НИККОЛО МАККИАВЕЛЛИ

ИСТОРИЯ ФЛОРЕНЦИИ

ISTORIE FIORENTINE

КНИГА СЕДЬМАЯ

XVII

Гонфалоньером справедливости был тогда Бернардо Лотти, человек не слишком расположенный к Пьеро, решившему поэтому ничего не предпринимать, пока тот у власти: впрочем, это было неважно, ибо срок его полномочий истекал. Но когда подошло время избрания новой Синьории на сентябрь и октябрь 1466 года, высшая магистратура оказалась порученной Роберто Лиони. Едва лишь он принял бразды правления, как, видя, что все уже подготовлено, созвал народ на площадь и установил новую балию, ⁴² весьма благоприятную для Пьеро, которая весьма скоро назначила магистратов, соответствующих желаниям нового правительства. Этот переворот привел в панику главарей враждебной партии, и мессер Аньоло Аччаюоли бежал в Неаполь, а мессеры Диотисальви Нерони и Никколо Содерини — в Венецию. ⁴³ Мессер Лука Питти остался во Флоренции, доверившись обещаниям Пьеро и новому родству с его домом. Бежавшие объявлены были мятежниками, ⁴⁴ и вся семья Нерони оказалась рассеянной, а мессер Джованни ди Нероне, бывший тогда архиепископом Флорентийским, добровольно удалился в изгнание в Рим, чтобы [279] не стало ему хуже. Множеству граждан, внезапно выехавшим из Флоренции, были назначены различные места ссылки. Этого оказалось недостаточно: была назначена торжественная процессия с благодарственным молебствием по случаю сохранения государства и объединения города. Во время этого торжества были схвачены и подвергнуты пытке ⁴⁵ некоторые граждане, которых затем частью предали смерти, частью подвергли изгнанию.

Среди всех этих пертурбаций ярчайший пример изменчивости судеб человеческих явил Лука Питти, ибо тут-то и можно было познать различие между победой и поражением, между честью и бесчестием. В доме его, где постоянно бывало много народу, воцарились пустота и безмолвие. Когда он появлялся на улицах, то друзья и родственники не то что не шли за ним толпою, а даже приветствовать его и то боялись, ибо одни утратили всякий почет, другие часть имущества и все были равно под угрозой. Великолепные здания, которые он начал строить, были оставлены рабочими; знаки внимания, которые прежде расточались ему, превратились в оскорбления, почести в поношения. Дошло до того, что многие, дарившие ему ценные предметы, требовали их обратно, словно вещи, данные напрокат, а те, кто имел обыкновение превозносить его до небес, обвиняли его в насилиях и неблагодарности. Так что он запоздало каялся в том, что не поверил словам Никколо Содерини, и искал случая честно умереть с оружием в руках, только бы не жить обесчещенным среди победоносных врагов.

XVIII

Граждане, находившиеся в изгнании, стали, советуясь между собой, подумывать, как бы им вернуться в город, который они не сумели удержать. Мессер Аньоло Аччаюоли, пребывавший в Неаполе, прежде чем предпринимать какие-либо действия, решил выведать настроение Пьеро и выяснить, нет ли какой возможности примириться с ним, а потому написал ему следующее письмо:

«Смеюсь я над превратностями судьбы, которая по прихоти своей друзей превращает во врагов, а врагов делает друзьями. Ты сам, наверно, помнишь, как во время изгнания отца твоего я настолько больше внимания уделил этой несправедливости, чем какой бы то ни было опасности для себя, что потерял тогда отечество и едва не потерял саму жизнь. Пока жив был Козимо, я всегда неизменно любил и чтил ваш дом, а после его смерти никогда не стремился принести тебе какой-либо вред. Правда, слабость твоего здоровья и малолетство детей твоих смущали меня настолько, что я подумал, не следует ли придать нашему государству такое обличие, чтобы в случае твоей преждевременной кончины отечеству нашему не пришла бы погибель. Вот что лежит в основе всего мною содеянного — не против тебя, но во благо моей родины. Если я впал в заблуждение, то добрых моих намерений и былых заслуг, думается, вполне достаточно, чтобы [280] позабыть его. Не могу поверить, что после того, как столько времени был я верен твоему дому, не найду в тебе милосердия, и что столькие заслуги мои одной ошибкой превращены в ничто».

Получив это письмо, Пьеро ответил так: «Смех твой там, где ты сейчас находишься, — причина того, что мне не приходится плакать, ибо если бы ты смеялся во Флоренции, я бы плакал в Неаполе. Я не отрицаю, что ты хорошо относился к моему отцу, но и ты признай, что немало от него получил. Так что ты настолько же больше должен нам, чем мы тебе, насколько надо более ценить дела, чем слова. Получив награду за все, что ты сделал хорошего, не удивляйся, если тебе по справедливости воздается за злое. Любовь к отечеству для тебя тоже не оправдание, ибо никого не найдется, кто бы поверил, что Медичи меньше любили свой город и меньше для него сделали, чем Аччаюоли. Живи же без чести в Неаполе, коли не сумел жить среди почета во Флоренции».

XIX

Отчаявшись в получении прощения, мессер Аньоло отправился в Рим, где сблизился с архиепископом и другими изгнанниками, и они все вместе любыми подходящими способами старались подорвать кредит торгового предприятия Медичи в Риме. Пьеро лишь с трудом удалось воспрепятствовать этому, однако с помощью друзей он разрушил все их козни. Со своей стороны мессер Диотисальви и Никколо Содерини всеми силами. старались побудить венецианский сенат выступить против их отечества, убежденные в том, что если флорентийцам придется вести новую войну, они со своим новым и не пользующимся любовью правительством не смогут ее выдержать.

В то время проживал в Ферраре Джован Франческо, сын мессера Палла Строцци, изгнанный во время переворота 1434 года из Флоренции вместе со своим отцом. Он пользовался значительным влиянием и, по мнению других торговых людей, являлся большим богачом. Недавние изгнанники убеждали Джован Франческо, как легко ему будет возвратиться на родину, если венецианцы вступят в игру. Они были убеждены, что венецианцы на это пойдут, если сами изгнанники смогут в какой-то мере участвовать в расходах, в противном случае все предприятие под сомнением. Джован Франческо, пылавший жаждой мщения за нанесенную ему обиду. легко поддался их уговорам и обещал содействовать этому делу всеми своими средствами. Все вместе явились они к дожу и стали жаловаться ему на свое изгнание, каковое приходится им переносить не за какую-либо вину, а лишь потому, что они хотели, чтобы отечество их жило по законам и почести воздавало своим магистратам, а не какой-то горсточке граждан. Ибо Пьеро Медичи и некоторые его сторонники, привыкшие действовать как тираны, обманным путем взялись за оружие, обманом заставили их, своих противников, положить его и затем обманом изгнали их из отечества. [281] Не довольствуясь этим, они пожелали и господа бога замешать в угнетение многих других, оставшихся в городе под защитой данного им слова, и для того, чтобы господь бог стал как бы сообщником их предательства, во время священных церемоний и торжественных молебствий заключили в темницу и предали смерти многих граждан. В стремлении к справедливому возмездию за эти дела они, флорентийские изгнанники, полагают, что им не к кому больше обратиться, как к венецианскому сенату, который, во все времена умевший сохранять свою свободу, не может не пожалеть тех, кто эту свободу утратил. Вот они и явились воззвать к свободным людям против тиранов и к благочестивым против нечестивцев. Не забыла же, кроме того, Венеция, как семейство Медичи отняло у нее владычество над Ломбардией, когда Козимо, вопреки воле других граждан, оказал помощь и содействие герцогу Франческо против венецианского сената. И если сенат не будет тронут правым делом изгнанников, его не сможет не подвигнуть на дело праведная ненависть и справедливое стремление к мести.

