, которые так свойственны местным женщинам. Графиня де Дален, помимо этих качеств, обладала еще и большим умом, не говоря о прекрасной внешности и изысканных манерах, в чем она очень походила на вашу кузину ⁵⁸. Это придало мне уверенность, что нетрудно будет подружиться с ней, что было бы полезным для осуществления намерений моего брата, ибо эта добропорядочная женщина имела власть над своим мужем. Проведя весь день в беседах с дамами, я особенно сблизилась с графиней де Дален: мы стали друзьями.

Когда пришло время ужина, мы отправились на пиршество, а затем на бал: пока я была [130] в Монсе, граф де Лален постоянно устраивал эти танцевальные вечера. Мое пребывание в Монсе продолжалось дольше, чем я рассчитывала. Графиня де Лален уговорила меня провести с ними целую неделю, чего я не хотела, опасаясь причинить им неудобства. Я не могла убедить ни ее, ни ее мужа. Они отпустили меня только через восемь дней. Живя в такой непринужденной обстановке, я часто допоздна беседовала с графиней в моей спальне. Она оставалась бы у меня и дольше, если бы не одно обстоятельство: она делала то, чего не делали женщины высокого положения и что свидетельствовало о ее большой доброте. Она сама кормила своего маленького сына.

На следующий день мы сидели с ней рядом за праздничным столом, который в этой стране является местом, где люди общаются с наибольшей откровенностью (чего не скажешь обо мне, ибо я только и думала, как помочь брату осуществить его планы). Графиня вся была в драгоценностях. На ней было платье с дорогой вышивкой и накидка на испанский манер из черной с золотом ткани. Низ платья украшало шитье из золотой и серебряной нитей. Поверх платья был одет длинный жилет из серебряной ткани с золотым шитьем и с огромными бриллиантовыми пуговицами (одежда, приспособленная для кормления). Прямо к столу ей принесли малыша, завернутого тоже в богатые ткани, и дали покормить его. Она положила его на стол между [131] нами, свободно расстегнула пуговицы и дала грудь ребенку. Такая непринужденность могла бы рассматриваться как неучтивость по отношению к окружающим. Но она все это проделала так же грациозно и естественно, как всегда держалась. И это ее поведение было воспринято одобрительно.

Когда столы были убраны, в той же зале, большой и красивой, начался бал. Мы сидели с графиней рядом, и я сказала, что никогда еще не получала такого удовольствия, как от общения с ней, и что я даже согласилась бы никогда не получать его вовсе по той причине, что расстаюсь с ней и понимаю, что судьба навсегда лишает нас возможности видеться. Самым большим несчастьем я считала то, что небу было угодно, чтобы обе мы родились не в одной стране. Все это я говорила, чтобы подвести ее к обсуждениям, которые могли бы способствовать намерениям моего брата. Она ответила: «Эта страна раньше принадлежала Франции, и именно поэтому все судебные процессы до сих пор ведутся на французском языке. Эта естественная симпатия к Франции осталась у большинства из нас. С той минуты, как я имела честь познакомиться с вами, я ни о чем другом не мечтаю, как о воссоединении с Францией. Раньше эта страна была в добрых отношениях с австрийским домом, однако это чувство исчезло после смерти графа д'Эгмона, месье де Орна, месье де Монтиньи и других сеньоров. Они были нашими родственниками [132] и принадлежали к дворянству этой страны. Господство испанцев нам омерзительно и ничего более мы так не желаем, как освободиться от их тирании. Однако мы не знаем, как поступить, так как эту страну раздирают религиозные различия. Если бы мы были едины, мы сразу бы сбросили испанское иго, но эти различия нас очень ослабляют. Да будет угодно Богу, чтобы король Франции, ваш брат, вновь захотел завоевать эту страну, которая уже давно принадлежит ему».

