ЗАЙН АЛ-АБИДИН МАРАГАИ

ДНЕВНИК ПУТЕШЕСТВИЯ ИБРАХИМ-БЕКА ИЛИ ЕГО ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ ПО ПРИЧИНЕ ФАНАТИЧЕСКОЙ ЛЮБВИ К РОДИНЕ

Очнувшись, я увидел в свете зажженной лампы, что вокруг меня стоят несколько человек. Один из них положил мне левую руку на лоб, а правой держит меня за руку, считая пульс. Я понял, что это врач. Он спросил:

— Как вы себя чувствуете, где болит?

— Нигде не болит.

Затем, обратясь к Юсифу Аму, доктор сказал:

— Не пугайся. Слава аллаху, страшного ничего нет. Но Юсиф Аму все плакал и твердил:

— Помоги, ради бога, господин доктор! Ведь я не смогу и на глаза показаться его матери. Остается только и мне убить себя!

— Клянусь тебе, раб божий, ничего особенного, — повторил врач, — просто сердце его немного взволновано и расстроено. Все это, видно, от какой-то неприятности, которая внезапно с ним случилась. Ничего, пройдет. Если он привычен, то дайте ему выпить немного коньяку или старого вина, и он успокоится.

Юсиф Аму вздохнул:

— До сих пор не пил. Но если нужно, что же делать, надо дать.

— Да не примет господь твою клятву! — воскликнул я. — Если даже умирать буду, и то не выпью! Я ведь не болен, дорогой Аму, не бойся, — и при этих словах я чуть-чуть приподнялся.

Врач тихо шепнул ему:

— Развлеките его чем-нибудь, что он любит. Почитайте стихи, а то пригласите певца или музыканта, это его успокоит.

— Больше всего он любит книгу «История Надира», — ответил Юсиф Аму.

Врач засмеялся, отнеся это к простодушию Юсифа Аму, и сказал:

— Возьмите немного эссенции мяты, потом заварите чай и, налив в чай две-три капли, дайте ему выпить.

Затем он написал, чтобы из аптеки принесли два пузырька с лекарством, и велел каждые два часа поить меня крепким кофе, по полкружки за раз.

— Остальное, — добавил он, — на воле божьей, никакие врачи больше не нужны. Но, если понадобится, известите меня, я приду. До свидания.

Мешеди Хасан дал врачу пять кранов, затем пошел и принес лекарство.

Во время всей этой суеты я то и дело разными знаками старался дать понять Мешеди Хасану, что от Юсифа Аму надо скрыть все происшедшее.

Внезапно мне пришло в голову, что бедняга Мешеди Хасан еще не обедал. Я попросил у него извинения за это.

— Не беда, — отозвался он. — Главное, чтобы твое здоровье было в безопасности.

Юсиф Аму спросил меня: [80]

— А ты-то сам где обедал?

— В одном месте, — нехотя ответил я, и увидел, что Мешеди Хасан незаметно улыбнулся.

Итак, следующие три дня после этого прискорбного случая я не мог выйти из дома. На четвертый день я вдруг увидел, что навестить меня идет хаджи-хан, а за ним шествует наш старый знакомый, повар Гулам Али, разодетый во все новое, — в суконном длинном сюртуке, на голове новая шапка яйцевидной формы, на поясе длинный кинжал.

Когда хаджи-хан увидел, как я бледен и слаб, он воскликнул:

— Не захворали ли вы? Что случилось? Сегодня Мешеди Хасан подробно мне рассказал обо всем...

Я не позволил хаджи-хану кончить, до смерти боясь, как бы обо всем не узнал Юсиф Аму.

— Дорогой Аму, — ласково попросил я, — разведи-ка поскорее самовар. Он вышел.

— Ах вы, такой-сякой, — продолжал хаджи-хан, — что это за напасть свалилась на вашу голову?

— Теперь уж прошло. А случилось лишь то, что не могло не случиться.

— Что же вы натворили, если вас поколотили?

Я рассказал все с подробностями. Хаджи-хан был вне себя от удивления:

— Да ты сошел с ума! — заорал он. — Разве можно в этой стране, пред самим военным министром, который по величию и значению мнит себя выше любого фараона и шаддада, ¹⁰⁸ вести подобные речи??! Ведь он и ему подобные ничего и знать не хотят, кроме того как попроворнее ограбить свою страну да повыгоднее продать родину и народ. Я сгораю от стыда, что ношу титул «хан». Что толку, что его носят подобные мне, а часто и хуже меня? Все они живут одним и тем же, мирок их донельзя узок, а стремления направлены в одну жалкую цель. Если бы я с самого начала понял, с какими намерениями ты ищешь свидания с этими негодяями, я бы воспрепятствовал тебе идти к ним. Но зато теперь я укажу тебе путь к наипочтеннейшему человеку, главное человеческое качество которого заключается в его страстной и безраздельной любви к родине. Вся его чистая сущность замешана на любви к своему народу, а на страницах его сердца нет иных писмен, кроме имени родины и любви к ней. Этот кумир всех патриотов безусловно глубоко посочувствует тебе. В награду за все страдания, кои причинил тебе твой патриотизм, я сведу тебя в его обитель, и там ты позабудешь все свои невзгоды. Сейчас я пойду к этому великому человеку и постараюсь устроить все так, чтобы он принял тебя и утолил твою жажду, наполнив чаши святой водой из райского источника патриотизма.

— Ничего страшного, — отвечал я, — все это пройдет! Это только первый шаг на пути служения родине. [81]

Тем временем подали самовар, мы выпили чаю. Хаджи-хан еще немного пошутил с Юсифом Аму, затем простился и ушел.

На другой день около полудня я услышал, что один из служащих караван-сарая называет мое имя и просит указать мою комнату.

Ему показали и он, войдя, со всею учтивостью поклонился и сказал:

— Вас желают видеть в одном доме. Просят, если можете, соблаговолить пожаловать. Это то самое лицо, насчет которого вам что-то обещал хаджи-хан.

Я сразу сообразил, о ком идет речь.

— Подождите, пожалуйста, немного, я сейчас приду, — сказал я.

Я тут же поспешил на базар и купил себе аба за сорок туманов. Вернувшись, я сказал: «Идемте», и мы пустились в дорогу. Пройдя несколько шагов, мой спутник спросил:

— Может быть, желаете сесть на конку?

— Нет, прогулка пешком куда приятнее.

Вскоре мы подошли к большому зданию, весь внешний облик которого свидетельствовал о величии его хозяина. Пройдя ворота, мы очутились i в прекрасном саду, засаженном цветами самых разнообразных сортов и окрасок. Группа слуг спокойно занималась какими-то делами по хозяйству, ликто не суетился и не шумел.

Мы поднялись по лестнице на второй этаж, миновали зал и приблизились к двери, у которой стоял слуга. Он поднял передо мной занавес, и я увидел человека, сидящего в кресле. От его открытого и чистого лица веяло таким благородством и величием духа, словно это был небожитель в одежде человека. Лицезрение этого благородного и достойного человека заставило меня забыть все мои прошлые невзгоды. Из самой глубины сердца я приветствовал его. Он ответил мне чрезвычайно любезно и ласково:

— Пожалуйте, во имя аллаха, садитесь.

Я присел было на ковер, но он заставил меня подойти ближе и настоял, чтобы я сел на стул, стоявший подле него. После взаимных приветствий и обязательных расспросов он спросил:

— Вас зовут Ибрахим-бек?

— Да, — отвечал я.

— В Египте очень жаркий климат. Там, верно, трудно жить в летнее время? А я слышал, что вы долгие годы жили там.

— Любые трудности переносятся легче, когда они становятся привычными. Мы уже притерпелись к климату тамошних мест.

— Да, конечно, все дело в привычке.

— Я слышал, — сказал он затем, — что несколько дней тому назад один из вельмож отнесся к вам с большой грубостью и неуважением. По- истине я скорблю об этом и весьма этим опечален. Но что делать? Надо уметь переносить страдания. Увы, тысячу раз увы! Да будет мир вашей

душе и да простит ему бог! Я попросил вас прийти, потому что захотел [82] поговорить с вами и узнать цель ваших бесед с этими лицами. Что вы желаете и с какой целью прибыли в Иран? И почему вам не нравится наш Иран? Может быть, вы просто в чем-то заблуждаетесь?

— У меня не было в этом путешествии иной цели, — начал я, — как повидать святую землю моей родины и поклониться ей. Но прежде я должен сказать вам, что неистовая любовь нашей семьи к своей родине, любовь, доходящая до фанатизма, давно уже сделалась притчей во языцех по всему Египту. Да, мы любим иранскую землю больше самой жизни, ибо она — наша святая отчизна, земля, которая вскормила наших родителей и упокоила наших предков. Живя в Каире, вдали от родины, я нередко слышал о непорядках во всех делах Ирана, о неправедности его сыновей, о нерадении его правителей, о тирании и жестокости сильных по отношению к слабым и зависимым. Но страстная любовь к родине не позволяла мне верить этому. В глубине души у меня зародилось твердое намерение — поехать сюда и все увидеть своими глазами. Молодая кровь ударила мне в голову, и внезапно, пренебрегши всем, я собрался в путешествие. Увы! С первого момента после переезда границы до прибытия в столицу, на всем пути я к великой своей печали все больше и больше убеждался, что все слова поношения — чистая правда и что всё, действительно, из рук вон плохо. Тогда я принял решение узнать от самих министров этой страны о причинах такой разрухи, нерадивости и беззакония. Результаты были самые убедительные. Когда я всякими уловками пробился на аудиенцию к ним, в ответ на все свои вопросы я не получил ничего, кроме пинков и затрещин, и не услышал ничего, кроме брани и оскорблений, да таких, что не доведись мусульманину слышать и неверному получать.

Тут хозяин сказал:

— Прежде всего хочу спросить вас о законе. Что вы подразумеваете под словом «закон», и как по-вашему следует поступить согласно закону?

— Объяснять, что такое закон — дело долгое, но вкратце, — это определение обязанностей и прав людей по отношению друг к другу.

— А скажите, каковы эти обязанности и права, в чем они заключаются?

— Я бы сказал так: в составе закона обязанности, которые призван нести народ, делятся на четыре вида, а именно: первый — обязанности по отношению к родине; второй — обязанности по отношению к своим согражданам; третий — обязанности по отношению к обществу; четвертый — обязанности, относящиеся к делам управления государством. Эти четыре вида обязанностей, четыре элемента, из которых состоит тело родины, со всеми их ответвлениями и составными частями, тесно переплетаясь друг с другом, в совокупности дают то, что называется обязанностями нации. Собранные воедино и расположенные в определенном порядке, они называются «законом». Соблюдение таких правил обязательно для всех людей без исключения. Обязанности по отношению к родине — это прежде всего защита ее свободы и независимости, всемерное содействие упорядочению [83] ее дел и устроению счастья населения сей святой земли, которую мы именуем Ираном и зовем своей родиной. Ни одному чужеземцу мы не должны позволить преступить нашу границу без разрешения, дабы пядь ее не была бы захвачена и ни в одном из ее углов не была бы разбита палатка чужеземца. Обязанности по отношению к согражданам — это охрана жизни, имени, имущества и чести населения нашей родины, защита всех подданных и от внутренней тирании, и от внешнего нападения. А не так, как бывает в наши дни, когда в один прекрасный день ханские прислужники под любым предлогом хватают сына какого-нибудь почтенного человека, тащат его в тюрьму, облагают штрафом и зачастую губят. Вся же вина его только в том, что он благочестив, честен и пользуется всеобщим уважением. Случается и так, что тридцать или сорок фаррашей окружают едущую женщину, жену какого-либо уважаемого купца или торговца, и, угрожая ей палками, кричат: «Ослепни! Закрой глаза! Слезай! Убирайся!». А бывает, что человека за проступок какого-нибудь родственника в десятом колене хватают, заковывают в колодки и наручники, а потом, продержав несколько месяцев в тюрьме и отобрав все имущество, отпускают. Вот поэтому люди, вынужденные сказать «прощай» своей стране, тоску на чужбине предпочитают жизни на родине и пропадают безвестно на чужой земле. Обязанности по управлению государством состоят из установления совокупности законов и из выполнения этих законов, которые обеспечивают упорядочение дел страны. Глава же обоих институтов — самое знатное лицо, падишах, который является и в силу наследования, и в силу своих прав повелителем этих великих установлений. <...> Что касается любви и заботы о гражданах нашей родины, то легко можно увидеть, что за эти годы более пятидесяти тысяч людей из-за притеснения губернаторов и влиятельных лиц предпочли эмигрировать в чужие страны. И никто не задумывается над тем, куда они едут и почему покидают родную землю и семью! Обязанности по отношению к обществу определяются совокупностью всех частей, относящихся к обязанностям каждого его члена, и их выполнение обеспечивает благополучие этого общества. Однако члены общества, будучи разобщены, не властны добиться такого благополучия, как бы они ни старались это сделать. Их единение и общность — причина могущества и процветания. Сыновья родины должны быть привязаны к своей земле сильнее, чем к своим детям, и в такой же степени, в какой они считают своим долгом защищать веру, должны защищать и отечество, ведь этим они исполняют предначертание: «Любовь к родине завещана богом». Теперь мы видим, что для обеспечения такого благополучия, защиты достоинств шариата, для сохранения национальных прерогатив и обычаев мусульманства, а также богатств и самой жизни нашего общества необходима армия. А ей нужны припасы, пушки, ружья и прежде всего порядок и правосудие. К несчастью, сегодня в нашей дорогой стране не видно никаких средств для обороны от врагов, кроме тяжких вздохов и горьких слез людей ревностных, страждущих за народ. В такой богатой и [84] обширной стране нет ни школ для обучения детей, ни учреждений по охране здоровья населения, ни твердого закона, определяющего права и обязанности граждан. Науки и техники нет и в помине!

