ХРИСТОФОР МАНШТЕЙН

ЗАПИСКИ О РОССИИ ГЕНЕРАЛА МАНШТЕЙНА

1740 г.

На следующий день после кончины императрицы Анны Сенат, духовенство и все сколько-нибудь знатные люди Петербурга были созваны в летний дворец (где императрица провела последние месяцы своей жизни). Войска были поставлены под ружье, и герцог Курляндский обнародовал акт, которым он объявлялся регентом империи до тех пор, покуда императору Иоанну III не исполнится семнадцати лет. Все присягнули новому императору на подданство, и в первые дни все шло обычным порядком, но так как герцог был всеми вообще ненавидим, то многие стали вскоре роптать.

Регент, имевший шпионов повсюду, узнал, что о нем отзывались с презрением, что несколько гвардейских офицеров, и преимущественно Семеновского полка, которого принц Антон-Ульрих был подполковником, говорили, что они охотно будут помогать принцу, если он предпримет что-либо против регента. Он узнал также, что принцесса Анна и супруг ее были недовольны тем, что их отстранили от регентства. Это обеспокоило его, и он приказал арестовать и посадить в крепость нескольких офицеров; в числе их находился и адъютант принца по фамилии Грамматин. Генералу Ушакову, президенту Тайной канцелярии, и князю Трубецкому, генерал-прокурору, было поручено допросить их со всею возможною строгостью; некоторых наказали кнутом, чтобы заставить их назвать других лиц, замешанных в этом деле. Во все время этого регентства почти не проходило дня, чтобы не было арестовано несколько человек. [167]

Принцу Антону-Ульриху, бывшему генерал-лейтенантом армии, подполковником гвардии и шефом кирасирского полка, было приказано написать регенту просьбу об увольнении от занимаемых им должностей, но этого было еще недостаточно. Регент велел дать ему совет — не выходить из своей комнаты или по крайней мере не показываться в публике.

Фельдмаршал Миних, бывший в числе людей, принимавших самое живое участие в том, чтобы предоставить регентство герцогу Курляндскому, вообразил, что лишь только власть будет в руках последнего, он может получить от него все, чего ни пожелает; что герцог будет только носить титул, а власть регента будет принадлежать фельдмаршалу. Он хотел руководить делами со званием генералиссимуса всех сухопутных и морских сил. Все это не могло понравиться регенту, знавшему фельдмаршала слишком хорошо и слишком опасавшегося его для того, чтобы возвести его в такое положение, в котором он мог бы вредить ему; поэтому он не исполнил ни одной из его просьб. Виды фельдмаршала Миниха простирались еще далее при жизни императрицы Анны; когда он вступил с войском в Молдавию, еще до покорения этой страны, он предложил ее величеству сделать его господарем этой провинции, и если бы она осталась за Россией, то он, вероятно, получил бы этот титул. Но вынужденный по заключении мира вернуться в Украину, он задался гораздо более странным намерением. Он просил себе титул герцога Украинского и высказал свое намерение герцогу Курляндскому, подавая ему прошение на имя императрицы.

Видя свои надежды обманутыми, фельдмаршал принял другие меры. Он предлагал принцу Антону-Ульриху от имени герцога Курляндского просить об отставке; он же велел своему секретарю [168] написать записку, и так как регент часто поручал ему дела, касавшиеся принцессы и ее супруга, то это доставило ему случай говорить с ними о несправедливостях регента.

Фельдмаршал продолжал усердно угождать регенту, выказывая к нему большую привязанность и даже доверие, и герцог, со своей стороны, хотя и не доверял графу Миниху, но был чрезвычайно вежлив с ним, часто приглашал его обедать, а по вечерам они беседовали иногда до десяти часов. При разговорах их присутствовали лишь немногие пользовавшиеся доверием лица. Накануне революции, случившейся 18 ноября (7 ноября ст. стиля), фельдмаршал Миних обедал с герцогом, и при прощании герцог попросил его вернуться вечером. Они засиделись долго, беседуя о многих событиях, касавшихся настоящего времени. Герцог был весь вечер озабочен и задумчив. Он часто переменял разговор, как человек рассеянный, и ни с того ни с сего спросил фельдмаршала, не предпринимал ли он во время походов каких-нибудь важных дел ночью. Этот неожиданный вопрос привел фельдмаршала почти в замешательство; он вообразил, что регент догадывается о его намерении; оправившись, однако, как можно скорее, так что регент не мог заметить его волнения, Миних отвечал, что он не помнит, чтобы ему случалось предпринимать что-нибудь необыкновенное ночью, но что его правилом было пользоваться всеми обстоятельствами, когда они кажутся благоприятными.

Они расстались в 11 часов вечера, фельдмаршал с решимостью не откладывать долее своего намерения — погубить регента, а последний твердо решился не доверять никому, отдалить всех, кто мог бы возбудить в нем подозрение, и утвердить все более и более свое полновластие, возведя на престол царевну Елизавету или принца Голштейнского, так как он видел, что иначе ему будет невозможно сохранять свою власть, ибо число недовольных увеличивалось вокруг [169] него с каждым днем. Но так как он не хотел ничего предпринимать до похорон императрицы, то враги его успели предупредить его. фельдмаршал Миних был убежден, что его сошлют первого, поэтому он хотел нанести удар не теряя времени.

Возвратясь из дворца, фельдмаршал сказал своему адъютанту, подполковнику Манштейну, что он будет нужен ему на другой день, рано утром: он послал за ним в два часа пополуночи. Они сели вдвоем в карету и поехали в зимний дворец, куда после смерти императрицы был помещен император и его родители. Фельдмаршал и адъютант его вошли в покои принцессы через ее гардеробную. Он велел разбудить девицу Менгден, статс-даму и любимицу принцессы; поговорив с Минихом, она пошла разбудить их высочества, но принцесса вышла к Миниху одна; поговорив с минуту, фельдмаршал приказал Манштейну призвать к принцессе всех офицеров, стоявших во дворце на карауле; когда они явились, то ее высочество высказала им в немногих словах все неприятности, которые регент делал императору, ей самой и ее супругу, прибавив, что так как ей было невозможно и даже постыдно долее терпеть эти оскорбления, то она решила арестовать его, поручив это дело фельдмаршалу Миниху, и что она надеется, что офицеры будут помогать ему в этом и исполнять его приказания.