Все это она сказала мне внезапно, без всякой подготовки, однако преднамеренно, чтобы через меня получить со стороны Франции какую-нибудь помощь для своей страны. Видя, что мне предоставлена возможность, я ответила ей: «Французский король, мой брат, не расположен вести войну за пределами Франции, ибо имеет в своей стране партию гугенотов, которая так сильна, что лишает его возможности предпринять что-либо за рубежом. Но мой брат герцог Алансонский, который ни в чем — ни в осторожности, ни в доброте — не уступает королям — моему отцу и братьям, хорошо бы справился с этим, и у него не меньше, чем у короля Франции, средств помочь вам. Он воспитан как военный человек и считается одним из лучших капитанов. Как раз сейчас он командует армией короля и ведет войну с гугенотами; с тех пор как я уехала, он взял у них хорошо укрепленный Иссуар и несколько других городов. Вы не сможете назвать [133] ни одного другого принца, помощь которого вам была бы так полезна, тем более что мы с вами соседи и он обладает таким большим влиянием во Франции. В его распоряжении люди, деньги и все, что необходимо для военных действий. И если граф де Дален попросит его об этой доброй услуге, вы можете быть уверены, что он примет участие в судьбе Фландрии, как того захочет ваш муж. Мой брат по природе мягкий человек, ему чужда неблагодарность, и он всегда рад оказать услуги, которые будут правильно оценены. Он предпочитает и ценит порядочных и умных людей, вот почему за ним идет цвет Франции. Я полагаю, что вскоре во Франции будет заключен мирный договор с гугенотами, думаю, что это произойдет по моему возвращению. Если месье граф, ваш муж, того же мнения по этому вопросу и у него те же намерения, пусть даст мне знать об этом, если хочет, чтобы я подготовила к этому брата. Я убеждена, что ваша страна и ваш дом, в частности, будут счастливы. Если мой брат сумеет закрепиться здесь, вы можете рассчитывать на то, что мы с вами будем часто видеться, так как никогда еще не было такой совершенной дружбы между братом и сестрой, как дружба между моим братом и мной».

Она была очень обрадована этому признанию и сказала, что не случайно повела со мной такую беседу. Видя, что я оказала ей такую честь и сблизилась с ней, она решила не [134] отпускать меня до тех пор, пока не расскажет о трагедии Фландрии и не попросит помощи у Франции, дабы фламандцы смогли освободиться от угрозы постоянной войны, которая их угнетала, и от испанской тирании. Она попросила у меня разрешения довести до мужа содержание всех наших бесед и пожелала вместе с ним завтра поговорить со мной. Я дала согласие. Вторую половину дня мы провели за разговорами, которые, по моему мнению, были направлены на осуществление этого плана, и я видела, как счастлива была графиня.

Когда бал закончился, мы направились к канониссам ⁵⁹ церкви святого Водрюда послушать вечернюю молитву. Церковь святого Водрюда принадлежала религиозному ордену, в котором находили приют девушки из благородный семейств, чего у нас во Франции нет. В монастырь они попадали совсем маленькими и оставались там вплоть до замужества. Жили не в общих дортуарах, а в отдельных домах, каждая в своей келье, как каноники ⁶⁰. В каждом доме размещалось по три, четыре или пять девушек и одна старая канонисса. Среди старших канонисс были такие, которые, как и настоятельница монастыря, не выходили замуж. Монашескую одежду они носили только по утрам, когда шли в церковь, и во [135] второй половине дня, во время вечерней службы. Когда служба заканчивалась, они переодевались в обычные одежды и, как все девушки на выданье, свободно ходили на званые обеды и балы. Во время моего пребывания во Фландрии они каждый день приходили на пиры и танцевали, как все.

