ЗАЙН АЛ-АБИДИН МАРАГАИ

ДНЕВНИК ПУТЕШЕСТВИЯ ИБРАХИМ-БЕКА ИЛИ ЕГО ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ ПО ПРИЧИНЕ ФАНАТИЧЕСКОЙ ЛЮБВИ К РОДИНЕ

Как бы то ни было, двери типографии отворились, и мы вошли внутрь. Вижу, в одном углу сложены стопки переплетенных книг, в другом лежат непереплетенные.

Армянин, конечно, не мог подозревать, что мусульманин знает английский язык, поэтому я, взяв в руки несколько книг и притворившись несведущим в этом деле, просматривал их, вертя и так и этак. Я обнаружил, что в основном это были протестантские книги, направленные против религии вообще И особенно против чистого ислама, святое слово которого они осмелились толковать по своему неразумению, критикуя и другие мусульманские сочинения. Ясно, что цель таких книг — вводить людей в заблуждение. И хотя такими бессмысленными деяниями невозможно мусульман, наделенных божьей милостью, столкнуть с прямой стези чистого шариата, однако все равно непонятно, зачем иранское правительство допускает в свою страну эти еретические сочинения — источники порчи и зла? Зачем правительство, предавая интересы страны, дает полную свободу приехавшим из Америки и Англии мусульманам и христианам, а они засевают плевелами ереси чистую ниву сердец простого народа и, обосновавшись в мусульманских странах, сочиняют книги, направленные против чистой религии ислама?

Эта скорбь превзошла все мои прежние огорчения, в глазах у меня стало темно.

— Поскольку хозяин еще не пришел, а у нас есть другие дела, мы уходим, — сказал я.

Тотчас же один из армян, приблизившись ко мне, прошептал на ухо:

— Вот уже неделя, как типография стоит из-за отсутствия бумаги. Будь благоразумен, не продешеви! А после заключения сделки дашь мне за услугу один туман.

— Очень вам признателен, — ответил я, — обязательно дам. [160]

С этими словами мы вышли на улицу и вернулись домой. Через некоторое время в нашу комнату вошел смотритель караван-сарая и, посмеиваясь, заявил:

— Господин, да будет над вами благословение, глаз-то у вас зоркий!

— Почему же зоркий? — не понял я.

— Вы думаете, я не видел, как под предлогом покупки носков вы просидели битый час возле лавки чулочника Мухаммада Касима Кербелаи, не отрывая взгляда от красоты Гулам Али-бека? Что же, это не позор. Мы ведь тоже «не лыком шиты»!

Увидев, что втолковать что-нибудь этому дурню невозможно, я вздохнул и подумал: «Поразительное дело, люди в здешних местах сплошь безумны. Куда ни пойдешь, только и разговоров, что об этом самом обыкновенном юноше. И у старого, и у молодого мысли заняты только пустяками, им неведом мир со всем сущим в нем. В науке жизни ничего не понимают и не знают того, что великий творец, господин величия, создал их, дабы они взаимно дополняли друг друга, и что природой установлено любить женщин, а не мужчин.

Не пойму одного: как эти безнравственные люди не стыдятся своих безобразных поступков и всякого, кто даже в мыслях не имеет подобного, бессовестным образом прикидывают на свою мерку?

Нет, пока не свалилась на меня еще какая-нибудь беда, надо бежать от этих потомков племени Лота, ¹⁹⁰ дабы избежать «похмелья во чужом пиру».

Итак, мы снова увязали наши пожитки, на этот раз для путешествия в Тебриз.

Мертвы, хотя как будто и живые,
Живут, но в сущности мертвы.

Собираясь на следующий день отправиться в Тебриз, мы пошли нанять лошадей. Мукари, которого мы попросили, сказал:

— Вам придется подождать дня четыре, когда наберется десять-пятнадцать путешественников. Тогда и поедем. [161]

Волей-неволей пришлось, оставив задаток, вернуться домой.

В условленный день пришел возница и привел двух лошадей; мы, запасшись всем необходимым в дорогу, собрали вещи и отбыли в сторону Тебриза.

Караван на всем протяжении нашего пути двигался очень медленно, поэтому мы провели в дороге восемь дней и лишь на девятый день достигли Тебриза. Во время путешествия не случилось ничего, достойного упоминания.

Въехав в Тебриз, мы сразу обратили внимание на то, что кругом стоит какая-то жуткая и непонятная тишина. Среди путников поднялся горестный ропот, один из них, житель Урмии, сказал:

— Должно быть, в городе сегодня произошло какое-то важное и исключительное событие: во всех кварталах закрыты лавки, на улицах не видно ни пешеходов, ни всадников. Не у кого даже расспросить, что же случилось.

Проехав еще немного, мы увидели группу людей и спросили у одного из них:

— Эй, брат, что это происходит в городе? Отчего закрыты лавки и повсюду видны признаки какого-то смятения?

— Видно, вы ничего не знаете! — сказал он. — Народ разграбил дом начальника области, и теперь многим приходится скрываться.

— Какого-такого начальника? — спросил я.

— Губернатора.

— Как же это так... дом губернатора?..

— Эй, дурень, — в сердцах сказал он по-азербайджански и грубо выругался. — Ради моего здоровья, не приставай ко мне...

Мне еще не доводилось слышать столь мерзостных слов, но, оставив их без внимания, я снова спросил:

— Брат, заклинаю тебя богом, объясни, что происходит в городе?

— Баба, да говорят вам: население города разграбило дом начальника, губернатора области.

— До сих пор я видел и слышал, что в Иране всякие начальники и губернаторы грабят дома людей, — удивился я, — как же теперь народ разграбил один из их домов?

Закон вращения небес — неколебим в одном:
Сегодня ты еще в седле, а завтра — под седлом.

— Жизнь каждый день проявляется по-иному, всякому овощу свое время, — сказали наши собеседники и уехали.

И погонщиков, и путешественников охватил ужас. Я тоже был встревожен мыслью о том, куда мне направиться, если мой друг и знакомый, на которого я рассчитывал здесь, закрыл из-за этих событий свою лавку.

Итак, погонщик довез нас, напуганных и дрожащих, до квартала под названием «Хафт качал», или «Семеро лысых», где находился караван-сараи. [162]

Погонщик постучал в небольшую дверь и позвал смотрителя. Тот вышел и впустил нас всех; как только мы вошли, он поспешно закрыл дверь. Нам с Юсифом Аму отвели одну комнату, и мы начали распаковывать вещи.

Бедный Юсиф Аму, опасаясь за нашу жизнь, дрожал как осиновый лист и, плача, говорил:

— Бек, давай уедем отсюда прямо в Египет. Нет у меня больше терпения выносить все ужасы и невзгоды этого путешествия. Боюсь, что не сносить нам головы из-за твоей страсти. Ведь с тех пор, как мы вступили на эту землю, ни одного дня мы не прожили спокойно. Уж и не знаю, что с нами будет.

— Я еще намеревался съездить в город Хой, — утешал я его, — но теперь даю тебе слово, что как только мы выберемся подобру-поздорову отсюда, то, невзирая ни на что, прямо направимся в Египет. А после этого все мои путешествия будут уже в твоей воле — куда натянешь поводья, туда и поедем.

Ночь мы провели в страхах. Утро не принесло ничего нового — базар и лавки города были закрыты, улицы погружены в тишину.

Наконец, мы выбрались из этого мрачного места и пошли в сторону базара, в намерении разыскать лавку нашего друга. После долгих расспросов мы нашли лавку и вошли в нее. Узнав меня, дорогой друг поднялся и. расцеловав мое лицо, с величайшей доброжелательностью начал расспрашивать, что с нами было.

— Мой братец каждую неделю пишет мне из Египта, — сказал он, — и справляется о вас, благополучно ли вы прибыли. Он очень почитал вашего отца. В последнем письме он настоятельно просил, чтобы я телеграммой известил его о вашем приезде.

Он позвал своего слугу, написал телеграмму: «Ибрахим приехал» — и вручил ее со словами:

— Отнеси телеграмму такому-то, передай ему мой поклон и скажи, чтобы он переписал ее по-французски, потом сдай ее на телеграф и быстро возвращайся!

Отдав эти распоряжения, он спросил:

— Где ваши вещи?

— Мы прибыли вчера, — ответил я, — город был в волнении, все лавки закрыты. Нам пришлось остановиться в караван-сарае, что находится в квартале «Хафт качал». Скажите, брат, что здесь произошло, из-за чего во всем городе переполох?

— Дорогой ага, ведь это Тебриз. Здесь всё, что хотят, то и делают! Потом я расскажу вам все подробности.

— Мне никогда еще не доводилось слышать, чтобы народ грабил дома правителей, — все же не удержался и сказал я.

— А вот в Тебризе всё, что взбредет в голову, то и творят.

В это время слуга вернулся с телеграфа, и хозяин послал его вместе с Юсифом Аму перенести наш багаж из караван-сарая в свой дом. [163]

К вечеру, заперев лавку, мы направились в дом моего друга. По дороге мне бросилось в глаза, что возле одного здания, составив ружья в козлы, стояло несколько солдат.

— Чей это дом? — осведомился я.

— Это дом одного купца. Он недавно прибыл из путешествия, и власти города из уважения к нему послали сюда солдат для охраны.

Я заявил, что не понял его слов, и он терпеливо повторил мне то же самое.

— Баба! — воскликнул я. — Да что это такое: из уважения дать купцу военную охрану! Нигде я не видел и не слышал ничего подобного! Ну хорошо, пусть купец прибыл недавно из путешествия, так что из того? Зачем из уважения к нему приставлять к дверям его дома солдат? Этого я не могу постичь! Ведь этот человек не состоит на государственной службе, он не эмир и не военный чин, а дом его — не министерство. Поразительное дело!

— Как бы то ни было, таков обычай в наших местах. Я воздел к небу руки сожаления и воскликнул:

— Теперь уж для меня нет сомнения, что болезнь страны и народа неизлечима. И крестьяне, и купцы идут по плохому пути. Если и сейчас от купцов государству мало пользы, то уж от их детей и вовсе не будет никакой пользы, потому что бессовестные власти вконец портят их ложными почестями. Возгордившись неоправданным почетом, они в короткое время проматывают свои капиталы, а низкие чиновники всякими хитростями обольщают таких купцов льстивыми словами: «пожалуйте», «клянусь вашей священной головой», «ваше высочество» и прочими. А потом, разорившись, эти горемычные купеческие сынки падают с вершин величия в крайнюю степень унижения.

— Два или три года тому назад, — заметил на это хозяин, — вот так, как вы говорите, запутали одного купца по имени Мешеди Мухаммад, и в короткий срок капиталы его погибли. Не желая возвращаться на родину, он скончался в конце концов на чужбине и ничего не оставил своим наследникам. Беднягу ловко провели! В этом городе вы увидите множество подобных вещей, которые у людей проницательных и разумных вызывают тысячи горьких сожалений. И что хуже всего, ведь большинство-то людей видит собственными глазами эти диковинные вещи и не обращают на них никакого внимания.

Мы вошли в дом, и я увидел, что это было большое и красивое здание, с множеством комнат.

Мы сели. Возле нас поставили много сладостей и свежих фруктов; скоро завязалась беседа.