Офицеры без малейшего труда повиновались всему тому, чего требовала от них принцесса. Она дала им поцеловать руку и каждого обняла; офицеры спустились с фельдмаршалом вниз и поставили караул под ружье. Граф Миних объявил солдатам, в чем дело. Все громко отвечали, что они готовы идти за ним всюду. Им приказали зарядить ружья; один офицер и 40 солдат были оставлены при знамени, а остальные 80 человек вместе с фельдмаршалом направились к летнему дворцу, где регент еще жил. Шагах в 200 от этого дома отряд остановился; фельдмаршал послал Манштейна к офицерам, стоявшим на карауле у регента, чтобы объявить им намерения принцессы Анны; они были так же сговорчивы, как и прочие, и предложили даже помочь арестовать герцога, если в них окажется нужда. Тогда фельдмаршал приказал тому же подполковнику Манштейну стать с одним офицером во главе отряда в 20 человек, войти во дворец, арестовать герцога и в случае малейшего сопротивления с его стороны убить его без пощады.

Манштейн вошел и во избежание слишком большого шума велел отряду следовать за собою издали; все часовые пропустили его без малейшего сопротивления, так как все солдаты, зная его, полагали, что он мог быть послан к герцогу по какому-нибудь важному делу; таким образом он прошел сад и беспрепятственно дошел до покоев. Не зная однако, в какой комнате спал герцог, он был в большом затруднении, недоумевая куда идти. Чтобы избежать шума и [170] не возбудить никакого подозрения, он не хотел также ни у кого спросить дорогу, хотя встретил несколько слуг, дежуривших в прихожих; после минутного колебания он решил идти дальше по комнатам в надежде, что найдет, наконец, то, чего ищет. Действительно, пройдя еще две комнаты, он очутился перед дверью, запертой на ключ; к счастью для него, она была двустворчатая и слуги забыли задвинуть верхние и нижние задвижки; таким образом, он мог открыть ее без особенного труда. Там он нашел большую кровать, на которой глубоким сном спали герцог и его супруга, не проснувшиеся даже при шуме растворившейся двери.

Манштейн, подойдя к кровати, отдернул занавеси и сказал, что имеет дело до регента; тогда оба они внезапно проснулись и начали кричать изо всей мочи, не сомневаясь, что он явился к ним с недобрым известием. Манштейн очутился с той стороны, где лежала герцогиня, поэтому регент соскочил с кровати, очевидно, с намерением спрятаться под нею, но тот поспешно обежал кровать и бросился на него, сжав его как можно крепче обеими руками до тех пор, пока не явились гвардейцы. Герцог, став, наконец, на ноги и желая освободиться от этих людей, сыпал удары кулаком вправо и влево; солдаты отвечали ему сильными ударами прикладом, снова повалили его на землю, вложили в рот платок, связали ему руки шарфом одного офицера и снесли его голого до гауптвахты, где его накрыли солдатской шинелью и положили в ожидавшую его тут карету фельдмаршала. Рядом с ним посадили офицера и повезли в зимний дворец.

Лишь только герцог двинулся в путь, как тот же подполковник Манштейн был послан арестовать младшего брата его, Густава Бирона, который находился в Петербурге. Он был подполковником гвардейского Измайловского полка. Это предприятие следовало исполнять почти с большими предосторожностями, нежели первое, так как Бирон пользовался любовью своего полка и у него в доме был караул от полка, состоявший из одного унтер-офицера и 12 солдат. Действительно, часовые вначале сопротивлялись, но их схватили, грозя лишить их жизни при малейшем шуме. После этого Манштейн вошел в спальню Бирона и разбудил его, сказав, что должен переговорить с ним о чрезвычайно важном деле. Подведя [171] его к окну, он объявил, что имеет приказание арестовать его. Бирон хотел открыть окно и начинал кричать, но ему объявили, что герцог арестован и что его убьют при малейшем сопротивлении; между тем вошли солдаты, оставшиеся в соседней комнате, и доказали ему, что ничего не оставалось делать, как повиноваться. Ему подали шубу, посадили его в сани и повезли также во дворец.

Герцог Курляндский, подозревавший, как я сказал выше, что против него намерены что-то предпринять, приказал караульным офицерам никого не пропускать во дворец после того, как он удалится в свои покои; часовым было приказано арестовать тех, которые могли прийти, и в случае сопротивления убить на месте того, [172] кто стал бы противиться. В саду, под окнами регента, стоял караул из одного офицера и 40 человек солдат, и вокруг всего дома были расставлены часовые. Несмотря на все эти предосторожности, он не мог избежать своей судьбы.

Удивительно даже, каким образом граф Миних и его генерал-адъютант были пропущены в зимний дворец, так как по ночам вокруг него расставлялся также караул и часовые, которые не должны были пропускать туда кого бы то ни было. Правда, фельдмаршал избрал для ареста герцога тот день, когда у молодого императора и регента стоял в карауле тот полк, в котором он был подполковником, и его генерал-адъютант был известен каждому солдату в этом полку. Но несмотря на это, если бы один только человек исполнил свой долг, то предприятие фельдмаршала не удалось бы; это-то нерадение гвардейцев, на которое не было обращено внимания при великой княгине, и облегчило тот переворот, который год спустя предприняла царевна Елизавета.

Гораздо легче было бы арестовать герцога среди бела дня, так как он часто посещал принцессу Анну в сопровождении одного только лица. Графу Миниху или даже какому-нибудь другому надежному офицеру стоило только дождаться его в прихожей и объявить его арестованным при выходе от принцессы. Но фельдмаршал, любивший, чтобы все его предприятия совершались с некоторым блеском, избрал самые затруднительные средства.

22 ноября принцесса пожаловала несколько производств и наград. Супруг ее, принц, был объявлен генералиссимусом всех сухопутных и морских сил России. Граф Миних получил пост первого министра. Граф Остерман — не занятую уже много лет должность генерал-адмирала. Князь Черкасский был пожалован в канцлеры; место это не было занято со смерти графа Головкина. Граф Михаил Головкин, сын покойного канцлера, был возведен в вице-канцлеры. Многие другие получили большие награды чистыми деньгами или поместьями; все офицеры и унтер-офицеры, принимавшие участие в аресте герцога, получили повышения (Подполковник Манштейн получил полк и прекрасные поместья, которые отняли у него при восшествии на престол императрицы Елизаветы — Примеч. авт.). Солдатам, стоявшим в карауле, дано денежное вознаграждение. [173]

1740—1741 гг.

В тот самый день, когда принцесса Анна объявила себя великою княгиней и правительницей, он получил отказ, сильно его уязвивший, так как на его заявление о надежде быть генералиссимусом принцесса ответила, что эта должность не подобает никому, кроме ее супруга, как отца императора. Тогда Миних хотел еще раз просить титула герцога Украинского и полновластия над этой страною, но сын отговорил его от этого намерения. Наконец, он решился быть первым министром и чрезвычайно оскорбил этим поступком графа Остермана, руководившего до тех пор единолично всеми делами министерства, а так как он никогда не был из числа друзей графа Миниха, то с этой же минуты начал устраивать его погибель.

