Г. Ф. МИЛЛЕР. ТОМ I. DrevLit.Ru - библиотека древних рукописей

Г. Ф. МИЛЛЕР

ИСТОРИЯ СИБИРИ

Г. Ф. Миллер как историк Сибири

Но самой замечательной стороной «Истории Сибири» Миллера является последовательное стремление автора научным путем разрешить этнографические вопросы. В этой области он намечает новые пути, исходя из научных предпосылок Лейбница и резко порывая с средневековой этнографией, оперировавшей при определении принадлежности к той или иной группе народов почти исключительно сходством и единоообразием их обычаев. «Характеристическое различие народов, – пишет он, – состоит не в нравах и обычаях, не в пище и промыслах, не в религии, ибо все это у разноплеменных народов может быть одинаково, а у единоплеменных различно. Единственный безошибочный признак есть язык: где языки сходны, там нет различия между народами, где языки различны, там нечего искать единоплеменности». ¹²⁵ Таким образом, на место фантастической генеалогии народов, господствовавшей в течение всего XVIII в. в ученой литературе и основанной, главным образом, на библии и на показаниях греческих и латинских писателей, против которой приходилось еще полемизировать Шлецеру на рубеже XIX в., Миллер кладет в основу классификации народов научный принцип языкового сходства. Исходя из этого принципа, он сумел исправить целый ряд этнографических ошибок, которые не только существовали в XVIII столетии, но и продолжали быть в силе до недавнего времени. Так, он сумел выделить в особую группу остяко-самоедов (селькупов), которые «особливый народ составляют» и от собственно остяков (хантэ) «в языке весьма разнствуют, а напротив того больше сходны в том с самоедами» и «по одному сходству их житья и промыслов остяками называются». ¹²⁶ Точно так же отличает он енисейских киргизов от «живущих на бухарской границе от Яика реки к востоку киргиз-кайсаков», ¹²⁷ которых его современники смешивали – обстоятельство, тем более заслуживающее внимания, что даже в наши времена в научной литературе допускалась та же ошибка. ¹²⁸ Наконец, по тому же «подлинному знаку разделения народов», а именно по их языку, он признал (и тоже правильно) сосвинских остяков за вогуличей ¹²⁹ и установил принадлежность бурят к монгольскому племени. ¹³⁰

Естественно, что при том большом значении, которое Миллер придавал языкам для определения племенного состава населения Сибири, он должен был обратить исключительное внимание на лингвистику. Он деятельно производил записи слов из языков различных сибирских народов. Так, он разыскал в Красноярском уезде старика-аринца, представителя уже вымиравшего в то время племени, единственного человека, который знал еще родной язык [32] своей народности. ¹³¹ Он задержался в Туруханске лишнее время специально в ожидании прибытия аманата племени тавгов, чтоб познакомиться с их языком, ¹³² и т. д. В итоге он собрал большое число «вокабуляриев» сибирских народов, которые впоследствии послужили материалом для исследовании его соперника Фишера. ¹³³ Но, привлекая лингвистику как подсобную дисциплину, он требовал, чтобы языки изучались исторически: «истинный лингвист тогда только выводит свои заключения, когда видит, что сходство языка подтверждается историей». ¹³⁴

Предварительное географическое изучение Сибири было необходимо для ученого, бравшегося за историю завоевания этой страны. В 1744 г. Миллер, основываясь именно на опыте Камчатской экспедиции, предлагал возложить на исторический департамент при Академии географическое описание России, «понеже на описание истории и географии Сибири довольное число времени и иждивения употреблено, которое удалось и не бесплодно, ибо через это сия отдаленная земля в рассуждении всех ее обстоятельств учинилась известнее, нежели сама средина немецкой земли тамошним жителям быть может». ¹³⁵ В портфелях Миллера сохранилось очень большое число черновых описаний отдельных уездов, городов и рек Сибири, на основании которых он составил два общих сочинения, находящиеся до сих нор в рукописи: «Географическое описание Сибири по губерниям, разделенным в провинции, уезды, дистрикты», и «Особливое описание Сибири». ¹³⁶ Он имел намерение, сверх того, составить статистическое «Описание нынешнего состояния Сибири, в которых объявить должно о всех стацких и военных чинах, сколько где в службе обретается и что жалованья получает, и где сколько посадских людей и цеховых и разночинцев и крестьян и ясачных иноземцев, и что с них в казну собирается всяких податей и о прочих государственных доходах, канцелярских, ратушских и таможенных, и о исправлении оных». ¹³⁷

Хорошее знакомство с географией Сибири во многих отношениях содействовало и историческому ее изучению. Одной из очень ценных сторон исследований Миллера является восстановление им на месте древней топографии изучаемой им страны. Все названия урочищ, встречаемые им в актах и в летописях, он при поездках по Сибири старался отождествить с существующими. В некоторых случаях оказывается, что отдельные названия «у тобольских татар совсем из памяти вышли», ¹³⁸ но, как общее правило, он справился [33] блестяще с своей задачей. Укажем в виде примера восстановление топографии похода Богдана Брязги или выяснение местоположения географических пунктов, упоминаемых в царской грамоте остяцкому князю Лугую. ¹³⁹

Как общее правило, Миллер дает точное описание каждого урочища. Он описывает подробно «натуральное положенье места» каждого города, его положительные и отрицательные свойства, причем не ограничивается одними топографическими данными, но сообщает иногда очень подробные сведения о свойствах почвы и естественных богатствах местности. ¹⁴⁰ Так же подробно описывает он все дороги, как то Печорский путь с его вариантами по Илычу и по Шокуру, ¹⁴¹ и собирает сведения о потерявшей уже свое значение Зырянской дороге между Ляпином и Березовым, которою «вдоль по впадающей ниже города в Сосву речке Вогулке хаживали», ¹⁴² и т. д. Он тщательно проверяет на месте известия источников о путях. «Что касается до порогов в реке Кане, – пишет он, – то, хотя я на моем пути по тамошней стране точно о том проведывал, но оных не больше, как три знатных показаны были... Либо мне, что сам я не ехал рекою, о некоторых порогах не упоминали, или Остафьев (атаман Ермолай Астафьев, описавший этот путь в 1628 г. и насчитавший семь порогов) мелкие быстрые места, по-русски шиверы называемые, причислял к порогам, но разница сия неважна».

Я не останавливаюсь на картографических работах Миллера, как требующих особого исследования, которое вывело бы нас за пределы поставленной нами задачи. Отмечу лишь, что в «Описании путешествия по Ледовитому и Восточному морю с Российской стороны учиненного», ¹⁴³ Миллер дает ряд очень интересных критических замечаний по поводу современной ему западноевропейской картографии северо-восточной Азии и Северной Америки. В ноябре 1761 г. он поместил в «Ежемесячных сочинениях» специальное «Известие о ландкартах, касающихся до Российского государства». Сам он уже в марте 1746 г. представил в Академию две карты Сибири на предмет их напечатания, но ввиду политического их значения (на одной из них были обозначены вновь открытые острова между Камчаткой и Америкой), оказалось, что для этого требуется «августейшее согласие», которое не воспоследовало. Вторично в сентябре 1766 г. Академия рассматривала составленную им карту Сибири, которая была признана «тщательнее и превосходнее до сих пор опубликованных». ¹⁴⁴

Наконец, в число подсобных – «принадлежащих», по его выражению, «истории»–наук Миллер относил и генеалогию и «в родословных делах [34] трудился, потому что история и родословная наука так между собою объединены. что одна без другой быть не может. ¹⁴⁵ В «Истории Сибири» мы находим действительно детальное исследование по генеалогии Строгановых.

Таким образом, Миллер привлек для своих исторических работ по Сибири не только очень обширный, но и чрезвычайно разнообразный материал, – «припасы», говоря языком XVII в.: архивные акты, летописи, татарские и монгольские источники, устные предания, данные археологии, этнографии, лингвистики и генеалогии. Он выступает перед нами, как выдающийся образец того типа историка, который Шлецер характеризовал, как историка-собирателя. Современники далеко не сумели оценить эту сторону деятельности первого «историографа». Академическая канцелярия упрекала даже его в том, что он из Сибири «ничего иного не привез, кроме собранных из сибирских архивов, по большей части, копий, что тамошними служителями учинено». «А оное, – сетовала экономная канцелярия, – самым малым иждивеньем можно было получить чрез указы Правительствующего сената, не посылая его, Миллера, на толь великом жалованьи содержащегося». ¹⁴⁶

Но Миллер не только собрал большой и ценный материал, он сумел подойти к нему научно.