XX

Эти последние слова взволновали весь Сенат, который и постановил направить Бартоломео Коллеони, кондотьера республики, совершить нападение на флорентийскую территорию. Собрали с возможной скоростью войско, к которому присоединился Эрколе д'Эсте, посланный Борсо, маркизом Феррарским. Так как флорентийцы еще не успели подготовиться, этим войскам удалось в первые дни кампании сжечь городок Довадолу и разграбить окружающую местность. Но флорентийцы тотчас же после изгнания враждебной Пьеро партии восстановили союз с Галеаццо, герцогом Миланским, и с королем Ферранте, а капитаном своих войск пригласили Федериго, графа Урбинского: поэтому сейчас, обеспечив себя друзьями, они меньше считались с недругами. Ферранте послал в помощь Флоренции своего старшего сына Альфонса, а Галеаццо явился лично, притом оба привели довольно значительные силы. Все союзные войска объединились у флорентийской крепости Кострокаро, находящейся у подножья высоких гор между Тосканой и Романьей, так что неприятель счел за благо отойти к Имоле. Правда, происходили по обыкновению того времени незначительные стычки между воинскими частями той и другой стороны, однако никто не штурмовал и не осаждал городов, никто не давал неприятелю решительного сражения, все сидели по своим палаткам и вообще вели себя до удивительности трусливо.

Эта бездеятельность вызывала крайнюю досаду у флорентийцев, отягощенных бременем войны, которая обходилась дорого и не сулила никаких выгод. Магистраты стали на это жаловаться тем своим гражданам, которые были назначены в этом военном предприятии комиссарами. Те ответили, что единственная причина этого герцог Галеаццо, каковой, имея весьма большую власть при отсутствии всякого опыта, сам не умеет принимать [282] полезных решений, а другим не дает, и пока он будет находиться при войске, ничего полезного и славного предпринять не удастся. Тогда флорентийцы дали понять герцогу, что его личное появление во главе войска было им чрезвычайно полезно, ибо одной славы его достаточно было, чтобы напугать неприятеля. Однако безопасность его личная и его государства им важнее, чем общественная выгода, ибо от этой безопасности зависит всякое иное благополучие, если же герцог потерпит какой бы то ни было урон, для Флоренции тоже дело обернется плохо. Они полагают, что для него небезопасно надолго отлучаться из Милана, ибо он у власти совсем недавно, а соседи его могущественны и внушают подозрения, и если бы кто из них захотел что-нибудь против него затеять, то легко мог бы это сделать. И ввиду всего этого они советуют герцогу поскорее вернуться к себе, оставив часть своего войска им в подмогу.

Этот совет был принят Галеаццо, и он, не долго раздумывая, возвратился в Милан, ⁴⁶ флорентийские военачальники, получившие теперь возможность действовать по своему усмотрению, должны были доказать, что присутствие герцога и впрямь являлось истинной причиной их медлительности. Поэтому они приблизились к неприятелю и завязали с ним сражение, длившееся полдня, но не давшее победы ни одной из сторон. ⁴⁷ Однако ни один человек в этой битве не пал — ранены были лишь несколько лошадей и, кроме того, и с той, и с другой стороны взято было несколько пленных. Вскоре наступило зимнее время, которое войска обычно проводят на зимних квартирах: мессер Бартоломео отошел к Равенне, флорентийские войска — в Тоскану, а герцогские и королевские — в земли своих повелителей.

Но поскольку, несмотря на уверения флорентийских изгнанников, нападение венецианцев не вызвало во Флоренции ни малейшей смуты, а денег на жалованье войску не было, начались мирные переговоры, вскоре приведшие к соглашению. ⁴⁸ Изгнанники же, потеряв всякую надежду на возвращение, разбрелись по разным местам. Мессер Диотисальви отправился в Феррару, где был принят и взят на содержание маркизом Борсо. Никколо Содерини поселился в Равенне, где состарился, живя на небольшую пенсию от венецианского правительства, и скончался. Слыл он человеком справедливым и мужественным, но принимавшим решения медлительно и с большими колебаниями, вследствие чего, став гонфалоньером справедливости, он упустил возможность одержать победу, — возможность, которую захотел, но не смог вернуть, будучи уже частным лицом.

XXI

После заключения мира граждане, взявшие во Флоренции верх, решили, что победа их — неполная, если они не смогут притеснять не только прежних врагов своих, но и тех, кто покажется им подозрительным. Поэтому с помощью гонфалоньера справедливости Бальдо Альтовити они [283] вновь лишили многих граждан права занимать должности, а многих других подвергли изгнанию. Это усилило их могущество и у всех вызвало страх. Властью своей они злоупотребляли и вели себя так, что можно было подумать, будто всемогущий бог и их счастливая судьба дали им наш город в добычу. Пьеро мало знал об этих злоупотреблениях, а тем немногим, что были ему известны, не мог противодействовать из-за слабости своего здоровья. Тело его было так немощно, что владел он, можно сказать, одним лишь даром речи. Единственное, что он мог сделать, это взывать к согражданам, умоляя их подчиняться законам и мирно радоваться тому, что отечество их спаслось, а не погибло. Дабы увеселить Флоренцию, порешил он пышно отпраздновать бракосочетание сына своего Лоренцо с его невестой Клариче из дома Орсини; свадьба эта был совершена со всей роскошью и великолепием, подобавшими такому именитому гражданину. ⁴⁹ В течение ряда дней давались балы с танцами в модном вкусе, пиры и представления древних трагедий и комедий. Чтобы еще ярче показать величие дома Медичи и всего государства, все это дополнили двумя военными зрелищами: одно изображало кавалерийское сражение в открытом поле, другое — взятие штурмом города. Все это было выполнено с таким искусством и в таком порядке, какие только можно было пожелать.

XXII

Пока во Флоренции происходили эти события, вся остальная Италия жила в мире, но не без страха перед турками, которые, продолжая осуществление своих планов, все время утесняли христиан. К величайшему стыду и поношению имени христианского туркам удалось завладеть Негро-понте. ⁵⁰ В это время скончался Борсо, маркиз Феррарский, и его преемником стал брат его Эрколе. ⁵¹ Умер Сиджисмондо да Римини, неизменный враг папства, и ему наследовал побочный сын его Роберто, ⁵² который прославился впоследствии как способнейший из итальянских военачальников. Скончался также папа Павел. ⁵³ Преемником его оказался Сикст IV, ранее звавшийся Франческо да Савона, человек самого низкого происхождения, ставший, однако, благодаря своим добродетелям генералом ордена святого Франциска и кардиналом. Этот папа был первым, показавшим, что способен сделать глава церкви и каким образом многое, считавшееся до того времени неблаговидным, может благодаря папской власти обрести вид законности. Среди членов его семьи были Пьеро и Джироламо, которые, по всеобщему убеждению, являлись его сыновьями, но он давал им более пристойное родственное наименование. ⁵⁴ Пьеро был монахом, и папа дал ему кардинальское звание с титулом святого Сикста. Джироламо он пожаловал город Форли, отняв его у Антонио Орделаффи, хотя предки последнего владели им долгое время. Столь самовластное поведение, однако, усилило уважение к нему всех итальянских государей, и все старались заручиться его дружбой. Герцог Миланский дал в жены Джироламо [284] свою побочную дочь Катарину и в приданое за ней город Имолу, отняв его у Таддео Алидози. Герцог и король Ферранте скрепили свои отношения новым брачным союзом: дочь королевского первенца Альфонса Элизабетта вышла замуж за Джован Галеаццо, старшего сына герцога,