Графиня де Дален не могла дождаться вечера, чтобы рассказать мужу о том хорошем начале, которое сумела положить в решении их дел. На следующий день она привела ко мне мужа, который произнес большую речь о счастливом случае, выпавшем ему и сулившем освобождение от тирании испанцев (при этом он не помышлял предпринять что-либо против своего законного принца, зная, что Фландрия принадлежит королю Франции). Затем он поделился со мной своими мыслями о том, каким образом он мог бы закрепить власть моего брата во Фландрии, имея в своем полном подчинении провинцию Эно, которая простиралась почти до самого Брюсселя. Он считал, что затруднение могла представлять лишь Камбре-зи, которая лежала между Фландрией и Эно, и выразил пожелание склонить на свою сторону графа д'Энши, который был там же со мной. Однако я не хотела открывать этому последнему содержание наших бесед и попросила графа самого это сделать — у него это получится лучше: они ведь соседи и друзья. Графа же я убедила, что он выиграет, если воспользуется дружбой и добрым расположением [136] моего брата, в судьбе которого он будет принимать участие с достоинством человека его ранга. Мы решили, что по возвращении я остановлюсь в местечке Ла Фер, куда приедет мой брат и брат графа де Лалена, месье де Монтиньи, чтобы провести необходимые переговоры.

Пока я была там, я все время подкрепляла графа в решимости поступить именно так, как мы договорились, а его жена меня горячо поддерживала.

Настал день, когда мне надо было покинуть Монс и эту прекрасную компанию, что вызвало сожаления как с моей стороны, так и со стороны графини и ее приближенных фламандских дам, — столь горячая дружба завязалась между нами. Графиня заставила меня пообещать, что на обратном пути я заеду к ним. Я подарила ей ожерелье из драгоценных камней, а ее мужу — ленту и булавку, также украшенные драгоценными камнями. Подарки эти были высоко оценены, но особенно дороги им они были по той причине, что получены из рук человека, которого они полюбили. В Намюре, где я собиралась переночевать, находились мадам д'Авреш, её муж и её шурин герцог д'Арско. Несмотря на то, что они принадлежали к партии фландрских штатов ⁶¹, герцог д'Аско, один из самых галантных [137] придворных короля Филиппа, после того как побывал в Англии и во Фландрии, предпочитал находиться при дворах сильных мира сего. Граф де Дален со своими приближенными проводил меня так далеко, как только мог, — на целых два лье дальше своих владений, пока не заметил приближающийся отряд дона Хуана. Он сразу же поспешил проститься со мной и вернулся, чтобы не встретиться с испанцем. Дальше поехали только месье д'Энши и епископ Камбре. Дона Хуана Австрийского сопровождали двадцать или тридцать всадников. Среди них были герцог д'Арско, месье д'Авреш, маркиз де Варамбон и молодой Ба-лансон, наместник короля Испании в графстве Бургундском. Все эти галантные и благородные дворяне приехали, чтобы встретиться со мной. Из домашних слуг дона Хуана, если судить по внешнему виду и имени, был один лишь Луис де Гонзаг, который назвал себя родственником герцога де Манту. Остальные сопровождавшие его люди были низкого происхождения, и среди них не было фландрской знати. Дон Хуан спешился и подошел к моему паланкину поприветствовать меня. Я приветствовала его, герцога д'Арско и месье д'Авреша на французский манер. После того как мы обменялись подобающими по такому случаю словами, дон Хуан сел на лошадь и следовал рядом со мной, продолжая беседу в течение всего пути. До города мы добрались только к вечеру, так как дамы из Монса не [138] хотели со мной расставаться. Они развлекали меня целый час тем, что разглядывали мой паланкин, находя большое удовольствие в моих разъяснениях смысла эмблем на драпировках.

Город Намюр отличался замечательным порядком (испанцы в этом непревзойденные мастера), весь он был прекрасно освещен: в окнах и в лавках было столько света, что можно подумать, будто все происходило днем.

В этот вечер дон Хуан приказал подать ужин мне и моим спутником в комнаты, так как счел неразумным после длительного путешествия заставлять нас идти на пиршество. Дом, в котором мы остановились, был приспособлен для нас. В нем были оборудованы красивая зала и квартира для меня, состоявшая из спальных комнат и кабинетов. Везде была очень богатая и совершенно великолепная обстановка, какой я еще никогда не видела. Вся мебель была обтянута бархатом и сатином. Посреди комнат возвышались колонны, задрапированные серебряной тканью с узорами из крупной тесьмы и орнаментом, расшитым золотом. На колоннах были изображены фигурки с помощью того же шитья, одетые по древнему обычаю.

