Военные действия на Оксусе и падение Хивы

VII.

Движение соединенных колонн.

Пока происходили раcказанные события, капитан Ситников, командир Аральской флотилии — имя которого, надеюсь, читатель припомнит — отплыл с флотилией из Казалы Аральским морем к устью Аму-Дарьи. Ему велено было подняться как можно выше по реке чтобы [158] действовать заодно с сухопутными войсками, если того потребуют обстоятельства.

В конце апреля флотилия напала на сильно укрепленный хивинский форт Ак-Кала, на Улкун-Дарье, одном из рукавов Аму-Дарьи, и разрушила его, потеряв при этом четырех человек убитыми и троих или четверых ранеными. После того она поднялась на 60 верст вверх по Аму. Тут пришел к капитану Ситникову Киргиз и сообщил что видел отряд генерала Веревкина и может служить проводником, если капитан Ситников желает иметь сообщение с армией. Киргиза взяли проводником и отправили с ним одного офицера и одиннадцать матросов с письмами к генералу Веревкину.

Утром 5-го (17-го) мая Оренбургский отряд напал под Кунградом на обнаженные и обезглавленные тела двенадцати русских моряков. Повидимому, вызвавшийся в проводники Киргиз был подослан неприятелем и завел Русских в западню. Этим оканчиваются действия флотилии в эту кампанию. Вследствие препятствий воздвигнутых Хивинцами по реке, капитан Ситников не мог достаточно далеко по ней подняться чтобы помогать войскам.

12-го (24-го) мая соединившиеся отряды генерала Веревкина и полковника Ломакина тронулись в дальнейший путь. В это время генерал Кауфман дошел до Учь-Учака.

В 5 часов утра 14-го (26-го) мая соединенный отряд подошел к Кара-Баили, а около полудня сделал привал на берегу маленькой речки, намереваясь простоять часа два для завтрака. Не прошло однако и четверти часа как вдали раздалось несколько выстрелов. Тут же прискакал казак с известием что на офицера высланного на рекогносцировку с десятком казаков напала большая масса неприятелей. Две казачьих сотни стремительно бросились на выручку: но Туркмены уже исчезли с места действия, захватив нескольких лошадей, убив одного казака и ранив трех-четырех других. Как ни было поспешно их бегство, они успели отрубить голову убитому казаку. Казаки гнались с полчаса по направлении куда исчез неприятель, но его и след простыл. Едва успели они вернуться как раздались выстрелы с фланга отряда, на который теперь напал возвратившийся неприятель. Здесь также Туркменам удалось убить двух верблюдов и двух [159] солдат. Преследование возобновилось. На этот раз однако неприятель собрался в кучу, выжидая нападения. Русскими захвачено было несколько лошадей, побито и ранено много Туркмен. Один из захваченных Туркмен, который был ранен пятью пулями в бедро и со стоическою твердостью переносил свои страдания, после долгих убеждений сообщил некоторые сведения. От него узнали что вокруг армии теперь разъезжало 400 или 500 человек Туркмен, принадлежащих к большому отряду конницы в 6.000 человек, высланному ханом для защиты Ходжейли. Большая часть отряда выжидала нападения у города, а сам хан решился защищаться до последней крайности.

Вскоре затем неприятель показался большою массой. Сначала было думали что они хотят напасть сами, но потом оказалось что они выжидают нападения. Выслана была вперед кавалерия с одной батареей ракет и после нескольких выстрелов неприятель рассеялся.

Около часа спустя он опять показался огромными толпами, которые подошли на 2.000 или 3.000 футов к Русским, остановились и, задумавшись, медленно стали отступать к Ходжейли. Четыре-пять посланных им вслед гранат заставили их несколько поспешить.

Началось наступление на город. Некоторое время неприятель продолжал разъезжать пред войсками, приближаясь иногда на очень близкое расстояние, но скоро последние его фланкеры скрылись за городскими садами и уже больше не показывались.

Когда отряд подошел на полверсты к городским воротам, оттуда выступила большая депутация местных старшин, прося пощады и обещая покориться всем требованиям Русских. Тут же выдан был задержанный по повелению хана Киргиз, которого генерал Веревкин послал еще месяц тому назад с депешами к генералу Кауфману.

Войска простояли два дня пред городом и завели самые дружеские сношения с обывателями. На второй день открыты были все лавки и базар и закипела торговля с солдатами.

Двинувшись далее этот отряд достиг берегов Аму-Дарьи 19-го (31-го) мая.

Утром 16-го (28-го) Хивинцы дали несколько выстрелов по армии, что и послужило началом общей схватки. [160]

Неприятель стянул свои силы в долине, поросшей тростником и высокою травой. Они заняли позиции на многочисленных песчаных холмах пред городом Мангитом к которому приближались русские войска. Когда показалась русская армия, массы их конницы бросились на нее с дикими криками. Развернувшись в линию верст в 10–12 длиною, они атаковали Русских со всех сторон главною целью нападения послужил обоз верблюдов назади.

Генерал Веревкин, занимавшей центр, направил на неприятеля четыре пушки и выслал три орудия на левый фланг. Но неприятель не переставал повторять отчаянные нападения на кавалерию, и раз даже приблизился на какую-нибудь сотню сажень к самому штабу генерала Веревкина. Особенно сильно теснил он правый фланг, бывший под начальством полковника Леонтьева, и невозможно было остановить его движения вперед; заскакав кругом он сделал нападение с тылу, думая что все пушки выставлены во главе колонны и рассчитывая напасть на слабую сторону отряда. Встреченное сопротивление несказанно их поразило; замешательство их еще более увеличилось когда они увидали что главные толпы их собственных сил отступали за холмы Мангита. Повредив сколько могли обозу, они последовали за бегущими товарищами.

