Военные действия на Оксусе и падение Хивы

Часть первая.

Жизнь в Кизил-Куме

I.

От Волги до Сыр — Дарьи.

Ясный солнечный день. Широко раскинулась во все стороны гладкая равнина, вся испещренная группами лесных зарослей. Местами она перерезана каналами, когда-то служившими для орошения, но теперь давно запущенными; к югу до самого горизонта простирается тинистое, заросшее тростниками болото, с которого по временам поднимаются такие многочисленные, стаи болотной дичи что как тучи затмевают собою солнце; на западе медленно, точно громадная улитка, движется караван со своим длинным рядом верблюдов, на востоке же виднеются глиняные городские стены, за которыми, как копья направленные в небо, стоят высокие и стройные мачты кораблей.

Равнина эта уже принадлежит к области Центральной Азии и лежит верстах в семидесяти на восток от северных окраин Аральского моря, по близости реки Сыр-Дарьи. Как ни пустынна эта местность, но в настоящее время, а именно 7-го (19-го) апреля 1873 года, она представляет вид довольно оживленный. Посреди ее стоит длинная повозка известная в России под названием тарантаса, с колесами погруженными в быстрый поток воды; от шести до восьми лошадей впряженных в тарантас вязнут и брызгаются самым отчаянным образом в грязи, систематически отказываясь тянуть его вперед; человек пять ямщиков-Киргизов, кто на лошадях, кто по пояс в воде, толкают колеса, кряхтят, воют и кричат не хуже самой нечистой силы, которую они беспрестанно поминают; а колеса, своим чередом, тонут только все глубже да глубже при каждом движении взбешенных лошадей. В самом тарантасе сидят двое злополучных путешественников укутанные одеялами и овчинами, с какою-то хладнокровною покорностью наблюдая за погружением колес, и [5] исчисляя, через сколько, примерно, времени зальется вода в самый тарантас и промочит им ноги, одеяла, оружие и провизию.

Эти двое смелых путешественников — г. Скайлер, «charge d'affairea» при посольстве Соединенных Штатов в Петербурге, предпринявший путешествие по Центральной Азии и автор этой книги, на пути в Хиву.

Было время когда не знали они ни уныния, ни покорности, ни грусти, когда ехали они полные надежд и радужных мечтаний, с легким сердцем, сгорая лишь желанием новизны и приключений, — время когда они щедро расточали свои советы ямщикам-Киргизам, сердились, видя что им не следуют, когда они выходили из себя, бесились и ругались, били как лошадей, так и возниц, полагая такой избыток энергии на это стремление к скорейшему передвижению что погружали в полнейшее недоумение мирных туземцов, но результатов не достигали почти никаких.

С тех пор, впрочем, много воды утекло. В их онемелой памяти все это представлялось делами давно минувших лет. Теперь эти самые герои-бойцы, покорно восседали в своем тарантасе, положившись во всем на волию Божию, наблюдая за бьющимися лошадьми, гиканьем ямщиков и погружением в грязь колес, уже не думая предлагать ни помощи, ни советов. Четырехнедельное путешествие по почтовому тракту днем и ночью, по ровным морозным степям России и широким снежным равнинам Азии, при двадцати и более градусах мороза, война с отчаянным упрямством русских ямщиков и невыносимой тупостью джигитов и собственников лошадей, бессилие изнуренных и оголодалых кляч которые едва были в состоянии передвигать, свои собственные ноги, не говоря уже об нашем тяжелом тарантасе и багаже, упорство строптивых верблюдов, томящих нас по целым часам своими получеловеческими криками — все это в совокупности довело вас наконец до состояния идиотской покорности.

Путешествие по этой местности и в то время года когда мы его предприняли представляет нескончаемую, беспрерывную борьбу с препятствиями самого неприятного, а, подчас и неожиданного свойства. Расстояние от Самары или Саратава [6] до Ташкента, главного города Туркестанской области, около двух с половиною тысяч верст. Хотя в Европе и Америке подобный переезд кажется совершенными пустяками, в Азии это дело совсем не легкое, требующее целых недель, а при неблагоприятных обстоятельствах целых месяцев на приведение его в исполнение. Русские устроили почтовое сообщение по всему пространству этой линии и в тех случаях когда лошади не оголодали еще после летних пастбищ и дороги хороши, или же в начале зимы по первому пути, весь переезд может-быть совершен в 3 недели, если ехать днем и ночью. Весною же, в ту пору о которой идет речь, когда лошади изморены зимним голодом, дороги изрыты и затоплены, можно почитать себя счастливыми если удастся совершить этот переезд и в три месеца. Первой заботой каждого путешественника в этих местах должно быть приобретение тарантаса, так как почтовые телеги и сани меняются с каждой переменой лошадей, что поставляет пассажиров в необходимость перегружать так же часто и весь свой багаж, который не может быть незначительного веса и объема при такого рода переезде. Тарантас — исключительно русская повозка, кроме редкой прочности имеющая то удобство что снятая с колес, мажет быть поставлена на полозья и с таким же успехом исполняет должность зимнего экипажа, что и пришлось нам, например, применить на деле при самом нашем выезде.

Мне кажется что переезд от Саратова до Казалинска, где нас застает начало этой главы, может показаться не безынтересным читателю, и потому я постараюсь, в возможно кратких словах, дать беглый очерк этого мучительного для нас времени.

