ГИЛЬБЕР ДЕ ЛАННОА

ОЧЕРК ПУТЕШЕСТВИЯ В ПРИБАЛТИЙСКИЕ СТРАНЫ, ВЕЛИКИЙ НОВГОРОД И ПСКОВ, СОВЕРШЕННОГО РЫЦАРЕМ ГИЛЬБЕРТОМ ДЕ-ЛАННОА В 1412-1414 ГОДАХ.

Один из наших ученейших историков прошедшего столетия, оказавший большие услуги отечественной историографии, сказал, в досаде на нелепости, встречаемые на каждом шагу у иностранных писателей о России: невозможно довольно предостеречь сограждан наших от чтения иностранных книг о России писанных. Сказавшего эти слова нельзя упрекнуть ни в квасном патриотизме, ни в недостатке эрудиции, потому-что он был иностранец и назывался притом Gerhard-Friedrich Mueller! — Обрусевший вполне среди изучения наших летописей и живого быта народного, Миллер не мог не чувствовать, как нелепы или недостаточны сказания иноземцев о России, и с какою осторожности нужно ими пользоваться. Его критическое негодование, высказанное семдесят лет тому, не остановило однакож во многих из наших исследователей привычки верить более словам писателя-иноземца, хотя-бы и невежды, нежели собственному изучению духа своего народа. Даже и теперь, в понятиях о нашем старинном народном быте, случается нередко встречать закоснелые [2] предубеждения, утвердившиеся вследствие безотчетного доверия к рассказам о нас иностранцев; предубеждения, которые не остаются без влияния на современное изучение нашей народности, с недавнего времени начавшие обнаруживаться со рвением и силою, обещающими благия надежды для отечественной этнографии.

Это, впрочем, не значит чтобы сказания о нас иностранцев не заслуживали со стороны нашей никакого внимания. Для науки ни одно из них, даже самое нелепое, не должно быть утрачено, когда речь идет о полном собрании того что называют обыкновенно и "источниками" (хотя-бы в них и нечего было черпать). Вследствие того, для пользы этнографии, столькоже как и истории, иностранные путешественники по России должны быть все приведены в известность и изданы целиком; но изданы критически, с объяснением из наших летописей, грамат, столбцев и живого быта народного, всего того что не понято или перетолковано наблюдателями. Тогда наименьшее, чего можно ожидать, будет состоять в ясном и точном определении, с какой точки зрения, в известную эпоху, на известной местности, смотрел на наш быт тот или другой иноземец; и следствием этого будет обозначение цены, какую должны иметь для науки их частныя, иногда весьма примечательные показания.

Скажем наперед, что все эти показания, сколько мы доселе их знаем, вообще касаются только внешней стороны, оболочки, не проникая вглубь, без сочувствия к господствующей в народе идее. В [3] довольно-длинном ряду иностранных путешественников о Древней-Руси, вы не встретите ни одной мысли, бросающей свет на сущность народного нашего быта. Арабский посол в 912 году сам лично видел Руссов и их обряды, беседовал с ними и описал их на нескольких страницах, и чтоже? Мы до-сих-пор не можем угадать, кого именно он видел, кто его Руссы : Славяне-ли, Финны-ли, или Скандинавы? Таковы картины Древней-Руси, начертанные иностранцами! Впрочем, и нынешния не уступают им иногда в меткости и сходстве портрета. Притом, из путешественников по Древней-Руси немногие лично видели Русских. Всегда и везде, в X веке, как и в XIX, люди покланялись господствующими народам, едва удостоивая внимания национальности не столь видные или только-что развивающияся. Арабы на Волге наблюдали преимущественно Булгар и Хазар; Папские легаты XIII века — Татар и Монголов; Венециянские торгаши—двор и орду Великого-Хана. Русь и Русских — едва удостоивали они по нескольку слов, мимоходом. Но Русь между-тем крепла и росла, и развернулась в Велико-Княжеской Москве, явившись Европе преемницею только-что падшей пред Оттоманами Восточной-Империи. Тогда послы, легаты и езуиты бросились в Москву наблюдать новое светило, и забыли своих друзей Монголов. С XV века, Московия обращает на себя большое внимание европейских путешественников, толкующих по-своему непонятный им, самостоятельно развившийся, быт Руси. Впрочем, и тут, пребывая в Москве, [4] немногие из иноземных путешественников имели случай видеть другие города русские, и писали о них лишь по-наслышке. Никто из них (говорим, разумеется о тех, которые оставили описание своих путешествий) не был даже в Новгороде, в цветущую его эпоху! Из Пруссии и Литвы пробирались иногда рыцари и торговцы на Волхов; но, по безграмотности, малограмотности или нелюбознательности , они не вели записок. Рифмованная хроника австрийца и придворного лакея Сухенвирта упоминает, правда, в 1348 году об осаде Изборска, и в 1377 — о Руссении т.е. Руси; но кроме собственных имен она ничего другого не сообщает.

