Военные действия на Оксусе и падение Хивы

IV.

Среди разбойников.

В три часа пополудни 30-го (18-го) апреля распрощался я с г. Скайлером и взошел на паром, который должен был перевезти меня через Сыр-Дарью. Три из моих маленьких киргизских лошадок уже были на нем, вместе с проводником Мустровым, тогда как Ак-Маматов готовился вступить на другой паром с остальными лошадьми и багажем. Пятеро Киргизов схватили длинный канат и повлекли нас вверх по течению, чтоб отчалить с такого места откуда бы мы не были пронесены быстрым течением ниже места выгрузки; привычные к делу, они беззаботно вошли по пояс в воду, перешли к песчаной мели неподалеку от берега, и наконец, отошед на полверсты от того места где мы взошли на паром, вскочили на него [25] сами и оттолкнулись от песка. Скоро мы плыли уже далеко от берега, быстро скользя вниз по течению, тогда как двое Киргизов гребли не переставая. Сыр-Дарья здесь была около полуторы версты шириною; берег с крепостью и выглядывающими из-за ее стен пушками, маленький городок и обыватели, собравшиеся на берегу смотреть на мое отплытие, все это быстро отступало, подергиваясь туманом. Векоре я принужден уже был взять зрительную трубу чтобы различить в толпе г. Скайлера: он отдавал последние приказания Ак-Маматову пред окончательным отправлением его с лошадьми и багажем.

На другой стороне мы причалили к маленькой киргизской деревеньке, состоящей из пяти или шести кибиток. Обыватели все высыпали на берег и очень добродушно помогли нам выгрузить наши пожитки. Скоро и Ак-Маматов приплыл на другом пароме с вьючными лошадьми, на одну из которых нагрузили ячмень для лошадей, а на другую около двух с половиною пудов багажа: тут были сухари, чай, чайники, турсуки или кожанные мешки для перевозки воды, кожанные ведра с привязанными к ним длинными веревками для вытаскивания воды из колодцев, и наконец мой собственный скудный гардероб, тогда как по сотне патронов для каждого из моих четырех ружей и револьверов было поровну нагружено вместе со многими другими безделицами на остальных четырех верховых лошадей.

Присмотрев за увязкой багажа и всеми необходимыми приготовлениями, я перекинул через плечо свою винчестерскую винтовку, влез на маленькую киргизскую лошадь, помахал на прощанье платком г. Скайлеру, которого еще мог рассмотреть вдали, на другом берегу, также следящего в зрительную трубу за нашими действиями, повернул лошадь к югу и въехал в пустыню.

Вся моя маленькая партия людей состояла из Ак-Маматова, в качестве слуги и переводчика, Мустрова, нанятого в проводники, и наконец мальчика Киргиза, из Перовского, для ухода за шестью лошадьми и для присмотра за багажем.

Принадлежа к числу людей миролюбивых, я был только слегка вооружен. Тяжелая английская двуствольная винтовка, двуствольное охотничье ружье, винчестерская винтовка о восемнадцати зарядах, три тяжелые револьвера, одно [26] обыкновенное ружье заряжающееся с дула да еще несколько охотничьих ножей и сабель — вот и вся моя аммуниция. Я вовсе не желал вступать с кем-нибудь в бой, а вез с собою все это оружие лишь для того чтоб иметь возможность с достоинством вести переговоры о праве пути и праве собственности могущее возникнуть с кочевниками пустыни, понятия которых об этих предметах подчас бывают несколько своеобразны.

Моим единственным стремлением теперь было как можно скорее выбраться из окрестностей Перовского: мне все еще мерещилось что полковник Родионов передумает и пошлет за мной погоню. Только в открытой степи мог я почитать себя в безопасности на этот счет; потому и отъезд наш сильно походил на поспешное бегство. Я предполагал следовать берегом Яны-Дарьи — маленькой речки вытекающей из Сыр-Дарьи и извивающейся по пескам в юго-западном направлении — до ключей Иркибая, у которых, как и было уже мною замечено, Великим Князем была заложена крепость. Оттуда я уже намеревался идти по следам отряда пока не настигну его.

Вперед выехал проводник Мустров, а за ним я сам и Ак-Маматов с молодым Киргизом; оба последние вели по лошади. Путь наш лежал на юго-запад, и мы почти немедленно потеряли Сыр-Дарью из виду. Долина здесь была очень песчана, а местами покрыта жесткою, высокою травой. Было также много тростника перемешанного с массами кустообразного терновника, который иногда достигал до двадцати футов в вышину, образуя частый, непроницаемый лес — верный притон для сыр-дарьинских тигров. Временами попадались местечки поросшие хорошею зеленою травой и маленькие чащи захиревших колючих деревцов, похожих на американское сливное дерево. Кустарники и деревья еще не одевались, но щебетанье птиц и запах ранних цветов свидетельствовали уже о наступлении весны.

Иногда встречались нам конные Киргизы с их старыми фитильными ружьями перекинутыми через плечо: проездом, они с любопытством осматривали меня и неизменно приветствовали нас своим «саламом». Конечно, люди мои не упускали ни одного из этих случаев чтоб остановиться поболтать и дать каждому проезжему полный [27] обо мне отчет: откуда я приехал, кто я сам, куда направляюсь и за каким делом; словом, повторялось все то что обо мне знал Ак-Маматов, с должным разумеется прибавлением того о чем он не имел ни малейшего понятия.