Первый день путь наш лежал по левому берегу Волги, через 4 поселения немецких колонистов, основавшихся здесь в царствование Екатерины II, в 1769 году. Довольно приятен еще был наш переезд по этим маленьким старомодным селениям с их приветливыми, уютными домиками, полузанесенными снегом, их приземистыми кирками с высокими колокольнями, как бы для того поставленными чтоб указывать место где стоит деревня, на тот случай если она окончательно будет занесена степными метелямя. Почтовые станции везде чисты и опрятны, [7] всегда можно добыть хороший кофе, хлеб и масло, народ проворен и услужлив, лошади в хорошем состоянии, и мчимся мы полным галопом по блестящей снежной пелене. Резкий зимний воздух весь сверкает от летающих в нем морозных частиц, которые, точно иглы, колют вам лицо; сильные порывы ветра заставляют его гореть под морозом, но все это казалось нам тогда только пикантною приправой к нашей длинной санной прогулке. Из деревни в деревню, от станции к станции, переносимся мы со скоростью почти железнодорожного поезда. Подъехав к станции, поспешно выскакиваем мы из своей повозки, выворачиваемся из овчин и входим в теплую комнату станционного дома; тем временем как мы согреваемся и наскоро выпиваем по стакану чаю или кофе, лошади уже готовы, и вот мы опять в дороге, весело мчась по снегу под звуки колокольчика. Днем и ночью едем мы таким образом, устроиваясь спать как можем в экипаже и только изредка останавливаясь перекусить на скорую руку, пока не доежаем до Николаевска. Здесь приходится нам распрощаться с немецкими колонистами, а вместе с ними и со всем нашим дорожным комфортом и спокойствием из Николаевска мы прямо проезжаем на Уральск, минуя почтовуя дорогу, и тут уже начинаем испытывать перемену.

Мы находимся на вольной почтовой дороге, то-есть на почтовой линии основанной не правительством, а частною предприимчивостью. Тут нет почтовых лошадей и останавливаемся мы уже не на почтовой станции, а у крестьянских изб, ища мужика, которому приходилось поставлять для нас лошадей. Лошади эти по большей части костлявые, лохматые, полуизморенные голодом животные, совсем не похожия на тех лоснящихся, сытых лошадок что мчали нас по стране немецких колонистов; они едва в состоянии плестись шагом, да и самые переезды гораздо длиннее, и в избах уже не можем мы допроситься ни молока, ни масла.

Вот подъезжаем мы, бывало, к одной из этих изб, исполняющих должность станционных домов. Выскакиваем из тарантаса, расправляем онемелые, полузамершие члены и вступаем в сени, холодные и темные, исполняющие роль кладовой и чулана, а также прикрывающая вход [8] в настоящую избу от пронзительного зимнего ветра; пробравшись тут ощупью, подходим к тяжелой обитой войлоком двери, которая откидывается к стене, а за ней наталкиваемся на другую, подобную ей, дверь, но уже отворяющуюся в сторону избы — и вот мы в самой избе, натопленной до такой степени что в первый момент представляется что какою-то сверхестественною силой нас втолкнуло в то самое место что обыкновенно считается самым раскаленным во всей вселенной. Внутренняя атмосфера налегает на нас как горячая подушка, и в продолжение нескольких минут мы почти задыхаемся, тогда как глаза наши, привыкшие к яркости зимнего солнца, ничего не могут различить в этом полумраке. По прошествии некоторого времени, впрочем, к нам возвращается понемногу способность дышать и видеть. Мы находимся в тесной избе, футов в 12 шириною при 14-ти длины; около четверти этого пространства занимает собою раскаленная печь, из которой и выходит этот ошеломляющий жар; одно или два маленьких окошка с двойными рамами и стеклами, покрытыми снаружи толстым слоем льда, лавки вокруг всей стены, стол, сколоченный из неотесанных досок, две-три скамьи из того же материала; в одном из углов у потолка образ Николая Чудотворца а иногда и образ Богородицы; немного в стороне, на веревке прибитой к потолку, висит глиняный сосуд, напоминающий формою чайник, и наполненный водою: стоит только его нагнуть, и вы можете тут же умыться над стоящей под ним деревянной лоханью: вот и все незатейливое убранство избы. Нет никаких полок, да они бы и были здесь излишнею затеей, когда из всей посуды имеется разве пара ножей, несколько деревянных чашек и с полдюжины таких же ложек; нет постели, так как вся семья спит на этой самой чудовищной печи, прикрываясь старым тряпьем и тулупами; нет здесь шкапов, потому что платья свои они сберегают в более подходящем месте, а именно на собственных спинах, почти никогда не снимая, даже во время сна. В избах этих в редких случаях найдете вы даже самовар, необходимую принадлежность каждого станционного дома, здешний мужик слишком беден чтобы позволить себе эту роскошь, — два, много три самовара приходятся на всю деревню и правят всю службу. [9]

Сговорившись относительно лошадей, мы садимся за стол, и нам вносят нашу чайную посуду и занятый у соседа калеку-самовар. Скоро вода закипает, чай заварен, и мы погружаемся в процесс чаепития, стараясь запастись теплом для предстоящей борьбы с ветрами и морозом. Затем мы опять в дороге, опять начинается возня с изморенными животными, которые едва-едва тянут нас по нескончаемой снежной равнине.

