ЗАЙН АЛ-АБИДИН МАРАГАИ

ДНЕВНИК ПУТЕШЕСТВИЯ ИБРАХИМ-БЕКА ИЛИ ЕГО ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ ПО ПРИЧИНЕ ФАНАТИЧЕСКОЙ ЛЮБВИ К РОДИНЕ

Рассказывают, что однажды во время этого путешествия ему кто-то сказал, что, мол, слава богу, благодаря справедливости шаха и его вниманию к богоугодным делам во многих местах страны осталась о нем память, но от благородного царского разума не должно ускользнуть и такое благое дело, как постройка в некоторых местах государства общественных больниц. На что этот благородный правитель ответил: «Все мои помыслы направлены на здоровье и счастье народа, могу ли я помыслить об их болезнях?». [46]

Ради бога, обратите внимание, какие остроумные мысли, какое благородство и какое красноречие! Вот уж истинно, «слово царя — царь всех слов».

В эпоху правления этого великого падишаха население Ирана равнялось примерно сорока миллионам и все иранцы жили с чувством своего национального достоинства.

Я уверен, что каждый иранец-патриот будет читать эти слова не без тяжкого вздоха и горючей слезы. Теперь наш удел — лишь тосковать о тех счастливых днях. Однако не следует отчаиваться, надо брать пример с прошлого и стараться исправить настоящее и устроить будущее, ибо упорство и труд всегда приносят результаты. Наша жизнь явит еще тысячи таких шахов Аббасов!

Итак, мы выехали из Дамгана и через несколько дней прибыли в Шахруд-Бастам.

Наш возница хаджи Хусайн сказал:

— Здесь мы остановимся на два дня, но вам придется спать в саду под сеткой, так как в этом городе водится ядовитый клещ. Укусы этого вредного насекомого причиняют приезжим много страданий.

— Так зачем же останавливаться в городе, где такая опасность? Лучше уж уехать, — возразил я.

— Аошади не могут дальше идти, они очень устали, и никак нельзя гнать их без остановки до Тегерана.

Волей-неволей нам пришлось остановиться в одном из пригородных садов, где для нас приготовили сетки. Поскольку было лето, то спать в саду было даже приятно.

Разложив вещи, мы немного отдохнули. Тут мне вспомнилось, что у покойного отца был некогда в Шахруде друг купец по имени хаджи Исмаил, они вели переписку. Письмо этому купцу писал как-то я сам и потому помнил название караван-сарая, где он жил и вел торговлю.

Я подумал, что следует пойти навестить друга моего отца.

— Подымайся, давай-ка пойдем! — сказал я Юсифу Аму.

Выйдя, я назвал первому встречному имя купца и название караван-сарая, и мне сразу указали, куда идти.

Мы подошли к жилищу купца и увидели, что он по счастливой случайности дома. Поздоровавшись, мы сели. После обмена приветствиями я сказал:

— Вы, вероятно, и есть господин хаджи Исмаил?

— Да, но, простите, я вас не знаю.

— Я сын такого-то, проживаю в Каире, зовут меня Ибрахим, — отвечал я.

Услышав имя отца, этот достойный человек вскочил с места, заключил меня в объятья и, расцеловав в лицо и голову, сказал: [47]

— Добро пожаловать! Я очень горевал, узнав о кончине вашего родителя. Да погрузит его аллах в море своего милосердия! Это был несравненный человек. И да поможет вам бог достойно занять его место! А теперь расскажите, откуда едете и куда собираетесь? Надеюсь, ваша матушка в добром здравии? Я слышал, что у вас еще есть сестра. Как все поживают?

— Слава богу, все здоровы и благополучны, молятся за вас. Мы едем из святого Мешхеда и направляемся в Тегеран.

— Прекрасно. Ваше прибытие очень меня обрадовало. Вы напомнили мне вашего отца, моего дорогого друга.

Тут он что-то сказал на ухо слуге, и тот исчез. Примерно через полчаса слуга вернулся, неся два подноса, на которых был челав-кабаб, шербет и спелые, только что снятые дыни.

Хаджи с большой сердечностью сказал:

— Во имя аллаха, давайте поужинаем.

Мы уселись вокруг расстеленной на полу скатерти, и во время еды он спросил меня, где мы остановились.

— В таком-то саду, под сетками.

Тогда он тотчас же приказал своему человеку:

— Пойди и внеси в мой дом пожитки этого господина.

Тут я возразил, уверяя его, что в городе, по словам нашего возницы, водятся ядовитые клещи, и я боюсь, как бы не занесли их сюда. Сколько ни настаивал мой хозяин, я не согласился.

После обеда купец спросил:

— Что вы делаете обычно после обеда — отдыхаете или пьете чаи.

— Днем я обычно не сплю, — ответил я, — а чай пью вечером. Беседа наша длилась еще около часа, после чего купец обратился к сыну:

— Риза, поди с гостями, погуляйте немного по городу и У берега реки. А к вечеру, пожалуйста, возвращайтесь; после ужина я доставлю вас к вашему жилищу, спите себе там под вашей сеткой.

Убедившись в том, что он не примет наших возражений, я волей-неволей согласился, и мы отправились.

— Куда же мы пойдем? — спросил я.

— Хорошо бы пойти в какую-нибудь школу или училище и посмотреть, как там поставлено дело, — предложил Юсиф Аму.

— А есть в этом городе школа? — спросил я у Ризы.

— Есть три школы. Одна довольно далеко отсюда, и в ней учатся мои дети. Другая — на базаре плотников, она поближе. Если идти в первую, как нам объяснить свой визит? Во второй меня не знают, мы можем сказать, что мы — вроде бы кредитор и должник и просим написать для нас долговую расписку. Вот вы и достигнете того, что желаете.

Меня это очень рассмешило, и я воскликнул:

— Чудесно, так и сделаем! [48]

— Надо нам придумать имена, нельзя же назваться своими, — заметил Юсиф Аму.

— Как твоя душа пожелает, так и поступай. Писцу ведь важна только плата за услуги. Назовись, как хочешь, — никто не станет дознаваться истины.

Мы еще немного пошутили в этом духе, как вдруг услышали неподалеку от себя какие-то странные крики, вроде: «Отойти!», «Встать!», «Вперед!», «Стой!».

В большом изумлении я взглянул в ту сторону и увидел высокого юношу, который ехал верхом, покручивая усики, а тридцать или сорок человек, держа в руках длинные палки, шли рядами по обе стороны его коня. Впереди всех выступал человек, одетый в красное, с на редкость безобразным лицом; шествие замыкали около двадцати вооруженных всадников.

— Что это за толпа? — осведомился я у Ризы.

— А это правитель города едет на охоту. Стойте не двигаясь, а как будет проезжать мимо — поклонитесь и окажите такое же почтение, как и все.

Присмотревшись внимательнее, я увидел, что люди вокруг били на все лады земные поклоны, а правитель с высоты своего величия не давал себе труда даже повернуть голову и лишь накручивал усы.

— А что, если не оказать должного почтения? — поинтересовался я.

— Сюда живо направятся фарраши, ⁸¹ и тогда не избежать палочных ударов. Или может быть вам жизнь надоела?

— О нет, сердце мое живо еще для тысячи желаний!

Мы застыли в предельно почтительной позе и в тот миг, когда правитель поравнялся с нами, в полном смирении отвесили поясной поклон. «Шла беда, — как говорят, — да, к счастью, миновала».

Я был до крайности потрясен всем этим, ибо до сих пор мне нигде не доводилось видеть ничего подобного, и тут же подумал: «Браво, Иран! Правитель такого города, как Лондон, где семь миллионов населения, ездит себе в одиночестве, не привлекая ничьего внимания, а вот у нас губернатор какой-то захудалой области ездит в таком великолепии! Вот это царство, так царство!».

— А откуда губернатор берет средства на содержание всей этой челяди? — обратился я с вопросом к Ризе.

— Они не получают никакого содержания, — отвечал он.

— Чем же они живут?

— С утра до вечера они шныряют по улицам и базарам, и стоит им уведеть двух спорящих людей, они тотчас же хватают их и волокут к фаррашбаши. ⁸² Если спор не из важных, то спорщики платят два тумана фаррашбаши, пять кран его заместителю, а два-три тумана перепадает этим фаррашам, после чего спорщиков отпускают. Когда из окрестных деревень приезжают жалобщики, фарраши по одному или по двое привязываются к ним. Если жалоба более значительна, то посредником становится один из слуг губернатора — конюший, или стражник, хранитель воды, или [49] стольник. Тогда они взимают сто или пятьдесят туманов в пользу шах-заде ⁸³ и десять-двадцать туманов забирают себе под видом штрафа или подарка.

Выслушав все это, я просто оцепенел, и все мое путешествие представилось мне отвратительным! Я подумал: «Боже мой, лучше мне ослепнуть и оглохнуть, ничего не видеть и не слышать! Столько трудностей и столько трат — и взамен одни только несчастья!».

Тем временем мы подошли к школе. Она помещалась на базаре плотников. Комната, которую занимала школа, была площадью примерно тридцать на сорок заров. В ней собралось более ста малых детей. Кто сидел прямо на земле, кто на куске войлока, кто на циновке, а несколько человек — на каком-то рваном ковре. Обучал их старый учитель в чалме.

Мы вошли и поздоровались. От ребячьего крика, стоящего в воздухе, учитель даже не расслышал нашего приветствия.

Мы прошли и сели в уголок. Тогда ахунд ⁸⁴ спросил, зачем мы пожаловали.

Юсиф Аму сказал:

— Я должен этому человеку семьдесят туманов. Мне хотелось бы, чтобы вы написали за меня расписку на указанную сумму на имя этого человека.

— Хорошо. Как ваше имя?

— Абдул Гафар.

— А имя господина?

— Ибрахим-бек.

— И после определенного срока вексель может быть продан? — Да.

— Где вы живете?

— В Ардебиле.

— Какой процент вы назначаете?

— Один туман в месяц, сроком на шесть месяцев. Тогда ахунд написал документ, а затем прочел нам его. Я достал полкрана, дал ему и взял обязательство. Учитель, я заметил, остался очень доволен.

— У вас, слава богу, немало учеников, — заметил я.

— Да, есть еще несколько человек, сегодня они не пришли.

— Что это они читают?

— Одни — азбуку, другие — молитвы, а некоторые — святой Коран. Те, что постарше, вот в этом ряду, они читают «Гулистан», «Бустан», ⁸⁵ Хафиза ⁸⁶ и еще кое-что.

— Господин учитель, но какое отношение к урокам имеет Хафиз?

— А почему бы Хафизу Ширази не иметь отношения к урокам?

— Ведь известно, что «Диван» Хафиза наполнен стихами суфийского содержания, ⁸⁷ поэтому вряд ли кто из читающих его здесь способен что- нибудь понять. На пользу ли детям такое чтение, где на каждом шагу говорится о вине, страсти, влюбленных и о кокетстве? [50]

— Скажите, а что читают в школах детям в вашем Ардебиле?

— Я не из Ардебиля. — Откуда же вы?

— Совсем с другого конца земного шара.

— По вашим словам выходит, что вы или из Шираза, или из Багдада?

— Ни то, ни другое, я из Африки.

— Африка? Это, кажется, возле Сальмаса? ⁸⁸ «Вот так учитель!» — подумал я, а вслух сказал:

— Да. Но скажите мне, географией и геометрией вы тоже занимаетесь с детьми?

— Геометрия? Это еще что такое?

— А счет вы знаете? — спросил я.

— А как же!

— Вы можете определить площадь поверхности шара?

— Я учу детей считать динары. ⁸⁹ Сам-то я, конечно, знаю геометрию, но детей этому не учу.

— Напишите-ка какой-нибудь пример на сложение или деление по первым правилам счета.

— А что написать?