Пока я это говорил, мой уважаемый слушатель то трепетал всем телом, то ударял себя по коленям рукой сожаления, то исторгал тяжелые стоны из самой, глубины сердца.

— В чем же я, многогрешный, виноват, — продолжал я, — если в ответ на вопросы о столь тяжелом положении я не только услышал страшные ругательства, которых никогда в жизни не слыхивал, но еще был так избит, что слег на три дня?

При этих словах страшная тоска стеснила мне горло, и сам не желая того, я начал рыдать, не в силах подавить стоны и вздохи. Почтенный муж залился слезами еще сильнее, чем я, и, обняв меня за шею, поцеловал в голову и глаза. Затем, не переставая плакать, он взял меня за руку и сказал: «Пойдемте со мной!».

За дверью, я увидел, стоял слуга и рядом с ним мальчик лет десяти-двенадцати; зажав в руках платки, оба горько плакали. Оказалось, что они, хотя и не понимали сути нашего разговора, но расстроились при виде наших слез.

Мы прошли через две комнаты. Остановившись перед дверью третьей, мой почтенный хозяин вынул из кармана ключ и отворил дверь.

Я очутился в библиотеке, где в образцовом порядке было расставлено множество книг. Посредине стоял стол и стул. Хозяин жестом пригласил меня сесть, затем снял с полки шесть фолиантов, положил их передо мной и сказал:

— У меня много книг, но нет еще, пожалуй, таких, которые так бы подходили к вашему случаю, как эти. Займитесь их чтением, мне же пора идти, сегодня — приемный день у шаха. Возможно, что я вернусь поздно. Для вас все приготовлено. Когда наступит время обеда и чая, прикажите, и вам подадут.

Он поставил передо мной ящик с сигарами и добавил:

— Пока вы находитесь в Тегеране, вы — мой гость.

Я горячо поблагодарил его, и он, простившись, вышел.

Я занялся осмотром библиотеки и увидел, что полки, идущие вдоль одной из стен, сплошь уставлены сводами законов различных государств. Мне сразу бросились в глаза законы Турции, далее кодексы русских законов, законов Англии и Франции. Вдоль другой стены были расположены книги по мусульманскому законоведению и трактаты по Исламу — источнику нашего спасения.

Я чрезвычайно обрадовался, оглядев это собрание, и вернулся к шести фолиантам, предложенным мне хозяином дома. Открыв один из них и вчитавшись в аккуратные и чистые строчки, я понял, что автор этого произведения — наш уважаемый муж. [85]

Из книг, трактующих законы Англии и Франции, он собрал в один том все статьи, которые противны основным положениям чистого шариата. В книге были приведены убедительные доказательства того вреда, который могли бы принести эти статьи и в духовной и в светской жизни, и каждое доказательство подкреплялось соответствующими объяснениями. Из этих объяснений явствовало, что исполнение указанных статей не содействует возвеличению человечества. На переплете книги крупными буквами было выведено ее название — «Книга проклятых законов».

Из кодекса турецких законов также были выделены несколько статей, они упоминались под названием «Отрицаемые». Однако под некоторыми из них было написано, что они сами по себе неплохи, но в настоящее время не соответствуют положению Ирана и природе иранцев.

Под остальными статьями было написано, что они не противоречат закону чистого ислама, все они правильны и продиктованы здравым смыслом. В подтверждение правильности или ошибочности отдельных статей приводились убедительные аргументы из законов ислама, из благородных хадисов ¹⁰⁹ или изречений великих людей. Ко всему этому были даны такие комментарии, что чтение книги оживляло душу.

Я не переставал поражаться уму, знаниям и эрудиции этого уважаемого человека в области теологии, восхищаться его исключительной одаренностью и талантами в науках и политике.

«Боже мой, — думал я, — как же этот ревностный человек за всеми своими повседневными обязанностями находит силы для чтения всех этих книг, и отечественных и иностранных, да к тому же еще столь глубоко их анализирует!».

В этот момент перед моим взглядом предстало все величие его натуры, и я еще раз подивился мудрости творца, который вдохнул в горсть праха, именуемого человеком, столь огромную духовную и материальную силу. Эти размышления еще приумножили мое преклонение, и слова молитвы и хвалы вырвались из самых глубин моей души.

Я был погружен в эти размышления, когда в комнату вошел слуга со словами:

— Во имя аллаха, соблаговолите пожаловать к обеду.

— Дорогой брат, — ответил я, — я насыщен сладостью чтения и не в силах отказаться от сей духовной пищи ради пищи телесной. Принеси сюда стакан чаю да кусок хлеба с сыром, больше ничего не надо.

— Мне приказано повиноваться вам и выполнять ваши желания. Все, что вы прикажете, будет выполнено в точности.

Он ушел и принес мне кусок хлеба с сыром и стакан чаю.

Тот маленький мальчик, что утром вместе со слугой плакал над нашим горем, тоже вдруг очутился возле меня и очень вежливо поздоровался.

Слуга ушел, а ребенок остался, и пока я пил чай, разглядывал книжки с картинками. [86]

Затем, с сильным смущением, как и подобает воспитанным детям, он спросил у меня:

— О чем вы плакали вместе с моим батюшкой, так что и нам захотелось плакать?

— Да уж так случилось...

— Нет, я вас очень прошу, объясните мне, пожалуйста! Когда я пошел и сказал маме, она мне велела, чтобы я спросил у вас.

— Спроси лучше об этом у самого отца.

— Батюшка нам не скажет, да он редко и бывает с нами. Если он дома, то всегда сидит в этой комнате, что-то читает и пишет.

— Хорошо, — сказал я, — тогда я тебе отвечу. У твоего отца есть деревня и называется она Иран-абад. Так вот, там появился страшный мор, и мы с ним оплакивали бедных жителей этой деревни.

Затем я спросил у него, ходит ли он в школу?

— Да, — ответил он, — я хожу в Дар ал-Фунун. ¹¹⁰

— Будь прилежен. Бог даст, станешь министром.

— Если изучу все науки, может быть и стану.

— А если не изучишь?

— Нет, господь этого не допустит.

— Почему же?

— Мой батюшка всегда бранит необразованных министров. Да и правда, как можно без знаний управлять министерством? Вот если мулла в чалме на голове и в накидке поднялся бы на кафедру в мечети, а кто- нибудь пришел бы и задал ему вопрос, а он не смог бы дать правильный ответ, ведь ему же должно быть стыдно? Разве нет? То же самое, если у необразованного министра что-нибудь спросят, а он не сможет ответить. Ясно, что он будет опозорен перед людьми.

Я не мог надивиться рассудительности и разумности этого ребенка и, благословив его, сказал:

— Прекрасно, прекрасно! Я буду молиться о том, чтобы ты стал образованным и мудрым министром. Увы! Я не увижу этого, жизни моей не хватит. Но, аллах милостив, дети наши увидят это благостное время и вкусят счастья от правления таких мудрых министров, как ты.

— Разве вам так много лет? — удивился он.

— Двадцать девять.

— Если я буду прилежно учиться, я смогу стать министром в пятьдесят лет. Сейчас мне двенадцать. Значит, через тридцать восемь лет.

Он начал высчитывать по пальцам, подумал немного, потом поднял голову и сказал:

— Тогда вам будет только шестьдесят семь лет. Не бойтесь, бывают люди, что живут девяносто и сто лет. Моему батюшке сейчас шестьдесят лет, а он без очков пишет.

Я подумал: «В этом ребенке есть какая-то особенная праведность, заложенная в нем самой природой. Она, очевидно, присуща и всем детям [87] Ирана. Но что толку? Заброшенный дом все равно разрушается. Увы, увы!».

Тут я заметил, что уже поздно, а от почтенного хозяина нет никаких известий. Уйти без его разрешения я не смел, ибо это, как известно, противоречит правилам вежливости.

Я спросил еще стакан чая и, покончив с ним, совершил омовение и прочел намаз. Я уже понял, что мне, видно, придется провести здесь ночь. Поэтому после молитвы я снова сел за стол и занялся чтением. Это занятие доставило мне такую радость, что я позабыл все на свете. И побои у военного министра, и пропажа часов и сюртука, и грубая брань — все улетучилось из моей памяти.

Я сказал себе: «Если бы мне не довелось встретить этого достойного мужа, я уехал бы отсюда с таким горем в сердце, что наверное не пережил бы этого горя».

После захода солнца прошло примерно полчаса, когда в комнату вошел мой почтенный хозяин в парадной одежде. Он сказал:

— Вставайте, уже поздно. Я совершу намаз и сейчас приду. Вскоре он вернулся, одетый в дервишескую власяницу из белой кашмировой шерсти, и еще раз приветствовал меня.

Я быстро вскочил и поцеловал ему руку. Он поцеловал меня в лоб и сел.

— Весь день вы провели в одиночестве. Уповаю на бога, что вам не было скучно, — произнес он.

— Осмелюсь у вас спросить, — заметил я, — разве может быть скучно в раю?

Он засмеялся, а я продолжал:

— От восторга и наслаждения сим вином, которое вы здесь изволили мне предложить, я так опьянел, что не помню сам себя. Но я вновь обрел силу и, не разбираясь еще во всех тонкостях, настолько возликовал, что ни о чем другом не могу думать. Аллах всемогущ и всесилен!

— Я ни одну живую душу не впускаю в эту библиотеку, — сказал хозяин. — Но, когда я увидел, в каком вы отчаянии и не верите, что во всем Иране есть хотя бы один человек, который сколько-нибудь смыслит в законах, я захотел показать вам, что и у нас есть законы, но они в темнице и ключи потеряны.

— Осмелюсь заметить, — сказал я, — самое интересное из всего выбранного — вот эта «Книга проклятых законов», в которой вы изволили собрать воедино все порочные статьи европейских кодексов.

— Дорогой мой, все благие законы, которые есть у европейцев, заимствованы из священных книг ислама. ¹¹¹ Большая их часть взята из достохвального Корана, из благородных хадисов, из высокомудрых толкований святейшего имама правоверных, льва бога, победителя, Али ибн Абуталиба ¹¹² — да будет над ним мир! — а также из мусульманских богословских книг. Ведь в христианской религии не было и нет жизненных [88] наставлений пророка. А все то в их законах, что вредно для подлинной цивилизации, все, что противоречит высоким мирам человеческих чувств, — это их собственное измышление. Они писали это, не ведая поначалу, какие плоды принесет это в будущем. Я знаю, что теперь они сами постигли всю мерзость этих распространенных у них законов, но сделанного не воротишь, и они не в силах ничего изменить. Они боятся, что перемены послужат причиной страшных потрясений, смут и беспорядков, ибо ныне к этим законам привыкли все — и мудрец и невежда <...>. Я осмелился перебить его:

— Вы не написали объяснения к этим статьям?

— Объяснения к ним очень пространны. Я их написал, но пока они еще среди моих черновых бумаг. Написать такого рода комментарии помышлял еще покойный Мирза Таги-хан Амир Низам, ¹¹³ но он не привел в исполнение этого намерения. А между тем уже и теперь ясно, что объяснения к законам, которые я написал, могли бы с успехом послужить благосостоянию нашей родины.

— Но каким образом эти клады, полные драгоценностей, которые вы собрали с таким трудом, не щадя своей жизни, могут послужить на благо Ирана и иранцев, если они скрыты в этой темнице?

В ответ на мой вопрос он испустил такой тяжелый вздох из самых глубин сердца, что я задрожал всем телом. Помолчав с мгновение, он сказал:

— Дорогой мой, сколь ни горько признаться в этом, но нет у меня ни близкого друга, ни единомышленника в достижении сей святой цели. Некоторое время тому назад, улучив момент, мне удалось ознакомить падишаха с глазу на глаз с некоторыми из этих вопросов и склонить разум светлейшего к выполнению моих проектов. Однако эти реформы порадовали лишь четырех человек, а у сорока вызвали недовольство. Эти сорок из кожи лезли вон, чтобы помешать принятию реформ. Запутав дело бесконечными уловками и коварными домыслами, они отговорили падишаха. И реформы, на которых еще не просохли чернила, растаяли в воздухе, не оставив после себя следа, словно пар, поднимающийся от горячей воды. А падишах? То он в летней своей резиденции, то он на охоте, а когда изволит пожаловать в город, неделями не выходит из гарема. Тем временем бездарные и равнодушные к интересам страны министры, способные лишь к лести и пресмыкательству, вершат в тиши кабинетов свои делишки.

— А осуществление реформ действительно нанесет им какой-нибудь вред?