Через несколько времени однако неприятель опять возобновил нападение. Тактика их была та же что и прежде, но скоро им пришлось отступить под метким огнем артиллерии и под сильным напором каваллерии. Они ушли за город Мангит и более не показывались. Тогда войска двинулись вперед и сожгли деревню, занятую пред тем неприятелем. После короткой стоянки, в 3 часа пополудни армия подошла к городу и немедленно заняла его. Когда Русские проходили по улицам, то несколько человек из неприятельского войска, скрывшиеся в домах, стали по ним стрелять; взбешенные этим солдаты обратили город в пепел. В этот день Русские потеряли убитыми — одного капитана и 8 рядовых; ранено же было 10 человек опасно, и несколько слегка.

Потеря неприятеля должна была быть очень велика; с этого времени он, казалось, потерял последнюю надежду на благоприятный для себя исход. Сопротивление Хивинцев стало весьма слабо; действия их, потеряв всякое [161] единство плана, мало-по-малу свелись к простым разбойническим набегам. Если бы Хивинцы в состоянии были оценить собственные выгоды, то могли бы без большого труда и безо всяких потерь для себя представить Русским во время их движения неодолимые препятствия, они могли бы вероятно даже запереть самый проход в Хиву. Им легко было разрушить все мосты; а так как при колонне имелся всего один мост, то Русские никак не были бы в состоянии переправиться через каналы, которые были очень быстры и глубоки, и часто достигали от 40 до 100 футов ширины. А между тем по всему пути мосты не только нигде не были разрушены, но еще оказывались такими крепкими что под них требовалось не более двух-трех подпорок из древесных стволов чтобы переправлять самые тяжелые пушки. Теперь однако неприятель приступил к сожиганию мостов. На первое время это очень было затруднило движение Русских, но спустя некоторое время они стали высылать вперед кавалерию, которой удавалось почти всегда подъезжать вовремя к подожженным мостам и тушить огонь прежде чем он мог причинить значительные повреждения.

В следующие дни несколько раз завязывалась перестрелка с неприятелем, который, как всегда, нападал на верблюдов и обоз с фуражем.

Армия шла теперь чрезвычайно плодородною страной. Однажды, когда войска проходили сетью бесчисленных ручьев, каналов, густых садов и глиняных построек, они внезапно были окружены со всех сторон. Положение их, посреди тесно застроенного узбекского селения, сначала казалось весьма критическим. Но пробили несколько глиняных стен, пехота установила пушки и неприятель был отбит и потерпел большую потерю. У Русских же был тяжело ранен один офицер и один солдат, да трое солдат легко ранены.

Во время дальнейшего следования отряда к нему выходили на встречу жители окрестных деревень, многие с окровавленными головами. Они говорили что их собственные земляки избили их и ограбили, и просили помощи и защиты Русских. По их словам, Хивинцы не только потерпели огромные потери, но многие из них, попрятавшиеся по домам в страхе от приближения пехоты, были заживо [162] сожжены Русскими солдатами, не подозревавшими что Хивинцы засели внутри.

23-го мая (4-го июня) около полудня в отряде было получено послание от хана с предложением перемирия. Генерал Веревкин тотчас понял что единственною целью хана было выгадать время, и понятное дело, отверг это предложение.

Это ханское послание было чрезвычайно замечательным произведением, и возбудило не мало смеху в лагере Русских. Начиналось оно заявлением что и генералу фон-Кауфману выслан был документ такого же содержания. Далее, хан самым дружеским и наивным образом просил командующих русскими отрядами считать себя по вступлении в Хиву его гостями. Сам он, говорилось в любезном послании, всегда был очень дружески расположен к Русским войскам и почтет теперь за счастие принять их у себя и угостить их роскошнейшим образом в своей столице. Он просил дать ему только три или четыре дня срока чтоб устроить достаточно великолепный прием для дорогих гостей. Несколько раз в этом послании повторял хан уверенья в своем дружеском расположении к Русским начальникам, прося их отнюдь не судить об нем по действиям варваров и грабителей Туркмен, которые имели неслыханную дерзость препятствовать движению русского отряда. У него, хана, с этими разбойниками нет ничего общего; напротив того, он даже считает их своими злейшими врагами.

26-го мая (7-го июня) колонна подошла к обширным садам ханского загородного дворца Шанах-Тчик, лежащим всего в четырех верстах от северных городских ворот. Здесь простояли Русские три дня и имели нисколько больших и малых стычек с хивинскими войсками. В одной из этих встреч неприятель потерял от четырехсот до пятисот человек.

Между тем о приближении генерала Кауфмана не получалось никаких известий; напротив того, еще ходили слухи что Туркестанский отряд принужден был, за недостатком провизии и подвод, возвратиться к реке, и был еще во ста верстах от Хивы. Этот факт вместе с утомительным действием на людей и лошадей ежечасных стычек с неприятелем, да наконец и распространившийся [163] слух что хан готовится дать большое сражение под стенами города, довели генерала Веревкина до убеждения что неблагоразумно было бы еще дальше откладывать нападение на Хиву.

Итак, вечером 27-го мая (8-го ионя) были сделаны необходимые распоряжения для рекогносцировки города на следующий день.

Утром 28-го мая (9-го июня) пошли к городу. Генерал Веревкин со штабом, по обыкновению, был во главе колонны. Неприятель высыпал большими толпами, но нападать не пытался. Наконец, войско вышло на узкую дорогу, не более двух сажень шириною. Она была огорожена стенами, и везде кругом раскинулись непроницаемой сетью дома, сады и каналы.