— Брат написал мне из Египта о всех обстоятельствах вашей жизни, о том, как вы любите иранцев и душою болеете за них, — сказал хозяин. — Он сообщил также цель вашего путешествия, но теперь говорит: «Увы, лучше бы ему не ездить в Иран и не видеть того, что он там увидит! Боюсь, что, вернувшись, он еще больше будет печалиться о своей родине». [164]

— Что же делать? — вздохнул я. — Это моя родина, и я должен был увидеть ее. Я даже намеревался, найдя в Мешхеде или Тегеране подходящее для себя место, купить дом и навсегда поселиться на родной земле.

— Ну и как, нашли вы такое место?

Тяжкий стон вырвался у меня из груди, и я покачал головой.

— Почему вы вздыхаете? — спросил он.

— Это непроизвольно, а причин для вздохов слишком много.

— Итак, — продолжал хозяин, — что же вы здесь видели?

— Я видел и то, что нужно, и многое из того, что не следовало бы видеть. И не видел лишь того, что было моей основной целью.

— А какая у вас была цель?

— Увидеть школы, которые я считаю залогом счастья и процветания страны. В наше время мощь страны, величие нации и благоденствие народа связаны с просвещением.

Так мы беседовали, пока нас не известили, что ужин подан. Мы уселись вокруг скатерти, поужинали, затем выпили по пиале чая.

— Вы ведь еще не отдохнули от трудностей пути, — сказал нам потом хозяин дома. — Ступайте теперь спать.

Это было своевременное предложение, и как только нам постелили, мы крепко уснули.

Поутру, встав и напившись чаю, мы проводили нашего уважаемого друга на базар, побродили там по лавкам и потолковали с купцами.

Наш хозяин предложил нам прогуляться вместе по городу, и мы с готовностью согласились.

Мы подошли к караван-сараю купцов. Здание это было солидно и красиво. Уже по первым моим наблюдениям я понял, что торговля в этом городе — основное занятие и что почти все жители так или иначе связаны с ней. Но много ли в этой торговле смысла, если все товары сплошь иностранные. Отечественных товаров не было видно совсем, только в дальних углах базара торговали табаком, хной, хамаданскими ситцами, йездскими чадрами и полотном из Наина.

С большой горечью подумал я о том, что уже многие годы европейские дьяволы с помощью своей науки и промышленности выжимают деньги из этой страны.

— Брат, — сказал я, — хотя я не видел как следует вашей области, но по скоплению торговцев и количеству снующих покупателей сужу, что город ваш велик. А теперь скажите мне, есть в вашем городе какие-нибудь компании или солидные торговые фирмы?

— Ничего подобного и в помине нет.

— Но это удивительно! — заметил я. — В таком крупном городе, и нет компаний! Сейчас не то время, когда дело могли двигать мануфактурщики, галантерейщики да бакалейщики. Что же дальше будет с торговлей? Почему этим людям, имеющим столько торговых связей с заграницей, не объединиться в компании и большие фирмы? [165]

Он сказал:

— Да вы не знаете тебризцев — им красная цена грош в базарный день! Если между ними когда и заведутся какие-то суммы денег, чтобы они, собравшись впятером, могли выделить руководителя и сообща предпринять большое дело, то все равно никто из них не подчинится другому. Вот поэтому они лишены благости больших начинаний и закрывают перед своей родиной путь к прогрессу. Некоторое время тому назад несколько человек вроде бы объединились и создали какое-то общество. Но из-за стремления к главенству, которое никому из них не давало покоя, между ними возникли разногласия, и через четыре года общество распалось. Только один из них решил быть твердым и принял на себя все паи и обязательства, но прошло короткое время, и он тоже бросил все дела, так как совершенно ясно, что один не может нести на своих плечах ту ношу, что по силам только десяти.

После этой небольшой прогулки мы вернулись домой ужинать.

— А как обстоят у вас дела с финансами? — спросил я его за ужином.

— Ох, и не спрашивайте! — ответил он. — Хуже некуда!

— Отчего же?

— На это есть тысяча причин. Но самое худшее из них — медные деньги и вопиющая разница в достатке разных групп населения. Ремесленники и беднота совершенно нищи, и дома их разорены. В довершение всего, ты видишь, каковы нынче и серебряные деньги — за четыре с половиной тумана дают всего лишь одну лиру, а завтра за нее потребуют и все пять. Сущий хаос! Невозможно подсчитать все убытки и разор, которые терпят бедные купцы, особенно те из них, что связаны со Стамбулом и городами других иностранных государств.

Я сказал:

— Должно быть, в Тебризе много состоятельных купцов?

— Купцы-то есть, однако неизвестно, как они смогут устоять при таких убытках. Кроме того, среди тебризских купцов сильно развиты честолюбие и жажда власти — неизлечимый недуг! Многие из них проникнуты лестью и духом пресмыкательства, а другие, запутав свою жизнь, как дикие дивы, втягивают в борьбу друг с другом всяких фаррашей и посыльных. В их домах можно увидеть палки и плети, которые они пускают в ход при арестах. Ясно, что все это не способствует процветанию торговли; в подобной неразберихе она не сделает вперед ни шагу. Иной раз пройдет слух, что у такого-то купца неполадки в делах — и многие люди, которые еще за два дня до этого отвешивали ему низкий поклон, теперь не отвечают на его приветствие. Часто гостеприимство знатного муллы обходится по меньшей мере в пятьдесят туманов. Всякий купец, как заведутся у него в руках десять тысяч туманов, сразу же сочтет нужным истратить четыре тысячи из них на постройку для себя дома. Так что уж тут говорить о развитии торговли! А вот теперь взяли еще новую моду: каждый, кто загребет крупную сумму, покупает поместья и деревни. Увидит один, что [166] другой купил две деревни, и из-за чувства соперничества не находит себе места до тех пор, пока и сам не станет владельцем двух деревень. В результате таких бессмысленных поступков положение этой страны нельзя сравнить с положением других стран. Настоящий ужас!

— Но если у них есть капиталы, — заметил я, — то почему бы им не объединиться в компанию и не построить отечественную текстильную фабрику, чтобы людям было из чего хотя бы саван сделать? Почему им не построить ситценабивную фабрику или предприятие по выделке стеариновых свечей? Почему не вложить деньги в производство сахара? Ведь это принесет им гораздо больше прибыли, чем десяток деревень? Так почему же они никак не поймут этой простой вещи? Почему соперничают друг с другом, занимаются спекуляцией и, наполняя свои чаши кровью бедного народа, предпочитают достигать богатства путем его ограбления? Эти люди, которых вы зовете купцами и торговые сделки которых мне самому довелось видеть, — не купцы, а просто батраки европейцев, а посему злейшие враги своей родины. Каждый год они, собрав в полу наличные деньги страны, высыпают их в мошну иностранных государств и, взвалив на себя уйму хлопот и мучений, везут на родину поддельные и непрочные европейские товары. Ежели подсчитать в конце года, то выяснится, что эти негодяи, захватив в руки миллионы отечественных денег — основу благосостояния своих сограждан, ссыпают эти деньги в карманы иностранцев, да еще со льстивыми улыбками и поклонами, и, выторговав в обмен на чистейший шелк репейник, сбывают его своим необразованным и несведущим соотечественникам. А на следующий год от этих недоброкачественных вещей и следа не остается!

— Да разве в Иране кто-нибудь способен с таким святейшим патриотизмом вникать во все дела?! — воскликнул мой собеседник. — Мало того, что среди наших купцов нет ни товарищества, ни единодушия, они только тем и заняты, что расставляют друг другу тенета да роют ямы. В деле разорения ближних они проявляют удивительную сноровку! Все их помыслы направлены на то, чтобы высматривать друг у друга неполадки да шнырять в поисках разных сомнительных сделок. Стоит одному из них понести убыток в десять туманов, как он норовит найти такое дельце, чтобы возместить потерю с лихвой, заработав две тысячи туманов. А появись среди них такой, который, не жалея сил и труда, попытается завязать нити торговли и товарообмена с иностранными государствами, — все как один нападут на его начинание и ножницами зависти срежут стебли его выгоды. И его введут в убыток, и сами потерпят ущерб. Короче говоря, вам даже трудно себе представить, какой это кошмар! А главное, убедить их хоть в чем-нибудь совершенно невозможно! Ведь то, что здесь было сказано, — лишь небольшой пример жизни и деяний купцов этого города. Их нравы настолько испорчены, что нет никакой надежды на их исправление; разве что творец мира сызнова вложит в них своим милосердием [167] желание уподобиться их благородным предкам, т. е. относиться друг к другу доброжелательно и не искать выгоды в разорении другого.

— Давайте покончим с этой темой, — предложил я. — Скажите мне, как власти обращаются с крестьянством?

— Об этом и не спрашивайте, — отозвался он. — Хорош губернатор или плох — это не имеет никакого значения, результат будет всегда один. Ведь в руках его все равно нет ни законов, ни постановлений, исходящих из единого центра и обязательных для выполнения. Поэтому над ним нет никакой управы. Он не ждет ни награды за исправную службу, ни примерного наказания за бесчинства. Так можно ли ждать от него добра? Допустим, губернатор хорош и правит ко благу, но ведь завтра, смотришь, на его место сядет другой. Клянусь богом, очень необходимо, чтобы в руках новой власти был закон, или там предписание, или инструкция — неважно, как назвать, — но обязательно записанное черным по белому. Согласно этим установленным статьям губернатор требовал бы ото всех неукоснительного исполнения обязанностей и взыскивал как положено, дабы выправить положение дел, пресечь беззакония и с течением времени установить порядок и спокойствие. Надо, чтобы говорили, что преступника покарал или убил закон, а не что преступника засадил в тюрьму губернатор или казнил падишах. Тогда высокое имя падишаха не будут связывать с убийством людей и губернаторов не будут винить в притеснениях крестьянства, ибо никому не придет в голову оспаривать закон. Поскольку в законе на каждый случай будет предусмотрен определенный пункт, то перестанут говорить о тиранах. В государстве воцарится благожелательность и единодушие: падишах будет печься о народе, как о своем родном детище, а народ — почитать его нежным отцом и беречь больше жизни. Мир исполнится правды и справедливости, а рынок лицемеров и смутьянов придет в упадок. И люди будут говорить с удивлением: «Смотри-ка, что они творили еще вчера, не ведая закона!».

Такие разговоры мы часто вели с хозяином дома. Из уважения к нему нас, между тем, то и дело приглашали в разные солидные дома.

Не смея отказываться от приглашений, мы каждый вечер проводили в гостях и видели красивые дома, дорогое и пышное убранство комнат и повсюду великое множество хрусталя. Как только человек входил в комнату, его ослеплял свет бесчисленных ламп и блеск хрусталя. Под потолком каждой из комнат и на всех стенах висели дорогие красивые люстры и бра, украшенные неизменными изображениями шаха и ордена Льва и Солнца.

В домах тебризских купцов можно увидеть самые разнообразные предметы роскоши — тут столько китайских поделок, кальянов из золота и серебра, роскошных скатертей, что описать невозможно. Поистине, голова идет кругом при виде всего этого!

Причина этой кричащей роскоши кроется опять-таки в соперничестве, столь распространенном среди купеческого сословия страны. Ясно, что такая жизнь совершенно не отвечает интересам торговли и заслуживает [168] всяческого осуждения и порицания. Мне стало понятно, почему торговые фирмы в Тебризе лопаются, как мыльные пузыри.

