Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

БАРТОЛОМЕ ДЕ ЛАС КАСАС

ИСТОРИЯ ИНДИЙ

КНИГА ТРЕТЬЯ

Глава 127

Видя перевес Энрике, немногие оставшиеся на острове индейцы воспряли духом, и тут взбунтовался один индеец, прозванный Сигуайо, по-видимому, родом из известного племени сигуайо, которое проживало и селилось в горах Беги Реаль, вверх по побережью острова, вдоль рек, впадающих в Северное море; об этом племени мы много говорили в первой книге. Этот Сигуайо был человек отважный, хоть наг и безоружен, как и все остальные; раздобыл он кастильское копье с железным наконечником и. если не ошибаюсь, меч (не знаю, кому из испанцев он принадлежал) и, уйдя от того, кто его угнетал, собрал вокруг себя человек 11 —12 индейцев. И вот вместе с ними начинает он нападать на испанцев у рудников либо загородных домов и усадеб, когда появлялись они по двое или по четыре, то есть в малом числе; и убивал он всех, кто ему попадался, так что все на острове преисполнились страхом, ужасом и небывалым испугом. [395] Никто не чувствовал себя в безопасности, даже среди тех, кто жил вдали от побережья, и всех держал Сигуайо в страхе. Наконец, собрали испанцы отряд и стали выслеживать Сигуайо; и выслеживали много дней, пока не нашли; тут нападают они на Сигуайо, а он в ответ бросается на них как бешеный зверь, словно с ног до головы закован в латы, и все сражаются с великой яростью. Сигуайо был оттеснен в ущелье, и там во время боя один испанец пронзил его дротиком, но и пронзенный он сражался, как Гектор, пока не иссякли все силы его и вся кровь; тут, наконец, испанцы набросились на него все сразу и прикончили, а его люди, все, сколько их было, разбежались; ибо Сигуайо им больше ничем не мог помочь. После смерти Сигуайо взбунтовался другой индеец по имени Тамайо, сильный духом и телом, и, собрав отряд, он продолжает дела Сигуайо, нападая на всех, кто встречался ему вдали от селений. Этот последний причинил много зла и посеял на острове великий страх и переполох, убив множество народу, в том числе нескольких женщин-испанок, и истреблял он всех, кого заставал в усадьбах без охраны, и никого не щадил. Единственной корыстью его было оружие, так что забирал и похищал он копья и мечи, а также одежду, сколько удавалось. И воистину можно лишь диву даваться, что всего 300 испанцев смогли поработить этот остров, когда было на нем более трех, а то и четырех тысяч душ, из коих три четверти истребили они в войнах и тяжелейшим рабским трудом в рудниках, а теперь, в момент, когда происходили упомянутые события и на острове жило три или четыре тысячи испанцев, всего два индейца, каждый с 12 или 15 товарищами, да не вместе, а порознь, вначале один, потом другой, вогнали их в такую дрожь, что даже у себя в селениях они не чувствовали и не почитали себя в безопасности. И это можно приписать лишь промыслу божьему, который вознамерился явить нам три вещи: первое, что при всей их безоружности и величайшей природной кротости у людей этих не было недостатка в отваге и они оставались мужами; второе, что если б было у них такое оружие, как наше, и лошади, и аркебузы, не так легко было бы искоренить их род и стереть его с лица земли, как мы его искоренили; а, в-третьих, этим знамением господь предупреждал нас о том, что подобные деяния сурово судимы и что за столь тяжкие грехи против господа и ближних придется нам понести кару на том свете, коли не зачтется нам покаяние на этом. Недаром сказано в “Книге судей”, главы 2 и 3, что не угодно было господу истребить до конца людей земли обетованной, дабы на тех, кто остался, мог он явить иудеям их прегрешения и в их лице покарать все их племя: Dimisit ergo Dominus omnes na-tiones has et cito subvertere noluit. Hae sunt gentes quas Dominus dereliquet in eis Israel: dimisitque eas utin ipsis experiretur Israelem utrum audirent mandata Domini quae praeceperal ets (И оставил господь все народы сии и не изгнал их вскоре. Это те народы, которых оставил господь, чтобы искушать ими израильтян, и послал узнать, повинуются ли они заповедям господним, которые он заповедал, и т. д. (лат.)). H хотя оба они, и Сигуайо, и Тамайо, взбунтовались [396] тогда и навели страх на весь остров без ведома Энрике, всеобщее мнение было, что они полностью подчиняются Энрике, и оттого все испанские обитатели острова жили в еще большем страхе. Когда узнал Энрике о том, какие дела совершил Сигуайо и совершает Тамайо, он справедливо рассудил, что испанцы сочтут прямым подстрекателем его и никого другого, как они на самом деле и считали; и это очень его опечалило, как мне известно из самых достоверных источников, о чем с соизволения божия я поведаю в следующей книге.

Случилось, что среди прочих воинов был у Энрике индеец по имени Ромеро, племянник этого самого Тамайо; его-то и решил Энрике отправить на поиски Тамайо, который блуждал лигах в ста оттуда, где-то невдалеке от селений Пуэрто Реаль и Ларес де Гуахана, ударение на втором слоге. Энрике поручил этому Ромеро уговорить Тамайо присоединиться к ним ради его собственной безопасности, чтобы в один прекрасный день не приключилось с ним того, что приключилось с Сигуайо, которого испанцы преследовали, пока не прикончили; а он, Энрике, окажет ему достойный прием и выделит воинов ему под начало; и, если они объединят свои силы, им легче будет защищаться. Племянник, человек весьма толковый, сумел уговорить Тамайо, и тот присоединился к Энрике, причем принес с собою великое множество награбленных копий, мечей и одежды, а Энрике принял его с превеликой радостью. Так предотвратил Энрике немалые злодеяния, которые Тамайо мог бы учинить на этом острове, и отсюда ясно видно добросердечие Энрике, равно как и благоразумие и находчивость, которые проявил он и выказал, когда вышеописанным путем привлек в свои ряды человека, который был грозою испанцев, и тем самым лишил его возможности вредить им. Почти ежегодно испанцы собирали и вооружали отряды для борьбы с Энрике, на что были потрачены многие тысячи кастельяно и из королевской казны, и из кармана поселенцев. Среди прочих собрали испанцы отряд в 150 человек, а то и больше, во главе которого стоял некто по имени Эрнандо де Сан Мигель, житель городка, который называли Эль Бонато, и один из старожилов острова, ибо он прибыл сюда еще во времена первого Адмирала. Он приехал совсем малолетним и рос среди лишений и тягот, среди жестоких и неправедных войн, что велись против жителей острова, а потому мог пройти по его горам и скалам хоть с открытыми, хоть с закрытыми глазами; вообще же был он человек достойный и идальго, родом не то из Ледесмы, не то из Саламанки. Много дней ходил он следом за Энрике, но все не мог застать его врасплох, и, насколько могу я судить, если память меня не обманывает, они ни разу не сошлись в бою. Однажды очутились они столь близко друг от друга, что могли переговариваться и слышать слова противника, хоть и не могли причинить друг другу ущерба; это оказалось возможным, ибо и те и другие стояли на вершинах двух горных кряжей, очень высоких и расположенных почти вплотную один к другому; их разделяло лишь очень глубокое ущелье или теснина. Очутившись в такой близости друг от друга, завели они речи о перемирии и о безопасности [397] на время переговоров; и обе стороны условились, что не будут пускать в ход какое-либо метательное оружие. Предводитель испанцев сказал, чтоб Энрике вышел поговорить с ним; вышел Энрике, и Сан Мигель сказал ему, что жизнь, которую сам он ведет и понуждает вести испанцев, исполнена тягот и безрадостна; что лучше было бы жить в мире и согласии. Отвечал Энрике, что он того же мнения и уже давно желает мира, так что дело не за ним, а за испанцами. В ответ молвил Сан Мигель, что при нем имеется приказ и решение королевской судебной коллегии, правящей именем короля в городе Санто Доминго; и этот приказ дает ему полномочия вести переговоры с индейцами и с их вождем и заключить с ними мир, согласно которому индейцам предоставляется свобода жить на острове в том месте, где они сами выберут и пожелают, а испанцы оставят их в покое при условии, что те не будут причинять кому-либо вреда и совершать что-либо предосудительное, а также отдадут им все золото, отнятое у испанцев, которые были убиты по возвращении с материка. Он показал Энрике предписание, врученное ему судейской коллегией, однако лишь издали. Сказал Энрике, что он рад помириться с испанцами, жить с ними в дружбе, никому не причинять зла и возвратить им все золото, что у него есть, лишь бы сдержали они свои обещания. Обсудив, где и когда увидеться, они договорились, что в такой-то день Сан Мигель с восемью испанцами и Энрике со своими людьми, тоже восемью и не больше, явятся к берегу моря, и тут же договорились, куда именно; порешив на том, они разошлись. Энрике, не мешкая, приступает к исполнению обещанного и посылает индейцев, чтобы те в указанном месте соорудили большой навес из ветвей и сучьев, а под ним поставили помост; они разложили на нем все золото, точно в королевском казнохранилище. Сан Мигель также готовился сдержать свое обещание; и тут, желая веселее и пышнее отпраздновать примирение, совершил он оплошность: приказал, чтобы их корабль, который курсировал невдалеке, остановился по соседству и поблизости от условленного места. А сам он и его люди, очень радостные и веселые, идут берегом, и с ними барабанщик. Энрике, который вместе со своими восемью индейцами уже поджидал их под навесом с обильным угощением, видит, что к берегу приближается корабль, а испанцы идут с великим грохотом и барабанным боем, и их больше, чем условлено. Показалось ему, что это выходило из границ соглашения, и, опасаясь, как бы испанцы не замыслили против него недоброго, он решил не показываться и укрылся в горах с теми, кто составлял его охрану, а своим восьми индейцам приказал, пусть-де скажут испанцам, когда те подойдут, что он не в состоянии встретиться с ними, так как слегка занемог; и он велел предложить им угощение, которое было приготовлено, и отдать все золото, и усердно прислуживать им, и во всем угождать. Когда Сан Мигель и его солдаты пришли, испанец спросил, где Энрике; и восьмеро ответили, как было приказано. Весьма опечалился Сан Мигель, что из-за своей оплошности (впрочем, он, возможно, и не догадывался о ней) не встретил Энрике, ибо он был уверен, что отныне на острове настал конец смуте, [398] и беспорядку, и страхам. Он не ошибался, ибо, если то был не совсем еще конец, все же наступило затишье, а там, волею случая, пришел и настоящий конец, о чем с соизволения божьего будет рассказано в следующей книге. Итак, те восьмеро индейцев поставили им угощение, и прислуживали им с великим усердием, как то в обычае у людей их племени, и передали им все золото, не утаив ни крупинки. Сан Мигель поблагодарил их и велел передать Энрике, сколь много сожалеет он, что не смог его увидеть и обнять, и сколь скорбит о его недуге (хоть сам догадывался, что тот схитрил). Еще он сказал, чтобы индейцы стали друзьями испанцам и не чинили им зла, а им самим отныне никакого зла чиниться не будет. Испанцы сели на корабль и вернулись в город, а индейцы пошли к своему вождю. С того дня на острове не старались больше выследить Энрике, и не было случая, чтобы та или иная сторона проявила враждебность, а там наступил и полный мир; этот промежуток длился года четыре или пять.