Стали тихо и осторожно подвигаться по этой узкой тропинке, поднимая на ходу такое густое облако пыли что ни один человек в отряде не был в состоянии рассмотреть своего соседа. Вдруг слух их был поражен, как громовым ударом, ружейными выстрелами и грохотом артиллерийских орудий; засвистали над головами ружейные пули и пронеслось тяжелое ядро, всевшее в глиняную стену тотчас за ними. Это была нечаянность, чуть ли не западня. Благодаря окружающим их стенам, деревьям и пыли, они подошли, сами того не заметив, на сотню шагов к городской стене, и Хивинцы открыли по ним огонь в упор.

Залпы следовали один за другим, но к счастью Русских, Хивинцы целились слишком высоко и большая часть пуль проносилась над головами отряда. Однако люди стали падать; приходилось действовать со всевозможною поспешностью.

Отступление становилось уже немыслимо если бы того и желали. Единственным исходом было идти к стенам под огнем, который с каждою минутой делался все смертоноснее.

Генерал Веревкин отдал войскам приказ подвигаться бегом. Через минуту они очутились на открытом месте против одних из городских ворот. Прямо пред ними, саженях в пятидесяти и в таком же расстоянии от городских стен воздвигнуто было что-то в роде земляного укрепления, которое пересекало дорогу и было [164] защищено четырьмя пушками. Артиллерии дан приказ выдвинуться вперед, но тем временем огонь неприятельской батареи до того усилился что генерал Веревкин решился сперва взять ее. На приступ посланы были две роты пехоты под начальством майора Буровцева. Минуту спустя люди с криком стремительно бросились вперед по пыльной дороге. Но не доходя несколько шагов до бруствера, они встретили глубокий и широкий канал с узким мостом перекинутым через него. Странное дело — неприятель не подумал уничтожить этот мост. Перебежали через него под градом неприятельских пуль, сыпавшихся на них с городских стен, ворот и самого бруствера, с криком перескочили через все препятствия и ударили в штыки на пушкарей. Русские уже завладели пушками; но на обратном пути было так много препятствий и так был смертоносен неприятельский огонь что оттащить их с места было задачей весьма трудной. Они принуждены были спрятаться за берегом канала и, присев тут, стали отвечать огнем на неприятельские выстрелы со стен. Их пули почти не имели никакого действия при неприятельской защищенной позиции. Если бы при них были лестницы, то безопаснее оказалось бы штурмовать стены нежели отступать. Артиллерия горячо принялась за дело, а маленькому отряду Русских, очутившемуся таким образом между двух огней, теперь оставалось только прислушиваться к свисту хивинских ядер и русских гранат, которые так близко пролетали над их головами что чуть-чуть их не задевали.

Так продолжалось с четверть часа; когда же русская артиллерия заставила неприятеля на минуту прекратить огонь, то и сама перестала стрелять, чтобы дать возможность людям ходившим на приступ батареи отступить. Эти последние поспешили воспользоваться представившимся случаем, схватили пушки и стали тянуть их с места. Но Хивинцы немедленно возобновили пальбу и Русские принуждены были под их огнем перетаскивать пушки одну за другою по узкому мосту и дороге, на расстоянии сотни сажен, прежде чем дошли до прикрытия. Им удалось оттащить только три пушки; одну пришлось оставить на месте.

Тем временем генерал Веревкин был ранен выстрелом прямо над левым глазом; рана эта едва не [165] оказалась смертельною. Дав приказ установить батарею чтобы сделать брешь в стене, он удалился, передав начальство полковнику Саранчеву.

Теперь открыта была правильная бомбардировка, под руководством полковника Скобелева, и продолжалась до четырех часов.

В это время прибыл от хана посланный, прося прекратить бомбардировку чтобы вступить в переговоры об условиях капитуляции.

Полковники Саранчев и Ломакин согласились приостановить неприязненные действия на несколько часов; но едва посланный удалился от Русских, как Хивинцы опять стали стрелять. Русские немедленно возобновили бомбардировку.

Опять явился посол от хана с уверением что он не был виноват в этой стрельбе, которая продолжалась вопреки его желанию и данным приказаниям, непокорными ослушниками Туркменами. Заявление это принято было за самое нахальное бесстыдство со стороны хана, и бомбардировка продолжалась. После, однако, оказалось что хан говорил правду: он действительно не имел никакой власти над Туркменами.

Под вечер от генерала Кауфмана, с которым установлено было сообщение, пришел приказ прекратить бомбардировку; хотя и неохотно, но приказу этому повиновались. Этим и закончились действия 28-го мая (9-го июня).

VIII.

Вступление в город.

Как я уже говорил в одной из предыдущих глав, хан прислал генералу Кауфману письмо, в котором заявлял свою покорность и просил прекратить бомбардировку. Надо вспомнить что в это время генерал Кауфман стоял еще в пятнадцати верстах от города. Он немедленно послал курьера к генералу Веревкину с приказанием прекратить бомбардировку, а хану написал чтобы тот выезжал на следующее утро с сотней своих приближенных за городские ворота, и что там ему будут объявлены условия сдачи.

На следующее утро с восходом солнца выступили мы к городу. Ходили несообразнейшие слухи о том что произошло в Хиве за эту ночь. [166]

Народ, высыпавший толпами на дорогу с своими приношениями в знак мира, сообщил нам что когда обыватели узнали о намерении хана сдать город неприятелю, то пришли в совершенное бешенство, прогнали своего властелина и поставили на его место брата его, решившись обороняться a outrance. Словом, это было другое 4-е сентября, устроенное по последней французской моде. Радость распространившаяся в отряде при перспективе давно-желанной битвы не знала границ; но не долго суждено было ей длиться. Верстах в пяти под Хивой мы были встречены депутацией с Сеид-Эмир-Уль-Умаром, дядей хана, во главе, о котором я уже упоминал, как о губернаторе Хазар-Аспа. Он вышел сдавать город и сообщил генералу Кауфману что народ и не думал прогонять хана, но что последний бежал сам. Женам и рабам своим он оставил приказ следовать за собою, но народ не выпустил женщин из дворца, а содержал их под караулом в том же гареме, думая сделать в лице их приятный подарок на мировую генералу Кауфману. Бегство хана произошло следующим образом.