XXIII

Италия находилась тогда в довольно мирном состоянии. Ее государи больше всего старались как можно внимательнее наблюдать друг за другом и обеспечивать взаимную дружбу заключением новых союзов и браков между княжескими домами. Тем не менее среди этого всеобщего мира Флоренцию раздирали распри ее же собственных граждан, а Пьеро из-за своей болезни не мог воспрепятствовать этому разгулу честолюбия. Все же для облегчения своей совести и в надежде пристыдить враждующих он пригласил их всех к себе в дом и обратился к ним с такой речью:

«Никогда я не думал, что может наступить такое время, когда поведение и образ жизни друзей моих заставят меня любить врагов и сожалеть о них и поражение предпочесть победе. Я полагал, что сблизился с людьми, способными положить меру и предел своей алчности, которым достаточно было бы жить у себя на родине в мире, в чести и к тому же еще в счастливом сознании, что врагов постигло возмездие. Но теперь я вижу, как ошибался и как мало знал свойственную всем людям корысть, в частности же — вашу. Ибо вам мало того, что вы в нашем городе властвуете, что вам, незначительному меньшинству, даны все почести, все главные должности, все преимущества, которые обычно распределялись между-очень многими гражданами; мало вам и того, что вы поделили между собой имущество врагов, и того, что вы можете взваливать на чужие плечи все бремя общественных расходов, а сами, свободные от этого бремени, наслаждаетесь всеми преимуществами власти, — вам надо еще донимать всех и каждого всеми возможными обидами и притеснениями. Вы отнимаете у соседа его добро, торгуете правосудием, избегаете какой бы то ни было гражданской ответственности, притесняете мирных людей и поддерживаете наглых сеятелей раздора. Не думаю, чтобы где-нибудь в Италии можно обнаружить столько примеров насилия и алчности, сколько их в нашем городе. Значит, родина дала нам жизнь для того, чтобы мы лишили ее жизни? Дала нам победу, чтобы мы ее погубили? Осыпает нас почестями, чтобы мы подвергали ее поношению? Так вот даю вам слово, достойное веры, слово порядочного человека, что если вы будете продолжать вести себя так, чтобы я раскаивался в одержанной победе, я поведу себя таким образом, что вам придется раскаяться в плохом использовании нашей победы».

Граждане, которых он к себе призвал, ответили так, как подобало по месту и обстоятельствам этого разговора, однако ни в какой мере не отказались от своих пагубных деяний. В конце концов Пьеро тайно [285] вызвал Аньоло Аччаюоли в Каффаджоло и долго беседовал с ним о флорентийских делах. И нет ни малейшего сомнения в том, что, не помешай ему в этом смерть, он возвратил бы в отечество всех изгнанников, чтобы обуздать алчность их противников. Однако судьба воспрепятствовала осуществлению этих благородных намерений: измученный телесными недугами и душевными терзаниями, он скончался на пятьдесят третьем году жизни. ⁵⁵ Отечество не могло в достаточной мере оценить его благородство и доброту, ибо отец его Козимо сопровождал его, можно сказать, почти всю жизнь, а те немногие годы, на которые он пережил отца, прошли для него в болезнях и гражданских раздорах. Пьеро погребен был в церкви Сан Лоренцо рядом с отцом, и похороны его совершились со всей пышностью, заслуженной столь выдающимся гражданином. Оставил он двух сыновей, Лоренцо и Джульяно, уже подававших надежды на то, что им предстоит быть весьма полезными государству; однако все пока сожалели об их молодости.

XXIV

Среди самых именитых граждан, правивших флорентийской республикой, намного превосходил всех прочих Томмазо Содерини, чья рассудительность и влияние известны были не только во Флоренции, но и всем итальянским правителям. После смерти Пьеро все взоры обратились к нему, многие граждане приходили навещать его, словно главу государства, и многие государи присылали ему письма. Но он, будучи человеком мудрым и хорошо зная и правильно оценивая свои и дома Медичи богатства и успех, на письма государей не отвечал, а согражданам давал понять, что не в его дом должны они приходить, а к Медичи. Чтобы доказать действиями искренность своих речей, он собрал глав всех именитых семей Флоренции в монастырь Сант Антонио, куда пригласил также Лоренцо и Джульяно Медичи. Там он долго и вдумчиво говорил о положении Флоренции, всей Италии, о домогательствах отдельных государей и закончил свою речь следующими соображениями: для того, чтобы Флоренция существовала в единении и в мире, не зная гражданских распрей и внешних столкновений, необходимо питать особое уважение к этим двум молодым людям и сохранять добрую славу их дома, ибо люди обычно не жалуются на то, что им приходится делать нечто для них привычное; что же касается новшеств, то ими увлекаются, но быстро к ним остывают. И всегда легче сохранить такую власть, которая за давностью времени уже не вызывает зависти, чем создать новую, которую нетрудно по любому поводу опрокинуть.

После мессера Томмазо слово взял Лоренцо и, хотя он был еще очень молод, говорил с такой вдумчивостью и скромностью, что все могли убедиться, кем он станет впоследствии. Прежде чем разойтись, все присутствующие поклялись, что будут видеть в юных Медичи родных сыновей, [286] а те заявили, что почитают собравшихся здесь старших за отцов. После этого решения Лоренцо и Джульяно стали чтить как первых в государстве, они же во всем руководствовались советами мессера Томмазо.

XXV

И внутри республики, и вовне все было мирно, никакие войны не тревожили достигнутого спокойствия, как вдруг возникла неожиданная смута, словно бы предвещавшая грядущие бедствия. Среди семей, потерпевших крушение вместе с мессером Лукой Питти, была семья Нарди. Главы этого семейства, Сальвестро и его братья, были сперва изгнаны, а затем во время войны с венецианским кондотьером Бартоломео Коллеони объявлены мятежниками. Один из братьев Сальвестро по имени Бернардо, ⁵⁶ юноша смелый и неукротимый, не мог из-за своей бедности переносить изгнание. Видя, что наступивший мир не оставляет ему никаких надежд на возвращение в отечество, он стал делать попытки к совершению чего-либо такого, что могло разжечь новую войну. Ибо часто бывает, что пустяк приводит к бурным последствиям, поскольку люди гораздо более склонны следовать уже данному кем-то толчку, чем сами дать толчок событиям. У Бернардо были значительные связи в Прато и еще большие в землях Пистойи, между прочим с семейством Паландра, которое проживало в контадо, но имело в своем составе и среди своих — людей, воспитанных, как все пистойцы, среди вооруженных схваток и кровопролитий. Он знал, что эти люди крайне возбуждены против Флоренции из-за дурного обращения, которому они подвергались со стороны флорентийских магистратов. Известно ему было также умонастроение жителей Прато, раздраженных тем, что ими управляли, по их мнению, так надменно и с такими вымогательствами; он знал, что многие из них ненавидят Флорентийскую республику. Словом, все это вселяло в него надежду на то, что, учинив мятеж в Прато, можно разжечь пламя во всей Тоскане, и что желающих его раздуть будет так много, что не хватит стремящихся погасить. Он сообщил о своем замысле мессеру Диотисальви и спросил его, какой помощи, в случае если бы ему удалось захватить Прато, он может при содействии мессера Диотисальви ожидать от итальянских государств. Мессер Диотисальви нашел, что дело это крайне опасное и с весьма незначительной надеждой на успех. Тем не менее, видя, что тут представляется возможность попытать счастья за чужой счет, он поддержал Бернардо и пообещал ему наверняка помощь из Болоньи и Феррары, только бы удалось ему захватить Прато и обороняться там недели две. Радостно возбужденный этими посулами, Бернардо тайно прибыл в Прато, поделился своими планами с некоторыми из граждан и обнаружил с их стороны полную готовность принять участие в деле. То же стремление и тот же пыл обнаружились и в семействе Паландра. Договорившись с ними о времени и способе действий, Бернардо сообщил обо всем мессеру Диотисальви. [287]

