НИККОЛО МАККИАВЕЛЛИ

ИСТОРИЯ ФЛОРЕНЦИИ

ISTORIE FIORENTINE

КНИГА ТРЕТЬЯ

I

Глубокая и вполне естественная вражда, существующая между пополанамн и нобилями и порожденная стремлением одних властвовать и нежеланием других подчиняться, есть основная причина всех неурядиц, происходящих в государстве. Ибо в этом различии умонастроений находят себе пищу все другие обстоятельства, вызывающие смуты в республиках. Именно оно поддерживало раздоры в Риме, и оно же, если позволено уподоблять малое великому, поддерживало их во Флоренции, порождая, однако, в обоих этих городах различные последствия. Противоречия, возникавшие с самого начала в Риме между народом и нобилями, приводили к спорам; во Флоренции они выливались в уличные схватки. В Риме им ставило пределы издание нового закона, во Флоренции они заканчивались лишь смертью или изгнанием многих граждан. В Риме они укрепляли военную доблесть, во Флоренции она из-за них бесповоротно угасла. В Риме от равенства граждан между собою они привели их к величайшему неравенству; во Флоренции от неравенства они низвели их к равенству, вызывающему лишь горькое изумление. Это различие в следствиях следует объяснять различием в целях, которые ставили себе оба народа. Ибо народ римский стремился пользоваться той же полнотой власти вместе с нобилитетом, флорентийский же народ хотел править государством один, без участия нобилей. И так как стремления римского народа были более разумны, нобили легче переносили чинимые им обиды и большей частью уступали, не прибегая к оружию, так что после некоторого спора издавался по общей договоренности закон, и удовлетворявший народ, и сохранявший за нобилями их прежнее положение в государстве. Напротив, устремления флорентийского народа были столь же оскорбительны, сколь и несправедливы, так что дворянство старалось защищать себя, увеличивая свои военные силы, а из-за этого гражданская распря кончалась кровопролитием и изгнанием побежденных. Законы же, издававшиеся после нее, имели целью отнюдь не общее благо, а только выгоду победителя. Такое положение вещей приводило еще и к тому, что победы римского народа укрепляли в нем гражданский дух, ибо, получая возможность занимать государственные должности, командовать войсками и [100] управлять завоеванными землями наравне с аристократами, люди из народа преисполнялись теми же добродетелями, и государство в усилении гражданского духа черпало все новую и новую мощь. Но когда во Флоренции побеждали пополаны, нобили не допускались к должностям, и если они желали быть снова допущенными к ним, им приходилось не только уподобиться простому народу и в поведении своем, и в чувствах, и во внешнем обиходе, но и казаться всем такими. Отсюда — изменение фамильных гербов, отречение от титулов, к которым нобили прибегали для того, чтобы их можно было принять за людей простого звания. Так и получилось, что воинская доблесть и душевное величие, свойственные вообще нобильскому сословию, постепенно угасали. В народе же их никогда не было, и потому они не могли в нем возродиться, так что Флоренция становилась все слабее и униженнее. Однако добродетели римские с течением времени превратились в гордыню, и дошло до того, что Рим мог существовать лишь под властью самовластного государя. Флоренция же оказалась в таком положении, что мудрый законодатель мог бы установить в ней любой образ правления.

При чтении предыдущей части моего труда легко убедиться в правильности моих утверждений. После того как показано было, как возникла Флорентийская республика, на чем основывалась ее гражданская свобода и что вызывало в ней раздоры, после того как мы рассказали, каким образом разделение флорентийского народа на партии привело к тирании герцога Афинского и крушению нобильского сословия, остается поведать о вражде между пополанами и низами и о различных вызванных ею событиях.

II

После того как нобили были принижены, а война с архиепископом Миланским закончена, казалось, что во Флоренции не осталось уже никаких причин для волнений. Но злая судьба нашего города и несовершенство его гражданских установлений породили вражду между семействами Альбицци и Риччи, каковая разделила Флоренцию так же, как ранее разделила ее борьба между Буондельмонти и Уберти, а затем между Донати и Черки. Папский престол, находившийся тогда во Франции, и императоры, пребывавшие в Германии, дабы сохранить свое влияние в Италии, в разное время послали туда немалое число солдат различных национальностей, так что в то время, о котором сейчас идет речь, там были англичане, немцы, бретонцы. Войны между тем закончились, и они оказались без заработка, а потому стали возникать отряды наемников, ¹ вымогавших деньги то от одного государя, то от другого. В 1353 году ² один из таких отрядов под началом провансальского сеньора Монреаля ³ появился в Тоскане, нагоняя ужас на все тамошние города, и Флоренция не только набрала войско за счет государства, но вооружились также ради личной безопасности многие частные граждане, между прочими Альбицци и Риччи. [101]

Семейства эти пылали друг к другу враждой, и каждое только и помышляло о том, как бы сокрушить другое и захватить в республике верховную власть. Впрочем, до вооруженных столкновений между ними еще не доходило, они только оскорбляли друг друга во всех магистратурах и на советах. Когда все в городе оказались вооруженными, случайно возникла какая-то незначительная перепалка на Новом рынке, куда, как это всегда бывает в подобных случаях, сразу сбежался народ. Суматоха усилилась, и семейству Риччи кто-то сообщил, что на его людей нападают Альбицци, а семейство Альбицци получило сведения, что на него двинулись Риччи. Весь город поднялся на ноги, и магистратам с великим трудом удалось обуздать оба семейства, так что схватка, слух о которой распространился случайно и безо всякой их вины, не произошла. Но случай этот, сам по себе пустяковый, еще усилил их взаимное ожесточение, и они принялись, как только могли, набирать себе побольше сторонников. Поскольку с крушением грандов все граждане пребывали в таком равенстве, что чтили должностных лиц республики более, чем когда-либо до того, оба семейства решили попытаться достичь верховной власти в республике законным образом, не прибегая к схваткам между своими сторонниками.

III

Выше мы рассказывали о том, как во Флоренции после победы Карла I правление перешло к гвельфам, каковые получили немалую власть над гибеллинами. Однако с течением времени, после многих новых событий и новых раздоров, все это настолько позабылось, что теперь немало потомков прежних гибеллинов занимали самые высокие должности в государстве ⁴. И вот Угуччоне, глава семейства Риччи, поднял вопрос о восстановлении закона против гибеллинов, в числе которых по общему мнению были и Альбицци, которые, происходя из Ареццо, уже с давних времен переселились во Флоренцию. Угуччоне рассчитывал, что, восстановив этот закон, можно будет отстранить людей из дома Альбицци от всех должностей, ибо, согласно ему, каждый занимавший государственную должность гибеллин подвергался осуждению. Замысел Угуччоне был сообщен Пьеро, сыну Филиппе из рода Альбицци, который решил содействовать ему, опасаясь, что в случае сопротивления его обвинят в гибеллинстве. Таким образом, закон этот, восстановленный благодаря честoлюбивым замыслам дома Риччи, не только ничего не отнял у Пьеро дельи Альбицци, но усилил уважение к нему, став, однако, источником величайших бедствии. Самый опасный закон для государства тот, который заглядывает слишком далеко в прошлое. Так как Пьеро поддержал этот закон, та мера, которой его враги старались преградить ему путь к возвышению, только облегчила этот путь. Став руководителем этого нового порядка, он с каждым днем приобретал все больше власти, ибо новые гвельфы поддерживали его как никого другого. [102]