Как оказалось, Туркмены решились защищаться до последней возможности. Несмотря на запрещение хана, они продолжали стрелять по войскам генерала Веревкина, подошедшим к стенам. При ответном огне Русских битва возобновилась с перерывами. Наконец Русские принялись опять бомбардировать город: бомбардировка продолжалась, с некоторыми промежутками, целую ночь. Несколько гранат даже попадало во дворец; в последствии Русские нашли в ханских конюшнях одну не разорвавшуюся гранату. Эта постоянная бомбардировка так перепугала хана что он бежал в сопровождении сотен двух-трех Туркмен в Имукчир, близь Илиали. Городские же обыватели ни мало не желали продолжения битвы; напротив того рады были сдаться.

Сеид-Эмир-Уль-Умару было на вид лет семьдесят. Отвисшая нижняя челюсть и открытый рот — следствие употребления опиума, как объяснили мне, придавали лицу его совершенно идиотское выражение. Однако он вовсе не был так глуп; здравый рассудок его виден уже в том что он целые годы тому назад уговаривал хана согласиться [167] на требования Русских, в предупреждение их нападения. Долгое время находился он даже в опале, благодаря своему миролюбивому расположению к Русским; вследствие этих же политических соображений, однако, был он послан ханом в настоящем случае чтобы сдать город и ходатайствовать пред неприятелем за провинившегося племянника. Одет он был в яркий зеленый халат, на голове у него была высокая хивинская баранья шапка, а на ногах большие сапоги из нечерненой кожи, загнутые вверх на носках и украшенные высокими и узкими каблуками.

Генерал фон-Кауфман раcказывал мне что когда Сеид-Эмир-Уль-Умар уговаривал настоящего хана согласиться на требования Русских, то в дело вмешался другой ханский советник, говоря: «Когда я был еще маленьким мальчиком, то помню все говорили что Русские на нас идут, но они не пришли. С тех пор чуть ли не каждый год слышал я что они идут. Вот я уже успел состариться, а Русские все еще не пришли, да я думаю никогда и не придут.» Аргумент этот показался совершенно убедительным, и хан сознал его ошибочность только тогда когда Русские стали громить его столицу.

Меньшой брат хана, Ата-Джан, содержавшийся последние два года в заключении и только теперь освобожденный, сопровождал Сеид-Эмир-Уль-Умара и, как тут оказалось, был кандидатом на престол. Генерал Кауфман принял его ласково, но ханом обещал посадить его только в таком случае если старшей его брат не вернется. Ата-Джан был высокий, худощавый, немного олуховатый на вид юноша, вовсе, казалось, неспособный держать в руках своих кормило правления. Однако говорят что он гораздо умнее чем кажется с первого взгляда, и очень любим народом.

Было уже около девяти часов, и колонна двинулась дальше. Сеид-Эмир-Уль-Умар и Ата-Джан присоединились к штабу. День становился жарок, пыль была невообразимая; она поднималась вокруг нас таким густым столбом что минутами нельзя было различить ехавшего рядом соседа. В десять часов, верстах в двух от Хивы, мы были встречены частью Оренбургского отряда, выехавшей нам на встречу в полной парадной форме. Весело сошлись здесь войска в первый раз по [168] выступлении своем чуть ли не с разных частей земного шара; но самого генерала Веревкина тут не было для встречи Кауфмана, оказалось что будучи ранен он не в состоянии был выйти из своей палатки.

Главнокомандующий свернул с дороги под деревья чтобы там выслушать донесение Оренбургского отряда. Этим временем опять раздалось со стороны города несколько выстрелов, что показалось мае несколько странным после того как город уже сдался на капитуляцию. Объяснить себе этого обстоятельства я не мог в течение всех последующих дней, так как, по какой-то непонятной причине, офицеры нашего отряда скрывали от меня правду на этот счет. До истины добрался я только тогда когда познакомился с офицерами Оренбургского отряда.

Вот в чем было дело. Туркмены, не довольные таким смиренным окончанием войны, решились продолжать сопротивление. Генерал фон-Кауфман подвигался по дороге от Хазар-Аспа к городским воротам того же имени, тогда как генералом Веревкиным накануне было произведено нападение на северные, Хазаватские ворота, лежащие верстах в двух дальше. Хотя Сеид-Эмир-Уль-Умар и вышел сдавать город со стороны Хазар-Аспа, но это не помешало Туркменам время от времени продолжать стрелять по войскам генерала Веревкина, против которых у них была какая-то злоба. Я не могу достаточно надивиться на этот народ и налюбоваться на него. Долгое время спустя после того как сам хан и остальные обитатели оазиса отказались от всякого сопротивления, они все продолжали сражаться; если бы все прочие хивинские народы выказали такую же отвагу и настойчивость как Туркмены, то результат кампании был бы совершенно другой. Русские, конечно, взяли бы город, но понесли бы такой урон что положение их в стране было бы чрезвычайно ненадежно.

Полковник Саранчев, которому пришлось после генерала Веревкина командовать отрядом, чуть ли не был также расположен сражаться как и сами Туркмены. Да и окружен он был молдыми, пылкими офицерами, подобными полковнику Скобелеву и графу Шувалову, которые с радостью схватывались за представившийся предлог для продолжения битвы. [169]

Хотя генерал Кауфман уже самым мирным образом входил в город с противоположной стороны, они, разгоряченные туркменским огнем, решились взять, с своей стороны, город приступом.