Несомненно, очень крупным шагом вперед в историографии не только сибирской, но и всей вообще, является стремление Миллера малейшее свое положение обосновывать на источниках, причем, как основной научный принцип, он проводит мысль, что работа эта должна производиться на глазах у читателя. Документация полная и всесторонняя–вот то, чем его труд должен отличаться от большого числа подобных исследований. «Рассуждая о том, как я в сочинении сей истории поступаю, – писал он, – то я прекословить не намерен, что она в описании приключений с принятым от славнейших древних историков обыкновением многое не сходствует, однако не думаю, чтоб я тем учинил хуже. Их сочинение приятно потому, что они приключения ведут одним порядком, не упоминая о свидетельствах, по которым они сочинение свое составляли. Но мое расположение есть полезнее, потому что я стараюсь предлагаемое мною утверждать везде доводами и рассуждаю об известиях и о сочинителях оных по правилам вероятности и якобы с читателем совокупно, который здесь также рассуждать может и тому, что я пишу, просто верить не обязан». ¹⁴⁷ Поэтому все документы он «для уверения» приводит in extenso «в каждом месте под историею, где на оные…..ссылается».

«Свидетельств совсем не сообщать,–объясняет он, – якобы я в источниках, из которых сам почерпал, другим завидовал и не подал бы повод, чтоб сию историю в разных местах почитать баснословною, ежели бы все обстоятельства, которые хотя мало важны, достоверным свидетельством утверждены [35] не были». ¹⁴⁸ При отсутствии документа, он предпочитает откровенно признаться в неведении: «на сем вопросе за недостатком довольных в приобщенных здесь архивных делах известий ответствовать не можно». ¹⁴⁹ Упорно настаивал он по этим соображениям на напечатании в приложении к «Сибирской истории» Ремезовской летописи в качестве оправдательного документа. ¹⁵⁰ Но для тогдашней научной мысли это было слишком высокое требование, и когда было «усмотрено», что в I томе «Истории Сибири» «большая часть книги не что иное есть, как только копии с дел канцелярских», то увидали в этом лишь ловкость рук писателя, «инако книга надлежащей величины не имела», и Академическая канцелярия поспешила «накрепко» запретить ему, «чтоб никаких копий в следующие томы не вносить, а когда нужно упомянуть какую грамоту или выписку, то на стороне цитировать, что оная действительно в академической архиве хранится». ¹⁵¹ Последующие главы «Истории Сибири» и вышли без всякого ученого аппарата, точно так же, как сокращенная переделка сочинения Миллера, произведенная Фишером.

Придавая такое большое значение ссылкам на первоисточники, Миллер требовал очень пунктуального их воспроизведения. В русской историографии он был первым, кто поставил вопрос о подлинно научном издании исторических памятников. Необходимость такого рода изданий вообще еще далеко не была осознана в его время. Когда впервые в 1734 г. в Академии возникла мысль о печатании «обретающихся древних летописцев», то Синод, запрошенный по этому поводу Сенатом, возражал, «что в Академии затевают истории печатать, в чем бумагу и прочий кошт терять будут напрасно, понеже в оных писаны лжи явственные». ¹⁵² Когда через 30 лет вопрос был все-таки решен в положительном смысле, то Тауберт «разрешил или вернее приказал модернизировать старую орфографию», выпустить все, что, по его мнению, не относилось непосредственно к истории, истолковывать малопонятные места «по мере разуменья», заменить «старинные, вышедшие из употребления слова», новыми «ех ingenio» и заполнять пробелы из других списков. ¹⁵³ Сам Татищев при составлении свода тщательно «очищал» летописи от чудесного элемента, многое дополняя и истолковывая по-своему. Когда Миллер в 1749 г. поднял вопрос о печатании Ремезовской летописи, то Академическая канцелярия для целого ряда «резонов» признала нужным вообще отложить печатание летописей, пока они «особливо осмотрены будут и очищены от... непристойных сказок», и в предисловии к его собственному труду повторено было обещание приступить к печатанию Сибирской летописи, «очистив прежде оные от басней, который не принадлежат к сему делу». ¹⁵⁴ [36]

Ученик Менке Миллер еще до Шлецера поставил вопрос о методах научного издания источников. При печатании начальной летописи он «настаивал на необходимости предварительно произвести сравнение нескольких списков для того, чтобы избегнуть грубейших описок переписчиков, и возражал против модернизации орфографии, но его не слушали». ¹⁵⁵ «Лучший способ» издания представлялся ему тот, «ежели тот список, который за самый лучший и за обстоятельнейший почитается, от слова до слова верно... напечатается, а из прочих разные речения (разночтения), которые в самой вещи разность делают, присовокуплены... будут». ¹⁵⁶ Таким образом в вопросе об издании источников Миллер является проводником новых строго научных методов, которые лишь очень не скоро были восприняты русской наукой. Правда, приемы подготовки к печати актов, допущенные Миллером, вызывали критику с точки зрения археографии конца XIX в. Н. Н. Оглоблин указал на ряд дефектов в тех копиях, которые под его наблюдением были сделаны в Сибири. Но вряд ли можно ставить в вину Миллеру те недочеты, которые были допущены малограмотными переписчиками, которых ему предоставляли местные канцелярии, при полной невозможности за недостатком времени самому производить сверку. Наоборот, можно удивляться, что при таких условиях работы копии получились настолько удовлетворительны, что ими можно пользоваться до сих пор.

Ограничивался ли Миллер собиранием источников? Обладал ли он в достаточной мере уменьем и охотой к научной их обработке? Словом, был ли он, по терминологии Шлецера, не только выдающийся Geschichtssammler, но и Geschichtsforscher. Эти вопросы неоднократно ставились в историографической литературе и разрешались не всегда благоприятно для нашего автора. Шлецер резко отозвался о критических приемах Миллера: «очевидно, –пишет он, – сам Миллер ничего не смыслил в исторической критике». ¹⁵⁷ Ученик Михаэлиса был, однако, неправ. Конечно, Миллер не может итти в сравнение с знаменитым создателем методики научной исторической критики, но у него мы найдем в основном все те приемы критического обследования источников, которые впоследствии были так блестяще обобщены в стройную систему Шлецером. Он производит тщательную формальную поверку своего источника, делает различие между подлинником и позднейшей копией, в которой «можно надеяться,... что и описки... находятся». ¹⁵⁸ В Ремезовской летописи он первый сумел выделить «прибавленные» листы и установить, что «объявленные на оном (месте) приключения истинны быть могут, токмо не в надлежащем месте положены». В некоторых случаях, как, напр., в рассказе о пушках Кучума, он отмечает повторность сообщения. ¹⁵⁹ С большой скрупулезностью он устанавливает время написания источника, которым он [37] пользуется, на основании заключающихся в нем дат. Так, про Ремезовскую летопись он пишет, что «упоминаемые в ней 7168 и 7169, т. е. от рождества христова 1660 и 1661 годы, явно свидетельствуют, что она сочинена после вышеописанных общих летописей». Разбираясь в содержании летописных известий, он признавал, «что все бывшие случаи оных лет не тогда, когда учинилися, но по прошествии многих лет по словесным только объявлениям записаны». ¹⁶⁰

Далее, он сравнивает критически различные редакции и отметает те или иные известия «за великою хронологическою трудностью и за несходством с прочими приключениями», не боится «некоторых сибирских летописей известия отвергать, иногда инако толковать, а иногда и поправлять». ¹⁶¹

С точки зрения формальной критики исключительный интерес представляют те страницы Миллера, где он дает свою схему возникновенья сибирского летописанья, схему, которая по существу с некоторыми поправками может считаться в настоящее время общепризнанной. Протографом–«основанием, по которому после другие писать продолжали» – он считает «письменное известие», поданное казаками, современниками Ермака, архиепископу Киприану. Это «письменное известие» и послужило «к сочинению» общих летописцев и соборного синодика, которому Миллер придавал очень большое значение, как первоисточнику, и «сей ради причины упоминал... об оном синодике неоднократно в сей истории».