— Напишите: одна тысяча двести тридцать четыре. Тогда он старательно написал таким образом: 100020034.

— Господин учитель, да ведь эта цифра перевалила за миллиард!

Я хотел спросить кое-что у детей, но подумал, что расстрою себя еще больше, и отступился от этого. Мы покинули школу и, не спеша, направились к дому хаджи Исмаила. Совершив омовение, мы предстали перед хаджи, который уже ждал нас с чаем.

— Ну как, хорошо прогулялись? — спросил он.

Я увидел, что Риза, сын хаджи, еле удерживается от смеха.

— Чему ты смеешься? — удивился хаджи.

— Ага, наши уважаемые гости — странные люди! Они увидели правителя области с его фаррашами и свитой и очень дивились на все эти крики: «Назад! Дальше! Стой!». Не зная, что это наследник и губернатор области, они, как на диковинку, смотрели на всю эту суматоху.

Хаджи тяжело вздохнул:

— Да, сын мой, наши гости не привычны к таким зрелищам. Это бедствие — неотъемлемая собственность только Ирана и иранцев. Ни в одной точке земного шара правители не требуют такого раболепия. Повсюду обязанности властей и права подчиненных хорошо известны и строго определены. И только мы, забытые богом иранцы, должны быть жертвой всяческих прихотей и личных желаний жалкой горстки этих фараонов и нимвродов; ⁹⁰ что им придет в голову, то они и делают с нашей честью, совестью и имуществом. Нет на них никакой управы, они ни перед кем не держат ответа, и требуй не требуй правосудия — ничего не выйдет. Нынче даже негры — эфиопы и суданцы свободны от такой неволи и пользуются [51] разными человеческими правами, а у нас, горемычных, цепи рабства с каждым днем все крепнут и все сильнее попираются наши человеческие права!

Мне стало ясно, что сердце бедного хаджи истерзано всем этим еще более, чем мое.

Так мы поговорили около часу, отужинали, и затем слуга, зажегши фонарь, проводил нас на нашу квартиру.

На другой день хаджи явился проведать нас. После чая и кальяна он снова стал уговаривать нас переночевать у него, но наш отъезд был назначен на полночь, и поэтому мы, извинившись, отказались.

В полночь мы выехали и, сделав один перегон, прибыли в Хатунабад, что находился в двух фарсангах от Тегерана.

Мысленно я занялся подсчетами: вот уже тридцать шесть дней, как мы выехали из святого Мешхеда, а по железной дороге все это расстояние можно было покрыть максимум за трое суток ⁹¹ с гораздо меньшими затратами и несравненно большими удобствами. Увы, иранцы лишены и этого великого блага, да сжалится господь над их положением!

Ранним утром мы прибыли в Тегеран. Я спросил у нашего возницы хаджи Хусайна:

— Где мы остановимся?

— У меня здесь есть друг, смотритель караван-сарая хаджи Мухаммад Хасан. К нему я вас и отведу. Это хороший человек, и я уверен, что он постарается обслужить вас как следует.

Короче говоря, мы пошли туда, нам отвели комнату. Хаджи Хусайн представил нас и ушел. Мы смыли с лица и рук дорожную пыль, смотритель принес самовар, выпили чаю. Юсиф Аму предложил сходить в баню. Я возразил:

— После посещения бани в святом Мешхеде я дал себе клятву никогда больше не ходить в баню в Иране.

— Но ведь это Тегеран — величайшая столица мусульманского мира, — возразил Юсиф Аму. — Может быть, здесь бани не такие, как в Мешхеде.

— Ну что ж, ступай сегодня один, и если вода в бане чистая — завтра пойдем вместе.

Юсиф Аму взял полотенце и футе ⁹² и пошел в баню, дорогу к которой указал ему смотритель.

Я же, подложив под голову аба, ⁹³ задремал. Разбудил меня Юсиф Аму.

— Ну, как баня?

— Вода и здесь имеет неприятный запах, но есть маленький бассейн, куда пускают не всех. Если желаете, можно брать воду из него и хорошо помыться.

— Хорошо, завтра пойдем.

Я позвал смотрителя и спросил, как его зовут.

— Мешеди Абдаллах, — ответил он. [52]

— Укажите мне лавку, Мешеди Абдаллах, где продают челав-кабаб. — От базара свернете направо, немного спуститесь вниз и там увидите две лавки, одну напротив другой. Та, что направо, — хорошая и чистая лавка.

Мне подумалось, что в этой стране надо постоянно иметь при себе или путеводитель, или знающего проводника. Но что делать, где его взять?

Размышляя, я шел не спеша, как вдруг увидел, что на дороге повстречались какие-то двое — один европеец, другой иранец — и здороваются по-английски. Иранец говорил по-английски так, что можно было подумать, что он англичанин. Я крайне удивился и, сделав вид, будто что-то рассматриваю, стал прислушиваться к их разговору. Иранец спросил:

— Ну, так как?

— Все улажено, — ответил англичанин, — тридцать тысяч туманов уже передано садр-азаму.

Он назвал и другую сумму, которую дали еще какому-то государственному лицу, но я не расслышал.

— Завтра его величество шах изволит поставить подпись.

На этом они расстались. Англичанин ушел. Я очень внимательно смотрел на иранца и спрашивал себя, где это он мог так хорошо овладеть английским языком. Заметив мой взгляд, он спросил:

— Земляк, что ты на меня уставился с таким удивлением?

— Мое удивление вызвано вашим разговором. Мне очень понравилось, как хорошо вы говорите по-английски.

— Разве вы знаете европейские языки?

— Да, немного.

Тогда он спросил меня по-английски, я ответил. Он в свою очередь подивился моему знанию языка и спросил:

— Куда изволите идти?

— Мы идем обедать в лавку, где торгуют челавом.

— В таком случае прошу вас — будьте моим гостем.

— Очень благодарен, но лучше сделайте любезность — укажите мне хорошую лавку и сами отобедайте со мной, я вам буду крайне признателен.

Мой новый знакомый привел меня в лавку, которая действительно была чище и опрятнее тех, что мне довелось видеть в Тифлисе. Между нами завязалась беседа, и я спросил:

— Скажите, что это был за англичанин и о чем он говорил?

— Это агент одной английской компании. ⁹⁴ Он приехал в Тегеран получить концессии и подряды на производство горнодобывающих работ. Теперь он говорит, что дело вышло и он получил концессии. Он сказал, что дал господину садр-азаму «для подмазки» тридцать тысяч туманов. Доля шаха мне неизвестна.

— Где вы научились английскому языку? — полюбопытствовал я.

— Одно время я жил в Бомбее, там я выучил язык. [53]

После обеда по долгу вежливости я предложил ему пойти ко мне побеседовать. Он согласился, и мы отправились на мою квартиру.

Во время разговора он поинтересовался, как меня зовут, откуда я родом и с какой целью путешествую.

— Я иранец по происхождению, — ответил я, — родился в Каире, зовут меня Ибрахим. Я выехал из Каира с целью посетить святой Мешхед, а уж оттуда, просто путешествуя, прибыл в этот город. А как вас зовут и откуда вы?

— Меня зовут Хасан Кермани, но более я известен под именем Мешеди Хасан.

— Надеюсь, что вы не оставите меня в эти несколько дней моего пребывания здесь и не лишите вашего гостеприимства?

— Разумеется, с удовольствием. Но скажите, какие у вас дела в Тегеране?

— Определенного дела у меня нет. Все сводится к тому, что я хочу добиться аудиенции у нескольких министров и представить им мои соображения. Однако не знаю, в чьих руках ключ от этой запертой двери, и недоумеваю, где найти посредника, чтобы добиться цели.

— Вы хотите подать какое-нибудь прошение?

— Нет. Я хочу лично с ним встретиться и побеседовать.

— Как это сделать, право не знаю, — заметил он. — Если бы требовался посредник, чтобы подать прошение по какому-нибудь делу, этому можно было бы помочь. Но такого человека, который взял бы вас за руку и отвел на прием к министру, я не знаю.

— А что это за человек, который может быть полезен при подаче прошения, и как его зовут?

— Вам нет надобности знать ни имени его, ни кто он. Это мой хороший товарищ. Все министры и государственные деятели с ним очень считаются. В нашей стране посредничество — обычное дело. Если кому-нибудь в Тегеране нужен в деле посредник, он обращается ко мне. Я, взяв с него десять-двенадцать туманов, передаю их тому человеку, а он уж устраивает дело. После завершения — десятая часть суммы поступает мне.

— Друг, — сказал я, — я дам тебе два тумана и тому человеку столько, сколько ему положено. А дело труда не составит: я хочу, чтобы ты только показал мне этого человека.

— Хорошо, согласен. Но сначала следует известить его, и, если он не откажется, завтра пойдем к нему. Я уверен, что он согласится. Это хороший человек, к тому же турок и любит всех турков. ⁹⁵ Он весел, остроумен и спесивость, по его убеждению, тот же грех, что и кощунство.

С этими словами господин Мешеди Хасан Кермани удалился. На следующий день в четыре часа он снова наведался и сказал:

— Я видел этого посредника и уладил дело. С богом, пойдемте!

С этими словами мы отправились. Шли мы долго и, наконец, достигли узкой и темной улочки. Во мне зашевелились смутные опасения, и [54] я подумал, что напрасно не взял с собой Юсифа Аму. Но, положившись на бога, я пошел дальше, и мы достигли конца улочки.

Мой спутник постучался в какую-то дверь, она открылась. На пороге стоял старик лет семидесяти в войлочной шапке, обмотанной повязкой. У него было темное лицо и рыжая крашеная борода. Заметно было, что он немало повидал в жизни горя. Зубы у него все выпали, полупотухшие глаза глубоко запали. Его грязная одежда не поддавалась никакому описанию — невозможно было разобрать, какой первоначальный цвет имела материя этого одеяния.

— Хаджи-хан изволили прибыть? — осведомился Мешеди Хасан.

— Да, пожалуйте. Он ждет вас.

Только мы вступили на лесенку, ведущую в комнату, в нос мне бросился запах водочного перегара. Можно было подумать, что прихожая дома не подметалась со времен великого Ноя; это была настоящая свалка мусора.

Мы переступили порог комнаты, старик поднял занавеску, и я вдруг увидел небезызвестного хаджи муллу Мухаммада Али, который с важностью восседал в центре помещения. Узнав друг друга, мы оба оторопели. Забыв в рассеянности даже поздороваться, я смог лишь невнятно пробормотать:

— Братец, сколько лет не встречались! Не ожидал увидеть тебя ханом!

Он тоже был потрясен, но при своей редкой находчивости нашелся быстро и громко воскликнул:

— Добро пожаловать, Ибрахим-бек, добро пожаловать! Проходите, проходите!

Он поднялся с места, пожал мне руку и обнял меня. Но я все еще не мог говорить; он один продолжал сыпать какие-то персидские фразы, и хотя я пытался заставить его сесть, но он все равно поднимался.

В конце концов, как-бы поглаживая бороду, он перекрыл рукой рот и незаметно шепнул мне, чтобы я ради его жизни ничего не говорил о нем, не губил бы его. Я понял, что он опасается Мешеди Хасана и боится, как бы в глазах этого человека кто-нибудь не уронил его достоинства. Тогда я сообразил, наконец, что надо изменить обхождение, и стал делать реверансы: «окажите честь», «ваш просвещенный ум», «будьте любезны», почтительно обращаться к нему — «ваша милость».

Вижу, и мулла переменился и, немного успокоившись, снова принял важный вид. После обмена любезностями он засыпал меня вопросами:

— Что новенького в Каире? Как ладит вице-король с консулом? Вы, конечно, встречались в Стамбуле с посланником, что он поделывает? А наместником в Тифлисе по-прежнему граф Шереметьев? Это мой хороший друг. Халил Эффенди, турецкий консул, все еще там? Превосходный, благородный человек! А как идет торговля у иранцев в этих городах? [55]

На все эти вопросы я со всевозможной обходительностью отвечал, что, мол, такой-то и такой-то поживает так-то и так-то.