Впрочем, всей вины нельзя и сваливать на лошадей; возницы также не мало нам перепортили крови. Помнится, как-то ночью, чуть ли не одной из самых морозных которым нам приходилось подвергаться, застигнуты мы были в поле страшной мятелью, и едва-едва на рассвете добрались до деревни. Каково же было наше удивление, когда мы тут увидали что наш чудовищный возница, косой сажени в плечах, до носа укутанный полушубками и овчинами, спрыгивает с козел и мало-по-малу обращается в груду овчин и быстроглазую девочку двенадцати лет! К удовольствию своему, мы, впрочем, узнали что не одной ей были вверены, а что отец ее ехал впереди с нашим багажем.

От русских деревень переехали мы в поселения Башкир, где чуть не принуждены были зимовать, вследствие упрямства этих разбойников, которые отказывались ставить лошадей иначе как за баснословные цены, да и то не всегда их можно было добиться. После неимоверных усилий и такого количества, дипломатических уловок которое удивило бы самих Бисмарка и Тьера, нам, впрочем, удается вырваться от них; мы перерезываем южную отрасль Уральских гор и въезжаем в землю Уральских казаков.

От Уральска, по берегу Урала, де самого Оренбурга наше путешествие много напоминает собою переезд по земле немецких колонистов. Лошади исправные станционные дома чисты и опрятны, и если бы не изрытые канавами и ложбинами дороги, этот переезд был бы приятен, несмотря на трескучий мороз.

В Оренбурге останавливаемся мы всего на несколько часов, переправляемся чрез Урал по льду, оставляем Европу за собою и скоро обретаемся далеко в широких, необозримых равнинах Азии.

Здесь почтовые лошади поставляются Киргизами, у которых их целые тысячи бегают на воле по степи. Но [10] раннею весною, изнуренные долгим зимним гододом, они едва передвигают ноги. Иногда приходилось впрягать в наши две повозки от пятнадцати до двадцати лошадей, по три, по четыре в ряд; спотыкаясь плелись они пред нами как стадо овец, но никогда не были в состоянии подняться в рысь. Верблюды, которых нам иногда поставляли вместо лошадей, оказались ничем не лучше этих последних, с тою разве разницей что который-нибудь из этих «кораблей пустыни» поднимал вой, точно протестуя против всей этой процедуры, и уже незамолкал ни на минуту в продолжение всего переезда, верст на 30–35.

Много часов приходилось нам проводить на морозе в возне с нашими клячами, а затем вместо станции подъезжали мы к землянкам, крытым хворостом и землею, куда пробираться приходилось подземным ходом. Не будь тут почтовых столбов врытых в землю, легко можно бы проехать подобную станцию не подозревая даже ее существования, — так сравниваются крыши этих комфортабельных жилищ с уровнем снежной равнины. Лошади вечно оказывались угнанными в отдаленный аул, надо было посылать их искать и приводить, на что употреблялось по нескольку часов, так что нередко мы делали по одному только переезду в день. В одном даже месте нам наотрез отказались ставить лошадей, объявляя без обиняков что их нет и не будет. На вопрос наш у Киргиза, которому приходилось поставлять лошадей, не думает ли уж он что мы затем и ехали чтобы простоять здесь на месте всю зиму, он преспокойно отвечал что не знает, да и дело это не его. Терпенью нашему, впрочем, настал конец, а Ак-Маматов, наш слуга-Татарин, человек к делу привычный, немедленно пустил в ход для убеждения невозмутимого Киргиза крайние доводы, приправляя их вескими ударами старой, ржавой шпаги, которая при нем случилась. Эта дипломатическая уловка оказалась действительнее всех переговоров, потому что немедленным ее следствием было то что нам вывели множество кляч, почти с ног валившихся от голода, и чрез несколько минут мы выехали, несмотря на всеобщее убеждение что несчастные животные эти полягут на половине переезда. [11]

С подобными развлечениями тянутся для нас дни за днями; некоторые проходят в свирепых снеговых вихрях, которые воют, кружась вокруг нас, точно все степные демоны на нас ополчились; другие — в ослепительном солнечном сиянии и трескучих морозах, которые заставляют нарывать наши лица. От времени до времени подъезжаем мы к темным землянкам, душным и дымным, подсаживаемся к кипящему самовару и поглощаем целые океаны горячего чая; затем опять пускаемся в дорогу, в ту же утомительную борьбу со степью. Даже ночью когда случалось просыпаться, нас неотступно преследовало сознание что мы все в тех же таинствевных странах Средней Азии, окружены все тем же безмолвием при мертвенном свете той же луны, где на целые десятки верст кругом не найдешь людского жилища, разве только попадется где землянка, более похожая на кротовую нору, чем на жилище человека, — так сглаживается ее поверхность и подводится к уровню всей окружающей степи, как бы подавляемая ее обширностью. Жутко бывало подумать о странном образе жизни выпавшем на долю бедного станционного смотрителя, прозябающего в этой подземной берлоге занесенной снегом и отрезанной от обитаемого мира.

Есть что-то непонятно гнетущее и ужасное в неизменном однообразии этих бесконечных снеговых равнин, где по целым дням и неделям вы не видите ничего кроме необозримых снегов и неба, где вы изображаете собой как бы двигающейся центр этого белого покрова обрамленного со всех сторон прямою линией горизонта; да и самый горизонт как будто передвигается вместе с вами, налегает на вас и подавляет вас как чудовищный жернов. Здесь найдете вы весь простор и уединение Океана, но без движения; холодную, ледяную тишину арктических стран, без сияния арктических ночей и без величия арктических гор. Везде кругом безмолвие и пустота необитаемого мира.