Таким порядком продолжали мы свое шествие почти до захода солнечного, когда въехали в густую чащу терновника. Проложенная здесь тропинка вывела нас на чудесную лужайку, покрытую густым ковром зеленой травы. Она была с трех сторон окружена зеленою чащей, которую мы проехали, а на четвертой стороне спускалась к берегу широкой реки, оказавшейся, к величайшему моему удивленно, той же Сыр-Дарьей. В последствии я узнал, впрочем, что эта река делает в своем течении широкий загиб на юг, и наша тропинка в этом пункте опять шла по его берегам. По средине лужайки стоял киргизский аул, состоящий из четырех или пяти кибиток или палаток. Надо заметить что аулом называют Киргизы деревню, но не оседлую, а кочующую с места на место, так как в среде их оседлости не существует.

Мустров подъехал к одной из кибиток, из которой выбежало несколько женщин и детей, и спросил что-то по-киргизски. Ему указали на большую кибитку, стоявшую поодаль, а Ак-Маматов стал поговаривать об остановки здесь на ночлег. Так как теперь мы отъехали довольно далеко, да и время клонилось к вечеру, то я согласился что Ак-Маматов говорит дело, и мы подъехали к большой кибитке, хозяин которой уже вышел к нам на встречу. С Мустровым они дружески поздоровались, поглаживая свои бороды, и обменялись приветствиями, будучи, как оказалось потом, уже старыми друзьями. Порасспросив немного Мустрова, насколько я мог заметить, обо мне, Киргиз сделал мне знак сойти с лошади, что я немедленно и привел в исполнение. Он потряс меня за руку, все поглаживая свою бороду, проговорил свой «салам», ввел меня в кибитку и с самою степенною вежливостью пригласил меня садиться на кипы разных ярких одеял и ковров, которые были разостланы у одной стороны кибитки.

Тут я впервые очутился один посреди кизил-кумских Киргизов, вне охраны и покровительства Русских. [28]

Народ этот имел репутацию разбойников и грабителей, а при мне было достаточно денег и вещей чтобы составить богатую добычу даже для самых богатых из них. Въезжая в пустыню, я знал что с этим народом возможны только две системы чтобы пройти их страной: или с боя пробивать себе путь, или же вполне положиться на их великодушие и гостеприимство. Я выбрал последнее.

Итак теперь, войдя в палатку, я снял свою винтовку и вручил ее хозяину вместе с поясом и револьвером, а сам разлегся на полу, вполне оценяя после треволнений последних дней настоящей покой со всею прелестью и комфортом мягких ковров, при ярком свете костра, пылающего по средине кибитки, тогда как дым синими клубами выходил в отверстие вверху. Хозяин повесил мое оружие в кибитке, и вышел посмотреть как управились мои люди с лошадьми, оставя меня на попечении двух оборванных, широкоскулых женщин, которые, расхаживая по хозяйству, бросали на меня по временам любопытные, хотя и скромные, взгляды.

Сцена меня окружающая была очень привлекательна. Через открытую сторону кибитки виднелись уже расседланные и спутанные лошади, которые спокойно пощипывали зеленую траву, дети играли тут же на зелени, дым извивался над кибитками, придавая им чрезвычайно уютный вид, а издали доносилось мягкое журчание протекающей реки. Дети этих разбойников не только не были застенчивы, как дети всех диких вообще, но оказались очень общительными и, как видно, ни мало меня не боялись: один едва прикрытый мальчуган даже прибежал спрятаться у меня, нисколько не труся, с полнейшею датскою доверчивостью.

Вошедший Ак-Маматов внушил мне мысль отправиться на ближший пруд, куда спустилась стая диких уток. Поспешно схватив ружье, я выбежал за ним на пруд и действительно застал такое множество дичи что одну за другою положил их пять штук.

Отправив Ак-Маматова с утками обратно, сам я прошел немного дальше. Уже почти совсем смеркалось, и темные воды Сыр-Дарьи катились с ровным, но каким-то зловещим рокотом, лишь изредка нарушаемым внезапным всплеском, когда обваливались ее берега. Противоположная сторона погружена была в темноту, в которой еще [29] неясно обрисовывались вершины деревьев на более светлом небосклоне. Судя по времени употребленному нами на переезд от Перовского, мы должны были уже отъехать верст на двадцать.

Я возвратился в аул и увидел что мои утки произвели большое впечатление. У Киргизов такое плохое оружие что редко когда и одну удается им убить, пристрелить же пять в один раз казалось им почти богатырским подвигом. Войдя в кибитку, я застал уток уже зажаренными и пригласил самого хозяина со всеми присутствующими принять участие в моем пиру. Мы все уселись по средине кибитки и плотно поужинали дикими утками, оренбургскими сухарями и холодным мясом, захваченным мною из Перовского. Более всего понравились хозяину сухари; это, быть-может, даже было первым случаем когда ему приходилось отведать белого хлеба, так как даже черный хлеб считается лакомством между Киргизами, которые питаются одним молоком и бараниной. Здесь заметил я в первый раз что при поспешном моем отъезде из Перовского я забыл захватить с собою нож, вилку, жестяную тарелку и ложку, которые я нарочно для дороги приготовил; а теперь принужден был есть большим складным ножом, как Киргизы, а чай мешать сучком, наскоро срезанным в терновнике. Киргизы, также как и нанятые мною люди, приготовляли себе чай самым простым и первобытным способом, кипятя его, как суп, в большом чугунном котле, распивали же они его потом из фаянсовых чашек русского изделия, погрызывая все время куски сахара. Класть сахар в чай кажется им безумным мотовством.