— Да не прогневит это тебя, брат, — признался я однажды своему другу, хозяину дома, — но я не могу удержаться от того, чтобы не сказать правду: люди в Тебризе, этом светоче Азербайджана, еще более повреждены в разуме, чем в других городах Ирана, которые мне довелось повидать.

— Почему же? Что вы имеете в виду? — удивился он.

— Потому что я ясно вижу, как европейцы обманывают старых, умудренных опытом людей страны, обольщая их, словно маленьких детей, разными раскрашенными побрякушками своего производства, а эти старцы двенадцать месяцев в году, иначе говоря — все время, батрачат на них. Ну, что за смысл, скажите вы мне, разрисовывать портретом падишаха все эти никчемные вещи — от кальянов с их принадлежностями и до различных китайских безделушек? Нам пристало, убрав драгоценными камнями изображение великого и светлейшего монарха, украсить этим святым ликом почетное место наших собраний, но не малевать его на кофейных приборах, кальянах, чайниках и прочей утвари, которая расставлена на полках любых кофеен, которую ставят в печь и вертят в грязных руках. Говоря по чести, ни один человек, наделенный здравым смыслом, не позволит сделать то же самое со своим изображением, так что же тогда говорить о шахе, повиновение воле которого — наша святая обязанность? А хитрые европейцы к тому же еще вздувают цены на вещи, расписанные таким образом. Им-то это ничего не стоит, кроме ловкости рук и мошенничества, а наше государство мешками ссыпает деньги — эту живую душу страны в ненасытное чрево их стран. Я уж не говорю об их глумливых насмешках над здравым смыслом иранцев, которым они навязывают такие предметы. Изображению шаха надлежит висеть на самом видном и почетном месте в министерстве юстиции, в государственном Совете министров и в суде. Столь же следует уважать и почитать орден Льва и Солнца с изображением герба нашего государства и ценить его, ибо для получения такого ордена великие люди любой страны не раз жертвовали жизнью. А рисовать святейший герб на каждой пустейшей вещице — значит попирать честь государства и оскорблять его достоинство. Можно ли не возмутиться тем фактом, что любой торговец мануфактурой и любой бакалейщик, не имея от государства разрешения, малюет этот герб на своих торговых бумагах и пакетах?

Голос мой прервался, я почувствовал головокружение и слабость во всех членах; потеряв нить рассуждения, я умолк.

— Браво! — воскликнул на это хозяин дома. — То, что писал мне о вас брат из Египта, отражало лишь незначительную долю ваших патриотических чувств. Но, дорогой мой, поскольку царские дворцы, дома министров, принцев и прочих должностных лиц наводнены вещами с таким изображением и никто это не осуждает; нам то с вами что за дело? Стоит ли так винить за это жителей Тебриза? А вот насчет того, что они [169] занимаются расточительством и изводят на подобные изображения огромные суммы из своих основных капиталов, в этом я с вами согласен. Ваша правда, на это ежегодно растрачивается масса средств!

На следующий вечер наш уважаемый хозяин устроил пышный прием в мою честь. Мы пораньше заперли лавку и отправились домой. После чая и намаза стали зажигать лампы. О, это были расцветшие тюльпаны, унизанные искрящимися, словно молнии, подвесками! Комнаты дома были залиты светом, как в ясный день.

Через полчаса после захода солнца мало-помалу, с нарочитой неторопливостью начали прибывать уважаемые гости. Некоторые пожаловали с опозданием на час, полагая, как видно, что столь поздний приход является доказательством их высоких достоинств. Я сначала удивился такому опозданию, а когда узнал его причину, то мое удивление еще более возросло.

Наконец, пришли все приглашенные и комната заполнилась. По движению и размещению присутствующих было видно, что каждый, обуреваемый чувством собственного превосходства, старается никому не уступить более почетного места. Слова они произносили как-то неестественно, речь их была напыщена, но суть и смысл слов указывали на то, что степень их знаний и круг интересов ограничены до крайности.

Разговор собравшихся был наполнен намеками, несвязен и лишен чувства взаимного расположения. Каждый стремился рассказать, мешая правду с вымыслом, о своих встречах с таким-то ханом или таким-то улемом, почитая это за великую честь для себя.

— Да, вчера мой дом изволил посетить его превосходительство предводитель купцов, и мы беседовали о том-то и о том-то, — говорил один.

— Вчера я отослал в Стамбул три тысячи лир ценным письмом, — сообщал другой.

Все разговоры вертелись вокруг денег — то и дело слышались слова «пятьсот тысяч», «сто тысяч».

— Недавно мне предлагали такую-то деревню за восемнадцать тысяч, а я не купил, — заявил еще один. — И очень жалею, теперь я узнал, что эту деревню продали за тридцать тысяч.

Затем беседа переключилась на зерно, и один из гостей заметил: — Такой-то спрятал в свои амбары триста тысяч пудов пшеницы, а теперь полностью отрицает это. Другой в это время говорил:

— Такой-то богослов владеет десятью участками земли. А вот тот-то (имя рек) очень разбогател! У него нынче чуть ли не восемьдесят деревень!

Сердце мое сжималось от этой бестолковой болтовни, и как я ни старался, а сдержаться не смог. Поводья терпения вырвались у меня из рук. мной овладело дерзкое возбуждение, и я воскликнул:

— Господа! Я хочу кое-что сказать вам. [170]

— Пожалуйста, это ваше право, — заметил один из собравшихся. — Ведь вы ничего еще не говорили.

— Какую должность, позвольте спросить, — начал я, — занимает тот уважаемый господин, который, как вы изволили сказать, имеет семьдесят или восемьдесят деревень?

— Это один из тебризских улемов, — ответили мне.

— Хорошо, пусть он принадлежит к высокому сословию улемов, но я хотел бы знать, что он делает, каково его занятие?

Собеседник пренебрежительно усмехнулся моему вопросу и подивился моей непонятливости.

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, — продолжал я. — Стоимость каждого из этих семидесяти наделов составляет, как мне представляется, по меньшей мере пятнадцать-двадцать тысяч туманов?

— Конечно.

— Тогда примерная сумма их общей стоимости, насколько точно я могу сейчас подсчитать, превышает полтора миллиона. И вот, я никак не могу понять, каким путем приобретается такое богатство! Правда, его можно собрать постепенно, если человеку посчастливится обнаружить залежи редких металлов или же выиграть в лотерее, которые так распространены в Европе. В этой игре «на счастье», заплатив небольшую сумму, действительно можно разом обрести крупное состояние. Случается и так, что человек получает наследство от какой-нибудь зажиточной семьи или богатеет на ведении торговых дел, которые все видят и понимают и которые иранцы считают «химией». Вот я и хотел бы узнать, которым же из перечисленных путей добыл свои богатства сей господин. Насколько мне известно, ни одним из них. Все знают, что когда семья этого господина изволила пожаловать в ваш город, то у него не было ничего, кроме аба и посоха. Следовательно, нет никакого сомнения в том, что это богатство бесчестным путем отнято у народа. Скажите по совести, разве не мог бы сей уважаемый господин, добывший в короткое время такие поместья и ставший миллионером за счет народа, потратить на пользу этого же народа хотя бы четвертую часть своего годового дохода? Что бы с ним случилось, если бы он основал школу, где воспитывались бы сироты бедняков, и пожертвовал в пользу этого прибежища бедных сирот доход от двух деревень? Тогда целая группа людей приобщилась бы к святому знанию. Почему бы ему не построить больницу для бедных и бездомных, чтобы неимущие страдальцы лечились в ней, а не гибли бы без присмотра и ухода в безысходной бедности и скорби на улицах города или в своих темных и тесных норах — приюте нищеты? Как по вашему мнению, допустимо ли, чтобы в столь огромном городе не было ни одной больницы? Клянусь творцом, сегодня для вас эти две вещи — школа и больница — самые необходимые, это только уплата одного из ваших многих давних долгов. Поистине, вопиющая несправедливость, что в этом большом городе нет ни одного примечательного общественного учреждения. Всякий [171] иностранец, приезжая сюда, полагает, что вы начисто лишены высоких человеческих устремлений, и покидает город с чувством неодобрения и порицания. А что сказать о полной неурядице в делах, причина которой — ваша разобщенность? Вы не основали ни одной компании для развития торговли и расширения районов вывоза отечественных товаров, хотя большинство из вас занимается торговлей. Между тем вы во всем зависите от европейцев, начиная от бумаги, необходимой для напечатания Корана, и кончая саванами для мертвых. Если завтра по причине начала военных действий европейцы перестанут продавать вам миткаль и коленкор, то живые останутся без белья, а мертвые — без саванов. Эти пестрые, разукрашенные изображениями светильники и вся прочая роскошь — никому не нужное расточительство, завладевшее вами, как недуг. Вам стоит лишь два дня посмотреть на эти недостойные украшения, и вы начинаете гордиться собой и полагать, будто по уму, богатству и родовитости вы несравненные и единственные в мире. И невдомек вам, что уже через месяц слухи об этих пышных приемах и расточительстве устареют и ничего от вашей славы не останется. Если бы вы, собравшись, как-нибудь подсчитали все ваши безрассудные траты, являющиеся мишенью для укоров со стороны умных людей и лишним камнем на чаше весов в день страшного суда, и истратили бы половину из них на добрые дела для вашей родины, как-то: постройку больниц для бедных, создание фабрик и организацию школ для воспитания детей, то несомненно в земном и загробном мире это послужило бы причиной вашего величия и почитания. Клянусь творцом, если бы сорок лет тому назад вы занялись бы похвальными делами, которые я перечислил, — наша святая родина была бы сейчас самой процветающей страной на свете, а граждане Ирана — самым уважаемым из народов. Вкусив наук и знаний, они вознеслись бы головой достоинства до самых небес. Увы! Вы беспечно промотали свое время и, предав забвению чувство национальной гордости, позволили другим нациям презирать и попирать вас. Если бы сорок лет тому назад вы открыли школы, о которых я говорил, то сегодня вас не одолела бы черная немочь тщеславия и стремления к китайской роскоши и на подобных собраниях вы обсуждали бы только способы, ведущие к прогрессу страны и нации. Тогда бы вы не угнетали собравшееся у нашего уважаемого хозяина общество своими бессмысленными пересудами и не заставляли бы всех приветствовать вас с почтением, когда вы являетесь с опозданием на полтора часа позже всех, рассчитывая, что ваши почетные места всегда останутся за вами.

При этих словах я вдруг заметил, что хозяин дома как будто смутился; бедняга от неловкости весь покрылся потом. Украдкой он делал мне знаки, умоляя ради его жизни замолкнуть.

— Господин, — сказал в это время один из гостей, обращаясь к хозяину дома, — ваш уважаемый гость довольно странный человек. Уж очень он речист! [172]

— Да, господа, — сказал в ответ на это хозяин дома, — мой друг обладает чрезвычайно развитым чувством патриотизма и национального достоинства. И все эти разговоры он ведет от величайшей любви к родине и своим дорогим соотечественникам. Что он может поделать с собой — ведь он не волен в своих чувствах служения родине и любви к народу!

Несколько человек, прервав его, одновременно вступили в разговор:

— Клянемся богом, это так!