Единственная жизнь проявляющаяся на этих снеговых равнинах заключается в свирепом бушевании ветра, который вырывается из холодных окраин северной Сибири и на пространстве целых тысяч верст не встречает ни малейшей преграды; он режет вам лицо как лезвием ножа, если вы не позаботитесь укрыться от его свирепости; [12] поднимает снег клубами и носит их по всей степи. Короткие солнечные дни, когда сверкание снегов ослепляло нас, длинные холодные ночи проведенные в полусонном, в полузамерзлом состоянии, ходячие лошадиные скелеты, едва передвигающее ноги под градом ударов, — и теперь не могу я вспомнить обо всем этом без содрагания.

День за днем, ночь за ночью, неделя за неделей застают нас в дороге, в медленном движении вперед по однообразной снеговой степи, где мы меняем лошадей на станциях до того похожих одна на другую что нам все кажется что мы возвращаемся к одному и тому же месту, что мы вовсе не подвигаемся вперед, а вечно окружены все той же полосой горизонта, отступающей от нас по мере того как мы к ней подвигаемся. Наконец, вся эта степь начинает представляться нашему онемелому воображению чем-то в роде чудовищного колеса, в котором мы, как белки, сколько из сил ни выбиваемся, все толчемся на том же месте.

Но вот, по мере приближения к Сыр-Дарье, погода делается теплее, снег понемногу исчезает, и нам приходится переправляться через большие наводненные пространства и ежеминутно вязнуть в грязи и промоинах. Мало-помалу снеговой покров равнины уступает место зеленому, воздух делается мягок, все кругом дышет весною и начинает наполняться благоуханием цветов. Мы повсюду встречаем Киргизов с их кибитками и верблюдами, они трогаются уже с зимних своих стоянок и предпринимают свой ежегодный летний переход по направлению к северу, и вся равнина испещрена стадами их скота. Таким образом, зима для нас миновала, хотя в широкой степи, которую мы оставили за собою, снег еще должен быть по колено. Затем въезжаем мы в пески Кара-Кумы, по которым движемся с трудом, и наконец, ясным солнечным вечером, взбираемся на маленькй песчаный холм, миновав у подошвы его последнюю станцию, и с восторгом приветствуем синие воды Аральского моря, расстилающиеся посреди желтых песков и сверкающие как бирюза, обделанная в золото.

В мрачном спокойствии и тишине лежит оно посреди песчаной пустыни его окружающей. С нашей стороны его берега образуют пологие холмы покрытые кустарником, [13] но далеко впереди можно различить высокий, обрывистый западный берег, покрытый скалистыми горами, с сияющими на вечернем солнце вершинами. Это картина странной, дикой, пустынной красоты, хорошо гармонирующей с мрачным за опустением, царящим везде кругом.

Еще один, день, и мы в виду города Казалинска или Форта № 1 на Сыр-Дарье, где начало этой главы и застает нас.

Здесь приходится нам стоять в смиренном ожидании в виду самого города, который был целью всех наших стремлений, предметом всех наших надежд за такое долгое время. Мы хорошо знаем по опыту что малейшее замечание с нашей стороны относительно посылки в город за подставочными лошадьми должно вызвать результат прямо противоположный нашему желанию, и вот, проводим мы время в наблюдении за тщетными усилиями ямщиков вытянуть нас из грязи, чувствуя что наше вмешательство делу не поможет.

Наконец, после долгих и напрасных усилий вытянуть тарантас из грязи, всякого рода уловок и хитростей со стороны ямщиков, переговоров, приправляемых криками, бранью, а подчас и пинками, они решаются послать в город за лошадьми, которые и появляются часа два спустя, вытаскивают нас из нашей засады и, не более как через полчаса, доставляют нас в самый город Казалинск, к берегам древнего Яксарта.

II.

Казалинск.

Казалинск или Форт № 1 есть пункт с которого начало распространяться русское владычество в Центральной Азии.

Форт этот был в 1847 году основан Перовским при самом устье Сыр-Дарьи, в шестидесяти верстах ниже его настоящего положения, и назвав фортом Аральским; но потом это место признано было до такой степени неудобным вследствие окружающих болот что форт был перенесен вверх по реке, к его к настоящему месту. Это был первый стратегически пункт занятый на восток от Орска; но вскоре последовало и сооружение форта № 2. [14]

Занятием в 1853 году Ак-Мечети, известной теперь под названием форта Перовского, верстах в 350 вверх по течению Сыр-Дарьи, Русские окончательно закрепили свое положение на этой реке.

Казалинский форт — небольшое земляное сооружение, на протяжении около сорока квадратных сажень, окруженное рвом и защищенное маленькими крепостными орудиями, имеет около тысячи человек гарнизона, и представляет собою верный обращик всех русских крепостей в этой стране света. Одна батарея новейшей полевой артиллерии покончила бы с нею в полчаса времени, но в Центральной Азии Русские посредством таких-то крепостей содержат все свои владения в покорности. За фортом к реке расположена корабельная верфь, а на стороне суши возник процветающий теперь городок Казалинск, насчитывающий около 5.000 жителей.