Среди известных Миллеру «общих (точнее простых) летописцев», в основе которых лежал указанный протограф, «старейшей» он считал и ставил выше остальных так наз. Есиповскую летопись, ¹⁶² во-первых, как точно датированную (1636), «во-вторых, в первоначальных случаях... против прочих полнее и обстоятельнее», наконец, как составленную, по ошибочному предположению Миллера, современником описываемых событий, который будто бы «принадлежал к обществу Ермака Тимофеева и то, что он писал, сам видел». ¹⁶³

От «общих» или «простых» летописей Миллер отличает Ремезовскую летопись (иначе «Тобольский летописец»), которая составлена позже, «после вышеписанных общих летописей», а именно после 1660–1651 гг.; еще позже, «после первого сочинения», в нее включено несколько листов. [38]

Наконец, некоторые списки «общих летописей» доведены «до конца минувшего столетия» и дополнены «росписью о строении в Сибири городов и острогов и о бывших в них воеводах», которая «каким-нибудь иным сочинителем прибавлена». ¹⁶⁴

Такова ясная и отчетливая схема сибирского летописанья, как ее представляет себе Миллер, и надо сказать, что последующая историография своими спорами о Строгановской и Есиповской летописях и о Синодике внесла лишь путаницу в вопрос, в основном им разрешенный. ¹⁶⁵

Не менее заслуживают внимания соображения Миллера о тех татарских летописях, на которые ссылаются общие русские летописи. Миллер очень усиленно разыскивал их у татар и, не найдя, пришел к совершенно правильному выводу, что таковых вообще не существует, и что известия о Сибирском царстве составлены на основании устных преданий: «разве татарскими летописями названо то, что русские по своем приходе в Сибирь, услышав у татар, о татарских приключениях записали». Это тонкое наблюдение делает, несомненно, честь критической осторожности историка, и можно только пожалеть, что последующие исследователи, изучавшие Сибирское летописанье, не всегда держались такой осторожности. ¹⁶⁶

Строгая научность критических методов Миллера позволила ему порвать и порвать резко с теми лженаучными исследовательскими приемами, которые господствовали в феодальной историографии.

Древнейшая история европейских пародов строилась в средине XVIII в. почти исключительно на безграмотном сопоставлении одинаково звучавших исторических названий.

К числу таких откровений научной мысли первой половины XVIII в. относится производство названия Сибири от «тибаренцев» и «иверцев», Тобольска от Тубал-Каина и т. д. Миллер выступил с чрезвычайно резким возражением против таких научных методов писателей, «которые токмо сходство имен к историческим доказательствам почитают». «Из древних историков-землеописателей, – писал он, – имена народов, рек и земель собирать и с именами вновь найденных народов, рек и земель, о которых древние никакого известия иметь не могли, сносить; в самых мелких и неважных обстоятельствах между древними знаемыми и новыми незнаемыми народами сыскивать некоторое подобие или, где подобия нет, обстоятельства в свою пользу толковать превратно, к тому же сравнения, рассуждения, следствия и доказательства, которые к основанию истории служить должны, из того выводить: сие, по моему мнению, не способствует к снисканию имени предосторожного и беспристрастного истории писателя». [39]

Он предпочитал поэтому «древние истории о народах, за неимением основательных доказательств, в прежней темноте оставить, нежели сообщать к ним ложное изъяснение». ¹⁶⁷ Такие взгляды были в значительной мере революцией в области исторической науки, революцией, которая с точки зрения правящих классов тогдашней феодальной России была политически опасна, поскольку потрясала веру в авторитет и разрушала «мнения, столько стоившие сочинителям, работавшим для прославления нации». Это дали понять очень недвусмысленно Миллеру в 1749 г., когда он, не довольствуясь историей Сибири, попробовал приложить свои критические методы к изучению древнейшей русской истории. Все это было ново и смело.

Надо помнить, что Шлецер был ученым уже следующей эпохи, что его учитель, знаменитый Михаэлис, создатель критики библии, свои критические приемы еще употреблял на доказательство достоверности всех фактов, сообщаемых «священным писанием». Не только не умели и считали опасным вникать в степень достоверности того или иного источника, – не умели отличить первоисточника от позднейшей исторической компиляции: «начальную летопись от «Синопсиса Киевского» и от произведения Стрыйковского». ¹⁶⁸

Таким образом, в лице Миллера мы имеем не простого собирателя материалов. Перед нами выступает крупная фигура исследователя, пролагавшего новые пути в дебрях феодальной науки. Более того, Миллер не только приложил к сибирскому материалу буржуазные методы исторического исследования, порывавшие со старым некритическим отношением к историческим источникам, но сам был одним из наиболее крупных создателей этих новых методов, может быть, не столь блестящий и яркий, не столь талантливый, как Шлецер, но не менее его сделавший для развития буржуазной исторической науки.

Миллеру пришлось испробовать силы и на историческом повествовании. Он не только собрал и разработал источники, но попытался изложить изученные им исторические события в виде связного рассказа, и тут как Geschichts-erzahler он тоже имеет свои большие заслуги. Он дал хороший, основанный на документах, всесторонне проверенный, систематический и очень подробный очерк истории завоевания Сибири, в котором все на своем месте, все ясно, отчетливо и все достоверно; малейшее сомнение дебатируется, обсуждается на глазах у читателя, и вывод дается продуманный до мелочей. [40]

И тем не менее эта сторона труда Миллера не имеет такого крупного принципиального значения, как подготовительные к ней работы.

Здесь проявляется слабая сторона научной работы Миллера, как историка: отсутствие широкого исторического мировоззрения. Из школы он, по-видимому, такового не вынес. Те смелые по своей новизне исторические концепции, которые начинают складываться под влиянием революционной буржуазной литературы, очень мало его коснулись.

Вико с его гениальным построением истории человеческого общества был ему совершенно неизвестен, как, впрочем, и большинству современных ему немецких историков. Какие-то смутные представления о теории «естественного права», господствовавшей в XVIII в. в новой западноевропейской науке, лишь случайно находят себе отражение в его сочинениях, когда он говорит о «природной вольности» «сибирских народов», о «природном беспорочии» «прежних владельцев оные земли»; ¹⁶⁹ но чувствуется, что это – общие места, не продуманные, схваченные понаслышке.

В области этнографии можно, впрочем, заметить влияние Лейбница, которое позволило ему поставить эту отрасль знаний на подлинно научную высоту и порвать с бреднями средневековой исторической этнографии.

Всего этого было мало, чтобы создать научную концепцию, тем более что не видно, чтобы Миллер питал особый вкус к широким обобщениям. Он видел основную цель своих работ в эмпирическом восстановлении факта, иногда переходившем в «мелочную излишность».

За время пребывания в Сибири он совершенно отстал от западноевропейской науки, по собственному его выражению, «книг иностранных исторических, кроме касающихся до Российского государства, не читывал», и Шлецер в 60-х годах нашел его отставшим от литературы, в которой он, по его язвительному замечанию, был «поистине невеждою» (ein wahrer Ignorant). ¹⁷⁰ Может быть, в этом была доля преувеличения. Шлецер, яркий представитель нового нарождавшегося направления в исторической науке, смотрел на Миллера, как на крупного представителя старого поколения ученых, которое молодежи предстояло сменить и заменить, и, может быть, немножко, как на соперника.

В общем, Миллер, не прокладывая новых, своих путей в области исторической философии, как он это делал в методах исторической техники, стоял все-таки на уровне исторической науки средины XVIII в. «В ту пору, по собственному выражению Шлецера, знатными людьми среди народа историков были исследователи, критики, даже собиратели вариантов; они-то имели первое слово». Такого типа ученым и был Миллер. Он-[41] исследователь документа, и от него не приходится требовать смелой попытки создать новую, отражающую определенный переход к буржуазной идеологии, историческую концепцию.

Насколько высоко поставил Миллер технику исторического исследования, настолько же он был беспомощен в области общих построений. Проводник новых буржуазных методов работы над историческими источниками, он оказывается в плену устарелой феодальной идеологии. Недаром Шлецер нашел его, при знакомстве с ним, на 30 лет отставшим от западноевропейской исторической науки.

Его общая концепция наивна и отзывается взглядами историков-богословов XVII в. Историческими событиями, как и жизнью человека, руководит – «щастие», иначе говоря божий промысел. «По всякой справедливости, – рассуждает он глубокомысленно, – щастие, равномерно как и душевные дарования подлежит причитать к невидимым, а к подлинным сущим преизящным человеческим свойствам, потому что, когда не служит щастье, тогда и самое острое рассуждение и всякая мудрость знатными делами прославить не могут»-Это не простое заявление profession de foi провинциального историка из Герфорда, это полемика с рационалистическим пониманием истории в современной буржуазной историографии. ¹⁷¹ «Щастие» служило «россиянам» в их движении за Урал и, благодаря этому, все их «дела» «щастливо... происходили». ¹⁷² «Милосердое провидение» спасает русских моряков от гибели и «щастие» дарует им «прибежище». ¹⁷³ Провидение же олицетворяет идею возмездия. Напрасно «злодеяния» ранней жизни Ермака «следующими добрыми делами очищены и заглажены и от его царского величества чрезвычайною милостпю ему прощены» – он все-таки гибнет со всеми своими товарищами: «кажется, что неминучее отмщение за худые дела здесь еще произвело свое действие, потому что, по-видимому, на сем описанном бою по большей части достальные казаки, которые на Волге реке с Ермаком разбои чинили и столь много невинной крови пролили, вместе с их предводителем жизнь свою скончали». Эта детская морализующая философия еще преподносилась публике, как выражение большого научного глубокомыслия, в то время как на Западе революционно настроенная буржуазия уже строила на развалинах старого феодального провиденциализма свое новое рационалистическое понимание истории.