Так как не существовало должностного лица, уполномоченного разыскивать гибеллинов, изданный против них закон не мог применяться. Пьеро позаботился о том, чтобы розыски гибеллинов поручены были капитанам гвельфской партии, которые, установив, какие граждане являются гибеллинами, должны были официально предупредить их, чтобы они не пытались занимать какие бы то ни было должности под страхом осуждения, если они не подчинятся этому предупреждению. Отсюда и пошло, что все те, кому во Флоренции запрещено занимать государственные должности, называются «предупрежденными». ⁵ С течением времени своеволие капитанов в этом отношении настолько увеличилось, что они стали без зазрения совести предупреждать не только тех, кто действительно подпадал под этот закон, но вообще любых граждан по прихоти своей, жадности или из честолюбия. С 1357 года, ⁶ когда введен был этот порядок, к 1366 году предупрежденных насчитывалось уже более двухсот человек, а капитаны и партия гвельфов стали в городе всемогущими, ибо каждый, боясь попасть в число предупрежденных, старался всячески их улестить, особенно вождей, коими были Пьеро Альбицци, мессер Лапо да Кастильонкио и Карло Строцци. Их поведение возмущало весьма многих, а наглость семейства Риччи — более всех других, ибо их считали виновниками этого безобразия, которое, с одной стороны, было гибельно для государства, а с другой, помимо их воли, содействовало все большему возвышению противников Альбицци.

IV

Вот почему Угуччоне Риччи, будучи членом Синьории, решил положить конец злу, вызванному им же и его сородичами, и по его предложению принят был новый закон, ⁷ по которому к шести уже имеющимся капитанам добавлялось еще три, причем два из них назначались из младших цехов, и, кроме того, устанавливалось, что каждое обвинение какого-либо гражданина в гибеллинстве должно получить подтверждение специально для того назначенных двадцати четырех граждан-гвельфов. Предосторожность эта на некоторое время обуздала своеволие капитанов, предупреждения почти прекратились и предупрежденных стало теперь гораздо меньше. Тем не менее обе партии — Альбицци и Риччи — бдительно следили друг за другом и из взаимной ненависти чинили препятствия всем государственным начинаниям: невозможно было провести деловое обсуждение чего-либо, заключить союз, принять какие бы то ни было меры. В таком неустройстве пребывала Флоренция с 1366 по 1371 год, когда партия гвельфов получила весьма ощутительное преобладание.

Был в семействе Буондельмонти рыцарь по имени мессер Бенки, каковой за заслуги в войне с пизанцами был причислен к пополанам, благодаря чему мог быть избран в Синьорию. Но когда он как раз ожидал этого избрания, издан был закон, не допускавший к исполнению должности члена Синьории гранда, объявленного пополаном. Мессера Бенки это [103] весьма оскорбило, он сблизился с Пьеро Альбицци, ⁸ и они сговорились нанести, используя закон о предупреждениях, удар по мелким пополанам и вдвоем остаться во главе республики. Благодаря тому уважению, которым мессер Бенки продолжал пользоваться у древних нобилей и которое большая часть крупных пополанов питала к Пьеро, партия гвельфов вновь приобрела всю полноту влияния на дела государства, а Бенки и Пьеро, используя новую реформу, получили возможность располагать по своему усмотрению и капитанами, и комиссией Двадцати Четырех. Тут опять принялись за предупреждения еще более дерзновенно, чем когда-либо, и власть дома Альбицци, главарей этой партии, все время усиливалась. Со своей стороны Риччи со своими сторонниками изо всех сил старались, как только могли, помешать осуществлению этих планов. Так что во Флоренции все жили среди взаимных подозрений и каждый опасался гибели.

V

И вот несколько граждан, воодушевленных любовью к отечеству, сошлись в Сан Пьеро Скераджо и после длительного обсуждения всех этих неурядиц направились в Синьорию, где один из них, наиболее уважаемый, обратился к синьорам со следующей речью:

«Многие из нас опасались, великолепные синьоры, собраться вместе частным образом для обсуждения дела государственного, ибо могли мы быть сочтены обуянными гордыней или же осуждены за честолюбие. Но, приняв во внимание, что весьма многие граждане ежедневно и без малейшей помехи собираются в лоджиях или в своих домах, притом не ради общего блага, но ради своего личного честолюбия, мы порешили, что если люди, собирающиеся для нанесения удара республике, ничего не боятся, то и нам, объединяющимся ради общего блага, опасаться нечего. Впрочем, мы мало тревожимся о том, что про нас думают другие, ибо они тоже не беспокоятся о том, как о них судим мы. Великолепные синьоры, любовь наша к отечеству сперва объединила нас друг с другом, а теперь привела нас к вам, дабы могли мы побеседовать с вами о великой беде, беспрерывно растущей в нашем государстве, и заявить вам, что мы готовы всячески помочь вам ее изничтожить. Хотя предприятие это и кажется весьма трудным, вы преуспеете в нем, если, отбросив все личные соображения, власть свою поддержите всей мощью государства. Порча общественных нравов, разъедающая все города Италии, заразила и все более и более заражает также и вверенный вашему управлению город. Ибо с тех пор, как земля эта освободилась от ига императоров, города ее, лишившись узды, сдерживающей страсти, установили у себя правление, способствующее не процветанию свободы, а разделению на враждующие между собой партии. А это породило все прочие бедствия, все другие терзающие их смуты. Во-первых, среди их граждан нет ни единения, ни дружбы, разве только среди тех, которые являются сообщниками в гнусных преступлениях [104] против родины или же против частных лиц. А поскольку вера и страх божий угасли в сердцах у всех, клятва и данное слово имеют значение лишь в том случае, если они выгодны, и люди прибегают к ним не для того, чтобы держаться их, а для того, чтобы легче обманывать. И чем обман оказался успешнее и ловчее, тем больше славы и похвал приносит он обманщику. Вот и получается, что зловреднейшие люди восхваляются как умники, а людей порядочных осуждают за глупость. Поистине в городах Италии объединяется все то, что может быть испорчено и что может заразить порчей других. Молодежь бездельничает, старики развратничают, мужчины и женщины в любом возрасте предаются дурным привычкам. И законы, даже самые лучшие, бессильны воспрепятствовать этому, ибо их губит дурное применение. Отсюда — жадность, наблюдающаяся во всех гражданах, и стремление не к подлинной славе, а к недостойным почестям — источнику всяческой ненависти, вражды, раздоров и разделения на партии, которые в свою очередь порождают казни, изгнание, унижение добрых граждан и превознесение злонамеренных. Добрые в сознании невиновности своей не ищут, подобно злонамеренным, незаконной поддержки и незаконных почестей, вследствие чего без поддержки и без положенной чести гибнут. Безнаказанность зла порождает во всех стремление разделяться на партии, а также и могущество партий. Злонамеренные объединяются в них из жадности и честолюбия, а достойные уже по необходимости. Самое же зловредное, что во всем этом наблюдается, — то искусство, с которым деятели и главы партий прикрывают самыми благородными словами свои замыслы и цели: неизменно являясь врагами свободы, они попирают ее под предлогом защиты то государства оптиматов, ⁹ то пополанов. Ибо победа нужна им не для славы освободителей родины, а для удовлетворения тем, что они одолели своих противников и захватили власть. Когда же власть эта наконец в их руках, — нет такой несправедливости, такой жестокости, такого хищения, каких они не осмелились бы совершить. С той поры правила и законы издаются не для общего блага, а ради выгоды отдельных лиц, с той поры решения о войне, мире, заключении союзов выносятся не во славу всех, а в интересах немногих. И если другие города Италии полны этих гнусностей, то наш запятнан ими более всех других, ибо у нас законы, установления, весь гражданский распорядок выработаны и вырабатываются не исходя из начал, на которых зиждется свободное государство, а всегда и исключительно ради выгоды победившей партии. Вот почему, когда одна партия изгнана из города и одна распря затухает, тотчас же на ее месте возникает другая. Ведь если государство держится не общими для всех законами, а соперничеством клик, то едва только одна клика остается без соперника, как в ней тотчас же зарождается борьба, ибо она сама уже не может защищать себя теми особыми средствами, которые сначала изобрела для своего благополучия. Все былые и недавние раздоры нашего государства подтверждают, что это именно так. Когда гибеллины были сокрушены, все думали, что теперь-то гвельфы [105] и будут долгое время существовать во благоденствии и чести, а между тем весьма скоро они разделились на белых и черных. После поражения белых город ни единого дня не оставался без разделения на партии: мы не переставали воевать друг с другом — то из-за вопроса о возвращении изгнанных, то из-за вражды между народом и нобилями. И ради того, чтобы одарить других тем, чем мы сами не могли или не желали владеть в добром согласии, мы предавали свою свободу то королю Роберту, то его брату, то его сыну и под конец герцогу Афинскому. И все же мы никогда не могли обрести подходящего для нас порядка и оказывались неспособными ни договориться друг с другом об основах свободной жизни, ни примириться с рабской долей. До того склонны мы ко всяким раздорам, что, даже живя еще под властью короля, предпочли его величию власть гнуснейшего человека, простого смертного родом из Губбио. Ради чести нашего города не следовало бы и вспоминать о герцоге Афинском, чья жестокость и тиранство могли бы нас образумить и научить жить как должно. Однако не успели мы избавиться от герцога, как, все еще держа в руках оружие, обратили его друг против друга, притом с такой злобой и ожесточением, как никогда ранее, и дрались до тех пор, пока наши древние нобили не были разгромлены и не отдались на милость народа. Многие полагали, что теперь во Флоренции уже исчезли всякие поводы для взаимных раздоров и ожесточения, раз уж обузданы гордыня и наглое властолюбие тех, кого считали виновниками наших распрей. Но на горьком опыте убедились мы, сколь мнения людей обманчивы, а суждения ложны, ибо гордыня и властолюбие грандов были не уничтожены, а усвоены нашими пополанами, и теперь уже они по обычаю всех честолюбцев наперерыв стараются добиться высшей власти в республике. Не видя для этого никаких способов, кроме распрей, они снова привели город к раздору и воскресили забытые имена гвельфов и гибеллинов, которые наша республика лучше и вовсе бы не знала. Так уже положено свыше, чтобы не было на земле устойчивости и мира; в каждом государстве имеются злосчастные семейства, словно и порожденные только для того, чтобы навлекать на него бедствия. Флоренция наша ими особенно изобилует, ибо в ней затевали смуты и раздоры не одна, а многие семьи: сперва Буондельмонти и Уберти, затем Донати и Черки, а ныне — о постыдное и смехотворное дело! — смуту и распри сеют в ней Риччи и Альбицци. Мы напомнили вам о наших растленных нравах и о наших старинных непрекращающихся раздорах не для того, чтобы запугать вас, но чтобы вы вспомнили и о причинах всего этого и осознали, что если мы о них вспомнили, то и вы тоже можете это сделать, и что пример былых бедствий не должен вызвать у вас сомнений в том, что вы способны покончить с нынешними. Тогда мощь древних родов была так велика и милости, которыми их осыпали монархи, так щедры, что для обуздания их недостаточно было обычных гражданских установлений. Но теперь, когда императоры утратили свое влияние, папы не вызывают страха, а вся Италия, в частности же наш город, достигла [106] такой степени равенства, что способна сама собой управлять, — это не так уж трудно. Республика же наша, несмотря на былые примеры противного, более других может не только сохранить свое единство, но видоизменить к лучшему нравы свои и установления, только бы вы, милостивые синьоры, соблаговолили этого пожелать. Вот к чему мы вас и призываем, одушевленные единственно любовью к отечеству, а не соображениями своего личного благополучия. И хотя порча зашла далеко, исцелите не медля ослабляющий нас недуг, обуздайте пожирающую нас ярость, обезвредьте убивающий нас яд, а прежние наши раздоры приписывайте не человеческой природе, а условиям тех времен. Ныне же, когда времена переменились, вы можете установить лучшее правление и надеяться на лучшую судьбу для отечества. Рассудительность может совладать со злой волей рока, обуздав честолюбцев, отменив установления, питающие враждебность клик, и приняв другие, способствующие свободной и достойной гражданской жизни. Сумейте сделать это теперь, когда успеха можно достичь благодетельными мерами законодательства, и не дожидайтесь времени, когда вы будете вынуждены прибегнуть к силе оружия».

VI

Под влиянием этих доводов, которые они и сами хорошо осознавали, а также опираясь на серьезность и поддержку тех, кто к ним явился, синьоры назначили комиссию из пятидесяти шести граждан, которая должна была обсудить меры для укрепления государства. Совершенно верно, что сообщество большого числа людей гораздо более способно сохранить добрый порядок управления, чем уметь найти новый. Означенная комиссия заботилась скорее об уничтожении существующих партий, чем поводов для возникновения их в будущем, но не преуспела ни в том, ни в другом. С причинами, вызывающими разделение на партии, она не покончила, а из существующих партий одну чрезмерно усилила, что влекло за собой великую опасность для республики. Она отстранила на три года от всех общественных должностей, за исключением тех, что ведали внутренними делами гвельфской партии, трех членов семейства Альбицци и трех Риччи, в том числе Пьеро Альбицци и Угуччоне Риччи; запретила всем гражданам входить во Дворец синьории, разрешив свободный доступ туда лишь в присутственное время; постановила, что всякое лицо, каковому нанесли обиду или покусились на его имущество, может подать в Совет жалобу на виновника, которого объявят грандом и который должен будет отвечать согласно изданным против нобилей законам. Эти мероприятия нанесли удар клике Риччи, но усилили дерзновенность Альбицци, ибо хотя Пьеро уже не допускался во Дворец синьории, дворец партии гвельфов, где он по-прежнему пользовался большим влиянием, был ему открыт. И если прежде он и его сторонники усердствовали в предупреждениях, то теперь, после нанесенного им удара, они стали действовать еще более дерзко, и к этой злонамеренности их вскоре побудили еще новые причины.