Глава 128

В это же время, между 1518 и 1519 годами, на острове произошло еще одно событие. По воле и с соизволения господа постигло остров величайшее бедствие, ниспосланное во избавление от мук и страданий тем немногим индейцам, которые еще оставались в живых и влачили тягостное существование под бременем всевозможных трудов, особенно в рудниках; а испанцам, их мучителям и угнетателям, это бедствие было ниспослано в наказание, чтобы ощутили они, сколь необходимы им индейцы; и бедствие это погубило почти всех индейцев, так что выжили лишь очень немногие. То была оспа, которую завезли из Кастилии; она-то и обрушилась на многострадальных индейцев. Чуть высыпали у них оспенные язвы, — а они жгут, словно огонь, особенно при такой жаре, как в тех краях, — индейцы, терзаемые болью, тотчас бросались в воду: ведь у них к тому же было в обычае купаться в реке то и дело, при всякой возможности; и оттого болезнь перекидывалась вовнутрь, и таким образом в скором времени все они умирали, словно от моровой язвы. Вдобавок они всегда были крайне хилы и слабосильны, ибо недоедали, и были наги, и спали на голой земле, и работали свыше меры, да к тому же те, кому они служили, всегда очень мало пеклись об их здоровье и долголетии, а вернее сказать, не пеклись вовсе. В конце концов видя, что индейцы у них почти перевелись, испанцы почувствовали, насколько те им надобны да и впредь понадобятся, и это побудило их приложить некоторое старание, дабы вылечить недужных, хотя большинству индейцев от этих стараний было мало проку, так как испанцам следовало начать свои заботы много лет назад. И я думаю, что после этой напасти уцелело и осталось в живых не более тысячи душ из несметного множества индейцев, которые обитали на [399] этом острове, как мы видели собственными глазами, о чем сообщается в первой книге. И хоть господь в неисповедимости путей своих допустил, чтобы эти люди подверглись столь тяжким и жестоким мукам и поголовному истреблению, никто из христиан не смеет усомниться, что всем, кто был причастен к столь безмерной жестокости и виновен в погибели стольких душ, придется держать ответ за содеянное и в день суда частного, когда будет судим каждый в отдельности, и в день страшного суда, когда мы будем судимы все вместе, ибо по своей жестокости и своекорыстию эти люди до срока лишали индейцев жизни и тем самым не оставляли им времени на обращение. Ведь полагают — а я убежден, так как не раз был тому свидетелем, — что огромное большинство жителей этого острова и смежных с ним встретило смерть неверными и без причастия, пребывая в своем простодушном язычестве. И вышний судия накажет виновных с примерной строгостью, если им не зачтется прижизненное покаяние, и. в том не смеет усомниться ни один христианин. Когда увидели испанцы, что индейцы у них почти перевелись, они утратили былое рвение и забросили рудники, ибо больше некого было посылать туда на смерть, а то и на казнь, и принялись они изыскивать новые промыслы и способы обогащения. Одним из таких промыслов было разведение сахарного тростника, и уродился этот злак в таком изобилии и столь превосходный, словно земля острова была создана лишь для него, а он — лишь для этой земли, предназначенной для него самой природой и божественным провидением; за очень малый срок были созданы столь многочисленные и обширные плантации сахарного тростника, что можно было бы снабжать сахаром весь обитаемый мир. Стебли этого тростника были очень высокие и толстые, полные мякоти, сладкой, как мед; что же до его свойства, пусть ответят врачи и аптекари, уступает он александрийскому тростнику или нет. Немало радовались испанцы, жители этого острова (ибо, что касается индейцев, тут говорить больше не о ком), рассчитывая на великие богатства и возлагая на тростник все свои упования, и от этих упований, можно полагать, кое-что перепало бы на долю господа. Но когда уже готовились они пожинать плоды своих трудов и близилось исполнение их чаяний, насылает господь на весь этот остров, и особенно на остров Сан Хуан, такое бедствие, что пришлось опасаться, как бы оба острова не превратились в пустыню, если бедствие это не пойдет на убыль. То были полчища муравьев, расплодившихся и там и здесь в таком изобилии, что не могли остановить их натиск никакие средства и способы, доступные человеку, — а их перепробовали великое множество. По сравнению с муравьями острова Сан Хуан, муравьи Эспаньолы причиняли больше вреда растениям, разрушая их полностью, зато те превосходили здешних в свирепости, ибо кусали людей, да притом куда больнее, чем кусают и жалят осы; и ночью в кровати не было от них никакого спасения, и нельзя было спать, если не подставить под все четыре ножки кровати лохани с водой. На Эспаньоле муравьи стали перегрызать корни деревьев, и деревья после того чернели и высыхали, словно их поразил и опалил огонь небесный. [400] Муравьи набросились на апельсиновые и гранатовые деревья, которые обильно произрастали в многочисленных и прекрасных садах острова Эспаньола, и не отстали, пока не иссушили их дотла, так что больно было глядеть. Таким образом было загублено множество садов в городе Санто Доминго и среди прочих великолепнейший сад доминиканского монастыря, где росли гранаты и апельсины всех видов: и сладкие, и кислые, и бессочные; а в Веге муравьи погубили сад францисканцев, также весьма замечательный. Затем набрасываются они на побеги сахарного тростника и. добравшись до такой сладости, еще быстрее губят их и иссушают; по моим подсчетам, они опустошили свыше ста тысяч посадок. Воистину больно было видеть, что столько садов и плантаций, и столь плодоносных, непоправимо загублено этой нечистью. Я видел своими глазами сад францисканского монастыря в Веге, о котором уже говорилось, и там было множество апельсиновых деревьев, которые приносили и сладкие, и кислые, и бессочные плоды; и были там дивные гранатовые деревья, и побеги сахарного тростника, столь высокие, что казались большими деревьями, в четыре пяди вышиной; а вскоре после того я увидел этот сад спаленным дотла; то же самое увидел я на многих других плантациях сахарного тростника, которые были в этой долине. А ведь в долине Веги уже существовало столько плантаций и столько их можно было еще развести, что сахару хватило бы на всю Европу и Азию, даже если бы его ели как хлеб, так велика и плодородна эта долина, простирающаяся на 80 лиг от моря до моря, обильная реками, и цветущая, и ровная, как ладонь. О ней мы весьма подробно рассказывали в нашей “Апологетической истории”, написанной на кастильском наречии. Некоторые применяли такое средство, чтобы истребить эту нечисть: окапывали деревья как можно глубже, а муравьев топили в воде либо сжигали. И вот в самой земле, на глубине в три-четыре пяди и больше, люди обнаруживали личинки и яички муравьев, белые, как снег. Случалось, что за день сжигали целый селемин, 77 а то и два таких яичек, а на другой день наутро оказывалось, что живых муравьев стало еще больше. Монахи-францисканцы из Веги положили на перила одной террасы ком сурьмы, весом фунта в три-четыре. Все муравьи, какие там были, сбегались на эту террасу, и “два они успевали отведать сурьмы, как тотчас подыхали. Думаю, что на полторы лиги окрест не осталось ни одного муравья, который не спешил бы к монастырю, точно эти насекомые разослали гонцов, приглашая всех на пир; все дороги были заполнены муравьями, которые двигались к монастырю, затем вползали на террасу, добирались до сурьмы и, отведав ее, тотчас же подыхали и валились наземь, так что вся поверхность крыши была такая черная, словно ее посыпали угольной пылью. Все это продолжалось столько времени, насколько хватило куска сурьмы, который был круглый, как шар, и величиной в два больших кулака. Таким я его видел, когда его только положили, а когда дня через два я увидел его снова, он стал с куриное яйцо или чуть побольше. Когда монахи увидели, что от сурьмы толку мало, а мусора много, они решили убрать ее. Два обстоятельства [401] удивили отцов-францисканцев, и было чему дивиться: во-первых, природный инстинкт и сила, которую он дарует и разумным, и неразумным тварям, как видно на примере муравьев, ибо благодаря этой силе они учуяли (если это слово уместно) сурьму на таком расстоянии, а, может быть, сам инстинкт указал им путь и привел их к сурьме; во-вторых, что у таких мелких и крохотных тварей, как эти муравьи (которые были мельчайшими), хватало силы грызть кусок сурьмы и в конце концов обгрызть его и изничтожить почти до конца, а ведь сурьма в кристалле, пока она не размолота, тверже кристаллов квасца и почти так же тверда, как булыжник. Испанцы, проживавшие на острове, совсем отчаялись, видя, что бедствие, от которого терпят они такой урон, все разрастается и невозможно совладать с ним теми средствами, какие в силах человеческих; и тогда жители города Санто Доминго решили молить о помощи небесного судию: устраивали они один крестный ход за другим и взывали к господу с мольбой, да избавит он их в своем милосердии от напасти, столь пагубной для их бренных благ. А чтобы поскорее сподобиться божьей милости, надумали они избрать своим заступником того святого, на которого по указанию господа выпадет жребий. И вот однажды, совершив крестный ход, епископ, духовенство и все горожане бросили жребий, дабы узнать, кого из святых литании божественное провидение прочит им в заступники. Жребий пал на святого Сатурнина, и они с радостью и ликованием признали его своим покровителем и устроили в честь него празднество с великими торжествами; и с тех пор они устраивают такое празднество каждый год, согласно обету; не знаю, постятся ли они накануне. Опыт показал, что с того дня и с того времени бедствие пошло на убыль, и если не прекратилось совсем, то лишь из-за наших грехов. Сейчас, насколько я знаю, муравьев нет, так как жители острова восстановили посадки сахарного тростника, апельсиновых и гранатовых деревьев; когда я говорю “восстановили”, то разумею не те растения, что погубили муравьи, а те, что посажены сызнова. Причиной, породившей муравьиное нашествие, были, как полагают и утверждают некоторые, банановые деревья, которые тогда начали привозить и сажать. Петрарка в своих “Триумфах” сообщает, что в пизанском герцогстве один город совершенно опустел из-за такого же бедствия — нашествия муравьев. Николае Леонико в главе 71 второй книги своей “Varia Historia” (“Разнообразная история” (лат.)) рассказывает, что два города, один по названию Миунте, а другой — Атарненсе, и оба богатейшие, были покинуты жителями из-за того, что однажды налетели на них полчища мошек. Так что если господу угодно наказать какие-либо земли или их обитателей, у него всегда найдутся средства покарать их за грехи даже с помощью крохотных тварей, и об этом свидетельствуют казни египетские. [402]