За исключением военных, в Казалинске весьма мало Русских, большая же часть населения состоит из Сартов или Таджиков, Бухарцев, Киргизов и Кара-Калпаков, племен родственных Татарам, в которых впрочем монгольский тип более или менее смягчился смешением с кровью арийской.

Одного взгляда на Казалу достаточно чтобы напомнить вам что, несмотря на широкие улицы, вы уже находитесь в Средней Азии. Низкие дома, с плоскими крышами, без окон и почти без дверей, базар с его рядом лепящихся друг к другу маленьких стойл, изображающих лавки, где длиннобородые торговцы, в ярких халатах, величественно восседают посреди своих товаров, пробавляясь чаепитием; ряды навьюченных верблюдов, выступающих среди толпы людей с дикими лицами, груды странного вида товаров, — все напоминает вам что вы уже вступили в сказочные страны Востока.

Удовольствие, которое мы испытывали подъезжая к казалинской гостинице может вполне понять и оценить только тот кому самому случилось проехать тысячи две верст по почтовой дороге. Устройство и меблировка этой гостиницы, однако, далеко не оказались роскошными. По моим понятиям, по крайней мере, большая комната со столом, несколькими стульями, деревянным диваном и кроватью, на которой недостает простынь, одеяла, подушек [15] и матраца, еще не представляет всего чего мог бы пожелать для своего комфорта человек требовательный. Но мы не принадлежали к числу этих людей. У нас были свои кожаные подушки, матрацы, овчины, и после русской бани, которую нам приготовили в соседней избе, мы раслоложились для первого настоящего отдыха после многих дней утомительного переезда почтовым трактом. Проснувшись, приступили мы к великолепному обеду, главное украшение которого составляли сочные дикие утки, зажаренные в самую пору нашим слугою-Татарином Ак-Маматовым, а затем вышли полюбоваться видом на Сыр, знаменитый Яксарт древней истории. Выйдя за город и крепость, мы скоро стояли на его берегах.

Здесь он около двухсот сажен шириною, воды его темные и мутные, с коварным ропотом мчатся между низкими, резко обрисованными берегами; местами эти берега до самой воды покрыты роскошною муравой, местами же они поросли густыми чащами кустарников, перемешанными с высоким тростником, верное убежище для сыр-дарьинских тигров; а вдалеке, на юге по направлению к Оксусу, тянутся желтые пески Кизил — Кума, сливающиеся с туманным небом на горизонте.

На реке внимание наше было привлечено Аральскою флотилией. Здесь стояли три больших колесных парохода — Самарканд , Перовский и Ташкент ; два винтовые — Арал и Сыр-Дарья , паровой катер Обручев и многочисленные баржи, из которых три были оснащены как шкуны. Тут же, кроме того, застали мы две новые баржи, одну только-что спущенную, а другую еще на верфи. Два или три из этих железных параходов были построены в Швеции, остальные же все в Ливерпуле или в Лондоне, привезены по частям и собраны уже здесь, на месте. Перевозка производилась тою самою степью что я уже описывал, на верблюдах, не поднимающих каждый более 600 фунтов: можно вообразить с какими неимоверными трудами было сопряжено это предприятие. Самарканд , который кажется был построен в 1870 году, очень красив, удобен и много лучше остальных судов флотилии. В сущности однако, ни один из них не годится для плавания по мелководной Сыр-Дарье иначе как в половодье и в начале лета, когда стаивает и стекает в нее снег с горных хребтов. У Казалинска [16] Сырь-Дарья еще довольно глубока и широка; но около форта № 2-й много мелей, которые постоянно изменяются. Не далее как прошлою весною, спускаясь по Джаман-Дарье от форта Перовского, Самарканд бросил на ночь якорь в глубоких водах, а на другое утро очутился на суше и только после семидневной работы пятисот человек, удалось прорыть канал и освободить его. Образцами русских пароходов для Сырь-Дарьи следовало бы взять не темзенские, а американские речные пароходы, которые сидят в воде всего на шесть дюймов.

Хотя это было Светлое Воскресенье, самый большой праздник русского календаря, берег реки представлял вид самый оживленный. Баржи и пароходы со всевозможною поспешностью нагружались провизией и аммуницией, так как капитан Ситников готовился отплыть к устьям Аму-Дарьи через три или четыре дня, намереваясь подняться по этой реке и встретить экспедицию генерала Кауфмана как можно ближе к Хиве.

Нам чрезвычайно было любопытно узнать что-нибудь о Хивинской экспедиции, так как об ней мы не слыхали ничего с самого отъезда из Оренбурга, а легко могло статься что Хива уже этим временем была занята. Я выехал из Петербурга в надежде застать еще в Казале отряд под начальством Великого Князя Николая Константиновича, который, я знал, должен был выступить с этого пункта. Эту надежду, впрочем, я уже оставил, зная что отряду полагалось уже давно быть на пути в Хиву. Весь вопрос теперь для меня заключался в том далеко ли он отошел, и есть ли еще какая-нибудь возможность его нагнать. С целью собрать все надлежащие по этому предмету сведения, мы в течение первого же дня явились к коменданту крепости, полковнику Козыреву, которым были приняты очень радушно. Это был человек уже пожилой, чрезвычайно добродушный и гостеприимный, и его приглашение к обеду принято было нами с истинным удовольствием.