После получасовой беседы в таком роде я решил, что пора кончать, и, почтительно отвесив поклон, направился к выходу. Но мулла снова позвал меня и, когда я вернулся, тихо прошептал мне на ухо:

— Завтра вечером приходите сюда же. В одиночестве мы поужинаем и обсудим все вопросы, которые вас огорчают и волнуют.

— С удовольствием, — отозвался я. — А Юсифа Аму можно привести?

— Ну что же, тем лучше, приведите и его.

На этот раз, попрощавшись окончательно, я вышел. Когда мы с Мешеди Хасаном уже дошли до базара, я сказал:

— Завтра мы не будем вас утруждать. Мы решили пойти в баню.

Конечно, я не сказал ему о том обещании, которое дал хаджи-хану, и мы вернулись домой.

С нетерпением ждал я на следующий день наступления вечера, чтобы отправиться к хаджи-хану и наконец дознаться, каким образом этот хаджи мулла Мухаммад Али стал вдруг ханом и как это он умудрился сделаться посредником в подобных делах?

Теперь нужно хотя бы вкратце рассказать читателю о судьбе того хаджи муллы Мухаммада Али, а также об обстоятельствах моего знакомства с ним, дабы стало понятно, кого я приветствовал так почтительно, войдя к нему, кому отвешивал поклоны по уходе и кто удостоил меня разрешением явиться снова.

Однажды в Каире, когда я помогал отцу в его делах, на его имя из Египетского порта [т. е. Александрии] пришла телеграмма такого содержания: «Хочу засвидетельствовать вам мое почтение. Если вы сейчас в Каире и не возражаете, сообщите». Подпись «Джафар Тебризи».

Покойный отец сказал:

— Это один из моих уважаемых друзей. Наверное, он едет на поклонение святым местам. Ответь ему: «Пожалуйста, приезжайте, жду вас».

Вечером я пошел на железнодорожную станцию, чтобы встретить гостя. Когда вагон остановился, я увидел муллу Мухаммада Али в сопровождении четверых спутников; это были его веселые собутыльники и слуга, взваливший на себя все вещи.

Потом до нас доходили слухи, что он жил в Стамбуле. Это был шутник и острослов, который в карман за словом не полезет, весельчак и добрая душа. Он знал множество историй, которые приводили в восторг его слушателей.

Как-то он рассказал одну из них и поверг ею всех в полное изумление. Вот его рассказ:

— Однажды некий азербайджанский купец дал мне шестьдесят тюков канауса, чтобы я продал их в Тифлисе. Взяв их, я отправился в Тифлис. Недели две спустя после моего приезда владелец товара прислал мне письмо, что он нуждается в деньгах и просит меня немедля отправить [56] ему сто империалов. Я узнал, где дают в долг, мне указали на одного ростовщика. Я пошел к нему и сказал, что мне нужно сто империалов. Тот без всяких расспросов и лишних слов написал чек, потому что в те времена в Тифлисе люди доверяли друг другу и давали чеки в долг на одну-две недели. Через неделю, смотрю, от владельца товара опять пришло письмо с просьбой выслать ему чек еще на сто империалов. Я снова отправился к ростовщику и, взяв еще один чек, переслал его владельцу товара. Спустя несколько дней вдруг является человек от ростовщика с требованием расплатиться за чеки. Я ответил, что не располагаю наличными деньгами, а расплачусь, если продам канаус. Тогда пришел сам кредитор и, крайне возмущенный, заявил, что всё это пустые слова и отговорки. После ожесточенных споров и пересудов он чуть ли не силой вырвал у меня канаус и увез его. Вскоре меня вызвали в Тебриз, и я уехал. Владелец товаров сразу же после первых приветствий попросил меня отдать ему все деньги, которые я выручил. «Ни денег, ни товара у меня больше нет», — заявил я и рассказал ему все, что случилось с чеками и с их закладом под канаус. Этот человек с проклятиями помчался к судье и подал на меня иск. От судьи сразу же явился чиновник с вызовом в суд. Суд заседал несколько раз. От меня потребовали предъявить расписки. «Помилуйте, — сказал я, — какие еще расписки? Просто я взял два чека, да и отослал их сюда. А товары, которые у меня были, кредитор отнял у меня силой и увез. Правда, что-то вроде писалось на клочке бумаги, да не знаю, куда он подевался в суматохе». Глубокомысленные господа посредники, которые заседали в суде, быстро-быстро настрочили и представили судье заключение, что, мол, мулла Мухаммад Али утверждает, будто он потерял свои торговые бумаги. Тогда дело перенесли на рассмотрение губернатора области. В это время самого губернатора в Тебризе не было, и разбирательство вел в качестве заместителя его сын, юноша весьма простоватый. Меня привели к нему. Я склонил голову перед молодым губернатором, стоявшим у окна, и хотел было подойти к нему, но он сказал: «Эй, парень, ты, говорят, потерял документы?». — «Да стану я жертвой за тебя! Клянусь, я не терял никаких документов!». Но он не поверил и приказал, чтобы меня увели и взяли под стражу. Меня повели. Фаррашбаши, знакомый моего брата, сказал слугам: «Не такой уж он преступник, можно его и в комнате держать». Мы быстро дошли до тюрьмы. Вижу, тюремщик приготовил колодки и цепи. Стражник тогда сказал: «Не трудитесь, начальник приказал держать его в комнате. Дело его не такое уж преступное». Тюремщик увидел, что с меня ему мало выгоды. От сильной досады он даже воды мне не дал, так что, когда брат принес мне еду, я просил его приносить мне и воду. Так я пробыл в тюрьме что-то около четырех дней. На пятый день я сидел возле окна, как вдруг увидел одного из знакомых купцов, который шел к сыну губернатора. Увидев меня, он сказал: «Эй, паренек, что ты здесь делаешь?». Я ответил: «Меня привели сюда. Я и не ведаю, в чем моя [57] вина». Он ушел. А я про себя подумал, что, возможно, этот человек в дружбе с правителем и, кто знает, может быть он заступится за меня. Вижу, он возвращается; но он прошел мимо моего окна и ничего не сказал. Позднее я узнал, что он сказал сыну губернатора: у вас, мол, в тюрьме есть один заключенный, ужасный забавник, вы в разговоре с ним не зевайте, он вас в два счета обставит. Спустя некоторое время вижу, приходит слуга и говорит: «Тебя требуют». Мы снова пришли к правителю. Он приказал, чтобы я подошел ближе. Я приблизился и встал с опущенной головой. «Я слышал, парень, — начал шахзаде, — что ты мастер вести беседу?». — «Смею ли сказать?..». — «Что еще за “смею ли сказать”?». Я снова повторил: «Смею ли сказать?». Он нахмурился, рассердился и приказал: «Говори, живо!». Тогда я начал: «Шахзаде, сейчас мне на память пришла одна притча. Если будет ваше соизволение, я расскажу». «Разрешаю, говори», — велел он. И вот что я рассказал: «Однажды некоему шахзаде, такому же смелому и доверчивому как вы, наветчики донесли, что один из его слуг питает склонность к мальчикам. Шахзаде вызвал к себе слугу и сказал: “Паренек, ты, говорят, забавляешься с мальчиками?” Тот ответил: “Смею ли сказать?”. Шахзаде в гневе настаивал, чтобы тот сказал правду. Тогда слуга сказал: “Шахзаде, смею ли сказать тебе правду? Если я скажу, что забавляюсь с мальчиками, тогда ты, юноша чистый и справедливый, конечно, тотчас же прогонишь меня со службы. Если я скажу, что не знаю этого дела, тогда ты, сжалившись надо мной, захочешь меня обучить... Теперь сам изволь сказать, что мне, несчастному, делать, как ответить, чтобы избежать вреда?». Этой притчей я бесповоротно покорил сердце шахзаде. Он принялся громко хохотать и велел мне садиться. Я сел и начал степенный разговор о том, о сем, об Европе и Америке, о политическом положении разных стран, о новых европейских изобретениях, о великолепии Лондона и Парижа. Всякими баснями о том и о сем я так и рассыпался перед собравшимися, а все вокруг в полном изумлении и остолбенении взирали на меня. Так прошло четыре дня. Однажды я попросил у шахзаде, нельзя ли меня отпустить, с тем чтобы вместо меня посидел пока под арестом мой брат. Сам же я пойду уладить это дело. На это он согласился. Я привел брата и оставил его, а сам начал бегать по разным местам и везде хлопотать, пока дело не выяснилось и я не вызволил и себя и брата. Через неделю мне снова пришло в голову уехать в Тифлис. Я продал кое-что из медной посуды и другой домашней утвари для оплаты путевых издержек и уже было взял билет, как вдруг вечером приходит ко мне человек от старосты нашего квартала с требованием явиться. Я пришел к старосте и поздоровался, он необычайно приветливо ответил мне и пригласил сесть. «Только сегодня я узнал, — начал он, — что тебя арестовали, увели в другой квартал и, устроив разбор дела, обвинили тебя в преступлении. Что ж ты меня не известил, уж я бы им показал! Бог милостив, отец твои был одним из достойнейших людей нашего квартала! Таких прекрасных [58] людей мало где найдешь, и я ему многим обязан. Нет, нет, как же я могу допустить, чтобы сын его понес такое притеснение! Следует мне самому сызнова расследовать все это дело от начала до конца». — «Будьте и впредь столь милостивы, но что было, то прошло». — «Нет, нет, мыслимое ли дело, чтобы из моего квартала увели такого благородного человека, как ты, обвинили в преступлении, да еще в тюрьму сажали! Следует, чтобы я посжигал их отцов! ⁹⁶ Я не потерплю такого позора!». — «Господин староста, было такое дело, но — да продлит господь вашу жизнь! — оно ведь кончилось. Я уж и билет взял и завтра отбываю в Тифлис». Не успел я окончить своих слов, как староста в ярости вскочил и закричал: «Как это — отбываю в Тифлис! Да подавись ты своим ! Да будь ты проклят, такой-сякой, сын сгоревшего отца и блудницы! Ты весь город насытил подачками, а как наступил мой черед, так говоришь “прощайте”? Ах ты проклятый! Ответь по совести, что же я, по-твоему, какая-нибудь лошадиная кость? Да я такой огонь разожгу под твоим отцом, что вовек не обрадуешься!..». Словом, засадили меня теперь в доме старосты. Моя бедная матушка, узнав о случившемся, продала за полцены еще кое-какие домашние вещи и, вручив деньги старосте, выкупила меня. На следующий день, распрощавшись навсегда с Тебризом, я уехал в Тифлис и до нынешнего дня боюсь даже ненароком глянуть в сторону Тебриза.

Подобных историй и рассказов мулла хранил в памяти множество. Он рассказывал их на всяких сборищах и совершенно пленял присутствующих. Вот так он и коротал время, бродя из дома в дом, и поэтому мог не заботиться о средствах на пропитание. И хотя нередко случалось, что на его голову сыпались там тысячи всяких насмешек и унижений, он все сносил, никогда не выказывал обиды и жил, потешая компании.

Но надо сказать несколько слов и о наружности этого почтенного человека. Прежде всего он был лыс, глазки у него были маленькие и бесцветные, и он не видел ими дальше, чем на десять заров, изо рта торчали большие, некрасивые зубы. Рост у него был низкий, а живот толстый. Ко всему в придачу он еще слегка заикался.

Скажу кое-что и о его моральных свойствах. Это был человек неверующий, без твердых правил, неблагородный, вечно под хмельком.

Обычно от такого рода людей, прихлебателей у чужого стола, трудно ожидать благородных моральных качеств.