На встрече с доном Хуаном Австрийским присутствовал кардинал де Ленонкур. Обладая тонким и пытливым умом, он оценил герцога д'Арско и сблизился с этим добрым и галантным человеком, представлявшим, несомненно, [139] цвет всего окружения дона Хуана. Однажды, рассматривая роскошную мебель в апартаментах дона Хуана, он сказал герцогу: «У меня создается впечатление, что эта мебель принадлежит скорее великому королю, нежели молодому принцу, готовящемуся вступить в брак, каким является дон Хуан». Герцог д'Арско ответил ему: «Это скорее дело случая, нежели результат его деятельности. Все эти роскошные ткани присланы приближенным некоего большого сеньора, дети которого в результате одной значительной победы над турками были взяты в плен. Сеньор дон Хуан любезно вернул детей без всякого выкупа. Паша в благодарность подарил ему много шелковых, золотых и серебряных тканей, которые были привезены в Милан, когда он там находился. В Милане же дон Хуан заказал гобелены и ковры, так как именно там их делают особенно искусно. И в качестве напоминания о том, каким необычным способом он их приобрел, дон Хуан приказал украсить спальню королевы вышивками, изображающими славные победы, которые он одержал над турецким флотом».

Утром дон Хуан повел нас на мессу, в соответствии с испанскими традициями сопровождающуюся музыкой, которую исполняли на скрипках и корнетах; оттуда мы отправились на пиршество, устроенное в большой зале. Мы с доном Хуаном сидели за одним столом, дамы и сеньоры обедали за другим, в трех шагах от нас. За этим вторым столом обязанности [140] хозяйки от имени дона Хуана исполняла мадам д'Авреш. Дону Хуану подавал напитки, стоя на коленях, Луис де Гонзаг. Потом столы убрали и начался бал, который продолжался всю вторую половину дня. Точно так же прошел и вечер, в течение которого дон Хуан не переставал со мной разговаривать. Он все время повторял, что нашел во мне сходство с королевой, его сеньорой, которой была моя покойная сестра и которую он очень почитал. С благородством и свойственной тему галантностью он предупреждал каждое мое желание и был очень рад, что принимает меня и моих приближенных у себя. Поскольку суда, на которых я собиралась плыть по реке Мез до Льежа, невозможно было быстро подготовить, я была вынуждена остаться у дона Хуана еще на день. Всю первую его половину мы провели, как и вчера, а после обеда погрузились на очень красивое судно и в сопровождении музыкантов, расположившихся на соседних речных суденышках и исполнявших на гобоях, скрипках и корнетах чудесную музыку, отправились по реке до острова, где дон Хуан приказал приготовить роскошный обед в прекрасной зале, обвитой плющом. Из примыкавших к зале кабинетов в продолжении всего пиршества раздавались звуки гобоев и других инструментов. Потом столы убрали и начался бал, который длился несколько часов. Вернулись мы на том же красивом судне. По приказу дона Хуана оно и было приготовлено для моего [141] дальнейшего путешествия.

На следующее утро дон Хуан проводил меня до судна и после учтивых и любезных слов прощания спросил разрешения сопровождать меня до города Юи, где я собиралась переночевать. Юи был первым городом на земле, принадлежавшей епископу Льежа, а также месье и мадам д'Авреш. Когда дон Хуан сошел на берег, месье д'Энши, остававшийся последним на судне и не получивший от своего господина распоряжения сопровождать меня дальше, простился со мной со словами сожаления и выразил заверения в преданности моему брату и мне.

Завистливая и предательская судьба не могла перенести такой счастливой удачи, которая сопутствовала мне до этого момента, и подала мне два мрачных знака об ожидавших меня неприятностях.