Феодальная русская историография XVII в. выработала определенную идеологическую концепцию завоевания Сибири. Завоевание мотивировалось и оправдывалось религиозными целями: «Ермака посла бог очистити место и победита бусурманского царя Кучюма и разорити боги мерския и их нечестивыя капища», и в результате победы «на тех местех поставшийся гради, и воздвигошася святыя божия церкви и прибежище христианом, во [42] славословие отцу и сыну и святому духу». ¹⁷⁴ Эта теологическая концепция уже не могла удовлетворить читателя XVIII в., которому, не исключая даже церковной интеллигенции, претили «лжи явственные» и «другие многие неимущие истины». ¹⁷⁵ Религиозная миссия уже не импонировала поклонникам Вольтера. Возникает другая идея, не мепее абсолютная, не менее жестокая – идея государственной пользы. Если для историка XVII в. христианство было той высшей целью, во имя которой совершалось беспощадное избиение сибирских «бусурман», то для историка XVIII в. подчинения «вероломных» «идолопоклоннических народов» требовала польза государства. Эта точка зрения пронизывает насквозь все произведения Миллера. Феодальная агрессия на восток мотивируется тем, что «в Сибири еще много полезного учинить можно присовокуплением тамошних народов к Российской державе». ¹⁷⁶ Содействие «неслуживых людей» в борьбе с туземцами объясняется их желанием «быть полезными отечества» ¹⁷⁷ Постройка Томска совершается «с немалою тамошней стране пользою». ¹⁷⁸ Точно также постройка крепостей одобряется, потому что «Российское государство впредь (от того) пользы ожидать может». ¹⁷⁹ Борис Годунов своими мероприятиями в Сибири имеет целью «приращение государственной пользы». ¹⁸⁰ Все, что «в пользу России служить может», считается целесообразным. С точки зрения государственной пользы оправдываются и насильственные действия в отношении туземцев. Миллер, выражая настроение верхов русского общества, резко осуждает «злодеяния» Ермака и его казаков на Волге, но их разбойническую деятельность в Сибири он признает высоко полезной; поэтому безоговорочно повторяет он соображенья казаков: «ежели они в Россию возвратятся, то нет иного способа к их пропитанию, как по-прежнему на Волге жить разбоем, и тогда должно им убивать свою братию христиан... а здесь им убивать будет только бусурман». ¹⁸¹ Чтобы лучше обосновать государственную целесообразность захвата Сибири, он в своих произведениях ярко живописует экономические возможности, которые открываются для русского феодализма в Зауралье. Эту цель преследует описание, напр., природных богатств Томского края и Приамурья.

Такова исходная точка, от которой Миллер строит всю свою схему истории Сибири. Основным вопросом, вокруг которого вертится все повествование – это завоевание Сибири русскими, присоединение ее к «Российской державе», и этот вопрос заслоняет все прочие, составляет главное содержание всей истории колонизации. «Описание Сибирского царства» прежде всего должно изобразить в конкретных фактах, как «российское могущество [43] ежегодно более и более мест и народов к прежде покоренным присовокупляло», потому что «с начала распространение границ, есть-ли не одним, то главнейшим было намерением». ¹⁸² Миллер рисует русскую экспансию за Уралом в восторженных выраженьях. «Когда в историях других государств рассмотри изобретение (открытие), взятие и наполнение пародом чужих и незнаемых земель, – говорит он, – и с тем в сравнение приведем то, что со стороны, российской в Сибири учинено, то примечается здесь перед всеми прочими государствами столько особливого чудесного, что не скоро найдется сему подобных примеров, и потомки наши едва могли бы поверить, ежели бы не все, что в следующей истории объявлено будет, на достовернейших... доказательствах утверждалось». ¹⁸³ Итак, цель исторического исследования Сибири одна – сохранить для потомков историю ее завоевания. Это апофеоз успехов феодальной экспансии.

В историческом труде, рассчитанном на широкое распространение среди не только русской, но и европейской публики (как известно, в 1761 г. первые 10 глав вышли на немецком языке, а позже Фишер по поручению Академии выпустил тоже на немецком языке в переработанном виде сокращенное издание всей работы Миллера в целом), нельзя было, однако, ограничиться изображением «славных дел» и побед россиян. Надо было сгладить темные, стороны завоевания. Вопрос о методах завоевания и об отношении завоевателей к туземному населению должен был быть представлен, по мере возможности, в красках, благоприятных для «чести» Россия. Красною нитью проходит через все сочинение Миллера мысль о добровольном характере подчинения сибирских народов Российской державе и о применении в отношении их насильственных мер лишь в крайности. «Языческие народы, – писал он, – не зная еще никакой чужестранной власти и препровождая жизнь, свою в природной вольности, сим страшным гостям противились весьма редко; а где от какого народа было сопротивление, там с российской стороны употреблена сила, пока знатнейшие из оного можно было взять в аманаты». ¹⁸⁴

Угощенья и подарки «много способствовали, что народы к послушанию и к ясачному платежу приклонялись». ¹⁸⁵ В основе Миллер стремится показать, что завоевание производилось гуманными средствами. Ермак после взятия Сибири «начал себя оказывать не так, как ненасытный разбойник, но как милостивый государь, который тем доволен, что подданные безобидно принести могут». ¹⁸⁶ Когда управление Сибирью перешло непосредственно в руки правительства, то, как общее правило, «тихость, ласковое уговаривание, дружеское угощение и подарки везде употреблять повелено»; только там, [44] «где такое не поможет», разрешалось «употреблять и строгость, чтобы постигнуть предпринятого намерения». ¹⁸⁷ Однако и тут оказывалось всевозможное нисхождение: даже знатные татарские пленники в Москве «по их природе честно были приняты и пожалованы вотчинами дабы им жить во всяком довольствии». ¹⁸⁸

Но, говоря словами самого Миллера, «как все сии дела щастливо ни происходили, однако же иногда и противности оказывались, которые наипаче в тогдашние времена могли бы произвесть худые следствия, ежели б для прекращения оных надлежащие и способные... средства в скорости употреблены не были». «Я говорю здесь о частых бунтах языческих сибирских народов, – чистосердечно поясняет историограф, – чтоб возвратить себе потерянную прежнюю вольность». ¹⁸⁹ Поэтому для упрочения русской власти приходилось прибегать к оружию, и Миллер оправдывает применение военной силы необходимостью самообороны. «Какого-же о сибирских учреждениях добра надеяться можно было, – восклицает он по поводу Кучума, – ежели-б столь опасного неприятеля в покое оставить и тем бы ко умножению силы его подать случай». Ни одного набега бывшего сибирского хана «без отмщения пропустить не надлежало, дабы тем к иным худым следствиям не подать причины». ¹⁹⁰ Причина неудачи борьбы с енисейскими киргизами в том и заключалась, что им «толь многие продерзости проходили... без отмщения». ¹⁹¹ Походы на калмыков мотивируются необходимостью их «наказать за причиняемые ими набеги» и «оттоль несносных гостей обороняться вооруженной рукою». ¹⁹² Поход на Пелым точно также имел задачей «отвращение происходивших от татар набегов». ¹⁹³ Постройка острогов должна была «ясачные народы» «привесть в безопасность» от набегов неприятеля и т. д. ¹⁹⁴ Итак, в деле завоеванья, как общее правило, применялась «тихость», в исключительных случаях – «справедливая строгость».