Первые жалобы принца против Миниха были вызваны по поводу его письменных сношений с ним, так как в России существует известная форма, которую подчиненные обязаны употреблять во всех служебных письменных обращениях к своим начальникам: [174] фельдмаршал вовсе ее не соблюдал и во всех сношениях с генералиссимусом придерживался формы обыкновенных писем. Он не сообщал ему ни одного важного дела, хотя принцесса несколько раз приказывала это, но когда дело шло о мелочах, каковы, например, повышения по службе нижних армейских чинов, тогда граф Миних не пропускал случая сообщить об этом принцу.

Граф Остерман, при императрице Анне не выходивший уже несколько лет из своей комнаты, приказывал часто переносить себя к великой княгине и имел с нею несколько совещаний, во время которых намекнул, что первый министр не был знаком с иностранными делами, которыми руководил уже 20 лет он, граф Остерман, и что вследствие этого Миних мог, по неведению, вовлечь двор в такие действия, которые были бы чрезвычайно вредны интересам империи; что он, граф Остерман, с удовольствием сообщил бы ему все это, но что его недуг не дозволял отправиться к нему. Он прибавил еще, что Миних не был знаком и с внутренними делами империи, служа постоянно по военному ведомству. Под влиянием этих часто повторяемых представлений великая княгиня решилась вновь поручить управление иностранными делами Остерману, а ведение внутренних дел империи возложить на графа Головкина; таким образом, графу Миниху с титулом первого министра осталось одно только военное министерство. Это задело его за живое, и он потребовал отставки. Правительница несколько затруднялась исполнить его просьбу, говоря, что не может обходиться без его советов. Граф Миних действительно думал, что ему никогда не дадут отставки; он настаивал на том, что хочет оставить службу, если ему не будут возвращены все его должности в том виде, в каком он занимал их в первые два месяца регентства. Тогда его отблагодарили за службу — как раз в самое то время, когда он воображал, что могущество его утверждается более чем когда-либо.

Это известие как громом поразило его. Однако он опомнился после нескольких минут размышления, принял довольный вид, благодарил великую княгиню за оказанную ему милость и удалился несколько дней спустя в свой дворец на противоположный берег Невы. В должности первого министра он занимал рядом с дворцом тот самый дом, из которого он был принужден выехать по повелению герцога Курляндского. Это был роковой дом для семейства Миниха, так как сын его, поселившийся в нем после отца, был спустя год арестован здесь при восшествии на престол императрицы Елизаветы. [175]

Принцесса, от природы робкая, была в большом затруднении; принц, супруг ее, и граф Остерман воспользовались этим временем, чтобы убедить ее отдалить Миниха. Она с трудом согласилась на это, они же хотели идти еще далее, желая, чтобы Миних был сослан в Сибирь, и им удалось бы сделать это, если бы девица Менгден, любимица великой княгини, не вступилась за него.

Госпожа Миних получила от короля кольцо, украшенное крупным бриллиантом, ценностью в 6000 рублей. Сын фельдмаршала получил 15000 ефимков чистыми деньгами и право на пользование доходами с майората в Бранденбурге, называемого Бюген. Король Фридрих-Вильгельм подарил его князю Меншикову, затем им владел герцог [176] Курляндский и, наконец, его получил граф Миних. Когда последний был арестован, то его величество король прусский взял майорат обратно и оставил эти земли за собою, с тем чтобы отдать их графам Миних, если бы они когда-либо возвратились из изгнания.

1740-1741 гг.

Выше мы видели, что герцог Курляндский в самый день ареста был перевезен в Шлиссельбург; комиссия, составленная из [177] нескольких сенаторов, рассмотрела там его дело и приговорила его к смерти. Он был помилован. Правительница Анна с самого начала переворота решила сослать его в Сибирь. Туда был послан инженер наблюдать за постройкой дома, который сооружался нарочно для его заточения. Фельдмаршал Миних набросал карандашом начерно первый его план, совсем не воображая, что делал эту работу для себя. В мае герцог Курляндский был переведен со своим семейством из Шлиссельбурга в свое новое жилище. Несколько месяцев ранее его братья и генерал Бисмарк были отправлены в разные места Сибири.

Маркиз Ботта был отозван из Петербурга за несколько месяцев до смерти императрицы и послан к берлинскому двору; он был снова отправлен в Россию после того, как великая княгиня объявила себя правительницей, и сильно убеждал правительницу помочь венгерской королеве. Но войска не могли двинуться по многим причинам, хотя несколько полков получили уже повеление оставить свои квартиры и направиться к Риге. С одной стороны, чрезвычайный сейм, созванный в Швеции к концу предыдущего года, возбуждал опасение, чтобы он не окончился объявлением войны с Россией. С другой, польский король, готовившийся объявить войну австрийскому дому, велел торжественно протестовать от имени республики против похода войск, которые Россия захотела бы послать в Силезию, и саксонский министр, граф Линар, находившийся в то время в Петербурге, умел слишком хорошо воспользоваться тою благосклонностью, которую он снискал со стороны великой княгини и ее фаворитки, чтобы не противодействовать всему, что могло быть противно интересам его государя. Петербургский двор не преминул возвестить курляндскому сейму, что герцог их арестован, подвергся суду и, уличенный в преступлении — оскорблении величества, — сослан навсегда со всем семейством. Россия в то же время завладела несколькими поместьями, на которые имела притязание. Имения эти были заложены предшественниками Бирона (Петр I сам дал взаймы герцогу Фридриху, супругу императрицы Анны, 500000 рублей под залог нескольких имений, другие были заложены частным лицам, Бирон выкупил их все, императрица подарила ему то, что он был должен России, и подарками, получаемыми им время от времени от этой государыни, он выкупил и остальное — Примеч. авт.). Таким образом, петербургский двор говорил, что он употребил на это русские деньги и отобрал их в казну.

Курляндскому дворянству предложили избрать себе нового герцога, и великая княгиня дала понять ему, что избрав принца Людвига Брауншвейгского, брата ее супруга, оно сделает ей, правительнице, удовольствие и может вперед рассчитывать на покровительство России. [178]

Граф Саксонский (побочный сын польского короля Августа II) имел также большие притязания на Курляндию; он был единогласно избран в герцоги всем дворянством в 1727 г., поэтому он уже в феврале послал в Петербург барона Дискова хлопотать по его делу, но получил отказ, и Дисков вернулся в то время, когда принц Людвиг должен быть прибыть в Митаву.

23 июня собравшееся дворянство приступило к избранию, как вдруг Дисков прервал его торжественным заявлением от имени графа Саксонского. Он прибавил к этому род письменного манифеста, розданного им в числе нескольких экземпляров. Но это не помешало избранию принца Людвига всем дворянством, слишком боявшимся русского могущества для того, чтобы обратить внимание на права графа Саксонского. Однако дело это не могло так окончиться. Польская республика протестовала против этого избрания, совершенного без ее ведома, принц Людвиг не мог получить королевского утверждения, а случившаяся несколько месяцев спустя революция прервала все дело.