Сразу после того как судно стало удаляться от берега, мадмуазель де Турнон, дочь мадам де Турнон, моей первой фрейлины, добродетельная и изящная девушка, которую я очень любила, внезапно начала кричать из-за сильнейших болей, по причине сердечных спазм. Приступ был такой острый, что врачи ничего не могли поделать, и через несколько дней после нашего прибытия в Льеж она умерла. В другом месте своих мемуаров я расскажу эту мрачную историю, так как она весьма примечательна. Это была первая неприятность.

Вторая произошла по прибытии в город [142] Юи, расположенный по склону горы, у подножия которой протекала река. От сильного ливня вода в реке поднялась. Это случилось, когда наше судно причаливало. Мы едва успели спрыгнуть на землю и побежали в гору так быстро, как только могли, чтобы добраться до верхней части города и спастись от воды. Там, наверху, находился мой дом. В этот вечер нам пришлось довольствоваться тем, что мог предложить хозяин дома, так как не было никакой возможности взять с судна наши вещи. Невозможно было также и пойти в город, который был буквально затоплен потоками воды. На рассвете вода спала и река вошла в свое естественное русло.

Покидая город Юи, месье и мадам д'Авреш вернулись в Намюр к дону Хуану. А мы погрузились на судно и поплыли в Льеж, где должны были переночевать. Епископ Льежа — его сеньор — принял меня с той доброжелательностью, которую может проявить только учтивый и любезный человек. Обладая многими добродетелями, осторожностью и добротой, он хорошо говорил по-французски и внешне был почтенным и приятным в обращении. Его сопровождало несколько каноников, все они были сыновьями герцогов, графов и крупных сеньоров Германии; в этом епископстве, бывшем суверенном и имевшем большие доходы, было много хороших городов, где должности получали только в результате выборов. Чтобы стать каноником, например, [143] надо было быть дворянином и прожить там не менее года.

Город Льеж больше Лиона. Они оба расположены в одной долине и между ними протекает река Мез. Льеж хорошо отстроен, почти все дома каноников похожи на роскошные дворцы. Улицы города большие и широкие, площади красивые, на каждой изящный фонтан. Церкви так отделаны мрамором (который добывается в окрестностях), что кажется, будто целиком построены из него. Городские часы, сделанные с изобретательностью, присущей немцам, снабжены механизмом, который воспроизводит музыку и двигает всякие фигурки. Епископ Льежа, который встречал меня, предоставил в мое распоряжение свой великолепный дворец — самый красивый и самый удобный, какой только можно себе представить. Его окружал парк с прекрасными фонтанами и галереями. Сам дворец сверкал позолотой и пленял красотой мрамора, и не было ничего более великолепного и чудесного.

Так как лечебные воды Спа находились от нас на расстоянии нескольких лье и рядом располагалось лишь маленькое селение из трех или четырех невзрачных домишек, то врачи посоветовали принцессе де Ла Рош-сюр-Йон жить в Льеже, а за водой посылать слуг. При этом ее убедили, что принесенная ночью, до восхода солнца, эта вода будет обладать значительно большей лечебной силой.

Я была очень довольна тем, что наше [144] пребывание здесь скрашивалось хорошей компанией, ибо кроме Его Светлости (так называют епископа Льежа, как короля называют Его Величеством, а принца — Его Высочеством), когда прошел слух о моем приезде, сюда прибыли многие сеньоры и дамы из Германии, чтобы повидаться со мной. В их числе была мадам графиня д'Арамберг (та самая, которая имела честь провожать королеву Елизавету во время свадебных торжеств в Мезье, когда она выходила замуж за короля Карла, моего брата, а также мою старшую сестру к королю Испании, ее мужу). Эту женщину уважали император, императрица и все принцы христианского вероисповедания. Приехали также ее сестра ландграфиня, мадам д'Арамберг, ее дочь, граф д'Арамберг, ее сын, благородный и галантный мужчина, точная копия своего отца, который, приведя из Испании необходимые силы, помог в свое время королю Карлу, моему брату, и вернулся обратно со славой и почетом.