Направили несколько гранат на ворота Хазавата, пробили их, и полковник Скобелев с графом Шуваловым во главе тысячи человек солдат, бросились на приступ под градом выстрелов из ручных орудий, сыпавшихся на них с городских стен. Как только Русские овладели воротами, Туркмены сошли со стен и разбежались по улицам и домам, все еще продолжая стрелять. Русские же стали расчищать себе дорогу ракетами и шли, сражаясь все время на ходу, пока не достигли ханского дворца.

Не успели они здесь простоять и пяти минут, как пришло известие что Туркестанский отряд входит воротами Хазар-Аспа. Полковник Скобелев немедленно дал приказ отступать теми же воротами какими вошли. В деле этом граф Шувалов был так сильно контужен упавшим бревном что не совсем еще оправился и уезжая из Хивы; ранено было 14 солдат.

Мы же тем временем стояли с другой стороны города, выжидая результата переговоров с Сеид-Эмир-Уль-Умаром. Когда все было устроено по обоюдному соглашению, генерал Головачов двинулся дальше. Впереди колонны выступали две роты пехоты сопровождаемые четырьмя полевыми орудиями; за ними следовали еще две роты и 200 казаков.

Время уже близилось к полудню когда впервые открылся пред нами знаменитый город. Завидели мы его всего за полверсты, благодаря массам деревьев которые совершенно заслоняли его от нас. Наконец мы различили его в облаке поднятой нами пыли. Высокие, зубчатые стены из убитой глины с массивными круглыми контрафорсами, окруженные рвом, частью пересохшим, частью еще наполненным водою, с видневшимися за ними верхушками деревьев, высокими минаретами, куполами мечетей и, посреди всего этого, огромная круглая башня, как фарфор отражающая солнечные лучи. Мы были пред воротами Хазар-Аспа. Крытый ход десяти футов ширины при двадцати вышины, с выложенными кирпичом сводами; по бокам две тяжелые башни с бойницами; таковы были ворота [170] открытые теперь пред нами и сами по себе представлявшие маленькое укрепление. Мы вошли в город в таком густом облаке пыли что я не мог различить головы моей собственной лошади; знамена развевались высоко над головами, а военный оркестр Оренбургского отряда играл русский национальный гимн: Боже Царя храни. Пройдя ворота, мы оставили пыль за собою и увидали наконец самый город.

Я думаю, каждый из нас испытал некоторое чувство разочарования в эту первую минуту. Мы, конечно, не надеялись встретить в Хиве величественных архитектурных красот, но все-таки думали увидать что-нибудь поразительное, живописное; ожидания наши были жестоко обмануты. Хива представляет очень живописный вид, но не с той стороны с которой мы вошли в нее; когда мы подошли ближе, то даже самый оригинальный ее пункт — большая изразцовая башня — скрылся за ближайшими деревьями и стенами. Прямо пред нами, вдоль внутренней части стены, расстилалось большое открытое место с разбросанными по нем деревьями, глиняными домами и сараями, не более десяти-пятнадцати футов вышины; немного вправо, множество круглых, полусферических, гробниц — кладбище находится почти в центре города, — дальше опять дома из глины, повыше и с большими претензиями, с высокими портиками и разбросанными между ними деревьями; затем глиняные стены цитадели, из-за которых виднелись верхи минаретов. При входе не встретилось нам ни одной живой души, но когда мы въехали в длинную, узкую, изогнутую улицу, обнесенную безобразными, голыми стенами, то стали различать в боковых улицах людей в грязных, оборванных халатах, которые снимали шапки и робко отвешивали нам поклоны. Это были городские обыватели не знавшие еще перережут их всех поголовно или помилуют. С каким, должно-быть, чувством страха и даже суеверного ужаса смотрели они нам вслед, когда мы тут проходили пыльные и грязные, после девятисот-верстного перехода пустыней, считавшейся ими непроходимою для войска. Суровыми, грозными и непобедимыми должны мы были казаться им, как какие-то странные, могущественные обитатели неведомого им мира.

Затем мы проехали мимо толпы рабов-Персиян, [171] которые встретили нас ликующими криками, со слезами радости. Они положительно обезумели от счастья. И сюда дошел слух что куда ни проникали Русские, оттуда всегда изчезало рабство, и они не сомневались что так будет и здесь. Некоторые уже сами освободились, и теперь сшибали цепи с нескольких других несчастных, крича, смеясь и плача в одно и то же время самым диким образом.

Я воспользуюсь этим случаем чтобы досказать начатую мною прежде историю одного из хивинских рабов. Людям моим посчастливилось встретить молодого Киргиза мать которого приходила в кибитку Бей-Табука просить меня освободить ее сына захваченного в рабство. Его нашли закованным в тяжелые цепи за попытку к бегству, и немедленно освободили. Я после встретил его совершенным щеголем, в красном халате, с мечом и ружьем, на хорошей лошади, по всей вероятности захваченной им у прежнего хозяина.

Узкая, пыльная и кривая улица привела нас к цитадели, в которую вход был длинными кирпичными воротами со сводом. Когда вступили за ворота, то могли ближе рассмотреть большую башню, выступившую теперь пред нами во всем блеске своих яркнх, разноцветных узоров. Повернув прямо на башню в узкую улицу не более десяти футов шириною, мы скоро выехали на четыреугольное открытое место, сажень в двадцать пять шириною, при сорока длины, которое и оказалось большою городскою площадью пред ханским дворцом. Одна сторона этой площади была занята дворцом, состоящим из тяжелых, растянутых строений с зубчатыми глиняными стенами около двадцати футов вышины; на противоположной стороне стояла новая, еще неотстроенная медрессе; две остальные стороны окружены были сараями и частными домами, у юго-восточного же угла дворца возвышалась, красивая и величественная, знаменитая хивинская башня.