В начале июля принц Людвиг прибыл в Петербург, где был принят со всевозможными проявлениями ласки и заботы. Его поместили сначала в летний дворец, и ему прислуживали придворные; несколько времени спустя ему дали помещение в зимнем дворце. Этот принц приобрел разом всеобщее расположение своим ласковым и приветливым обращением со всеми, кто имел честь доступа к нему, и все думали, что курляндцы будут счастливы, имея его государем.

Несколько времени спустя в Петербург прибыл также персидский посол; это было, быть может, самое необыкновенное изо всех виденных доселе посольств. [179]

Все в государстве, казалось, было покойно и никто не имел повода жаловаться, так как Россия никогда не управлялась с большею кротостью, как в течение года правления великой княгини. Она [180] любила оказывать милости и была, по-видимому, врагом всякой строгости. Она была бы счастлива, если бы домашнее ее поведение было так же хорошо, как в обществе, и если бы она слушалась советов умных людей, не привязываясь так к своей любимице.

Так как в царствование императрицы Анны при дворе желали иметь фрейлинами лифляндок и семейство барона Менгдена (принадлежавшее, впрочем, к числу древнейших в стране) пользовалось большим расположением герцога Курляндского, то три сестры из этой фамилии были вызваны одновременно. Старшая, по имени Доротея, вышла замуж за графа Миниха, сына фельдмаршала; вторая, Юлиана, была той любимицей великой княгини, о которой я только что упоминал и буду еще иметь случай говорить многое; третья, Якобина, последовала вместе с любимицей за великой княгиней в ссылку, четвертая сестра, по имени Аврора, была также при дворе в правление регентши; она вышла впоследствии замуж за графа Лестока и разделила с ним его несчастье.

Легко понять, что девицы эти, мало видевшие людей, не обладали умом, необходимым для ведения дворцовых интриг, поэтому три и не вмешивались в них, но Юлиана, любимица правительницы, матери императора, захотела принимать участие в делах или, лучше сказать, от природы ленивая, она сумела передать этот порок своей повелительнице. Принцесса затягивала самые важные дела, оставалась по нескольку дней в своей комнате, принимая сколь возможно менее лиц, одетая в одной юбке и шушуне, с ночным убором на голове, сделанным из платка. К правительнице допускались одни только друзья и родственники фаворитки или иностранные министры, приглашенные составить партию в карты великой княгине. Такое странное поведение не могло не оскорблять русских сановников. Принц Антон-Ульрих с грустью замечал влияние, которое девица Менгден имела на его супругу. Он делал ей по этому поводу замечания, но это повело только к частым ссорам между ними и дало время царевне Елизавете спокойно провести необходимые интриги для восшествия на престол.

Между их высочествами возникали часто большие несогласия, продолжавшиеся по целым неделям, и фаворитка, вместо того чтобы стараться примирить принца с принцессой, имела неосторожность еще более возбудить великую княгиню против ее супруга, а великая княгиня думала гораздо более о том, как бы пристроить свою любимицу, нежели о прочих делах империи. Она пожелала выдать [181] ее замуж за графа Линара, министра польского короля. Обручение совершилось, и вслед за тем Линар уехал в Саксонию. Он хотел устроить там свои дела, вернуться затем для бракосочетания и должен был поступить в русскую службу в качестве обер-камергера. К счастью для него, он не успел еще вернуться, как на престол вступила императрица Елизавета. Великая княгиня подарила своей фаворитке большие поместья в Лифляндии и дом, принадлежавший Густаву Бирону.

Между членами кабинета не было большего единогласия, как между принцем и принцессой. Граф Остерман, более всего способствовавший удалению Миниха из зависти к власти первого министра, встретил нового соперника в лице графа Головкина, вице-канцлера империи, который не мог видеть без зависти, что принц Антон-Ульрих был привязан к одному только графу Остерману, следовал только его советам и от него одного выслушивал доклады о делах. Для противодействия ему Головкин предался великой княгине и приобрел ее полное доверие. Принцесса поручила исполнение некоторых чрезвычайно важных дел графу Головкину, не сказав о том ни своему супругу, ни графу Остерману. Граф Головкин также первым посоветовал великой княгине объявить себя императрицей, но намерение это (о котором я буду говорить в другом месте) не было выполнено по причине воспоследовавшего переворота.

1741 г.

В то время как все это происходило в Петербурге, в Стокгольме продолжался чрезвычайный сейм и полученные оттуда известия говорили только о близком разрыве с Россией. Петербургское [182] министерство долгое время полагало, что Швеция не объявит войны. Франция предложила в минувшем году свое посредничество, и обе стороны приняли его. Поэтому в России льстили себя надеждой, что стокгольмский двор сделает при окончании сейма какие-нибудь предложения, и граф Остерман полагал даже, что в таком случае следует уступить Швеции Кексгольм с его округом, так как уже Петр I согласился уступить этот город с его окрестностями шведам в том случае, если бы они настаивали получить обратно часть завоеванной Финляндии. На этот раз шведы предпочли войну переговорам.

По известиям, сообщенным им своему двору, великая княгиня призвала в Петербург фельдмаршала Ласи и генерала Кейта; часто собирались военные советы, и было решено сформировать для этого похода несколько корпусов войска. Самый значительный должен был находиться в Финляндии под начальством фельдмаршала Ласи и генерала Кейта и действовать наступательно против Швеции, лишь только будет получено объявление о войне. Второй, под командой принца Гессен-Гомбургского, должен был оставаться в Ингерман-ландии, для лагеря его была назначена Красная Горка, лежащая приблизительно в 6 или 7 милях от Петербурга, для того чтобы препятствовать десантам, которые неприятель попытался бы высадить здесь. Кроме того, было решено собрать еще небольшие корпуса в Лифляндии и Эстляндии, которые должны были все находиться под начальством Левендаля, для прикрытия тамошних берегов, так как русский флот был в таком плохом состоянии, что не мог в этом году выйти из портов.

22 июля начали формировать первый лагерь под начальством генерала Кейта в четырех милях от Петербурга, со стороны Выбор-га, близ деревни, называемой Осиновая Роща; он был составлен из 5 полков пехоты и 3 драгунских и нескольких отдельных гренадерских рот.

26-го числа прибыл туда для осмотра этих войск генералиссимус, сопровождаемый братом своим, принцем Людвигом и фельдмаршалом Ласи. В то время как его императорское высочество был занят маневрами драгун, из Петербурга раздались пушечные выстрелы, возвещавшие благополучное разрешение от бремени великой [183] княгини, родившей дочь, названную Екатериной; получив это известие, принц и вся его свита вернулись в Петербург.