Оправдать эту «строгость» было тем легче, что Миллером туземцы – «идолопоклоннические народы» – рассматривались, как низшая раса; об остяцком народе он прямо отзывается, как о «мало смышленом». ¹⁹⁵ Зато те из них, которые оказывали сопротивление русскому завоеванию, получают от него самые нелестные характеристики; он не щадит красок для изображения «свирепости и хищности» киргизов, «хищного сего народа», «неспокойного и вероломного». ¹⁹⁶ [45]

Взгляды Миллера на политику в отношении туземцев и на «меры, как поступать с языческими народами», страдают некоторой противоречивостью. С одной стороны, он как будто считает более целесообразным не возбуждать их против русского владычества слишком жестокими мерами и признает необходимость кротости для удержания их в повиновении, так как «кротостью и ласковыми словами» можно было иногда легче привести «к послушанию». «Сибирская история нас удостоверяет, – говорит он, – что когда с покоренными ласково поступали, тогда они без труда ко всему охотными себя показывали, что от них требовано было; напротив того, неукротимое упрямство и свирепство оказывали, когда им какие оскорбления чинилися». ¹⁹⁷ Он рекомендует политику покровительствования верхушке туземного общества: «для содержания в подданстве и в послушании тамошних народов, – говорит он в другом месте, – необходимо надлежало о том пещися, как бы склонить их владельцев». В чем должна была заключаться эта «ласка», показывает следующая идиллия, которую он рисует по поводу отношения властей к туземцам: «Призывание в города и остроги по большей части имело хорошее действие. Подчивали их довольным кушаньем и крепкими напитками, кои в то время большому числу сих людей еще неизвестны были. Дарили их всякою домашнею и поваренною посудою и к промыслу зверей принадлежащими орудиями, которые были им гораздо полезнее и приятнее, нежели когда их осыпали великими сокровищами, коих употребления они не знали. Обрадовали их украшениями, кои им как к великолепию, так и к отличию для полученной милости у их равных служили на одеждах, и от часу более привлекали к тому охотников». ¹⁹⁸ Рекомендуя «ласку», Миллер допускал и «богопремудростный обман», как бы сказали люди XVI в.: упорных можно было «изловить ласкою и учинить им пристойное наказание». ¹⁹⁹

Но основным принципом колониальной политики должен быть спасительный «страх», потому что «дикие народы не знают рассуждать о милости, им оказуемой, из великодушия ли она или из страха происходит; они склонны представлять себе последнее, и ничем лучше, как справедливою строгостию, в послушании содержаны быть могут». ²⁰⁰ Поэтому «нужда требовала над непокорливыми... для страху прочих, которых впредь к послушанию привесть долженствовало, показать образец казни». ²⁰¹ По этим соображениям Миллер приветствует сожжение Тунусского городка, как меры устрашающей: «страх, который от того соседственные жители почувствовали», принудил их «добровольно сдаться» и дал возможность обойтись «без дальних насильственных способов». ²⁰² Точно также и киргизы «весьма бы охотно покорились, ежели-б сперва с большею строгостью с ними поступить возможно было»; [46] наоборот, упрямство у непослушников умножилось, видя, что они за свою продерзость без наказания оставлены». ²⁰³ Итак, надо было добиться, чтобы «Сибирь трепетала российского имени». ²⁰⁴

Попытки туземцев отстоять свою независимость Миллер рассматривает, как «бунт», «злодеяние», «дерзновенное предприятие»; отказ платить ясак, как «продерзость» «бунтовщиков», хотя бы они никогда не были покорены, так как платеж ясака составляет «должность» туземцев. ²⁰⁵ Сопротивление Кучума объясняется его «жестокосердием»; ²⁰⁶ его попытки вернуть себе свой юрт-стремлением «получить себе только какую добычу» и к «грабежу охотой». ²⁰⁷ Его поддерживали те, кто «для своих злодеяний удалиться принуждены были». ²⁰⁸ Истребление Махмет Кулом отряда казаков рассматривается как «неповинное кровопролитие», требующее «отмщения». ²⁰⁹ Если восставшие не явятся «с повинной в учиненном ими злодеянии», то должны принять «достойное им наказание», а зачинщики «в пример другим достойную за то казнь». ²¹⁰ С эпическим спокойствием повествует Миллер про анаулов: «хотя они числом были и немноголюдны, однако-же являлись весьма противны, того ради истреблены все в краткое время». ²¹¹ В целях ослабить способность сибирских народов к сопротивлению, Миллер считает «пристойным» запрещение продажи им железа, «дабы из железных инструментов не сделали себе оружия и оным-бы малому числу россиян вреда не учинили». ²¹²

Сурово осуждая «бунтовщиков», Миллер стремится доказать, что положение туземцев под русской властью было нетяжелое. Ясачные люди, по его словам, «во весь год живут в покое и с промыслу своего небольшую токмо долю в казну платят». Еще лучше чувствовали себя те из туземцев, которые были приняты на «государеву службу», что, если ему верить, «у сибирских народов за немалую честь и за подлинное свидетельство положенной на их верность надежды почитается, и редко случалось, чтобы они когда оную нарушали». ²¹³

Миллер, конечно, слишком добросовестен, как историк, чтобы отрицать факты притеснения коренного населения со стороны русской администрации и служилых людей. С неодобрением отзывается он о «жестоких поступках» ермаковских казаков, которые так грабили вогуличей, что «и так сей бедный [47] народ в их жилищах нагих и голодных оставили». ²¹⁴ Он не скрывает, что и позже имели место «некоторые худые поступки при сборе ясака с сибирских народов», ²¹⁵ что к восстаниям туземцев иногда побуждало «некоторое насильство» воевод и казаков; ²¹⁶ он даже признавал, что с завоеванием «была еще сопряжена партикулярная корысть, что обыкновенно получали хорошую добычу. ²¹⁷ Но и тут он стремится реабилитировать воевод, поскольку «всеобщее есть обыкновение у всех восточных, а особливо у сибирских пародов; чтоб приезжающих гостей, а наипаче воевод и других начальников дарить небольшими подарками». Правда, «сие сибирским воеводам весьма полюбилось; а понеже притом часто бывало, что любящие через меру собственную корысть, теми добровольно принесенными подарками не удовольствуясь, всякими насильствами еще другие вымучивали, то иного следствия из того произойти не могло, кроме токмо что народ... приведен был в отчаяние, так что не щадил и живота своего, ежели хотя малая надежда ко освобождению его от такого владения оказалась». Однако, такие воеводы были исключением, и можно было только сожалеть, что «народ, не рассуждая, что сии оскорбления ему чинятся от малого только числа людей, почел оные за порок всем общий». ²¹⁸ И во всяком случае центральная власть в этом грабеже была не причем; ясачные люди страдали только от того, что «воеводы более от них требовали, нежели, сколько они дать были в состоянии или чего по силе царских указов с них сбирать надлежало». ²¹⁹ А если они обращались непосредственно к верховной власти, то на их ходатайство следовал «милостивый указ». ²²⁰

Таким образом Миллер выступает в своем произведении идеологом феодальной экспансии и горячим апологетом тех методов эксплоатации коренного населения, какие применялись в Сибири в XVI–XVIII вв. Но, как представителя буржуазной интеллигенции, Миллера не могла не интересовать и другая сторона захвата Сибири – вопрос о «наполнении (ее) народом», о колонизации, которая впоследствии сделалась популярной темой буржуазной историографии Сибири. Этой теме он посвящает, впрочем, меньше внимания. Он и тут чрезвычайно добросовестно точен, но вместе с тем и этот вопрос он подчиняет основной теме своего исследования–истории завоевания и изучает его в первую очередь с точки зрения завоевания. «Надежда от часу основательнее и тверже начала становиться, что в Сибири еще много полезного учинить можно, – пишет он, – чего ради паче всего было нужно, чтоб тамошние места более российскими жителями наполнить, дабы завоеванных народов содержать в послушании и впредь бы оных от часу [48] более присовокуплять к Российской державе». ²²¹ Миллер дает замечательную характеристику деятельности промышленных людей, как предшествовавших военной оккупации и подготовивших для нее почву в Сибири, но рассматривает эту деятельность исключительно с точки зрения пользы для дела завоевания. «Понеже о Сибири известно, – говорит он, – что она в первое время дорогою мягкой рухлядью преизобиловала, то наипаче примечания достойно, что сие изобилие весьма служило к распространению с немалым успехом в сих странах российской власти, ²²² ибо оным привлечено в Сибирь множество людей из областей российских не токмо для прибыльных тамошних торгов, но чтоб и за находящимися там в великом множестве дикими дорогими зверьми самим ходить на промыслы... Оные промышленные отваживались заходить в наидальнейшие дикие места и тем получали как о подлинном тамошних стран состоянии, так и о жителях такие известия, которые начальствующим в построенных уже городах необходимо нужны были для получения в дальних своих предприятиях доброго успеха. Когда казаки новоприисканных народов покорять не были в состоянии, то множество промышленных добровольно казакам чинили вспоможенье. Одни за другими всегда ходили далее внутрь земли». ²²³ Роль промышленников в деле открытия и освоения Сибири вскрыта таким образом с исключительной ясностью и конкретностью, но освещается только со стороны их участия в завоевании страны.