Но вот довольно примечательное явление: странствующий рыцарь с берегов Слёйсы, попавший в Новгород и Псков в 1415 году! Ни Аделунг, автор «Критическо - Литературного Обозрения Путешественников в Россию», ни издатель его, не знали этого рыцаря, которого отныне должно поставить первым в списке путешественников по России XV века, непосредственно перед Иосифатом Барбаро.

Рукопись его, писанная на фламанско-французском наречии, издана в 1840 году в Монсе, Обществом Библиофилов, под заглавием: Voyages et ambassades de messire Guillebert de Lannoy, etc. etc. (140 страниц), но издана без всяких пояснений и примечаний: что побудило Лелевеля перепечатать и вновь издать ту часть путешествий де-Лланоа, в которой говорится о Славянских Землях; этот труд помещен в собрании его [5] критических статей, изданных на польском языке, в Познани, в 1844 году (Rozbiory dziel obejmujacych albo dzieje albo rzeczy Polskie zoznymi czasy, stron. 342 — 432). Оба эти издания остались однакож неизвестны издателю сочинения Аделунга, напечатанного уже в 1846 году, два года спустия после издания Лелевеля, и шесть лет спустя первого издания.

Фамилия де-Ланноа принадлежит к известнейшим дворянским домам Нижней-Германии. Вот полный титул нашего путешественника, как он сохранился на заглавии его путешествия: Messire Guillebeit de Lannoy, Chevalier de la Toison d'or, Seigneur de Santes, Wullerval, Tronchiennes, Beaumont et Wahenies. Изо всей своей фамилии и касты, Гильберт был самый многостранствующий: это тип кочевого рыцаря XV века. Он родился в 1386, умер в 1462 году; имел трех жен, с которыми, несмотря на вечные свои странствования, успел обзавестись порядочным потомством; любил пожить весело, среди опасностей и трудов: в самом девизе своего герба написал он: Vostre plaisir; то, для спасения души, ходил на поклонение в Иерусалим и другая Св. Места; то спешил на край Европы подраться где есть пожива. Испания, Франция, Англия, Пруссия, Ливония, Русь, Польша, Греция, Турция, где-бы ни дрались — Ланноа спешил туда, чтобы, по понятиям века и своей касты, искать там «чести и славы». Ни одна порядочная война не обходилась без его участия: он сражался и за дома Ланкастера и Иорка, и против Мавров за Кастилию, и с Немцами, и во Франции, и в Греции, и в Бургундии. [6] Владетельные лица знали этого удальца и употребляли его также для дипломатических посылок. Генрих V, Король Английский , посылал его в Польшу и в Сирию и Египет. Во время странствования своего к Св. Местам он вел особый дневник. Другия путешествия, по-видимому, писал на память, по желанию разных владетельных особ; все они писаны на французском патуа, употреблявшемся во Фландрии, с примесью многих Фламандских слов и выражений, не весьма грамотно, как и подобало рыцарю.

В Россию собственно де-Ланноа и не думал ехать: он ехал в Пруссию за своим делом, т. е. подраться. Время с 1409 по 1412 год провел он во Франции, участвуя в драках Иоанна-Бесстрашного и Арманьяков. После осады Буржа не предвиделось вскоре работы его мечу, и Ланноа воротился в один из своих замков на реке Слёйсе, во Фландрии, чтобы повидаться с женою, которой давно не видал (а мы знаем, мм. гг., что он был верный супруг). Исполнение семейных обязанностей, разумеется, не взяло много времени, и он вскоре полетел на восточный край Европы, где не звучал еще меч его. Отселе мы можем следовать за путевым журналом рыцаря к местам преимущественно для нас интересным.