Над догоревшим этим временем костром задернули отверстие куском войлока. Все кругом приняло домовитый и уютный вид, все мало-по-малу погрузились в крепкий сон; наконец и сам я, увернувшись одеялами, разлегся на ковре и последовал общему примеру, очень довольный результатом первого дня в Кизил-Кумах. [30]

V.

На пути.

Следующим утром восход солнца застала нас уже на лошадях. Радушно распрощались мы с хозяином и выехали тем же порядком как и накануне. Путь наш лежал все по тому же юго-западному направлению, в местности где не было ни дороги, ни тропинки: приходилось идти прямо вперед то высокими тростниками, в которых мы совершенно терялись, то пологими песчаными холмами, поросшими терновником; а затем опять голою степью, где изредка лишь попадалась жесткая, колючая трава.

Вскоре мое внимание было привлечено беспрестанно повторявшимся криком каких-то птиц; их, повидимому, было множество в этом тростнике и кустарнике, так как мы ежеминутно слышали те же крики справа, слева, впереди и позади себя. Это был резкий, неприятный звук похожий на крик павлина, и всегда немедленно сопровождался шорохом, как бы от взмахивания крыльев вспорхнувшей птицы. Услыхав, к величайшему моему удивлению, что это и есть столь прославленный золотой туркестанский фазан, я возгорел желанием пристрелить хотя бы одного. Но это оказалось делом далеко не легким в высоких тростниках; да к тому же птицы эти наделены совершенно особым талантом прятаться, несмотря на их яркие перья: часто приходилось мне слышать их крики всего в нескольких саженях от себя, но все-таки, сколько я ни обыскавал кустарники, ни разу мне не удалось ни высмотреть, ни вспугнуть ни одного из них. Это было тем более досадно что лишь только отходил я от какого куста, крик раздавался повидимому на самом том месте где я пред тем стоял.

Тем временем выехали мы на тропинку, проходящую по долине, что много облегчило наш переезд этими колючими кустарниками и терновником. Часто проезжали мы мимо стад лошадей и скота, которые спокойно паслись на поросших травою лужайках. Стерег их всегда конный Киргиз, который обыкновенно подъезжал к нам результатом, конечно, являлась короткая остановка моих людей и взаимное перебрасывание вопросами с пастухом. [31] Вооружены были эти кочевники кривою саблей, а иногда и фитильным ружьем, и всегда почти сопровождали нас на некоторое расстояние. Сыр-Дарьинская долина густо населена этими номадами, и многие тысячи овец и лошадей ежегодно разводятся на этих берегах.

Около десяти часов подъехали мы к аулу, состоящему из четырех кибиток, где и остановились для легкого завтрака, так как с утра еще ничего не ели. Аул стоял в маленькой терновой чаще, огораживающей его со всех сторон, и мы легко бы его миновали, если бы Мустров не был настороже, зная что именно здесь он должен нам попасться. Путь к нему лежал извилистою тропинкой, прорубленною в терновнике. Я рад был укрыться под тенью кибитки от солнца, которое начинало уже сильно припекать. Аул этот оказался очень бедным. Войлок, покрывавший кибитку был старый и весь изодранный, не видать было ни ярких ковров, ни мягких одеял, как там где мы провели ночь. Остальные кибитки, как я после увидал, были не богаче той в которую мы попали.

Пока шли приготовления к завтраку, я схватил ружье и вышел на поиски за фазаном, крик которого я заметил при въезде в аул. Долина здесь была покрыта коротким диким терном и редким, низким кустарником; лишь местами попадались маленькие чащи терновника как та что окружила аул, и я заключил что будет больше шансов для охоты в этой местности нежели между высокими тростниками. Я не ошибся. Вскоре показался из чащи красавец фазан с золотыми крыльями, зеленою шеей и длинным хвостом почти не уступавшим в яркости радужным цветам павлина. Он гордо выступал из одной чащи терновника и неспешно направлялся к другой, по временам останавливаясь клюнуть червяка или букашку, и не обращая на меня, повидимому, ни малейшего внимания. Медленно приподняв свою винтовку, чтобы не спугнуть его, я прицелился настолько аккуратно насколько это допускало светящее мне прямо в глаза солнце, и перешиб ему крылья. Он бросился в чащу, но я тут же его догнал и торжественно внес в аул, где он немедленно был ощипан и зажарен к завтраку.