И вот теперь человек, качества которого, казалось бы, так хорошо знали, стал в Иране хаджи-ханом и посредником в важных делах!

Весь этот день я был ничем не занят и поэтому с особым нетерпением ждал, когда придет, наконец, время поговорить с этим человеком и узнать, как он удостоился титула «хан» и за какие такие заслуги перед государством и народом стал кавалером почетного ордена Льва и Солнца.

Всю ночь я провел без сна, одолеваемый такими мыслями, а наутро сказал Юсефу Аму: [59]

— Сегодня мы пойдем на поклонение к гробнице Шах-Абдул-Азим, ⁹⁷ а вечер проведем в гостях.

— Где?

— У одного хана, с которым ты тоже знаком. Но имени его я тебе сейчас не скажу, сам увидишь и узнаешь.

Сколько он меня ни просил, я больше ничего не сказал.

Мы добрались пешком до железнодорожной станции. Протяженность этого железнодорожного пути — не более семи миль; это и есть единственная железная дорога Ирана; построила ее одна бельгийская компания. Хотя она отнюдь не благоустроена, но и на том спасибо; это ведь в тысячу раз лучше, чем тащиться на осле.

За час мы достигли места назначения и пошли на поклонение святой гробнице. После намаза мы занялись осмотром мечети.

Не говоря уже об особенной торжественности и святости, здание это было красиво и величественно. По строгим формам своей конструкции, тонкости зеркальной отделки — это несомненно лучшая мечеть в Иране, и осмотр ее порадовал мое сердце.

Мы некоторое время постояли там, погрузившись в молитвы и читая нараспев святой Коран.

Во время обеда мы зашли в лавочку и закупили меда и сливок. К вечеру снова поездом вернулись в город и побродили немного, осматривая (базары и караван-сараи.

Базары и улицы были неплохие, караван-сараи хорошо выстроены и благоустроены. Но меня поразило, что я нигде не увидел ни признака каких-либо компаний, солидных торговых обществ, банков или контор, без которых трудно представить нормальную торговую жизнь такого большого города. Можно сказать, что город в отношении торговли погружен в глубокий траур.

Я заметил, правда, несколько лавок менял; возможно, среди них были и богатые. Но бросалось в глаза изобилие медных денег, которые мешками и кучами наполняли торговый мир, а золото, словно по мановению волшебного жезла, исчезло бесследно... Или его совсем не стало, или оно попрятано по сундукам и зарыто в землю.

Нигде не замечалось также, чтобы благосклонные взгляды нации были бы направлены на исправление дел родины. Всякий здесь — старый и малый, бедный и богатый, образованный и невежда, в одиночку погоняя своего осла, думает только о себе, и ни у кого нет печали о другом. Нет ни одного, кто бы помышлял о благе родины и заботился о нуждах народа. Можно подумать, что Иран для них не родина и они друг другу не соотечественники.

Но вот вид военных на улицах и базарах Тегерана меня порадовал. До сих пор я вообще не видел в Иране людей в военной форме. А здесь и конные, и пешие, и артиллеристы, и даже связисты — все были одеты в военную форму. Особенно выделялись казаки и казачьи офицеры, форма [60] которых точь в точь повторяла обмундирование русских казаков. ⁹⁸ Однако говорят, что их всего-навсего один полк.

— Ну, теперь пойдем туда.

Мы отправились. Подойдя к двери хаджи-хана, постучали. Из-за двери раздался его голос:

— Пожалуйста!

Я вошел и поздоровался два раза.

— Отчего вы здороваетесь два раза? — спросил хаджи-хан.

— Один привет за вчера, когда я забыл поздороваться, увидев вас так внезапно и растерявшись.

Он засмеялся. Мы прошли дальше. Но Юсиф Аму был в состоянии, подобном моему вчерашнему, — он застыл в полном изумлении. Наконец он спросил у меня шепотом:

— Этот господин не мулла ли Мухаммад Али, что был у нас гостем в Каире в таком-то году?

— Да! Осел все тот же, да седло его сменилось, — ответил я. Мулла тоже услышал эти слова и долго смеялся над ними. Затем он

стал расспрашивать Юсифа Аму и сказал:

— Ну и ну, а вот вы, Юсиф-ага, нисколько не изменились. Ха-ха-ха! Все тот же Юсиф Аму, что и был.

Мы уселись. Подали чай, и хаджи-хан начал беседу:

— Теперь расскажите, откуда вы прибыли, куда едете? Какими судьбами вы здесь, в Тегеране?

— Я непременно обо всем расскажу, но лучше сначала вы объясните, каким это чудом вы стали ханом?

— История моя сложна и длинна, но я постараюсь рассказать покороче, — начал он. — После возвращения из священной Мекки я поехал в Тифлис и прожил там два года так, как вы видели, — без крова и пристанища. Но как бы то ни было, с божьей помощью мне удалось сколотить капиталец в двести-триста червонцев. И я постоянно думал, что, будь я в Тегеране, дела мои пошли бы несравненно лучше. Я знал очень хорошо, что иранские вельможи, которых я немало повидал на своем веку, питают особенную склонность к болтовне таких балагуров, как я, и был уверен, что счастье мне улыбнется. Вот я прослышал, что одна из обитательниц шахского гарема ездила лечиться в Европу, а теперь, возвращаясь, остановилась проездом в Тифлисе. Разными ловкими маневрами мне удалось втереться в ее свиту. По пути до Решта я сумел расположить в свою пользу сердца сопровождавших ее людей. Действуя таким образом, на пути от Решта до Тегерана я сумел создать у всех такое представление, будто я — один из самых доверенных лиц в ее свите. На всем протяжении пути всякий, кто приближался к процессии этой благородной матроны, приходил в восхищение от моих историй и приглашал меня к себе. Вот так я и ехал в совершенном довольстве, почитая не без основания большим благом каждое лишнее полученное приглашение. Наконец прибыли в [61] Тегеран. Вскоре я получил доступ в избранное общество. Везде я занимал собравшихся разговорами, и мой успех все рос. К тому же я заметил, что многим пришелся по вкусу мой ломаный персидский язык, а я старался изучить склонность всех, чтобы угодить на любой вкус. В конце концов мне удалось проникнуть в дом самого садр-азама. Он соблаговолил прийти p восторг от беседы со мной и на другой же день пожаловал меня орденом Льва и Солнца с присоединением титула «хан».

Указав на орден, прикрепленный к петличке его архалука, мулла Мухаммад Али продолжал:

— Это мой первый орден. Когда поверенный садр-азама, как и полагается здесь, вручил мне орден и приказ, он намекнул при этом на необходимость благодарности, от чего я отговорился какой-то прибауткой. Он тут же смекнул, что имеет дело с сильным противником и преспокойно удалился. Прошло немного времени, и я получил второй орден, а впридачу звание полковника и жалование в сто туманов.

Он показал второй орден на своей груди и прибавил:

— Жалованья того я, правда, так и не получил, но и не настаивал на нем, ибо к этому времени я уже стал прибежищем для людей, искавших посредничества в делах. Дела мои по посредничеству шли все лучше, и в день я получал по пять-шесть туманов, а иногда и больше. Вдруг в прошлом году его превосходительство, достоуважаемый министр, заявил мне, что правитель Семнана ⁹⁹ отстранен от должности — так не хочу ли я принять на себя правление? Я со всей почтительностью ответил: «Да не уменьшится милость вашего превосходительства, на это можно и согласиться». Воротившись домой к матери моего дитяти Касима, — да будет он вашим покорным слугой! — я сообщил, что садр-азам милостиво жалует меня должностью правителя Семнана. «И как ты на это смотришь?» — задала мне вопрос жена. «Что ж тут думать! Ведь это власть над целым городом; конечно, поедем!». — «Безмозглый турок! Нет моего согласия!». Надо заметить, что эта женщина, родом из Исфагана, была хитра, как чорт. «Верна поговорка — сказал я вслух, — что у женщин волос долог, а ум короток. Есть люди, которые только мечтают править городом, даже если за такое предложение надо дать взятку в семь-восемь тысяч туманов. Тебе же даром дают, а ты не желаешь». — «Приступая к делу, надо видеть, куда оно приведет, — сказала на это жена. — Человеку подобает быть разумным и проницательным. Эта должность не по тебе. Во-первых, ты турок, а жители Семнана персы, да к тому же фанатики. Они изыщут тысячи способов препятствовать твоим распоряжениям, будут чинить всякий вред, а потом возмутятся и скинут тебя. Во-вторых, между нами говоря, разве в природе твоей и во внешности есть хоть что-нибудь приличествующее правительству? Вот зеркало, полюбуйся на себя! В-третьих, климат тех мест известен своей тяжестью. Ты и сам-то не отличаешься здоровьем, и дети твои слабенькие. Но даже если бы и не все это, разве не может случиться так, что ты пробудешь там шесть-семь [62] месяцев, еще не успеешь обогреть свое местечко, как кто-нибудь другой подсунет взятку в семь-восемь тысяч туманов, займет твое место, а ты лишишься всей власти. Тогда что будешь делать? Где возьмешь средства на все эти переезды туда-сюда? Словам этого садр-азама и подобных ему не очень верь! Теперь мы уже обжили наше гнездо и каждый день без лишних хлопот имеем несколько туманов верных. Гуляй себе спокойно, да ешь, а как следует похлопочешь, так, глядишь, и больше станет. К чему тебе правление Семнаном?». Вижу, и впрямь женщина оказывается мудрее меня, она смыслит и по дому, и в государственных делах. Про себя я ее тысячу раз благословил, а вслух сказал: «Да, некоторые твои советы неплохи. И мне, и детям там будет трудно, климат тамошний не подойдет нам. Лучше я заявлю о своем отказе». Прошло два-три дня после этого случая, и я отправился к садр-азаму. Он встретил меня словами: «Ну, хаджи-хан, когда едешь в Семнан? Ты, поди, уж собрался?». — «Да стану я жертвой за вас! — почтительно ответил я. — Хоть я и пользуюсь высокой защитой вашего достойнейшего превосходительства, но я всего лишь ваш раб и слуга, да к тому же вечно больной и слабый. Опасаюсь я, что, переехав туда, еще пуще расхвораюсь и умру. Кто тогда позаботится на чужбине о моих малых сиротах? Так что, если вы соблаговолите принять мой отказ, то ваша милость станет причиной моих усердных молений за вас. И я смогу спокойно жить и дальше под высоким покровительством вашей светлости». — «Но здесь-то нет никакой для тебя подходящей службы, которую ты смог бы взять на себя, раб божий. Красоты и молодости у тебя нет, не обладаешь ты и хорошим почерком, не очень-то и грамотен, стихов не пишешь, в поэзии не смыслишь. Ты и не судья, и не врач. Подумай-ка сам, к какому делу тебя приспособить». — «Изволю доложить, я долго жил за границей, в Тифлисе говорил по-грузински, немного знаю русский язык. Может быть, в министерстве иностранных дел найдется подходящая служба — это я сумел бы выполнить». — «Надо подумать... Есть один человек, которого я уже давно не выношу. Я все собираюсь его уволить, но он занимает большое положение. Конечно, нужно дождаться удобного случая. Тогда и посмотрим». Таковы были его слова. Теперь у меня уже сын и дочь. Женой я очень доволен, она хорошая хозяйка и не расточительна. Вот вам краткое изложение моей долгой жизни. Теперь ваша очередь, рассказывайте.

Прежде чем приступить к рассказу, я спросил у него:

— А есть ли у вас какой-нибудь почетный титул? В Иране каждый хан имеет пышный титул.

— Господин Мушир ад-Дауле ¹⁰⁰ прислал мне список почетных титулов, вот он здесь, — с этими словами он протянул руку к шкатулке, стоявшей рядом с ним, и вытащил из нее какую-то бумагу. — Он предложил мне выбрать себе любой, но я отказался.