У него мы узнали что Хивинская экспедиция далеко подвинулась вперед. Казалинский отряд, под начальством полковника Голова и с Великим Князем Николаем Константиновичем во главе авангарда, выступил с места 9-го (21-го) марта, прибыл 25-го марта (9-го апреля) на Яны-Дарью, [17] где была им основана Благовещенская крепость, а по последним, известиям, полученным дней десять назад, отряд этот уже находился у колодцев, в горах Букан-Тау, не более как в 120 верстах от Аму-Дарьи, где ему и положено было дожидаться прибытия главнокомандующего, лично ведущего отряд Туркестанский. В Казалинск не приходило никаких известий о генерале Кауфмане со времени выступления его колонны из Ташкента, и ничего не было известно верного насчет его настоящего местопребывания; предполагали, однако, что этим временем уже должно было совершиться соединение его отряда с Казалинским, и даже могло статься что соединенные войска достигли самого Оксуса.

Во всех этих вестях не было ничего утешительного для меня. Я надеялся нагнать армию здесь, а теперь оказывалось что меня от нее отделяет еще целые Кизил-Кумы, и большая часть предстоящего мне пути лежит в неприятельской территории.

Только-что прибывший курьер с депешами от Оренбургского отряда к генералу Кауфману объявил что войска под начальством генерала Веревкина уже переправились через Эмбу и подвигались к югу. 1-го (13-го) мая отряд должен был достигнуть южных берегов Аральского моря, где к нему имел присоединиться отряд полковника Ломакина идущий от Киндерлинской бухты, у северо-восточных берегов Каспийского моря. Об этом последнем отряде экспедиции мы тут слышали еще в первый раз.

Самой же интересной в то время новостью было то что в Казалинск прибыл три недели тому назад посол хана Хивинского Бей-Муртаза-Ходжа-Абасходжин, с письмом от хана к генералу Кауфману и с русскими пленными. При после состояла свита из 25 человек, в числе которых был один диван-бег и один ишан. Говорили что хан предписал этому посольству соглашаться на все условия какие бы Кауфман ни предложил, надеясь отвратить грозящий погром, так как во время выступления посольства из ханства, т.е. за месяц до прибытия его в Казалинск, в Хиве еще ничего не было известно о движении русских сил. Недостатка в воде дорогой это посольство не терпело находя везде еще снег в изобилии; идя же у самых берегов Аральского моря, оно не [18] встретило ни одного из экепедиционных отрядов. От генерала фон-Кауфмана пришло приказание доставить к нему посла, а также и тех из русских пленных которые способны были вынести переход. Освобожденных Русских было 21 человек, из которых 11 казаков. Захвачены они были Киргизами в 1869–1870 годах и проданы Хививцам. Кроме этих не было у Хивинцев больше русских рабов, за исключением еще одного, захваченного во время несчастной экспедиции Перовского, старика, который перешел в мусульманство, женился в Хиве, а теперь предпочел там и остаться.

На следующий день мы сделали визит лейтенанту Ситникову, который также принял нас очень любезно, радушно угощал нас и доставил возможность ближе осмотреть флотилию.

Взвесив все обстоятельства, я решился попытаться одному пробраться чрез Кизил-Кумы по следам Казалинского отряда. С быстрыми лошадьми и хорошим проводником, думал я, можно добраться до Оксуса в семь или восемь дней, прежде нежели генерал Кауфман совершит чрез него переправу. Этот переезд был очень рискован и здесь считался не только опасным, но почти не возможным, в виду того что Киргизы кочующие в Кизил-Кумах и враждебные Русским, издавна славились как разбойники и грабители первой руки, и уж конечно такую маленькую партию как моя почтут по праву им принадлежащею добычей в военное время. А между тем переезд этою, пустыней казался мне единственным возможным выходом из моего положения. Оставаться в Казалинске или ехать в Ташкент было бы равносильно пребыванию в Петербурге, а я уже столько потратил денег New-York Herald что чувствовал себя нравственно обязанным что-нибудь да предпринять, и сознавал что одно мое достижение города Хивы может еще иметь какую-нибудь цену в этом отношении.

Положение корреспондента иногда бывает очень затруднительно. Ему подчас приходится вступать в какое-нибудь предприятие и на половину не оценяя и не предвидя всех препятствий к достижению цели; а потом он уже считает себя обязанным довести дело до конца, рискуя иногда самою жизнью, и в то же время сознавая что будь на то [19] одна, его воля — ему никогда в голову не пришла бы и мысль о подобном предприятии. Таким-то путем выпадает на долю корреспондента репутация безумной отваги, храбрости, настойчивости и даже медного лба, репутация которой он иногда, право, не заслуживает.