В тесной связи с общей точкой зрения своего труда Миллер выдвигает вопрос о военной колонизации Сибири. Он подчеркивает военное значение основанных в Сибири городов: постройка Тобольска послужила «началом и основаньем твердого владенья, которым вся земля взята и во всегдашнем подданстве содержала была». ²²⁴ Города и остроги приходилось «снабдевать особыми командирами и гварнизонами». «Ежели предпринимаемым для дальнего расширения российской власти в тамошних странах... намерениям без удачи не пресечься», то «необходимо надобно (было) имеющееся... казацкое войско умножить». ²²⁵

Однако, – это важно отметить, – Миллер ограничивает основную военную задачу колонизации первым периодом завоевания. Новый период начинается с царствования родоначальника династии Романовых. «Тогда вообще, – говорит он, – начинали Сибирь строением новых слобод больше населять и особливо помышляли о земледельстве вместо того, что прежде при заложении сибирских городов и острогов одно токмо покорение тамошних народов и ясашный сбор с оных были главным предметом». ²²⁶ Так осторожно выступает в сочинении Миллера новый момент в истории колонизации [49] Сибири, тот момент, который впоследствии был так широко развит буржуазной историографией – роль русского завоевания в деле развития производительных сил Сибири и в распространении в ней более высокой экономической культуре. Главным фактором и тут является государство, приобретающее под пером Миллера черты, свойственные «просвещенному абсолютизму». «Всячески старались о населении Сибири,–пишет он,–и всевозможные способы к тому употребляли»; в частности, «новым поселянам давали деньги и хлеб из государевой казны». ²²⁷ Миллер при этом очень усиленно подчеркивает вольный характер крестьянской колонизации, опять мотив, который буржуазная историография очень любила впоследствии выдвигать на первый план: «поселяне... все добровольно сысканы; охотников нашлось множество, потому что в оное время всякому государеву крестьянину было вольно из России в Сибирь переселяться». ²²⁸ Однако и в вопросе о «вольной колонизации» у Миллера нет полной последовательности. Под влиянием тех общих условий, в которых он жил в России, он расхваливает феодальное методы эксплоатации земель в Сибири. «К заслугам архиепископа Киприана» он считал возможным «и сие причислить, что он положил основание доходам архиерейским в Тобольске и о том старался, чтоб в пустых странах завести земледельство». ²²⁹ Очень высоко он ставил деятельность на Алтае известного заводчика Ак. Демидова, которого «следует благодарить за то, что он положил основание настоящему цветущему состоянию Барнаульского округа и начало заселения этих совершенно до того пустынных областей». Значение колонизации Миллер видел в том, что она способствовала мирному захвату территории. Так, по его мнению, колонизаторская деятельность Демидова на Алтае подготовила калмыков к русскому владычеству. ²³⁰

Наконец, Миллер коснулся еще одной темы, которая впоследствии стала популярной в буржуазной историографии – о просветительной роли завоевателей; он, впрочем, понимал просвещение в узком церковном смысле, так же, как понимали его предшествовавшие ему авторы летописных повестей. С этой точки зрения он считал основание архиепископии в Тобольске за «важное обстоятельство, до Сибири относящееся и много добра производившее». «Похвальный архиепископ» Киприан выступает у него в качестве доброго гения колонии: «толь ревностный и собственным своим примером учащий учитель, как сей, был потребен, чтоб многие беспорядки и худые обыкновения по данной ему власти... отвратить своими поученьями и добрыми учрежденьями»; он же являлся в столице предстатетелем о нуждах Сибири и «потребности всех ему порученных членов сильнейшим образом рекомендовать старался». Но и через Киприана действовал тот же «просвещенный абсолютизм» в лице царского отца–патриарха Филарета, [50] который «поощрял» архиепископа к искоренению «тамошних беспорядков». ²³¹

Таково общее построение сибирской истории у Миллера, отражающее то противоречие, которое было в личности самого автора. Официальный идеолог феодальной экспансии он, как представитель «третьего сословия», намечает, но робко, и те пути, по которым пойдет буржуазная историография, отмечает культурное значение русской колонизации, хотя и не так последовательно, как он развивает свою основную тему о завоевании. Экскурсы в области колонизации – только дополнение к той картине успехов русского оружия в Зауралье, которой посвящено все его произведение.

В общем итоге его схема поражает своей наивной элементарностью. Прекрасно разработав фактический материал, Миллер в области общих построений недалеко ушел от архиепископского дьяка Саввы Есипова и тобольского сына боярского Семена Ремезова. Причины, не позволившие ему всесторонне разработать свою концепцию истории Сибири, лежали вне его. Миллер состоял на платной работе у русского правительства, «содержался на великом жалованьи», стоил, по тогдашним представлениям, недешево. И если он пользовался «немалым иждивением», то от него ожидали соответственной работы на «пользу» нанявшего его государства. Поэтому, создавая свою схему сибирской истории, он должен был так или иначе угождать вкусам заказчика, а заказчиком был крупный русский помещик, в интересах которого был в свое время произведен захват Зауралья и осуществлялась эксплоатация дальней колонии. Он должен был принимать меры к тому, чтобы его концепция «была приятна российским слушателям и читателям» и избегать всего, что им «будет весьма досадно и огорчительно». Всякое опущенье в этом отношении должно было вызвать не только против автора, но и против всей Академии «роптание и ненависть», так как читатели «конечно, не токмо на г. Миллере но и на всю Академию и на ее командиров по справедливости вознегодуют». ²³²

Это требование, равно обязательное для каждого писателя, работавшего по заказу русских феодалов, особенно остро ощущал Миллер, как иностранец и представитель чужой религии. У правящих кругов Петербурга Миллер был все время на подозрении, как человек политически неблагонадежный. Неоднократно был он «изобличен в подозрительных переписках и недоброхотных рассуждениях». Его научные работы подвергались придирчивой цензуре; печатание составленной им карты Сибири в 1746 г. не было допущено по политическим соображениям. Очень повредили ему его дружеские отношения с Гмелином, когда последний отказался вернуться в Россию и особенно, когда напечатал за границей дневник своего путешествия по Сибири, заключавший сведения, которые бросали тень на Россию, и с жившим в Париже Делилем, который в 1748 г. порвал сношения в Академией, как с «презренным учреждением, которое с злорадством соединяет самое жалкое невежество». [51] Перехваченное письмо Делиля к Миллеру, в котором Академия была названа «нелепым учреждением» (corps phantasque–ироническое выражение, смысл которого не вполне был понятен перлюстраторам, но все-таки правильно был расценен ими, как обидный для чести Академии), «нечто непристойное», найденное при «разборе» бумаг Миллера, проект публичной речи в 1749 г., в котором захотели увидеть политический выпад против России, «непристойности», открытые бдительными зоилами в его «сочинении Российской истории» в 1761 г. – все это вызвало «некоторое нелюбье» со стороны академического начальства к Миллеру. ²³³

Словом, что ни писал, что ни говорил Миллер, он всегда был мишенью политического нападения, всегда находился на ниточке от обвинения в политическом преступлении, всегда перед глазами у него была возможность грозного: «слова и дела», погубившего его сотрудника по сибирской поездке, адъюнкта Стеллера. Неудивительно, что несдержанный по природе («нахальный», по выражению Тауберта), он после ряда жестоких испытаний, которые на него навлекла его горячность, стал более осмотрительным и осторожным; с годами осторожность перешла в трусость. «Его живость, – вспоминал после его смерти Бюшинг, – к тому времени, как я с ним познакомился, умерилась, и многочисленные невзгоды и неудачи, которые он испытал, наложили на него до известной степени отпечаток некоторой боязливости и сдержанности». ²³⁴ После эпизода с изданием Гмелином «Дневника», скомпрометировавшим Миллера, он стал уже совсем «робким и пугливым». ²³⁵ Это выразилось, в частности, в его корреспонденции с заграницей и в ответах на запросы, которые оттуда шли: «все, что он мог безоглядочно сказать и сообщить к чести Российской державы, ее государственного строя и ее правителей, легко можно было от него получить; но то, что касалось политических тайн, или ошибок и недостатков государства, правительства и лиц, состоящих на службе, он тщательно скрывал, и этого никоим образом нельзя было от него узнать». ²³⁶ Таковы были условия, в которых работал Миллер.