Шумный и радостный приезд этих почетных сеньоров и дам был бы еще приятнее, если бы не несчастье, которое все мы пережили, — смерть мадмуазель де Турнон. История этой смерти настолько необычна, что я не могу не рассказать ее, прерывая свое повествование.

Мадам де Турнон была моей фрейлиной и имела несколько дочерей. Старшая ее дочь вышла замуж за месье де Балансона, который был назначен наместником короля Испании в [145] графстве Бургундия. Отправляясь туда, он попросил мадам де Турнон отпустить с ними сестру жены, мадмуазель де Турнон, в качестве ее компаньонки, так как в Бургундии они должны были жить вдали от всех родственников. Мать согласилась. Там мадмуазель де Турнон прожила несколько лет, становясь все более привлекательной (она была более чем красива, но ее главными достоинствами были добродетельность и изящество). Маркиз де Варамбон, о котором я уже говорила, готовился к духовной карьере. Живя со своим братом месье де Балансоном. в одном доме и часто встречаясь с мадмуазель де Турнон, он так страстно в нее влюбился, что, оставив мысли о церкви, вознамерился жениться, но прежде решил поговорить с ее и со своими родными. Родные мадмуазель де Турнон благосклонно отнеслись к его намерению. Однако его брат месье де Балансон, считавший, что будет больше пользы, если тот посвятит себя церкви, сделал все, чтобы помешать брату, упорно настаивая на том, чтобы он надел рясу. Обидевшись на это, мадам де Турнон, женщина мудрая и осторожная, вызвала свою дочь из Бургундии домой и, не обращая внимания на то, что та уже взрослая и заслуживает более мягкого обращения, стала ругать ее, доводя до слез, хотя дочь не делала ничего предосудительного: просто у матери был скверный характер. Мадмуазель всеми силами старалась вырваться из-под материнской тирании и очень обрадовалась, [146] когда узнала, что я собираюсь во Фландрию. Она надеялась, что и маркиз де Варамбон прибудет туда (так и случилось!) и, будучи в состоянии заключить брак, поскольку он совершенно отошел от церкви, он обратится с этой просьбой к ее матери.

Как я уже сказала, в Намюре, куда мы прибыли, находились маркиз де Варамбон и его брат Балансон. Месье де Балансон, менее приятный, чем его брат, стал пытаться сблизиться с мадмуазель де Турнон, а маркиз де Варамбон, пока мы находились в Намюре, делал вид, что даже не знает девушку. Отчаяние, сожаление, досада настолько сдавили ее сердце (она еще была вынуждена держаться весело и непринужденно, когда он был рядом, не показывая, как все это ее задевает), что внезапно, когда они прощались с нами и уже покидали судно, она почувствовала сильные сердечные спазмы, задыхалась от жестоких болей и при каждом вздохе кричала. Никакой другой причины ее состояния не было. Восемь или десять дней молодость боролась со смертью, пока последняя, подкрепленная отчаянием, не победила и не унесла девушку от матери и от меня. Мы обе, охваченные страданием от этой потери, надели траур: ее мать, хотя и была суровой, очень любила свою дочь.

Похороны были организованы со всеми почестями, так как мадам де Турнон принадлежала к знатному семейству, находившемуся даже в родстве с королевой-матерью. Когда наступил день похорон, четыре дворянина из моего окружения получили указание нести [147] тело. Один из них был Бюссьер, который уже много лет страстно любил мадмуазель де Турнон, не смея ей открыться в этом, зная, как добродетельна она была, а также из-за неравенства их положения. И вот он, полумертвый от своей любви, должен был нести эту ношу, испытывая тяжесть, равную ста смертям из-за этой потери. Эта скорбная процессия двигалась по улице к церкви.