Она была футов тридцати в диаметре при основании и, постепенно суживаясь к вершине, казалось, была там, на высоте 125 футов, всего футов пятнадцати в диаметре. Она не имела ни пьедестала, ни капители, ни какого другого украшения, стояла на земле безо всяких затей — простая круглая башня — но поверхность ее вся была покрыта изразцами голубого, зеленого, пурпурового и бурого цветов, [172] выложенными по снежно-белому грунту самыми разнообразными полосами и фигурами; в целом это производило самый блестящий и прекрасный эффект. Башня эта испещрена изречениями из Корана и пользуется большим почетом Хивинцев; с вершины ее ежедневно на закате солнца раздается резкий, пронзительный голос муллы, призывающего правоверных к молитве.

Вершины двух боковых башен у дворцовых ворот были обделаны подобно большой башне, также часть фасада новой, еще не оконченной медрессе предполагалось, повидимому, изукрасить таким же образом. Почти по середине площади был четыреугольник, футов десяти в квадрате и углубленный футов на шесть в землю, что, как я узнал после, было местом казни преступников.

Выехав на эту площадь, мы разместились вокруг нее, в ожидании прибытия генерала Кауфмана. Он въехал сопровождаемый Великим Князем Николаем Константиновичем, Князем Лейхтенбергским, всем штабом, и был встречен громким ура. Мы все сошли с коней и вошли в дворцовые ворота, частью заслоненные тяжелою медною пушкой. Ими прошли мы в длинный, узкий, неправильный двор. Влево от него шла ветвь ведущая к конюшням; направо были две высокие тяжелые деревянные двери гарема, а прямо пред нами возвышалась масса низких, неправильных глиняных строений. В них-то теперь направляемся мы темным узким корридором и входим в полутемную комнату футов восьми ширины при шестнадцати длины, в которую свет проникал всего чрез одно отверстие в потолке; отсюда переходим в другой темный корридор и выходим на главный дворцовый двор. Он около сорока футов в квадрате, вымощен кирпичом, осенен тенью одного вяза и окружен стенами футов двадцати вышиною, над которыми, с северной стороны высилась четыреугольная башня гарема. На южной же стороне расположена была большая приемная зала, где хан давал свои аудиенции.

Представьте себе род портика, совершенно открытый ко двору, тридцати футов вышины, двадцати ширины, десяти в глубину, с башнями по бокам, изукрашенными подобно большой башне на площади; пол, возвышенный футов на шесть над двором; потолок, подпертый двумя высокими [173] деревянными разными столбами — общий вид весьма напоминающий театральные подмостки — и вы будете иметь весьма верное понятие о большой приемной зале, в которой восседает Хивинский хан, изрекая свои приговоры, казня и милуя народ. Мы все поднялись по ступенькам на это подобие сцены — генерал Кауфман, генерал Головачов, Великий Князь Николай Константинович, Князь Лейхтенбергский, офицеры штаба и все остальные, и расселись на ней отдыхать; в это время военный оркестр играл разные пиесы. Когда раздались в ушах наших старые, давно известные мотивы присутствующая молодежь подняла дружный крик восторга, который раздался по всему дворцу.

Старый Якуб-Бек, один из ханских министров, принес нам воды со льдом, чего мы никогда и не воображали найти в Хиве, пшеничных лепешек, абрикосов, вишен, и мы весело приступили к этому угощению. Сам хивинский властелин, Сеид-Мохамед-Рахим-Богадур-Хан, бежал, его дворец и гарем были теперь во власти Русских. Так-то пала великая твердыня ислама в Центральной Азии, славная Хива, после целого ряда направленных против нее несчастных экспедиций, обнимающих собою, с промежутками, период в двести лет.

IX.

Предшествовавшие экспедиции против Xивы.

Не безынтересно теперь будет бросить беглый взгляд на прежние экспедиции направленные против Хивы.

Первая из них была предпринята Яикскими или Уральскими казаками. Она была задумана, подготовлена и приведена в действие одним знаменитым казацким атаманом и, в сущности, была не более как грабительским набегом, организованным в обширных размерах. Атаману этому действительно удалось завоевать ханство. Захватив хана врасплох, не подготовленным к войне, он самого его прогнал, занял его столицу, захватил его казну и его жен. Затем объявил себя ханом и, говорят, правил страною два или три месяца, обратил этим временем ханскую жену в христианство и женился на ней. Наконец, убедившись что ему долее в Хиве не продержаться, [174] он забрал всю награбленную добычу и пошел обратно на Урал.

Тем временем хан успел собрать большое войско и пустился преследовать казаков, замышляя кровавую месть и наконец нагнал их. Завязалась страшная битва, в которой казаки потерпели решительное поражение и были перерезаны. Спаслось их всего пять или шесть человек, которые возвратясь домой и раcказали о происшедшем. Видя что нет спасения, казацкий атаман убил, свою молодую обращенную в христианство жену, чтобы ей не пасть жертвою взбешенного хана, а затем умер сам с мечом в руках, окруженный гекатомбой перебитых мусульман.

Несколько лет спустя, другая казачья экспедиция напала на Куня-Ургенчь, захватила около 1.000 женщин себе в жены и пошла назад с богатою добычей. Хан преследовал их, нагнал и перебил почти до последнего человека. Еще одна казацкая экспедиция была также несчастлива. Эти даже и не дошли до оазиса, но были на полдороге встречены и разбиты толпами Хививцев, значительно превосходившими их численностью.