С другой стороны, Франция, интересы которой требовали, чтобы Россия не вмешивалась в войну, начатую ею и ее союзниками с австрийским домом, отправила в Швецию значительные суммы денег и убеждала нацию объявить войну. Наконец, партия шляп была уверена, что русское войско должно быть совершенно истощено походами против турок и что все полки состояли из одних новобранцев, [184] поэтому они объявляли всюду, будто одного шведа достаточно, чтобы обратить в бегство десятерых русских, и армии их стоит только показаться, чтобы выйти победительницей. Таким образом, война была объявлена в Стокгольме 9 августа 1741 г.

Генерал Кейт двинулся с полками, состоявшими под его командой, на другой же день после объявления войны. 26-го войска прошли по Выборгу и стали лагерем близ Абовского моста. Генерал-майор Икскуль был отряжен с 1000 драгунов, чтобы приблизиться к шведским границам и разведать о неприятеле. Полкам было приказано запастись на 15 дней хлебом из выборгских магазинов. Шесть полков пехоты, стоявшие в этом месте и работавшие над укреплениями, присоединились к корпусу генерала Кейта, равно как и командовавшие ими генерал-лейтенант Стоффельн и генерал-майор Фермор. Генерал-майор Шипов был назначен комендантом города, и ему оставлен обычный гарнизон, а именно 3 полка пехоты.

В ту же ночь шведский унтер-офицер, сопровождаемый барабанщиком и несший с собою письма, подошел к передовому пикету на расстояние пистолетного выстрела, не подав сигнала до тех пор, [185] покуда не подошел к часовым; последние, не имея возможности различать предметы, боясь быть застигнуты врасплох и воображая, что эта была неприятельская партия, выстрелили и убили лошадь унтер-офицера, который поспешно удалился со своим барабанщиком, не отдав писем.

Фельдмаршал Ласи, желая воспользоваться беспорядочным состоянием неприятеля, решил вступить в шведскую Финляндию и завладеть городом Вильманстрандом. Он собрал полковых командиров и лично дал им приказания.

1 сентября, на рассвете, армия двинулась в путь; повозки и палатки остались в лагере. Солдаты взяли хлеба на пять дней. Два штаб-офицера были откомандированы для начальства над лагерем;

Войско совершило на неприятельской земле переход в две шведские мили, встретив лишь нескольких крестьян, которые убежали в леса, как только завидели русские передовые войска, и принесли в Вильманстранд первое известие о приближении неприятеля. С наступлением ночи войско расположилось в три линии вдоль большой дороги: драгуны возле самого леса с одной стороны дороги, а пехота в две линии сзади их, оставив промежуток не более как шагов в тридцать или сорок. Войска улеглись возле своего оружия. [186]

Около 200 драгунских лошадей, ошеломленных огнем, вырвались из пикетов и побежали по большой вильманстрандской дороге. Шведский передовой караул, стоявший в полумиле (шведской) от русских, слыша эту стрельбу и в то же время топот лошадей, вообразил, что это был неприятельский отряд, обратился в бегство и понесся во весь дух в город; лошади следовали за ним так близко, что вбежали в беспорядке вместе со шведским караулом, прежде чем успели поднять мост. Через эту фальшивую тревогу генерал-майор Врангель получил первое известие о приближении русских. Услыхав ночью стрельбу, он вообразил, что на Вильманстранд нападают, тотчас же сообщил об этом генерал-лейтенанту Будденброку и выступил на заре, чтобы подать помощь городу.

2 сентября армия двинулась далее с рассветом; пройдя около одного французского лье, она встретила небольшую речку, которую пришлось перейти; дно ее болотистое, и шведы сломали мост после ночной тревоги. Тут пришлось остановиться на несколько часов, до тех пор покуда мост не был починен, что очень замедлило движение.

Полковник Резанов был отряжен с Киевским драгунским полком для охранения этого прохода, и войско снова двинулось в путь. Около полудня неприятельский отряд во сто человек драгун приблизился к авангарду и не успел отойти назад, как на него напали и взяли одного человека в плен. Около четырех часов пополудни армия подошла к Вильманстранду и расположилась в четверти мили от города, близ небольшой деревни, называемой Армила. Фельдмаршал и генерал Кейт отправились тотчас же смотреть город под прикрытием пехотного батальона и двухсот конных гренадер; они подошли на хороший ружейный выстрел от прикрытого пути. Только что генералы вернулись в лагерь, как было получено известие, что к [187] городу приближался неприятельский корпус в несколько тысяч человек. Фельдмаршал тотчас же приказал всем полкам двинуться вперед и велел расположить их на противолежащих неприятелю высотах. Схватка произошла бы в тот вечер, если бы не помешала темнота. Русские вернулись в свой лагерь близ Армилы, и все войска еще раз провели ночь у своего оружия.

Фельдмаршал не имел еще точных сведений о силе неприятеля; он думал, что оба корпуса Будденброка и Врангеля соединились, чтобы идти на помощь Вильманстранду. Поэтому он рассудил, что трудно будет напасть на них и победить их на той выгодной позиции, которую они заняли. Он отослал ночью тяжелую артиллерию с прикрытием к мосту, где стоял со своим полком Резанов; квартирмейстерам было даже приказано отыскать лагерь позади; когда узнали, что прибыл один только корпус генерал-майора Врангеля и что он мог состоять из 5 или 6 тысяч человек, включая сюда и гарнизон города, тогда фельдмаршал велел созвать всех генералов и полковников, объяснил им положение дела и спросил их мнение. Все голоса единодушно требовали наступления.

В два часа пополудни армия двинулась вперед несколькими колоннами, не имея определенной диспозиции для нападения. Драгуны находились на флангах, но так как те из них, которые были на правом крыле, оказались совершенно ненужными вследствие леса, [188] бывшего более густым, нежели слева, то их отозвали. Два пехотных полка гренадер, состоявшие каждый из десяти рот, под командой полковников Ломана и графа Бальмена шли во главе русской армии.

Между тем как это происходило на левом фланге неприятеля, генералы привели прочие войска в порядок и велели атаковать правое крыло шведов, которые, заметив смятение гренадер, спустились с горы, направляясь к ним, и потеряли этим движением все выгоды позиции и преимущество своей батареи. Таким образом, они также скоро были разбиты и гора занята около пяти часов вечера. Неприятельские пушки были обращены на город, и фельдмаршал послал барабанщика требовать его сдачи, но неприятельские солдаты, продолжавшие стрелять с вала, убили его. Русские, взбешенные этим случаем, возобновили приступ с ожесточением и взяли город около 7 часов вечера.