VII

[107] Святой престол занимал тогда папа Григорий XI, ¹⁰ который, пребывая в Авиньоне, управлял итальянскими землями церкви, подобно своим предшественникам, через легатов, чья жадность и гордыня угнетали многие города. Один из них, находившийся в то время в Болонье, ¹¹ решил, воспользовавшись поразившим Флоренцию в этом году ¹² недородом, завладеть Тосканой. Он не только отказал Флоренции в помощи съестными припасами, но, чтобы она не могла надеяться на будущий урожай, с наступлением весны двинул на нее большое войско, рассчитывая быстро сломить сопротивление безоружного и изголодавшегося города. Может быть, это ему и удалось бы, не окажись его войско неверным и продажным, ибо флорентийцы, которым ничего другого делать не оставалось, уплатили его солдатам ¹³ сто тридцать тысяч флоринов за то, чтобы они отказались от похода против Флоренции. Войну начинаешь часто по своей воле, но когда и чем она кончится, зависит уже не от тебя. Эта война, затеянная из-за жадности легата, продолжалась из-за великого гнева флорентийцев, которые, заключив союз с мессером Бернабо ¹⁴ и всеми враждебными церкви городами, поручили ведение военных действий комиссии из восьми граждан с правом действовать бесконтрольно и тратить деньги безотчетно. Хотя Угуччоне уже не было в живых, эта война против папы подняла дух всех сторонников партии Риччи, которые всегда в пику дому Альбицци стояли за Бернабо и были против церкви. Сейчас они тем более воспряли духом, что члены комиссии Восьми являлись противниками гвельфов. Вот потому-то Пьеро Альбицци, мессер Лапо да Кастильонкио, Карло Роцци и другие еще теснее объединились против своих недругов. Комиссия Восьми не только вела войну, но и занималась предупреждениями в городе. И длилась война три года, закончившись только со смертью папы. Но руководили ею так мужественно и так искусно, и флорентийцы были так довольны деятельностью Восьми, что их магистратура возобновлялась каждый год и их даже прозвали «святыми», ¹⁵ хотя они ни во что не ставили отлучения, отбирали у церкви ее имущество и принуждали духовенство совершать службы и требы. Ибо граждане в то время более заботились о спасении отечества, чем своей души, и показали папству, что если ;прежде они защищали его как друзья, то могли и наносить ему удары как враги. И действительно, они подняли против него Романью, Марку и Перуджу.

VIII

Однако, несмотря на энергичное ведение войны (против папы, с капитанами гвельфской паритии никакого сладу не было, ибо зависть гвельфов к комиссии Восьми подхлестывала их дерзновенность и они оскорбляли не только многих уважаемых граждан, но нападали и [108] на некоторых из Восьми. Наглость этих капитанов дошла до того, что их стали бояться больше, чем самой Синьории, и относиться к ним с большим почтением. Их дворец уважали больше, чем Дворец синьории, и каждый посол, прибывавший во Флоренцию, обязательно являлся к капитанам. С кончиной папы Григория и завершением внешней войны город оказался в величайшей смуте, ибо с одной стороны дерзновенность гвельфов была невыносимой, а с другой — не виделось никакой возможности ее обуздать. Всем становилось ясно, что придется прибегнуть к оружию, которое решит, какая из партий одолеет. За гвельфов стоял весь старый нобилитет и самые крупные из пополанов, а среди них самое видное положение занимали, как уже было сказано, мессер Лапо, Пьеро и Карло. ¹⁶Против них были все мелкие пополаны, и вождями своими они считали членов военной комиссии Восьми, мессера Джордже Скали, Томмазо Строцци, к ним присоединились Риччи, Альберти и Медичи. Вся остальная масса городских низов, как это всегда бывает, сочувствовала партии недовольных.

Вожди гвельфской клики сознавали, насколько грозны силы их противников и как велика опасность для них самих, если в Синьории большинство получат их враги и она пожелает принизить гвельфов. Они решили, что разумно будет заранее принять меры. Собрались и обсудили положение государства и свое собственное. При этом стало очевидно, что количество предупрежденных настолько возросло и ненависть к гвельфам настолько усилилась, что весь город превратился в их врагов. И тут они пришли к общему мнению, что единственное, что им осталось, — это лишить родины всех, кого они уже лишили гражданских прав, силою занять Дворец синьории и все государство подчинить своей партии, следуя примеру древних гвельфов, ¹⁷ которые могли мирно существовать в государстве, лишь изгнав из него всех своих противников. В этом все собравшиеся были согласны, различны были только мнения насчет времени, подходящего для переворота.

IX

Дело было в апреле 1378 года. Мессер Лапо считал, что медлить нельзя, что подходящему времени ничто так не вредит, как само течение времени, особенно при том положении, в котором они сейчас находятся, что при следующем составе Синьорин гонфалоньером, весьма вероятно, назначен будет Сальвестро Медичи, а ведь он враг гвельфов. С другой стороны, Пьеро Альбицци полагал, что следует обождать, ибо нужны достаточные силы, а их собрать невозможно, не раскрыв своих замыслов, если же эти замыслы обнаружатся, им всем гибель. Он поэтому считал, что надо ждать дня Сан Джованни: это во Флоренции самый большой праздник, ¹⁸ в город стечется такое количество народа, что легко будет спрятать кого угодно. Что же касается опасений насчет Сальвестрo, то его [109] следует объявить предупрежденным, ¹⁹ а если это решение не пройдет, объявить таковым кого-либо из коллегии ²⁰ от его картьеры, так как сумки ²¹ сейчас пустые, могут устроить жеребьевку и жребий может пасть на него или на одного из его родичей, что лишит его возможности стать гонфалоньером. На этом и решили остановиться, хотя мессер Лапо весьма неохотно дал свое согласие, считая проволочку крайне вредной, ибо никогда не бывает так, чтобы все решительно способствовало задуманному делу, и кто дожидается полного удобства, тот либо совсем не действует, либо действует большей частью неудачно. Они поэтому объявили предупрежденным одного из коллегии, но назначению Сальвестро помешать не смогли, ибо комиссия Восьми разобралась, в чем тут дело, и воспрепятствовала устройству жеребьевки.