— Всякий, кто бывал в чужих краях и наблюдал чувства иностранных людей в отношении родины, поймет, о чем говорит этот человек!

— Все, что он говорит — святая правда!

— Мы и впрямь до сих пор не нюхали запаха любви к родине и не сделали ни шага к единению.

В этот момент известили, что ужин готов. Все вскочили и в один голос стали приглашать меня: «Пожалуйте! Пожалуйте!». Я, невольно засмеявшись, прошел вперед. Мы подошли к скатерти, и какая изумительная это была скатерть! Какие разнообразные и красиво украшенные блюда — как будто на них расцвели цветы! За едой разговор велся о всякой всячине, и вечер прошел весь в подобном времяпрепровождении.

Мы пробыли в Тебризе еще восемнадцать дней, и за все это время я видел лишь пустое хвастовство и чванство здешнего населения. Не было в этих людях ничего, что служило бы на пользу в жизни земной и умалило бы их грехи в загробном мире.

Однако сам город имеет торговое значение: в нем большие базары, хорошие караван-сараи и склады. Но в них, увы! — нет ни малейших признаков отечественных товаров и продуктов. Разве что можно услышать только упоминание о пшенице, которую эти почтенные господа купцы ссыпали в темные амбары, навесили на них по восемь замков, ключи же кинули в реку Аракс, а сами сказали беднякам, будто каждый ман пшеницы стоит сорок мискалей ¹⁹¹ их собственной крови и за деньги зерно не продается. И сколько бедняки не взывали к ним: «Господа, в наших жилах не осталось крови, это тело, что вы видите, пусто и обескровлено!» — ничто не помогало.

Итак, я намеревался поехать в Джульфу, что находится на берегу реки Араке на русско-иранской границе.

Наш любезный хозяин очень настаивал, чтобы я задержался еще на несколько дней, но я, извинившись, отказался и послал человека на почтовую станцию нанять двух верховых лошадей, так как решил во избежание неприятностей и для быстроты ехать таким способом.

Краткий вывод из путешествия в Тебриз. Люди этого города почти все чванливы, обуреваемы жаждой роскоши, всечасно готовы к раздору и не ведают о благе единодушия. Мысли их постоянно устремлены на то, как бы навредить друг другу, а сердца ликуют, если между двумя людьми возникают разногласия в сделках или вражда по любым другим причинам. [173]

Дело доходит до того, что они разбиваются на два лагеря, начинают враждовать между собой, дают и берут взятки. Они устраивают сборища и, объедаясь на них пловом, всячески изощряются в поисках средств для уничтожения противной группы. Никто из них и не подумает в таких случаях подать кому-нибудь добрый совет, они только и ждут случая, чтобы отомстить друг другу и, заставив своего врага поскользнуться, растоптать его ногами.

Таково их занятие. Не ведая о запросах времени, они лишены жизни и здесь, на земле, и в будущем мире. Предел их желаний — повесить под потолком каждой из их комнат роскошную люстру и почитать ее главным основанием своей гордости.

Мертвы, хотя как будто и живые,
Живут, но в сущности мертвы.

Итак, погонщик привел нам лошадей, и в тот же день, распрощавшись с хозяином дома, с сердцами, отягощенными грузом печали и тоски, выехали мы в направлении к Араксу. Миновав город, возница пришпорил лошадей и гнал их до тех пор, пока окрестности города не остались далеко позади.

Вдруг я увидел, что по обеим сторонам дороги сидят какие-то люди, вперившись в нас глазами, словно ожидают нашего прибытия.

Я спросил у нашего погонщика, зачем эти люди, заняв обе стороны дороги, сидят в таком диком, удаленном от жилья месте.

— Ага-джан, это сеиды города, — отвечал погонщик. — Они здесь ждут нашего приближения.

— Зачем? — удивился я.

— Да, это — сеиды, — повторил он. — Они, конечно, хотят что-нибудь у вас выпросить. Надо им подать, чтобы благополучно проехать.

— Что ж делать, придется дать, — сказал я. — Юсиф Аму, приготовь пять-шесть кран, дашь им, как подъедем.

Тут я заметил, что погонщик не может удержаться от смеха.

— Чему ты смеешься, любезный? — спросил я.

— Думаю, что с вашими пятью-шестью кранами сделка не состоится.

— А сколько же надо дать?

— Сейчас подъедем, увидите сами, — ответил он.

Тем временем мы поравнялись с этой группой. Вижу, их человек десять-пятнадцать, по одеянию они и вправду сеиды — на них особые чалмы, а также голубые или зеленые кушаки.

Обступив нас с обеих сторон, они остановили наших лошадей и поздоровались. Мы ответили им таким же приветствием.

Тогда они дружно закричали:

— Будьте любезны, пожалуйте нам за приветствие, а бог воздаст вам за это!

[]173

Юсиф Аму дал им приготовленные деньги и сказал:

— Больше у нас нет мелких денег. Разделите это между собой. Услышав это, они завопили в один голос и, бросив деньги прямо в лицо Юсифу Аму, заорали:

— Купи себе на эту мелочь макового соку да потри голову. Один из них закричал:

— Если у вас нет на расходы, мы можем пожертвовать несколько кран. Бессовестный человек, разве вы даром даете нам деньги?

Вижу, в суматохе несколько человек подбирается с обеих сторон к Юсифу Аму, чтобы вынуть из стремян его ноги и стащить на землю, а другие, сбросив свои аба на руки рядом стоящим, с палками в руках готовятся к нападению на нас. Ну, думаю, быть свалке!

— Дорогие господа, — вмешался я, — оставьте этого старика! Подойдите ближе и скажите, чего вы желаете?

— Мы желаем получить плату в память наших предков и больше ничего, — ответил один из сеидов.

— Да стану я жертвой ваших предков! — ответил я. — Сколько же мы вам должны? На что вы претендуете?

— Пятая часть всего, что имеете, ¹⁹² не больше — вот наша претензия. Даже из пяти пальцев на вашей руке один — доля сеидов.

— Дорогой ага, — заметил я, — во-первых, откуда вы знаете, что мы люди состоятельные? Во-вторых, откуда вам стало известно, что у нас есть что-то для сеидов, какая-то специальная их доля? В-третьих, разве вы нас знаете, осведомлены о нашей вере и обычаях? В-четвертых, почему мы должны вам верить на слово, что вы сеиды и потомки пророка? В-пятых, разве наш пророк — да благословит господь его и его род! — отдавал когда-нибудь приказ нападать в пустыне на путешественников, палками вымогать у них деньги и грабить их донага?

— Придержи-ка поток своего красноречия! — заорал один из них. — Собери-ка мысли в башке, да сначала подумай, а потом уж говори! Откуда это ты набрался дерзости, что спрашиваешь, сеиды ли мы, и требуешь от нас отчета? А к тому же, мы тебя как раз знаем: тебя зовут Ибрахим-бек и живешь ты в Египте. Твой отец оставил тебе в наследство двести тысяч туманов наличными деньгами, и у тебя есть одна сестра. Ты побывал у гробницы Имама Ризы — да будет над ним мир! Затем поехал в Тегеран, оттуда в Тебриз, а сейчас намереваешься вернуться в Египет. Да вразумит господь твоего отца, он отдал сеидам много денег, был он почтенный и благородный человек, так же, как и ты. Теперь ты видишь, что мы хорошо тебя знаем и не стали бы задерживать тебя, не имея с тобой такого знакомства. Так что не задерживай нас больше, чтобы не наделать себе вреда! Если сюда подойдут еще десять-двенадцать сеидов, то, сам понимаешь, положение твое станет еще трудней. Мы, четырнадцать потомков пророка, вот уже три часа просидели в этом диком месте под палящим солнцем в ожидании твоего приезда. Дай каждому из [175] нас по пять туманов, не меньше, и езжай себе с миром! И знай, если промедлишь, сам на себя навлечешь беду, потому что в конце концов «и оплеух наешься и побоев», а деньги у тебя все равно отберут.

Вижу, он говорит правду. Действительно, дело могло принять оборот, который он имеет в виду. Что было делать? Я подал знак погонщику, дескать, вмешайся и освободи нас из когтей этих злодеев. Погонщик наш был человек умный и бывалый, он понял мой знак, вышел вперед и начал стращать сеидов:

— Эй, господа, не задерживайте нас больше! Мы едем с важным делом и нам необходимо к определенному часу прибыть на место!

После такого строгого заявления предводитель сеидов сменил гнев на милость. Переговорив со своими людьми, он подошел к нам и сказал:

— Ну, давай десять туманов!

— Дай им две турецкие лиры, — не раздумывая ни минуты, велел я Юсифу Аму.

Бедняга, повернувшись к сеидам, воскликнул:

— Забирайте! Этот долг мы потребуем у ваших потомков в день страшного суда.

— Считай, как хочешь! Можешь записать погонщика в свидетели, — равнодушно отозвался сеид, забирая деньги.

Юсиф Аму поднял глаза к небу и сказал с крайним сожалением:

— Клянусь аллахом и призываю его в свидетели!

Итак, потеряв десять туманов, мы вырвались из лап этих негодяев. Наш погонщик, ликуя по поводу того, что мы так легко отделались, приговаривал:

— Будьте довольны, что все так хорошо обошлось! Они не так-то просто выпускают тех, кто попал им в руки.

— Баба, чем же быть довольным? — удивлялся я. — Среди бела дня, неподалеку от такого большого города, как Тебриз, нас схаватили и ограбили, а мы еще должны радоваться?

— Эх, господин, господин, — покачал головой погонщик. — Я еще раз вам скажу, что вам надо радоваться. Никто из путешественников, паломников или купцов не осмеливается даже днем пуститься из Тебриза в путь, опасаясь этого сброда. Некоторые из купцов путешествуют в крестьянской одежде, другие — под видом погонщиков верблюдов, третьи рядятся продавцами угля. Или же едут окольными тропами, что тоже сопряжено со своими опасностями. А уж если кто-нибудь вроде вас попадется этим сеидам в лапы, они обирают их так, как хотят, пригрозив побоями. Это своего рода разбойники с большой дороги, только что свободные от наказаний и ответа.

— Разве губернатор этой области не знает о подобных делах? — спросил я.

— Да просветит господь твоего отца! — воскликнул он. — Отчего же не знает? Их поступки для него не тайна. Но что он может поделать, [176] если бессилен наказать их? Всякий раз, когда какой-нибудь фарраш, борясь с этим злом, хватает за воротник одного из мнимых сеидов, начинается настоящее светопреставление. Можно увидеть, как тысяча учащихся медресе и городских сеидов набрасываются со всех сторон на несчастного фарраша и бьют его до смерти. И никто не может заступиться за него.

— Отчего же святые улемы не пресекут действий этой шайки? — снова полюбопытствовал я. — Отчего они не наложат запрет на их позорное кощунство? Ведь господь и его посланник с прискорбием взирают на действия, противные шариату, тем паче что эти разбойники в крайнем бесстыдстве еще возводят свое происхождение к пророку и повторяют: «Мы — сеиды, дети пророка». Как говорят:

Ну, что же общего в тебе со львами?
И на пророка — ты похож едва ли!

Разве в предначертаниях пророка и потомков этого защитника смертных в день страшного суда имеется описание моральных и внешних качеств этой банды разбойников и злодеев?