Глава 129

Еще одно дело затеяли жители этого острова, а именно стали изыскивать способы изготовления сахара, так как заметили, что в этих краях сахарный тростник дает обильнейшие урожаи. Во второй книге уже рассказывалось, как некий житель Беги по имени Агилон первым на этом острове и вообще в Индиях приготовил сахар, пользуясь кое-какими деревянными приспособлениями, с помощью которых он выжимал сок из тростника и получал сахар, хотя и не самой отменной выделки, по несовершенству инструментов, но все же настоящий и довольно сладкий. Это случилось году в 1505 — 1506. Затем взялся за изготовление сахара один житель Санто Доминго, уроженец города Берланги по имени баккалавр Вельоса; его называли баккалавром, так как был он врачом. Около 1516 года он первым в этом городе изготовил сахар, причем его приспособления были совершеннее, чем в Веге, а потому и сахар получился белее и слаще. Он же первым изготовил из тростника леденцы, и я был тому свидетелем. Вельоса проявил большую сноровку в этом деле и соорудил особое устройство, которое называют трапиче; это — приспособление, или мельница, которое приводят в действие лошади и которое сдавливает и расплющивает стебли сахарного тростника, так что выделяется медвяный сок; из этого-то сока и изготовляют сахар. Когда отцы-иеронимиты, находившиеся на острове, увидели, как успешно справился баккалавр с этим делом и какие большие сулит оно выгоды, они захотели пробудить к нему общий интерес, а потому через королевских стряпчих и чиновников обнародовали приказ, в котором говорилось, что каждому жителю острова, который соорудит большое или малое приспособление для изготовления сахара, будет выдано 500 золотых песо из королевской казны; и позже, обнаружив, что приспособления эти требуют больших затрат, иеронимиты, насколько мне известно, помогли предпринимателям новыми займами. Таким-то образом и после такого начала одни жители острова взялись за постройку трапиче, которые приводятся в действие лошадьми, а другие, владея и располагая более крупным состоянием, стали строить мощные водяные мельницы; эти мельницы смалывают больше тростника и производят больше сахара, чем три трапиче вместе. С каждым днем этих мельниц становилось все больше и больше, и сейчас на одном только нашем острове их имеется свыше 30, а то и 40, да несколько на острове Сан Хуан и в других частях Индий, а сахар оттого не стал дешевле. И тут надобно заметить, что в прежнее время сахар был только в Валенсии, а потом завезли его на Канарские острова, где существует не то семь, не то восемь мельниц, а по-моему, и того меньше, но арроба стоила дукат или немногим более; а теперь, несмотря на все эти мельницы, понастроенные в наших Индиях, арроба стоит два дуката и с каждым днем дорожает. Еще до изобретения мельниц некоторые жители острова, у которых был прикоплен кое-какой достаток, нажитый потом и кровью индейцев, [403] захотели получить разрешение на закупку в Кастилии негров-рабов, ибо видели, что индейцев у них скоро совсем не останется. Были среди них и такие (об этом говорилось выше, в главе 102), которые обещали клирику Бартоломе де Лас Касасу отпустить на свободу всех своих индейцев, если тот раздобудет и достанет разрешение и лицензию, по которой они смогут завезти на остров дюжину-другую негров. Ввиду этого, поскольку упомянутый клирик по вступлении короля на престол оказался у него в большой чести, как видно из предыдущего, и обрел возможность влиять на ход событий в Индиях, он добился от короля, чтобы испанцы здешних островов получили право ввозить негров-рабов из Кастилии и таким образом смогли бы освободить индейцев. Королевский совет определил (в соответствии с мнением севильских чиновников, о чем говорится в главе 102), что в то время было достаточно дать лицензию на ввоз 4000 негров для четырех островов: нашей Эспаньолы, Сан Хуана, Кубы и Ямайки. Но тут среди испанцев, приехавших из Индии и в ту пору состоявших при дворе, нашелся один, который, проведав о согласии короля дать лицензию, шепнул о том губернатору Бреды и надоумил его испросить у короля эту лицензию для себя в знак милости. Губернатор Бреды, фламандский рыцарь, приехал в Испанию вместе с королем и был из числа наиболее близких к нему вельмож; он испросил этой милости, получил ее, а затем за 25 тысяч дукатов перепродал лицензию генуэзским купцам, причем те сумели выторговать тысячу условий, среди которых было и следующее: в течение восьми лет не будет выдано ни одной лицензии на ввоз негров-рабов в Индии. Затем генуэзцы стали продавать лицензию на каждого негра в отдельности, самое малое по восьми дукатов. И таким образом лицензия, которую клирик Лас Касас выхлопотал ради того, чтобы испанцы отпустили на свободу индейцев и отплатили добром тем, кто помог им обосноваться на этих землях, была перепродана торгашам, и это обстоятельство стало немалой помехой для блага и освобождения индейцев. В скором времени клирику пришлось раскаяться в том, что он подал королю такую мысль, и он понял, что собственная неосмотрительность ввела его в грех, ибо потом он увидел и убедился, как будет рассказано дальше, что обращать в рабство негров так же несправедливо, как обращать в рабство индейцев, а потому не очень-то мудрое средство он предложил, посоветовав ввозить негров, чтобы освободить индейцев, хотя он предполагал вначале, что негров брали в плен на законном основании; при всем том он не был уверен, что неведение и добрые намерения послужат ему оправданием в глазах господа. В то время было на острове 10—12 негров, принадлежавших королю; их привезли на строительство крепости, что стоит над рекой у самого устья. Но после того как истек срок первой лицензии и была дана новая, лицензии стали выдаваться непрерывно одна за другой, так что на этот остров было завезено свыше 30000 негров, а во все эти Индии более 100000, как я полагаю. Но это так и не принесло индейцам ни свободы, ни облегчения их участи; клирик Лас Касас не мог продолжать [404] начатое дело, потому что король был в отлучке, а состав Королевского совета то и дело менялся, и все его члены ни аза не смыслили в вопросах права, хотя знать его было их обязанностью, о чем многократно говорилось в этой “Истории”. А так как число сахарных мельниц день ото дня росло, росла и потребность в неграх, которые должны были там работать, потому что для водяной мельницы нужно самое малое 80 человек, а для трапиче — человек 30—40; и соответственно увеличивалась доля, которая отчисляется от прибыли в королевскую казну. Следствием этого было и то, что португальцы, которые с давних пор не покладая рук грабят Гвинею и вопреки всякой справедливости обращают в рабство негров, видя, что мы так нуждаемся в рабах и даем за них хорошую цену, еще пуще стали усердствовать и усердствуют поныне, захватывая негров в неволю и в.рабство всеми бесчестными и гнусными способами, какими только могут. Item, сами негры, увидев, сколь жадно ищут их и алчут, ведут несправедливые войны друг против друга и всевозможными недозволенными способами похищают одни других и продают португальцам. И таким образом мы повинны в грехах, которые совершают и те и другие, не говоря уже о том, что сами берем грех на душу, покупая негров. Доходы с этих лицензий и с той доли, которая причитается казне, император предназначил на строительство алькасаров 78 в Мадриде и в Толедо, и оба были построены на эти деньги. В былые времена, когда у нас на острове еще не было сахарных плантаций, все были убеждены, что если негра в один прекрасный день не повесят, он вообще никогда не умрет, так как мы ни разу не видели, чтобы негр умер своей смертью от какой-то болезни, ибо воистину негры, так же как и апельсиновые деревья, обрели землю, которая словно создана для них и подходит им больше, чем их Гвинея. Но после того как негров отправили работать на плантации, они познали и смерть и болезни от тяжких трудов, а также из-за употребления напитка, который изготавливают они из тростникового сока и пьют; и таким образом они что ни день умирают во множестве. А потому при всякой возможности они бегут труппами, и берутся за оружие, и, стремясь избавиться от рабства, убивают и истязают испанцев каждый раз, как им представится случай, и оттого :ни одно из мелких селений острова не чувствует себя в безопасности. Таково новое бедствие, обрушившееся на этот край. И нет причин умалчивать еще об одном бедствии, которое прибавилось к описанным выше: на острове развелось такое множество собак, что нанесенный и наносимый ими ущерб не поддается ни описанию, ни исчислению. На этом острове водилась тьма диких свиней (а так как кормятся они не зерном, а очень мягкими кореньями и нежными плодами, как например у американского вяза, мясо у них очень полезное и куда нежнее и вкуснее, чем самая вкусная баранина); леса кишели ими, а потому везде и всюду устраивались чудесные псовые охоты, веселые и добычливые. Всех свиней погубили собаки, и, не довольствуясь свиньями, они нападают на телят, главным образом на новорожденных, когда те еще не могут защищаться. [405] Ущерб, который они нанесли и наносят, огромен, и вполне можно представить себе, чего следует ожидать от них в будущем. Мы смотрим на подобные вещи как на дело случая, а следовало бы припомнить, что на этом острове мы застали великое множество людей, которых перебили и стерли с лица земли, остров же наводнили собаками и злыми тварями и по приговору божьему волей-неволей должны терпеть от них вред и докуку.

Глава 161

Вышеописанные события происходили в двадцать втором году шестнадцатого столетия, так что наше повествование относится уже к четвертой книге; но нам показалось, что принятый нами порядок изложения не пострадает, если вначале будет закончен рассказ о делах, совершившихся несколькими годами позже, чем те, о которых пойдет речь затем; мы сделали так, чтобы не толковать в разных местах об одном и том же предмете. Итак, вернемся к событиям 19-го и 20-го годов, которые принадлежат второй книге нашей “Истории”, и начнем с материка. Выше, в главе 104, мы уже рассказали, как в 18-м году в городе Сарагосе один кабальеро из Кордовы по имени Лопе де Coca, человек отважный и достойный, был назначен губернатором Дарьена и всего материка; он должен был изгнать оттуда Педрариаса, который разорил и опустошил все тамошние провинции либо собственноручно, либо отправляя туда солдат под командованием своих военачальников, а вернее сказать палачей. Среди них одним из самых главных был лиценциат Гаспар де Эспиноса, его старший алькальд. И вот отправился Лопе де Coca в путь, то ли в двадцатом году, то ли в конце девятнадцатого, и с ним вместе некий лиценциат Аларконсильо, его старший алькальд, который должен был принять отчет от Педрариаса. Отправился, стало быть, Лопе де Coca в Дарьей с четырьмя судами и тремястами солдат; Педрариасу приезд его, конечно, не мог прийтись по душе; и, стремясь избежать встречи с Лопе де Сосой, стал он, как мы рассказали выше, домогаться, чтобы испанские поселенцы отрядили его прокурадором в Кастилию. Едва новый губернатор прибыл в порт и корабль его стал на якорь, как отдал богу душу, так как, должно быть, заболел еще по дороге. Город был недалеко от порта, и едва нарочные успели сообщить Педрариасу весть о приезде Лопе де Coca, как следом являются другие и говорят, что тот скончался; и бог, воплощение истинной мудрости, ведает, что сердце Педрариаса по-разному откликнулось на каждую из этих вестей. Педрариас отправился в порт в сопровождении всего города, и тело усопшего вынесли и предали земле со всей возможной пышностью и почестями. Воздав ему, как подобало, последний долг, Педрариас предложил свое гостеприимство его сыну, Хуану Алонсо де Coca, позже ставшему казначеем короля в Новой Испании, а также всем его слугам и домочадцам [406] на время, которое те пожелали бы пробыть в Дарьене. Пуще всего Педрариас стремился избавиться и отделаться от угрозы, которую заключал для него отчет, ибо все прежние дела изобличали его виновность. И вот благодаря хитростям и проискам вышеупомянутого лиценциата Эспиносы, своего главнокомандующего и старшего алькальда, он сумел убедить и уговорить лиценциата Аларконсильо, старшего алькальда Лопе де Сосы, в том, что власть его не потеряла силы со смертью Лопе де Сосы и что он должен принять отчет сейчас так же, как должен был бы принять его, останься де Coca в живых; если же король откажется признать отчет действительным, то ничего не потеряно, кроме чернил и бумаги. А ведь на самом деле, кажется, следовало бы помнить, что по правилам отчет представляется именно новому губернатору, а тот уже принимает его через своего старшего алькальда; и отсюда явствует, что этот самый Аларконсильо, будучи представителем Лопе де Сосы, после кончины губернатора лишился всех полномочий. Однако в конце концов он принял отчет, и нетрудно догадаться, что принял его в том виде, в каким Педрариасу (заблагорассудилось дать его. Вот одна из бесчисленных уловок и уверток, к которым у нас в Индиях прибегали неправедные судьи, дабы избежать суда и кары; видимо, искупить свои грехи доведется им уже не в земной юдоли. За несколько дней до прибытия Лопе де Сосы в эти края прибыл Хиль Гонсалес де Авила, о котором мы уже рассказывали выше, в главе 154. Он прибыл вместе с Андресом Ниньо, своим кормчим, который вовлек его в это предприятие, и у них было три корабля и двести человек экипажа.