— Почему же? [63]

— Превратности судьбы могут забросить меня опять в Тебриз. Вы не знаете тебризских мошенников, а я-то знаю, каковы эти разбойники. Они меня еще помнят и, чтобы посмеяться надо мной, прилепят к моему титулу какого-нибудь «осла», «верблюда», «собаку» или «кошку». Позора не оберешься!

— Но ведь такая опасность может грозить и ханскому титулу?

— Ну, нет, звание «хан», как все распространенные имена, не считается особым титулом. Его носит каждый лавочник, каждый музыкант, чуть ли не каждый бродяга. Теперь для большинства людей это слово значит не больше всякого другого слова, начинающегося с той же буквы, такого, как «хурма», «хане», ¹⁰¹ «халат» и прочее. Не стало к этому титулу ни почтения, ни уважения.

Сказав это, он передал мне список титулов.

Я заглянул в него и увидел, что это сплошная комедия. И хотя переписать всю эту чепуху в мой путевой дневник стоило немалого труда, а читать — истинная мука, но что было делать? Я не мог нарушить завет отца, а он наказал мне записывать все, что я увижу. Вот список этих титулов: Величие государства, Звезда государства, Помощь государства, Попечитель царства, Прославитель государства, Советник государства, Безопасность царства, Храбрец государства, Милость государства, Врачеватель государства, Писец царства, Блеск государства, Фаворит государства, Советчик царства, Почесть государства, Победа царства, Дарующий победу государству, Победа государства, Великолепие государства, Благородство государства, Покровитель государства, Меч государства, Помощник государства, Уважаемый государством, Щедрость государства, Наместник царства, Сабля государства, Стрела государства, Секретарь царства, Правая рука государства, Левая рука государства, Мудрец государства, Вершитель государства, Сила государства, Благоденствие государства, Советник страны, Управитель государства, Покровитель государства, Представитель государства, Верный государству, Начальник гарнизона государства, Слава государства, Краса государства, Почет государства, Светило государства, Созвездие государства, Факел государства, Светильник страны, Пиршество государства, Храбрец государства, Сияние государства, Геометр государства, Зодчий государства, Лев государства, Страж государства, Привратник государства, Распорядитель государства, Логика государства, Предводитель государства, Оратор государства, Воспитатель государства, Луч государства, Гордость царства, Столп государства, Экзаминатор государства, Надежда государства, Блеск государства, Пышность государства, Кинжал государства, Копье государства, Довольство государства, Бесстрашие государства, Острие государства, Опора государства, Вершина государства, Благородство страны, Достоинство страны, Гордость страны, Упование страны, Победа страны, Уважение страны, Добрый вестник страны, Руководитель страны, Слава страны, Глава страны, Поддержка страны, Верный друг страны, Казначей страны, Мощь [64] страны, Умение страны, Охрана страны, Уполномоченный государства, Министр государства, Проницательность страны, Разъяснение стране, Помощник страны, Счастье страны, Лекарь страны, Врачеватель страны, Философ страны, Стрела страны, Опора страны, Кладовщик страны, Вершина страны, Секретарь страны, Свет страны, Сияние страны, Упорядочивающий страну, Сила страны, Поддержка страны, Меч страны, Сабля страны, Доверенный страны, Распорядитель страны, Светильник страны, Великолепие страны, Советник страны, Наставник страны, Защита областей, Геометр областей, Поверенный страны, Счастье страны, Милость страны, Облака страны, Безопасность страны, Уста страны, Искренность страны, Защитник страны, Надежда страны, Опора страны, Опора царства, Предплечье страны, Предплечье государства, Искатель истины государства, Начальник двора, Начальник министра, Начальник порядка, Начальник дивана, Начальник войска, Начальник охраны, Начальник гарема, Начальник ханов, Светлейший начальник, Эмир войска, Советник войска, Военный министр, Отважный воитель, Ведающий войском, Начальник военного ведомства, Обозреватель чудес, Обозреватель событий, Начальник министров, Секретарь министров, Помощник министров, Доверие министров, Надежда министров...

— Хотя это еще не конец, но хватит, баба, — прервал мое чтение мулла Мухаммад, — пропустите всех этих «вакилей», «эминов», «маликов» ¹⁰² и прочих, а также «Начальника купцов», «Предводителя купцов», «Руководителя купцов» — в них нам нет нужды. Все эти «Глава паломников», «Честь молящихся», «Меч святых» — все это для духовенства и к нам отношения не имеет, а их еще много, поэтому пропустите и их.

— А для чего возле некоторых титулов стоят пометки голубым и красным? — спросил я хаджи-хана.

— А это для отличия. Те, которые помечены красным, предназначены только для военных с чином не ниже генерал-лейтенанта или генерал- майора, да и им они даются за значительное вознаграждение. Таким, как я, эти титулы недоступны. Те, что помечены голубым, уже розданы, и носители их еще живы. А вот среди неотмеченных я мог бы себе выбрать титул, но по уже изложенным вам причинам не захотел. Такова моя судьба. Я кончил. Теперь вы расскажите о себе. Посмотрим, как это вышло, что вы решились на такое путешествие из Египта сюда.

— Но прежде, — сказал я, — должен по правде вам сознаться, что сегодня мы как следует не обедали и теперь проголодались. Прикажите, пожалуйста, подать ужин, а уж тогда я расскажу вам все обстоятельства моего путешествия.

Подали ужин, он состоял из вкусных мясных тефтелей с рисом. Хозяин предложил нам вина, но я издавна дал себе обет не пить вина и до сих пор не отступал от него, поэтому отказался и на сей раз.

Приступая к беседе, я сказал: [65]

— Мои приключения не так длинны. Я отправился из Каира с целью паломничества ib святой Мешхед; а посетив этот ангельский престол, через ряд городов добрался сюда. Отсюда я собираюсь поехать в Азербайджан. Если какое-нибудь место придется мне здесь в Иране по душе, я облюбую его для постоянного жительства. Тогда поеду в Каир, продам свои поместья и вернусь сюда. Здесь я и стану жить, в одном из уголков дорогой родины, которая мне в тысячу раз милее Каира. Но на беду я до сих пор не встретил места, которое отвечало бы моим желаниям! Кроме того, я сейчас хотел бы получить возможность посетить двух-трех министров и представить им устные доклады. Вот если вы окажете мне в этом деле услугу, тогда я буду называть вас хаджи-ханом, а пока вы для меня всего лишь смиренный мулла Мухаммад Али, каким были раньше.

— Если бы вы нуждались в посредничестве или желали бы подать прошение в это высокое место, я мог бы вам помочь. Но повести вас в совет министров и устроить беседу с министрами — это не в моих силах, вернее, на это потребуется время. Впрочем, если бы вы остались здесь месяцев на пять-шесть, тогда и это было бы можно. Надо просто выждать подходящий момент.

— Оставаться надолго в этом городе у меня нет никакой возможности. Мне уже надо ехать, — заметил я.

После некоторого раздумья мулла Мухаммад спросил:

— А кого из министров вы желали бы видеть?

— Министров внутренних дел, иностранных дел и военного.

— Хорошо. Посмотрим, что можно сделать.

С этими словами он написал три записки, запечатал их в конверты и каждый надписал.

— Вот письмо, адресованное Мирзе Казим-беку. Это наставник детей министра иностранных дел. Он по национальности араб и, понятно, очень любит арабский язык. Когда он увидит, что вы хорошо знаете арабский, это ему придется по душе. Он вас хорошо примет и устроит ваше дело. Вторая записка, на имя Риза-хана, предназначена для слуги министра внутренних дел. Третье письмо — Асад-беку, дворецкому военного министра. Если Риза-хан и Асад-бек станут отказываться, то тихонько суньте им туман-два. Мирза Казим не взяточник, он на это никогда не пойдет. Мешеди Хасан Кермани знает, где эти министерства, пусть он завтра вас проводит. Бог даст, вы добьетесь цели, а мне это будет весьма приятно.

Я очень обрадовался:

— Мерси, хаджи-хан, мерси.

— Не стоит, не утруждайте себя благодарностью, — сказал хаджи- хан, а потом прибавил:

— Если вам желательно иметь какой-нибудь орден или еще что-нибудь в этом роде, то это я могу сам для вас устроить.

— О, нет, я ни в каких орденах не нуждаюсь. [66]

— Сами не нуждаетесь, может, друзьям пригодятся. Только скажите — я вам предоставлю несколько орденов разной степени и без обозначения имени. Поедете за границу, кому пожелаете, тому и подарите.

— Господин хан, от всего этого сердце мое обливается кровью! Не принимайте меня, сделайте милость, за спекулянта орденами. Да покарает господь всякого, кто так принижает значение государственного ордена! До какой низости и подлости должен дойти человек, чтобы взять на себя такой позор! Подумать только — торговля орденами!? Пусть лучше уж человек продает свою честь и доброе имя, ибо они принадлежат только ему, а орден — всем вместе. Должно взирать на государственные ордена благоговейно, ценить их как зеницу ока, мы должны быть готовы пожертвовать самой жизнью ради их получения и паче всего почитать их значение. Ведь в этом же престиж нашего государства за границей!

На все это хаджи-хан заметил:

— Баба, что за мысли! Вы, верно, не знаете, что хаджи Мухаммад Багир Каркирук три или четыре раза ездил путешествовать в Россию и Германию и каждый раз брал с собой тридцать-сорок орденов разной степени с чистыми бланками, скрепленными печатями. Я сам видел, как он в России продавал эти ордена, от шестисот до тысячи рублей за штуку.

— Так что же, об этом не знает падишах?

— А что вообще знает этот несчастный? Он настолько занят собой, что совершенно потерял голову. А орденами торгуют и министр иностранных дел, и садр-азам.

Тут уж я не в силах был сдерживаться и громко зарыдал; в голову мне пришли два бейта ¹⁰³ из песни, которую сочинил один горячий патриот. Поскольку они подходят к моменту, я их приведу здесь:

Отрады сердцу нет иной, чем ты, земля родная,
В сиянии твоей красы бледнеют краски рая.
Того, кто честь твою не спас, себя оберегая,
Пусть шапки навсегда лишит разгневанный аллах.

Да поразит и отринет господь того, кто не встанет грудью на защиту чести своего государства и своего народа, кто унизит высокое достоинство отчизны и нации!

Придя в себя, я глянул на часы и заметил, что время перевалило за полночь.

— Разрешите нам удалиться, — сказал я, — боюсь, как бы нас в дороге не забрала полиция.

— Я пошлю с вами своего человека, его здесь все знают, — сказал хозяин и позвал громко:

— Гулам Али, приготовь фонарь!

Гулам Али оказался тем самым грязным стариком, который открыл нам дверь — он служил в доме поваром. Я заметил, что он, засветив [67] фонарь, засунул себе за пояс большой кинжал — можно было подумать, что он вновь обратился в молодца!

Он проводил нас до самых дверей караван-сарая. Мы постучали, дверь открылась. Я дал два крана Гулам Али.

— Да продлит господь жизнь хану! — поблагодарил он.

— Дядюшка, какой же я хан!

— Ой, в Тегеране такая дешевизна, а ты до сих пор не стал ханом! Когда же ты будешь им?

Я посмеялся над его словами, и он ушел.

Очутившись дома, мы сразу же улеглись в постели и уснули.

Поутру я встал, сотворил намаз и напился чаю. Настроение мое было крайне подавленное, ночь я провел в кошмарах.

Когда пробило четыре часа, я увидел, что к дому приближается Мешеди Хасан. Он хотел было подняться, но я остановил его.

— Подождите, сейчас я к вам спущусь. Я надел аба, и мы тронулись в путь.

— Итак, — сказал я, — мне хотелось бы, чтобы вы провели меня в дом министра внутренних дел, а оттуда к министру иностранных дел и к военному министру. Хаджи-хан все устроил.