— Еще бы! Тогда дела будут переданы людям сведущим, а они останутся не при чем — вот этого-то они и боятся. Ведь всё, на что они способны в деле управления министерствами, — это плести лживые слова, которые они называют «поэзией». Некоторые из них, пользуясь этими словами, возносят падишаха к райским эмпиреям и поселяют его среди ангельских духов. Другие, подняв из могил Дария и Александра, [89] заставляют их с ружьями за плечами нести караул у ворот падишахского дворца. Находятся и такие, что сравнивают падишаха в справедливости с Ануширваном, а в благочестии и праведности — с Сулейманом и Абозаром. ¹¹⁴ А иные, совсем позабывши стыд, ставят удачную царскую охоту на медведя рядом с подвигами святого Али в его борьбе с неверными. Немецкий император за свою жизнь подстрелил на охоте в сто раз больше всякой дичи и зверья, чем падишах, однако ни одному из немецких поэтов не пришло в голову слагать касыды ¹¹⁵ в честь его лука и стрелы, ибо там понимают, сколь это нелепо. А то есть еще группа, которая набила себе руку в прозе, ¹¹⁶ так они прославляют путешествие шаха в Европу, равняя его с походами Александра Македонского, который опоясал весь мир своими победами. Больше того, о встрече шаха с королевой Англии они рассказывают, как вторую легенду о Соломоне и царице Савской. И вот, обольстив несчастного этими россказнями, они преспокойно творят все, что им заблагорассудится, разоряют страну и грабят народ. Клянусь богом, злодеяния, чинимые ими, много хуже тех бедствий, кои принесло иранской земле монгольское нашествие! Я спросил:

— И что же в конце концов будет с этим государством?

— Рассуждая здраво, — ответил он, — еще не все надежды утрачены. Есть еще пути к спасению. Вся надежда на наследника престола, ¹¹⁷ ибо так уж заведено от природы, что жизненные силы человека и его энергия находятся в расцвете от тридцати до пятидесяти лет, а потом постепенно иссякают, а наш теперешний падишах уже перевалил за эти годы. Когда наследник по воле божьей воссядет на престол мира, он вдохнет молодую душу в тело Ирана, ибо его высочество престолонаследник обладает многими похвальными качествами, и они помогут воскресить Иран! Во-первых: он глубоко религиозен, благочестив и верует в день страшного суда. Он знает, что от этого великого судилища не уйти, и тогда за все взыщется. И, конечно, он не потерпит, чтобы кто-то творил преступления, нанося ущерб всему миру и своей собственной душе. Во-вторых: он не расточитель. Он не допустит безусловно, чтобы в его святом доме сотни людей занимались беззаконием. Тогда и министрам придется отказаться от мотовства, потому что не зря говорят: «Народ подражает образу действий его правителей». В-третьих: он, естественно, недоволен нынешним положением государства, ибо знает о ропоте народа и о его надеждах на лучшее. Кроме всего, его высочество престолонаследник одарен человеколюбивым нравом. Заносчивость и высокомерие чужды его натуре; он не терпит нелепой пышности, одевается скромно и окружает себя простыми вещами. От его взора не скрыто поведение министров и руководителей армии. Он хорошо взвешивает их поступки и весы эти крепко держит в руках. По своим действиям и особым качествам духа он полностью отвечает запросам, предъявляемым государственному деятелю нашего времени. Но вот что меня тревожит: когда наследник примет в свои достойные руки бразды управления [90] страной, то вместе с ними достанутся ему от старого правителя и министры — не верные сподвижники, а лишь группа низких и льстивых пресмыкателей, взяточников и негодяев, которые и были-то главной причиной анархии в государстве. И несчастный с самых первых дней потеряет путеводную звезду. А ему при сложившихся обстоятельствах особенно необходим знающий и волевой министр, который, взяв на себя управление иностранными делами, не позволит никому из соседей вмешиваться во внутренние дела нашей страны; тем временем новый падишах, собравшись понемногу с силами, поднимется эо весь рост для вершения государственных дел. Вот каково нынешнее и будущее положение нашей родины. Я его объяснил вкратце, в действительности многое можно было бы еще сказать. Если нам доведется в будущем встретится еще раз, вы увидите все это уже изложенным на бумаге.

— Ага, — осмелился спросить я, — говорят, что главная причина всей этой разрухи, невежества, небрежения и беззаконий — их преподобия улемы. Якобы это они всеми силами противятся государственным реформам?

— О нет, это не так. Их и вправду осыпают упреками, но грех даже позволить кому-нибудь выдвигать против них подобные обвинения. Вы, верно, уже видели, что я писал в главе двадцать четвертой своих законов о необходимости уважения к духовенству. Этот закон, в своей сущности, не исключается и для Ирана. Уважение к духовным главам государства является необходимейшим условием политической жизни любой страны, и повсюду почитание славного сословия улемов — важнейшая забота правительства. Роль духовенства очень высока. ¹¹⁸ Патриотически настроенные улемы никогда не скажут падишаху, что, мол, можно пренебречь защитой величия и богатства страны и благоденствием ее народа. Разве улемы не хотят, чтобы родина их процветала, а народ был бы спокоен? Разве улемы против того, чтобы весь народ и аристократия были уравнены в правах? Разве они не знают, что закон — это не что иное, как выполнение предписаний шариата? Шариат — вот основа закона. Смысл этих обоих слов заключается в торжестве справедливости, основанной на равенстве. Если кто- либо скажет: «Как же я могу согласиться, чтобы меня уравняли в правах с моим слугой, ведь это значит не уважать и не доверять мне», тогда я уверен, что свита такого человека, объединившись с людьми, забывшими покорность, отвратится от праведной жизни. Разве улемы не пошли бы на то, чтобы народ сам, собрав налог, вручал бы его государству? Чтобы бесчестные и жестокие чиновники не стояли бы над его головой, стремясь из каждой сотни собранных денег урвать для себя под видом разных вознаграждений пятьдесят туманов, а то и больше, а в случае неповиновения действовать палкой? Разве эти улемы не согласны, чтобы каждый наследник получал свое наследство от матери или отца, согласно предписаниям бога и законам пророка? Ведь святейшие улемы хорошо понимают, что обязанности полицмейстера состоят в том, чтобы охранять базары от воров [91] и мошенников, а не в том, чтобы хватать честных людей, вязать их, осыпать бранью и драть с них штрафы. Да и какой безумец согласится с тем, чтобы конюх или погонщик мулов какого-нибудь ничтожного хана имел право нападать на достойного и благовоспитанного купца или торговца? Лишь сумасшедший не способен понять, что государство за те налоги и тот труд, которые оно получает от народа, обязано гарантировать ему сохранение имущества, жизни и чести. Лишь погрязший в темноте невежда может мириться с таким положением, когда человека забирают за грехи его соседа, одного брата за другого, когда за долги Зайда отбирает имущество у Амра. ¹¹⁹ Всякий, кто способствует этому, — не мусульманин и не последователь пророка. И аллах, и посланник его отвернулись от таких людей, их следует попросту убивать. Да, любой невежда во сто крат благороднее того ученого, который не постигает таких вещей, или же, зная их и понимая, на деле им потворствует. Такой ученый не достоин называться именем человека. Лишь одно в законе несколько ущемляет интересы улемов: в одном городе уже не будет сосредоточено до пятидесяти судебных управ, как теперь, когда дела истцов и ответчиков, отменяемые и принятые дела — все находится в полной неразберихе. Каждый город и каждое селение должны иметь по мере необходимости свои суды, расположенные в определенных местах. Управление ими должно быть возложено на человека, известного в народе своей набожностью, благочестием и скромным образом жизни, а главное просвещенного и мудрого. Прочим улемам государство или министерства должны предоставить пособия или оклады. Поле деятельности этих улемов — мечети и кафедры, совершение молитв и проповедей. При таком положении и я сам не имею права подняться на кафедру в мечети — для этого дела нужен улем. Благодаря этому наши мечети и места, где свершаются представления религиозных мистерий, также приобретут блеск и всеобщее уважение. Да, надобно понять, что мечеть — дом бога, и посему необходимо соблюдать величайшее почтение к этой чистой обители поклонения богу, как она того и заслуживает. Необходимо приставить к мечетям достаточное число служителей, дабы они содержали их в чистоте и порядке. Средства на все это должно приготовлять загодя, как и требует религиозное предписание. Ибо без мечетей не останется ни Ислама, ни мусульман, а не будь их — от государя и государства также не останется ни признаков, ни названия, как говорится, поскольку все величие и честь нашего народа зависят от них. Это сам по себе один из самых глубоких политических вопросов, которые все государства разрешают именно таким образом, а иначе не миновать им гибели. Если бы наше правительство с этим согласилось, то улемы имели бы право участия во внутренних делах страны и право голоса в их решении. А почему бы им не иметь? Если всякий майор или полковник, пользуясь своими связями или родством, может один силой своей шашки охранять полсотни человек и ограждать их от нападения, то почему бы улему не считать свой дом убежищем для людей? [92]

Поистине, значение улемов по сравнению с военными гораздо выше, и каждый улем имеет право освободить своих приближенных и учеников из когтей жестоких управителей, а если уж дело дойдет до применения силы, то и сказать: «Защита этих угнетаемых входит в священные обязанности каждого борца за веру, также как борьба за справедливость и равенство». Что тогда смогут отвечать на это муллы, сеиды и прочие? Итак, я немало порассказал, чтобы помочь вам разобраться, но не облегчил сердца и наполовину. Молитесь и молитесь! Если будет милость аллаха, в будущем все дела поправятся и все будет хорошо!

После этих слов он громко позвал:

— Дети, принесите ужин!

Я чувствовал себя настолько счастливым, удостоившись беседы с сим уважаемым мужем, что готов был, не помня себя, пуститься в пляс. Вошел слуга и доложил:

— Ужин подан.

Скатерть, возле которой мы сидели, была уставлена разнообразными вкусными блюдами. Я не знал, делалось ли это каждый вечер или специально в мою честь. Кроме нас двоих, не было никого, не считая уже знакомого мне маленького мальчика.

Я сказал:

— Сегодня я разговаривал с вашим сыном, да хранит его господь, и услышал очень разумные речи. Если бы все наши мудрые старцы были столь сметливы и разумны, как это малое дитя, то и горя не было бы.

— Разве он приходил к вам?

— Да, — ответил я, — он приносил чай вместе со слугой.

Между нами снова завязалась беседа, и мой почтенный хозяин спросил:

— Желаете ли вы возобновить наш разговор относительно управления государством?

— Жажду всей душой, — почтительно отозвался я.

— Дорогой мой, — начал он, — единственно, что ясно всем, это то, что государство в действительности представляет собой совокупность представителей человеческого рода, особым образом собранных воедино. Некоторые из наиболее проницательных исследователей и знаменитых философов, постигшие и в теории и на практике все премудрости и проникшие в природу вещей, утверждают, что состояние человеческого общества подобно состоянию отдельных его индивидуумов. ¹²⁰ Если присмотреться внимательней, можно заметить, что во многих жизненных проявлениях положение общества и положение отдельных личностей, его составляющих, равны и зависимы друг от друга. Об этом же говорил всевышний: «Мы сотворили вас изменчивыми». Мудрецы, с их пытливым умом, учат нас, что подобно тому, как человеческая жизнь распадается на три возрастных периода: период роста, период зрелости и период упадка, так и в жизни государств и человеческих обществ существуют эти три периода. Однако [93] иной раз, в соответствии с более слабым или более сильным телосложением, в этих трех периодах появляется известная разница; несомненно, что время упадка для человека со слабой организацией наступает раньше, чем старость и смерть человека сильного. Эта закономерность, наблюдаемая у людей, существует и для государств, и для человеческих обществ, т. е. период роста, период зрелости и период упадка зависят от их общей организации. Некоторые из древних обществ, как известно, из-за своей слабости раньше других пришли в упадок; в период роста они уже проходили стадию зрелости, а в период зрелости совсем одряхлели и ранее естественного срока приблизились к своей гибели и исчезли. И напротив, благодаря хорошему здоровью и крепкой организации у других сроки роста и зрелой стабильности несколько продлеваются. Эти тонкие соотношения станут очевидными для каждого, если он внимательней вглядится в историю своих предков. У каждого из трех периодов жизни человека и человеческого общества есть свои характерные свойства, которые должны быть хорошо известны правителям и руководителям народов. Ведь они — избранники общества, в их достойные руки вручено наблюдение за здоровьем общества. Когда свершаются бурные переломы в состоянии государства и общества, это они призваны без промедления, различными целебными мерами устранить болезнь, ибо малейшее их небрежение в этих случаях может наложить на них огромную ответственность. В ходе лечения душевных и телесных недугов есть свой порядок, так что следует проявлять в лечении большое внимание и избегать неправильных мер. То же по отношению к стране и народу. Ясно, что лекарство, которое поможет заболевшему старику, нельзя давать грудному младенцу, и наоборот. Следовательно, лечение должно назначаться применительно к каждому организму особо; в противном случае вместо пользы выйдет один вред. Тело человека, как известно, состоит из четырех элементов, и управляет ими одухотворенная душа через посредство чувствующих нервов и мышечной силы. Равным образом и управление человеческим обществом возлагается на его одухотворенную душу, т. е. шахов и султанов, посредством министров и чиновников, выступающих в роли мышц и нервов. А четыре элемента общества суть четыре категории его населения, а именно: улемы, воины, купцы и земледельцы. Сословие улемов, если продолжить дальше сравнение с элементами человеческого тела, играет роль той благословенной влаги, которая именуется кровью и питает наше сердце — основу всякой живой души. А живая душа — это нежнейшая сущность, которая благодаря своей необычайно сложной организации не может сама легко перемещаться по телу. Несомненно, что кровь, сила движения которой хорошо известна, захватывает эту сущность с собой и по тончайшим сосудам доставляет к самым глубинам человеческого тела, дабы живительная благодать духа достигла всех органов и членов и все тело, оживившись этим потоком, обрело бы здоровую свежесть. Равным образом и эти ученые, постигшие божеский закон и общие истины, доводят [94] понятным языком до народа, этого тела общества, благородные знания, служащие живым духом в телах всех обществ, и последние, вкусивши от наук, оживляются этим. От благодати наук, кою несет им сословие улемов, народы обретают силу, дни их жизни умножаются и проходят в почете и уважении. Воины в теле государства — это лимфа, купцы — желтая желчь, крестьяне — черная желчь, ибо по природе своей связаны с землей. Все три элемента, смешиваясь и взаимодействуя, связаны между собой обоюдной пользой. Если они находятся в состоянии естественном — это гарантирует здоровье всего организма в целом, и они помогают друг другу функционировать. В обществе при этом царит порядок и укрепляется общая мощь страны. Посему надлежит неустанно заботиться о равной справедливости в отношении четырех групп, ибо, если одна будет роптать, а другая пребывать в роскоши, между ними начнется вражда и пользы от них не будет никакой. При несоблюдении этого главного условия — справедливости — тело уже не сможет правильно функционировать и вся страна будет охвачена болезнью.