Маркиз де Варамбон, ставший причиной этого печального происшествия, через несколько дней после моего отъезда из Намюра раскаялся в своей жестокости и решился просить ее руки у матери. Прежний огонь вновь вспыхнул в его душе (странный факт!), тогда как при жизни она мало его волновала. И, не зная, что мадмуазель де Туртон уже мертва, он доверился своей удачной судьбе, так как он всегда добивался любви тех женщин, которых домогался, как показал пример с одной мадмуазель из высокопоставленного семейства, на которой он женился против воли ее родителей. Убеждая себя, что его возлюбленная легко простит ему ошибку, и повторяя итальянские слова: Che la forza d'amore non risguarda a delito ⁶², он обратился к дону Хуану с просьбой передать с ним для меня какое-нибудь поручение, что было бы поводом встретиться с мадмуазель де Турнон. Он сел в коляску и приехал как раз в [148] момент, когда тело этой несчастной и невинной девственницы несли по улице. Огромная процессия лишила его возможности проехать. Он присматривался, желая понять, что случилось. Среди большой и печальной группы людей в трауре он заметил белое покрывало с возложенными на него цветами. Он спросил, что это такое, и ему ответили, что это похороны. Охваченный любопытством, он продвинулся к началу процессии и еще раз задал тот же вопрос: «Кого хоронят?» О смертельный ответ! Любовь, мстящая за неблагодарное непостоянство, подвергает его душу такому же смертельному испытанию, какое он причинил ей своим презрительным забвением. Человек, к которому он обратился, сказал, что хоронят мадмуазель де Турнон. При этих словах маркиз де Варамбон потерял сознание и упал с лошади. Его, совершенно бездыханного, отнесли в ближайший дом. Он словно хотел соединиться с ней в другом мире, чего не успел сделать при жизни. Я думаю, что его душа отправилась в загробный мир и оставалась там некоторое время, чтобы попросить прощения у той, кого погубило его презрительное забвение. При этом он не подавал признаков жизни. Вернувшись оттуда, душа оживила его, чтобы он еще раз пережил смерть своей любимой, и таким образом был наказан еще раз.

После похорон я оставалась в компании иностранцев. Епископ (Его Светлость) и его [149] каноники постоянно приглашали меня на пиршества, устраиваемые в различных домах и садах, которых было множество повсюду — и в городе, и вне его. Я бывала там ежедневно в сопровождении епископа, а также местных дам и сеньоров. Они приходили каждое утро в мою спальню и сопровождали меня в сад, где я пила свою лечебную воду. И хотя врачом, который прописал мне лечение водой, был всего-навсего мой брат, эта процедура подействовала на меня благотворно: рожистое воспаление после этого не появлялось на моей руке лет семь. Целый день мы проводили все вместе; обедали в каком-нибудь доме, а после бала отправлялись в один из монастырей на вечернюю молитву. Так прошли шесть недель — срок, предписанный врачами принцессе де Ла Рош-сюр-Йон для лечения водой.