Следовавшая затем действия Русских против Хивы состояли из экспедиции Бековича-Черкасского, в 1717 году, в царствование Петра Великого. В 1700 году к Петру явился посол от хивинского хана Шах-Ниаза, который, не будучи в состоянии справиться со своими восставшими подданными, прибегал под могущественную защиту Русского монарха. Шах-Ниаз просил Петра принять ханство в свое подданство. Так как Петр, несмотря на непрестанные свои заботы связать Россию с остальною Европой, никогда не упускал также и случая усилить торговые сношения своего государства с Азией, то он письмом ответил хану что принимает подданство Хивы.

Но никаких других мер не было принято для скрепления этого добровольного соглашения. Наконец, в 1714 году, один Туркмен по имени Хофа-Нефет, бывший в Хиве, доложил раз Петру, при личном свидании с монархом, что в стране лежащей по течению Аму-Дарьи находится золото; и что река, впадавшая прежде в Каспийское море, переведена Хивинцами, из страха пред Русскими, в море Аральское, но легко может опять быть проведена в старое [175] русло, если разрушить всего одну дамбу. В этом же последнем деле, говорил Туркмен, народы его племени охотно помогут Русским.

Чтобы проверить это известие, Петр Великий послал князя Бековича-Черкасского исследовать берега Каспийского моря, а также и посмотреть какие могут предстоять шансы успеха если направить экспедицию по берегам предполагаемого старого русла Аму к Хиве. Бекович провел три года над этою задачей, расследуя восточное прибрежье Каспийского моря и строя форты для защиты страны занятой здесь Русскими, убедился в справедливости слов Туркмена что Аму-Дарья первоначально текла в Каспийское море. Вернувшись, Бекович доложил о результате своих исследований Петру, и император послал в Хиву экспедицию, чтобы водворить там свою власть, основываясь на выраженной ханом Шах-Ниязом 17 лет тому назад покорности. Бековичем была немедленно снаряжена для этой экспедиции армия из 4.000 человек регулярных и иррегулярных войск.

Экспедиция вышла из Гурьева, при устья Урала, в начале июня. Обогнула Каспийское море по северным его берегам, напала на старый караванный путь к Хиве и пошла на перерез пустыне. Поход этот, предпринятый во время летних жаров, был ужасен. Пока отряд дошел до Хивы, одна четверть людей уже вымерла. Прошли они в 65 дней 1.350 верст по голой, безводной пустыне, в самую жаркую пору года, и вышли в половине августа к дельте, Оксуса, в 150 верстах от Хивы.

Не доходя еще до этого места, Бекович отправил хану письмо, уверяя его что он пришел не воевать, а с дружеским посланием от Русского государя, сущность же дела объяснит при свидании. Этим временем, однако, прежний хан, Шах-Ниаз, скончался, и его место занял хан Шир-Гази, взгляд которого на Русских совершенно расходился со взглядом его предшественника. Посланные от Бековича, по прибытии в Хиву, брошены были в темницу, хан поспешно собрал большую армию из Хививцев, Туркмен, Киргизов, Кара-Калпаков, и решился встретить Русских с оружием в руках.

В тот день как Русские вступили в пределы оазиса, их встретила хивинская конница и, не пускаясь ни в [176] какие переговоры, бросилась на русский лагерь. Битва, завязавшаяся таким образом, продолжалась до самой ночи; тогда Хивинцы отступили. Предвидя новое нападение, Бекович в течение ночи укрепил свой лагерь и выставил в позиции свои шесть полевых орудий. На следующее утро битва возобновилась и длилась целых два дня, по прошествии которых Хивинцы, видя что им не отбить Русских, прибегли к переговорам. Прибыл от хана посол с заявлением что нападение на Русских произведено было без его ведома и что, если Бекович действительно прибыл в Хиву в качестве дружеского посла, то ему нечего бояться вражды Хивинцев. Вступили в личные переговоры и пришли к соглашению, которое и было изложено в предварительном договоре и скреплено присягой: хан поцеловал Коран, а Бекович крест.

Затем Бекович принял предложение хана идти с ним в его столицу; оставляя главные силы отряда позади, под начальством полковника Франкенбурга, он велел этому последнему следовать за собою в некотором расстоянии, а сам пошел вперед, всего с одной тысячью солдат. Когда до столицы оставалось дня два пути Бекович остановился и имел продолжительный разговор с ханом. Ссылаясь на трудность снабжения такого большого Русского отряда квартирами и провизией в самой столице, хан стал при этом свидании уговаривать Бековича разделить состоявший при нем конвой и колонну оставленную позади на несколько небольших отрядов, которые легко бы было разместить по ближним к столице городам.

Такое необыкновенное предложение не могло бы не возбудить подозрения всякого другого человсеа; но Бекович очевидно, уже не был этим временем в своем уме. В самый день его выступления из Астрахани утонула его жена с двумя дочерьми, и это, вместе с тяжелым переходом, по пустыне, потерей такого количества людей и сознанием страшной ответственности лежащей на нем, довело его почти до сумашествия. Он не только не обнаруживал никакой подозрительности относительно чистосердечия ханского предложения, но, ни мало не медля, отправил полковнику Франкенбургу приказ разделить войска; когда тот три раза отказывался исполнить этот приказ, Бекович послал к нему четвертый раз, грозя [177] ему военным судом в случае ослушания. Тогда Франкенбург разделил все войско на пять частей, которые и расставили по городам сообразно инструкциям хана. Свой собственный конвой Бекович сократил до двухсот человек.

Едва все это было приведено в исполнение, как Хивинцы напали на Бековича. Часть его людей была перерезана, часть взята в плен. Самого его с состоявшими при нем офицерами бросили в темницу, подвергли жесточайшим пыткам и наконец обезглавили. В то же время, по данному сигналу, поднялось все хивинское население и перерезало разбросанные по стране маленькие Русские отряды, из четырех тысяч войска что выступили в эту экспедицию, спаслось всего 40 человек. Продержав долгое время этих последних в плену, Хивинцы наконец выпустили их на свободу, взяв за них большой выкуп. Любопытно что в числе вьпущенных пленных были два брата Бековича. Таков был конец четвертой экспедиции против Хивы.