Этот Хиль Гонсалес не поехал на поклон к Педрариасу, будучи уверен, что Лопе де Coca уже прибыл и принял бразды правления в свои руки, а с ним Хиль Гонсалес, вероятно, переговорил еще в Кастилии и потому надеялся, что тот отнесется благосклонно к его замыслу похода в Южное море. По этой причине он вместе со своими кораблями и экипажем отправился на 50—60 лиг западнее Дарьена, местопребывания Педрариаса, к порту Акла, откуда лежал кратчайший путь в Южное море. Но узнав с великим огорчением, что Лопе де Coca в Дарьей еще не прибыл, Хиль Гонсалес вынужден был пойти на унижение и написать Педрариасу письмо, в котором сообщал о своем прибытии и просил прощения за то, что не смог предварительно заехать в порт Дарьей и предстать перед Педрариасом, ибо для его предприятия и путешествия порт Акла был удобнее, чем порт Дарьей, и т. д. Получив письмо, Педрариас весьма недружелюбно ответил, что удивляется, как посмел Хиль Гонсалес, зная, что он, Педрариас, является правителем этого края, высадиться здесь вместе с таким количеством народа, не имея на то его разрешения, равно как не предъявив и не переслав ему разрешения либо указа за подписью короля, из которого он, Педрариас, мог бы узнать, с какой целью и по какому праву приехал Хиль Гонсалес в места, находящиеся под его управлением. Этот ответ весьма огорчил Хиля Гонсалеса; какова судьба Лопе де Сосы, он не знал, а дело его было такого свойства, что приостановить [407] его без большого урона не представлялось возможным: ведь он привлек к нему столько народа и так много еще предстояло сделать. По этой причине он решил послать в Дарьей Андреса Ниньо: тот должен был представить Педрариасу королевские указы и на их основании попросить, чтобы Педрариас оказал ему поддержку и способствовал осуществлению их предприятия и путешествия, как повелевал король всем без исключения властям и частным лицам, и, самое главное, чтобы Педрариас распорядился передать Хилю Гонсалесу суда, которые прежде принадлежали Васко Нуньесу де Бальбоа и находились в другом море. Андрее Ниньо прибыл в Дарьей, представил Педрариасу королевские грамоты и вручил ему прошение по всем правилам; но у Педрариаса была одна забота: убивать и истреблять индейцев и разорять их царства, и меньше всего он заботился о том, хороши ли его речи, мысли и поступки; поэтому он сперва отвечал Андресу Ниньо, что готов повиноваться указам, но когда речь зашла об их выполнении, он стал говорить, что суда принадлежали Васко Нуньесу де Бальбоа лишь постольку, поскольку тот командовал ими, а вообще они являются собственностью 300 испанцев, которые своим трудом помогли их построить (бессовестный не принимал в расчет трех или четырех тысяч индейцев, которые отдали богу душу, чтобы были построены эти суда, ибо на собственных плечах перетаскивали якоря, и канаты, и прочие неслыханные и невыносимые тяжести, как было показано выше, в главе 74); и еще Педрариас сказал, что сейчас на этих кораблях странствуют их владельцы, служа королю и открывая новые племена и земли, дабы приумножать его достояние; он-де доложит его величеству всю правду, и если после того король подтвердит свой приказ, он, Педрариас, немедля его выполнит. Андрее Ниньо вторично подал прошение, протестуя против решения Педрариаса, так как оно обрекало все предприятие на провал и неудачу. Педрариас ответил, что не волен распоряжаться чужим имуществом, а потому Андрее Ниньо может возвращаться обратно. Андрее Ниньо вернулся в Аклу ни с чем; тут как раз прибыл в порт Лопе де Coca, и с ним приключилось то, о чем мы уже сообщали.

Хиль Гонсалес возлагал все надежды на приезд Лопе де Сосы; и когда он узнал о его кончине, он понял безвыходность своего положения и решил сам отправиться к Педрариасу и умолять, чтобы тот передал суда в его распоряжение согласно королевскому приказу и не чинил ему препон, ставя тем самым под удар все дело, которое он, Гонсалес, предпринял и которое обещает столько пользы и благ и короне, и богу. Педрариас же после смерти Лопе де Сосы еще пуще занесся в своей спеси, ибо на некоторое время почувствовал уверенность, что не найдется никого, кто стал бы ему поперек дороги, как бывало прежде; по этой причине, когда снова зашла речь о передаче судов Васко Нуньеса де Бальбоа, Педрариас оказал Хилю Гонсалесу не больше уважения, чем Андресу Ниньо, которого тот посылал вначале, и сказал, что не даст ему ни рейки, ни дощечки, даже если бы Хиль Гонсалес предлагал взамен весь свой флот. Видя, что [408] от Педрариаса помощи ждать нечего, Хиль Гонсалес вернулся в Аклу и замыслил такое дело, на которое не отважился бы пойти сам король, даже если бы у него и людей, и снаряжения было куда больше: задумал Хиль Гонсалес построить новые корабли в Южном море силами своего экипажа и пользуясь материалом, привезенным из Кастилии. У него было восемь лошадей; и вот на этих лошадях начинает он перевозить все необходимое через высочайшие и неприступнейшие горы, которые мы описали в 74-й главе, — воистину, немыслимый труд! Он велит нарубить и напилить лесу на три больших судна и на два брига и начать строительство на реке Вальса. Некоторые испанцы, жители Аклы, не советовали ему строить корабли в этом месте, говоря, что они у него сразу рассыплются в прах из-за едкого тумана и прочих напастей, но он пренебрег советами, так как думал, что эти люди хотят обманом помешать его делу, и продолжал вести работы. Много мук приняли члены его экипажа на дорогах, и в лесах, и на постройке судов, и еще потому, что они страдали от недоедания и от скудной и скверной пищи, так как ели только маниоковый хлеб, и то понемногу, кой-какую еду, доставлявшуюся из Аклы на лошадях, да кое-что из припасов, привезенных еще из Кастилии, а этих припасов всегда оказывается слишком мало, и кончаются они слишком скоро. К тому же все они были новичками в этих краях, а места там гористые, и мрачные, и суровые к людям непривычным, и таким образом из двухсот человек осталось у Хиля Гонсалеса не более восьмидесяти, а прочие либо умерли, либо слегли больные. В конце концов ценою бесчисленных лишений и невзгод достроил он свои корабли кое-как и на живую нитку, посадил на них свои восемьдесят человек и отправился к островкам Лас Перлас, которые находятся в море на расстоянии 12 или 15 лиг от реки Вальса. Пока он снаряжался там, готовясь к путешествию, за двадцать дней все его суда и бриги превратились в труху. Тяжело говорить об этой беде и не легче слушать; каково же было сносить ее людям, на глазах у которых столь молниеносно погибло все, за что заплатили они ценой голода, смерти, болезни, трудов и лишений! Великую испытали они горечь и скорбь, да иначе и быть не могло. Хиль Гонсалес был человек твердый, и хотя в столь жестоком испытании немудрено было пасть духом, он все же устоял и решил построить все корабли заново. Но работать у него было некому, потому что часть экипажа погибла, часть хворала, а здоровые были слишком изнурены и измучены; поэтому он написал Педрариасу, умоляя прислать ему на подмогу индейцев и испанцев, чтобы снова построить суда, необходимые для путешествия. Может статься, Педрариас ответил ему недружелюбно, может статься, вообще не ответил, отделавшись несколькими непристойными словами, о которых Хилю Гонсалесу стало известно; как бы то ни было, Хиль Гонсалес отправляется в Аклу, оттуда на корабле добирается до Дарьена и предъявляет Педрариасу королевский указ, согласно которому все правители, власти, а также отдельные лица как частные, так и несущие королевскую службу, к которым он, Хиль Гонсалес, обратится за помощью и поддержкой, под страхом тяжких [409] наказаний обязаны немедля оказать ему эту помощь и не чинить ни в чем препятствий. Педрариас дал ему некоторое количество индейцев, на содержание которых он не очень-то тратился; эти индейцы на своих плечах перетаскивали и переносили припасы и все необходимое из порта Акла и Номбре де Дьос; также дал он Хилю Гонсалесу несколько испанцев, которые помогали ему, чем могли. Хиль Гонсалес возвратился на остров Перлас; там он велел снять с погибших кораблей доски, какие получше, а также нарубить и напилить лесу, и из всего этого дерева, сбивая его и сколачивая, построили они три больших корабля и один бриг, на которых можно было пуститься в путешествие; на все это ушел почти целый год. И тут мы пока расстанемся с Хилем Гонсалесом до той поры, когда с божьей помощью вновь встретимся с ним в своем месте, ибо остальные его дела принадлежат четвертой книге.