Перед нашим отъездом во Францию пришла мадам д'Авреш, которая собиралась к своему мужу в Лотарингию, и рассказала о тех страшных событиях, которые произошли в Намюре и во всей Фландрии после моего пребывания там. В тот самый день, когда я покинула Намюр, дон Хуан, сойдя с моего судна, сел на лошадь и сказал, что собирается на охоту. На самом же деле он подъехал к воротам крепости Намюра, которая ему не принадлежала. Делая вид, что случайно оказался там и что хочет войти в крепость, чтобы осмотреть ее, он с помощью своих людей захватил ее и взял в плен капитана, выполнявшего поручение [150] Штатов, нарушив тем самым договоренность, которая была у дона Хуана с сословным собранием. Кроме того, дон Хуан захватил в плен герцога д'Арско, месье д'Авреш и его жену. Но, уступив многочисленным просьбам, он отпустил герцога и месье д'Авреш, а мадам д'Авреш оставил в качестве заложницы. Вся страна находилась в состоянии войны. Возникли три партии: партия Штатов (это была партия католиков Фландрии), партия принца Оранского и гугенотов (они состояли в одной партии) и партия Испании под руководством дона Хуана. Понимая, что я попала в трудное положение и что мне придется иметь дело и с теми и с другими, мой брат герцог Алансонский послал ко мне с письмом дворянина по фамилии Лескар. Брат писал, что со времени моего отъезда, благодаря Божьей милости, он хорошо служил королю в качестве предводителя армии, которая была ему доверена. По приказу короля он взял все города и выгнал гугенотов из всех провинции, по которым прошла его армия. После этого он вернулся в Пуатье, где находился весь двор, так как король хотел присутствовать при осаде Бруажа и помочь, если это будет необходимо, армии герцога Майеннского. Поскольку в королевском дворе, который можно сравнить с Протеем ⁶³, ежечасно менявшем свою форму, каждый день происходило что-нибудь новое, брат нашел его сильно изменившимся. С братом совершенно не считались, словно он не оказал такой большой [151] услуги королю. Бюсси, которого король так радушно принял перед его отъездом и который служил королю в этой войне и своим оружием и своими людьми и даже потерял своего брата во время битвы при Иссуаре, теперь тоже был в немилости, и так же, как во времена Легаста, ему докучали завистники. А королевские любимчики стали уговаривать самых благородных и преданных дворян из окружения моего брата, таких, как Можирон, Ла Валетт, Молеон, Ливаро и других, чтобы они ушли от него и стали служить королю. Из верных источников мой брат герцог Алансонский узнал, что король очень сожалел, что позволил мне совершить это путешествие во Фландрию, и что по моему возвращению мне попытаются сделать какую-нибудь гадость из-за ненависти к брату то ли с помощью испанцев (предупредив их о том, что я вела переговоры в пользу герцога Алансонского), то ли с помощью гугенотов (чтобы они смогли отомстить за то зло, которое брат им причинил, начав с ними войну после того, как они ему помогли).

Комментарии

45. Речь идет о бракосочетании Генриха III с Луизой де Вандемон, которое состоялось в 1575 г.

46. Бюссн д'Амбуаз (Луи де Клермон) — один из возлюбленных Маргариты Валуа. Он был убит графом де Монсоро в 1579 г.

47. Маргарита Валуа обращалась к П.Брантону.

48. Елизавета Валуа — супруга испанского короля Филиппа II и сестра Маргариты Валуа.

49. Жан Сеймар (Симье) — хранитель гардероба герцога Алансонского.

50. Ла Ферте и Авантнньи — камергеры герцога Алансонского.

51. Луи де Бальб де Бертон де Грийон — придворный.

52. Ассамблея Генеральных штатов — собрание сословно-представительного органа Франции открылось в Блуа в декабре 1576 г.

53. Пиррус — царь Эпира, воевавший с Римом. Одна из побед стоила ему потери такой значительной части войска (пиррова победа), что он расценил ее как прелюдию полного уничтожения своей армии, если бы ему пришлось принять новое сражение.

54. В первой половине XVI в. графство Фландрия, как наследство Бургундского дома, принадлежало французской короне. Франциск I в угоду внешнеполитическим интересам отдал императору Карлу Габсбургу свои права на это графство. Фландрия — одна из 17 провинций Нидерландов.

55. Генрих Карл Майеннский, брат Генриха Гиза.

56. Филипп, граф де Лален — главный бальи Эно (Геннегау), одной из 17 областей Нидерландов.

57. Лига принца Вильгельма Оранского объединяла часть нидерландского дворянства. Она выступала за союз с немецкими лютеранскими князьями, Францией и Англией ценой раздела Нидерландов. Согласно одному из проектов лиги Фландрия и Артуа должны были отойти Франции, Голландия, Зеландия — Англии, Брабант и несколько других областей должны были войти в состав германской империи на правах курфюршества Брабантского во главе с курфюрстом принцем Оранским.

58. Кузину Брантома.

59. Канонисса — звание старших монахинь в католическом монастыре.

60. Каноник — благочинный в католической церкви.

61. Штаты Фландрии - сословно-правительственный орган, куда входили депутаты от дворянства, духовенства и горожан.

62. Что сила любви извиняет проступок.

63. Протей — древнегреческий морской бог, отличавшийся способностью произвольно менять свой образ.