Итак, гонфалоньером назначен был Сальвестро, сын мессера Аламанно Медичи. Происходя из пополанского семейства, но одного из самых влиятельных, он не мог выносить, чтобы народ угнетали несколько знатных нобилей, и решил положить их засилью конец. Видя, что народ его любит, а многие могущественнейшие пополанские семьи поддерживают, он сообщил о намерениях своих Бенедетто Альберти, Томмазо Строцци и мессеру Джорджо Скали, которые обещали ему полную поддержку. Втайне они выработали проект закона, по которому снова входили в силу Установления справедливости, направленные против нобилей, власть капитанов гвельфской партии уменьшалась, а предупрежденные получали возможность добиваться восстановления в правах на должности. Необходимо было, чтобы закон этот обсудили и приняли почти одновременно, а обсуждать его должны были сперва в Коллегии, а потом в советах. ²² Сальвестро же являлся в то время пропосто, ²³ а эта должность делает состоящего в ней человека почти государем в городе, и он собрал в одно утро и Коллегию, и советы. Сначала он предложил новый закон одной лишь Коллегии, но, как всякое новшество, он кое-кому не понравился и был отвергнут. Видя, что этот путь ему закрыт, Сальвестро сделал вид, что уходит по каким-то своим надобностям, и незаметно для всех членов Коллегии отправился в Совет, стал на возвышение, так чтобы все его видели и слышали, и сказал, что он считал себя назначенным в гонфалоньеры не для того, чтобы судить дела частных лиц — на это имеются обычные суды, — но чтобы блюсти безопасность государства, подавлять наглость знати и умерять строгость законов, слишком жесткое применение которых может погубить республику; что он и то, и другое весьма тщательно обдумывал и, насколько это было в его силах, старался осуществить, но злонамеренные люди так яростно препятствовали его справедливым планам, что у него теперь отнята всякая возможность сотворить благое дело, а у них, членов Совета, не только возможность обсуждать эти планы, но даже возможность выслушать его доклад. И вот теперь, видя, что никакой пользы государству он принести не может, он не знает, зачем ему сохранять должность, коей он либо вообще не заслуживает, либо признан недостойным, и потому надо [110] ему уйти в частную жизнь, дабы народ мог избрать на его место человека более достойного или более удачливого, чем он. Сказав все это, он вышел, из зала Совета и направился в свой дом.

X

Члены Совета, бывшие с ним в сговоре, а также и другие, стремившиеся к перевороту, подняли волнение и шум, на который сбежались члены Синьории и Коллегии. Видя, что их гонфалоньер уходит, они, чтобы задержать его, пустили в ход и уговоры и силу своей власти и заставили его вернуться в Совет, где все было в полнейшем смятении. На многих, весьма достойных граждан обрушились оскорбления и угрозы. Между прочим, какой-то ремесленник обхватил обеими руками Карло Строцци, собираясь его умертвить, и присутствующие не без труда освободили его. Но самый большой переполох вызвал Бенедетто Альберти, который из окна дворца громогласно призывал народ к оружию, так что площадь в один миг наполнилась вооруженными людьми, и под конец от членов Коллегии угрозами и страхом добились того, на что они не соглашались, пока действовали уговорами. Капитаны гвельфской партии между тем собрали в своем дворце значительное количество граждан, чтобы обсудить, как им сорвать решение Синьории. Но, когда они услышали, что поднялось народное волнение, ²⁴ и узнали о постановлении советов, все разошлись по домам.

Когда затеваешь в городе смуту, нельзя рассчитывать на то, что ее сразу утихомиришь или легко направишь в нужное тебе русло. Сальвестро намеревался изданием своего закона установить в государстве мир, но произошло совсем другое. Ибо распаленные страсти так перебудоражили всех, что лавки оставались закрытыми, граждане запирали и укрепляли двери своих домов, многие прятали лучшее из своего движимого имущества в монастырях и церквах, и казалось, все ожидали какой-то неминуемой беды. Состоялись собрания цехов, и каждый избрал своего синдика. Затем приоры собрали коллег вместе с этими синдиками и целый день обсуждали, как успокоить город, чтобы при этом все были удовлетворены, но из-за различия во мнениях договориться так и не смогли. На следующий день ²⁵ цеховые отряды развернули свои знамена, и Синьория, опасаясь, как бы из этого не вышло беды, собралась, чтобы принять свои меры. Не успела она начать заседания, как снова поднялось народное волнение и внезапно большое количество народа под знаменами цехов заполнило площадь. Тогда, чтобы успокоить цехи и народ надеждой на удовлетворение их требований, Совет постановил вручить всю полноту верховной власти комиссии, которая во Флоренции именовалась балия, ²⁶ состоявшая из Синьории, Коллегий, комиссии Восьми, капитанов гвельфской партии и синдиков цехов, чтобы они совместно установили правление, способное ублаготворить весь город. Пока выносили это решение, некоторые отряды младших [111] цехов под влиянием тех, кто хотел отомстить гвельфам за недавние обиды, отделились от прочих отрядов и пошли к дому мессера Лапо да Кастильонкио, разгромили его и подожгли. Он же сам, узнав, что Синьория обрушилась на привилегии гвельфов, и увидев, что весь народ вооружился, понял, что ему остается только спрятаться или бежать. Он сперва укрылся в церкви Санта Кроче, а затем, переодевшись монахом, бежал в Казентино, где, как многие слышали, немало упрекал себя за то, что согласился с Пьеро Альбицци, а Пьеро — за его совет дожидаться для захвата власти дня Сан Джованни. Как только началась смута, Пьеро и Карло Строцци спрятались, полагая, что когда все успокоится, они смогут остаться во Флоренции, где у них вполне достаточно родичей и друзей. Если начать беспорядки в городе не так-то легко, то усиливаются они очень быстро. Едва только подожжен был дом мессера Лапо, как принялись громить и жечь многие другие либо из общей ненависти к их владельцам, либо для сведения личных счетов. Желая подобрать себе подходящую компанию, чернь ворвалась в тюрьмы и выпустила из них всех, кто еще больше своих освободителей охоч был до чужого добра, и тогда предали разграблению монастырь дельи Аньоли и монастырь Санто Спирито, где многие граждане спрятали свое имущество. Разбойники эти добрались бы и до государственного казначейства, если бы тому не воспрепятствовал один из членов Синьории, пользовавшийся особым уважением, который верхом на коне и во главе сильного вооруженного отряда сдерживал, как мог, неистовство толпы.

Народная ярость все же под конец затихла, чему способствовало и использование своей власти Синьорией и наступление ночи. На следующий день балия объявила прощение всем объявленным предупрежденными с тем, однако, что еще три года они не смогут занимать никаких должностей. Она также отменила все законы, изданные гвельфами к ущемлению прав граждан, и объявила мессера Лапо да Кастильонкио и его сторонников мятежниками, а с ними вместе и многих других, кои отмечены были всеобщей ненавистью. После принятия этих решений объявили имена новых членов Синьории и их гонфалоньера Луиджи Гвиччардини, и так как они все, по общему мнению, были люди весьма мирного нрава и сторонники мира в республике, можно было надеяться, что беспорядки вскоре совсем прекратятся.

XI

Лавки, однако же, не открывались, граждане не разоружались, и по всему городу расхаживали сильные патрули. По этой причине новые синьоры решили вступить в должность не на площади перед дворцом, с обычной в таком случае пышностью, но в самом дворце и безо всякого церемониала. Данная Синьория считала самым первым и неотложным делом своего правления умиротворить город и потому постановила провести [112] полное разоружение народа, открыть лавки и выдворить из Флоренции множество жителей контадо, ²⁷ призванных горожанами себе на подмогу. Во многих местах города установили посты вооруженной охраны порядка, так что в городе воцарилось бы спокойствие, если бы смогли успокоиться объявленные предупрежденными. Но они отнюдь не намеревались еще три года ждать полного восстановления в правах, так что цехи собрались заново и обратились к Синьории с просьбой постановить ради блага и мира в государстве, что ни один гражданин, когда-либо бывший членом Синьории и Коллегии, капитаном гвельфской партии или консулом цеха, не может быть предупрежден как гибеллин, а также, чтобы из сумок были изъяты и сожжены все старые списки гвельфской партии и заменены новыми. Просьбы эти были тотчас же приняты не только Синьорией, но и всеми другими советами, и, казалось, что теперь все новые смуты прекратятся.