Глава 162

Как поведали мы в предыдущей книге, Педрариас написал королю, что город Дарьей следует упразднить и выселить оттуда всех жителей, а кафедральный собор перевести в Панаму, так как местность, где расположен Дарьей, гнилая и условия жизни там не подходят для испанцев. Педрариасу было очень на руку возвеличение и процветание Панамы, так как он считал, что порт Номбре де Дьос устраивает его больше, чем Дарьей, поскольку из Номбре де Дьос удобно совершать путешествие в Южное море: так оно и было на самом деле, но только места в Панаме такие же гнилые, как в Дарьене, если не вдвое хуже. Испанцы, жившие в Дарьене, встретили ропотом этот план, потому что уже успели обзавестись здесь домом и кровом. Наконец, рассмотрев письмо Педрариаса, король прислал ему в ответ следующее распоряжение: если не годится, чтобы главный город находился в Дарьене, пусть Педрариас переводит его в Панаму, как предлагал, либо в другое место, которое сочтет наиболее подходящим для кафедрального собора. Получив этот ответ и распоряжение, Педрариас тотчас же послал письмо Гонсало Эрнандесу де Овьедо, которого оставил своим заместителем в Дарьене, и приказал, чтобы тот со всей возможной поспешностью самолично вывез из города все, что там есть, велел жителям вывезти все имущество, а их самих выселил и все переправил в Панаму морем и сушей. И вот поселенцы двинулись в Номбре де Дьос, забрав с собою все ценности, весь свой скарб и стада, и оттуда перебрались в Панаму, хоть и с немалым запозданием, и с великим трудом, и в озлоблении, ибо претерпели они голод, и лишения, и тяготы, и муки; некоторые, по-видимому то были индейцы, даже поплатились жизнью; им за все приходится расплачиваться своими слезами, и страданиями, и работой до последнего вздоха. В это время либо немного позже первым епископом Панамы был назначен один монах доминиканского ордена по имени брат Висенте Пераса, родом из Севильи, идальго и хорошего происхождения; [410] но по прибытии в Панаму он прожил лишь несколько дней и скончался. В этом краю, который опустошали, разоряли и под конец совсем разорили Педрариас и лиценциат Эспиноса со своими присными, среди прочих царей и вождей был один по имени Уррака, могучий вождь и человек великой отваги; властвовал он, кажется, не то в провинции Верагуа, не то в горах, сопредельных и пограничных с нею. Подданные этого вождя претерпели от испанцев великие обиды, и бесчинства, и нашествия, да и самого Урраку испанцы не раз яростно преследовали, пытаясь схватить его и расправиться с ним и с его воинами так же, как и с остальными индейцами, особенно когда прослышали, что у него много золота. Но он был так отважен и смел, мудр и искусен в войне, что не раз наносил поражение испанцам, которые притесняли его, равно как и всех остальных, не потому, что имели на то причину и повод, но потому, что закоренели в произволе и беззаконии. Сколько испанцы ни воевали с ним, эти схватки не приносили им ничего, кроме множества раненых, а то и убитых, но покорить его им так и не удалось. Продолжая свои дела, достойные отъявленного тиража, лиценциат Эспиноса вышел из Панамы через Южное море на двух кораблях с некоторым количеством солдат и двумя-тремя лошадьми на борту и отправился вдоль западного побережья покорять индейцев, которые жили на островах, называемых Себако; эти острова находятся на расстоянии 70 лиг от Панамы, и всех их, больших и малых, больше тридцати. На материк лиценциат Эспиноса послал Франсиско Писарро, выделив ему столько солдат, сколько счел нужным; Писарро должен был потрудиться на том же поприще, на котором подвизался сам Эспиноса, а именно лишить индейцев свободы, а непокорных перебить и уничтожить. В этих делах пришлось несладко многим солдатам Писарро, хотя в конечном счете злосчастных индейцев неизменно ждут смерть, плен и рабство, ибо они наги, а оружие их — пращи да луки. Всего Писарро прошел по этой земле 50 лиг и своими жестокостями нагнал на индейцев такого страху, что все, кто не мог защититься, или укрыться, или бежать, покорились ему и сдались на его милость. Так наши братья проповедовали Евангелие и способствовали его распространению в этих краях. И следует помнить, что если пятьдесят испанцев отправляются на разбой, или, как они говорят, на завоевание новых земель, что у них называется также “умиротворением индейцев”, то, как не раз уже говорилось, они берут с собой в путь и себе в услужение пятьсот душ индейцев, мужчин и женщин, которые тащат на себе всю поклажу. И больно, тяжко, прискорбно и мучительно видеть, сколько мук они терпят от испанцев, сколько трудятся, как изнемогают и голодают, как горька их жизнь и еще горше — смерть, которую множество из них принимает на этих дорогах. Эспиноса прибыл на упомянутые острова, и индейцы приняли его мирно, ибо не отваживались противиться и сражаться. И так как катехизис Эспиносы сводился к двум вопросам: есть ли у индейцев золото и где его добывают, индейцы сообщили в ответ, что золотом изобилуют очень высокие горы! где правит и властвует Уррака. По этой причине я и полагаю, что царь [411] этот правил в провинции Верагуа: ведь с той поры как первый адмирал Христофор Колумб, пройдя через Северное море, открыл эту землю в 1502 году, о чем рассказали мы в первой книге, всегда шла слава, что она богата золотом. Выслушав эту весть с превеликим удовольствием, славный воин Эспиноса оставляет суда на попечение нескольких моряков, высаживается на сушу вместе со всей своей ратью, весьма понаторевшей в разбойничьем ремесле, велит вывести лошадей и направляется прямиком во владения царя Урраки. Когда этот последний с горных высот, где он обитал, приметил в море корабли, он сразу сообразил, в чем дело, ибо знал, что не зря они тут плавают, и, может статься, испанцы приехали за ним. Отправив в безопасное место женщин, детей, и стариков, и всех, кто не мог сражаться, и узнав от своих разведчиков, что испанцы уже на подходе, он вместе с войском решительно и мужественно выступает им навстречу; так тигры и львы набрасываются на кошек, посмевших их оцарапать. Сначала Уррака и его воины наткнулись на группу индейцев, из тех, которых держали испанцы у себя на службе; испанцы выслали их вперед, то ли в разведку, то ли еще зачем-то. Индейцы Урраки сразу же перебили их, а потом принялись метать свои стрелы и дротики в конных испанцев и пеших и убили или ранили немало. Сражаясь с великим пылом, индейцы изувечили многих испанцев и нанесли им большой урон; а так как индейцев было изрядное количество, то они окружили испанцев со всех сторон и так их прижали, что те совсем пали духом и были на краю гибели. Случайно неподалеку оказался отряд испанцев в 30 человек под командованием Эрнандо де Сото; по всей видимости, Франсиско Писарро отправил их совершить набег на эти края. Сото и его люди поспешили на шум битвы, и, видя, что испанцы получили столь своевременное подкрепление, индейцы немного отступили. Индейцам было на руку то обстоятельство, что местность оказалась неровной и испанцы не смогли в полную силу использовать лошадей; здесь, в Индиях, везде, где местность неровная, нашим куда труднее одолеть индейцев, и будь она такой повсюду, не так быстро удалось бы нам покорить их. Лиценциат Эспиноса, видя, что сейчас он вряд ли справится с Урракой, решил вернуться ночью и подобраться к нему как можно незаметнее. Но Уррака, который вместе со своими воинами был начеку, услышал, как наши приближаются; он зашел испанцам в тыл и дал бой в узком и опасном ущелье. Индейцы сражались, как львы, преграждая путь испанцам, но много их воинов было убито, а еще больше изранено мечами и пулями из аркебузов, так что они освободили проход через ущелье. Немалой сочли испанцы помощь и милость господа, увидев, от какой опасности избавились; и в большом страхе вернулись они на корабли. Лиценциат Эспиноса двинулся дальше вниз по побережью к одному из вышеупомянутых островов, который назвали испанцы Санто Матиас, и оттуда они высадились на землю и на побережье Бурики. Индейцы, уже наслышанные о делах испанцев, в большом количестве вышли навстречу преградить им дорогу, но, увидев лошадей и испугавшись, что те их сожрут, обратились в бегство. Преследуя индейцев, [412] испанцы врываются в их селение, хватают детей, и женщин, и всех, кто им попадается, остальных увечат и убивают и жгут все на своем пути. Когда местный вождь увидел, что враги уводят его жен и детей, а также жен и детей его воинов, он решил сам отправиться к испанцам, ибо для него было тяжелее потерять и утратить близких, чем собственную свободу. Стал он слезно умолять лиценциата вернуть ему жен и детей: а тот и” сострадания согласился. От этого человека Эспиноса узнал, что невдалеке оттуда живет и властвует другой вождь и у него, должно быть, есть золото (как видно, об этом испанцы спрашивали прежде всего). Лиценциат отправил против этого вождя Франсиско Компаньона с 50 солдатами, В четвертом часу на рассвете Компаньон с отрядом вошел в селение, но не застал его жителей врасплох: они напали на испанцев с такой силой и мужеством, что обратили их в бегство, и те пустились обратно по той же дороге, откуда пришли, и пробежали немалый кусок. Однако же, побуждаемые стыдом, как они сами говорили, а также опасаясь, что индейцы их нагонят, они повернули обратно и с новой силой обрушились на индейцев, увеча и убивая всех, кто подвернется, пока не пробились в селение, где у индейцев было сооружено укрепление в виде частокола. Испанцы прорвались в это укрепление и перебили еще больше народу, потому что индейцы не могли выбраться из частокола, в тесноте мешая друг другу, и тут уж испанцы нашли применение своей силе и своему оружию. Оттуда лиценциат Эспиноса вместе со всей своей ратью отправляется сушей против жителей провинции и селений Ачарибры, распорядившись, чтобы суда двинулись в том же направлении. Жители этих мест, которым стало известно о приближении испанцев, вышли им навстречу и вступили в бой, но, увидев лошадей, быстро разбежались. Эспиноса решил продолжать свои апостольские дела в земле Ната, или Паракета, где намеревался основать испанское поселение. Так проповедовали испанцы слово божье во всех этих краях и такими способами прославляли и возвеличивали они там христианскую веру.