В течение следовавших за тем 120 лет Хивинцы поменялись ролями с казаками. Прежде казаки нападали на Хивинцев и грабили их — теперь же Хивинцы стали нападать на казаков. Ежедневно почти производились Хивинцами нападения на Русские торговые караваны, проходившие по Центральной Азии, причем захватывали целые тысячи казаков и других Русских и уводили в рабство в Хиву.

В 1839 году разбойничество это дошло до невозможных размеров. Много было сделано попыток чтобы мирным путем заставить хана положить конец этому грабительству. Но, не добившись ничего этим путем, Русские опять принуждены были послать свои войска на Хиву.

Эта экспедиция была снаряжена в Оренбурге генералом Перовским. Приготовления к ней длились целый год; наконец, в начале декабря 1839 года вышел из Оренбурга отряд из пяти тысяч человек с 22 полевыми орудиями и обозом из 10.000 верблюдов. Перейти пустыню летом считалось невозможным, по недостатку воды, потому и решились выступить в поход зимой.

В половине декабря термометр Реомюра стоял на 32° ниже точки замерзания, и самая ртуть наконец, замерзла в трубка. Несмотря на это, однако, войска добрались до Эмбы [178] в хорошем состоянии; ни одного человека не замерзло и не умерло. Но зима эта оказалась необыкновенно суровою. Снег дошел до глубины невиданной до тех пор даже в степи. Начиная с этого времени верблюды стали падать в таком множестве что не доходя полупути к Хиве при войске осталось всего 5.000 верблюдов из тех десяти тысяч что выступили в поход: целая половина их попадала в изнеможении на снегу. Страдания выпавшие на долю солдат были ужасны. Чтоб облегчить насколько возможно оставшихся животных, пехоте пришлось подвигаться вперед четырьмя рядами чтобы протоптать дорогу верблюдам. Когда снег был уже слишком глубок, кавалерия проезжала несколько раз взад и вперед по одному месту; а в других местах пехоте приходилось лопатами разгребать снег. Несмотря однако на все эти предосторожности, верблюды продолжали падать но множестве.

Потеря всякого верблюда причиняла не мало затруднений людям. Надо было перетаскивать вьюк с павшего животного и распределять его между другими, а затем и самого его оттаскивать с дороги чтобы дать проход всему отряду. Люди доводились до изнеможения подобными работами, при которых сами уходили по колена, а иногда и по пояс в снег. Местами снег был тверд как лед и способен выдерживать всякую тяжесть; в других же местах он был совершенно рыхлый, и людям стоило неимоверных трудов вытаскивать из него лошадей, верблюдов и орудия. В иные дни, после всей этой усталости, всей этой борьбы с препятствиями, оказывалось что подвинулись вперед всего на какие-нибудь три, четыре версты.

Во время ужасных степных буранов не было уже никакой возможности идти вперед; приходилось останавливаться и на месте ждать пока утихнет метель. Морозы с каждым днем усиливалась. Даже на ночных стоянках войска почти не знали отдыха: при каждой остановке приходилось разбирать 19.000 тюков и надо было выкапывать из жесткой, мерзлой почвы топливо для костров. Затем приходилось расчищать от снега место для лошадей и верблюдов, и бедным солдатам не приходилось никогда остановиться самим на отдых раньше восьми или девяти часов вечера. В два, три часа следующим утром [179] приходилось опять выступать в путь. В такие морозы не было никакой возможности стирать белье и поддерживать какую-нибудь чистоплотность. Многие не только не меняли белья, но и платья не снимали в течение всей кампании. Наконец обессиленные работами и голодом, покрытые грязью и всякого рода гадами, солдаты стали подвергаться болезням.

К 1-му февраля отряд дошел до источника Ак-Булак, на окраине возвышенного плоскогорья Усть-Урта, почти на полупути к Хиве. Тут оказалось что число падавших в день верблюдов доходило до целой сотни; их оставалось даже меньше пяти тысяч, а те что могли подвигаться вперед не были в состоянии вести более четверти обыкновенного вьюка. Число же больных при отряде возрастало с быстротой ужасающею. 236 человек уже умерли; 528 было больных, тогда как много также людей было оставлено гарнизоном на Эмбе. За вычетом всего этого действительные силы отряда сводились всего к 2.000 человек. А впереди оставалось еще перейти целых 500 миль до вступления в обитаемую часть Хивы. Генерал Перовский решился отступить.

На возвратном пути пришлось бороться с теми же препятствиями; морозы продолжались, термометр колебался между 15 и 20 градусами Реомюра. Кроме того снежные вихри сделались чаще, воды было мало, топливо же как и прежде приходилось выкапывать из мерзлого грунта. Обратный поход был также тяжел как и движение вперед; да кроме того и люди пали духом при отступлении. Весь путь был усеян трупами верблюдов оставленными войском позади, и кости этих животных были обступлены стаями алчных волков и лисиц.

Число больных все увеличивалось, цынготная болезнь распространилась как между солдатами, так и в среде офицеров. Павшие духом и вполне изнеможенные войска дошли 20-го февраля до Эмбенского укрепления и здесь стали дожидаться возвращения весны.

Такова-то была печальная судьба пятой экспедиции против Хивы. Снаряженная генералом фон-Кауфманом была по счету шестою. [180]

Текст воспроизведен по изданию:Военные действия на Оксусе и падение Хивы. Соч. Мак-Гахана. — М.: В Университетской типографии (Катков и К°), 1875.

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.