Но так как людям недостаточно бывает возвращения того, что было у них отнято, а нужно забрать себе чужое и отомстить, все, кто делал ставку на беспорядки, принялись убеждать ремесленников, что им никогда не ведать безопасности, если многие из их врагов не будут изгнаны и уничтожены. Предвидя все это, Синьория вызвала к себе из цехов должностных лиц и синдиков, а гонфалоньер Луиджи Гвиччардини обратился к ним с нижеследующей речью.

«Если бы присутствующие здесь синьоры и я вместе с ними не знали уже давно, что городу нашему предначертано судьбою каждый раз по окончании внешней войны быть ввергнутым во внутреннюю, мы были бы гораздо больше удивлены и гораздо сильнее огорчены недавними беспорядками. Но поскольку беды привычные нас значительно меньше огорчают, мы эти последние смуты перенесли терпеливо, тем более что возникли они не по нашей вине, и мы питаем надежду, что им, как это бывало и ранее, придет конец, ради коего мы удовлетворили столько немаловажных пожеланий. Однако нам хорошо известно, что вы не находите себе успокоения и даже хотели бы, чтобы согражданам вашим наносились новые обиды и чтобы они подвергались новым изгнаниям. Чем у вас больше неблаговидных требований, тем сильнее наше неодобрение. И поистине, если мы думали, что за время нашей магистратуры благодаря ли несогласию нашему с вашими намерениями, или благодаря попустительству вам город наш может прийти к гибели, мы постарались бы избавиться от оказанной нам чести, либо обратившись в бегство, либо добровольно уйдя в изгнание. Но, поддавшись надежде на то, что мы имеем дело с людьми, которым не чужда человечность и хоть какая-то любовь к отечеству, и веря, что наши человечные стремления пересилят во всяком случае ваше неистовство, мы согласились принять магистратуру.

Однако теперь мы на опыте убеждаемся, что чем больше в нас доброжелательства и уступчивости, тем вы становитесь требовательнее, а требования ваши — несправедливее. И если сейчас мы так с вами говорим, [113] то не для того, чтобы нанести вам оскорбление, а чтобы вы опомнились; пусть другие улещивают вас приятными речами, мы будем говорить нужное и полезное. Ответьте же теперь по чести: чего еще можете вы с достойным основанием требовать? Вы пожелали лишить власти капитанов гвельфской партии — они ее лишены; вы пожелали, чтобы сожжено было содержимое их сумок и проведены новые реформы, — мы на это согласились; вы пожелали, чтобы предупрежденные были восстановлены в правах, — мы на это пошли. По вашей просьбе прощены были поджигатели домов и расхитители церквей, и ради вашего удовлетворения столько заслуженных и могущественных граждан удалились в изгнание. Ради вас гранды обузданы новыми законами. Когда же прекратятся ваши требования или вернее, когда перестанете вы злоупотреблять нашей уступчивостью? Разве не видите вы, что мы терпеливее переносим наше поражение, чем вы свою победу? Куда приведут эти непрестанные раздоры наш город? Или вы не помните, как из-за его внутренних распрей он был побежден каким-то Каструччо, ничтожным жителем Лукки, и как наложил на него ярмо наемный кондотьер герцог Афинский? Когда же в нем воцарилось единение, ни архиепископ Миланский, ни сам папа не могли его одолеть и после целого ряда лет войны не добились ничего, кроме позора. Зачем же вам нужно, чтобы в мирное время раздоры ваши лишили его свободы, которой могущественные враги не могли у него отнять в годы войны? Чего можете вы ожидать от своих распрей, кроме порабощения, а от загубленного добра, которое вы у нас отняли и продолжаете отнимать, — кроме нищеты? Ибо добро это, благодаря нашей деятельности, кормит весь город, А как мы его прокормим, если имущество будет у нас отнято? Ведь те, кто им завладел, не сумеют сохранить нечестно приобретенных богатств, а из этого воспоследуют обнищание и голод для всего города. Я и присутствующие здесь синьоры повелеваем вам и, насколько позволяет достоинство, просим вас покончить со своими домогательствами и со спокойствием придерживаться выработанных только что установлений. Если же вы хотите еще каких-либо новых законов, то поднимайте вопрос о них должным образом, мирно, а не в смуте и с оружием в руках. Ибо законные ваши пожелания всегда будут удовлетворены, и вы не дадите к стыду своему и горю возможности злонамеренным людям за спиной вашей нанести удар отечеству».

Справедливые эти слова глубоко затронули сердца граждан. Они единодушно благодарили гонфалоньера за то, что в отношении их он повел себя как достойный магистрат, а в отношении всего города как достойный гражданин, и выразили готовность повиноваться каждому его приказу. Чтобы дать им возможность немедля проявить эту готовность, Синьория назначила по два члена каждой важной магистратуры, чтобы они обсудили совместно с синдиками цехов, не нужны ли какие-нибудь добавочные реформы ко всеобщему умиротворению, и доложили об этом Синьории. [114]

XII

Пока все это совершалось, возникла новая смута, оказавшаяся для республики еще более пагубной. Пожары и грабежи последних дней производились большей частью людьми из самых низов города. Те из них, что проявляли особое неистовство, боялись теперь, когда главные беспорядки закончились, что их покарают за преступления и что, как это всегда бывает, их бросят на произвол судьбы сами же подстрекатели. К этому над» добавить еще и ненависть к богатым горожанам и главарям цехов всего мелкого люда, считавшего, что труд его оплачивается недостаточно, не по справедливости. Когда во времена Карла I город разделили на цехи, каждый цех получил свой порядок управления и своего главу, и установлено было, что всех членов каждого цеха в гражданских делах должны судить их главы. Как мы уже говорили, цехов было сначала двенадцать, но с течением времени число их увеличилось и достигло двадцати одного и стали они так могущественны, что через несколько лет все управление республикой оказалось в их руках. А так как. среди цехов были и более, и менее важные, они разделились на старшие и младшие, причем семь цехов считались, старшими, а четырнадцать — младшими. ²⁸ Вследствие такого разделения, а также других упоминавшихся выше причин усилилось самовластие капитанов гвельфскон партии. Магистратура эта всегда находилась в руках старых гвельфских фамилий, и капитаны из этих фамилий покровительствовали гражданам, состоящим в старших цехах, и угнетали членов младших цехов и их защитников: отсюда и проистекали все беспорядки, о которых мы повествовали. Когда установилось разделение на цехи, оказалось, что многие ремесла, которыми занимается мелкий люд и низы, не получили своего цеха: их подчинили тем цехам, к которым они были ближе по своим занятиям. И когда они были недовольны своим непосильным трудом или считали себя обиженными, хозяевами, жаловаться им приходилось главе того цеха, которому они были подчинены, а он, как они считали, никогда не выносил правильного решения. Среди цехов больше всего подчиненных людей ²⁹ включал и включает в себя цех шерстяников. ³⁰Он же и является самым могущественным, занимает среди цехов первое место, кормил и доныне кормит своим ремеслом большую часть мелкого люда и черни.