Шведы водрузили белое знамя со стороны ворот в то время, когда русские были уже во рву, но так как комендант в смятении забыл [189] известить все посты, чтобы они прекратили стрельбу, то они продолжали стрелять и дали этим повод взять город приступом.

Большая часть шведов, бывших в этом деле, были убиты или взяты в плен; спастись не удалось и 500 человекам. Полковник Ливен с драгунами преследовал их, но не мог нагнать шведскую кавалерию, а пехота спряталась в лесах и болотах. Генерал-майор Врангель, раненный в руку, 2 полковника, 3 подполковника, 1 майор, 12 капитанов, 1 квартирмейстер, 6 поручиков, 2 полковых лекаря, 8 прапорщиков, 3 лекаря-хирурга, 62 унтер-офицера и 1250 капралов и солдат были взяты в плен. Также было взято 4 штандарта и 12 знамен, 12 пушек, 1 мортира и войсковая касса, в которой не было и 6000 ефимков. Солдаты собрали порядочную добычу в разграбленном городе.

Шведы, включая сюда и вильманстрандский гарнизон, имели 5 256 человек по списку, полученному генерал-майором Врангелем в тот самый день, когда войска были в деле. Помещаю здесь названия полков и число людей в каждом из них, так как шведы утверждали всегда, что их было всего 3 500 человек.

Далекарлийский полк...623

Седерманландский...681

Вестерботнийский...594

Саволакский...876

Тавастгусский...955

Вильбранда...432

Кюменегордский...476

2 драгунских полка из Карелии…506

1 артиллерийский...113

Когда подумаешь о выгодах позиции, занимаемой шведами, и о неудобной местности, по которой русские должны были подходить [190] к ним, то становится удивительным, что шведы были разбиты тут, и надобно сознаться, что они много способствовали этому собственной ошибкой, оставив занятую ими выгодную позицию; сопротивление, оказанное ими, было чрезвычайно упорное и послужило к увеличению их потери, так как на поле битвы они оставили более 3300 человек; огонь, весьма сильный с обеих сторон, продолжался более 4 часов.

Будденброк не имел возможности прибыть в Вильманстранд до сражения, так как его лагерь находился в шести шведских милях, что составляет более девяти немецких миль, или 18 французских лье; Врангель, бывший всего в трех милях и двинувшийся 2 сентября на рассвете, мог прибыть в Вильманстранд лишь вечером, к закату солнца, и с истомленными войсками. Поэтому Будденброк, которому приходилось пройти вдвое больше, мог присоединиться к нему лишь вечером в день сражения. Если бы Врангель мог избежать его в тот день, то русская армия наверно отступила бы на следующее утро. Фельдмаршал Ласи никогда не отважился бы напасть на оба соединенные корпуса. Настоящая причина, по которой шведский сенат приговорил Будденброка к отсечению головы и которая не была обнародована, заключалась в том, что он вовлек Швецию в войну своим отчетом, который он представил, когда его посылали в Финляндию обсудить положение дел. Об этом я говорил уже выше.

В следующую за сражением ночь в лагере Будденброка случилось страшное происшествие. Небольшое число спасшихся драгун [191] неслись во весь опор до тех пор, покуда не прибыли к этому лагерю; когда они прискакали ночью к передовому караулу, часовой окликнул их, но ему не отвечали; он выстрелил, и весь караул, бросившись на лошадей, бежал в лагерь; бегущие следовали за ними и привели все в такое смятение, что войска рассеялись, оставив Будденброка и офицеров одних в лагере; им стоило большого труда собрать всех на следующий день к полудню.

Военнопленные были перевезены из Выборга в Петербург, где им оказывали всевозможные любезности. Офицеров угощали при дворе и разместили затем к главнейшим вельможам; каждый был обязан принять в свой дом по одному офицеру и заботиться о нуждах своего гостя. Один ветреник испортил все дело. Граф Вазаборг, подполковник Седерманландского полка, был человек неспокойный и большой болтун; он отзывался несколько раз дурно о русской армии и о самом дворе; как только это узнали, его и всех остальных отправили внутрь страны, где их распределили по городам; если бы не это, то они провели бы все время своего плена в Петербурге. Там остались только: генерал-майор Врангель, которого фельдмаршал Ласи поместил у себя, и один капитан по имени Дидрон, служивший адъютантом при генерале.

Двор не был доволен тем, что фельдмаршал Ласи вернулся с армией: его желание было, чтобы он дошел до Фридрихсгама и разбил по частям не собравшиеся еще шведские войска. Но это не так легко было исполнить, как воображали в Петербурге. Фельдмаршал доказал, что он не мог бы более ничего предпринять, не рискуя потерять весь корпус войск, которым он командовал. Из полков убыло убитыми и ранеными более 2 000 человек; нужны были многочисленные конвои, чтобы отвести пленных, а это еще более ослабляло [192] его. Прочие полки, шедшие на соединение с армией, еще не прибыли, равно как и 3 гвардейских батальона, отряженных из Петербурга, не говоря уже о том, что войскам оставалось хлеба всего на 6 дней. Полковые лошади, которые были нужны для перевозки раненых до Выборга, едва ли могли возвратиться к этому времени; таким образом, двор был вынужден одобрить все, что было сделано. Фельдмаршал возвратился вскоре в Петербург, оставив начальство над армией генералу Кейту.

Приблизительно в это время часть министерства посоветовала великой княгине объявить себя императрицею для предупреждения всех неудобств, которые могли быть вызваны смертью малолетнего императора, если бы до тех пор не родились другие принцы, которые могли бы наследовать ему. Сначала хотели издать только указ, которым было бы постановлено, что дочери, которые родились бы от брака принца Антона-Ульриха с великой княгиней, будут также наследовать Российскую империю за неимением лиц мужского пола. Но вице-канцлер граф Головкин и некоторые другие были того мнения, чтобы великая княгиня сама взошла на престол, так как этим она положила бы конец всем прочим умыслам. Предложение это было принято всеми; все было приготовлено к этому провозглашению, которое должно было совершиться 18 декабря, в день рождения великой княгини, но царевна Елизавета разрушила это намерение

Почти в то же самое время умерла шведская королева Ульрика-Элеонора. Кончина ее увеличила смятение и общее несогласие в [193] Швеции и была поэтому одной из причин несчастий, случившихся во время похода 1742 г.

Известия, полученные Кейтом из Выборга, сообщали, что шведская армия собралась, что граф Левенгаупт, не имев возможности сделать что-либо во время похода, предполагал вторгнуться зимою в русскую Финляндию и подвинулся уже к границе, что его главная квартира была в Сеикьерви и что он издал манифест, несколько экземпляров которого были присланы генералу Кейту.

1741-1742 гг.

Чтобы объяснить хорошенько обстоятельства этой революции, надобно начать выше.