Заметив тут что я потерял пуговицу от картуза, я спросил Ак-Маматова, не сумеет ли он мне пришить [32] другую. Он сильно оскорбился даже самым предложением что он способен взяться за женское дело, вышел, не говоря ни слова, и вернулся с хорошенькою молодою Киргизкой, заявляя, с явною еще досадой, что она вот может сделать что мне нужно, если я найду пуговицу и иголку с ниткой. Необходимые материалы была доставлены; Киргизка уселась на полу и принялась за дело при хихиканье трех или четырех своих товарок, собравшихся у двери посмотреть на иностранца. Киргизка эта была премиленькая девушка лет шестнадцати, но очень бедно одетая; недостаток костюма, впрочем, скрашивался несколькими тяжелыми, черными как смоль косами, лежащими на ее плечах, и блестящими черными глазами. Вся эта процедура казалась чрезвычайно смешною ее приятельницам: они продолжали пересмеиваться и делать мне знаки чтоб я ее поцеловал; и, конечно, не замедлил привести это в исполнение, а Киргизка покорилась этому с той же простою, спокойною грацией. Подарив ей кое-какие безделки и наделив иголками и нитками, я отпустил ее, и узнал только после что она приходилась сестрою моему молодому Киргизу, принадлежавшему к этому аулу.

После часового отдыха и чая, заваренного мутною, почти грязною водой, мы опять сели на коней. Было около часа пополудни, и солнце пекло ужасным образом. Впрочем, мы были на очень хорошей тропинке, и лошади бежали своим ровным и быстрым ходом. Лошади мои были киргизские, мелкой, но очень выносливой породы. Все они от природы или от выездки ходят иноходью, что, как всем известно, чрезвычайно легко и покойно как для коня, так и для всадника; иноходью этой способны они бежать с утра до поздней ночи, проезжая в день почти невероятное количество верст. Выносливость их так велика что они могут делать по 70 верст день за день в продолжение месяца, безо всякого другого корма кроме того что им самим удастся подобрать в пустыне, да еще какой-нибудь горсти ячменя от времени до времени.

Как было уже сказано, со мною было шесть лошадей. Только четыре из них, впрочем, были чистокровные киргизская, другие две были помесью с казацкою и мингрельскою породами. Одна из этих последних должна была прежде принадлежать Мустрову, судя по тому как неотступно [33] уговаривал он меня дать за нее хорошую цену, уверяя что это превосходная лошадь и, что было для меня важнее всего, отлично выдержит переход. Хотя эта лошадь и самого меня прельщала своею красотой, тяжелою червою гривой и хвостом, купил я ее совершенно вопреки собственному убеждению, которое сильно противилось тому чтобы брать такую худощавую лошадь для длинного переезда. Для трех-четырех-дневного переезда худощавая лошадь очень хороша, но для месячного тяжелого перехода необходимо более жирное животное; скоро пришлось мне раскаяться в том что у меня не хватило твердости отстоять свое мнение: лошадь эта досталась шакалам еще задолго до прибытия на Оксус.

Киргизы, в противоположность Туркменам, вовсе не заботятся о своих лошадях. Они никогда не чистят их и не укрывают, исключая поры самых сильнейших морозов, и почти никогда не засылают им корма. Зимой еще дают они им немного сена, если оно есть, а если нет, то просто расчищают снег и предоставляют животным подбирать то что попадется из прошлогодней травы. Летом же их оставляют совсем на произвол судьбы, и они, как верблюды, только тем и питаются что находят сами; в Сыр-Дарьинской долине им еще довольно сытно сравнительно с выжженными солнцем Кизил-Кумскими степями.

Результатом всего этого является то что порода этих лошадей стала самою выносливою в целом свете; жить они могут везде где может существовать верблюд, и также далеко пройдут без питья, но не могут только выносить жажды так много дней как верблюд. Впрочем ростом и быстротой бега они не могут и сравниваться с туркменскими лошадьми.

Чрез полчаса по выезде из этого аула, мы подъехали к Яны-Дарье и переправились чрез нее, так как путь наш лежал по противоположному берегу. Река была узка, извилиста и почти суха. Мы не стали следовать за ее капризными изворотами, а все продолжали ехать наперерез к юго-западу, переправляясь чрез нее много раз пред нашим прибытием в Иркибай. Мы находились теперь в местности перерезанной, в видах орошения, каналами, которые были теперь по большей части сухи, так как Сыр-Дарья не выходила из берегов в этом году. Почва [34] казалась довольно хорошею, но была выжжена до такой степени что по всем направлениям была покрыта развилинами, что может дать некоторое понятие о жаре здесь царящей, так как это было всего 19-го апреля (1-го мая). Растительности при этой засухе конечно не могло существовать никакой; ненасытная почва поглощала снег чуть ли не с большею скоростью чем он таял; только местами, ради разнообразия, попадались сухие стволы прошлогодних растений.

Проехав несколько верст, мы оставили за собой все эти признаки искусственного орошения и выехали на неровную песчаную местность, где попадалось много маленьких озер, окруженных песчаными холмами и почти скрытых из виду высоким тростником. Некоторые из озер были покрыты дикими утками, и я скоро настрелял их достаточно для обеда на всех нас. Солнце сильно пекло после полудня; я никогда бы не поверил, если бы не испытал сам, что разница нескольких дней расстояния могла быть так велика. Мы даже начали томиться жаждой, так как воды годной для питья не попадалось с самого утра.