Случись, что сила одного других бы одолела,
И в миг — у тела нет души, душа ушла из тела.

Крестьяне в природной сути государства, состоящего из нации, объединенной в общество, находятся, как мы сказали, на положении черной желчи. Медицинская наука, и в частности анатомия, утверждает, что пища после прохождения пищевода попадает в желудок, но не остается в нем в том же состоянии. Печень, для того чтобы желудок правильно работал, подает в него немного черной желчи. Таким желудком для государства является его казна. Как только она пустеет, крестьяне и земледельцы принимаются старательно и неустанно собирать товары и деньги и, как пищей желудок, наполняют ими казну, чтобы она не пустовала и не подрывала бы здоровье страны. Поэтому о положении крестьянства государству надлежит заботиться больше, нежели о других. Многие из великих правителей прошлого, памятуя об этом правиле как о залоге устойчивости государства и процветания страны, обращали свое высокое внимание на защиту крестьянства и на все то, что способствует его благоденствию. Они заботились о процветании деревень и охраняли земледельцев от всякого вреда и ущерба, дабы те не снимались со своих мест, расширяли посевы и увеличивали урожай. Вместе с тем известно, что избыток в организме черной желчи может послужить к проявлению различных болезненных состояний человека, как-то: депрессии, бессонницы, меланхолии и потери воли. А от этого слабнет дух его и обессиливает тело <...>. Сословие купцов и торговцев, как мы уже говорили, играет в теле государства роль желтой желчи, поскольку желтая желчь способствует удалению из тела лишних и тяжелых веществ через естественные каналы. Существование ее тем самым содействует оздоровлению и придает крепость всему [95] организму. Однако, ежели она изменится в количестве, нарушив равновесие, и ее окажется излишек, тогда в ведении дел нарушится порядок. В результате избытка еды, одежды, предметов роскоши и соответственно трат на них возрастет корысть и жадность, спекуляция товарами и их утаивание, что неизбежно породит нищету и прочие бедствия и послужит причиной общенародного краха. Воины в государстве, как мы уже упоминали, играют ту же роль, что лимфа в человеческом теле. Как в теле человека избыток лимфы нарушает здоровье, а умеренность ее ведет к устойчивости и долголетию, так и в человеческом обществе порядок зависит от равновесия всех четырех элементов. Хотя добиться идеального равновесия практически невозможно, надо неусыпно стремиться к тому, чтобы соотношение элементов не нарушало определенных границ, ибо это повлечет за собой недомогание всего организма. Когда человек, пройдя средний возраст, приближается к естественной дряхлости, лимфа в его теле начинает количественно преобладать над прочими элементами. Будучи причиной увеличения влажности и холода в организме, лимфа делает свое дело. Всякий раз, как она расходуется, природа сама заполняет ее место, т. е. остальные элементы, склонные подчиняться этому расходу, начинают увеличиваться, чтобы занять ее место. Количество войска в государстве после зрелого его возраста также имеет склонность к увеличению, потому что при ограничении его количества все прочие классы человеческого общества, имея склонность проникнуть в ряды войска, стараются имитировать обличье, одежду и прочие признаки военных. Отсюда в любом случае количество военных возрастает. Как в человеческом организме с возрастом начинает преобладать лимфа, ибо человек не может противостоять ее увеличению, так и государство — живая душа в теле человеческого общества — вынуждено мириться с количественным превосходством армии, при условии, что это не отражается вредно на остальных элементах. Всякие попытки воспрепятствовать этому ни к чему не приводят, ибо природа никогда не уступит. Итак, мы уподобляем четыре элемента, составляющие человеческий организм, четырем классам человеческого общества и определяем, что разумный дух — это правительство, мыслящая сила — министры, мыслительные способности — духовные судьи, что, далее, желудок — это казна, орган вкуса — это банкир, удерживающая сила — казначей, а органы пищеварения — счетоводы и финансовые чиновники. Остальные силы организма олицетворяются прочими государственными чиновниками. Отсюда средства, поступающие из налогов в казну — желудок страны, представляют те питательные вещества, которые захватываются удерживающей силой и распределяются установленным образом между всеми частями организма. Тогда все силы, поднявшись, чтобы получить свою часть, наделяют тем самым человеческое общество активной способностью к действию. Конечно, распределение должно осуществляться по принципу равномерности. Неравномерность ведет к усилению одной части организма и ослаблению другой, а это в свою очередь служит причиной антагонизма между ними [96] и грозит заболеванием всей страны. В конце концов сфера их столкновения расширяется, и тогда в состоянии страны происходит ухудшение. Хотя при этом государство еще может сохранить устойчивость до конца зрелого возраста, но вскоре пищеварение нарушается и появляются прочие недомогания. Желудок, постепенно выходя из строя, становится бездеятельным. Тогда, утратив все великое и славное, что составляло гордость общества, государство угасает. И каждый из негодяев, кто повинен в проявлении этого горестного положения, да пребудет мишенью для стрел упреков и проклятий всего народа до самого дня страшного суда и да сохранит история его имя в позорном списке предателей и преступников! Итак, из этого подробного изложения вполне ясно, что как в жизни человека — индивидуума есть три периода: роста, зрелости и упадка, так равным образом у государства, состоящего из общности человеческих индивидуумов, есть свои три периода. И потребности каждого из них отличаются от потребностей двух других. Как человеку в период роста необходимо воспитание отца и забота матери, так и государство в пору своего становления и укрепления нуждается в беззаветной преданности и заботе благородных и деловитых государственных деятелей. Лишь подросши и окрепнув, каждый из членов человеческого общества, уже руководствуясь собственным разумом, должен встать на путь приобретения жизненного опыта. Подобным образом и страны: они также при благотворном содействии справедливых и мудрых законов собирают путем налогов все средства и сдают их в казну, дабы впоследствии истратить в случае необходимости на обеспечение прочного и длительного благоденствия и тем самым сохранить покой и порядок в существовании народа. Так же как каждый индивидуум, член общества, движется в период роста день за днем вперед, так и государство в целом в первое время после своего возникновения и в среднем возрасте непрестанно стремится к прогрессу. В материальном отношении в могуществе и совершенствовании оно продолжает двигаться вперед, покуда не достигнет зрелого возраста. И вплоть до достижения зрелости путь его соответствует понятиям справедливости, правосудия и равноправия. Тогда старость от него отодвигается и дни протекают в величии и почете. Ведь недаром говорят: «Самое лучшее состояние — золотая середина». В период упадка с обществом происходит то же, что с человеком: все больше проявляются признаки дряхлости, слабости и немощи, а чувства и силы с каждым днем все заметнее клонятся к угасанию. День за днем в пору упадка немощь прокладывает себе дорогу в органы его тела; животная теплота и влажность, которые являются источником всех чувств и сил, постепенно иссякают, в конце концов ослабевает пищеварение и отказывается работать желудок. Как только между министрами, которые являются своего рода животной теплотой и влажностью в теле государства, и чиновными лицами, играющими роль прочих жизненных сил организма, возникнут хоть малейшие противоречия, в природе четырех классов государства, которые мы сравнивали с четырьмя составными частями тела, [97] проявятся от этих неполадок бессилие и расстроенность, все более распространяющиеся и усиливающиеся. Как серебро в бороде и сеть морщин на лбу служат украшением почтенной старости, точно так же в человеческом обществе проявление страсти к украшениям и предметам роскоши есть признак дряхлости и упадка. Обычно столпы общества в период, когда у государства заканчивается зрелый возраст, стремятся к покою и жизненным благам. Каждый из них, соперничая с другими, добивается увеличения богатств, расширения своих владений и прибавления титулов и попирает ногами свое былое достоинство и честь. Постепенно такое стремление, словно зараза, распространяется и в других классах, и тогда люди среднего достатка и в убранстве жилищ, и в одежде соперничают не только с министрами, но и с царями. Поэтому расходы и издержки общества мало-помалу растут. Военный люд, следуя этому обычаю вместе со всеми, также начинает предпочитать отдых и спокойную жизнь трудностям походов, избегает встреч с врагом и пренебрегает делом защиты родины. Однако, по выражению «конец венчает дело», их постигнет то, что предопределено высшим судом, как гласит благородный стих Корана: «Бог, что хочет — или уничтожает, или утверждает...». ¹²¹ Отсюда очевидно, что время упадка отдельных человеческих обществ может наступить иной раз и ранее естественного срока. Ведь ежели кто-нибудь выпьет яду или бросится в море, то, конечно, смерть его настигнет раньше положенного срока. Так же и государство, проявляя небрежение в правосудии и соблюдении законов, уподобляет себя человеку, идущему по неправедной дороге тирании, и, таким образом, всячески старается само же ускорить свой упадок и приблизить срок гибели и полного исчезновения. И нет сомнения, что основы такой власти рухнут раньше установленного времени. Извечная воля так предначертала, что добродетельный человек доживает до своего естественного угасания и, понуждая его заботиться о сохранении здоровья, указует ему путь к искусному целителю, дабы лечением преградить дорогу болезням. Точно так же и справедливому государству божьим предопределением назначено дожить до естественного своего упадка. Направляя это государство по пути подъема и праведных дел, оно вразумляет проницательных министров и честных депутатов, кои выполняют здесь роль искусных врачевателей, справедливой политикой и мудрыми мерами продлить существование государства и отвратить его гибель. Короче говоря, длительность и устойчивость существования государства зависят от справедливого направления его политики. В свою очередь политика делится на две части: житейскую и религиозную. Житейская политика заключается в практической мудрости, и ее называют политикой царей. Религиозная политика, т. е. политика шариата, — это служение аллаху и следование повелениям пророка. Поскольку политика шариата зависит от политики житейской, правителям мусульманских стран вменяется в религиозную обязанность в решениях всех дел, касающихся прав рабов божьих, основываться на шариате. И каждый умудренный министр должен неукоснительно [98] следовать шариату, дабы, снискав милости божьи, прославиться в этой жизни и за ее пределами. Вот почему любой из правителей и министров, который уклоняется от сего прямого пути и, следуя велениям своих страстей, ступает на путь корысти и алчности, сам же приближает свою погибель; как говорят, «государство может существовать с безбожием, но не может существовать с угнетением».

После того как он кончил, я осмелился заговорить:

— Слава аллаху, что ваше высокое степенство столь осведомлены во всех тайнах политики и мудрых делах правления! Но что же мешает вам Вынести эти тонкие наблюдения и соображения на обсуждение в государственном меджлисе и склонить прочих министров и депутатов страны к осознанию необходимости реформ и преобразований во всех частях государства? Тогда с их согласием и помощью легко можно двинуть дело вперед и спасти родину и ее сыновей от страшной опасности.