XXVI

На должности подеста в Прато был как ставленник Флоренции Чезаре Петруччи. Такого рода правители городов имеют обыкновение держать ключи от городских ворот при себе, и если случается, особенно в мирное время, что кто-либо из жителей попросит дать ему эти ключи для того, чтобы ночью выйти из города и возвратиться, они в этом никогда не отказывают. Бернардо хорошо знал этот обычай, явился ⁵⁷ до рассвета со стороны Пистойи к городским воротам с гражданами из семейства Паландра и еще сотней вооруженных людей. Его сообщники в городе тоже к этому времени вооружились, и один из них отправился к подеста за ключом под предлогом, будто в город надо войти одному из горожан. Подеста, которому и в голову не могло прийти что-либо подобное, послал слугу с ключами к воротам. Едва тот отошел на несколько шагов от дворца правителя, как заговорщики вырвали у него ключи, отперли ворота и впустили Бернардо с его отрядом. В городе отряд разделился на две части: одна во главе с Сальвестро из Прато заняла цитадель, другая во главе с Бернардо захватила дворец и Чезаре Петруччи со всеми его людьми, которых взяли под стражу. Затем они кликнули клич и пошли по городу, призывая народ к борьбе за свободу. К тому времени уже рассвело, и, услышав шум, многие сбежались на площадь. Узнав, что кем-то захвачены цитадель и дворец правителя, а подеста и все его люди схвачены, они долго не могли понять, отчего все это могло произойти. Восемь граждан, занимавших в Прато самые высокие должности во дворце подеста, собрались, чтобы решить, что теперь делать. Бернардо и его сообщники уже некоторое время бегали по городу, но никто к ним не присоединился. Узнав, что совет Восьми собрался, он явился к ним и объявил о причинах затеянного им дела. Он сказал, что единственное его стремление — освободить их, а также и свое отечество от рабства, доказывал, каким доблестным делом было бы для них взяться за оружие и следовать за ним в этом предприятии, где они обрели бы вечный мир и вечную славу. Напомнил им о былой их свободе и о теперешнем подчиненном положении и убеждал, что к ним наверняка подойдет помощь извне, если только они согласятся продержаться несколько дней против войск, которые может направить, сюда Флоренция. Он утверждал также, что во Флоренции у него есть союзники, которые выступят, как только узнают, что город Прато единодушно последовал за ним.

Речь эта, однако, не произвела ни малейшего впечатления на совет Восьми, который заявил Бернардо, что им неведомо, находится ли Флоренция в свободном или рабском состоянии, не их дело судить об этом, но сами они не желают никакой другой свободы, как служить магистратам, которые управляют Флоренцией, ибо они никогда не терпели от этих магистратов таких обид, чтобы браться против них за оружие. Поэтому они посоветовали ему освободить подеста, очистить город от своих людей [288] и поскорее постараться избежать опасности, которую он навлек на себя своим безрассудством. Бернардо в свою очередь нисколько не смутился от этих слов, а решил испытать, не окажет ли страх на жителей Прато того влияния, какого не сумели оказать призывы. Чтобы хорошенько напугать их, он решил предать смерти Чезаре Петруччи и потому велел вывести его из темницы и повесить под окном дворца. Чезаре уже стоял у окна с петлей на шее, и вот он увидел Бернардо, который торопился с казнью. Он обернулся к нему и сказал: «Бернардо, ты предаешь меня смерти в надежде, что жители Прато последуют за тобой, но сам увидишь, что произойдет совершенно обратное. Ибо их уважение к правителям, которые посылаются сюда флорентийским народом, так глубоко, что жестокое дело, которое ты со мной учиняешь, вызовет к тебе великую ненависть, и ты в конце концов от нее погибнешь. Не смерть моя, а, напротив, жизнь может дать тебе победу, ибо если я прикажу им делать то, что ты найдешь нужным, они охотнее послушаются меня, чем тебя, а так как я буду только исполнителем твоих распоряжений, все твои намерения осуществятся».

У Бернардо особого выбора не было, и совет Чезаре показался ему подходящим. Он велел Чезаре выйти на балкон над самой площадью и приказать народу повиноваться во всем ему, Бернардо. Когда Петруччи сделал то, что ему было велено, его опять отвели в темницу.

XXVII

Между тем слабость заговорщиков всем стала ясна, и многие флорентийцы, проживавшие в Прато, объединились. Среди них находился мессер Джорджо Джинори, родосский рыцарь. ⁵⁸ Он первый оказал вооруженное сопротивление заговорщикам и напал на Бернардо, который сновал по площади, то уговаривая граждан, то угрожая тем, кто не хотел следовать за ним и подчиняться ему. Между Бернардо и многочисленными спутниками мессера Джорджо произошло столкновение, он был ранен и схвачен. После этого нетрудно было освободить подеста и справиться с другими мятежниками: немногочисленные и рассеявшиеся по всему городу, они почти все были схвачены или убиты.

Весть об этом событии дошла до Флоренции сильно преувеличенной; говорили, что Прато захвачен мятежниками, подеста и все его люди перебиты и город полон врагов; Пистойя взялась за оружие, и почти все ее граждане участвуют в этом заговоре. Дворец Синьории тотчас же заполнился гражданами, явившимися обсудить положение вместе с членами правительства. Во Флоренции находился тогда Роберто да Сансеверино, весьма прославленный военачальник. Решено было послать его на место событий с отрядом настолько многочисленным, насколько можно было наспех собрать. Ему поручили подойти как можно ближе к Прато и сообщить [289] во Флоренцию о происходящем, самому же предпринять на месте все, что он найдет возможным и разумным. Роберто едва успел оставить за собой замок Кампи, как навстречу ему попался посланец Чезаре Петруччи, сообщавший, что Бернардо схвачен, его сообщники бежали или убиты и мятеж подавлен. Роберто возвратился во Флоренцию, куда вскоре доставили Бернардо, Его допросили насчет истинных причин его замысла и нашли, что все они крайне неосновательны. Тогда Бернардо заявил, что он поднял этот мятеж, ибо предпочитал лучше умереть во Флоренции, чем жить в изгнании, и хотел, чтобы эта его смерть сопровождалась каким-либо достойным упоминания деянием.