Надо помнить, что наиболее острые моменты для Миллера – отказ Гмелина вернуться в Россию, злосчастное письмо Делиля, донос Крекшина, «нечто непристойное» в собственных бумагах Миллера, история с торжественной речью, принуждение к принятию русского подданства – совпадают с печатанием «Истории Сибири» (конец сороковых годов), чтобы понять, под каким сильным влиянием внешних обстоятельств она писалась, и с какой исключительной подозрительностью относились и академические и правительственные круги к этому первому опыту научного исторического труда, [52] выходившего под фирмою Академии. Первый том «Описания Сибирского царства» вышел в свет в атмосфере величайшего недоброжелательства и «для мелочей» «подвержен был немалой критике и роптанию»; по замечанию Ломоносова, самое «нелюбье», в которое «впал» Миллер у Разумовского и Теплова, находилось в связи именно с изданием его книги.

Первым и основным требованием, которое ставилось Миллеру, было устранение со страниц его труда всего, что могло бросить тень на Россию.

Когда Миллер написал было, что «Ермак грабежу и разбою (Rauberei), чинимого от людей своих в Сибири, не почитал за прегрешение (Verbrechen)», то его коллеги напомнили, «что о сем деле должно писать осторожнее и помянутому Ермаку в рассуждении завоевания Сибири разбойничества не приписывать». Теплов, правая рука графа Разумовского, резюмировал мнения в словах: «понеже Ярмак премного после добра принес России, то какого б он прежде состояния ни был, должно молчанием закрыть». ²³⁷ Итак, «добро», т. е. выгода государства должна была служить оправданием «разбойничества». В этом отношении дело не ограничивалось реабилитацией Ермака. Последний слуга феодального государства брался под защиту официальной науки. Гениальный русский ученый, оставивший глубокий след в области естественных наук, языка и литературы, Ломоносов в вопросах истории выступал противником Миллера, причем его возражения не всегда стояли на уровне современной науки. Так, Ломоносов считал в числе «вещей, печати недостойных», сообщение о «худых поступках» некоего пушкаря Ворошилки, посланного «для пробования рассола», «ибо по сему примеру всех в Сибири бездельников описывать было бы должно, что весьма неприлично, когда сочинитель довольно других знатных дел и приключений иметь может». ²³⁸ Итак, вторым требованием было устранение всего, компрометирующего деятельность русских за Уралом.

Весьма придирчива была критика в вопросах религии. Даже о строении церквей можно было упоминать лишь в «пристойных терминах, а именно нельзя было писать, что церкви строились «для лучшего украшения города», «ибо церкви строятся для приношения славословия божия и молитвы».

Из приведенных примеров видно, что критические замечания не были случайностью. В них выражалось требование определенной идеологии. История была темой слишком близкой к политике, чтобы иностранец состоявший на жалованье у правительства, мог «сметь свое суждение иметь». Он должен был считаться с мнением каждого влиятельного человек и «знатного министра» и корректировать свои суждения и выражения по самыми разнообразными влияниями. [53]

Затруднительность положения Миллера усугублялась тем, что в лагере феодалов не было полного единства. Столичное дворянство довольно резко делилось на две группы: на старую знать, претендовавшую на первенствующее место среди своего класса в силу древности ее происхождения и исторических «заслуг» ее предков перед «престолом», и на новую знать «присадочных людей», вознесенных кверху случайностями фавора. Над Академией в лице Разумовского властвовали представители последней группы, но Миллеру нельзя было не считаться и с настроениями других придворных кругов. Явное покровительство оказывали ему бароны Строгановы, «яко любители наук». «Довольно известно, – с обидой писал Ломоносов, – что Александр Сергеевич весьма жалует Миллера». ²³⁹ «Сии знатные рачители наук» «по своей благосклонности к сочинителю сего дела»,«ему благосклонно сообщали» материалы из своего фамильного архива и делились с ним семейными преданьями – «изустными известьями». Взамен Миллер целые страницы посвятил панегирику в честь фамилии Строгановых и превозношению заслуг их предков в деле завоевания Сибири, заявляя, что в упоминаемом Исааком Массой Аникии «по искренности, благочестию, щедрости и верности к отечеству» «праотца Строгановых фамилии нетрудно признать можно». ²⁴⁰ Злые языки утверждали, что Миллер именно благодаря расположению, которое он умел снискать в кругах родовой знати, сравнительно легко и безболезненно выходил из ряда трудных положений. В частности, он умел льстить родословной гордыне старой знати, был всегда к услугам, когда нужна была генеалогическая справка, и когда его в «знатных домах... спрашивали об обстоятельствах фамилий», «не усумнялся показать, что (у него) было собрано», «полнил копии» и оставлял их в подарок хозяевам. Враги даже обвиняли его в том, что он, «вместо самого общего государственного исторического дела, больше упражнялся в угожденьи приватным знатным особам». ²⁴¹ Особенно раздражало это стремление Миллера угождать «приватным особам» его непосредственное начальство. Неоднократно его запрашивали, «по чьему повелению он составляет родословные таблицы», а в феврале 1748 г. последовало от президента Академии графа К. Г. Разумовского прямое запрещение заниматься генеалогией «под страхом штрафа» и предложение трудиться «в одном том, что ему поручено от президента пли в отбытие его от канцелярии». ²⁴² Нет сомнения, что генеалогия пугала правящие крути, начиная с самой императрицы, как политическое оружие, которым могли воспользоваться некоторые слои древнейшей титулованной знати; несомненно и то, что для Разумовского и tutti quanti, не имевших в прошлом длинного ряда «славных» предков, эта дисциплина была ненавистна, как напоминание о недавнем происхождении их дворянства. [54] Возможно, что за недовольством Разумовского включением в текст «Описания Сибирского царства» большого числа подлинных «жалованных грамот» скрывалась зависть к обилию таких грамот в архиве Строгановых, как свидетельству исторического значения их фамилии. Может быть, борьбе внутри придворных кругов мы обязаны и той не совсем понятной остроте, которую принял вопрос о включении в историю или устранении из нее чудес, заимствованных из Ремезовской летописи. Те оговорки, которыми сопровождает Миллер эти фантастические рассказы, свидетельствуют, что он, как протестант, не верил таким «басням» и вместе с тем постоянство, с каким он все-таки отводит им место в своем повествовании, дает повод думать, что он боялся задеть кого-то своим вольнодумством. Нет сомнения, что тут иностранцу и лютеранину противостояла влиятельная группа церковных феодалов, неприязненно относившихся ко всякой попытке научной разработки истории. В 1734 г. Синод резко отклонил предположение Академии об издании памятников древней русской письменности из страха, что «в народе может произойти не без соблазна». ²⁴³ Новгородский митрополит Амвросий знал, что он делает, когда советовал Татищеву кое-что выкинуть из его свода; а когда тот же Татищев позволил себе критически подойти к одной из библейских книг, то эта попытка научной критики вызвала резкие возражения со стороны такого влиятельного иерарха, как Феофан Прокопович. По-видимому, эту могущественную группу и боялся затронуть Миллер, когда не решался категорически откинуть летописные тексты о чудесах, тем более, что среди его знатных покровителей была фамилия Строгановых, которая «вся,–по отзыву самого Миллера,–отличалась набожностью». ²⁴⁴ Но, угождая одним, Миллер навлекал насмешки и критику со стороны других. Разумовский внушал ему о неуместности печатать имеющееся в летописи «немалое число... лжей, басней, чудес и церковных вещей, которые никакого имоверства не только не достойны, но и противны регламенту академическому», – все эти «непристойные сказки, приходящие от излишнего суеверия». ²⁴⁵ За спиною Миллера подводили между собою счеты московское благочестие и новое вольнодумство друзей и корреспондентов Вольтера.