«Лета 1413, в месяце марте — пишет он — отправился я с берегов Слёйсы (Escluse) в Пруссию против неверных (mescreauz, т. е. Литовцев) в поход, который предпринимали против них Рыцари Прусские (т. е. Тевтонские), и сел я на hulcque (барку), и [7] отправился в море. И проехал мимо островов Голландия и Зеландия, и перед Фрисландией Верхнею и Нижнею, и передъ Gusteland (Ютландиею), где есть город называемый Escaigne (Скаген). А будет это миль сто от Слёйсы».

Так изложен весь путевой журнал нашего рыцаря, подробностями которого занимать вас теперь, мм. гг., было-бы утомительно. Впрочем, эти подробности, вообще говоря, и не отличаются глубокою наблюдательностью. Описывая, что Зунд лежит между Швециею и Датскими Островами, и т. п., дневник не сообщает ничего такого, что-бы не было известно прежде. На всем пути до Эльзенёра, рыцарь Ланноа позволил себе лишь одно замечание, которого и не мог опустить как Фламанецъ: замечание о том, что вблизи ловятся порядочные сельди. Вопрос о сельдях был, особенно тогда, чрезвычайно важен для каждого голландца: не задолго перед тем, убогий и потом знаменитый рыбак Wilhelm Beukels совершил великое открытие нового способа соления сельдей. Г. де-Ланноа не говорит, впрочем, был-ли этот способ введен в Дании.

Из Эльзенёра путешественник продолжал путь свой, все морем, в Данциг, а оттуда в Мариенбург, столицу тогдашних Тевтонских Рыцарей. «Принадлежит Пруссия — говорит он — рыцарям Белого Плаща, ордена Богородицы, и есть у них гросмейстер, их господин; а прежде страна принадлежала Литве и Жмуди (Samiette), у которых отнята [8] мечем».

В Мариенбурге, гросмейстер, которым был тогда Гейнрих фон Плауан, сказал ему, что «поезд» (так называли рыцари свои походы) еще не готов, и Фламандский рыцарь, от нечего делать, воротился в Данию. Это было в маь месяце. Целию поездки его в Данию было, кажется, получить подарки от Короля, и закупить себе лошадей для похода. Запасшись всем нужным, он воротился опять в Данциг.

Гросмейстер Гейнрих фон-Плауэн угощал его вдоволь (bonne chiere me fesoit) и возил показывать замки свои и своих рыцарей, которым однакож де-Ланноа, как бывалый человек, не удивлялся. Наконец, они приехали в Королевец, или Кенигсберг. Это «большой город, —говорит он - лежит на реке, имеет два (земляных) укрепления и замок, и принадлежит Маршалку ("mareschal") Прусскому; здесь сборное место оружия и припасов для поездов (или иабегов) Прусских Рыцарей.» Поезд назначен был на Польшу и Померанию, под продлогом, что там оказывалось покровительство Сарацинам (т. е. Литве). Короткое, но правдивое сказание де-Ланноа, даетъ понятие, что такое были «поезды», или набеги Тевтонских Рыцарей. Собрано было 15,000 лошадей; а как у всякого рыцаря было по нескольку коней, то отряд можно положить в 10,000 воинов. До пределов польских шли лесами и сделали восемь отдыхов. Потом вторгнулись в Померанию, где грабили и жгли четыре дня и четыре ночи. Пятьдесят сел (villes a clocquiers) было предано пламени и множество скота захвачено в добычу. Число сел, [9] сделавшихся добычею этого разбойнического набега, подтверждает сказания старинных летописцев о многолюдности и богатстве Поморских Славян, которых и в это время не могли еще истребить Немецкие Рыцари. Награбив вдоволь в Померании, благородные Тевтоны обратились в Мазовецкое Княжество, и там подступили под один город, которого однако не могли взять, и удалились восвояси. Поезд этот, как видно, несмотря на пожоги и кровопролитие, окончившейся неблагоприятно, продолжался 16 дней. Наш герой получил здесь порядочную рану стрелою в руку; но зато посвящен был в рыцари Прусского Ордена; Гросыейстер-же фон-Плауэн вскоре низложен был своею собратиею, за неудачный поход.