XXVIII

После того как мятеж был подавлен, едва возникнув, граждане возвратились к своему обычному образу жизни в надежде, что смогут теперь без всяких треволнений пользоваться теми государственными порядками, которые они установили и укрепили. Однако появились во Флоренции те злосчастья, которые обычно порождаются именно в мирное время. Молодые люди, у которых оказалось больше досуга, чем обычно, стали позволять себе большие расходы на изысканную одежду, пиршества и другие удовольствия такого же рода, тратили время и деньги на игру и на женщин. Единственным их умственным занятием стало появление в роскошных одеждах и состязание в красноречии и остроумии, причем тот, кто в этих словесных соревнованиях превосходил других, считался самым мудрым и наиболее достойным уважения. Все эти повадки были еще усугублены присутствием придворных герцога Миланского, который со своей супругой и всем двором своим прибыл во Флоренцию — по обету, как он уверял, — и был принят со всей пышностью, подобающей такому государю, да еще к тому же другу Флоренции. ⁵⁹ Тогда-то наш город стал свидетелем того, чего еще никогда не видел. Было время поста, когда церковь предписывает отказ от мясной пищи, однако герцогский двор, не чтя ни церкви, ни самого бога, питался исключительно мясом. Среди многочисленных зрелищ, дававшихся в честь этого государя, в церкви Сан Спирито было устроено представление сошествия святого духа на апостолов. Так как для подобных торжеств всегда приходится зажигать очень много светильников, вспыхнул пожар, церковь сгорела, и многие подумали, что это был знак гнева божьего на нас. И если герцог нашел Флоренцию полной куртизанок, погрязшей в наслаждениях и нравах, никак не соответствующих сколько-нибудь упорядоченной гражданской жизни, то оставил он ее в состоянии еще более глубокой испорченности. Так что все достойные граждане решили обуздать этот беспорядок и новыми законами установили определенный предел для роскоши в одеяниях, погребальных церемониях и пиршествах. [290]

XXIX

Среди этой мирной жизни в Тоскане возникли новые и совершенно неожиданные треволнения. На территории Вольтерры некоторыми ее гражданами были обнаружены залежи квасцов, ценность которых они хорошо знали. Чтобы иметь средства для разработки этих залежей и опору для защиты своих прав на них, они объединились с некоторыми флорентийскими гражданами и разделили с ними доход. ⁶⁰ Поначалу это открытие, как обычно и бывает при каких-либо новых предприятиях, не привлекло внимания народа Вольтерры. Когда же впоследствии им стала ясна вся выгодность этого дела, они захотели исправить, но слишком поздно и потому безрезультатно, ошибку, которой легко было избежать, своевременно вмешавшись в это предприятие. В совете города стали обсуждать дело, доказывая, что ископаемые, обнаруженные на землях коммуны, ⁶¹ не могут разрабатываться к выгоде отдельных частных лиц. По этому поводу отправили во Флоренцию посланцев. Там в деле поручили разобраться нескольким гражданам, которые, то ли будучи подкуплены заинтересованными, то ли по искреннему своему убеждению, постановили: ⁶² народ Вольтерры не прав, стремясь лишить своих граждан плодов их труда и стараний, так что квасцовые залежи принадлежат этим частным лицам, а не городу; однако будет справедливо, если они ежегодно станут выплачивать определенную сумму городу, как хозяину территории.

Такой ответ только усугубил смуту и распри в Вольтерре: в советах, на улицах и площадях только об этом и говорилось. Народ единодушно требовал возвращения того, что, по его мнению, у него было отнято. Частные лица хотели сохранить то, что они первые открыли и что было затем присуждено им флорентийским решением. Дело дошло да того, что один гражданин по имени Пекорино, в городе весьма уважаемый, был среди этих распрей убит, после чего умертвили многих других, его сторонников, и сожгли их дома. ⁶³ Из тех же самых побуждений готовы были предать смерти правителей, присланных в Вольтерру Флоренцией, и лишь с трудом удержались от этого.

XXX

После этого первого вызова вольтеррцы решили прежде всего послать своих представителей во Флоренцию, и они заявили Синьории, что если она подтвердит старинные права вольтеррцев, те готовы признать свою зависимость от Флоренции. Об ответе спорили очень долго. Мессер Томмазо Содерини советовал принять предложение Вольтерры, на каких бы условиях они ни признавали свою зависимость. Он полагал, что сейчас не время так близко от Флоренции зажигать пламя нового раздора, которое может перекинуться и к нам, ибо у него вызывали опасение и характер папы, и могущество короля Неаполитанского, и к тому же он не слишком [291] доверял дружественности Венеции и герцога, ибо сомневался как в искренности первой, так и в возможностях второго. Наконец, он напомнил общеизвестную истину, что худой мир лучше доброй ссоры.

С другой стороны, Лоренцо Медичи счел этот случай подходящим для того, чтобы показать, на что он способен как мудрый советчик; и, кроме того, его поддержали те, кто завидовал уважению и почету мессера Томмазо. Лоренцо предложил выступить и вооруженной рукой покарать Вольтерру за ее дерзкое поведение, утверждая, что если она не будет примерно наказана, другие подданные республики без всякого уважения и страха решатся на то же самое по любому пустяковому поводу. Синьория постановила начать военные действия, и вольтеррцам ответили, что им не подобает требовать соблюдения ими же самими нарушенных старинных прав; поэтому они должны принять решение Синьории или же ожидать войны.

Когда вольтеррские представители сообщили своему городу этот ответ, Вольтерра стала готовиться к обороне, возвела укрепления и послала за помощью ко всем итальянским государям. Но им почти никто не внял, помощь обещали только Сиена и владетель Пьомбино. Флорентийцы, со своей стороны, убежденные, что победа зависит от быстроты действий, собрали десять тысяч пехоты и две тысячи всадников, которые под командованием Федериго, синьора Урбино, ⁶⁴ вступили на территорию Вольтерры и безо всякого труда заняли ее. Затем они осадили город, каковой, будучи расположен на почти со всех сторон обрывистой возвышенности, мог быть взят лишь с той стороны, где находится церковь Сан Алессандро. Жители Вольтерры наняли для своей защиты около тысячи солдат, которые, видя, что флорентийцы не шутят, и сомневаясь в своей способности противостоять им, оборонялись довольно вяло, но зато проявили напористость в насилиях, ежедневно чинимых ими в отношении жителей Вольтерры. Несчастные эти граждане, которых за стенами города поражали враги, а в стенах его угнетали защитники, впали в отчаяние и стали думать о капитуляции, но, не рассчитывая на мягкие условия, сдались на милость комиссаров республики. ⁶⁵ Те велели открыть городские ворота и, введя в город значительную часть своего войска, отправились во дворец, где находились приоры, которым велено было разойтись по домам. По дороге одного из приоров, чтобы унизить, ограбил флорентийский солдат. С этого начались, — ибо люди всегда гораздо более склонны к злу, чем к добру, — разгром и разграбление города, который в течение целого дня отдан был во власть победителей, причем не щадили ни женщин, ни святых мест; солдаты, как те, что плохо защищали его, так и те, что явились взять его, расхитили все имущество граждан. ⁶⁶ При известии об этой победе Флоренцию охватила величайшая радость, а так как одержана она была исключительно по совету Лоренцо, его влияние еще увеличилось. Один из его ближайших друзей стал упрекать мессера Томмазо Содерини за его совет и, между прочим, сказал: «Ну, а теперь, [292] когда Вольтерра взята, что вы скажете?». На это мессер Томмазо ответил: «Я считаю, что теперь-то она и потеряна. Если бы вы взяли ее по взаимной договоренности, это было бы сделано с пользой и прочно. Но теперь ее надо удерживать в нашей власти силой. И в трудные времена она будет причинять нам лишние хлопоты и ослаблять нас, а в мирных условиях доставлять беспокойство и расходы».