XIII

И вот эти люди из низов как из подчиненных цеху шерстяников, так и из подсобников других цехов, и ранее полные недовольства по уже сказанным причинам, теперь испытывали. к тому же страх перед последствиями, которые могли для них иметь учиненные ими поджоги и грабежи. Несколько раз в ночь собирались он» для обсуждения происшедших событий и все время толковали друг другу о грозящей им всем опасности. [115] Наконец, один из тех, кто был посмелее и поопытнее других, решил вдохнуть в них мужество и заговорил так:

«Если бы нам надо было решать вопрос, следует ли браться за оружие, чтобы жечь и громить дома граждан и расхищать церковное имущество, я был бы первым из тех, кто полагал бы, что вопрос этот нельзя решать необдуманно и что, пожалуй, бедность в мире и покое лучше, чем связанное с такими опасностями обогащение. Но раз оружие все равно уже у нас в руках и бед уже наделано немало, надо нам думать о том, как это оружие сохранить и как избежать ответственности за содеянное. Я думаю, что если никто нас научить не может, то научит сама нужда. Как видите, весь город пылает к нам гневом и злобой, граждане объединяются, а Синьория всегда на стороне магистратов. Будьте уверены в том, что нам готовят какую-то западню и над головой нашей собираются грозные тучи. Следовательно, надо нам добиваться двух вещей и совещания наши должны ставить себе две цели. Во-первых — избежать кары за все, что мы натворили в течение последних дней, во-вторых — зажить более свободно и счастливо, чем мы жили раньше. И вот я считаю, что для того чтобы добиться прощения за прежние наши вины, нам надо натворить еще худших дел, умножить их, повсюду устраивать поджоги и погромы и постараться вовлечь во все это как можно больше народу. Ибо когда виновных слишком много, они остаются безнаказанными: мелкие преступления караются, крупные и важные вознаграждаются. Когда все страдают, мало кто стремится к отмщению, ибо общая всем беда перекосится легче, чем частная обида. Так что именно в усилении бедствий и смуты должны мы обрести прощение, именно они откроют нам путь к достижению того, что нужно нам для свободной жизни. И я думаю, что ожидает нас верная победа, ибо те, кто могли бы воспрепятствовать нам, богаты и разъединены. Их разъединение обеспечит нам победу, а их богатства, когда они станут нашими, помогут нам эту победу упрочить. Не допускайте, чтобы вас смущали древностью их родов, каковой они станут кичиться. Все люди имеют одинаковое происхождение, и все роды одинаково старинны, и природа всех создала равными. Если и мы, и они разденемся догола, то ничем не будем отличаться друг от друга, если вы оденетесь в их одежды, а они в ваши, то мы будем казаться благородными, а они простолюдинами, ибо вся разница — в богатстве и бедности. Я весьма скорблю, когда вижу, что многие из нас испытывают угрызения совести от содеянного и хотят воздержаться от дальнейших действий. И если это действительно так, то вы не те, за кого я вас принимал. Не следует пугаться ни раскаяния, ни стыда, ибо победителей, какими бы способами они ни победили, никогда не судят. А о совести нам тоже нечего беспокоиться: там, где, как у вас, существует страх голода и тюрьмы, нет и не должно быть места страху перед адскими муками. Если вы поразмыслите над поведением людей, то убедитесь, что все, обладающие большими богатствами или большой властью, достигают этого лишь силой или хитростью, но затем все захваченное обманом или [116] насилием начинают благородно именовать даром судьбы, дабы скрыть его гнусное происхождение. Те же, кто от избытка благоразумия или глупости не решаются прибегнуть к таким способам, с каждым днем все глубже и глубже увязают в рабстве и нищете. Ибо верные рабы так навсегда рабами и остаются, а добросердечные непременно бедны. От рабства освобождаются лишь неверные и дерзновенные, а от нищеты только воры и обманщики. Бог и природа дали всем людям возможность достигать счастья, но оно чаще выпадает на долю грабителя, чем на долю умелого труженика, и его чаще добиваются бесчестным, чем честным ремеслом. Потому-то люди и пожирают друг друга, а участь слабого с каждым днем ухудшается. Применим же силу, пока представляется благоприятный случай, ибо более выгодным для нас образом обстоятельства не сложатся: имущие граждане не объединены, Синьория колеблется, магистраты растеряны, и сейчас, пока они не сговорились, их легко раздавить. Таким образом, мы или станем полными господами в городе, или добьемся столь существенного участия в управлении, что не только все наши прежние грехи забудутся, но мы сможем угрожать нашим врагам еще худшими бедами. Конечно, замысел этот дерзкий и опасный, но когда к действию понуждает необходимость, дерзость оборачивается благоразумием, а смелые души, предпринимая нечто великое, никогда не считаются с опасностью. Ибо все дела, поначалу связанные с опасностью, вознаграждаются, и невозможно добиться безопасного существования, не подвергая себя при этом опасности. Кроме того, с уверенностью могу сказать, что когда тебе готовят тюрьму, пытки и казни, гораздо пагубнее дожидаться их, чем попытаться избежать: в первом случае эти три бедствия тебя наверняка настигнут, во втором исход может быть разным. Как часто слышал я ваши жалобы на жадность хозяев и несправедливость магистратов! Вот и настало нам время избавиться от них и так вознестись над ними, чтобы они жаловались на нас и боялись нас еще больше, чем мы их. Случай, который сейчас предоставляется нам судьбою, улетучивается, и тщетно будем мы хвататься за него, когда он исчезнет. Вы видите, как готовятся ваши противники, — предупредим же их замыслы. Кто из нас первый — мы или они — возьмется за оружие, тот и восторжествует, погубив врагов своих и достигнув величия. Многим из нас победа даст славные почести, а всем — безопасность».

XIV

Речь эта еще больше разожгла сердца, уже пылавшие жаждой злодеяния, и все собравшиеся постановили взяться за оружие, едва только вовлекут в заговор свой как можно больше сообщников, а также дали друг другу клятву взаимной поддержки в случае преследования кого-либо из них магистратами.

В то время как они намеревались захватить власть в республике, этот их замысел стал известен Синьории, которая велела схватить некоего Симоне [117] делла Пьяцца, ³¹ и от него узнали и о заговоре вообще, и о том, что мятеж должен был разразиться на следующий день. Ввиду этой опасности собрались Коллегии и все те граждане, которые совместно с синдиками цехов старались объединить город. Когда все собрались, было уже совсем темно, и собравшиеся посоветовали Синьории вызвать также консулов цехов, и уже все вместе пришли к единодушному мнению, что все войска надо сосредоточить во Флоренции и что с утра гонфалоньеры вооруженных компаний народа должны быть на площади во главе своих вооруженных отрядов. Пока Симоне подвергали пытке и граждане собирались в Синьории, некий Никколо из Сан-Фриано, починявший во дворце часы, заметил все происходящее. ³² Он тотчас же вернулся к себе домой и поднял во всей своей округе тревогу, так что незамедлительно около тысячи вооруженных человек сбежались на площадь Сан-Спирито. Шум этот дошел и до других заговорщиков: Сан Пьеро Маджоре и Сан Лоренцо, где они сговорились собраться, быстро наполнились вооруженными людьми.