Теперь мы уже вступили в пустыню или, вернее говоря, проходили песчаною местностью, испещренною маленькими, незадолго до того возделанными полосами земли, которые представляли разительную противоположность с окружающими их песками. Все преимущество было на стороне последних. Места орошенные лишь в прошлом году, все потрескались от засухи, на них не попадалось ни малейшего намека на растительность, тогда как сама пустыня была почти зелена от распускающегося хворостника и реденькой травки, которая всегда пробивается немедленно по стаянии снега и даже цветет до тех пор пока ее солнцем не выжжет. Более всего тут было диких тюльпанов в цвету, но также попадалось множество других цветов, которые я собирал на пути; тюльпаны же были особенно красивы: чашечки их были величиною в маленькую рюмку, лепестки бледно-желтого цвета, а основания ярко-пурпуровые. Они имеют, насколько мне удалось заметить, смертельного врага в маленьком буром животном, величиною с крысу, и известном у Русских под именем суслика; суслик этот подкапывается к луковицам и окончательно их выедает, оставляя одну тонкую кожицу. [35]

К вечеру подъехали мы к киргизскому кладбищу, состоящему из нескольких глиняных гробниц и высокой пустой башни с лестницею внутри. Подле башни был колодец, вода которого была до такой степени тепла и так отзывалась гнилою соломой что ее почти не было возможности пить. Впрочем делать было нечего, мы утолили здесь жажду насколько могли, напоили лошадей и осмотрев кладбище отправились дальше.

Плоскость по которой мы до тех пор ехали незаметно возвышалась, и теперь вид пред нами открывался на несколько верст по всем направлениям, но никакого признака жизни не попадалось нам на глаза: мы оставили населенные берега, Сыр-Дарьи за собою. Еще через час мы подъехали к другому колодцу, вода которого была чрезвычайно холодна и вкусна, и прежде чем пускаться в дальнейший путь, мы наполнили этою водой наши кожаные бутыли, уже не доверяя больше долине после опыта настоящего дня.

Под вечер Мустров начал высматривать аул, который, по его соображениям, должен был находиться где-нибудь по соседству. Однако нам до ночи ничего не попадалось, и мы уже стали выбирать место где бы расположиться на ночлег под открытым небом, когда вдруг широкая полоса света постепенно поднялась к небу верстах в трех вправо от нашей тропинки. Мустров и я пустили своих лошадей в галоп, и через несколько минут подскакали к аулу, состоящему из дюжины кибиток, установленных на густой зеленой мураве, представлявшей богатое пастбище для наших лошадей. Мы подъехали к полоске земли составляющей нечто в роде оазиса, где была трава и вода в изобилии, что я приписал опять-таки тому что мы снова приблизились к Яны-Дарье.

Это было первым моим безостановочным дневным переездом; я был на лошади в продолжение одиннадцати часов и так устал что как только подъехали мы с Мустровым к кибитке Киргиза который нас пригласил к себе, я сошел с коня и подложив под голову седельную покрышку, растянулся на земле. Хозяин было пытался зазвать меня в кибитку, но видя что я предпочитаю лежать на открытом воздухе, немедленно вынес ковер, расстелил его на земле и пригласил меня расположиться на [36] нем, тогда как сам уселся с явным намерением завязать со мною разговор, но так как мое знакомство с татарским языком ограничивалось всего немногими словами, а Мустров по-русски не говорил, то хозяину пришлось отложить все разговоры со мной до приезда Ак-Маматова, но он тем не менее важно и вежливо меня приветствовал, поглаживая свою бороду и низко кланяясь.

Он был высокий, хорошо сложенный человек, с длинною бородой — обстоятельство очень странное в Киргизе. Да потом, с приездом Ак-Маматова, и оказалось что он совсем не Киргиз, а брат Мустрова, родом Каракалпак, что и объясняло длину его бороды. Хотя такие же кочевники, в силу своих обычаев, как и Киргизы, живя бок-о-бок и часто вступая в браки с этими последними, Каракалпаки, повидимому, принадлежат к совершенно другой расе. Они обыкновенно хорошо сложены, много выше Киргизов, и вместо маленьких, узких глаз, широких скул, приплюснутых носов, толстых губ и круглых, безбородых киргизских лиц, имеют обыкновенно большие открытые глаза, продолговатые лица, выдающиеся носы и густые черные бороды; даже кожа их, когда не обожжена солнцем, может почти сравняться с белизной Европейца. Кто они такие, как сюда попали, откуда пришли — все это предстоит объяснить историкам и этнологам, да и они едва ли скоро решать эти вопросы. Что Каракалпаки не принадлежат к расе монгольской, это очевидно, но кто они действительно, еще трудно сказать.

Скоро ужин и чай были готовы, мои утки зажарены, все мы подсели к яркому костру разложенному в кибитке, и принялись за еду. После ужина я опять вышел подышать свежим вечерним воздухом и полюбоваться на окружающую меня обстановку.

Молодой месяц уже готов был зайти за горизонт; огни мелькали в степи по всем направлениям, доказывая что наш аул не один стоит в этой местности; по тихому вечернему воздуху доносилось до меня мычанье скота и блеяние овец, перемешанное с резвым лаем собак и смеющимися детскими голосами, и все это сливалось в какой-то мягкий, даже несколько музыкальный гул. Местами зажжена была сухая прошлогодняя трава и терновник для очищения почвы под новую растительность, и широкие [37] полосы пламени, замеченные нами издалека, медленно ползли по долине, тогда как густые клубы дыма, застилая яркие костры, поднимались к самому небу в странных, фантастических формах, точно огненные облака.