Царевна Елизавета, хотя и не была совсем довольна во все время Царствования императрицы Анны, оставалась, однако, спокойной до [194] тех пор, покуда не состоялось бракосочетание принца Антона-Ульриха с принцессой Анной; тогда она сделала несколько попыток, чтобы образовать свою партию. Все это делалось, однако, в такой тайне, что ничего не обнаружилось при жизни императрицы, но после ее кончины и когда Бирон был арестован, она стала думать об этом серьезнее. Тем не менее первые месяцы после того, как принцесса Анна объявила себя великой княгиней и регентшей, прошли в величайшем согласии между нею и царевной Елизаветой; они посещали друг друга совершенно без церемонии и жили дружно. Это не продолжалось долго; недоброжелатели поселили вскоре раздор между обеими сторонами. Царевна Елизавета сделалась скрытнее, начала посещать великую княгиню только в церемониальные дни или по какому-нибудь случаю, когда ей никак нельзя было избегнуть посещения. К этому присоединилось еще то обстоятельство, что двор хотел принудить ее вступить в брак с принцем Людвигом Брауншвейгским и что ближайшие к ее особе приверженцы сильно убеждали ее освободиться от той зависимости, в которой ее держали.

Ее хирург, Лесток, был в числе приближенных, наиболее горячо убеждавших ее вступить на престол, и маркиз де ла Шетарди, имевший от своего двора приказание возбуждать внутренние волнения в России, чтобы совершенно отвлечь ее от участия в политике остальной Европы, не преминул взяться за это дело со всевозможным старанием. У царевны не было денег, а их понадобилось много для того, чтобы составить партию. Де ла Шетарди снабдил ее таким количеством денег, какого она пожелала. Он имел часто тайные совещания с Лестоком и давал ему хорошие советы, как удачно провести столь важное дело. Затем царевна вступила в переписку со Швецией, и стокгольмский двор предпринял войну, отчасти по соглашению с нею.

Граф Остерман, имевший шпионов повсюду, был уведомлен, что царевна Елизавета замышляла что-то против регентства. Лесток, самый ветреный человек в мире и наименее способный сохранить что-либо в тайне, говорил часто в гостиницах при многих лицах, что в Петербурге случатся в скором времени большие перемены. Министр не преминул сообщить все это великой княгине, которая посмеялась над ним и не поверила ничему тому, что он говорил по этому предмету. Наконец известия эти, повторенные несколько раз и сообщенные даже из-за границы, начали несколько беспокоить [195] принцессу Анну. Она поверила, что ей грозила опасность, но не предприняла ровно ничего, чтобы избежать ее, хотя и могла бы сделать это тем легче, что царевна Елизавета дала ей достаточно времени принять свои меры. Царевна твердо решилась вступить на престол, но вместо того чтобы поспешить исполнением, находила постоянно предлог откладывать решительные меры еще на некоторое время. Последним ее решением было не предпринимать ничего до 6 января (по старому стилю), праздника Св. Крещения, когда для всех полков, стоящих в Петербурге, бывает парад на льду реки Невы. Она хотела стать тогда во главе Преображенского полка и обратиться к нему с речью; так как она имела в нем преданных людей, то надеялась, что и другие не замедлят присоединиться к ним, и когда весь этот полк объявит себя на ее стороне, то прочие войска не затруднятся последовать за ним.

Царевна прекрасно выдержала этот разговор; она уверяла великую княгиню, что никогда не имела в мыслях предпринять что-либо [196] против нее или против ее сына; что она была слишком религиозна, чтобы нарушить данную ей присягу; что все эти известия сообщены ее врагами, желавшими сделать ее несчастной; что нога Лестока никогда не бывала в доме маркиза де ла Шетарди (это было совершенно верно, так как оба они избирали всегда особое место для своих свиданий), но что тем не менее великая княгиня вольна арестовать Лестока: этим невинность царевны может еще более обнаружиться. Царевна Елизавета много плакала во время этого свидания и так сумела убедить в своей невинности великую княгиню (которая также проливала слезы), что последняя поверила, что царевна ни в чем не была виновна.

Лесток не забыл уведомить об этом всех принадлежавших к их партии. В полночь царевна, сопровождаемая Воронцовым и Лестоком, отправилась в казармы гренадер Преображенского полка; 30 человек этой роты были в заговоре и собрали до 300 унтер-офицеров и солдат. Царевна объявила им в немногих словах свое намерение и требовала их помощи; все согласились жертвовать собою для нее. Первым делом их было арестовать ночевавшего в казармах гренадерского офицера по имени Гревс, шотландца по происхождению; после этого они присягнули царевне на подданство; она приняла над ними начальство и пошла прямо к зимнему дворцу; она вошла, без малейшего сопротивления, с частью сопровождавших ее лиц в комнаты, занимаемые караулом, и объявила офицерам причину своего прихода; они не оказали никакого сопротивления и допустили ее действовать. У всех дверей и у всех выходов были поставлены часовые Лесток и Воронцов вошли с отрядом гренадер в покои великой княгини и арестовали ее с ее супругом, детьми и фавориткой, жившей рядом. [197]

В тот же вечер, когда она говорила с царевной Елизаветой, маркиз Ботта обратился к ней со следующей речью: “Ваше императорское высочество упустили случай помочь государыне моей, королеве, несмотря на союз обоих дворов, но так как этому уже нельзя пособить, то я надеюсь, что с помощью Божией и других наших союзников мы устроим наши дела. По крайней мере, государыня, позаботьтесь теперь о самой себе. Вы находитесь на краю бездны; ради Бога, спасите себя, императора и вашего супруга”.

Все эти увещания не побудили ее сделать ни малейшего шага, чтобы утвердить за собою престол. Неосторожность ее пошла еще дальше. В вечер, предшествовавший революции, супруг ее сказал ей, что он получил новые сведения о поведении царевны Елизаветы, [198] что он тотчас же прикажет расставить на улицах караулы и решился арестовать Лестока. Великая княгиня не дала ему исполнить этого, ответив, что она считала царевну невинной, что когда она говорила с нею об ее совещаниях с де ла Шетарди, последняя не смутилась, очень много плакала и убедила ее.

Ошибки, сделанные партией царевны Елизаветы, были не менее велики. Лесток говорил во многих местах и в присутствии многих лиц о долженствовавшей случиться в скором времени перемене. Прочие участники заговора были не умнее: все люди простые, мало способные сохранить столь важную тайну. Сама царевна делала некоторые вещи, за которые она была бы (арестована?) в царствование императрицы Анны. Она прогуливалась часто по казармам гвардейцев; простые солдаты становились на запятки ее открытых саней и таким образом разъезжали, разговаривая с нею, по улицам Петербурга. Их приходило каждый день по нескольку в ее дворец, и она старалась казаться популярной во всех случаях. Но Провидение решило, что это дело удастся, поэтому другие по необходимости были ослеплены.