— Не бередите рану моего сердца, — сказал он на это. — Я ли не взывал к правде к справедливости? Ничто не достигло цели. «О, где уши слышащие и где глаза видящие?». Кто внемлет этим призывам, кто станет слушать подобные речи? Ведь мои слова, зовущие к счастью и славе, могут быть услышаны лишь при двух необходимых условиях: при распространении в государстве науки и торжестве справедливости. Увы! Мы лишены, к несчастью, и того, и другого. На огромном ковре нашего государства можно насчитать по крайней мере более двухсот вельмож, каждый из которых спит и видит министерский пост или должность премьер-министра и считает дни до наступления подходящего момента. Но они знают, что не смогут найти никакого другого пути к этому, кроме пути подкупа и взяток. Поэтому они со всех сторон тянут свои лапы к народу и, не брезгуя никакими способами, хватают огромные суммы, чтобы потратить их в случае надобности для достижения цели. Все их помыслы и действия направлены исключительно на то, чтобы любой хитростью столкнуть другого в яму и перехватить у него из-под носа должность. И лишь об одном не помышляет ни один из них — о любви к родине и национальной гордости! Повторяю еще раз: они великолепно знают, что если речь зайдет о законе, им будет закрыта дорога к достижению их целей. Больше того, каждый из них потеряет тридцать-сорок тысяч годового дохода. И тогда им придется сказать «прости-прощай» той поистине фараоновой роскоши, которая их ныне окружает, — всем этим конюшням и выездам, всей своей свите и челяди. Вот почему они не могут слышать даже слова «закон», не говоря уже об его исполнении. Вот почему Иран, некогда цветущий сад всего мира, ныне стал опустошен, а жителей его, в прежние времена самый почитаемый народ на земле, мы видим сегодня столь презренными и жалкими! И ни у кого нет смелости на то, чтобы спросить у них о причинах разрухи в государстве и бедственного состояния населения. Вы хорошо представляете себе, конечно, что территория Италии, к примеру, во много раз меньше территории Ирана. Однако если в начале девятнадцатого века [99] государственный доход этой небольшой страны по всем статьям составлял пять миллионов туманов, то сейчас он возрос до пятидесяти миллионов. Подобное происходит и с приростом населения. То же можно сказать и о других государствах. Скажу вам больше: доходы издательства газеты «Тайме», выходящей в Лондоне, превышают годовой доход всего Ирана. Но говори, не говори, наших невежественных министров все равно не убедишь, хотя этот факт яснее солнечного света. Не только наши министры, но и сам премьер-министр не знает до сих пор толком, каковы пути обращения бумажных денег, как должно быть поставлено дело в банке, не понимает истинного смысла таких понятий, как «парламент». Сколько бы я ни ломал голову, я не вспомню, чтобы какой-нибудь из министров Ирана предложил хоть одну полезную реформу в целях увеличения дохода страны либо составил об этом хотя бы маленькую памятку. Ведь большинство министров нашего государства по уровню знаний и образованию, по осведомленности в области государственного права, а также в деле заключения договоров стоит отнюдь не выше своей прислуги, всяких там конюхов, буфетчиков и прочей челяди. Предмет их гордости составляет либо знание каких-нибудь замысловатых арабских стихов, либо тот факт, что их предки передали им эту должность по наследству, а от отцов своих они унаследовали склонность изменять своему народу и своей стране. В результате такой измены, которую совершили их предшественники по отношению к государству, они полагают, что могут подкупить своим золотом по крайней мере десять тысяч иранских граждан и что последних не стоит считать за людей. А случись, что кто-нибудь задаст вопрос одному из министров этого кабинета бессовестных: «Господа министры, всякий раз как кто-то из государственных деятелей едет путешествовать, по возвращении он обычно привозит в дар что-нибудь полезное из чужой страны. Вы три раза ездили в Европу и истратили на это огромные суммы из государственных средств — так в возмещение за все эти расходы какой гостинец вы привезли родине и согражданам?», они на это ничего не скажут, но за них отвечу я: пороки и разврат. Мне вспоминается, как некогда один японский путешественник отправился в Германию с целью ознакомления со страной. Однажды он пришел на оружейный завод. Не имея при себе ни пера, ни бумаги, дабы не вызвать у немцев никакого подозрения, он исписал пером своих проницательных мыслей страницы своей памяти строками тонких наблюдений. Вернувшись на свою благоденствующую родину, этот человек сделал несколько подобных машин, и на них стали изготовлять такие пушки, которые были ничем не хуже немецких. Подробности этого случая вы, вероятно, читали в ваших газетах. Что я могу еще добавить об уровне ума и образованности, национальной гордости, любви к родине, уважении к шаху, о преданности народу, набожности и честности этих злобных и ничтожных министров, которых вы и сами видели? Страшась их козней, я никому не показывал то, что у меня написано, за исключением вот вас и нескольких верных испытанных друзей. Я слишком хорошо [100] понимаю, что за подобные мысли в наше время грозит либо смерть, либо полная отставка от дел. Я воскликнул:

— Господин, может ли быть для человека в жизни большее блаженство, чем свершить на ниве патриотизма такое деяние, которое станет причиной его вечной славы! <...>.

Мой почтенный хозяин продолжал:

— Хотя от правления покойного эмира атабека Мирзы Таги-хана ныне, к нашему общему несчастью, ровным счетом ничего не осталось, так как презренные изменники родины чинили ему всякие препятствия, однако я не видел ни одного иранца, кроме какого-нибудь злонамеренного и бесчестного историка, который вспомнил бы без уважения славное имя этого великого человека. Все неизменно восхваляют его высокие патриотические намерения и ниспосылают благословения его чистой душе. Однако поговорка гласит: «Мухтасиб всегда на базаре». ¹²² Я думаю так: все, что эти тираны, эти потомки Нимврода и фараонов, забирают у подданных, те в свою очередь вдвойне и больше отберут потом у них. И сделают они это любыми средствами, находящимися у них в руках. Если не удастся отплатить этим тиранам, то возмездие ждет их потомков. Поистине, так и есть — одни терпят насилие, другие купаются в золоте. Эти тираны, видно, не думают ни о детях своих, ни о часе возмездия, подобно тем бесчувственным пьяницам, что, потерявши разум от жара вина, напевают пьяными голосами такой припев:

Вчера — осталось позади, что будет завтра, Саади —
Не знаем мы — хвала тому, что есть меж них сегодня. ¹²³

Этот плутовской стих, который они усвоили еще с детских лет, они не устанут Повторять до конца своей жизни. Нам почти каждый день доводится слышать и читать в газетах, что в той или иной стране министр подал в отставку, и причины для этой отставки бывают разные. Либо это болезнь, вынуждающая его по настоянию врачей на некоторое время удалиться от дел, заняться лечением и дать покой всему организму, с тем чтобы после возвращения здоровья со спокойным сердцем снова служить родине. Либо это старость и немощь, которые мешают ему выполнять по-прежнему служебный долг. Но самая частая причина отставки — это все-таки большая любовь к родине. Министру приходит на ум какая-нибудь идея в интересах родины, касательно мира или войны, и он вносит в национальный парламент свой проект. Если его соображения не встречают одобрения и план этот отклоняют, министр, не желая терпеть унижения своей чести, терять достоинство и авторитет, подает в отставку. А наши министры, увы, будут по сто лет занимать свои посты и подвергать государство тысячам бед и напастей, но не устыдятся своего вредоносного правления и не уйдут по доброй воле от дел. Главная причина того, что это ужасное положение столь устойчиво и продолжительно, — невежество. [101]

Но сколько я ни твердил, что больше всего на свете нам нужны школы, нужно образование, что наше положение может улучшиться лишь старанием людей просвещенных и мудрых, которые постигли бы распространенные в наше время науки, — ничто не достигает цели, ни к чему не прислушиваются! Эти слепцы не видят, что наука и просвещение — вот истинная причина величия и гордости народов Запада, а все унижения и бедствия народов Востока — из-за неграмотности и темноты. Эти невежды не хотят понять, что нынешняя разруха в Иране и неустойчивость государства, которое вертится словно кольцо на пальце, проистекают от беззакония и невежества. Можно ли привести в подтверждение этого пример более очевидный, чем правление Надира, ¹²⁴ при котором невежество в короткое время уничтожило всю славу и гордость страны: «Не только чалмы не осталось, — как говорит народ, — но и головы». Каких только несчастий не претерпела от невежества эта горсть земли — Иран! И до Надира, и после него ее то и дело топтали копыта табунов бедствий и смут, ниспосланных судьбой. И если внимательно рассмотреть причины этого, станет очевидным, что они — суть незнание и необразованность. Поистине, остается только лить слезы над положением сей злосчастной страны! В подтверждение того, что эти постоянные бедствия проистекают от темноты и отсутствия света знания, я написал книгу, закончив ее только на семисотой странице. Если господь окажет мне свою милостивую поддержку в ее опубликовании, я пришлю вам экземпляр. Прочтя книгу, вы лучше постигнете суть всех этих страшных событий.

Мы между тем поужинали, слуга убрал скатерть, и сей почтенный муж рассказал мне кое-что о своей жизни, а также поинтересовался состоянием торговли Египта и прочими вещами. Я поведал ему все, что знал.

Было около пяти часов, когда я попросил разрешения удалиться. Он тотчас велел заложить коляску, однако я решительно воспротивился. Тогда зажгли фонари и двум слугам было приказано проводить меня до квартиры.

Я встал и хотел поцеловать ему руку, но он не позволил.

— Все бедствия, — сказал я, — которые выпали мне на долю в моих поисках истинных причин несчастий родины, полностью окуплены мудрой благодатью беседы с вами, сударь, и все раны, которые были нанесены моему слабому сердцу языками разных негодяев, теперь залечены целебной мазью вашего утешения. Я не в состоянии выразить вам мою признательность за это нежданное благодеяние! Уповаю, что будет на то воля творца, и в будущем, как вы изволили говорить, отыщутся возможности к улучшению всех дел.

— Не печальтесь, господь милостив, — ответил он. — Если аллах захочет, все будет хорошо. Молитесь: да будет жизнь сына длиннее жизни отца и потомки каждого человека да не умрут ранее своего родителя! Эту молитву я творю о своем дяде, но не только о нем. [102]

Я понял намек и подхватил:

— Да будет воля аллаха!

Затем распрощался и направился к выходу. Он сказал мне вслед:

— Всякий раз, когда у вас будет время, приходите сюда.

— Я думаю, — ответил я, — что это не отложится надолго.

Я уже было двинулся дальше, но он опять остановил меня словами:

— Хорошо, что я вспомнил! Ведь у меня есть запись одного сна — подождите немного, я дам вам ее прочесть.

Я снова сел, а мой уважаемый хозяин сказал:

— У меня есть один знакомый, одержимый, подобно вам, скорбью патриотизма и недугом национального фанатизма; он иногда заходит ко мне в дом. Однажды он пришел и, показывая вот эти бумаги, которые я вам даю, сказал: «Сегодня ночью я видел сон, а проснувшись, записал его, чтобы не забыть. Вот он, прочтите его и растолкуйте, будьте милостивы». Когда я прочел, мне сразу стало ясно, как его понимать. Я сказал ему: «Толкование этого сна не составит труда, он предельно ясен. Тот, кто пришел, принес воду и стал кропить розовой водой, — это наследник престола». Возьмите и прочтите сами. Это сон вашего товарища по несчастью.

Я принял из его рук бумаги; вот что было в них написано: «Вчера ночью перед сном, размышляя о тяжелом положении страны, я мучился и вел с собой внутреннюю борьбу. Я говорил себе: “Послушай, почтеннейший, какое в конце концов тебе дело до того, что горстка презренных подонков общества и кровопийц тиранит миллионы угнетенных, а они, хотя их такое множество, не объединяются, чтобы скинуть тиранию? Ведь ты один терзаешь себя, думая о их несчастьях, вконец отравив горечью скорби эту сладостную жизнь. Дни и ночи ты проводишь в страстных мечтах видеть родину процветающей, народ счастливым, дела управления упорядоченными, земледельцев умиротворенными и правосудие торжествующим. Так и проведешь весь свой век в тоске и горе, эх ты, бедный безумец!”. В этих размышлениях меня похитил сон. И увидел я во сне, что по улице Насрийе идет какой-то старец с белой бородой; волосы у него растрепаны, и весь он в состоянии крайнего смятения. Однако был он статен, строен и одет в великолепные одежды. Некий юноша держал его за руку. Старик, проявляя признаки большого волнения, шел, беседуя с ним и поминутно озираясь. Вдруг невдалеке послышался сильный шум. Какая-то группа базарного люда, авантюристов и подонков, напала на старика. Они стали грабить его, растаскивая все, что на нем было. Некоторые даже явно покушались на его жизнь, нанося удары по голове и лицу, а прочие били по рукам и ногам. Иные поспешно срывали драгоценности, усыпавшие его одежды. В конце концов почти раздетого и полуживого его бросили в какой-то закоулок. В крайней немощи и слабости несчастный стонал раздирающим душу голосом: “О гнусные выродки, неблагодарные жестокие невежды! В чем мой грех, что вы волочите меня по [103] земле в таком унижении? За какие провинности вы подвергаете меня таким страшным пыткам?”. От сильных мучений его охватила слабость и, плача, он упал. Сбежавшиеся со всех сторон на шум люди говорили, обращаясь к юноше: “Или ты не мусульманин? Помоги этому несчастному погибающему старцу! Брызни ему в лицо водой, отгони от него злодеев!”. Все время, пока злосчастный старик находился в бессознательном состоянии, юноша тщетно просил у кого-нибудь помощи. Что делать, утопающий хватается за соломинку! Но ни от кого не было ни помощи, ни защиты. Один, было, подошел, как бы смазать раны старика, но на самом деле нанес ему новую рану, другой приблизился якобы зашить чалму, а сам начал стаскивать с него последнюю рубашку. В ужасе от всего виденного я был близок к тому, чтобы распрощаться с жизнью. Я спрашивал себя: “Боже милостивый, что может значить это потрясающее злодейство? Кто этот старец? В чем его вина, за которую его подвергают таким жестокостям? Почему никто не вступится за него, не защитит?”. Я спросил у одного человека: “Кто этот поруганный старик?”. — “Разве ты не знаешь, — ответил он, — его зовут Иран-хан. ¹²⁵ А грабители — его сыновья, которые, не зная послушания и воспитания, не ведают ни счастья, ни богатства, ни славы, ни почета. Теперь, когда средства отца иссякли, а поместья его пущены ими же на ветер, они предались воровству и грабежу. И вот ты видишь, до чего они довели отца своего, не оставив ему надежды на жизнь”. Так мы разговаривали, как вдруг вдали поднялась пыль, и вскоре показался царственный всадник; за ним, погоняя лошадей, прямо к старику неслись и другие всадники. Я подумал: “Боже мой, что еще хотят от полуживого старца эти могущественные всадники? Если их цель — грабеж, то ведь ничего не осталось. Если замышляют убить его, то и так уж он близок к кончине. Если же они прибыли для его похорон и погребения, то какая необходимость в копьях и мечах, для чего все эти принадлежности боя?”. В это мгновение ко мне приблизился один из всадников. Я взмолился: “Заклинаю тебя твоей молодостью, скажи, ради чего вы сюда прибыли и что вы за люди?”. Он ответил: “Вон тот юный всадник благородной осанки — наш главарь. Его славное имя — Музаффар ад-Дауле. ¹²⁶ Он привел нас сюда, чтобы заступиться за Иран-хана и помочь ему”. Не успел еще он произнести эти слова, как я увидел, что Музаффар ад-Дауле, приблизившись к Иран-хану, быстро спешился и, приподняв голову старика с земли, положил к себе на колени. Затем он влил ему в рот немного освежающего напитка и обрызгал лицо розовой водой. Одним из своей свиты юноша поручил заняться лечением старика, другим приказал омыть его голову и лицо и почистить его одежду. При виде такого милосердия и дружелюбия, какие проявлял Музаффар ад-Дауле к несчастному, я почувствовал, как к сердцу моему приливает волна радости. Я подошел поближе, чтобы разглядеть раны старца, и увидел, что они крайне опасны: многие из них распухли, из них сочилась кровь и даже были видны кости — все это было в таком виде, что если бы какой-нибудь лекарь, [104] взявшись за лечение, вернул бы ему здоровье, то наверняка это был бы или его высочество мудрец Лукман, ¹²⁷ или ученик самого Иисуса, сына Марии. ¹²⁸ Зрелище это вселило в меня такой ужас, что я задрожал всеми членами и потерял сознание. Тут до ушей моих долетел звук призыва к молитве — муэззин произносил: “Свидетельствую, нет бога, кроме аллаха!”. Придя в себя, я понял, что это был призыв на утренний намаз. Я поднялся, совершил ритуальное омовение и вознес к престолу дарителя надежд горячие молитвы о здравии и процветании Иран-хана».