VI.

Киргизский старшина.

На следующий день стало мне попадаться растение издававшее сильный ароматичный запах под лошадиными копытами, и оказавшееся, по ближайшем рассмотрении, особого рода полынью. Долина была местами сплошь ею покрыта, и лошади ее ели с удовольствием. Здесь же стал иногда попадаться нам род низкого, шероховатого исковерканного хворостинка, от одного до шести футов вышиной; кустарник этот очень жесток и хрупок, так что гораздо легче ломается нежели рубится, и до того не прихотлив что отлично разростается на самых сухих и песчаных местах. У Киргизов он известен под именем саксаула; название это они, впрочем, применяют ко всякому лесу идущему на топливо.

Этим же утром видели мы пять или шесть «сайгаков», этих антилол Кизил-Кума, составляющих собственно нечто среднее между этими животными и козлами. Я собирался уже дать по ним выстрел, но люди мои, не имевшие никакой охотничьей выдержки, до того гикали и кричали что спугнули сайгаков: они бросились в сторону с быстротою вихря. Я скакал в погоню за ними до места окаймленного высоким хворостником, переходившим даже в маленькие деревца футов десяти-пятнадцати вышиной; но все напрасно. Никто не в состоянии нагнать этих животных кроме быстроногих туркестанских борзых собак.

Возвращаясь к тропинке по которой мы до тех пор следовали, я заметил что саксаулы здесь, хотя и довольно высокие, благодаря большой сырости почвы, не изменили нисколько своих резких особенностей; они были все такие же сухие, шероховатые и изогнутые в оленьи рога. Более половины их казались вымершими, да и весь этот не одевшийся еще лес представлял мрачное, печальное, зрелище, будто он был исковеркан и вымер под влиянием какого-то сверхестественного проклятия. [38]

Переезд этого утра был восхитителен; с наслаждением вдыхали мы свежий, прохладный воздух, весь пропитанный ароматом дикой полыни, раздавленной под копытами наших лошадей.

К полудню однако солнце начало сильно припекать и, приметив в версте или двух на север от нас верхового, Мустров галопом направился в его сторону, рассчитывая найти подле него колодец. Перебросившись несколькими словами с этим человеком, он дал нам знак подъезжать, что мы немедленно же привели в исполнение, и застали на том месте, не одного уже, а целых четверых всадников. Приняли они нас весьма радушно, взяв на себя уборку наших лошадей и предложив нам самим только-что заваренный ими для себя чай. Это место, как я тут узнал, было выбрано ими для полуденного привала их аула, шедшего за ними следом.

Все работы при уходе с кочевья, как-то: разборка кибиток, нагрузка их со всею домашней утварью на верблюдов, гонка скота и тому подобное, всегда возлагаются на одних женщин и детей, тогда как мущины садятся на коней и скачут вперед, на поиски за местом для нового привала. Настоящее место было ими выбрано ради лежащего невдалеке маленького озера, или, вернее говоря, большой лужи, наполненной мутною водой, а отчасти и из-за травы, весьма хорошей для пустыни.

Скоро показался и весь аул: длинною нитью потянулись верблюды с женщинами и детьми, а за ними подошли стада овец, и скота, которые немедленно же рассыпались по долине в поисках за кормом. Верблюдов заставили стать на колена, потянув веревки, обвязанные вокруг их морд, или пропущенные в ноздри в виде узды; женщины сошли на землю и немедленно принялись за установку кибиток и разборку домашней утвари; зажгли костры, все оживилось, пришло в движение и наполнилось шумом.

Я стал наблюдать за установкой кибитки женщинами; меня особенно удивила поспешность с которою они с этим делом справлялись.

Самый остов кибитки, или палатки употребляемой в Центральной Азии, состоит из множества тонких деревянных полосок, скрепленных крест-на-крест в виде решетки но не на крепко, а таким образом что могут [39] раздвигаться в квадрат и сдвигаться в одну полосу, по произволу. Остов состоит обыкновенно из нескольких таких решеток выгнутых внутри, так что каждая часть имеет форму сегмента круга, а четыре части, вместе связанные веревками, составляют кругообразный сруб. Вверху его ставится от двадцати пяти до тридцати изогнутых же стропил верхние оконечности которых прикрепляются к обручу трех-четырех футов в диаметре, и образуют крышу кибитки.

Как только верблюд нагруженный кибиткой стал на колени, две женщины сняли сруб и раздвинули его в круг; одна из них держала отдельные части, в то время как другая крепко их связывала вместе; вставили дверные косяки и все вместе обвязали крепко-на-крепко веревкой из верблюжьего волоса. Затем одна из женщин взяла обруч, служащий центром и основанием потолка, подняла его изнутри кибитки посредством палки, вставленной в одно из множества отверстий, которые в нем просверлены, тогда как другая немедленно приступила ко вставлению верхних концов всех стропил в эти отверстия для них приготовленные; основание же стропил прикреплялось к стоящему под ними срубу посредством петлей. Наконец обвертывали этот скелет кибитки тяжелым войлоком, и кибитка была готова. Обыкновенно она имеет около пятнадцати футов в диаметре при восьми футах в вышину, а формою походит на старомодный улей. На всю установку кибитки требуется не более десяти минут, а между тем она очень устойчива и разве только при сильнейшем урагане способна сдвинуться с места.