По всему, что я сказал о принцессе Анне, будет не трудно определить ее характер. Она была чрезвычайно капризна, вспыльчива, [199] не любила труда, была нерешительна в мелочах, как и в самых важных делах; она очень походила характером на своего отца, герцога Карла-Леопольда Мекленбургского, с тою только разницей, что она не была расположена к жестокости. В год своего регентства она правила с большою кротостью. Она любила делать добро, не умея делать его кстати. Фаворитка ее пользовалась полным доверием и распоряжалась ее образом жизни по своему усмотрению. Министров своих и умных людей она вовсе не слушала; наконец, она не имела ни одного качества, необходимого для управления столь большой империей в смутное время. У нее был всегда грустный и унылый вид, что могло быть следствием тех огорчений, которые она испытала со стороны герцога Курляндского во время царствования императрицы Анны. Впрочем, она была очень хороша собою, прекрасно сложена и стройна; она свободно говорила на нескольких языках.

Прежде чем я стану говорить о прочих событиях, случившихся после революции, скажу сначала о том, что касается до арестованных вельмож. [200]

Граф Миних представлял собою совершенную противоположность хороших и дурных качеств: то он был вежлив и человеколюбив, то груб и жесток; ничего не было ему легче, как завладеть сердцем людей, которые имели с ним дело, но минуту спустя он оскорблял их до того, что они, так сказать, были вынуждены ненавидеть его. В иных случаях он был щедр, в других скуп до невероятия. Это был самый гордый человек в мире, однако он делал иногда низости; гордость была главным его пороком, честолюбие его не [201] имело пределов, и чтобы удовлетворять его, он жертвовал всем. Он ставил выше всего свои собственные выгоды; самыми лучшими для него людьми были те, кто ловко умел льстить ему.

Это был человек с великим гением, один из лучших инженеров своего века, отличный полководец, но нередко слишком отважный в своих предприятиях. Он не знал, что такое невозможность; так как все, что он ни предпринимал самого трудного, ему удавалось, то никакое препятствие не могло устрашить его.

Он родом из Ольденбурга, происходит из хорошей дворянской фамилии; отец его, дав ему хорошее образование, определил его в 1700 г. капитаном пехоты в гессенскую службу. Он совершил с гессенскими войсками все походы во Фландрию и Италию во время войны за [испанское] наследство до сражения при Денене, когда он был взят в плен. Король шведский Фридрих I, которого он был несколько лет адъютантом, всегда дорожил им. По заключении мира с Францией, в 1713 г., он поступил на службу к польскому королю Августу II с чином полковника, получил несколько лет спустя чин генерал-майора и начальствовал над польской гвардией. Король, ценя его достоинства, очень любил его, но граф Флеминг, не желавший делить расположение своего государя с кем бы то ни было, стал ревновать его и до того преследовал, что он был вынужден выйти в отставку в 1718 г. Он намеревался поступить в шведскую службу, но так как король Карл XII был убит в Норвегии, то он вступил на службу в России. Он заслужил вскоре расположение Петра I, которое он и сохранил до кончины этого государя.

Привыкнув всю жизнь к труду, он не может оставаться праздным и в ссылке: он написал и представил Сенату несколько проектов касательно улучшения провинций России и забавляется обучением геометрии и инженерной науке нескольких детей, которых ему поручили. Губернаторы сибирских городов боятся его так, как если бы он был генерал-губернатором края. Узнав о каком-нибудь злоупотреблении их, он тотчас же пишет им, грозя донести о том двору, и т.п. В заключение о нем можно сказать, по правде, что в нем нет ничего мелочного: хорошие и дурные его качества одинаково велики. [202]

Он не имел блистательных качеств своего отца, но наследовал многие его хорошие свойства, не получив ни одного из дурных. Он имеет ровный и основательный ум, чрезвычайно честен и обладает всеми способностями, необходимыми для того, чтобы блистать в министерстве. Он и получил бы там должность, если бы продлилось правление принцессы Анны. Он начал службу в качестве секретаря и кавалера посольства при конгрессе в Суассоне; возвратившись в Петербург, он получил при дворе место камер-юнкера императрицы; несколько лет спустя был пожалован в камергеры, и когда великая княгиня приняла звание императрицы, то назначила его обер-гофмейстером своего двора.

Своей политикой и своими притворными, случавшимися кстати болезнями он удержался в продолжение шести различных царствований. Он говорил так странно, что немногие могли похвастать, что понимают его хорошо; после двухчасовых бесед, которые он часто имел с иностранными министрами, последние, выходя из его кабинета, так же мало знали, на что он решился, как в ту минуту, когда они туда входили. Все, что он говорил и писал, можно было понимать двояким образом. Он был до крайности скрытен, никогда не смотрел никому в лицо и часто был тронут до слез, если считал их нужными. [203]

Петр I, находясь однажды на адмиральском корабле, хотел отправить несколько депеш и спросил Крейца, нет ли у него какого-нибудь надежного человека, который мог бы написать их. Адмирал представил ему Остермана, который так хорошо изучил русский язык, что говорил на нем, как на своем природном. Император, заметив его ум, взял Остермана к себе, сделав его своим частным секретарем и доверенным лицом. Он употреблял его в самых важных делах и возвысил его в несколько лет до первых должностей империи; в 1723 г., после падения барона Шафирова, он был назначен вице-канцлером и сохранил это звание до той революции, когда герцог Курляндский был арестован, а Остерман назначен генерал-адмиралом.

Граф Левенвольде был лифляндец, происходивший от одной из первых фамилий этого края. Он поступил камер-юнкером на службу к императрице Екатерине еще при жизни Петра I, после смерти императора был пожалован в камергеры; так как он был молод, хорош собою и статен, то императрица была неограниченно благосклонна к нему. Императрица Анна назначила его обер-гофмаршалом и инспектором доходов по соляной части. За ним не знали никаких качеств, кроме хороших. Он был создан для занимаемого им места, имел кроткий нрав, был чрезвычайно вежлив и располагал к себе всем своим приветливым обращением. В царствование Анны он не вмешивался ни в какое дело, прямо не касавшееся его должности, [204] и был бы счастлив, если бы так держал себя и во время правительницы, но он был увлечен против своей воли. Принцесса спрашивала его о многих предметах, о которых он был вынужден высказать свое мнение, и так как он подал также мнение, чтобы великая княгиня объявила себя императрицею, то он разделил ее падение и окончит, по всей вероятности, жизнь в изгнании. Главным недостатком его была страсть к игре; это разорило его, так как он проигрывал часто очень большие суммы в один вечер.

(пер. М. И. Семевского)
Текст воспроизведен по изданию: Перевороты и войны. М. Фонд Сергея Дубова. 1997