Вскоре и я нашел что от решения еще далеко до исполнения. Я уже помышлял о лошадях и проводнике, с которыми бы предпринять переход, когда капитан Верещагин, заступавший место начальника города, полковника Голова, явился к нам и объявил мне что без разрешения генерал-губернатора он не может взять на свою ответственность позволить мне предпринять опасный переезд Кизил-Кумами. Ничто не могло поколебать его в этом решении; все наши аргументы не повели ни к чему, а так как генерал Кауфман был в пустыне, никто даже не знал наверное где, и на письменное с ним сообщение потребовались бы целые недели, то это решение капитана Верещагина оказалось непреодолимым препятствием моему плану. Минутного размышления достаточно было для меня чтоб убедиться что на половину возникший в моей голове план ночного бегства чрез Сыр-Дарью был так же неисполним. Уже не говоря о трудности переправы, мне еще предстояла покупка лошадей, отыскание проводника и другие необходимые приготовления которые я никогда не мог бы довести до конца в маленьком городке, под бдительным оком капитана Верещагина, без того чтоб это до него не дошло. Волей-неволей приходилось оставить эту попытку на настоящее время и отложить ее исполнение до прибытия нашего в форт № 2 или форт Перовский, так как капитан Верещагин не противился нашему проезду в Ташкент, а я не терял надежды напасть наконец на начальника который не имел бы такого преувеличенного страха за мою личную безопасность. Несмотря на все это, впрочем, капитан Верещагин был очень вежлив и с поспешностью вызвался переправить с нарочным письма которые мы пожелаем написать Кауфману, что мы и сделали, испрашивая позволения главнокомандующего ехать в Хиву и прибавляя что ответа ожидать будем в Ташкенте.

Здесь я могу позволить себе забежать несколько вперед и сказать что генерал фон-Кауфман, стоявший тогда на Катты-Кургане, как только получил наши письма, [20] немедленно с курьером выслал нам приглашение ехать в Хиву, прилагая для нас также карту и подробные наставления касательно пути. Если б я, впрочем, вздумал ждать этого позволения, то был бы в Хиве не ранее как чрез несколько дней после ее падения.

III.

Форт Перовский.

Так как г. Скайлеру, едущему в Ташкент, не было никакого дела в Казалинске, а сам я только о том и мечтал как бы поскорее добраться до форта Перовского чтобы попытать там счастья, то мы поторопились отъездом, и после трехдневной остановки опять уложили свой багаж в телегу, заняли свои старые места в тарантасе и скоро были опять на скучной почтовой дороги.

Путь наш лежал теперь по берегу прихотливой Сыр-Дарьи, что и доставило всем возможность ближе познакомиться с ее причудами и вполне их изучить.

Сыр-Дарья одна из самых эксцентрических и предательских рек; она также изменчива как луна, не обладая впрочем регулярностью этой планеты. Случись хотя малейшая преграда в ее течении — она тотчас же изменяет свое русло, как будто не терпя никакого вмешательства в свои дела. Вообще, это река-бродяга, которой ничего не стоит переменить свое течение, проложить новое русло и прогуляться на 10–15 верст в сторону, не хуже любого кочевника-Киргиза живущего на ее берегах. Русским никогда не удавалось сладить с нею; мне даже и не верится чтобы когда-нибудь могли из нее сделать настоящую судоходную реку. Конечно, если бы страна по которой она протекает была густо населена, то нашлись бы к тому средства. Но до тех пор пока это может осуществиться, большая часть ее вод пойдет на орошение знойных песков Кизил-Кума, и это еще будет самым полезным для них употреблением.

Четыре дня мы ехали до форта Петровского, и эти дни прошли для меня в невыносимом беспокойстве. Если генерал Кауфман действительно зашел уже так далеко, то придется употребить величайшую поспешность чтобы нагнать его до вступления войск в Хиву, а я тут тащился [21] черепашьим шагом по почтовой дороге и даже не знал наверно допустят ли меня ехать дальше Перовского. Наконец ночью въехали мы в форт Перовский, и подъехав к единственной в городе гостинице застали ее целиком занятую семейством одного русского офицера. Нам, впрочем, отвели комнату в пять футов ширины при восьми длины, безо всякой мебели, пыльную и грязную, в которой нам волей-неволей пришлось расположить свои матрацы и провести ночь.

Рано следующим утром я послал Ак-Маматова на поиски за проводником и лошадьми, так как уже решился проехать Кизил-Кумами до Аму-Дарьи во всяком случае, станет ли меня задерживать начальник города или нет; сам провел я весь день в набивании ружейных патронов и в довершении остальных необходимых приготовлений. Вечером возвратился Ак-Маматов, говоря что проводника он не нашел, а лошадей нельзя и достать в Перовском.

Заявление это сильно меня сразило. В первую минуту я бы, кажется, готов был пуститься в дорогу без проводника, но без лошадей это конечно было немыслимо. На вопрос мой можно ли достать верблюдов, Ак-Маматов отвечал что этих последних легко будет купить. Так как смерклось, то нечего уже было делать этим днем, но рано следующим утром он вышел на поиски за верблюдами и проводником, обещая скоро вернуться.

Мы этот день провели с г. Скайлером в осмотре города. Видом он очень походил на Казалинск: те же глиняные домики, те же маленькие, лепящиеся друг к другу лавки и базар, те же яркие костюмы при темных, загорелых лицах, те же грубые товары, такая же миниатюрная крепость с выглядывающими из-за стен орудиями и та же протекающая широкая река.

На этом пункте встретили Русские первое сериозное сопротивление в Центральной Азии. Место это было под начальством состоявшего тогда на службе у Бухарского эмира Якуб-бека, с которым редко кто мог сравняться отвагой, искусством в войне и храбростью. После несколько-дневной осады, впрочем, крепость была взята Русскими штурмом, при большой потере людей с обеих сторон. Якуб-бек бежал, и в последствии сделался эмиром Кашгара, самой цветущей и богатой страны в Центральной Азии. [22]

В те времена пункт этот еще назывался Ак-Мечетью, но в последствии был переименован в форт Перовский.