Возвратившись к аулу после неудачных поисков за дичью, я был удивлен и порадован видя что и мой комфорт не был забыт во всеобщем движении и суматохе. Старшина аула приказал поставить маленькую кибитку исключительно для меня одного, и к ней теперь подвел он меня со своей степенною вежливостью. Я нашел кибитку устланною коврами и снабженною несколькими мягкими, яркими покрывалами и подушками, которые, при усталости моей, были неоценимы.

Радушного хозяина пригласил я придти попробовать фазана, что я застрелил утром, и напиться потом чаю, на что он охотно согласился. Я очень удивился когда, спустя [40] несколько времени, явился он с настоящим русским самоваром, который кипел и пыхтел самым аппетитным образом; мне оставалось только заварить чай. Заметив что у меня не было ложки, а мешаю я свой чай сучком, он послал к себе за чайною ложкой и подарил мне ее в вечное владение. Все это, вместе с отведенною мне прекрасно убранною кибиткой, приютом от палящих лучей полуденного солнца — все это, говорю я, было проявлением такого искреннего гостеприимства и доброты которые трудно и встретить где бы то ни было кроме пустыни.

С своей стороны, я выставил пред ним все что имелось при мне съестного. У меня был мясной экстракт Либиха — отвратительнейший состав, скажу мимоходом, который мне когда-либо приходилось отведывать, но из которого я тем не менее варил суп, кроша туда сухие коренья; стразбургский пирог, который чрезвычайно понравился моему хозяину, и множество сухих фруктов — персиков, абрикосов и изюма, известного в Средней Азии под названием кишмиша, и, кроме того, шоколат, который заслужил одобрение Киргиза в такой степени что он послал по куску своей жене и дочерям. В заключение я вскипятил молока и накрошил туда множество сухарей, что понравилось ему более всего остального, и этим закончили мы свой пир. Чай пили мы из больших чашек, единственной посуды которую я захватил с собой. Такие чашки, вставленные в кожаный футляр, привязываются к седлу и составляют часть необходимой экипировки всякого путешественника в пустыне.

Во время чая я предложил Киргизу сигар. Он от них сперва отказался, но лишь только увидел что я закурил одну из них, он передумал и последовал моему примеру с большим наслаждением, не поняв, как видно, сперва что такое сигара. Он при этом показал мне свои папиросы и трубку, курить которые научился от Русских. Сигары, впрочем, как он меня уверял, нравились ему несравненно больше.

Во время куренья, наконец, завязал я с ним чрез Ак-Маматова общий разговор, тогда как до сих пор перебрасывались мы с нм немногими вопросами без всякой связи, да и те относились только до нашего обеда. Теперь же узнал я что он киргизский старшина, имя его [41] Довлат, а управляет он под властью Русских двумя тысячами кибиток. Каждая из этих кибиток обязана платить Русским налогу по три рубля ежегодно. На вопрос мой довольны ли они русским управлением, он отвечал что довольны; но затем покачал головою, говоря что очень часто приходится им платить также подати и хану Хивинскому, который считает себе подвластными всех Киргизов кочующих между Аму-Дарьей и Сыр-Дарьей. Я утешал его, говоря что когда Русские покорят хана, то положат конец настоящему положению дел, но он на это опять только покачал головою, точно вовсе не особенно радуясь. Вероятно ему не могла быть приятна та перспектива что последняя твердыня его религии будет покорена христианскою властью.

Киргизы, надо заметить, ведут очень оригинальный образ жизни. Три зимние месяца они проводят в глиняных жилищах на берегу какой-нибудь небольшой реки, когда же снег начинает стаивать, они поднимаются с места чтобы совершить свой ежегодный переход. Странствуют они целых девять месяцев, никогда не останавливаясь более трех дней на одном месте, и живя все время в кибитках. Иногда подвигаются они верст на четыреста и более вперед, а потом пускаются в обратный путь той же самою дорогой, возвращаясь на зимние стоянки к тому времени когда снег опять начинает выпадать. Трудно было бы сказать на чем основывается их выбор мест для стоянок в этих переходах. Каждый аул охотно остановится на том месте с которого только-что ушел другой аул: часто даже Киргизы оставляют за собой хорошие пастбища и переходят за целые сотни верст на дурные.

Так например Киргизы зимующее на Аму-Дарье перекочевывают весною на Сыр и даже дальше к северу, тогда как многие из сыр-дарьинских Киргизов переходят на юг к Аму-Дарье или направляются на север к Иргизу. Многие с Иргиза идут еще дальше на север или же кочуют на юг к Сыру, постоянно пересекая дороги друг друга по всем направлениям. Человек незнакомый с их обычаями не найдет ни малейшей системы в этих переходах. Но система эта тем не менее существует. Каждый род или аул следует год за годом именно по тому направлению, идя по тем же тропинкам, [42] останавливаясь у тех же ключей, по которым шли и у которых останавливались их предки тысячу лет тому назад, а многие аулы, зимующие всегда по соседству, каждым летом удаляются друг от друга на целые сотни верст. Эти переходы до того регулярны и точны что можно бы заранее предсказать где можно будет найти какой из этих кочевых аулов в любой день в году. Если бы можно было составить карту пустыни указывающую пути всех аулов, то она представила бы самую переплетенную сеть тропинок, которые будут встречаться и пересекать друг друга во всевозможных направлениях, представляя страшную запутанность и беспорядок невообразимый.