Прочтя этот сон, я сказал, что толкование его ясно, как солнечный свет, и спросил:

— Кто тот юноша, которому сказали: «Или ты не мусульманин? Помоги этому несчастному, погибающему старцу»?

— Тот юноша и есть сам видевший сон, — ответствовал уважаемый муж. — Ему, так же как вам и другим, не следует бояться гнева и ярости министров внутренних и иностранных дел. Он должен быть неустрашим и перед побоями военного министра, и перед всякими ударами, обидами и попреками. Вы должны повсюду взывать к справедливости и ратовать за нее, ибо вездесущий бог повелел в послании своем к пророку, чтобы он вырвал корни тирании по всей земле и возвел основы здания справедливости и истины. И тогда пророк, по повелению господа, приказал то терпением и настойчивостью, то силой меча и жертвованием жизнью укреплять это священное здание, имя которому справедливость, чтобы от сотворения мира и до конца его ни один человек не претерпел бы угнетения и несчастья. Почему же ныне эта нация, некогда снискавшая милость божию, что является желанной целью всех живущих, вымирает под тяжестью непереносимых жестокостей или, сказав «прости» родной земле, разбредается и рассеивается по чужим странам? Мало ли людей, которые, торжественно введя в свой дом невесту, вынуждены уже на другой день покинуть свой дом из-за притеснений жестокого правителя, и глаза пятнадцатилетней супруги слепнут от слез в долгие ночи разлуки. Разве это тот Иран, что некогда был цветущим садом мира и краеугольным камнем всевышнего рая? Почему сегодня он напоминает степь, поросшую бурьяном? Разве не эта святая земля на протяжении веков была колыбелью мировой цивилизации? Как же случилось, что ее народ, ранее поучавший других своей житейской мудростью, ныне в глазах всех утерял эту мудрость? В те времена, когда иранцы уже славились культурой и развитием наук, европейцы еще, подобно зверям, влачили существование в состоянии первобытной дикости. Обычаи правосудия пишдадидов и теперь еще могут послужить образцом для мудрых правителей, а слава о справедливости Ануширвана до сих пор звучит в ушах людей мира. Я нарочно заговорил о древних, чтобы успокоить вашу душу. Не горюйте из-за той жестокой расправы, что учинили над вами министры-невежды. В таких обстоятельствах следует соблюдать настойчивость, побеждать неудачи твердостью воли или же жертвовать жизнью на этом пути. [105]

Либо силою воли на горло судьбы наступить,
Либо пасть на пути благородном, как свойственно мужам.

Я сам хорошо знаю иранцев, которые нажили значительное состояние за границей, в таких городах, как Бомбей, Калькутта, Каир и в городах Турции или России. Страшась тирании посланников, управляющих и самодуров-консулов, они, чтобы защитить свое имущество и честь, были вынуждены отказаться от иранского подданства. А тот несчастный, который не пошел на это, будучи фанатически предан родине, потерял все, что имел. И никто и словом не попрекнет тех, кто оставил свое подданство, потому что, по чести говоря, «у мошенника на каждый грех — тысяча оправданий». А между тем, оставаясь в иранском подданстве, разве они не принесли бы пользы государству и не смогли бы содействовать расцвету родины? Каждый школьник теперь читает высказывания правителей прошлых лет и знает, что сила государства в войске, а содержание войска требует больших средств. Деньги же поступают в казну лишь тогда, когда крестьянство безопасно, спокойно и благоденствует, а последнее достигается в свою очередь только при условии соблюдения справедливых законов и равенства. Увы! В нашем государстве происходит прямо противоположное этому, и результаты будут самые горькие и неприятные. Да укоротит бог дни моей жизни, дабы не увидел я этих черных дней!

Так окончил свои слова этот почтенный человек.

Сопровождаемый его слугами, я вернулся, наконец, домой и лег спать.

На следующий день снова явился Мешеди Хасан. В руках он держал лист бумаги. Я поинтересовался, что это такое.

— Это газета «Иран», ¹²⁹ она выходит по средам, раз в неделю, — сказал он.

С некоторым удивлением я взял газету и принялся читать ее. Под заголовком «Местные новости» после подробного описания торжественного выезда на охоту светлейшего падишаха со всей свитой, после долгих молитв за его неземную особу было написано, что государственное собрание придворных созывается в такие-то три дня и заседает под председательством такого-то в благословенном Дворце Солнца и что, хвала господу, в столице и при дворе царит спокойствие и внутренние дела страны находятся в замечательно упорядоченном состоянии. В отделе «Вести из провинций» сообщалось, к примеру, следующее: «Кашан. Хвала аллаху, благодаря постоянным заботам такого-то имя рек губернатора, крестьянство, находящееся в состоянии покоя и процветания, молится о здравии и долгоденствии светлейшего шаха. Солома и ячмень у них в изобилии, и прочие продукты очень дешевы». Про Исфаган было написано то же, что про Керман и Шираз и прочие города. В разделе «Иностранные новости» описывалась география острова Кубы и других мест, но так, что ни пишущий, ни читающий ничего бы не поняли.

От чтения всего этого у меня помутилось в голове, и, швырнув газету, я закричал: [106]

— По всему Ирану к самому небу поднимаются жалобы людей на беззаконие властей, а этот бессовестный щелкопер расписывает о спокойствии и справедливости. Разве не найдется мусульманин, который сказал бы этому бесчестному газетчику: «В то время как по всему Ирану едва ли наберется пятьдесят человек, знакомых с географией своей родины и знающих ее границы, какой смысл писать о Кубе такое, что и понять-то нельзя! Не эти бессмысленные вещи надо тебе писать, а служить пользе, побуждать народ к благоразумному порядку, а шаха к милосердию и доброте по отношению к народу, посвящать свои строки прославлению справедливости и обличению деспотии, порицать действия тиранов, поощрять поступки добрых людей и всегда разъяснять такую истину: как народ без правителя, так и правитель без народа существовать не могут. Эти два элемента государства взаимно нуждаются один в другом и, будучи двойственны, составляют единое целое. Нужно, чтобы народ почитал падишаха за доброго отца, а падишах относился к подданным как к любимым детям. Тогда все будут счастливы».

Мешеди Хасан, увидев меня в удрученном настроении, предложил пойти погулять.

— Куда? — спросил я.

— Куда глаза глядят.

Я сказал Юсифу Аму, чтобы он отправился с нами. Мы вышли из дома и направились к базару. Там мы встретили двух знакомых Мешеди Хасана — один из них был сеид в чалме. Начались взаимные приветствия, затем они спросили, куда мы направляемся.

— Прогуливаемся, — сказал Мешеди Хасан. — Если вы не заняты, пойдемте с нами,

Они согласились. Мешеди Хасан познакомил нас. Сеида звали Мир Хабибуллах. Другой человек, лет сорока, имя которого я забыл, оказался родом из Карабаха. Он бывал, как выяснилось, и в Стамбуле, и в Москве. Гуляя, мы дошли до пространного военного плаца, чистого и политого водой, где солдаты, разбившись на несколько групп, занимались маршировкой. Мы некоторое время наблюдали за ними.

Заправлял всем делом на плаце молодой венгр лет тридцати пяти. Мне было очень горько видеть, как этот молодой человек понукает пятидесятилетними иранскими офицерами.

Пройдя площадь, мы увидели большой бассейн, постояли возле него немного, а потом отправились дальше, туда, где высился бронзовый монумент шаха Наср ад-Дина на коне. Монумент был сделан с большим искусством: можно было подумать, что сам шах сидел на коне. Мы обошли его вокруг; затем, усевшись напротив памятника, закурили сигареты.

Человек из Карабаха заметил:

— Это — исключительная статуя, другой такой не увидишь.

— Почему не увидишь? — возразил сеид. — В Европе повсюду сколько хочешь памятников. Я сам видел в России много таких статуй. [107]

— А я повторяю, — настаивал карабашец, — что нигде нет ничего подобного. Вы ошибаетесь.

Сеид в раздражении даже начал клясться:

— Да я своими глазами видел за границей множество таких монументов!

Сеид даже надулся, а карабашец пояснил:

— Те, что ты видел, ага, я видел тоже, но дело-то в том, что каждый из этих деятелей оказал несомненные услуги своей стране и своему народу, и за эти услуги после своей смерти они и вознаграждены такой честью. Один из них, к примеру, атаковал сильную крепость и взял ее, рискуя жизнью, другой отбил у опасного врага важное укрепление, либо показал своим гражданам путь к счастью, либо провел новый закон. Может быть, он был полезен в чем-то своему народу, может быть, боролся против деспотии и давал свободу соотечественникам или же способствовал расширению сферы торговли и производству важнейших предметов для процветания страны. Вот тогда государство и народ в благодарность за доблесть такого правителя, ученого или писателя охотно и без принуждения открывают свои кошельки и, чтобы облик этого великого человека и после его смерти постоянно находился перед глазами его сограждан, воздвигают в память о нем подобные статуи. Вот как это делается! А вовсе не так, что какой-нибудь человек еще при жизни купит себе памятник и поставит его на виду у народа, внушая этим: я, мол, великий человек, почитайте меня. Предположим, что я теперь стану возвеличивать себя перед вами и говорить, что я такой-то и такой-то. Вы, конечно, совершенно справедливо скажете обо мне: этот человек глуп, он страдает манией величия. И бог, и пророк, святые имамы и мудрецы, наставники, поэты и проповедники всегда отрицали самовосхваление, да и шариат не одобряет подобных изображений. За тысячу триста лет существования ислама немало было великих царей, но никто из них не оставлял после себя ничего похожего на эти памятники, хотя многие из них оказали великие услуги миру ислама и всему человечеству. Если бы это было в обычае, то султану Мухаммаду- Завоевателю ¹³⁰ положено было бы соорудить в свою честь десяток таких памятников из золота и серебра, ибо он-то имел на это право! Ведь многие из великих мусульманских халифов и султанов всеми силами стремились к покорению Стамбула, однако ни один из них не смог добиться победы, пока не появился на свет отмеченный знаком счастья султан Мухаммад. Этот исполненный воли падишах, как сказано в летописях, прогнал свои корабли сухим путем и, тысячу раз рискуя жизнью, добился цели. Ныне, в век прогресса и распространения наук, подобная победа не кажется невероятной, однако в те времена такую великую победу мог одержать только падишах с большой силой воли, рожденный под счастливой звездой. Поскольку основатель лучезарного шариата запретил человеческие изображения и статуи, ¹³¹ то памятником султану Мухаммаду осталась большая пятничная мечеть, которая еще долгие годы будет служить [108] напоминанием о добром имени и славных делах этого великого падишаха. Если же истинный мусульманин не оставил после себя добрых дел, то воздвигать ему подобные железные фигуры — величайшее прегрешение. Это еще больше усугубляет тяжкий грех самовосхваления. Я прервал его:

— Оставьте, дядюшка, этот спор! К чему он? Дайте нам спокойно пройти хоть несколько шагов!

Тогда карабашец попросил у меня карандаш и, вырвав из своей записной книжки листок, начал что-то писать, но я, поняв, что он хочет изложить свои доводы, сказал ему:

— В этом нет необходимости. Давайте-ка просто погуляем. Но сеид не унимался:

— Его величество собственными глазами видел в Европе много подобных памятников. Если бы он не знал о существовании этих монументов, он не оставил бы подобную память о себе.

— Сами европейцы поставили вам, иранцам, такой памятник, который останется на долгие годы, — заметил на это карабашец.

— Какой памятник?