— Ах, раб божий, — сказал на это погонщик, — да сами-то святые улемы, о которых ты говоришь, и поощряют к грабежу эту шайку, это они защищают их от наказания и вкладывают им в руки топор насилия. Эта шайка — телохранители, солдаты и стражники святых улемов, и улемы пользуются их услугами в случае надобности. Разве ты не видел, какую кашу заварили они в Тебризе две недели назад? Стоило улемам лишь пошевелить пальцем или двинуть бровью, как они в течение часа разграбили весь дом губернатора, разнесли его до основания и даже мостовую разобрали вокруг дома и сада! Эти злодеи и нужны господам, чтобы нападать на невинных граждан и в полной безнаказанности и безопасности творить все те незаконные дела, которые только могут прийти им в голову.

Вижу, что все сказанное этим человеком — истина. И я подумал тогда: что можно поделать, остается страдать и терпеть!

Как бы то ни было, эта опасность нас миновала. Но я горячо молю читателей об одном, чтобы они не только прочли со вниманием все изложенное, но и постарались бы представить себе положение этой страны. Какие царствуют здесь неурядица и беспорядок, насколько попраны все права народа, до какой крайности дошло небрежение и попустительство властей, если даже улемы нации, которые должны защищать шариат, так далеко отступили от истинного пути! Поистине говорят: «Если порча коснулась улемов, то она охватила и весь мир».

Вместо того, чтобы стать на защиту чести своего сана и наказать примерно шайку подонков, которые присвоили себе кличку сеидов и под ее прикрытием творят непотребные и противные шариату дела, почтенные улемы сами же их подстрекают и возбуждают! [177]

Дело дошло до того, что нынче каждый бедняга-шиит, завидев издали человека в одежде сеида, не чувствует от страха ни рук, ни ног и готов спрятаться в любую мышиную нору, даже если этот сеид не относится к числу вымогателей. А из всех мечетей и со всех кафедр несутся проповеди улемов, заключающиеся только в призывах к людям быть щедрыми в отчислении и уплате пятой доли, причитающейся сеидам.

Я не видел и не слышал ни одного проповедника или чтеца, который бы обратился к сеидам с должными увещаниями, что, мол, запрещено вымогать деньги во имя потомков святого пророка, что грабить людей, угрожая им побоями, — грех, противный шариату, что сеид должен превыше всего блюсти честь своего звания, памятуя всегда, откуда идет его родословная.

Да, главный проступок наших проповедников состоит в том, что они в своих мягких увещеваниях не напоминают этой группе людей о чести их происхождения и тем самым не препятствуют их недостойным действиям, направленным против шариата. Больше того, они всячески поощряют их к жестокостям, притеснениям, дармоедству и безделью. Разве примирился бы пророк божий с тем, чтобы его великие потомки, находясь в полном здравии, проводили бы время в праздности и жили бы вымогательством? Что и говорить, каждый член нашей нации, будь то сеид, будь то простой человек, может обратиться к покровительству и помощи богатых купцов, но только в том случае, если он болен, слаб и не может сам себя прокормить.

Ясно, что если бы безработные сеиды занялись каким-либо делом или ремеслом, то их возможности заработать на пропитание были бы неограничены. Тогда они соблюдали бы достоинство своего звания, а народ и страна получили бы от их труда такую же пользу, как и от труда прочих своих членов. На это могут сказать: «Какие же они будут сеиды, если начнут заниматься всякой низкой работой!». Я отвечу, что такое возражение неправильно. Их великий предок, который был наместником бога для земных людей, не гнушался прислуживать другим людям, дабы послужить в будущем примером для своей нации.

Нужно, чтобы всякий человек, на котором лежит обязанность отдать пятую часть, путешествовал из города в город в поисках сеидов, а, найдя их, лобызал бы им руки и ноги, прося забрать у него эту часть и снять с него этот долг. Но разве допустимо, чтобы целые стаи сеидов слетались в иностранные государства и, рыская по христианским городам, позорно хватали бы за горло мусульман, требуя с них уплаты своей доли?

Дошло до того, что Россия нынче уже запретила въезд в свои пределы всякому, у кого на голове зеленая или синяя чалма. ¹⁹³ Да надо еще спросить, справедливо ли и то, что позорное право на ограбление людей стало у сеидов наследственным. Неужели до самого дня страшного суда этот позор будет лежать на них, равным образом как вина за их проступки [178] будет вечно лежать на тех, кто их поощряет? Я глубоко уверен, что ни один подлинный сеид не пойдет на такое унижение, даже если будет умирать с голода.

Итак, хотя мы снова отвлеклись от нашего основного изложения, разговор этот еще не был окончен, а вдалеке уже показалось селение Маранд. ¹⁹⁴ Мы пришпорили лошадей. Не прошло и часа, как мы въехали в селение и остановились на почтовой станции.

— Судя по всему, нам придется задержаться здесь на несколько часов, — сказал наш погонщик. — Скопилось очень много верховых всадников и колясок — видно, большое количество путешественников едет на Урунак и Энзаб, на Тебриз и Джульфу. Вряд ли на почтовой станции есть свободные лошади.

Мы спешились, и я тотчас же попросил принести чая. Мы поели и присели отдохнуть от всех трудностей пути.

Оглядевшись, я заметил в помещении еще трех-четырех человек, которые, очевидно, только что прибыли. Они сидели, положив возле себя хурджины ¹⁹⁵ и прочие принадлежности всех странствующих. Мне бросился в глаза один из них, высокий, с черной бородой, с окрашенными хной ладонями и многочисленными агатовыми перстнями на руках. Одет он был в полушубок из меха серой белки, на голове — чалма из кашмирской шали, на шее — черный платок. Он сидел, погруженный в какие-то унылые и тоскливые мысли.

Выпив две кружки чаю, я сказал Юсифу Аму:

— Вставай-ка, пойдем, немного побродим по селению.

— Господа, — обратился я затем к присутствующим, — не скажете ли вы, какой дорогой мы можем попасть на базар?

Человек в чалме, которого я приметил, с готовностью отозвался:

— Если вы хотите купить фруктов или еще чего-нибудь съестного, то ступайте вон той дорогой.

— Нет, мы ничего не собираемся покупать, просто хотим осмотреть эти места.

— Если вы хотите просто посмотреть, — сказал он, — то лучше не ходите, потому что во всем селении вы не увидите ничего, кроме слез в глазах мужчин, и не услышите ничего, кроме плача и горестных причитаний женщин. Все кварталы города в трауре и охвачены горем.

— Но что же такое случилось? Почему весь город охвачен горем? — удивился я.

— Вот уже целый месяц, — сказал мой собеседник, — как небо наслало на город страшное бедствие — оспу. Не осталось ни одного дома, где бы не умер ребенок от этого господнего наказанья, нет ни одного родителя, чье сердце не изошло бы кровью из-за гибели части его души. Как у всех, и у меня, горемычного, смерть унесла за одну неделю двух детей, и сердце мое сгорело в огне горя. Кроме того, страдание их матери, убивающейся целые дни и ночи напролет, измучили вконец мою душу, и жизнь мне [179] опостылела. Вот отчего я и собрался в дорогу, обратившись, как безумный, к пустыне. Иду, куда глаза глядят, и что буду делать, не знаю.

Произнеся эти слова, несчастный прочел несколько траурных бейтов, соответствующих его настроению, и начал громко рыдать и стонать, и из глаз его градом покатились слезы.

Сердце мое сжалось от жалости.

— Но разве у вас не делали прививки от оспы? — задал я вопрос.

— Эх, баба, — ответил он, — какие могут быть прививки! Все это одни выдумки ференгов. На то была воля аллаха, а от выдумок неверных он нас всегда предостерегал.

— Господин, как ваше почтенное имя? — спросил я снова.

— Хаджи мулла, проповедник из Маранда.

— Хаджи ахунд, скажите, сколько детей погибло в этом городе от ужасной болезни?

— Если верить могильщикам, то по вчерашний день мы предали земле шестьсот человек, да больше ста детей остались слепыми, калеками и убогими.

— Дорогой ага, — сказал я, — вина за кровь безгрешных младенцев падет на вас и на тех людей, которые убеждены, что прививки от оспы — выдумки ференгов. Когда же придет конец этому страшному невежеству? Разве можно вашими словами, вашими слабыми доводами оправдать смерть невинных младенцев? Достойно ли без зазрения совести приписывать это воле господа? Клянусь прибежищем бога, корень ваших глупых заблуждений кроется в темноте и недомыслии. Ведь воля творца была в том, чтобы из горсти праха и влаги создать совершенные творения, подобные тебе и мне, наделить их даром речи и способностью различать между хорошим и плохим. Своей всесильной рукой бог вложил нам в мозг силу разума, дабы могли мы постигать тонкость наук и познаний, признавать единство бога и подчиняться ему. Бог не сотворил ни единой вещи, не призвав ее к определенному назначению, для всякого недуга он предусмотрел свое целебное средство. Есть много степных цветов, трав и растений, излечивающих разные болезни. Предводители нашей веры вразумляли нас, что больному следует идти к врачу и просить исцеления. Разве ты не слышал, что наш великий пророк сказал святому Моисею ¹⁹⁶ — да будет над ним мир! — во время его болезни: «О Моисей, я, беспомощный, не дам тебе исцеления, ступай к врачевателю и открой ему свой недуг!». Разве ты не читал о том, как святой Хатим ¹⁹⁷ — да благословит аллах его и его потомство! — приказывал, чтобы люди не входили в тот город, где появилась чума или холера, а ежели во время болезни оказались в городе, то уж не выходили бы из него? Ференги этот святой приказ применили к делу, только назвали его «карантин» — следовательно они-то поступают по велениям бога. Обиднее всего, что мы, хотя и блюдем правила чистейшего шариата, до сих пор не вникли до конца в смысл наставлений и завещаний, оставленных нам предводителями веры. А вот [180] ференги, и не исповедуя нашей веры, постигли их и претворяют в дело. Вот и посмотри, какое большое расстояние между нами и ними. В Германии сегодня насчитывается пятьдесят миллионов населения, и по всей этой стране за круглый год не умирает от страшной оспы и шестисот детей. А вы из-за лени и невежества за один только месяц в одном городке отправляете в путешествие в страну небытия семьсот невинных детей, чьи жизни призваны были приумножить наше общество. И все это бесстрашно приписываете воле господа. Если на то была воля бога, отчего же ты сейчас плачешь и стонешь? К чему тогда эти горестные вздохи? Напротив, ликуй и радуйся!

Я с большой охотой поддерживал этот разговор, он доставил мне немалое удовольствие. Поистине, мне не доводилось еще до той поры встречать иранца столь честного, благородного и остроумного, который к тому же так тонко разбирался бы во всех государственных делах.

У меня был с собой прекрасный портсигар египетской работы, наполненный сигарами, и я с благодарностью поднес его моему собеседнику. Он принял портсигар с достоинством, и так завязалось наше знакомство. Я дал ему свою визитную карточку, спросил, как его зовут, и записал его имя в записную книжку.

После четырехчасового пребывания на почте мы распрощались с нашим новым знакомым и выехали из Маранда, а на другой день около полудня уже достигли берега Аракса.

Не успел я еще вынуть ногу из стремени, как увидел, что какой-то человек остановился возле меня и властным голосом заявил:

— Хан просит вас к себе.

— Какой хан, как его зовут и что за дело у него к нам? — удивился я.