Глава 163

Земли Паракета, называемые также Ната, и сопредельные с ними области лежали в открытой, ровной, очень плодородной и красивой долине и соседствовали с владениями Урраки, то есть с горами Верагуа, которые всегда славились великим обилием золота. По этой причине лиценциат Эспиноса задумал основать там испанское селение и закрепить за ним всех индейцев из ближайших земель и племен, чтобы они работали на испанцев, которым только того и надо. Он написал Педрариасу, прося, чтобы тот разрешил ему основать селение, и приводя все доводы, которые показались ему наиболее убедительными. Педрариас ответил, что согласен и не возражает, но хочет лично участвовать в этом деле, а потому пусть Эспиноса вернется к нему вместе со всем своим войском, оставив [413] на месте столько солдат, сколько сочтет нужным. Эспиноса оставил там Франсиско Компаньона, который был одним из главнейших палачей, участвовавших вместе с ним в этих делах, и дал ему пятьдесят человек и двух кобыл, а верхом — на кобылах ли, на жеребцах ли — чинили испанцы не меньше зла, чем пешими; сам же вместе со всеми остальными двинулся в Панаму, где находился Педрариас. Царь Уррака между тем не дремал, и когда он проведал, что лиценциат Эспиноса уехал в Панаму, а в землях Ната осталась только горстка испанцев, он собрал своих воинов и однажды ночью нагрянул на испанский лагерь. В одной хижине на отшибе от лагеря индейский головной отряд нашел трех испанцев; одного они пронзили копьем и, прикончив его, схватили другого; а третий успел спрятаться. И вот тот, который спрятался, хватает свое оружие и, вопя что есть мочи, поднимает отчаянный шум, словно идет подкрепление, и бросается на индейцев с превеликой отвагой и мужеством. Он убил пятерых; в смятении индейцы выпустили второго испанца и начали отступать, так что испанцам удалось присоединиться к своим. Когда начальник испанцев Франсиско Компаньон узнал от этих двоих, как много воинов привел против них Уррака, он с большой поспешностью посылает в Панаму двух весьма расторопных людей, вначале Эрнандо де Сото, а следом Перо Мигеля, чтобы они известили Педрариаса, в какое трудное положение попали испанцы. Педрариас, который в такие моменты и при такой опасности не терял времени даром, тотчас отправил на подмогу судно с 40 солдатами во главе с Эрнаном Пенсе. Они подоспели, когда Франсиско Компаньон уже собирался уходить вместе со своим отрядом, потому что Уррака созвал всех индейцев, какие жили в этих краях, и они таким тесным кольцом окружили испанцев, что те в поисках съедобных кореньев не решались отойти от лагеря дальше, чем на расстояние, равное полету брошенного камня. Когда Уррака увидел корабль, он предположил, что на нем прибыли все испанцы, сколько их было в Панаме, а потому снял осаду и отступил в горы. Послав корабль на помощь испанцам в Ната, Педрариас решил отправиться туда собственной персоной и взял с собой 160 человек испанцев, двух коней и несколько пушек; начальником своего отряда он назначил Франсиско Писарро. Прибыв в Паракету, иначе Ната, где находился Компаньон и все прочие, и узнав, что Уррака с войском отступил, Педрариас приказал Эрнану Понсе оставаться с отрядом при нем и на следующий день вместе со всей своей ратью отправился искать и выслеживать Урраку. Уррака, готовый к бою, с многочисленным войском и совместно с другим вождем по имени Экскегуа уже поджидал испанцев близ селения этого вождя, ибо местность благоприятствовала его намерениям. Педрариас был бы весьма не прочь увильнуть от боя, так как понимал, что в этом месте от лошадей будет мало проку; но видя, что индейцы окружают и теснят его почти отовсюду, он вместе со всей своей ратью бросается на противника, а индейцы не менее яростно отражают натиск. Они сражались почти весь день, и многие были ранены; что касается убитых, я не смог раздобыть сведений о том, сколько их было среди [414] индейцев, а испанцы вообще редко гибнут, потому что индейским оружием впору разве что детям играть. Однако же как ни убого было их оружие, индейцы в этот день доставили испанцам немало хлопот и так их прижали, что Педрариасу пришлось туго, и он предпочел бы оставаться на покое в Панаме. Наконец, пустил он в ход последнее средство, то есть артиллерию, и едва раздались выстрелы, индейцы бросились врассыпную. Однако и артиллерией не удалось ему окончательно запугать Урраку, и четыре дня подряд индейцы выходили сражаться. Но в конце концов Уррака понял, что таким путем добиться перевеса невозможно, потому что у испанцев есть лошади и артиллерия; поэтому он решил отступить, набрать еще больше воинов и укрепиться на реке под названием Атра; и множество индейцев с обоих побережий, и северного и южного, пришли туда на службу к нему и на подмогу. Педрариас решил последовать за касиком и попытаться захватить его в плен, если удастся. Но когда он прибыл туда, где находился Уррака, этот последний сумел перехитрить испанцев с помощью такой уловки: он подослал несколько индейцев, которые должны были, словно по неосторожности, попасться в руки испанских разведчиков, и когда те начнут расспрашивать их об Урраке, индейцы должны были ответить, что он скрывается здесь в горах и при нем очень много золота. Уррака пустился на эту уловку и военную хитрость, ибо, зная, как жаждут и алчут золота испанцы, предполагал, что они скорее всего ринутся за добычей толпой и в беспорядке, и тогда он сможет разгромить их с помощью засад, расставленных в некоторых ущельях. Захватив в плен индейцев, подосланных Урракой, Педрариас немедля отрядил в поход Дьего Альбитеса с 40 солдатами; пробираясь по горам, они угодили в засаду, и индейцы напали на них стремительно, изранив и изувечив всех до единого, так что им не осталось никакого пути к спасению, кроме бегства. Педрариас снова посылает того же Альбитеса с отрядом в 60 человек, чтобы он поднялся в горы следом за индейцами. В горах Альбитес никого не обнаружил; но, возвращаясь по речной долине, он наткнулся на индейцев; те с громкими воплями нападают на отряд и преграждают испанцам выход из теснины, между рекой и горным склоном; с обеих сторон было много раненых. Видя, что испанцы, сражавшиеся в первых рядах, дрогнули, Дьего Альбитес и несколько солдат стали поспешно пробиваться вперед, чтобы приободрить их, но, теснимые индейцами, свалились в реку, вымокли до нитки и насилу выбрались на берег. В конце концов ценою больших усилий и бесчисленных ран испанцы добились перевеса и, преследуя индейцев, перебили и перерезали всех, кого смогли догнать. Педрариас рассылает отряды испанцев по всей провинции, и они жгут, грабят, разоряют и хватают в плен всех и вся на своем пути. То же самое совершают они во владениях других вождей, помогавших Урраке (двое из них звались Булаба и Муса), и весь этот край был истерзан, и загублен, и превращен в безлюдную пустыню, ибо те из жителей, кто не был убит либо захвачен в плен, разбежались по лесам. [415] Чтобы вознаградить испанцев, которые так усердно потрудились в этих краях, Педрариас решил основать здесь испанское поселение и выбрал для этой цели селение касика по имени Ната, ударение на последнем слоге, или место поблизости от этого селения; по воле Педрариаса решено было сохранить индейское название. Надо сказать, что испанцы, живущие в Индиях, в особенности те, которые подвизались и подвизаются на ратном поприще, помышляют не столько о том, чтобы пахать и сеять, сколько о том, чтобы есть и пить за счет индейцев в награду за свои столь похвальные труды, обрекая несчастных на смерть и погибель; а путь к этой цели был и остается один: раздел индейских селений и передача их в энкомьенду завоевателям: тут-то для испанцев и начинается привольное житье. По этой причине Педрариас определил каждому, кто пожелал, осесть в здешних местах и получить некоторое количество индейцев, живших в селах и поблизости, которых Педрариас поработил с помощью войны и насилия, что у испанцев называется умиротворением. Индейцы эти, страшась испанцев и стремясь избежать резни и расправы, которые учинили те над их соплеменниками, предпочли оставаться в своих селениях и работать на пришельцев, когда те появлялись в их местах либо присылали за ними. Но они даже представить себе не могли, что работа эта окажется столь тяжкой и изнурительной и приведет их всех к гибели; а ведь именно тем все и кончилось, и весь этот край, (некогда столь цветущий, превратился в безлюдную пустыню. Установив такие порядки, поработив индейцев и разделив их между поселенцами, Педрариас вернулся в Панаму, а в качестве своего наместника и военачальника оставил Дьего Альбитеса. Испанцы стали посылать за индейцами, доставшимися им в результате раздела, и те являлись и служили своим хозяевам: строили для них дома, возделывали поля, охотились, ловили рыбу и выполняли прочие работы, необходимые для того, чтобы содержать 50— 60 человек испанцев, живших в этом селении; а это куда труднее, чем содержать 2000 человек в каком-нибудь городке Кастилии, потому что здесь испанцы требуют, чтобы индейцы служили им и угождали, словно отпрыскам графов и герцогов, и не только служили, но еще и поклонялись. Бремя этих трудов, доселе неслыханное, казалось индейцам нестерпимым, а потому одни являлись с запозданием, другие работали кое-как, третьи бежали, и это называется у испанцев бунтом. Дьего Альбитес тотчас посылал вслед за ними отряды “обшарить ранчо”, как выражаются испанцы; и добравшись до непокорных, одних они убивали, других брали в плен и истязали, третьих привлекали посулами. Таким способом Дьего Альбитес принудил индейцев служить их хозяевам и притеснителям. Царь и вождь Уррака вместе с воинами, которых удалось ему набрать, никогда не упускал случая наведаться к испанцам и задать им хорошую встряску; и если удавалось ему застать врагов врасплох, то ему уже не было нужды вторично искать этих людей, чтобы отомстить им. В ответ испанцы шли на касика войною, опустошая огнем и мечом все его земли и владения. В этих войнах прошло девять лет, а испанцам так и не удалось привести [416] его к покорности, ибо в их представлении привести к покорности значило не что иное, как обречь его, подобно всем прочим индейцам, на рабство, и неволю, и беззаконные притеснения, в которых рано или поздно касик и его подданные нашли бы свою погибель. Такой монетой привыкли расплачиваться и рассчитываться наши соотечественники за беспредельный ущерб и бессчетные несправедливости, которые причинили они этим людям. По этой причине Уррака не шел ни на какое примирение, будучи человеком рассудительным и отважным и отлично понимая, сколь справедливую войну ведет он против врагов, которые причинили и причиняют ему столько горя и зла вопреки справедливости, без всякого повода и основания и несмотря на то, что он ни в чем перед ними не провинился и мирно жил в своих владениях. Когда испанцы захватывали в плен его подданных, они подвергали их мучительным пыткам, чтобы выведать, где спрятано золото, которым, как шла молва, Уррака и его вассалы владели в огромном количестве, и это еще больше разжигало негодование Урраки. Некоторое время спустя Педрариас назначил своим заместителем в Ната Компаньона. Этот самый Компаньон всячески пытался захватить одного отважного индейца, который был военачальником Урраки и внушал испанцам великий страх и ужас, так как не раз наносил им жестокий урон. Не сумев захватить его в бою, Компаньон решил действовать наверняка и “мирным” путем и прибег к вероломству: передав ему через послов-индейцев заверения в безопасности и обойдя его лживыми посулами, он заманил его в гости к испанцам, и тот сам явился к нему в Ната. Но Компаньон нарушил слово — подлость, к которой нередко прибегают испанцы в войне с индейцами и на которую почти никогда не пускаются индейцы, — он лишил его свободы, заковал в железо и выслал в Номбре де Дьос, и это можно еще считать благодеянием, потому что он не сжег несчастного живьем, как не раз поступали люди, именующие себя христианами. Эта утрата причинила Урраке великую скорбь; он созвал к себе индейцев и с южного, и с северного побережий, сколько смог, и, собрав их вместе, держал перед ними такую речь, исполненную душевного величия: “Как можем мы допустить, чтобы эти христиане спокойно жили на нашей земле, если они не только отбирают у нас наши земли, владения, детей и жен и обращают нас в рабство, но вдобавок не держат слова, и нарушают обещания, и попирают соглашения о мире! А потому будем же сражаться против них, пока у нас хватит сил, и сделаем все, чтобы уничтожить их и сбросить столь тяжкую обузу, ибо лучше нам умереть сражаясь, чем влачить жизнь в таких муках, лишениях, горестях и тревогах”. Сам Иуда Маккавей и его братья не сказали бы в данных обстоятельствах лучше. Речь касика пришлась всем по сердцу, и все дали обет сражаться, пока хватит сил и жизни, и умереть в бою. И вот все индейцы, поделенные между завоевателями, взбунтовались и убили пятерых испанцев, которые находились у них в селениях, не подозревая об опасности и помыкая индейцами, как вздумается. Покончив с ними, индейцы идут большим войском на ненавистное селение Ната; [417] испанцы выходят навстречу, и начинается яростный бой; с обеих сторон имелись убитые и раненые, особенно у индейцев; испанцы нанесли им огромный урон,. действуя верхом на конях, так как место было ровное и открытое. Долгие годы длилась эта война, много в ней погибло испанцев, а индейцев несравненно больше, несчетное множество. Но злосчастные индейцы были наги, а оружие их ничего не стоило, как уже говорилось; к тому же они видели, что каждый новый день не приносит им ни избавления, ни успеха, ни надежды, а приносит только гибель, и были изнурены и обессилены войной и долгими скитаниями по горам и долам, ибо терпели усталость, голод и много других невзгод, неизбежных при такой жизни, особенно в Индиях; и потому большинство племен решило покориться испанцам и в рабстве кончить свою горестную жизнь. И лишь царь Уррака вместе с индейцами, которые выжили в этом поголовном истреблении и остались при нем, так и не захотел покориться испанцам, и всегда упорно ненавидел их, и всю жизнь горевал, что не смог с ними расправиться. Испанцы оставили его в полном покое и перестали к нему наведываться, ибо убедились, что любой поход против этого вождя для многих из них кончится смертью и тяжкими увечьями. И в момент кончины, которую встретил он у себя дома и на своей земле, он ведал об истинном боге не более, чем ведал до того дня, когда впервые услышал в своем язычестве слово “христианин”; та же участь постигла его подданных. Кто повинен в гибели этой души и многих-многих других, которым ничто не помешало бы приобщиться к истинной вере, если бы их в ней наставили? Любому мыслящему христианину ясно, кто за них в ответе.