— Во время последнего путешествия его величества шаха в Европу парижские газеты открыто писали, — рассказал карабашец, — что французская нация не может непрерывно оплачивать путевые расходы своих дорогих гостей, ибо им ведомо, что иранские министры чрезвычайно склонны время от времени наезжать в Европу, в погоне за всевозможными удовольствиями и наслаждениями, которые доставляет таковое путешествие. Мы, мол, не давали обета, что будем снабжать их средствами на их бесполезное расточительство и легкомысленное мотовство. Дошло до того, что месье Карно, ¹³² тамошний президент республики, был вынужден выложить из своего кармана девяносто тысяч франков. Весть об этом событии, распространившись по всему миру, стала позорным памятником Ирану, и этот памятник сохранится до самого дня воскресения. Да и для самого Ирана также эти непрерывные путешествия не приносят иного результата, кроме бесцельной траты сотен тысяч туманов. Путешествовать надобно так, как это делал Петр Великий. Благодаря его исполненным пользы путешествиям русский народ из восемнадцатимиллионного превратился в огромную нацию, насчитывающую сто восемнадцать миллионов <...>.

В этом месте я, прервав речь карабашца, предложил:

— Может быть, нам лучше пойти осмотреть пятничную мечеть покойного Мирзы Мухаммад Хусайн-хана Мушир ад-Дауле — это ведь одно из крупнейших новых сооружений.

Эта мечеть, так же как и великолепное медресе рядом с ней, построена по тому же плану, что и одна из самых замечательных мечетей Стамбула. Строилась она по приказу Мушир ад-Дауле, бывшего иранского посланника в Стамбуле, который был одно время премьер-министром Ирана, — Да помилует его господь! Я слышал, что он купил три больших, богатых [109] селения и приписал их в вакф за этой мечетью и медресе. ¹³³ Чтобы закрепить права мечети, был составлен солидный договор по всем правилам, как и подобает такому предусмотрительному человеку. Но, увы, жизни сего великого и ревностного человека не хватило, чтобы довести до конца постройку этого богоугодного сооружения, а также осуществить другие полезные начинания. Так все и осталось незавершенным.

И вот теперь, к величайшему моему огорчению, я узнал, что того договора нет и в помине, так же как нет и следа вакуфного имущества, приписанного к мечети. От несчастья бесхозяйственности многие части этого святого здания, еще не будучи законченными, уже разрушаются.

Мы немного побродили вокруг здания, потом я предложил своим спутникам:

— Присядем, и пусть каждый из нас прочтет одну суру из достохвального Корана в память основателя этой мечети. Поистине он был прекрасный человек и великий деятель! Об этом свидетельствует чудесное здание посольства Ирана, выстроенное в Стамбуле, и оно действительно олицетворяет величие иранского народа и иранского государства в большой столице. Не возведи покойный это величественное здание, послы Ирана в Стамбуле по сей день были бы бездомными бродягами. Остается лишь горько сожалеть, что кончина его помешала стране и народу полностью насладиться деяниями столь ревностного и энергичного человека.

После этих слов я обратился к сеиду:

— В Стамбуле, насколько мне известно, было два иранца, имена которых долгие годы не изгладятся из памяти их соотечественников. Одного из них поминают всегда с благословениями, другого — с проклятиями. Я ни разу не слышал, чтобы иранец, проживающий в Стамбуле, при упоминании имени Мирзы Хусайн-хана Мушир ад-Дауле не помолился бы с благоговением о его душе, так же как не видел ни одного, кто при упоминании имени Мирзы Наджафа Али-хана не послал бы ему проклятия. Теперь оба мертвы, но добрая слава или бесчестие остаются навечно — «... возьмите это в назидание себе, одаренные зоркостью ума». ¹³⁴

— Покойного Мирзу Хусайн-хана Мушир ад-Дауле я знаю, — заметил сеид, — но кто такой Наджаф Али-хан? Я о нем не слышал.

Я сказал:

— В то время, когда посланником Ирана в Стамбуле был шейх Мухсен- хан, этот человек находился там в должности генерального консула, а затем его послали в Каир и Багдад. Это был самый злобный человек своего времени. Введенные им в Стамбуле постановления до сих пор еще разоряют несчастных иранцев. Язык немеет в описании того позора, который навлекли и продолжают навлекать на иранское государство и народ его жестокие постановления. Да проклянет его господь!

Про тиранию этого скота —
Все сказано, а ты — сомкни уста! [110]

Итак, прочтя фатиху, мы почтили память дорогого усопшего Хусайн-хана и повернули обратно.

Мешеди Хасан спросил у меня, куда мы теперь направимся, на что я ответил, что нужно повернуть наш караван в сторону медресе Дар ал-Фунуна.

Он сказал:

— Повинуюсь. И не стану возражать, если вы признаете меня главой каравана.

— Я с удовольствием превратился бы в верблюда, но не знаю, согласится ли господин водить меня.

Мы немного пошутили в таком роде и, смеясь, двинулись дальше. Когда мы подошли к медресе, я сказал стоявшему возле дверей фаррашу;

— Дорогой господин, мы — иностранцы и, путешествуя, прибыли в этот город. Можно ли нам осмотреть медресе?

Фарраш ответил, что это не возбраняется, но сегодня пятница — свободный день и никого нет.

Оказывается, мы совсем забыли про пятницу, тогда я спросил:

— Можно ли по крайней мере осмотреть помещение школы? Фарраш разрешил и впустил нас внутрь Дар ал-Фунуна. Мы увидели там все в надлежащем порядке и удовлетворенные пошли к выходу.

На стенах висело несколько черных досок для занятий по арифметике и по диктанту и изложению.

Я подошел к одной из них и, поцеловав, потерся о нее лицом.

— К чему это? Какой смысл целовать доску? — удивился сеид.

— О, это святая доска! — воскликнул я. — Если бы в каждом городе Ирана были развешены тысячи таких досок! Это стало бы предметом нашей общей гордости!

— Ну вот еще, — отозвался сеид. — Что за гордость может быть мне и вам от какой-то обыкновенной доски!

— Позвольте не согласиться с вами, милостивый государь, — возразил я.

Итак, выйдя оттуда, мы пошли домой и так как очень устали, то, наскоро поужинав, улеглись спать.

Следующий день до обеда я провел дома. Мешеди Хасан не пришел. После обеда я забылся сном, как вдруг меня разбудил Юсиф.

— Что случилось? — спросил я. Он сказал:

— Пришел человек от хаджи Мухаммада Хасана, начальника монетного двора. Он просит вас к себе.

— Скажи, что меня нет дома.

Волей-неволей пришлось встать, но в глубине души я очень не хотел идти. Я имел случай встречаться с ним еще в Каире, и уже тогда он не понравился мне, как человек без всякой морали. Он два раза ходил [111] в Мекку и оба раза останавливался на несколько дней в нашем доме. Покойному отцу этот Мухаммад Хасан доставил много хлопот, однако после кончины отца тот не прислал мне ни одной строчки соболезнования. К тому же он очень жадный и большой мошенник. Всякого несчастного, кто попадет в его лапы, он непременно обманет, всучив за пятьдесят туманов ту бирюзу, которую сам купил за десять. И наоборот, стоит ему увидеть у кого-нибудь на пальце алмазный перстень стоимостью в сто туманов — он применит тысячу всяких уловок и хитростей, но отберет этот перстень у владельца за десять туманов. И еще никогда и никого не жаловал он бескорыстно. Было ясно, что, приглашая меня, он таит в душе те же намерения. Однако я понимал, что идти необходимо.

Я вышел из комнаты и увидел старика в чалме, который сказал:

— Уважаемый господин, вас просит к себе начальник монетного двора. Следуя за ним, я дошел до конторы и увидел знакомого купца, который приветствовал меня словами:

— А, здравствуй Мирза Ибрахим-бек! Пожалуйста, входи, входи. Ты ведь аккуратный человек, а между тем вот уже несколько дней здесь, а ко мне не зашел. Вчера хаджи-хан сказал мне о твоем приезде. Как поживаешь? Я был очень опечален смертью твоего почтенного батюшки, да помилует его господь! Твои домочадцы, надеюсь, здоровы? Откуда ты прибыл сюда?

— Из святого Мешхеда, — ответил я.

— Хаджи Малика там видел? — поинтересовался он.

— Нет.

— Почему?

— Я не знаком с ним. И не нашлось никого, кто направил бы меня к нему.

— Что же ты купил в Мешхеде?

— Ничего.

— Ладно, у меня здесь есть немного султанабадских ковров. ¹³⁵ Товар хороший и расходится быстро и в Каире, и в Стамбуле. Возьми их с собой, я недорого тебе их посчитаю. Это очень доходное дело.

Я сказал:

— Я ничего не покупаю.

— Если у тебя нет денег, потом отдашь!

— Нет, я ничего не куплю.

— У меня есть десять манов ¹³⁶ бирюзы для продажи в Египте. Возьми хоть их!

— Я уже говорил вам, что ничего не покупаю.

— Так зачем же ты приехал сюда? — удивился он.

— Ради путешествия.

— Ну ладно уж, скажи по крайней мере, как тебе показался Тегеран?

— В Тегеране нет ничего, что могло бы порадовать взгляд человека.

— Как так? [112]

Я сказал:

— В таком городе, при том, что здесь есть люди, склонные к торговле и операциям, вроде вас, следовало бы уже давно, в целях увеличения товаров и развития торговли, учредить компании и национальный банк и провести отсюда до Тебриза железную дорогу. Все это вместе и приумножило бы ваши выгоды, и способствовало бы процветанию родины. Расширение торговых связей привело бы к повышению благосостояния населения. Кроме того, в этом большом городе, который именуется столицей, не мешало бы совместными усилиями богатых и влиятельных особ организовать какую-либо больницу для сирот и бесприютных. Это послужило бы вашей славе в этом мире, и на том свете бог помиловал бы вас.

Он сказал:

— Помилуй, аллах, как ты, Ибрахим-бек, складно и ловко говоришь о таком важном деле! А где деньги? Все это требует денег.

— Дорогой дядюшка, что это за слова! Вот уже двадцать лет, как доходы Ирана переданы в ваши руки. В Египте от вас самих я слышал, как вы продавали придворным за пятьсот туманов осколок драгоценного камня, которому красная цена — сто. На городских базарах Ирана, куда ни глянешь, везде тюки и мешки медных денег, которые ввели вы. Люди говорят, что вы завезли в Иран двенадцать миллионов пятьсот тысяч медных денег, подлинная стоимость которых едва достигает ста тысяч туманов. А ведь между этими цифрами большая разница!

Вдруг я заметил, что присутствующие при этом разговоре, закусив губы, делают мне со всех сторон знаки, чтобы я замолчал. Было видно, что хаджи этот разговор начинает сердить. В сильном гневе вскочив с места, он крикнул:

— Нахальство ты получил в наследство! — и под тем предлогом, что идет совершить омовение и прочесть намаз, засучил рукава и вышел, освободив себя от выслушивания моих горьких речей.

Я остался, а все присутствующие, дивясь моей смелости в разговоре с хаджи, переглядывались друг с другом. Один спросил у меня:

— Мешеди, ¹³⁷ откуда вы родом?

Я ответил:

— Из ада.

Мне стала ясна причина моего приглашения. Господин хаджи, как он сам заявил, намеревался продать мне бирюзу и ковры, чтобы я выложил ему все мое состояние. И так-то он хотел отплатить мне за былое радушие и гостеприимство!

Итак, мы пробыли в Тегеране еще четыре дня, а 14-го числа ... месяца я попросил Мешеди Хасана нанять на почте коляску с четверкой лошадей, чтобы переехать в Казвин. Сам же пошел к хаджи-хану попрощаться. Достигнув дверей его дома, я увидел Гулям Али и попросил его доложить о моем приходе. Появился хаджи-хан и почтительно пригласил меня в дом, но я сказал, что зашел проститься.

— Что вы говорите?! — воскликнул он. [113]

— Да, нужно ехать.

— Когда и куда?

— Сначала в Казвин, а оттуда в Азербайджан.

— Баба, — сказал он, — что вам за спешка?

— С меня довольно. Все было крайне неприятно. В этой стране для меня была лишь одна радость — встреча с известным вам почтенным человеком. И только. Сколько бы я ни благодарил вас за содействие, которое вы оказали мне, устроив встречу с этим замечательным мужем, благодарностей будет мало. Поистине, он — великий человек! Передайте ему изъявление моей глубокой преданности. Я никогда не устану молиться за него!

— Вы виделись с начальником монетного двора? — спросил хаджи-хан.

— Пусть тебе достанется это добро! — отшутился я. Он ответил:

— Да есть ли в нем какое-нибудь добро, чтобы доставалось мне? Пусть заберет его могила! Он не раз обращался ко мне со всякими сделками, которые причинили мне немало хлопот. В виде вознаграждения за эти хлопоты он преподнес мне бирюзу и очень расхваливал ее. Я потом показал бирюзу нескольким лицам, и все они оценили ее в один кран. Я подарил бирюзу вот этому самому Гулам Али. Не так ли, Гулам Али? — обратился он к нему.

— Да, — ответил Гулам Али, — она у меня в кармане.

Затем я попрощался, и, хотя он упрашивал меня позволить ему прийти проводить меня, я не согласился на эту любезность. Я дал Гулам Али два тумана за услуги и, сказав «прощайте», вернулся на свою квартиру.

Меня встретил Мешеди Хасан с сообщением, что коляска ждет уже два часа.

Тем временем прибыл погонщик, я заплатил ему пять с половиной туманов, чем он остался очень доволен. Мы собрали вещи и, увязав их, вручили носильщику.

— Нужно бы купить кое-что из мелочей на дорогу, — вспомнил вдруг я.