— Хан, ведающий паспортами, хочет видеть ваши паспорта и поставить подпись.

— Так и говори, что нужны паспорта, а не мы.

Он не возразил на это, и мы отдали ему свои паспорта. Через несколько минут этот человек вернулся и потребовал за подпись четырнадцать кранов, а когда я дал эту сумму, намекнул, что и ему причитается за услуги. Пришлось дать и ему два крана, чем он остался очень доволен и пожелал нам счастливого пути.

Итак, мы покончили с очередной формальностью и могли спокойно оглядеться. Здесь, так же как в Батуме и Баку, я увидел толпу своих несчастных и оборванных соотечественников, стоящих под палящим солнцем. Люди паспортного начальника, окружив нас, занимались сбором паспортных денег. Они вежливо обходились со всяким, у кого был хоть намек на деньги, и осыпали бранью, безжалостно пинали и толкали тех, у кого их не было. Шум и суматоха были ужасные. Сердце мое сжалось при виде этой картины.

Между тем неподалеку от этой толпы я увидел другое сборище — то были уличные фокусники с бубнами, тарелками, с дрессированными обезьянами. Их сопровождало несколько маленьких мальчиков с завитыми локонами, одетых в женские одежды. Они тоже что-то орали, наступая на таможенных чиновников.

— Что это за люди и почему они так кричат? — полюбопытствовал я. Мне объяснили, что эти люди хотят переправиться на тот берег Аракса. Они занимаются на Кавказе бродяжничеством, ходят из села в село, [183] а мальчики пляшут, показывают фокусы и водят обезьян. Таким образом они собирают на пропитание. Спор разгорелся по той причине, что начальник таможни требовал с них паспортные деньги и за обезьян, а они не давали, утверждая, что такое требование — чистая нелепость. Вот уже трое суток, как между ними и таможенными чиновниками шли нескончаемые пререкания.

Эта сцена еще более увеличила силу моего горестного изумления. Я страстно желал переправиться поскорей на другой берег и избавить себя от необходимости видеть подобные грустные картины. На противоположный берег реки, где проходила русская граница, перевозило пассажиров одно только небольшое суденышко, или, попросту говоря, лодка, которая по древности не уступала ноеву ковчегу — да будет над ним мир и милость божия! Заплатив два крана, мы уселись в нее.

Как только лодка отчалила от берега, Юсиф Аму обратился в сторону иранской земли и воскликнул:

— Боже мой, тысячу раз хвала тебе за то, что мы благополучно выбрались из этой разоренной страны!

Юсиф Аму сказал так, радуясь за мое благополучие, и все же он поступил крайне опрометчиво, так как знал, что подобные слова донельзя противны моим патриотическим чувствам. Не могу и описать, как его необдуманные и неуместные слова огорчили меня! Мне показалось, что на меня опрокинули котел кипящей воды и пар поднимается от всего моего существа.

— Ах, бессовестный человек! — обрушился я на него. — В чем вина этой святой земли? Ты покидаешь родину и вместо того, чтобы, прощаясь с ней, просить господа бога помочь тебе еще раз вернуться сюда, ты изъявляешь радость по этому поводу. Удивительно, какое у тебя черствое сердце!

Невольные слезы перехватили мое горло, и я воскликнул с громкими вздохами:

— О моя дорогая, несравненная родина, да будет все мое существо жертвой за тебя! Ты для меня дороже бессмертия души, твоя земля — суть моей жизни, а твой воздух сладостней воздуха всевышнего рая! Увы! Недостойные дети твои не заботятся о твоем спасении и унижают твою высокую честь в глазах иностранцев! Они пренебрегают любовью к тебе, которую пророк уравнивал с любовью к самой жизни, и не ведают того, что это пренебрежение отразится в конце концов на их судьбах и судьбах их детей. О моя святая родина! Твои неразумные дети уже настолько не дорожат тобой, что каждый отщепенец, вырвавшись ныне из твоих объятий, вместо того чтобы проливать от разлуки с тобой кровавые слезы и разрывать на себе от отчаяния одежды, возносит, потерявши стыд, хвалу господу и откровенно ликует. Но мое сердце от разлуки с тобой горит огнем тоски, а глаза источают слезы. Прощание с тобой равносильно для меня расставанию с жизнью. [184]

Опять оглянусь я, и снова бреду я, разлуку кляня...
Свинцом налились мои ноги, и все ж они гонят меня.

Да, на устах у меня тысяча попреков, но все они относятся к недостойным сыновьям твоим, которые забыли верность родине и терзают тебя. Виноват ли сад, если ленивый и нерасторопный садовник так запустил его? О моя бесценная родина, я сетую на твоих сыновей, моих собратьев, но хорошо знаю, что и они недовольны мною. Еще долго, собираясь вместе, они будут ругать и поносить меня и ославят меня безумцем за мою любовь к родине. Возможно, что и в письмах друг к другу они будут называть меня болтуном и просто помешанным, но виноваты ли и они, коли им неведом смысл такого великого понятия, как любовь к родине, и незнакомо благородное чувство патриота?

Мало-помалу слезы мои усилились, дыхание прервалось и язык умолк. Юсиф Аму понял, какую совершил оплошность, сказав неуместное слово, и, желая отвлечь меня разговором, пробормотал:

— Господин бек, смотри-ка, какое сильное течение! Даже не понять, в какую сторону течет вода...

Было видно, что он и сам смущен и расстроен своими словами.

Пока я приходил в себя, лодка достигла берега, и мы, забрав свой багаж, вступили на русскую землю. Тотчас же к нам подошли русские таможенные чиновники и пограничники, просмотрели паспорта и поставили визу. Я разглядел чиновников почты и попросил лошадей, и их тут же подали.

Ничего примечательного за время пути нам не встретилось, лишь город Нахичевань был достоин внимания.

Наконец мы достигли Еревана, одного из крупнейших городов Кавказа. Прибыв на почту, мы увидели, что нам придется ждать лошадей часа три-четыре, так как путешественников собралось тут очень много. Мы спешились. Я вошел в помещение, и сразу же ко мне подступил посыльный со значком, приколотым к шапке.

— Ага, — сказал он, — покажите ваши паспорта!

Мы показали паспорта, а когда он потребовал с нас два рубля, беспрекословно дали ему эти деньги. Он ушел, забрав их.

Один из чиновников почты, видевший эту сцену, с недоумением сказал:

— Зачем вы дали ему деньги? Такие, как он, не имеют никакого права требовать паспорта и деньги у путешественников. И хотя они всегда попрошайничают у вновь прибывших, никто им ничего не дает, а частенько они бывают даже биты. Разве только какие-нибудь жалкие бродяги, испугавшись, дадут малость.

— Ну что ж, вот мы и есть эти жалкие бродяги, — проронил я со вздохом.

Часа через четыре подали лошадей, и мы покинули таможню, направившись в сторону Ахсаке. Нашим попутчиком оказался некий иранец. Я спросил у него, откуда он родом, и узнал, что он из города Хоя. ¹⁹⁸ [185]

— Я намеревался посетить Хой во время своего путешествия, — заметил я, — но Юсиф Аму этому воспротивился. Жалею, что не повидал этого города.

Затем я поинтересовался, что это за город, какова там торговля и что там выделывают. Он обстоятельно ответил:

— В городе много товаров, однако торговля со Стамбулом почти прекратилась: все купцы, торговавшие с этим городом, разорились.

Я снова выразил сожаление, что не был тверд в своем первоначальном намерении и не посетил город.

Наш спутник между тем продолжал:

— О, если бы вы побывали у нас да посмотрели, какой новый проповедник прибыл в Хой! Он из числа учеников муллы Хусайна Джани и, хоть молод, читает жития святых мучеников не хуже любого старого проповедника. Можно подумать, что за пазухой у него сидят джинны, которые подсказывают ему новые и новые проповеди и траурные плачи, да такие, каких никому и слыхивать не доводилось. Поэтому его книгу проповедей, написанную этими джиннами, никто другой не может и повторить. Когда он читает свои марсийе, собирается столько народу, что яблоку некуда упасть. Люди плачут не слезами, а кровью. Он посрамил своим искусством всех остальных проповедников, а сам вознесся на недосягаемую высоту.

— Проповедник-то красноречив, — не удержался я, — но я страстно желаю, чтобы вы оказались менее красноречивы и прекратили этот разговор, потому что нет у меня больше сил терпеть его! Я заканчиваю свое путешествие и в Хое уж не побываю, но хорошо себе представляю, чем болеют его жители. Дорогой ага, ведь все это противоречит основам ислама. Разве так может быть, чтобы джинны сидели за пазухой или под облачением человека и подсказывали ему марсийе!?

После этого я свернул ковер разговора и глубоко задумался. Очнулся я тогда, когда мы прибыли к месту назначения. Там мы часа четыре прождали поезда, а затем, усевшись в вагон, отбыли в Батум. На этом я заканчиваю мои путевые заметки.

И вот мои выводы из всего виденного за время путешествия. Ни в одной из областей и городов Ирана я не видел ни малейшего признака прогресса и движения вперед, чтобы хоть чем-нибудь порадовать свое сердце. И в сельском хозяйстве, и в торговле иранцы держатся тех приемов, которые достались им в наследство от дедов.

Больше того, они даже тщеславятся тем, что среди них распространены и сохранены эти обычаи предков. Однако, с другой стороны, в бесполезной роскоши, в стремлении украшать свои дома дорогими и ненужными предметами они настолько ушли вперед, что отцам их и не снилось. Вместо простых медных ламп, изготовлявшихся на их родине к бывших в ходу у всех жителей, ламп, которые служили целому [186] поколению, так что в конце концов стоимость их оказывалась совершенно ничтожной, они покупают теперь за двести туманов роскошную люстру, вешают ее под потолком и рискуют, что при ее падении хозяин не успеет ахнуть, как будет убит на месте. Ясно, что их деды и представления не имели ни о чем подобном!

Ни один из этих людей, даже обладатель больших поместий, не подумает купить и привезти из соседней страны молотилку, или жатку для зерна, или веялку и пустить ее в ход в своих деревнях, на своих посевах, чтобы это послужило добрым примером для прочих помещиков. Ведь ни в одной области, ни в одном городе или селении не видно поднимающегося к небу дыма фабрик, нигде не слышно свиста и грохота железной дороги, нет и намека на какие-либо машины.

Ни в одном городе не увидишь ни одного величественного и большого государственного здания, а государственных школ и больниц нет и в помине. Нигде нет ни банков, ни торговых компаний — этих показателей расцвета и роста торговли. Никто не печется о состоянии мечетей; все гробницы и мавзолеи прежних правителей, даже таких, как Сефевиды, разрушены и находятся в полном запустении.

Никто уже не помнит тех трудов и забот, кои проявили о государстве покойные Наиб ас-Салтане Аббас-мирза и великий эмир Мирза Таги-хан. Ни хороших не поминают добром, ни злых не проклинают. Основные качества нынешних иранцев — забвение всяких законов, отсутствие доброты, чести и справедливости. Как только соберутся где-нибудь пять человек, они лицемерно вздыхают: «Ох, батюшка, ведь вся жизнь наша какой-то пяток дней, надо подумать и о загробном мире». Однако все это фальшь, на словах у них одно, а на деле другое.