Глава 164

Итак, Педрариас опустошил эти провинции и обрек их на обычное рабство в виде энкомьенды и раздела индейцев между поселенцами, что составляет для испанцев промежуточную ступень на пути к достижению конечной цели, заключающейся в том, чтобы раздобыть побольше золота. Затем Педрариасу показалось, что в Панаме скопилось слишком много испанцев, и, чтобы поразгрузить ее, он отправил часть поселенцев под началом некоего Бенито Уртадо в область, простирающуюся от селения Ната до той земли, которую открыл с моря Эрнан Понсе по распоряжению Эспиносы. Педрариас приказал Уртадо лаской или силой подчинить жителей этого края, и обратить их в рабство (что стало обычным уделом всех индейцев), и основать селение в провинции Чирики; этот самый Бенито Уртадо, по его собственным словам, немало отличился в насилиях и беззакониях, которые совершались и в ту пору, и раньше. Прибыв в провинцию Чирики, Уртадо разослал нарочных за индейцами; явились на его зов жители Чирики, и еще одно племя под названием бареклас, и [418] жители провинции Бурика, и те, кто жил около залива, который мы зовем заливом Оса; это многолюдный край, который простирается более чем на 100 лиг. Все эти племена покорились без сопротивления, так как были напуганы войнами и жестокостями, которые совершили испанцы в занятых ими ранее провинциях и о которых обитатели здешних мест знали понаслышке, а может быть, и по собственному опыту, после того как в этих и соседних краях в прошлые годы погостил Эспиноса. В селении Чирики испанцы прожили два года. Вначале индейцы работали на них, но затем, не в силах больше выносить тяжесть рабской доли и постоянные притеснения, восстали против испанцев и несколько человек убили. В конце концов после очередного столкновения испанцы решили сняться с места и покинуть селение. И эти края, равно как и многие другие, простирающиеся на тысячи лиг и некогда многолюднейшие, ныне пустынны, и там обитают лишь дикие звери, главным образом тигры. Немного выше говорилось, что Педрариас отправил в поход отряд под началом Уртадо, чтобы немного поразгрузить Панаму, где скопилось слишком много народу. Так вот по этому поводу следует сказать раз и навсегда: одна из причин разорения и опустошения Индий и истребления их жителей состояла в том, что Королевский совет разрешал въезд всем желающим без разбора, не соблюдая ни счета, ни меры, а потому по большей части приезжали бездельники, которым лишь бы набить брюхо за счет чужого пота, а там хоть трава не расти. Это обстоятельство послужило началом многих бед и среди прочих следующей: чтобы такая орава едоков не довела до разорения хозяйства, которые испанские поселенцы успели завести в Индиях (и земля которых была вспахана не ими самими, а индейцами и полита не их потом, а потом индейцев), правители, распоряжавшиеся и поныне распоряжающиеся в тех краях, отправляли и продолжают отправлять в походы полчища испанцев якобы для открытия новых земель, умиротворения индейцев либо закладки поселений; и эти отряды загубили тела и души несметного множества индейцев. Но кроме этой беды была еще и другая, не менее жестокая и губительная: многие индейцы из числа тех несчастных, что, не зная отдыха, трудились в испанских селениях, должны были идти в поход вместе со своими хозяевами, которые оставляли без кормильцев их жен и детей, а самих индейцев принуждали тащить на себе тюки весом в три-четыре арробы и всю поклажу; и если уводили испанцы тысячу человек, то не возвращалось и пятидесяти, а остальные умирали от непосильных трудов, усталости и голода. Такой неслыханный и бессмысленный произвол творился в этом деле, что из сорока тысяч душ, которых лишили мы жизни с того времени, как вступили в эту злосчастную страну, наверняка пятнадцать тысяч было погублено таким образом. Члены Королевского совета с самого начала знали обо всех этих бесчинствах, но по великому своему бездушию они и не помышляют пресекать их или карать. Если же они вдруг расщедрятся и примут какое-нибудь постановление в защиту индейцев, прислушавшись к голосу служителей церкви, которые неустанно били и бьют тревогу и в письмах, и [419] во время аудиенций, они отсылают это постановление и наказ Правителям вест-индских провинций; и хотя члены Совета знают, что правители не исполняют этих постановлений и не считаются с ними, да и не собираются считаться с ними либо исполнять их, они все же думают, обманывая самих себя, что благополучно справились с труднейшим и опаснейшим делом, возложенным на их плечи, а потому едят, пьют и спят со спокойной совестью, насколько можно судить по их виду, ибо они ходят веселые и смеются, тогда как им следовало бы лить слезы до конца дней своих при мысли о том, что они могли допустить хоть малейший промах в столь важном и ответственном деле. Ведь им вверена вся церковная и светская власть в Новом Свете, исполнение законов правосудия — так кому же, как не им, надлежало и надлежит стенать и сетовать при мысли о том, сколько миллионов душ и тел индейцев мы загубили, несправедливо предав их смерти! Все, что я здесь пишу, я много раз твердил членам Королевского совета, и всем им вместе, и каждому порознь у него в доме. Я уже не говорю о том, как наши грабили индейцев, какие несметные богатства отняли мы у законных владельцев столь бесчестным путем и причинив им столько зла; я уже не упоминаю о том, что членам Совета следовало позаботиться об обращении в христианство столь великого, обширного и огромного мира! И не в силах я постичь, как могут эти люди сладко спать сном невинных младенцев, есть и пить, как говорится, в свое удовольствие и безмятежно радоваться жизни, готовясь в то же время держать перед судом всевышнего столь нелегкий ответ и отчитываться в столь тяжких делах (коль скоро они вообще помышляют об отчете; если же они даже не помышляют о нем, то бездушию их нет исцеления). Возвращаясь к нашей теме, мы должны заметить, что пребывание испанцев в Индиях всегда делилось — и ныне делится — на три периода, которым соответствуют три периода мытарств индейцев. Первый период — когда испанцы появляются в этих краях и затевают войны и резню, убивая и истребляя всех, кто попадется, чтобы покорить остальных и обратить их в рабство. Второй период — когда они делят индейцев между собою по репартимьенто и пользуются ими, как мулами и ослами, да еще дай бог, чтобы они обращались с индейцами так же, как со своей скотиной, а не много хуже. Третий период — когда они, перебив всех или почти всех индейцев, возвращаются в Кастилию, чтобы получить там наследство или обзавестись имением, если их бесчинства и насилия принесли им деньги; если же вернуться им не на что, как это бывает в большинстве случаев, ибо господь не допускает, чтобы награбленное шло им впрок, и обрекает их на бедность, они оседают в Индиях и тут начинают жалеть, что индейцев осталось так мало; не знаю, тревожат ли при этом их совесть неискупимые грехи, которые они совершили. Четвертый же период вот каков: после смерти они отправляются прямиком в ад, — в этом я ни капли не сомневаюсь, — и там рассчитываются за все пиры и трапезы, оплаченные кровью ближних, если только господь в своем милосердии не придет им на помощь при жизни и не даст им познать всю неискупимость [420] их грехов, дабы взмолились они о прощении с непритворными вздохами и стенаниями. Первому периоду соответствовало начало бедствии индейцев, которым войны несли смерть и жесточайшие страдания; во второй период индейцев ждало беспощадное рабство и неволя, и в неволе они мало-помалу гибли, причем испанцы обращались с ними так, как я уже говорил, и не лучше, пренебрегая не только здравием и спасением их тел, но также здравием и спасением их душ, ибо пеклись об их обращении в христианство не больше, чем если бы имели дело со, скотиной. Что касается третьего периода, то по мере того как индейцы почти все вымирали, работая на людей, которые были обязаны щадить их жизнь и не обременять их столь непрерывными и тяжкими трудами, что край превращался в безлюдную пустыню и в отдельных местах оставалось по несколько человек индейцев — здесь трое, там пятеро, островками, — некоторые испанцы начинали обращаться с ними по-божески, а другие держались старых привычек. Что же до последнего периода, то здесь также нет места сомнениям, ибо ясно, что индейцы умирали без исповеди и причастия, и если многие получали крещение, то получали они его, не ведая, что это такое, и не будучи перед тем наставлены в вере, потому что в этом деле творилось в Индиях много величайших безрассудств, и многие испанцы в них были повинны. И здесь мы покуда кончим речь о материке, чтобы вернуться к расскажу о его бедах и несчастьях, когда придет время.

Глава 166

Как мы уже рассказали во второй книге, испанцы с острова Эспаньола, видя, что коренные жители острова вымирают и гибнут под бременем тягчайшего труда в рудниках и всякой иной работы, надумали обмануть католического короля и добыть от него разрешение на ввоз индейцев с островов, которые называли мы Юкайос, или Лукайос. Получив это разрешение, они на некоторое время всецело занялись походами против индейцев; одних они брали хитростью, других силой; так с помощью всяких беззаконий и злодейств были вывезены оттуда все жители, и на этих островах (их всего тридцать или сорок, больших и малых) не осталось ни одной живой души, потому что испанцы в конце концов довели до смерти и гибели последних уцелевших там индейцев, заставив их заниматься ловлей жемчуга. Когда привезенные индейцы тоже повымерли, испанцы острова Эспаньола стали искать, кого бы еще сгноить в своих рудниках, и с этой целью взялись за новый промысел: по примеру испанцев Кубы, которые отправлялись на судах в походы за индейцами с островов Гуанахас и других островов на западе, какие только могли найти и опустошить (мы рассказали об этом выше, в главе 91), испанцы, жившие на Эспаньоле, надумали подобным же образом захватывать в плен и в неволю исконных жителей островов и той части материка, которая расположена [421] на востоке. Эти походы они снаряжали так же, как в ту пору, когда посылали корабли на острова Юкайос: вступали в дело трое-четверо пайщиков, иногда больше или меньше, в зависимости от того, каким все они располагали капиталом, и вносили пять-шесть, а то и семь тысяч золотых, песо; затем покупали одно-два судна, вербовали пятьдесят-шестьдесят наемников, людей бессердечных и жестоких, снабжали их припасами и либо назначали им жалованье, либо выделяли паи в добыче, которую те должны были привезти. В каждый отряд назначался наблюдатель — висельник, как и все остальные, только он еще меньше боялся бога и, судя по всему, не имел права называться человеком; он должен был наблюдать за всем, что делалось на островах, а именно следить, объявляется ли индейцам положенное предуведомление и соблюдаются ли наказы. Наказы же гласили, что по прибытии на любой остров или в любую часть материка испанцы должны прочесть индейцам обычное предуведомление и довести до их сведения, что на небе есть бог един, а на земле — наместник его папа римский, и он отдал Индии королям Кастилии, и все индейцы — подданные этих монархов; пусть же они им повинуются и пусть знают, что в противном случае их ждет война, и рабство, и т. д. Можно ли бесстыднее глумиться над верой христовой и грубее попирать справедливость, чем это делали злополучные чиновники здешних земель и островов, которые не стыдились и не совестились давать подобные наказы, хотя, будучи законоведами, обязаны были знать, что эти наказы противоречат всем законам, установленным природой, богом и людьми? В соответствии с этими требованиями (пусть читатель, прежде чем продолжать чтение, посмотрит, что мы сказали о них выше, в главах 57—58) в качестве наблюдателя при отряде ставили иногда какого-нибудь придурковатого священника, чтобы оправдать свое жестокосердие; он видел злодейства, которые там творились, и об одних сообщал, о других же умалчивал. О некоторых злодеяниях такой священник умалчивал, так как не видел в них ничего предосудительного, поскольку королевский судья их разрешал, одобрял и поощрял, даже сам состоял в доле, хотя и то, и другое, и третье одинаково гнусно; о других злодеяниях он умалчивал, возможно, потому, что чем больше похищалось людей, тем больше он радовался, ибо ему самому полагалась часть рабов из общей добычи или же причиталось хорошее жалование за эту его “службу”. Испанские корабли обычно выходили в плавание из порта Санто Доминго; выйдя оттуда, они направлялись к тому острову или той части материка, куда решено было отправиться, и причаливали, где было удобнее. Здесь испанцы оглашали предуведомление, не сходя с корабля; но если бы даже они прочли его на ухо каждому человеку в отдельности, все равно никто не понял бы ни словечка, потому что все говорилось на нашей тарабарщине. По окончании этой церемонии наблюдатель давал свидетельство, что в таком-то порту такого-то острова или в такой-то провинции материка было оглашено в соответствии с приказом его величества предуведомление. Индейцы подъезжали к судам на своих [422] челнах и каноэ и привозили испанцам пищу, а те давали им всякие пустяки и сходили на сушу, чтобы завоевать их доверие. А с наступлением ночи испанцы нападали на селение с именем Сантьяго на устах; кого удавалось, захватывали в плен, а других убивали мечами, чтобы нагнать на индейцев страху. Затем они грузили пленников на корабли и отправлялись в другое место, где проделывали то же самое, и так до тех пор, пока не решали, что груза достаточно. По дороге они всегда сбрасывали в море множество умерших индейцев, из которых большинство погибало от недостатка пищи и воды, потому что испанцы всегда везли припасов меньше, чем требуется для такого количества людей; и погибали они от духоты, так как им отводилось место в трюме, и от душевных мук и скорбей, которые одолевали их в этом тяжком пути, как мы уже рассказывали выше, в главах 43, 44 и 45 второй книги нашей истории, когда речь шла об индейцах юкайо. Испанцы приводили суда с таким товаром в Санто Доминго; выпускали из трюма несчастных страдальцев, нагих, истощенных, полуживых; выгоняли их на берег, словно ягнят, и такие они были голодные, что искали каких-нибудь улиток, какой-нибудь травки, хоть что-то съедобное, что удастся найти. А так как они были собственностью нескольких хозяев, то, пока их не поделят между пайщиками, ни один из владельцев не заботился предложить им приют и пищу, разве что кто-нибудь даст из корабельных запасов ломоть маниокового хлеба, которым не могли они ни утолить, ни заглушить голод. Всегда находились люди, которые предавали огласке какие-нибудь из ряда вон выходящие зверства, совершенные во время захвата индейцев (да и сами судейские знали об этом не хуже, чем те, кто изобличал эти зверства, так как им было известно, что при захвате индейцев в плен и в рабство дело никогда не обходится без великих злодеяний). По этой причине для отвода глаз кому-нибудь поручалось выяснить, по закону ли взяты в плен индейцы; посредник этот назначался по выбору пайщиков и, возможно, из их числа. О господи, великий боже, сколько же пришлось тебе вынести в твоем великом и безграничном долготерпении — ведь ни разу не оказалось, что индейцы захвачены и взяты в плен не по закону! А между тем они жили на своей земле, никому не делая зла, и разве не было верхом беззакония посылать к ним разбойников, которые похищали их и угоняли в неволю и в рабство! Если же этим посредникам случалось при всей своей слепоте обнаружить какое-то обстоятельство, которое превосходило своей чудовищностью все прочие злодейства и даже, по их мнению, свидетельствовало, что действия испанцев были противозаконными, захваченных индейцев все же не отпускали на свободу я не отправляли на родину, ссылаясь на то, что уж раз они здесь, то им будет только лучше, поскольку здесь они станут христианами, а в дороге могут и помереть, и прочее тому подобное, как будто эти люди так пеклись о том, чтобы индейцы стали христианами, кто видел несчастных индейцев, когда, полные смятения и скорби, ждали и они на берегу, пока владельцы поделят их между собой, ждали по двое-трое [424] суток кряду в ливень и в зной, сидя или лежа на голой земле, ибо они больше не могли держаться на ногах, тот должен был иметь каменное либо мраморное сердце, чтобы не разрывалось оно при виде величайшего горя и величайшей беды, какие суждено изведать людям.