Когда наступило утро 21 июля, ³³ оказалось, что на площадь защищать Синьорию вышло менее восьмидесяти человек. Из гонфалоньеров компаний не явился никто; узнав, что весь город охвачен вооруженным восстанием, они побоялись оставить свои дома. Из народных низов первыми показались на площади те, что собирались в Сан Пьеро Маджоре, и при их появлении вооруженная охрана даже с места не двинулась. За ними вскоре последовала вся прочая вооруженная толпа, которая, видя, что никто ей препятствовать не собирается, принялась яростными криками требовать освобождения заключенных. Когда угрозы не подействовали, они стали применять силу и подожгли дом Луиджи Гвиччардини; и тут Синьория, чтобы не было хуже, выдала им заключенных. Добившись этого, они отобрали у экзекутора знамя справедливости и под этим знаменем стали поджигать дома многих граждан, но преимущественно обрушиваясь на тех, кто был ненавистен за свою служебную деятельность или просто кому-либо по личным причинам. Ибо многие граждане, усмотрев тут возможность свести личные счеты, направляли толпу к домам своих недругов. Ведь достаточно было, чтобы один голос в толпе крикнул: «К дому такого-то!»— и тотчас же знаменосец туда и поворачивал. Сожгли также все документы цеха шерстяников. Натворив немало злодеяний, они решили сделать также что-либо похвальное и произвели в рыцари Сальвестро Медичи и еще многих других в количестве шестидесяти четырех человек, среди которых оказались, между прочим, Бенедетто и Антонио Альберти, Томмазо Строцци и другие их сторонники, несмотря на то что многие новые рыцари принимали это звание по принуждению. Самое удивительное во всех этих делах было то, что в один и тот же день и почти одновременно толпа провозглашала рыцарями тех, чьи дома только что предала огню (так близко соседствуют удача и беда): случилось это, кстати, и с Луиджи Гвиччардини, гонфалоньером справедливости ³⁴. [118]

Среди всей этой сумятицы члены Синьории, оставленные и своей вооруженной охраной, и главами цехов, и гонфалоньерами вооруженных компаний, не знали уже, что им предпринять, ибо никто, несмотря на приказы, не явился им на помощь. Из шестнадцати компаний на площадь вышли только две — под знаменем Золотого льва и Белки под водительством Джовенко делла Стуфа и Джованни Камби. Но они, постояв немного на площади и видя, что никто к ним не присоединяется, удалились. Что же касается граждан, то некоторые, видя неистовство разъяренной толпы и брошенный на произвол судьбы Дворец синьории, оставались у себя дома, а другие пошли даже за вооруженной массой людей, чтобы, находясь в ней, иметь возможность защитить и свои дома, и дома своих друзей. Так могущество низов все усиливалось, а Синьории — все слабело. Это восстание продолжалось весь день. С наступлением вечера восставшие остановились у дворца мессера Стефано за церковью Сан Барнаба. Их было уже более шести тысяч, и еще до рассвета они угрозами принудили цехи прислать им цеховые знамена. Утром же они под знаменем справедливости и знаменами цехов подошли ко дворцу подеста. Последний отказался впустить их во дворец, оказал им сопротивление, но был побежден. ³⁵

Комментарии

1. См. кн. I, прим. 155.

2. В действительности — в 1354 г.

3. Монреаль д'Альбано нападал на Флоренцию, Пизу, Ареццо, Сиену, Перуджу. Был в 1354 г. осужден в Риме Колой ди Риенцо (см. кн. I, прим. 138) и казнен.

4. Сообщение о силах гибеллинов несколько преувеличено.

5. Предупрежденный (ammonito) — находящийся под надзором, политически неблагонадежный.

6. Закон был введен в марте 1358 г. (по флорентийскому календарю — 1357 г.) и вступил в действие в апреле 1358 г.

7. Закон 8 декабря 1366 г.

8. Пьеро ди Филиппо Альбицци.

9. Оптиматы — гранды, нобили.

10. Понтификат Григория XI длился с 1370 по 1378 г.

11. Кардинал Гийом де Нолле.

12. В 1375 г.

13. Это были наемники из отрядов Джона Хоквуда (см. кн. I, прим. 146).

14. Правитель Милана Бернабо Висконти (см. кн. I, прим. 144).

15. Комиссия называлась коллегией Восьми по ведению войны, или — с традиционной флорентийской лаконичностью — Восемь войны (Otto della guerra). Поскольку они возглавляли войну против самого римского папы, их шутя именовали Восемь святых (Otto santi), так как только святые могли набраться смелости воевать с наместником бога на земле. Отсюда вся война получила название войны Восьми святых (La guerra degli Otto santi).

16. Лапо да Кастильонкио, Пьеро Альбицци и Карло Строцци.

17. Макьявелли различал старую партию гвельфов (parte guefa) — древних гвельфов, и гвельфов 70-х годов XIV в., которых он именовал новой гвельфской группировкой (nuova setta di guefi).

18. Сан Джованни (Иоанн Креститель), патрон Флоренции. День этого святого отмечается 24 июня.

19. См. кн. III, прим. 5.

20. Одного из коллегии Двенадцати добрых мужей (см. кн. II, прим. 18).

21. Речь идет об избирательной сумке (см. кн. II, прим. 112).

22. Коллегия, или Совет синьории (Consiglio della Signona), состояла из Двенадцати добрых мужей и гонфалоньеров вооруженных компаний; иногда в нее включали и представителей других магистратур. Советов было два: Совет капитана народа и Совет подеста (или Совет коммуны). Иногда они заседали вместе, и тогда назывались Совет.

23. Пропосто (proposto) — вносящий предложение о решениях и законах (ргорогге le deliberazioni). Эту должность по очереди занимали члены Синьории, в том числе и глава ее — гонфалоньер справедливости.

24. Используемые Макьявелли термины «переворот» (novita), «волнение» или «восстание» (гоtоге) носили именно такой смысл еще в XIV в. и взяты им из литературы того времени.

25. 22 июня 1378 г.

26. В буквальном переводе «балия» (balia) означает «власть». Здесь и далее — комиссия, наделенная особыми полномочиями.

27. См. кн. II, прим. 56.

28. См. кн. II, прим. 30.

29. Подчиненные цеху люди (sottoposti) — наемные рабочие, именовавшиеся во Флоренции «чомпи», не являлись членами цеха и не пользовались никакими правами ни в государстве, ни в цехе.

30. См. кн. II, прим. 30.

31. В хрониках он именуется Симончино.

32. Башенные часы, которые чинил Никколо из Сан-Фриано, расположены недалеко от верхних помещений дворца, где допрашивали Симончино.

33. В действительности 20 июля 1378 г.

34. Восставшие чомпи провозглашали рыцарями тех, кого они считали своими сторонниками Луиджи Гвиччардини был, очевидно, произведен ими в рыцари в награду за освобождение их вожаков из заключения; Сальвестро Медичи они считали зачинателем борьбы против старых порядков. Посвященные ими в рыцарское достоинство получили звание «рыцаря народа» (cavaliere del popolo).

35. Дворец подеста 21 июля 1378 г. был взят штурмом и превращен в резиденцию вожаков восставших.