Они и не помышляют о будущей расплате за грехи и о благочестии и скромности и позволяют себе неслыханные роскошества. Все их поступки обусловлены корыстью — они не поздороваются с человеком, ежели не надеются получить у него что-нибудь или выпросить. Даже творя намаз, они имеют в виду что-либо вымолить у бога. Нравы людей настолько испорчены, что нет никакой возможности их исправить. Остается утешать себя одним: «Так было, но так не будет всегда».

Куда ни поедешь, везде видишь земли, годные под обработку и посевы, но что пользы! Они по большей части стоят заброшенные и невозделанные. То же можно сказать и о больших и малых городах, которые по скудости населения напоминают дикую степь. Многие вынуждены эмигрировать в чужие страны, поэтому города выглядят на первый взгляд совсем безлюдными.

Самые несчастные люди в этой стране — батраки, чернорабочие и грузчики. Эти бедняги вынуждены круглый день работать, а потом бегают от лавки к лавке в поисках пропитания, чтобы вечером, раздобыв хотя бы полмана хлеба, накормить семью. Даже в самые урожайные и плодородные годы им с трудом достается и этот скудный хлеб. Большая [187] часть помещиков, которые в жестокости превосходят воинов Чингиз-хана, ссыпают и прячут тайком свое зерно по амбарам и не знают милосердия к своим погибающим от голода согражданам. Да восстановит господь справедливость и заберет он долю бедняков у этих жестоких и алчных тиранов! <...>.

Когда мы говорим: «На все воля бога», то мы грешим против господа, ибо он милостив и справедлив. Почему бы ему желать зла иранцам? Когда мы начинаем приписывать все это колдовству и дьявольскому наваждению, то занимаемся пустыми бреднями. Следует, наконец, понять, что вся наша бедность, униженность и развал — возмездие за наши собственные прегрешения и прямой результат лености, нерасторопности, невежества и темноты.

Если мы посмотрим на факты справедливо и с научной точки зрения, то увидим, что все, чем нынче гордятся обитатели Запада, перешло к ним от нас. Мы словно сознательно и умышленно отбрасываем от себя все то, что могло бы послужить нашей славе и нашему процветанию, а жители Запада, ухватившись за все эти достижения человеческой мысли обеими руками, всемерно используют их для жизни и прогресса <...>. Мусульманские ученые хорошо знают: все, что есть благого в законах европейцев, они заимствовали из постановлений нашего великого шариата. Увы! Будучи в руках иноземцев, эти постановления кажутся нам чуждыми, мы смотрим на них враждебно и не постигаем того, что они могли стать основой нашего благоденствия. Европейцы просто перекрасили их на свой лад, а мы теперь издали взираем на них с тоской. Вправду говорят: «Что имеем — не храним, а потерявши — плачем».

Ведь это тот самый Иран, от чистой земли которого распространились на прочие страны государственность и справедливость. От времен Каюмарса, ¹⁹⁹ первого шаха пишдадидов, и до последних сасанидов ²⁰⁰ страна сия была светочем справедливости и правосудия и блеск ее цивилизации слепил глаза жителям других стран. Да и ныне иранская земля по климату и плодородию считается одной из лучших на всем земном шаре, и мы должны благодарить господа за это благодеяние.

Территория современного Ирана в два раза больше территории Франции, но что толку, ежели в Иране нет и четверти того населения, которое есть во Франции? Население Франции, согласно переписи, составляет сейчас сорок два с половиной миллиона человек. А вот население Ирана точно не подсчитано: одни европейские географы полагают, что семь с половиной миллионов, другие насчитывают десять. Если ради собственного утешения мы примем даже второй вариант, то и тогда наше население не достигнет по численности и четверти населения Франции.

Чем же можно объяснить, что население столь огромной страны так незначительно? Ответ на это следует искать в ряде причин. Множество [188] иранцев из-за притеснения властей уезжает за границу, т. е. попросту они вынуждены эмигрировать, посему целые семьи вымирают, произведение потомства прекращается. Поистине, надо бы плакать кровавыми слезами над подобным положением!

Иные географы, повествуя о временах шаха Надира, насчитывали в Иране от двадцати до тридцати миллионов жителей, и это при всех напастях, которые проистекали от постоянных войн, междоусобиц и смут. Теперь же, когда миновало сто пятьдесят лет, случилось так, что десять миллионов человек, гонимые притеснениями, перебрались за границу. И самое страшное то, что никто не хочет взять в толк истинную причину этого вопиющего положения!

Во времена, когда в Иране были распространены науки, искусство и просвещение, население Запада и не вкусило еще от плода цивилизации и гуманности. Как же случилось, что обстоятельства так круто переменились? Отчего благородная глава сей древней нации посыпана теперь прахом несчастья? Почему она стала зависеть от иностранных держав во всем, от башмаков до шапок, и превратилась в мишень для посягательств чужеземцев?

В те далекие времена, когда Иран не имел торговых связей с европейцами, как мы жили? Разве мы стояли на месте? Как же случилось, что они во всем взяли над нами верх и вынудили нас к зависимости? Ответ может быть только один: по своему невежеству и слепоте мы не довольствовались тем, что имели сами, обольстившись поддельной красой и дутым блеском иностранных товаров, мы не подумали о том, что надо развивать отечественную промышленность. Вот за это-то небрежение мы и платимся ныне. А если бы мы поступали по словам одного из предков, который сказал:

Лучше нищим бродить мне, свою власяницу влача,
Чем рядиться в одежде златые — с чужого плеча,

мы сбросили бы с себя цепи рабства и нам не пришлось бы за всякую малость ссыпать наши богатства в кошелья иностранцев.

Кстати, я припомнил один рассказ, который слышал от правдивого и верного человека. Стоит, пожалуй, привести его здесь ради поучения вельмож нашей страны.

Некогда один русский царь, переодевшись, бродил по базарам Москвы. В одной из лавок он заметил, что прямо на полу, в пыли, валяется штука хорошего сукна. Подивившись на нерадение хозяина лавки, царь спросил у него с укором, отчего дорогой товар небрежно заброшен в угол. «Ведь это показывает твою нерадивость в торговом деле», — сказал царь торговцу. — «Сударь, — ответил торговец, — не растравляйте моего тяжелого горя, не сыпьте соль на мои старые раны, не тревожьте меня и не спрашивайте — горе мое непереносимо». Царь настаивал: «Изложи свою заботу, кто знает, может дело и наладится! [189] Говори же, посмотрим, что у тебя за беда». Владелец лавки рассказал: «Вот этот самый товар, который вам пригляделся, и стал причиной разорения моего дома. У меня был приличный капитал, и я поехал торговать в Лондон. Увидев там суконоткацкие станки, я подумал, что избавлю свою родину от больших затруднений, если завезу такие станки к нам. Я принял много хлопот и потратил все свои средства на то, чтобы наладить здесь сукноткацкое производство. И что же? Кто ни зайдет в лавку, как узнает, что товар наш, русский, непременно найдет какой-нибудь изъян и не берет. А я вложил в него весь мой капитал и половину моей жизни. И вот гибну и ума не приложу, что делать». Царь сказал: «И впрямь дело сложное. Однако не отчаивайся, бог всемогущ в устроении дел человеческих. Покамест дай-ка мне заров десять этого товара».

Хозяин отпустил ему сукно и взял деньги. На следующий день царь поместил в газете такое сообщение за своей монаршей подписью: «В лавке такого-то есть превосходное русское сукно — я сам его брал и пошил из него одежду. Одежда вышла красивая и добротная. А впрочем поступайте, как заблагорассудится, воля ваша!». После такого сообщения надо было поискать, чтобы кто из вельмож, министров и аристократов осмелился шить платье из иностранного сукна! Со всех сторон ринулись к этой лавке и в один момент раскупили все, что в ней было.

А вскоре после этого начали строить фабрики, и со времени того благословенного указа и до наших дней в стране построено уже сорок пять сукноткацких фабрик; они хорошо работают и приносят большую пользу...

Однако мы несколько удалились от темы. По утверждению многих ученых, иранцы не хуже прочих народов наделены умственными способностями, стремлением к прогрессу и чувством нового. Если бы они обладали к тому же образованием и воспитанием, то сослужили бы своей родине немалую службу.

Для подтверждения этой мысли можно привести много явных доказательств, и вот главное: несмотря на полное отсутствие развития науки и техники, изделия иранского ремесла, этот плод ума, наблюдательности и замечательной ловкости рук, возбуждают общее восхищение как среди нас самих, так и заграницей. Если бы эта благородная по происхождению нация украсила себя качествами, которые приобретаются благодаря усвоению наук и достижений современной техники, она была бы сейчас одной из цивилизованнейших наций мира.

То же можно сказать и относительно просвещения. Мы знаем, что целая группа юношей из аристократических семей Ирана уехала учиться в учебные заведения России, Франции и Англии. Несмотря на все трудности, связанные с пребыванием на чужбине, они в усвоении наук отвоевали пальму первенства у тамошних студентов. [190]

Уважаемые читатели, естественно, зададут вопрос: почему же иранцы при всех своих врожденных способностях отстали от прочих? Ответ ясен: потому что нет того, кто взял бы дело воспитания нации в свои руки. Известно, что правительство Ирана вот уже целые века не проявляет никакого внимания к просвещению и образованию.

Чтобы добиться здесь высокого положения, человек должен иметь либо знатное происхождение, либо большой капитал. Если у него нет ни того, ни другого, то будь он хоть самим Асафом ²⁰¹ в мудрости, никто его не оценит и не оделит вниманием. Есть, правда, еще третий путь для достижения высокого положения, однако я воздержусь от его упоминания.

Если же у человека нет ни знатного происхождения, ни денег, то он вынужден, как прокаженный, сидеть дома в четырех стенах, ему не использовать ни способностей, ни талантов, в самом лучшем случае он будет довольствоваться долей, выпавшей ему от известности и славы его отца.

Какие надежды можно возложить на государство, где шпага главнокомандующего находится у пояса четырнадцатилетнего юнца?! При любых прирожденных способностях, прежде чем удостоиться звания военного министра, ему следовало бы пройти сорокалетний путь, исполненный трудными маршами и переходами. Сначала ему надо пройти курс в военном училище и получить там свидетельство об отличном окончании, затем, заслужив воинский чин, постепенно продвигаться в звании, при условии исправной службы, от бригадного генерала к дивизионному генералу, затем к командиру корпуса. А уж тогда, коли он заслугами пред нацией и государством, храбростью и знанием дела завоюет добрую славу, он может удостоиться и самого высокого звания, получив его действительно заслуженно.

Вот если бы все делалось так, то люди для достижения высоких государственных должностей обязательно обращались бы к знаниям и образованию. Тогда все дела вершились бы по правилам и законам, страна бы обрела силу и заняла достойное положение, народ жил бы в почете и с чувством достоинства. От нынешнего позора и разрухи не осталось бы и следа.

Если отнять от нынешнего военного министра его шпагу и военный мундир, то при нем не останется никакого достоинства и никаких прирожденных талантов, кроме одного: поглощать жалованье подчиненных, уменьшать количество отрядов да урезывать траты на обмундирование, провиант и боеприпасы ради своего кармана. Все, что он имеет, — пустая игра случая. Благодаря одному приказу он все приобрел, благодаря одному приказу он все может потерять.