Когда же наступало время дележки и отец видел, как у него отнимают сына, а муж, как другому хозяину отдают его жену, и от матери отрывали дочь, и супругов отторгали друг от друга, можно ли сомневаться, что муки их усиливались, а страдания удваивались, и ощущали они величайшую скорбь, и стенали, и лили слезы, и оплакивали свою злую долю, а быть может, и кляли свою судьбу? Среди неискупимых преступлений, которые совершались в этом мире против бога и людей, поистине не последнее место занимают те, что творили мы в Индиях, и среди них этот промысел является одним из самых беззаконных, самых изощренных по коварству и жестокости и самых губительных. Среди прочих набегов, которые наши совершили на восточное побережье материка, ниже Кумана лиг примерно на сорок пять, я хочу рассказать об одном, хоть набег этот был другого свойства и испанцы не утруждали себя предуведомлением.

В том месте, где я сказал, расположена одна провинция, и было там большое селение у самого берега, на мысе, который выдается в море и образует бухту; мыс этот называли Кодера. Вождя этой провинции и селения звали Хигорото; возможно, это имя собственное, а возможно, и нарицательное, обозначающее в тех краях вождя. Этот вождь, хотя и язычник, был весьма добродетельный человек, а его подданные, люди очень хорошие, подражали своему вождю в миролюбии и гостеприимстве. Вождь и его люди очень любили испанцев и принимали их у себя в селении и в своих домах как родных и близких. Случалось, добирались туда лесами какие-нибудь дурные христиане, испанцы, бежавшие из других провинций или из индейских селений, на которые они напали и от жителей которых теперь спасались бегством. Добирались они туда, полумертвые от голода, босые и измученные, и вождь Хигорото с великим радушием предлагал им приют, пищу, постель и все необходимое. Когда же их силы восстанавливались и они приходили в себя после перенесенных испытаний и голода и собирались в путь, он отправлял их морем в каноэ на островок Кубагуа, где было испанское поселение, причем снабжал их в дорогу всем необходимым и посылал с “ими много индейцев. Таким образом он спас немало христиан от смерти, и если 6 не он, никто больше их не увидел бы и не услышал. Одним словом, таков был сам Хигорото, и таковы его подданные, и такие благодеяния он непрерывно оказывал нашим, что они в один голос называли его селение родным домом и кровом, прибежищем и утехой всех испанцев, которые блуждали в тех краях. И вот нашелся один несчастный, который решил воздать Хигорото добром за все его благодеяния. Приплыл он туда на корабле вместе со своей шайкой; по всей видимости, не удалось им сделать ни одного набега на всем побережье, а возвращаться с пустыми [425] руками не хотелось. Сошли они на землю, и индейцы во главе со своим вождем приняли их и радушно приветствовали, как обычно.

Испанцы вернулись на корабль и пригласили туда множество индейцев, мужчин и женщин, взрослых и детей; те явились так же спокойно, как приходили на другие испанские суда. Едва очутились они на корабле, предводитель испанцев приказал поднять паруса и направился к острову Сан Хуан, где продал их всех в рабство. В это время я как раз прибыл на остров и увидел все своими глазами и узнал о том, на какое дело пошел этот человек и каким образом выразил он вождю Хигорото и его людям признательность испанцев за все оказанные благодеяния. Таким образом погубил он это селение, ибо те индейцы, которых не удалось ему угнать, разбежались по горам и долам, спасаясь от опасности, и в конце концов все до единого пали жертвой беззаконных злодеяний наших соотечественников, которые отправились в Венесуэлу основывать испанские поселения, а вернее разорять индейские, о чем будет рассказано в следующей книге. Все разбойники и плохие христиане, занимавшиеся вышеописанным ремеслом, сердечно сокрушались, узнав о злодеянии, которое тот грешник учинил в селении Хигорото; и нужно полагать, что сокрушались они не столько из-за подлости поступка (ибо такие же и сходные дела творились на каждом шагу), сколько потому, что лишились верного приюта и радушного приема, который Хигорото и его люди всем предлагали.

Глава 167

Кто сможет перечесть все обиды, нанесенные индейцам нашими отрядами во время этих походов, кто сможет описать все постыдные дела испанцев и взвесить тяжесть этих дел, кто скажет, сколько людей было привезено на остров Эспаньола и на Сан Хуан и там продано и сколько людей, не говоря уж об исконных жителях этих островов, погибло в рудниках и на иных работах? И все это за весьма короткий срок. О содеянном лучше слов свидетельствует безлюдье и пустынность всего восточного побережья материка и множество островов, которые прежде кишели людьми. И поистине правосудие господне явило знак, над которым стоит призадуматься, ибо из всех, кто вкладывал деньги в эти дела и состоял в них на паях и в доле, нет, кажется, ни одного, кто не кончил бы в нужде и нищете, и нечестивая смерть их свидетельствовала о том, каковы были их дела; если же оставляли они состояния, то состояния эти вскоре различными путями приходили в упадок, как бы велики они ни были. Мы знали у нас на острове одного такого человека; он оставил двум или трем наследникам состояние, оцененное в 300, если не в 400 тысяч кастельяно. Так вот, через пять или шесть лет после его смерти это богатство неприметно разлетелось по ветру и сейчас все целиком оценивается не более чем в 50 тысяч, и нечего сомневаться, что в конце концов оно сойдет на [426] нет и наследники того человека будут жить в скудости, а то и пойдут по миру. И таких случаев немало было в этом городе и по всему острову. Скажу еще несколько слов о предуведомлении, которое для видимости объявляли индейцам участники набегов по приказу людей, распоряжавшихся в здешних краях и звавшихся учеными правоведами (и если их кормили и держали у власти, то лишь ради их учености, не ради их прекрасных глаз, и потому непозволительно им было не знать, что это предуведомление— величайшая и бесчеловечнейшая несправедливость). Так вот, я хочу рассказать здесь, что произошло, когда я говорил об этом предуведомлении с самым главным из них, которому подчинялись все остальные. Я приводил доводы и непреложные доказательства, стараясь убедить его, что такие вооруженные набеги несправедливы и участники их достойны всяческого осуждения и адского пламени и что предъявлять подобные требования, как было предписано, значит попирать истину и справедливость и глумиться над нашей христианской верой, над кротостью и милосердием Иисуса Христа, который претерпел столько мук ради спасения всех людей, в том числе и индейцев. Я говорил, что нельзя ограничивать срок, в течение которого индейцы должны перейти в христианство, ибо сам Христос не ограничивал этого срока ни для кого, — ни для целого мира, которому предоставил он время со дня сотворения и до страшного суда, ни для каждого отдельного человека, которому дал он всю жизнь, дабы тот смог обратиться к истинной вере по свободному волеизъявлению; а между тем люди так урезали этот дар господень, что, по мнению одних, достаточно ждать ответа индейцев в течение трех дней после предуведомления, а другие продлевают этот срок до двух недель. Он сказал мне в ответ: “Нет, двух недель мало; следует дать им два месяца на размышления”. Я чуть не застонал, когда это услышал и увидел такую закоренелую и твердокаменную черствость в человеке, под властью которого находилась большая часть Индий. Можно ли превзойти слепотою и невежеством этого человека, если он, будучи знатоком законов уже по роду своих занятий и ведая судьбами стольких земель и племен, не знал, во-первых, что это предуведомление несправедливо, бессмысленно и недействительно с точки зрения права; во-вторых, что даже будь эти требования справедливы и обоснованны, мы-то оглашали их на испанском языке, то есть налагали на индейцев обязательства, которых те не понимали; чтобы индейцы смогли понять это предуведомление и принять “а себя какие-то обязательства, мало было двух месяцев, и двенадцати, и даже двадцати; и, в-третьих, почему индейцы должны были поверить и согласиться, что бог вручил власть над миром человеку, который называется папой, и папа отдал все царства Нового Света королям Кастилии, если не было у них иных свидетельств и доказательств, кроме утверждений людей, которых индейцы считали злобными, низкими и жестокими из-за страшных дел, и неужели индейцы должны были впустить к себе этих людей, и поверить им на слово, и присягнуть на верность королям Кастилии, и неужели в случае отказа по прошествии двух месяцев испанцы были [428] вправе начинать войну? Item, уж коль скоро этот самый глава судебной коллегии держался мнения, что индейцы обязаны признать своими государями королей Кастилии, хоть и были у них собственные исконные государи и цари, пусть бы он прежде помог им узнать господа, нашего творца и спасителя. Но слепота и невежество этого человека ведут свое происхождение от слепоты и невежества, которые с самого начала поразили Королевский совет и были причиной того, что он приказал ставить индейцам подобные требования; и дай господи, чтобы Королевский совет не страдал тем же недугом ныне, когда на исходе 1561 год. И этой мольбою мы завершаем третью книгу нашей “Истории” в честь и во славу божию. Deo gratias (Благодарение господу (лат.)).


Комментарии

77. Селемин — мера сыпучих тел, равная 4.625 литра.

78. ... строительство алькасаров. — Алькасаром в Испании называли крепость, замок и королевский дворец.

Текст воспроизведен по изданию: Бартоломе де Лас Касас. История Индий. Л. Наука. 1968

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

<<-Вернуться назад

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.