XXXI

В это же время папа, старавшийся удержать в повиновении принадлежащие церкви города, велел разгромить Сполето, который некоторые из городских партий побудили к восстанию. Затем он осадил виновную в том же Читта-ди-Кастелло. ⁶⁷ Городом этим владел тогда Никколо Вителли, находящийся в теснейшей дружбе с Лоренцо Медичи, который и оказал ему помощь, не настолько существенную, чтобы спасти Никколо, но вполне достаточную для того, чтобы посеять между папой Сикстом и семейством Медичи вражду, давшую впоследствии весьма горькие плоды. Они бы и не замедлили проявиться, не случись вскоре вслед за тем кончина брата Пьеро, кардинала Сан Систо. ⁶⁸

Этот кардинал объездил всю Италию, заезжал и в Венецию и в Милан под предлогом почтить своим присутствием свадьбу Эрколе, маркиза Феррарского, ⁶⁹ на самом же деле для того, чтобы прощупать умонастроение этих государей и выяснить, можно ли рассчитывать на их враждебность Флоренции. Однако по возвращении в Рим он скончался, и было даже подозрение, что его отравили венецианцы, ибо они опасались, как бы папа Сикст, пользуясь советами и кознями брата Пьеро, не стал слишком могущественным. Хотя был он самого что ни на есть низкого происхождения и получил самое убогое воспитание в стенах монастыря, в нем, едва он достиг кардинальского звания, оказалось столько надменности и честолюбия, что ему уже недостаточно было и кардинальской шапки и даже папского престола: он не постеснялся задать в Риме такой пир, который поразил бы любого короля и на который он истратил более двадцати тысяч флоринов. Лишившись такого помощника, папа Сикст стал проявлять больше медлительности в осуществлении своих планов.

Между тем Флоренция, Венеция и герцог ⁷⁰ возобновили союзный договор, ⁷¹ предоставив папе и королю Неаполитанскому возможность присоединиться к нему, а папа Сикст и король заключили союз между собой тоже с тем, что к нему могли присоединиться прочие итальянские государи. Таким образом, Италия оказалась разделенной на две группы государств, и между ними чуть ли не ежедневно возникали новые поводы для ненависти. Так произошло по поводу острова Кипра, которого домогался король Ферранте, но которым завладела Венеция. ⁷² Все это сближало папу и короля все более и более. Федериго, синьор Урбино, считался тогда первым военачальником Италии, и долгое время он был [293] на службе у Флоренции. Чтобы отнять у союзников такого военачальника, папа и король решили перетянуть его на свою сторону: король пригласил его к себе в Неаполь, а папа посоветовал ему принять это приглашение. Федериго согласился к удивлению и огорчению флорентийцев, которые опасались, как бы с ним не случилось того же, что с Якопо Пиччинино. ⁷³ Однако произошло обратное, ибо Федериго возвратился из Неаполя и Рима в почете и в должности главнокомандующего союзными войсками папы и короля. Папа и король делали также все возможное, чтобы заручиться дружбой синьоров Романьи и сиенцев и с их помощью еще больше вредить флорентийцам. Уразумев это, последние со своей стороны всячески старались обезвредить замыслы своих противников. Потеряв Федериго д'Урбино, они приняли к себе на службу Роберто да Римини, возобновили союз с Перуджей и с владетелем Фаенцы. Папа и король утверждали, что их враждебность Флоренции происходит оттого, что они хотели бы оторвать Флоренцию от союза с Венецией и привлечь к себе, ибо папа считал, что, пока существует союз между Флоренцией и Венецией, Церковное государство не может сохранять подлинно державного положения, а граф Джироламо — своих владений в Романье. Флорентийцы со своей стороны боялись, что их хотят оторвать от Венеции не для того, чтобы с ними сдружиться, а для того, чтобы легче с ними справиться. Эти взаимные подозрения и борьба интересов продолжались в течение двух лет, прежде чем что-либо произошло. Однако первое событие, хотя и незначительное, случилось в Тоскане.

XXXII

Браччо да Перуджа, ⁷⁴ прославленный военачальник, о чем мы неоднократно упоминали, оставил двух сыновей — Оддо и Карло. Последний был еще ребенком, когда брата его, как мы уже говорили, умертвили жители Валь-ди-Ламона. Когда Карло достиг возраста, в котором уже владеют оружием, Венеция в память его отца и в надежде на то, что он унаследовал его военные способности, приняла его в число своих кондотьеров. Срок его найма истек, и он отказался в данный момент возобновлять свой договор с венецианским сенатом, надеясь, что, может быть, его имя и отцовская слава помогут ему вернуть себе семейные владения в Перудже. Венецианцы охотно согласились на это. Они привыкли к тому, что всякие перемены содействуют расширению их могущества. Карло явился в Тоскану, ⁷⁵ но здесь планы относительно Перуджи показались ему неосуществимыми из-за союза Перуджи с Флоренцией, а он все же хотел, чтобы его предприятие привело к каким-либо славным деяниям. Он напал на сиенцев под предлогом, будто они у него в долгу за услуги, оказанные им некогда его отцом, и он хочет получить сполна все, что ему причитается. Напал он на них с таким ожесточением, что почти во всех концах их земель чувствовалось большое волнение. Сиенцы, всегда готовые [294] обвинять Флоренцию во всех своих бедах, уверились в том, что и сейчас все произошло с ее согласия, и принялись жаловаться папе и королю. Отправили они послов и во Флоренцию с жалобами на причиненную им обиду и ловко давали понять, что если бы Карло не имел поддержки, он не смог бы напасть на них так уверенно. Флорентийцы отвергали эти упреки, оправдывались, заявляя о своей готовности все сделать, чтобы воспрепятствовать Карло наносить ущерб Сиене, и, действительно, по желанию послов, приказали Карло прекратить действия против сиенцев. ⁷⁶

Карло, в свою очередь, стал жаловаться, уверяя, что флорентийцы, отказывая ему в поддержке, лишают себя величайшего приобретения, а его — великой славы, ибо он мог в самый короткий срок завладеть для них Сиеной: жители ее, мол, совершенно лишены мужества, а средства обороны у них в плохом состоянии. Сиенцы же, хотя и избавились от беды благодаря Флоренции, продолжали питать к ней враждебное чувство: они считали, что никак не обязаны тем, кто избавил их от зла, будучи этого зла виновником.