— Хорошо, — отозвался Мешеди Хасан.

Итак, мы направились к дому министра внутренних дел. Не буду описывать здесь это здание, не то наш рассказ сильно затянется. Первым делом я стал разыскивать Риза-хана. Мне указали, где его найти. Я подошел к нему, поздоровался и протянул письмо хаджи-хана. Риза-хан пробежал его, хмуро отложил в сторону и заявил:

— Сегодня это невозможно.

Я придвинулся поближе и вложил ему в руку империал. Он в раздумье глянул на меня, еще помедлил, затем сказал:

— Обождите немного, — и вышел.

Минут через пять он вернулся и сказал, что можно пройти.

Я вошел в комнату министра и отвесил низкий поклон. Вижу, его превосходительство министр восседает со всей торжественностью, облачившись в кафтан, подпоясанный алой кашмирской шалью.

Я остановился.

— Ну, что скажешь? — спросил он.

— Да стану я жертвой за вас! Разрешите к вам обратиться.

— Говори!

— Мой рассказ будет долог. Сам я чужеземец в этой стране, но да простит мою смелость великий и щедрый господин, если я попрошу его распространить свою милость настолько, чтобы разрешить мне вести речи, сидя у его светлейших ног.

После минуты колебания министр сказал:

— Хорошо, садись и рассказывай!

Я рассыпался в бесчисленных благодарностях, сел и начал: [68]

— Я приехал издалека, в этой стране я чужестранец, но по вере я — шиит, ¹⁰⁴ а по крови — иранец. Первая моя просьба к вашей светлости, чтобы вы выслушали меня до конца. А после этого — велите или казнить или миловать.

— Говори! — повторил он. Я продолжал:

— Еще будучи за границей, я неоднократно слышал, а сейчас увидел воочию, что Иран по сравнению с другими государствами — страна до крайности отсталая. Ваше превосходительство, являя в своем лице министерство внутренних дел, вы, согласно обязанностям и требованиям сего высокого сана, конечно, осведомлены о всех важных делах, происходящих в стране. Я не сомневаюсь, что все свои силы вы тратите на благо страны и на такие полезные дела, кои способствуют возвеличению нации и благоденствию народа. Так вот, скажите мне, в каком из городов этой бескрайной страны вы построили больницу или богадельню, или приют для сирот, или ремесленную школу для обучения беспризорных детей? В каком селении вы проложили шоссейную дорогу для облегчения всякого рода перевозок, где вы ввели орудия, помогающие земледельцу в его тяжком труде, который составляет основу жизни всего народа? Какие полезные меры вы приняли во имя развития торговли, о которой ежеминутно пекутся все крупные государства, на расширение которой они тратят миллионные суммы, а в случае необходимости идут и на кровопролитие? Знаете ли вы, какое именно количество иранских товаров ежегодно вывозится за границу и сколько разных товаров ввозится в эту страну? Помилуй бог! Разве вам не приходилось никогда задумываться над тем, что количество отечественных товаров, идущих за границу, должно быть больше того, что поступает сюда из-за границы, дабы доход государства превышал его расход? Тогда и народ станет зажиточнее, и государственная казна обогатится. Да и. зачем иранскому народу за всякой мелочью, необходимой для жизни, обращаться за границу? Разве стеариновые свечи делают там не человеческие руки, а сам господь бог своим совершенным могуществом? Разве сахар слетает там к людям с небес? Потрясающе! Или, может быть, иранская земля не в состоянии взращивать свеклу и сахарный тростник? Или сало иранских коров и овец нельзя очистить так же, как сало того скота, что за границей? Может быть, иранский народ не нуждается в одежде, и поэтому весь наш хлопок тюками отправляется за границу? Господин министр, а известна ли вам численность населения в Иране? Осведомлены ли вы о количестве рождений — этом показателе жизнеспособности нации? И интересовались ли вы когда- нибудь причинами эмиграции всех этих иранцев, что бегут в Россию, Турцию и Индию? Принимали ли вы меры к пресечению этого? Почему вы никак не способствовали тому, чтобы построить в некоторых областях хотя бы небольшие фабрики и хоть немного устранить общенародную бедность и нужду? Вы можете сказать на это, что строительство фабрик [69] не входит в обязанности министров. Да, это так. Но принять меры к их созданию, поощрить к тому народ, охранить права людей — это несомненно должен сделать каждый способный и мудрый министр. Клянусь богом, в любой другой стране все, о чем я рассказал, входит в круг обязанностей министра внутренних дел. Это на нем лежит долг выяснять, где и какие требуются улучшения и усовершенствования, и добиваться того, чтобы они попадали в руки народа. В противном случае — в ответе он. Почему вы не задались вопросом, в чем причина такого беспорядка в стране? Каждый год несколько тысяч иранских подданных, простясь с родиной, убегают в Турцию, Россию или Индию и влачат существование на чужбине в унижении и в нищете у всех на виду? Разве не пришло время положить конец тому, чтобы министры Ирана продавали народ губернаторам, губернаторы — управляющим, управляющие — беглербекам, беглербеки — старостам, а те — полицейским и секретарям. В какой другой стране можно увидеть, чтобы губернаторы отдавали целый город на откуп низким людям, подонкам общества? Рассудите же по справедливости: в любой цивилизованной стране полиция — это весьма почетное учреждение. Возможно ли, чтобы там полицейским стал какой-нибудь проходимец и круглый невежда, как водится у нас? Да к тому же нет у них ни совести, ни стыда. Хитро оплетут клеветой честных и всеми уважаемых купцов и растопчут их достоинство ради каких-нибудь пяти туманов. А потом обманным путем присудят их скромным и благородным сыновьям, натерпевшимся страху за своих безвинных отцов, платить сорок-пятьдесят туманов штрафу. Знаете ли вы о беззакониях в таможне — а о них с озлоблением толкуют поголовно все — что там за одинаковый товар, и ввозимый и вывозимый, с одного взимают два тумана, а с другого — один, а с иных под каким-нибудь пустым предлогом (мол, отец его солдат или брат — артиллерист) берут всего пять кран? Чтобы все это выправить, нужны средства и толковые люди, с неба реформы не свалятся. До каких пор жестокие губернаторы не будут иметь определенных, записанных в документах, правил о своих правах и обязанностях по отношению к народу, о порядке обложения налогом? Доколе будут попираться права этого драгоценнейшего из божьих даров — народа? Ведь его же отдают в полную власть гнусного произвола низких людей! Скажите, разве Ирану с его трехтысячелетней историей не под силу открыть хотя бы в одном из своих больших городов для защиты здоровья людей медицинское учреждение с тремя-четырьмя врачами, чтобы снять с населения этого города угрозу смерти от невежества различных темных знахарей? Почему до сих пор нет ни одной больницы для лечения проказы, которая ведь поддается излечению в самом начале заболевания? И почему путешествующий непременно должен в каждом городе столкнуться с группой несчастных страдальцев? С перекошенными от этой ужасной болезни глазами и ртом, с провалившимися носом и губами, они простирают руки за подаянием к своим и чужестранцам. Они скитаются по пустыне, как [70] дикие звери, их изгоняют из сел и городов, ими гнушаются и чужие люди, и собственные семьи. Клянусь богом, для человека, страстно любящего свою родину, легче умереть, чем глядеть на этих отверженных! Мне довелось их видеть раз, и то сердце мое до сих пор трепещет, как вспомню. А вы видите их каждый день — так как же, ваше превосходительство, вас не трогает их горе? Или они не сыновья вашей страны и не ваши братья по вере? Ведь другие ради спасения жизни одного своего соотечественника, да и вообще человека, на какие только ни идут тяготы, каких ни тратят денег! А ведь для того, чтобы выправить это позорное положение, на которое с осуждением косятся как свои, так и чужие, вовсе не требуется таких затрат, что были бы не под силу стране и народу? Клянусь единством бога, от самого населения можно было бы с легкостью добыть средства на борьбу с этими общественными бедами! А как же? Ведь с горемычного народа тянут такую уйму штрафов и налогов, что за двадцать-тридцать лет ими обогащаются и родственники, и потомки какого-нибудь ранее бедного духовника, который по милости государства имел прежде только шестьдесят туманов в год, а теперь разжился больше чем на два миллиона. Почему же не следует обратиться к тому же народу за помощью, дабы искоренить существующие неполадки и совершить тем самым святое дело? Здесь потребуется только добрая воля и распорядительность, честность и бескорыстие. Если и государство, и нация поймут, что они неразделимы, что они только называются двумя разными словами, а по сути дела одно и то же, тогда само собой разрешатся все трудности. В достижении счастья и благоденствия перед союзом этих двух элементов, составляющих родину, не устоят никакие преграды!

Благоденствие в единении,
Раскол — причина всех бедствий.

Руководствуясь справедливостью и равенством, можно победить все затруднения! За время моего путешествия, хотя я увидел лишь небольшую часть иранского государства, сердце мое изошло кровью. Повсюду одно — страна разорена, народ нищ, торговля в загоне, мечты развеяны, убеждения растоптаны, правители нерадивы. Бог мой, какая разруха! Не могу надивиться одному: на что нужна куча министров при этом полнейшем запустении! Вот я и хочу узнать у вас, в чем же причина такого разорения? Если посланник божий с вас спросит: «О министры Ирана, о предводители народа, где ваш закон, где ваша борьба за веру и где борцы за нее, где самая вера, сопутником которой я утвердил любовь к родине?». Что вы тогда ответите, какие принесете извинения? Какой вы дадите ответ, если друг ваш или недруг спросит у вас, почему за пятьдесят-шестьдесят лет, когда вы правили еще страной без иностранного вмешательства, в полной независимости и покое, вы не удосужились из двадцати пяти миллионов иранцев дать образование хотя бы двадцати пяти, чтобы они смогли надлежащим образом взять в руки бразды правления? Чтобы не [71] было необходимости нанимать за огромные деньги в Европе иностранцев и сажать их на работу даже в таможни? Если какой-нибудь иностранец захочет узнать, почему за эти шестьдесят лет вы не сумели увеличить государственный бюджет столь обширной и богатой страны хотя бы на миллион туманов, чтобы потратить его на укрепление обороны родины, какой довод приведете вы в свое оправдание? А ведь за этот срок другие ближние и дальние страны увеличили бюджет в несколько раз и во столько же

раз приумножили свою мощь и способность к процветанию. Если ваша собственная совесть спросит у вас, какая польза видеть доходы государства лишь во взимании взяток и штрафов и пренебрегать такими возмож-

ностями, как разумное использование налогов, расширение сферы торговли и увеличение площади посевов, что вы ответите на это, чтобы не сгореть со стыда? Или вы боитесь, что от разработки лесов, от пуска в ход бесхозных заброшенных копей, от объединения перевозочных средств вам будет меньше выгоды, чем от грабежа народа? Разве вам не ведомо, что народ — это руки и ноги государства и что следует поощрять их к работе, а не обрубать их. Народ — орган защиты для тела государства, и если сегодня он в жалком состоянии, то через каких-нибудь пять дней это станет причиной вашего собственного упадка и унижения. Тут министр не выдержал:

— Кончил ты свою болтовню или нет? — закричал он. — Нет у меня терпения слушать дальше твой бред! Безмозглый человечишко! Какой это негодяй научил тебя подобным дерзостям? Да разве я пророк, чтобы пробудить мусульманство? Каждый имеет тысячи своих забот и огорчений, а ты, идиот, попусту мелешь языком два часа. А я-то еще слушаю, не скажешь ли чего дельного! Глупое ничтожество! Встань, убирайся! Вот дуралей! А ну, вставай да выметайся!

Волей-неволей мне пришлось встать и уйти с чем пришел. Выйдя, я увидел Мешеди Хасана, одиноко дремавшего в саду под деревом. Я сказал:

— Вставай-ка, братец, пойдем, не время спать.