В таких условиях перекрещивающихся могущественных влияний шла работа Миллера. Созданная им в этих условиях схема «Истории Сибири» не является, таким образом, лично ему принадлежащей. Эта схема, соответствовавшая интересам и вкусам той феодальной верхушки, которой Миллер служил, являлась, если можно так выразиться, произведением коллективного творчества Строгановых и Разумовских, двора и прислуживавших ему профессуры и академической канцелярии, могущественных светских и духовных критиков. Это обстоятельство в достаточной мере объясняет нам, почему крупный новатор в области исторической техники, человек с большим запасом [55] здравого смысла и наблюдательности, добросовестный исследователь и выдающийся ученый был так беспомощен там, где приходилось высказывать общий взгляд на изучаемые им явления. В его научную лабораторию никто не вмешивался, пока он копировал «архивные письма» и на их основании устанавливал отдельные факты, но едва он переходил к изображению истории изучаемой им страны в целом, как следовал властный запрос, «каким он методом оную сочинять намерен». Буржуазный ученый писал под диктовку феодала-заказчика, и этим обстоятельством обусловливается вся целевая установка его труда. Сказанное отнюдь не умаляет, а, наоборот, увеличивает значение миллеровской схемы истории Сибири. Он запечатлел в своей книге ту схему завоеванья Зауралья, которая была нужна русскому феодализму и которая поэтому крепко внедрилась в русской историографии, пока буржуазная наука XIX в. не выработала собственной схемы, выдвинув в качестве основной цели освоения Сибири русскими идею культуртрегерской роли России в Азии, которая должна была сменить миллеровскую идею «славы россиян» и «государственной пользы».Обе эти схемы сейчас утратили свой смысл, и мы можем, откинув все то, что чуждо современной научной мысли в сочинениях Миллера, с большим беспристрастием оцепить то, что в них есть ценного: богатый фактический материал, скрупулезно собранный и разработанный, не утративший своего значения даже сейчас, когда стали известны богатые собрания Сибирского приказа, к которым Миллер во время писания истории Сибири тщетно добивался получить доступ, – материал тем более важный, что очень многие из документов, которыми в подлиннике он пользовался, в настоящее время пропали и сохранились лишь в его копиях. В «Описании Сибирского царства» и других работах Миллера по истории Сибири нельзя искать глубокой философии истории. На них надо смотреть как на первостепенной важности первоисточник, такой же первоисточник, каким была для самого Миллера Ремезовская летопись, и который при умелом использовании может дать очень много, но при обращении к которому надо все-таки помнить осторожное замечание Фишера, «надлежит ли историографу следовать всему без изъятия, что ни находится в каком подлиннике, хотя бы иное было явно ложно и негодно, и вносить оную в свою сочиняемую историю».

163. Это утверждение основано на недоразумении. Автор Есиповской летописи только ссылается на отзывы очевидцев: «ино-ж от достоверных муж испытах, иже очима своима видеша и быша в та лета» (Сибирские летописи, изд. Археогр. ком., стр. 170). Очевидно, Миллер неправильно прочел последнюю фразу.

164. О Сибирском летописаньи см. Проект предисловия и.Ежемес соч., 1764, I, стр. 399–400.

165. См. С. В. Бахрушин. Очерки по истории колонизации Сибири XVI и XVII вв., вып. I, М., 1928, Очерк первый. Сибирское летописанье и Дополнения и поправки, стр. 77–179.

166. Проект предисловия (ниже, стр. 161).

167. Описание Сибирского царства, гл. I, § 45. Ср. отзыв Ломоносова о речи Миллера (Пекарский. История Академии Наук, II, стр. 89).

168. Билярский. Материалы, стр. 761. Пекарский. История Академии Наук, И, стр. 899–900.

169. Описание Сибирского царства, гл. I, § 5, гл. V, § 1.

170. Schloezers oeffentliches und Privat-Leben, стр. 102. Пекарский. История Академии Наук, I, стр. 362.

171. Описание Сибирского царства, гл. III, § 65.

172. Там же, гл. V, § 6. Ежемес. соч., 1764, 1, стр. 129.

173. Ежемес. соч., 1758, II, стр. 226.

174. Сибирские летописи, пзд. Археогр. ком., стр. 22, 23, 122–125, 164–166 и т. д.

175. Пекарский. История Академии Наук, I, стр. XVII.

176. Описание Сибирского царства, гл. IV, § 24.

177. Ежемес. соч., 1764, I, стр. 127.

178. Описаипе Сибирского царства, гл. V, § 44.

179. Ежемес. соч., 1760, I, стр. 4.

180. Описание Сибирского царства, гл. V, § 23.

181. Там же, гл. II, § 79.

182. Ежемес. соч., 1764, I, стр. 4. Основная установка на историю захвата Сибири с полной очевидностью выступает в инструкции Фишеру (ГАФКЭ, Портфели Миллера, № 526, 1, т. I, § 9).

183. Описание Сибирского царства, гл. II, § 1 (опущено в издании 1761 г.).

184. Там же, глава V, § 1. Ср. о добровольном подчинении тунгусов – Ежемес. соч., 1764, I, стр. 43.

185. Ежемес. соч., 1764, I, стр. 227.

186. Описание Сибирского царства, гл. II, § 90.

187. Ежемес. соч., 1764, 1, стр. 234; ср. там же, стр. 237.

188. Описание Сибирского царства, гл. IV, § 15.

189. Там же, гл. V, § 6.

190. Там же, гл. IV, § 21.

191. Ежемес. соч., 1764, I, стр. 319.

192. Там же, стр. 106, 115.

193. Описание Сибирского царства, гл. IV, § 25.

194. Ежемес. соч., 1764, 1, стр. 221; 1764,1, стр. 4.

195. Описание Сибирского царства, гл. II, § 83.

196. Там же, гл. V, §§ 80, 86.

197. Описание Сибирского царства, гл. V, §§ 57, 78.

198. Ежемес. соч., 1764, I, стр. 227.

199. Описание Сибирского царства, гл. IV, § 30.

200. Ежемес. соч., 1764, I, стр. 129.

201. Описание Сибирского царства, гл. III, § 11.

202. Там же, гл. IV, § 82.

203. Описание Сибирского царства, гл. V, § 83.

204. Там же, гл. IV, § 1.

205. Там же, гл. V, §§ 55, 66, 81. Ежемес. соч., 1764, I, стр. 315.

206. Описание Сибирского царства, гл. III, § 7.

207. Там же, гл. IV, §§ 20, 92.

208. Ежемес. соч., 1764, I, стр. 105.

209. Описание Сибирского царства, гл. II, § 93.

210. Ежемес. соч., 1764, I, стр. 123, 124, 130, 237.

211. Там же, 1758, I, стр. 13. .

212. Там же 1764, I, стр. 23. 4

213. Описание Сибирского царства, гл. V, § 53.

214. Описание Сибирского царства, гл. II, § 41.

215. Ежемес. соч., 1764, I, стр.

216. Там же, стр. 104.

217. Там же, стр. 127.

218. Описание Сибирского царства, гл. V, § 7.

219. Там же, гл. V, § 57.

220. Ежемес соч., 1764, I, стр. 27.

221. Описание Сибирского царства, гл. IV, § 24.

222. Разрядка наша. С.Б.

223. Описание Сибирского царства, гл. V, § 1.

224. Там же, гл. IV, § 9.

225. Там же, гл. V, §§ 1, 66.

226. Ежемес соч., 1764, I, стр. 483.

227. Ежемес. соч., 1764, I, стр. 519.

228. Там же.

229. Там же, стр. 415, 417

230. Материалы для истории Академии Наук, VI, стр. 358.

231. Ежемес. соч., 1764.

232. Пекарский. История Академии Наук, II, стр. 905, 906.

233. Пекарский. История Академии Наук., I, стр. 141–142. Билярский. Материалы, стр. 068, 451, 489. Пекарский. Редактор, сотрудники и цензура в русском журнале, 1755–1764 гг. в «Зап. Ими. Акад. Наук», 1866, II, прил. № 5.

234. A. F. Buesching. Beytraege zu der Lebensgeschichte denkwuerdiger Person en, th. III 1783, стр. 124.

235. Schloezers oeffentliches und Privat-Leben, стр. 96.

236. Buesching. Beytraege, III, стр. 127.

237. Библиогр. записки, 1861, № 17. Из протоколов Исторического собрания Петербургской Академии Наук.

238. Билярский. Материалы, стр. 161.

239. Билярский. Материалы, стр. 431.

240. Описание Сибирского царства, гл. 11, §10. Предисловие. – Проект предисловия к книге 1-й «Истории Сибири» (см. далее, стр. 162).

241. Билярский. Материалы стр. 068.

242. Материалы для истории Академии Наук, IX, стр. 58.

243. Пекарский. История Академии Наук, I, стр. LXVIII,

244. См. ниже, стр. 206, 213.

245. Материалы для истории Академии Наук, X, стр. 9.

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

<<-Вернуться назад

Г. Ф. МИЛЛЕР

ИСТОРИЯ СИБИРИ

Комментарии