Ак-Маматов мой опять вернулся только к ночи, и все с тою же старою песней: нет ни проводника, ни лошадей, ни верблюдов. Это начало мне казаться весьма странным. Что нельзя было найти верблюдов и лошадей на месте где три четверти всей собственности жителей составляют именно эти животные, было более чем нелепо. Ак-Маматов повидимому лгал, имея на то свои личные побуждения, и минутного размышления с моей стороны достаточно было чтобы заподозрить действительную тому причину. Когда, пред самым выездом в Казалинск, мы объявили ему о моем намерении ехать в Хиву и спрашивали поедет ли он со мною, он не только с восторгом приветствовал мой план, но даже изъявлял нетерпение поскорее привести это в исполнение. С той поры, впрочем, восторженность эта значительно охладела; он стал говорить уже о предстоящем переезде не иначе как с унынием, должно-быть услыхав в Казалинске что-нибудь относительно трудности этого предприятия. Теперь же он, повидимому, принял остроумную тактику не находить мне ни лошадей, ни верблюдов, с целью внушить мне как невыполнимы были самые приготовления к такому предприятию. Быть-может он также думал что умножая таким образом препятствия к моему отъезду, ему удастся вынудить от меня за свои хлопоты хорошенькй куш денег если придется все-таки в конце концов сделать по-моему.

Дойдя до этих выводов, и вспомнив что он задержал уже меня целых два дня, я почувствовал сильнейшее желание немедленно переправить его в объятия ожидающей его небесной гурии. Прибегнув, впрочем, к некоторым весьма веским и всегда действительным убеждениям, я заставил его наконец понять что дальнейшие обманы касательно лошадей поведут только к весьма печальному результату для него самого; и на другой день он вновь пустился на поиски уже с клятвенными заверениями что сделает все что от него зависит.

Ак-Маматов этот был Татарин из Оренбурга, рекомендованный нам Бектуриным, одним из цивилизованных Татар, состоящих в государственной службе. [23] Ак-Маматов был лет пятидесяти пяти, говорил по-русски и на всех средне-азиятских наречиях, и вдобавок оказался самым ленивым и упрямым старым негодяем и вором, какого только можно себе представить. Хотя и магометанин, он напивался пьян при первой возможности и вечно находил предлог противиться моим желаниям и не исполнять моих приказаний, как и в настоящем случае.

Возвратился он тем же утром с каким-то бродягой-жидом, предлагая его в проводники; сам жид уверял что не раз бывал в горах Букан-Тау, где я думал застать генерала Кауфмана, и знал туда дорогу как свои пять пальцев.

Подрядившись в проводники и переговорив с нами о количестве необходимых для переезда лошадей, жид этот внезапно куда-то исчез и никогда после не попадался нам на глаза, что вышло несколько неожиданным и весьма пошлым результатом всех наших долгих и, как казалось, удачных переговоров.

Таким образом, потерян был еще день, что и дано было почувствовать Ак-Маматову в такой степени что он поднялся с зарей на следующее утро и отправился на поиски, уже окончательно убежденный в прямой выгоде послушания. На этот раз он привел с собой Каракалпака Мустрова, который только-что вернулся из Иркибая, куда ездил в качестве джигита-проводника при маленьком отряде, высланном из Перовского на соединение с Казалинскою колонной. Этот, повидимому, пришел за делом, да и говорил как человек знакомый с местностью: я уговорился взять его проводником по цене которую он сам запросил, оказавшейся потом ценою баснословною, за что опять-таки можно было мне поблагодарить Ак-Маматова. Оставалось только добыть от полковника Родионова, городского начальника, разрешение нашему проводнику сопровождать нас, без чего он никак не соглашался ехать, хотя сам я гораздо бы охотнее уклонился от этой формальности. Скрепя сердце отправился я к полковнику Родионову. Оказалось, однако, что он не только не противился моему выезду, как Верещагин, но немедленно выдал проводнику паспорт, самому мне дал разрешение на выезд, и вообще оказал мне всякую помощь и услугу которая была в его власти. [24]

Как только разошелся по городу слух что мне требуются лошади, их привели мне более сотни. Скоро самая улица у наших дверей была ими запружена, — живейший укор Ак-Маматову в его лганье; но он посмотрел на это чрезвычайно спокойно, вовсе, повидимому, не обезкураженный этою явною уликой в мошенничестве. Я купил шесть лошадей, заплатив от 45 до 75 руб. за каждую; четыре верховых для себя, Ак-Маматова, проводника Мустрова и для молодого Киргиза которого я нанял по внушению Мустрова для ухода за лошадьми и багажем, и две лошади для перевозки багажа, фуража и воды которую нам предстояло перевозить с собою во многих местах.

Верблюды, конечно, были бы много полезнее в переноске тяжестей: с ними я бы мог взять палатку, ковры, походные стул, стол, запас платья и провизии, при которых переезд пустыней не имел бы относительно ничего особенно неприятного. Я знал сам что без верблюдов я не могу себе доставить даже того комфорта которым пользуются номады, но на лошадях рассчитывал я проезжать вдвое более того пространства что проходят верблюды, а сбережение времени было для меня вопросом громадной важности. Знай я тогда как долго суждено мне скитаться по пустыне, я бы никогда не решился пуститься в путь с одними лошадьми.

Текст воспроизведен по изданию:Военные действия на Оксусе и падение Хивы. Соч. Мак-Гахана. — М.: В Университетской типографии (Катков и К°), 1875.

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.