— Ты уже кончил свои дела у министра? — спросил он.

Я лишь горько усмехнулся. В это время я был в раздумье, стоит ли идти к министру обороны и министру иностранных дел или нет. Но я сказал себе: человек должен быть хозяином своего слова. Хотя от них вряд ли добьешься лекарства для излечения недугов родины, все же лучше пойти: ведь, высказав все, что хочу, я хоть немного облегчу свою измученную Душу.

— Теперь пойдем в министерство иностранных дел, — предложил я Мешеди Хасану.

— Что ж, пойдем!

И вот мы достигли дома министра иностранных дел. У дверей я увидел несколько фаррашей и одного русского казака. Я спросил у них о Мирзе Казим-беке, и мне его показали. Я увидел человека с приятным лицом и, [72] поздоровавшись с ним, протянул ему записку хаджи-хана. Он прочел ее и весьма любезно осведомился, изволю ли я говорить по-арабски. Я ответил, что говорю.

Тогда он указал мне на стул и сказал по-арабски:

— Присядьте, сделайте милость.

Он велел подать чаю, после чего встал и вышел из комнаты. Вернувшись через несколько минут, он сказал:

— Подождите немного. У министра сейчас первый секретарь русского посольства, они совещаются.

Мне пришло на ум, что русское посольство, наверное, сейчас в смятении от того, что Англии уступили какую-то концессию и что все эти разговоры-переговоры касаются одного: или расторгнуть эту концессию, или же получить для себя такую же. Через некоторое время я совершенно случайно узнал, что так оно в действительности и было.

Между тем через час Мирза Казим-бек снова появился, на этот раз в сопровождении одного из приближенных министра, и, препоручив меня ему, попросил представить министру.

Мы вышли из комнаты, и мой спутник, подняв какую-то занавеску, пропустил меня вперед. Я очутился в комнате и увидел министра, который быстро шагал из угла в угол.

Я почтительно поздоровался.

— Ну, в чем дело? — спросил он.

Начав с того же вступления, что и при посещении министра внутренних дел, я попросил разрешения присесть. Прежде чем ответить на мою просьбу, он спросил:

— Ты из Каира?

Я ответил утвердительно, поняв, что Мирза Казим-бек осведомил его об этом.

— А какой страны ты подданный?

— Ирана, — сказал я.

— Я слышал, — заметил министр, — что в Каире все состоятельные иранцы оставляют свое подданство и стремятся принять подданство другой страны.

— Все, кроме меня, — почтительно ответил я.

Он слегка усмехнулся, но ничего не сказал и, сев, приказал мне также садиться.

Я опять начал умолять его, чтобы он выслушал мои слова до конца.

— Никто и не собирается гневаться, главное, чтобы слова не были вздорны и бессмысленны, — возразил он.

Я снова почтительно доложил ему, что все, что я говорю, проистекает от моей страстной преданности родине и посему не прошу ни о чем другом, как только выслушать меня.

Министр сказал:

— Говори, послушаем. [73]

— Господин министр, — начал я, — к вам обращается с вопросами человек, приехавший издалека, но всеми силами души любящий иранский народ. Знаете ли вы о тех позорных деяниях, что творят за границей ваши консулы? До каких пор государственные паспорта, которые в глазах иностранцев являются почетным знаком принадлежности к иранской нации, не будут ставиться ни во что, как какие-нибудь жалкие мятые бумажонки для обертки лекарств? До каких пор нашими почтенными национальными документами будут торговать, как простой бумагой, везде и повсюду по самым сходным ценам, например: в Тегеране — пять кранов, в Тебризе — один туман, на берегах Арса — полтора тумана, на Кавказе — четыре рубля с полтиной, в Турции — восемьдесят пять пиастров? Доколе ваши чиновники будут повсеместно продавать эти паспорта за жалкие гроши любому вору, мошеннику и бродяге иностранного подданства, чтобы эти негодяи и преступники под видом иранцев позорили бы нас в семидесяти двух странах? И только когда эти воры и карманники попадают в руки властей, при расследовании выясняется, что они из армян или из грузин, а то и турецкие грабители и мародеры, которых наши консулы снабдили иранскими паспортами. Какой может быть при этом авторитет у наших консулов, какое может быть уважение к нашим паспортам, как бы они ни были разукрашены внешними знаками принадлежности к нашему государству? Разве допустимо, что некоторые ваши консулы забыли о своем высоком назначении и пошли на это тяжкое преступление? До каких пор огромные взятки, которыми откупаются ваши чиновники, будут защищать их от наказаний и снимать с них всякую ответственность? Чудеса, право, да и только! Разве еще не настало время пресечь этот позор и снять с государства и народа сие постыдное бремя! Доколе иностранные консулы, пользуясь неразберихой, творящейся у нас, будут пользоваться неограниченной свободой действий? И в полную противоположность им наши консулы в таких странах, как Италия или же Россия, будут угодничать и пресмыкаться, словно лакеи перед своими хозяевами и повелителями? <...> Нет, только по отношению к той стране, которая не имеет определенных и записанных законов, можно делать все, что угодно, и никаких не будет к этому препятствий. Другое дело Болгария; хоть там и молодое правительство, а в государстве всего-навсего три миллиона населения, но попробуй генеральные консулы Англии, Франции или России вмешаться во внутренние дела государства да начать командовать болгарским подданным: здесь встань, там сядь — этих консулов быстренько собьют с копыт, так бывало! А посланники и консулы иностранных государств всем бесчинствам, которые они творят в Иране, учатся у иранских посланников и чиновников. Да и то правда: что можно требовать от иностранцев, ежели наши чины вместо того, чтобы защищать права народа, обирают своих же собратьев среди бела дня? Если нам самим не ведомы ни законы, ни правосудие, можем ли мы требовать от них справедливого и законного обращения с нами? Клянусь прибежищем бога, именно от [74] этих ужасов, творящихся на каждом шагу, горемычные иранцы, дым стонов которых заволакивает небо тьмой, бегут из разных мест и, спасаясь от притеснений у себя на родине, подвергаются еще большим жестокостям за границей. Повсюду, в каждой деревне в России или Турции вы можете увидеть, как группа бессовестных бездельников под названием фаррашей, собравшись вокруг одного из них, торжественно нареченного консулом, грабит этих несчастных скитальцев, о которых не говорится ни слова ни в одной официальной книге записей. Во-первых, почему не покончить в стране с притеснениями, чтобы люди не покидали свою родину? Во-вторых, ради чего консулы набивают свой кошелек, взимая ежедневно по пяти рублей с каждого из этих несчастных под видом денег за паспорт? Если вы соизволите на это заметить, что консулы зато не получают положенного им жалованья, клянусь богом, вы и тут ошибетесь; ведь если деньги, которые вымогаются ими у народа, поступали бы в распоряжение государства, последнее могло бы и им выплатить жалованье, и само остаться в выгоде, да в придачу к этому положило бы конец сим позорным делишкам. Если нынче в России или Турции, случится, умирает иранец, то какого бы он ни был сословия, первыми его наследниками бывают посольства и консульства. Если наследники и кредиторы сильны, то и они урвут себе долю, а чаще все идет в карманы послов и консулов. То же самое и с паспортами. Точно высчитано, что каждый иранец за время пути на поклонение в святую Мекку платит за оба конца при переходе границ сорок пять туманов паспортных денег. В году отправляются в Мекку по крайней мере четыре тысячи иранцев, так что их паспортные деньги составляют более ста шестидесяти тысяч туманов. Ведь на эти деньги можно было бы назначить везде, где полагается, в России и Турции, образованных консулов с установленным жалованием, которым было бы под силу разобраться в любой жалобе и наказать нарушителя. Почему у врат, ведущих к нашей святыне, в порту Джедда, ¹⁰⁵ куда стекаются мусульмане со всего мира, нельзя поставить дело умело, грамотно и честно? Почему на протяжении последних лет все дела паломников здесь отдаются на откуп за тысячу-две лир любому безродному бродяге и невежде? Какого-то негодяя делают полновластным хозяином жизни и имущества паломников, в то время как их безопасность и защита их прав должны гарантироваться государством. Этот прохвост без зазрения совести дерет с них за каждый паспорт по пол-лиры, т. е. два с половиной тумана, между тем государство взимает не более одного тумана. Но и этим он не удовольствуется: он буквально грабит людей вкупе с носильщиками и погонщиками верблюдов. Если прочие мусульмане, т. е. мусульмане из Турции, Египта, Испании, Индии и Кавказа, платят за наем верблюдов и мулов от Джедды до Мекки тридцать пиастров, то с иранцев он требует двести, т. е. в шесть с лишним раз больше. Хотя обо всем этом из года в год подробно пишут в газетах, а стоны притесняемых паломников возносятся до самых небес, однако никому до этого нет дела, и бессовестные плуты не несут никакого [75] наказания. А ведь только той суммы, что насобирает в Джедде консул за три месяца от паломников-иранцев, достанет на жалованье посланнику. Если все, что я здесь изложил вам, вы знаете и просто не принимаете во внимание, — это верх бесчестия. Если же все это вам неведомо — тогда каждый имеет право счесть вас нерадивым и потерять к вам всякое уважение. Я кончил.

Министр зевнул, потянулся и сказал:

— Что ж, от Аравии лучшего нельзя было и ожидать! Но поражаюсь тебе — наглый, безмозглый и глупый человечишко! Услышал где-то такое слово «закон», нацепил его себе на язык и туда же, пустился в рассуждения! Да знаешь ли ты, что в других странах есть один единственный закон, и то всех его предписаний не выполнишь за целый год. А в нашей стране у каждого министерства свои собственные законы, и каждый из них может быть приведен в исполнение в полчаса. Благослови судьбу, что ты не оставил своего подданства, а то бы я поступил с тобой иначе. Вставай и катись ко всем чертям! Проваливай!

Я понял, что мне больше ждать нечего, поднялся и вышел, заливаясь от стыда потом.

Мирза Казим-бек, увидев меня, с оживлением спросил:

— Жаловались на египетского консула?

— Нет, мы говорили о другом. До свидания!

Вместе с Мешеди Хасаном мы вышли из министерства, и я сказал:

— Хоть времени осталось и очень мало, но уж сегодня надо довести это дело до конца.

Итак, мы направились в военное министерство.

Подойдя к нему, мы увидели, что караульные, поставив ружья в козлы, сидят по углам и курят. Я хотел войти, но меня задержали:

— Куда?

Мешеди Хасан сказал:

— Есть дельце!

Не знаю, что они ответили, но видел, как Мешеди Хасан закивал головой: хорошо, мол, хорошо, на обратном пути.

Мы вошли, и я спросил, где находится Асад-бек, начальник полиции. Мне указали его комнату; там важно восседал красивый юноша лет восемнадцати, одетый в богатый сюртук. Я поздоровался и с поклоном подал ему записку хаджи-хана. Он прочел ее и спросил:

— От кого это?

— Там стоит подпись и печать, — заметил я.

— Печать и подпись Мухаммада Али, но я не знаю, кто это.

— Да это же хаджи-хан, — пояснил я.

Юноша небрежно бросил мне записку обратно и, сказав: «Сегодня ничего не выйдет», стал смотреть в другую сторону.

Придвинувшись к столу словно для того, чтобы взять записку, я тихонько сунул ему в руку империал и проговорил: [76]

— Господин фаррашбаши, я — чужестранец и путешественник, у меня к вам большая просьба.

Я еще не кончил своих слов, как он, заметив империал, обратился к одному человеку, стоявшему поодаль:

— Мирза-ara, скажите адъютанту, пусть придет сюда. Вошел юноша еще красивее этого, лицо его сияло как солнце. Асад-бек спросил:

— Министр один?