XXXIII

В то время как в Тоскане происходили так, как нами было рассказано, все эти связанные с папой и королем события, в Ломбардии случилось нечто более важное и как бы явившееся предвестием еще худших бедствий. В Милане самым знатным юношам латинский язык преподавал Кола Монтано, ⁷⁷ человек ученый и полный честолюбия. То ли потому, что ему действительно внушали отвращение образ жизни и нравы герцога, то ли движим он был другими побуждениями, но во всех своих беседах он не переставал негодовать по поводу участи живущих под властью дурного государя, называя славными и счастливыми тех, кому судьбою и природой даровано было жить при республиканском правлении. Он доказывал, что все замечательные люди появились не там, где царило единовластие, а в республиках: при республиканском правлении люди добродетельные процветают, при единовластии они гибнут, ибо республики применяют к общему благу достоинства и добродетели человека, а единовластных государей они страшат.

Молодые люди, с которыми он был наиболее тесно связан, звались Джованандреа Лампоньяно, Карло Висконти и Джироламо Ольджато. Он беспрестанно обсуждал с ними дурную природу герцога Миланского и злосчастье тех, кто ему подвластен, и приобрел такое влияние на образ мышления и волю этих юношей, что они поклялись ему освободить свое отечество от тирании герцога, едва лишь достигнут подобающего возраста. Пламенное это стремление с годами только усиливалось. Нравы и поведение герцога, обиды, которые они лично от него претерпели, — все заставляло их спешить с осуществлением своего замысла.

[295] Галеаццо был развратен и жесток, весьма часто выказывал эти свои свойства и всем стал ненавистен. Не довольствуясь соблазнением дам из благородных семей, он во всеуслышание заявлял об этом. Не довольствуясь умерщвлением людей, он старался, чтобы смерть была помучительней. Его не без основания обвиняли в убийстве родной матери. Пока она была жива, он не считал себя полновластным государем, и по отношению к ней вел себя таким образом, что она решила удалиться в Кремону, принадлежавшую ей, как часть ее приданого, но в дороге внезапно чем-то заболела и умерла. В народе многие были уверены, что он велел ее умертвить. Он нанес бесчестье Карло и Джироламо, соблазнив женщин из их семей, а Джованандреа он воспрепятствовал принять аббатство Мирамондо, которое папа передал одному из его близких. Эти личные обиды породили в сердцах юношей жажду мщения, еще усилившую их желание избавить родину от стольких бедствий. Они, кроме того, надеялись, что если им удастся убить герцога, за ними последуют не только многие нобили, но и весь народ. Решившись на все и обо всем сговариваясь, они часто находились вместе, что не вызывало удивления ввиду их старинной дружбы. Они больше ни о чем другом не говорили и, чтобы укрепить себя в принятом решении, наносили себе в грудь и в бока удары рукоятками шпаг, предназначенных для задуманного дела. Обсуждали время и место: в замке не могло быть уверенности в успехе, на охоте покушение тоже казалось неверным и опасным, во время прогулок герцога по городу дело было трудным и даже неосуществимым, во время пира — сомнительным. Наконец они договорились напасть на герцога на каком-либо пышном общественном торжестве, где его наверняка можно было застать и где им представлялась возможность под любыми предлогами собрать своих друзей.

Кроме того, они решили, что если кто-либо из заговорщиков будет схвачен, все другие должны, действуя оружием, идти на шпаги своих противников и убить герцога.

XXXIV

Было это в 1476 году, незадолго до рождества. Так как в день святого Стефана герцог имел обыкновение с великой пышностью посещать церковь этого святого мученика, они решили, что тут и время, и место самые подходящие для осуществления их намерения. Утром этого дня ⁷⁸ заговорщики вооружили некоторых своих друзей и наиболее верных слуг под предлогом, что им придется помочь Джованандреа, который задумал устроить на своих землях водопровод вопреки воле завистливых соседей. Все эти вооруженные люди отправились в церковь якобы затем, чтобы перед отъездом испросить разрешение у герцога. Туда же они привели под разными предлогами еще других друзей и родичей, надеясь, что после удачного покушения все последуют за ними. Замысел их заключался [296] в том, чтобы после смерти герцога все вооруженные объединились и пошли в те части города, где, по их расчетам, легче всего было поднять народные низы, призвав их с оружием в руках выступить против герцогини и главных правительственных лиц. Они полагали, что из-за голода, от которого страдал народ, он с готовностью пойдет за ними, тем более что они постановили между собой отдать на разграбление дома мессера Чекко Симонетты, Джованни Ботти и Франческо Лукани, которые являлись первыми лицами в правительстве герцога: этим они рассчитывали обеспечить свою безопасность и возвратить миланцам свободу.

Выработав план действий и укрепившись в решимости осуществить его, Джованандреа и все другие рано утром пришли в церковь, выстояли мессу, а после мессы Джованандреа обернулся к статуе святого Амвросия и произнес: «О покровитель города нашего, ты знаешь, каково наше намерение и цель, ради которой идем мы на столь опасное дело! Будь благосклонен к нашему замыслу и покажи, благоприятствуя правому делу, сколь неугодна тебе неправда». Между тем герцог, собираясь в церковь, получил ряд предзнаменований близкой своей смерти. С наступлением дня он надел на себя кирасу, как делал не раз, но вдруг снял ее с себя, словно ему в ней было неудобно или она показалась ему непригодной. Он пожелал было прослушать мессу в замке, но тут оказалось, что капеллан его отправился в Сан Стефано со всей утварью дворцовой церкви. Он предложил епископу Комо совершить для него мессу, но тот представил ему основательные доводы против этого. Наконец он словно против воли своей решил идти в церковь, но предварительно велел привести к себе своих сыновей Джован Галеаццо и Эрмеса. Он крепко обнимал их, целовал и, казалось, не мог расстаться с ними. Решив наконец двинуться в путь, он вышел из замка и направился в церковь, имея справа и слева от себя послов Феррары и Мантуи.

Тем временем заговорщики, чтобы не вызывать лишних подозрений и укрыться от весьма сильного холода, спрятались в комнате настоятеля церкви, их сообщника. Услышав, что герцог приближается к храму, они тоже вошли в церковь, причем Джованандреа и Джироламо стали справа от входа, а Карло слева. Те, кто предшествовали особе герцога, уже вошли в церковь, затем последовал он сам среди многочисленной свиты, среди пышности, подобающей в столь торжественный час герцогскому шествию. Первыми начали Лампоньяно и Джироламо. Под предлогом, будто они стараются расчистить ему путь, они приблизились к герцогу и, выхватив из рукавов короткие острые кинжалы, напали на него. Лампоньяно нанес ему две раны — одну в живот, другую в горло, Джироламо ударил тоже в горло и еще в грудь. Карло Висконти стоял ближе всего к двери, и герцог прошел уже мимо него, когда друзья Карло набросились на него. Поэтому он не мог нанести ему удара спереди, но зато два раза ударил в спину и в плечо. Эти шесть ран были нанесены так стремительно, так быстро, что герцог упал на землю прежде, чем кто-либо сообразил, [297] что именно случилось. Падая, он не успел ничего сделать или сказать — только один раз воззвал к богоматери, моля ее о помощи.