История являет нам немало примеров, когда люди совершенно незаслуженно возносились очень высоко. Судьба семьи бармакидов ²⁰² У всех нас стоит перед глазами. Джафар Бармаки в счастливые свои [191] дни получил из государственной казны около трех миллионов золотом, но случилось так, что временщик лишил его своей благосклонности. Он отнял у него все: от медной полушки до последней циновки — и пустил на ветер весь урожай богатства Джафара и его близких, и потомки его остались сирыми бродягами. И одарение, и наказание здесь были чрезмерными, выходящими за рамки всякой законности.

И вот что удивительно: ныне в Иране, если хотят похвалить какого-нибудь министра, то говорят, что он в щедрости подобен Хатаму. ²⁰³ Если хотят, напротив, упрекнуть министра, то замечают, что человек-то он хороший, да немного скуповат. Увы, сто раз увы! Умеренность пятнает в их глазах высокое звание государственного человека. Теперь, видно, главным достоинством считается умение силой и неправдой грабить одних, чтобы с лестью и подлостью ублажать других. Выходит, весь грех бережливого министра в том, что он ни силой не отбирает, ни безрассудно не расточает.

О положении купцов, ремесленников и крестьян мы уже поминали. Если вкратце высказаться о положении аристократии, то получится то же самое, а именно: в Иране даже у самого премьер-министра нет уверенности, что завтра у него не отберут все прерогативы его власти, ибо тут ни один швейцар не прозевает, ежели ему подвернется правдой или неправдой большая должность.

Все охвачены жаром стяжательства — как бы побольше денег, лошадей, челяди, да титулов! А о том, что главнее всего — о святости понятия «родина», о благоденствии государства, об обеспечении независимости своих соотечественников и о прогрессе и могуществе — не помышляют. Поистине, «люди спят, а прозревают лишь тогда, когда умирают».

О будущей жизни не думают люди, о друг мой,
Как будто во сне пребывают в неведенье косном.
Подобной беспечности вред они, может, оценят,
Когда к ним пожалует смерть, но окажется поздно.

Да, лишь тогда они покаются в своей сегодняшней небрежности, когда их захлестнет волна превосходства соседей. Увы, раскаяние придет слишком поздно и не принесет пользы!

Тут мне пришли на ум новые стихи из обильной и благословенной свыше нивы творчества Абу Насра Фатхулла-хана Шайбани, ²⁰⁴ да уготовит господь вечный рай его душе! Сборник стихов этого красноречивого поэта был напечатан в Стамбуле согласно распоряжению генерального консула Ирана Мирзы Риза-хана. Один из моих друзей прислал мне в подарок экземпляр этого сборника. И я тогда, с моей фанатической любовью к родине, посылал проклятия как автору, так и издателю сей книги и обоих достойных людей винил в отсутствии патриотизма. Ныне, когда я воочию увидел истинное положение Ирана, я смиренно прошу их о прощении и молю творца, дабы одарил он [192] сияющими лучами своего милосердия святую могилу этого великого мудреца и красноречивца.

Как изумительно звучит такой пленительный стих его знаменитой «Паришан-наме» — «Поэмы смятенного», и как подходит он к нашему нынешнему положению!

Увядает наш сад — исполин-кипарис и сосна,
В запустенье дела государства — и трон, и страна,
Посылаю проклятье тому я, кто это свершил,
Кто повинен один, что разрухе страна предана.
О несчастье! О горе! Разруха терзает наш край!
От столицы до самой границы простерлась она,
От тучнеющих стад не дождутся наград пастухи —
За отарой отара, как будто волной, сметена.
Нужен лекарь скорее, чтоб нас излечить от беды,
Чтоб осилить разруху, высокая мудрость нужна.

Нижайше прошу прощения я и у другого мудрейшего мужа — автора «Книги Ахмада», ибо и о нем я помышлял худо по причине моего злосчастного патриотизма. Только теперь, когда я постиг все тонкости мудрых мыслей этого выдающегося человека, я могу утверждать, что у него в душе пылал огонь истинного патриотизма — да не живет всякий, у кого в душе нет этого огня!

Однако мне неясно, как при таком запустении можно объединить всех этих несчастных, если только сам господь не пошлет им искусного лекаря? Если уж между министрами нет единодушия и все силы их души устремлены только на то, чтобы столкнуть друг друга в яму, защитив себя и свое место, то где им среди волнений, дрязг и раздоров подумать об устройстве дел страны, о благополучии народа?

Можно ли надеяться на прогресс того государства, где мерилом пригодности или непригодности министра является его щедрость или скупость? Ведь эти два внутренних качества характера вряд ли имеют касательство к исполнению их государственного долга. В министре следует ценить просвещенность, знания, энергию, честность и деловитость, а не показной блеск и роскошь. Точно так же, как в другом должно порицать вероломство и недобрые дела, а не прирожденную бережливость. Ибо и хорошие, и плохие стороны такого рода качеств характеризуют только их натуру, а не выполнение ими министерских обязанностей.

Конечно, министру надлежит согласно его положению иметь слуг и челядь и при необходимости с достаточной пышностью принять гостей. Государство обязано предоставлять для того необходимые средства, которыми министр и должен обходиться. Если же министр не довольствуется этим и занимается расточительством, то одно из двух: либо он насилиями выманивает средства у народа, либо запускает руку в государственную казну — последствия и того и другого одинаково пагубны для страны. [193]

Министры, швыряющие, не моргнув глазом, миллионы государственных и народных денег на потеху своего мелкого тщеславия, полагают, что тем самым они прославятся своей щедростью среди простого люда, и не подозревают, что наносят себе непоправимый вред. Время не пощадит их, они получат в конце концов возмездие за свои проступки, ибо я уверен, что никто из них не в силах отрезать язык историку или преломить его перо.

Не пристало достойному министру ублажать ленивого и льстивого поэта сотней туманов за одну касыду да еще и поощрять его к созданию этих насквозь фальшивых виршей. Тот министр мудр и проницателен, кто пресекает ложное суесловие и пресмыкательство и побуждает поэта на создание мудрых произведений, отвечающих запросам нации и написанных языком, понятным народу.

Султан Махмуд Газневи ²⁰⁵ вместо того, чтобы достойно вознаградить труды Фирдоуси Туси, ²⁰⁶ — да будет вышний рай местом его успокоения! — предпочел предать его имя забвению. А не ведал султан тогда, что пройдут его времена, когда шахи Ирана покоряли Индию и вывозили оттуда целые караваны добычи, состоящей из золота, серебра и драгоценных камней, и что в наши времена страна станет добычей морского крокодила. ²⁰⁷ Между тем Фирдоуси получил гораздо больше того, чем мог вознаградить его шах, — вечную память за то, что воскресил забытый народный язык и сослужил нации необходимую службу, а нынешние поэты, слова которых совершенно лишены мудрости и наставления, заслуживают бесконечного презрения и упреков.

Несчастный Ибрахим-бек кончает на сем рассказ о своем путешествии по Ирану. Если кто-нибудь из читателей этого «Путешествия» обратится ко мне с вопросом, почему я не узнал и не записал, сколько жителей в тех городах Ирана, которые посетил, то я должен буду заметить, что вопрос этот справедлив и основателен. И я с величайшим прискорбием отвечаю: я хотел написать об этом, но не смог, ибо не имел в руках необходимых сведений. Если в других странах периодически проводится перепись населения и подобные сведения легко почерпнуть из разного рода календарей, то в Иране всего этого нет и в помине, и всякий, если и говорит об этом, то только строит предположения.

Я спросил, к примеру, в Ардебиле у одного местного жителя, каково население этого города. Он, не моргнув глазом ответил, что более двухсот тысяч. Когда я с сомнением усмехнулся, он крайне удивился этому. Я сказал:

— Я смеюсь над твоим непониманием чисел; ты, верно, плохо представляешь себе, что такое тысяча.

— Почему это я не представляю? — возразил он в крайнем раздражении. [194]

— Не будем спорить, дорогой баба, — сказал я. — Двести тысяч — это ведь очень много, посчитай-ка сам по справедливости!

— Ну, коли не веришь, пойди завтра утром на базар, где торгуют дровами. Увидишь, какая там теснота — не протолкнешься среди людей! — рассердился он.

Комментарии

190 Лот — по религиозному преданию мусульман, один из пророков, бывших до Мухаммада, друг и сподвижник Авраама. Он якобы жил и проповедовал в Сирии в одном из пяти городов, стертых с лица земли по воле аллаха за то, что их жители предавались постыдным порокам и разврату. На их стороне была и жена Лота, имя которой стало нарицательным для порочных людей.

191 Мискаль — мера веса, около 5 г.

192 «Пятая часть всего, что имеете...» — по законам ислама каждый мусульманин должен отдавать одну пятую часть своего дохода (хумс) в пользу потомков семьи пророка — сеидов.

193 «... на голове зеленая или синяя чалма». — Зеленая чалма — признак принадлежности к потомкам пророка — сеидам, синяя — к суфиям.

194 Селение Маранд — сейчас небольшой город, расположенный на дороге Тебриз- Джульфа.

195 Хурджин — переметная сума из грубой шерсти.

196 Моисей — библейский пророк, являвшийся также персонажем Корана.

197 Святой Хатим — один из титулов Мухаммада.

198 Хой — небольшой город в Иранском Азербайджане; расположен недалеко от советско-иранской границы.

199 Каюмарс — мифический шах Ирана, герой эпоса «Шахнаме» Фирдоуси.

200 Сасаниды — название иранской династии, цари которой правили с III по VII в. При сасанидах иранская держава достигла большого могущества.

201 Асаф — легендарный мудрец, визир царя Соломона.

202 Семья бармаьидов — персидская семья, из которой происходили министры дского халифата. В течение 17 лет, с 786 по 803 г., Халид Бармак и его сыновья Джафар и Фазл имели почти неограниченную власть над всем Ираном, включая Армению и Азербайджан, и колоссальные богатства. В 803 г. в результате заговора, по приказу Гарун ар-Рашида они были убиты, их родственники посажены в тюрьмы, а имущество конфисковано.

203 Хатам (Тайский) — легендарный арабский эмир, прославленный за свою щедрость, герой арабского и персидского фольклора.

204 Абу Наср Фатхулла-хан Кашани (поэтический псевдоним Шайбани) — поэт XIX в. (ум. 1888). В начале своего творческого пути выступал как типичный придворный одописец; в его касыдах этого периода не было ничего оригинального. Другая часть его творчества — обличительные стихи и сатиры, где резко осуждаются произвол и деспотизм, царившие в Иране, имела большое общественное значение. Сборник его стихов вышел в 1091 г. в Стамбуле. В сборник включена также большая поэма — «Поэма смятенного», отрывок из которой цитирует ниже Зайн ал-Абидин.

205 Султан Махмуд Газневи (ум. 1030) — родоначальник династии Газневидов в Иране.

206 «... вместо того, чтобы достойно вознаградить труды Фирдоуси Туси ...». — По преданию, Фирдоуси преподнес султану Махмуду свой многолетний труд «Шахнаме». Султан, тюрок по происхождению, не оценил по достоинству это гениальное произведение. Ему больше по вкусу были панегирики, слагавшиеся в его честь придворными поэтами. На это обстоятельство и сделан здесь намек.

207 «... станет добычей морского крокодила» — т. е. будет закабалена Англией.