— Нет, там генерал-майор Гаруси сдает деньги и там же управляющий.

Обратясь ко мне и сказав: «Посидите немного», Асад-бек поручил Мирза-are уведомить его, как только министр останется один.

Через полчаса Мирза-ara снова вошел и сообщил, что посетители ушли. Фаррашбаши вышел и, вернувшись через мгновение, подал мне знак идти за ним. Когда я встал, он шепнул мне на ухо:

— Этому Мирза-are тоже дай что-нибудь.

— Слушаюсь, — ответил я и, достав три пятикрановые монеты, отдал их Мирзе.

Когда передо мной приподняли занавеску, я заметил, как управляющий передает двум фаррашам десяток мешочков с деньгами. Потом фарраши удалились.

Небольшая кучка золотых монет еще оставалась на столе. Министр брал их одну за другой и взвешивал на небольших весах.

Я почтительно приблизился и застыл, сложив руки на груди. Прошло более десяти минут, а министр все взвешивал деньги и складывал их в кашемировый мешочек.

Наконец он повернулся в мою сторону и спросил:

— Что тебе надо?

— Я желаю кое-что доложить вам.

— Говори!

Начав с тех же объяснений, что и в министерствах внутренних и иностранных дел, я попросил разрешения сесть.

Министр в полном удивлении окинул меня с головы до ног негодующим взглядом и воскликнул:

— Ах, дерзкий, разве ты не можешь стоя доложить свои дела? Ведь ты как будто не хворый?

Я пояснил, что дело мое весьма продолжительное.

— Ничего, говори как есть.

Я понял, что он никак не хочет позволить мне сесть и уже начинает впадать в гнев. Если настаивать и дальше, он выйдет из себя. Все же я осмелился заговорить:

— Заклинаю вас, господин министр, гербом падишаха, соблаговолите дозволить этому рабу присесть.

Как бы то ни было, он разрешил мне сесть. [77]

— Я — путешественник, мусульманин, по религиозному толку принадлежу к джафаритам, ¹⁰⁶ — начал я. — Я объехал всю Европу и видел армии всех стран, я хорошо знаю порядки в этих армиях и обязанности военных министерств. Но вот в этой стране, проехав от святого Мешхеда до самой столицы, я нигде не заметил ни малейшего признака ни солдат пограничных гарнизонов, этих защитников страны, ни орудий и боеприпасов, не видел я также крепостей, рвов и валов. Только в Мешхеде мне довелось увидеть несколько солдат, больше похожих по одежде на батраков и носильщиков глины, и, увы, лучше бы мне их не видеть! А теперь я обращаюсь к вам, военному министру этой древней страны. Для Ирана возможны два положения. Возьмем первое: если вы живете в мире с соседями и твердо уверены, что война не наступит неожиданно, — к чему в таком случае все эти бригадные генералы, дивизионные генералы и адмиралы, все эти сардар-акрамы, сардар-азамы, сардар-афхамы ¹⁰⁷ да и самое военное министерство и двухсоттысячное якобы войско, существующее, впрочем, только на бумаге? Ведь для защиты святой цитадели — нашей столицы достаточно двух-трех полков, и охрану каждого города вы можете возложить на градоначальника с его тридцатью-сорока тюркскими или арабскими фаррашами, которые даже не требуют жалования. Ибо народ Ирана считает своим долгом полное повиновение падишаху. Теперь перейдем ко второму: если есть угроза, что Иран может подвергнуться вражескому нападению, то где же ваше обученное на случай войны войско, натренированное и снаряженное согласно современным требованиям? Где ваши военные припасы и продовольствие, где такие орудия защиты, как пушки и ружья? Где арсеналы с оружием и склады с обмундированием для войск? Ведь ваши пограничные войска должны состоять из нескольких полков, а где, в каких важных пограничных пунктах они расположены? Где ваши военные госпитали, где врачи и военные хирурги? Где вы собираетесь расположить склады с медикаментами и со всем необходимым для лечения солдат? Как, какими перевозочными средствами вы собираетесь вывозить с поля боя раненых, этих мучеников за родину и народ? Где у вас выстроены казармы для борцов за веру — защитников отечества? Где сооружены неприступные крепости и сильные бастионы, которые могли бы принять на себя первый внезапный натиск врага? Можно ли дать отпор врагам, со всех четырех сторон вперившим жадный взор на нашу родину, выставив против них двадцатилетних генералов и солдат, которым перевалило за шестьдесят? Какие услуги отечеству и народу успели оказать эти двадцатилетние юнцы, что удостоились чести носить шпагу и генеральскую портупею?

Когда я дошел до этого места, я вдруг увидел, что вся кровь отлила от лица министра, и он закричал не своим голосом:

— Асад! Асад!

Вбежал Асад-бек, фаррашбаши.

— Какая гнусная собака ввела сюда этого негодяя, этого нахального сукиного сына, этого болтливого идиота?! [78]

— Да стану я вашей жертвой! Хаджи-хан написал мне записку.

— Да подавится отец его своим дерьмом! Проучите хорошенько этого собачьего сына, обомните ему бока и выставьте вон!

Дальнейшее я уже помню плохо — кулачные удары и пощечины посыпались на меня, как дождь с неба. Я лишь успел заметить, что с меня сорвали аба, что на голове моей уже нет шапки и что пять или шесть парней, вцепившись в мои руки и ноги, волокут меня по лестнице вниз. Надавав мне пинков в поясницу, они столкнули меня так, что я растянулся на земле. Несколько человек тут же бросились ко мне, чтобы потащить меня в тюрьму.

Я взмолился:

— Баба, ради бога, оставьте меня! Министр велел меня выгнать, это правда, но сажать в тюрьму не приказывал.

Однако они продолжали твердить, что отпустить меня не имеют права. Тут подбежал Мешеди Хасан и воскликнул по-английски:

— Господи, братец, да что это приключилось с вами?

— Что должно было случиться, то и случилось. Однако приказа об аресте не было. Устройте, прошу вас, так, чтобы нам поскорее выбраться отсюда.

— А деньги у тебя есть? — спросил он.

— Нет, ничего не осталось.

— Вынимай тогда часы.

Но руки мои так дрожали, что я, как ни старался, не смог вытащить часы. Тогда Мешеди Хасан разорвал мой карман, вынул часы и передал их вместе с цепочкой фаррашам.

Тут только они отпустили меня, занявшись определением стоимости часов и их дележкой.

Мы тем самым получили возможность уйти. Но когда мы уже вышли из дома, я вдруг заметил, что голова моя не покрыта и на мне нет аба.

— Брат, — сказал я, — сдается мне, что без аба еще можно идти, но уж с непокрытой головой вроде не пристало.

Мешеди Хасан пообещал одному фаррашу кран. Тот пошел и принес мою шапку. Теперь наступила очередь за караульными. Они, разумеется, тоже потребовали денег. Не знаю уж, что им дал Мешеди Хасан, но они нас выпустили.

Итак, с избитым телом и глазами полными слез, шатаясь и попросту валясь с ног, я направился к своему жилищу. По дороге я умолял Мешеди Хасана, чтобы он и словом не обмолвился Юсифу Аму о моих злоключениях.

Наконец, мы добрались до дома. Юсиф Аму, увидев меня, в страшном испуге, с громкими причитаниями бросился мне навстречу.

— Ох, что с тобой стряслось, господин бек? Скажи скорей, отчего ты так бледен и весь дрожишь? [79]

— Нет у меня сил отвечать тебе, — сказал я, — принеси-ка постель и подушку.

Он принес, и я без чувств рухнул на постель.

Комментарии

81 Фарраш — стражник.

82 Фаррашбаши — начальник стражников; начальник охраны.

83 Шахзаде — принц.

84 Ахунд — духовное лицо и учитель в старой мусульманской школе.

85 «Гулистан» и «Бустан» — названия произведений классика персидской литературы Саади Ширазского (см. прим. 71).

86 Хафиз — величайший поэт Ирана (1300 — 1390), родом из Шираза. Его яркие лирические стихотворения на протяжении многих веков рассматривались восточными интерпретаторами как мистические, суфийские, скрывающие за образами влюбленного, вина, любви тайный смысл любви божественной, религиозного экстаза.

87 Суфийское содержание — от слова «суфизм», которым называлось религиозно-мистическое учение, распространенное с IX — X вв. в странах Ближнего Востока, сначала как оппозиция ортодоксальному исламу. Суфизм оказал большое влияние на персидскую классическую литературу.

88 Сальмас — город на северо-западе Ирана, вблизи советско-иранской границы, ныне г. Шахпур, центр бахша (уезда).

89 Динар — мелкая иранская монета, 1/100 часть риала.

90 Нимврод — один из мифических царей, известный своей жестокостью. Упоминается в Коране.

91 «... по железной дороге все это расстояние можно было покрыть... за трое суток...» — во времена, описываемые автором, железной дороги в Иране не было. Лишь с 1888 г. одноколейная ветка (11 км) связала Тегеран с пригородом Шах- Абдул-Азим (см. прим. 97). Первая железная дорога между Тебризом и Джульфой (146 км) была построена царским правительством России в 1913 — 1916 гг. Только в 1938 г. Трансиранская железная дорога соединила порты Каспийского моря и Персидского залива.

92 Футе — кусок ткани, набедренная повязка, которой обматывают тело в бане.

93 Аба — верхняя одежда, вид плаща без рукавов, преимущественно из верблюжьей шерсти.

94 «Это агент одной английской компании» — речь, по-видимому, идет о делах, связанных с концессией, предоставленной в 1872 г. шахским правительством англичанину Рейтеру. Она включала право на монопольное строительство железных дорог, эксплуатацию месторождений нефти и других ископаемых, разработку лесов и пр. Однако кабальные для Ирана условия концессии вызвали такое возмущение по всей стране, что вскоре эта концессия была аннулирована.

95 «... турок и любит всех турков» — выходцев из Иранского Азербайджана (Ибрахим-бек тоже был родом оттуда) называли иногда «турками» или «тюрками».

96 «Следует, чтобы я посжигал их отцов!» — распространенное ругательство на персидском языке.

97 Гробница Шах-Абдул-Азим — место поклонения мусульман, 11 км южнее Тегерана. Там же находится мечеть.

98 «... точь в точь повторяла обмундирование русских казаков». — Первая казачья бригада в Иране была сформирована в 1879 г. после поездки шаха в Петербург. Тогда в Тегеран прибыл полковник Домантович, первый командующий бригадой. Вскоре казачья бригада, обучавшаяся по русскому уставу и носящая обмундирование по образцу русских казаков, стала единственной в стране регулярной воинской силой. В годы революции 1905 — 1911 гг. в Иране она сыграла реакционную роль.

99 Семнан — город в северной части Ирана, на пути из Тегерана в Мешхед.

100 Мушир ад-Дауле — имеется в виду Мушир ад-Дауле Хасан-хан Пир Ния, министр иностранных дел Ирана до 1907 г.

101 Хане — дом.

102 Вакиль, эмин, малик — слова, означающие соответственно «представитель», «начальник», «правитель».

103 Бейт — двустишие, принимаемое за единицу в арабо-персидском стихосложении.

104 Шиит — приверженец одного из двух основных направлений ислама (шиизм И суннизм). Шииты признают святыми лишь членов семьи пророка, а не его сподвижников. Особо чтут зятя Мухаммада, четвертого халифа Али и его 11 потомков — подлинных имамов, которые олицетворяют принцип наследственной власти. С XVI в. шиизм стал главенствующим религиозным направлением в Иране.

105 Джедда — город в Саудовской Аравии.

106 Джафариты — приверженцы одного из течений мусульманства, распространенного среди сирийских шиитов; особо почитают шестого имама — Джафара.

107 Сардар-акрам, сардар-азам, сардар-афхам — титулы высших воинских чинов иранской армии в XIX в.