Едва герцог упал, поднялось ужасающее смятение, многие выхватили шпаги из ножен и, как всегда бывает при неожиданном происшествии, одни выбегали из церкви, другие сбегались к месту покушения, не зная, что в сущности случилось и почему. Все же те, кто стоял поближе к герцогу, видели, как он был убит, и, узнав убийц, погнались за ними. Джованандреа, желая выбежать из церкви, бросился туда, где находились женщины. Так как их было много и они по своему обыкновению сидели на полу, он запутался в их юбках, был настигнут мавром, стремянным герцога, и убит. Карло также был убит людьми, находившимися вблизи от него. Но Джироламо Ольджато выбрался из церкви в толпе верных друзей и людей клира. Видя, что товарищи его погибли, и не зная, где ему укрыться, он бросился к себе домой, но отец и братья не захотели его принять. Только мать, тронутая горькой участью сына, поручила его одному священнику, другу их семьи, который, переодев его в рясу, привел к себе; он оставался у него два дня, надеясь спастись, если в Милане вспыхнет какое-либо восстание. Но все оставалось спокойно. Тогда опасаясь, что его обнаружат в этом убежище, он попытался бежать переодетый, но был опознан и отдан в руки правосудия, которому и сообщил все обстоятельства заговора.

Джироламо было двадцать три года. Умирая, он проявил такое же мужество, как и при умерщвлении герцога. Уже обнаженный до пояса, перед лицом палача, готового нанести удар, он произнес следующие слова по-латыни, ибо был юноша образованный: «Память об этом сохранится надолго: смерть жестока, но слава — вечна!». ⁷⁹

Дело это, так тщательно обдуманное несчастными юношами, было осуществлено с непоколебимым мужеством. Если они погибли, то лишь потому, что те, на чье содействие и защиту они рассчитывали, не оказали им ни содействия, ни защиты. И пусть на примере этом единодержавные государи учатся жить таким образом, чтобы их любили и чтили, и не вынуждали никого искать спасения в их гибели. Пусть также и те, кто замышляет заговор, осознают, в свою очередь, как тщетна столь часто тешащая их мысль, будто народ, даже если он недоволен, последует за ними или поддержит их в опасности.

Всю Италию повергло в страх это событие, а еще более того другие, которые немного времени спустя произошли во Флоренции и нарушили мир, в течение двенадцати лет царивший в Италии. Мы поведаем о них в следующей книге. И как завершение этих событий принесло лишь траур и слезы, так и начало было кровавым и ужасным.

Комментарии

42. 2 сентября 1466 г.

43. Содерини бежал 5 сентября, Аччаюоли и Нерони — 6 сентября 1466 г. Аччаюоли бежал в Сиену, Нерони — в Борго-д'Эсте.

44. На 20 лет, как мятежники, по решению 11 сентября 1466 г. были высланы в Прованс — Содерини, в Неаполитанское королевство — Аччаюоли, на Сицилию —Нерони.

45. 14 сентября 1466 г.

46. Галеаццо давно имел намерение вернуться в Ломбардию для отражения угрозы со стороны Амедея IX Савойского.

47. 23 июля 1467 г. Альфонс Калабрийский в июле 1467 г. еще не примыкал к союзу этих кондотьеров.

48. Мир был заключен 26 мая 1468 г. Арбитром выступил папа Павел II, издавший по этому поводу буллу 2 февраля 1468 г.

49. Клариче — дочь Джакомо Орсини да Монтеротондо и племянница кардинала Наполеоне Орсини. Свадьба произошла 4 июня 1469 г.

50. Негропонте был взят турками 11 июня 1470 г.

51. 20 августа 1471 г.

52. Сиджисмондо Малатеста умер 9 октября 1468 г. Роберто, сын Сиджисмондо и Ваннетты Тоски, был признан папой законным сыном в 1450 г.

53. Павел II умер 26 июля 1471 г. Ему наследовал Сикст IV, избранный папой 9 августа 1471 г. и правивший до 1484 г.

54. Т. е. именовал их племянниками. Они в действительности были племянниками — сыновьями его сестры Бьянки делла Ровере и Паоло Риарио. До принятия папского имени Сикст IV носил светское имя Франческо делла Ровере, а не Франческо да Савона, как сказано у Макьявелли.

55. Пьеро Медичи умер 2 декабря 1469 г.

56. Бернардо был сыном Андреа Нарди, который в 1446 г. являлся гонфалоньером справедливости, а в 1466 г. был выслан из Флоренции.

57. 6 апреля 1470 г.

58. Т. е. член ордена госпитальеров (см. кн. I, прим. 64).

59. Герцог Миланский Галеаццо Мариа Сфорца и его супруга Бона Савойская прибыли во Флоренцию 15 марта 1471 г.

60. Квасцы — закрепитель при окраске сукон, производившихся в большом количестве в городах Тосканы. Компания по выработке квасцов возглавлялась жителем Сиены Бенуччо Капаччи, к которому присоединились трое флорентийцев. В компанию входили также жители Вольтерры Паоло Ингирами и Бенедетто Риккобальди. Лоренцо Медичи и папа фактически владели добычей квасцов в Тольфе, и Медичи стремился к монопольному обладанию этим продуктом.

61. Земли города и контадо составляли в Италии единую политическую и административно-хозяйственную единицу — коммуну. Коммуна обладала своими землями, которые именовались общинными, или публичными (terreni pubblici).

62. Решение было принято 8 января 1472 г.

63. Это произошло 22 февраля 1472 г. Пекорино («ягненок») было прозвище Паоло Ингирами (см. кн. VII, прим. 60). Восставшие штурмом овладели дворцом капитана, где спрятался Пекорино и другие богачи, убили его и выбросили из окна. Восстание носило демократический характер.

64. Федериго да Монтефельтро был нанят Флоренцией 10 мая 1472 г. 20 мая им были захвачены все крепости в землях Вольтерры.

65. Комиссарами Флоренции были Джакомо Гвиччардини и Бонджованни Джанфильяцци.

66. Несмотря на договор о сдаче Вольтерры, заключенный 16 июня 1472 г., она была подвергнута беспощадному разорению, а население расправе 18 июня 1472 г.(sacco di Volterra) и официально включена в состав Флорентийского государства.

67. В 1474 г. Читта-ди-Кастелло была передана во власть кардиналу Джульяно делла Ровере (будущий папа Юлий II, понтификат его продолжался с 1503 по 1513г.).

68. Речь идет о Пьетро Риарио.

69. Речь идет об Эрколе д'Эсте, который уже носил титул герцога, а не маркиза. Титул герцога был присвоен папой Павлом II 14 апреля 1471 г. Борсо д'Эсте, умершему 20 августа 1471 г. Эрколе, его брат, женился на Элеоноре, дочери Фердинанда Арагонского; их свадьба состоялась 24 мая 1473 г. в Неаполе. Макьявелли и далее при упоминании д'Эсте ошибочно именует его маркизом.

70. Имеется в виду герцог Миланский.

71. Договор был подписан в Венеции 2 ноября 1474 г.

72. В июне 1474 г.

73. Якопо Пиччинино был предательски схвачен и убит во время приема у короля Неаполитанского.

74. Полное его имя Браччо Фортебраччо да Монтоне.

75. Летом 1474 г.

78. Нападения на Сиену были прекращены в сентябре 1474 г. Уходу Карло Фортебраччо способствовала помощь, которую оказал городу Федериго да Монтефельтро, направивший сиенцам войска во главе со своим сыном Антонио.

77. Никколо (уменьшительное — Кола) Каппони из Гаджо-делла-Монтанья, близ Болоньи.

78. День убийства Галеаццо Мария Сфорца — 26 декабря 1476 г.

79. «Stabit vetus memoria facti. Mors acerba, fama perpetua». У Макьявелли не приводятся слова «Collige te, Hieronyme» («Мужайся, Джироламо!»), Ольджато был приговорен к четвертованию.