А между тем ни один аул никогда не сбивается со своего пути и не дозволяет другому вступить на него. Каждый аул имеет право пересечь дорогу другого аула, но пройти хотя небольшое расстояние тем же путем его никогда не допустят. Малейшее уклонение какого бы то ни было аула или племени от пути по которому переходили его предки уже считается достаточным предлогом для войны; да на деле и оказывается что основанием почти всех распрей и побоищ между Киргизами служит то что один какой-нибудь род завладел — не пастбищем, как можно еще было бы предположить, но — дорогой другого рода или аула.

Обитатели одного аула почти всегда приходятся друг другу родственниками. Во многих случаях даже сами аулы бывали основаны двумя-тремя братьями, которые, со своими женами, детьми и внуками образуют маленькую общину, занимая от пяти до десяти кибиток.

Русские, при первом покорении Киргизов, нашли эту систему чрезвычайно запутанною, и думая что не будет возможности установить какой бы то ни было над ними контроль при этих вечных перекочевках, пытались в начале заставить их изменить этот образ жизни, произвели между ними поземельный надел и старались утвердить каждый род на отведенной ему полосе. Как и легко было предвидеть, мера эта не удалась. Кроме невозможности поколебать веками вкоренившийся обычай, увидали что это нововведение только вело к вечным побоищам между самими Киргизами, которые никак не могли взять в толк в чем собственно заключались их права. [43]

Они скоро возвратились к старому порядку вещей, а начальники Оренбургского и Туркестанского округов согласились считать пункты их зимовок настоящим их местожительством, не взирая на их летние странствования, и таким же порядком решать какой местности чинить над ними суд и расправу.

Настоящим случаем я воспользовался чтобы спросить предводителя аула, отчего не остаются они на месте, вместо этого вечного скитанья по степи. Он отвечал что не достало бы корма скоту их, еслиб они оставались на месте.

— Но отчего же те что живут на Сыр-Дарье не остаются на лето там же, где пастбища так хороши, вместо того чтоб уходить кочевать в пустыне, где трава плоха и в малом количестве спрашиваю я.

— А потому что другие аулы приходят, а оставайся они там все, то скоро и при реке никакого корма бы не осталось.

— Но отчего же другие аулы не остаются на своих местах у Иргиза и Аму-Дарьи вместо того чтоб идти на Сыр?

— Да оттого же что другие аулы туда приходят.

— Так отчего бы им всем не оставаться на местах?

— Да что об этом говорить, отцы и прадеды наши так жили, отчего же нам не делать того что они всегда делали? отвечал он. И, как я думаю, это одно из самых верных объяснений которые они могут дать. Впрочем, как кажется, этот кочевой образ жизни более применим к этой пустыне нежели к какой бы то ни было другой.

Старшина аула говорил мне, между прочим, что питаются Киргизы преимущественно молоком, иногда употребляют немного муки, а по временам убивают и барана. Но сам он имеет ежедневно баранину, хлеб, чай и сахар. После беседы, продолжавшейся около часа, старшина удалился, а я остальное время остановки провел во сне. Проснувшись, я нашел лошадей уже оседланными и все готовым к отъезду. Наскоро выпив стакан чаю, я вскочил на лошадь и уехал, крепко пожал на прощанье руку гостеприимного хозяина и оставив ему с полдюжины сигар. [44]

Под вечер стало казаться что мы опять приближаемся к Яны-Дарье. Мы набрели на маленький лесок, состоящий из дерев напоминающих один из американских дубов, многие даже достигают до 25–30 футов в вышину. Посреди этого леса был маленький пригорок, часто окопанный глубокою канавой и очень смахивающий на остатки какого-нибудь старинного земляного укрепления. Я спросил у Мустрова об этом, но тогда не добился никакого удовлетворительного ответа. В последствии я узнал что на этом месте был в старинные времена город, покинутый обитателями, когда воды протекавшей в этих местах Яны-Дарьи стали высыхать.

Хотя по соседству и можно было найти много воды, Мустров воспротивился остановке здесь на ночлег, а уговаривал ехать дальше и поискать какого-нибудь аула. Итак мы продолжали ехать вперед долгое время после наступления темноты. Оставив Яны-Дарью позади себя, мы въехали на несколько возвышенную открытую и сухую плоскость, где почти не было никакой растительности. Лошади наши все подвигались легонькой иноходью вперед, ступая копытами едва слышно по мягкой, пыльной почве. После долгого переезда, когда я уже начинал думать что придется провести ночь под открытым небом, до меня внезапно донесся звук детского голоса. Поспешно повернув лошадей по направлению голоса, мы проехали еще с полверсты и рассмотрели полосу света исходящую из жилья и блеск воды при бледном месячном отсвете.

Чуя близость отдыха и корма, лошади наши пустились легким галопом и через несколько минут мы уже выезжали к маленькому аулу.

Текст воспроизведен по изданию:Военные действия на Оксусе и падение Хивы. Соч. Мак-Гахана. — М.: В Университетской типографии (Катков и К°), 1875.

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.