— Пусть Юсиф Аму отправится с носильщиком, — посоветовал Мешеди Хасан, — а мы пойдем той маленькой улицей, которая находится рядом с почтой, — на ней много торговцев фруктами.

Юсиф Аму и носильщик пошли вперед, а мы, выйдя через заднюю дверь караван-сарая, очутились в узком небольшом переулке.

Вдруг мы увидели, как женщина без чадры, выскочив из двери одного дома, перебежала улицу и скрылась в доме на противоположной стороне.

Я спросил у Мешеди Хасана:

— Разве здесь помещается баня?

— Нет, это просто дом, — сказал он.

— Так почему же эта женщина полуодета?

— Нет, она одета — на ней и верхняя рубашка, и шаровары.

— Да нет же, баба, я сам видел, что она в верхней рубашке, но без шаровар! [114]

— В здешних местах женщины носят очень короткие рубашки, а под ними — шаровары наподобие мужских, — объяснил он. — Однако дома они иногда не надевают шаровар. Улица пуста, и бедняжка в чаянии, что никого на ней нет, побежала без чадры в соседний дом, да и столкнулась случайно с нами.

— Да хранит нас бог, — воскликнул я, — до какой же степени дошло бесстыдство! Ни в одной из мусульманских стран нет подобной одежды. Если предписание Корана о стыдливости нужно понимать так, то, очевидно, я неверный, а это племя исповедует истинную веру.

Донельзя пораженный виденным, я задал еще один вопрос:

— Как же смотрят на это их собственные мужья? Мой собеседник засмеялся:

— А как им смотреть? Ведь все носят такую одежду: жены улемов, министров и сеидов, богачей и бедняков — по всему Ирану так.

— Ох, смерть мне! — воскликнул я. — Скажи по совести, твоя супруга тоже надевает такую одежду?

— Разумеется, какое может быть исключение? Я уже вам говорил, что у всех женщин одежда такова, какую вы только что видели.

Беседуя, мы между тем дошли до почты. Юсиф Аму и носильщик еще не прибыли. Я вошел, заплатил за наем коляски до Казвина четырнадцать с половиной туманов и тут вдруг заметил человека, судя по одежде, иранского купца, который как будто чего-то ждал. Он подошел ко мне и, поздоровавшись, сказал:

— Я тоже еду в Казвин. С самого утра я ожидаю здесь, не найдется ли мне попутчик, но до сих пор никого не встретил. Если вы соблаговолите согласиться, я уплачу четыре с половиной тумана и мы поедем втроем.

В раздумье, не будет ли от такого товарищества какого-нибудь стеснения, я посмотрел с сожалением на Мешеди Хасана. Он сделал мне знак, означавший, что плохого в этом ничего нет. Тогда я дал свое согласие, и купец выразил мне горячую признательность.

В это время подоспел Юсиф Аму. Мы привязали вещи к задку коляски. Затем, рассовав разные мелочи внутри коляски, чтобы они были под рукой, мы уселись. Я подарил Мешеди Хасану два империала и извинился за причиненное беспокойство. Он принял деньги с благодарностью и благословил меня. Мы распрощались: «До свидания! До свидания!».

Этот Мешеди Хасан был хорошим человеком, мы доставили ему немало забот.

Итак, мы снова отправились в путь, и тут мне пришло в голову записать кое-что из своих впечатлений о путешествии в Тегеран, памятуя, что это может пригодиться в будущем.

Краткое изложение всего виденного. Обычное занятие шаха Ирана состоит в том, что он, положив перед собой календарь, размышляет, какой день и час более всего благоприятствует для поездки [115] на охоту. Министры, эмиры, придворные и чиновники заняты лишь тем, как присвоить себе новый титул. Любые самые противозаконные средства, которые есть у них в руках, используют они для того, чтобы подняться повыше и всяческими наветами и клеветой отбить должность у своих соперников. Это — общая мечта. Даже какой-нибудь привратник тешит себя надеждой стать правителем области. А сколько ему подобных!

Сословие купцов нимало не заботится о процветании торговли и расширении ее сферы. Они идут тем же путем, каким шли их деды. Во всем Тегеране не создано ни одного общества, ни одной компании для распространения отечественных товаров и продуктов. Хотя некоторые и обладают порядочным капиталом, однако все они не имеют доверия друг к другу, поэтому в коммерческие сделки вступают с крайней осторожностью. И все так и норовят наступить друг другу на ногу, неустанно следят, подобно Англии и России, за действиями своих конкурентов глазами зависти.

Лавочники и ремесленники в панике из-за фальшивых денег: сегодня один кран ценится в семь шаи, а завтра — в восемь. Бедняки заняты мыслями о пропитании: ман хлеба стоит то два крана, то — три.

Посланники двух соседних с Ираном держав преследуют только свои политические выгоды. И ни у кого ни в действиях, ни в помышлениях нет ни заботы о родине, ни истинной любви к ней. Все скудны разумом и неблагочестивы.

Мертвы, хотя как будто и живые,
Живут, но в сущности мертвы.

Между тем наша коляска на полном ходу неслась в Казвин.

— Как ваше благородное имя? — обратился я к своему попутчику.

— Хаджи Гулям Риза.

Затем он осведомился обо мне, и я ответил, что меня зовут Ибрахимом.

— Из какой вы местности? — опять спросил я.

Узнав, что мой попутчик из Казвина, я очень обрадовался.

Дорога из Тегерана в Казвин очень хороша: прямая, ровная и дома по ее обеим сторонам красивы и благоустроены. Поистине, можно сказать, что это лучшая из дорог Ирана, хотя, кроме нее, по сути, других-то и нет.

Хаджи Гулям Риза называл нам одну за другой деревни и караван-сараи, которые мы проезжали. На каждом перегоне нам без задержки меняли лошадей. Одну ночь нам пришлось провести в первом встреченном на пути караван-сарае. Там было приготовлено все необходимое для отдыха путешественников. К нашему прибытию уже кипел самовар, мы напились чаю, поговорили со слугами о том, о сем, а после утреннего намаза заложили лошадей и снова тронулись в путь. [116]

Приближалось время вечернего намаза, когда мы въехали в Казвин. Я попросил совета у хаджи, в каком караван-сарае нам лучше остановиться.

— При въезде в город есть гостиница. Это место вам понравится и вполне подойдет, — сказал он. — Если остановитесь там, вам будет спокойно.

Комментарии

108 Шаддад — мифический царь, персонаж многих преданий, образ, олицетворяющий шаха-деспота.

109 Хадисы — предания, касавшиеся подробностей жизни Мухаммада и его сподвижников. Существовало много сборников хадисов. Шесть из них, кодифицированные в IX в. учеными-иранцами, считаются наиболее авторитетными. Впоследствии были изданы избранные места из хадисов и к ним написаны комментарии.

110 Дар ал-Фунун — первое общеобразовательное учебное заведение в Иране. Открыто в 1852 г. Было призвано подготавливать собственных специалистов, гражданских и военных. На первых порах значительную роль в преподавании играли европейцы. Однако вокруг Дар ал-Фунуна сгруппировались крупные иранские ученые своего времени. Среди них были Риза Кули-хан — автор важных работ по истории и литературоведению и Сани ад-Дауле — историк и географ. В тесной связи с деятельностью Дар ал-Фунуна находится зарождение в те годы научного и художественного перевода в Иране.

111 «... заимствованы из священных книг ислама» — развиваемый здесь автором националистический тезис повторяется в романе неоднократно. См. об этом послесловие (стр. 248).

112 Али ибн Абуталиб — ближайший последователь Мухаммада, его двоюродный брат и зять (уб. 660). Первый имам (т. е. духовный руководитель) шиитов.

113 Мирза Таги-хан Амир Низам — первый везир и командующий при Наср ад- Дин шахе, крупный государственный деятель Ирана. Во время пребывания на этом посту пытался провести военную, земельную и финансовую реформы с целью укрепить власть центрального правительства и ограничить влияние иностранных держав, особенно Англии. По его инициативе в Тегеране было открыто высшее учебное заведение Дар ал-Фунун (см. прим. 110). Его реформы потерпели неудачу, а сам он в результате придворных интриг был сослан в Кашан и в 1852 г. умерщвлен по приказу шаха (см. о нем стр. 127).

114 Абозар — один из сподвижников Мухаммада, первый перс, принявший ислам.

115 Касыда — вид стихотворения монорифмичной формы, по содержанию представляет собой панегирик какому-либо лицу или описание исторического события. Касыда была заимствована как поэтическая форма из средневековой арабской литературы.

116 «... есть еще группа, которая набила себе руку в прозе...» — намек на придворных писателей и историографов, написавших для иранского шаха Наср ад-Дина серию «Дневников путешествия Наср ад-Дин шаха».

117 «Вся надежда на наследника престола...» — автор имеет в виду сына шаха Наср ад-Дина — Музаффар ад-Дина, вступившего на престол в 1896 г. Его правление (до 1907) было не менее реакционным, чем предыдущее. Однако Зайн ал-Абидин, сторонник «разумной», ограниченной монархии, надеялся на то, что Музаффар ад-Дин воплотит его идеал правителя.

118 «Роль духовенства очень высока». — Об отношении Зайн ал-Абидина к духовенству и религии и о том, в какой связи его взгляды по этим вопросам находились с его общей просветительской позицией, см. послесловие (стр. 247 — 249).

119 Зайд и Амр — наиболее распространенные арабские имена. Как правило, используются в качестве примеров в арабских грамматиках.

120 «Некоторые из наиболее проницательных исследователей и знаменитых философов... утверждают, что состояние человеческого общества подобно состоянию отдельных его индивидуумов». — Здесь и дальше Зайн ал-Абидин излагает своеобразно понятую им теорию английского философа Г. Спенсера, которую последний развил в своем сочинении «Основания социологии». Подробнее об этом см. послесловие (стр. 251).

121 «Бог, что хочет — или уничтожает, или утверждает...» — цитата из Корана (сура 13, стих 39). Перевод дается по книге: Коран, законодательная книга мохаммеданского вероучения. Перевод... Гордия Саблукова. Казань, 1894, стр. 212.

122 «Мухтасиб всегда на базаре». — Мухтасибами в старину называли надзирателей, наблюдавших за правильностью мер и весов. Позже — наблюдатели за нравственностью. Поговорка «Мухтасиб всегда на базаре» означает: «За вас есть кому заступиться».

123 «Вчера осталось позади... что есть меж них сегодня» — двустишие из стихотворения Саади. См.: Сочинения шейха Саади, изданные по рукописи, принадлежащей М. А. Форуги. (На перс. яз.). Тегеран, 1955, стр. 523.

124 Надир — см. прим. 23.

125 Иран-хан — здесь намек на иранское государство.

126 Музаффар ад-Дауле — имя специально искажено, имеется в виду Музаффар ад-Дин, который во время написания «Путешествия Ибрахим-бека» был наследником престола. См. прим. 117.

127 Лукман — легендарный мудрец и врачеватель, герой многочисленных восточных сказаний, сходных с рассказами об Эзопе.

128 «... самого Иисуса, сына Марии». — По коранической традиции Иисус и Мария включались в число мусульманских святых и их имена часто упоминались в восточных литературах.

129 Газета «Иран» — официальный государственный орган, начала выходить в 1871 г. в Тегеране. Издатель — Мухаммад Хасан-хан Эттемад ас-Салтане. Печаталась литографским путем в типографии при Дар ал-Фунуне (см. прим. 110), выходила на 4 листах. Основные ее материалы — сообщения о событиях придворной жизни, сведения из министерств, указы шаха, телеграммы из-за границы.

130 Мухаммад-Завоеватель — Мухаммад II Фатих (Завоеватель) (1430 — 1481). Седьмой правитель османцев, сын Мурада II. Взошел на престол в 1451 г. При осаде Константинополя перебросил по доскам 67 кораблей из Босфора в Золотой Рог и 29 мая 1453 г. вошел в город. Похоронен в Стамбуле, в саду построенной им пятничной мечети.

131 «Поскольку основатель лучезарного шариата запретил человеческие изображения и статуи...» — автор упоминает о распространенном тогда мнении, будто Кораном запрещены изображения живых существ. На деле в Коране нет определенных указаний на этот счет. Однако в хадисах содержится такой запрет: «Те, которые нарисовали эти изображения, будут наказаны в день воскресения мертвых, и будет сказано им: оживите то, что вы создали!...». Этих ограничений придерживались более строго мусульмане-сунниты, в то время как шииты изображали часто и самого пророка, и халифа Али (см. об этом: Н. И. Веселовский. Гератский бронзовый котелок. СПб., 1909).

132 Карно — имеется в виду Сади Карно (1838 — 1894), президент французской республики с 1887 по 1894 г.

133 «...приписал их в вакф за этой мечетью и медресе» — т. е. пожертвовал на богоугодное дело в пользу мечети и медресе.

134 «... возьмите это в назидание себе, одаренные зоркостью ума» — цитата из Корана (сура 59, стих 2 — окончание). Перевод дается по книге: Коран, законодательная книга мухаммеданского вероучения. Перевод ... Гордия Саблукова. Казань, 1894, стр. 472.

135 Судтанабадские ковры — ковры, выделываемые в г. Султанабаде (центральный Иран), теперь г. Арак.

136 Ман — мера веса, около 3 кг.

137 Мешеди — мусульманин, совершивший паломничество к гробнице имама Ризы в г. Мешхеде. Поскольку Ибрахим-бек посетил эту гробницу, его уже можно было называть «мешеди».