Гильберту де-Ланноа нечего было делать более в Пруссии, и он отправился в Мемель, прослышав, что Ливонские Рыцари собирают зимний «поезд», без сомнения противу соседей своих Новгородцев и Псковитян. Мемель был последним пограничным замком Пруссии. За рекою находилась уже pays de Samette (Самогития, Жмудь). До Любавы побережный путь не представлял никакого жилья; но от Либавы до Риги было на пути довольно замков Ливонских Рыцарей: Гробян, Гольдинген, Капдау, а между ними селения Семигаллов, Куров и Ливов. Западная - Двина еще сохраняла свое Литовское имя Semigals-Ara. О Курах де-Ланноа сообщает следующее известие «Куры, хотя и обращены в Христианство силою, но по смерти сожигают себя на месте погребения, одетых в лучшие платья и [10] украшения. Сожжение происходит в ближайшем лесу на кострах из чистого дуба. Они полагают, что если дым идет прямо к небу, то душа спасется, а если разносится в-стороны, то погибнет. » Это находится в совершенном согласии с другими сказаниями о жителях Балтийского-Побережья: обстоятельство любопытное, показывающее как долго еще сохранялся здесь языческий обычай сожигания мертвых, бывший некогда и у древней Руси.

В Риге де-Ланноа встретил Ливонского Гермейстера (тогда был им Конрад Фитингоф), который однакож объявил ему, что поезда, или похода, в эту зиму не будет. Фламанскому рыцарю это было не по сердцу, но если он лишился удовольствия видеть Русских на поле сражения, то Гермейстер нашел ему случай съездить лично в Новгород и Псков, вероятно с какими-нибудь своими посланцами пли торговцами: Новгородцы в это время находились в мире с Немцами. Псковская Летопись, под 6918 (1410) годом, говорит: «месяца июля в 20 день, на память святого Пророка Илии, учиниша Псковичи съезд с Местером и со всего Немецкою Землею у Кирипиге, и поехаша Посадники Псковские: Ларгон Посадник, Иван Посадник, Микула Посадник и иных много Бояр под Кирипигу, а иные Посадники и Бояре в Изборск; також Князь Местер много присла своих Князей и Земных в Изборск, и взяша мир по старине, по Псковской воли, по Новгородскому докончанию, что были имали Новгородцы мир в первое розратье со Псковичи [11] с одного, а ныне по томуже за неделю по Ильин дни, и без Новагорода, занеже Новгородцы не помогоша». О последних-же, под 1407 годом: «а Новгородцы в то время приведоша себе Князя из Литвы, испросиша у Витовта Князя Лугменя Олгердовича, а все то Псковичем в перечину; и вложи им диавол злые мысли в сердце их: любовь держаху с Литвою и с Немцы, Псковичем не помогаша ни словом, ни делом.» Потому, путь рыцарю в Новгородские и Псковские владения был открыт. Je m' en allay en la Grant Noegarde en Russye. Последуем-же за нашим путешественником. Чрез Венден, Вольмар и Вейсенштейн прибыл он в Нарву. Нарва делила тогда Ливонские Владения от Новгородских. «По ту сторону реки — пишет де-Ланноа — были уже земли русские, принадлежащие Рыцарям Новгородским. Добрый Фламандец воображал, что весь мир должен быть подчинен рыцарям разных орденов!

Это путешествие де-Ланноа происходило в декабре месяце, следовательно в самой середине зимы. На ту пору зима случилась сильная и снега глубокие. Рыцарь наш должен был засесть в сани, которые называет sledes: непонятно, каким образом такой ученый как Лелевел, принял это нижненемецкое слово (датск. slaede, нем. schlitten) за русское следы, замечая притом, будто-бы это — «русское название саней».

В шести милях (lieues) от Нарвы находилась Русская крепостца Нислот (Nyeislot ung chasteau de Russie) : это Нейшлос, заложенный при истоке Наровы из Пейпуса, в 1349 году, [12] Ливонскими Немцами (в наших летописях Новый-Городок или Сыренск); замок этот был разрушен в войну Иоанна-Грозного с Ливонцами, так-что ныне и следов его не видно; впрочем, память его русского имени сохраняется в названии «Сиренец», под которым существует доныне стоящая на том месте мыза, по нынешнему разделению Империи принадлежащая к губернии Эстляндской. Затем, о дальнейшем своем следовании де-Ланноа ничего не упоминает: вплоть до Новгорода он проехал закутанный в шубу, не только не встретив ни одного рыцаря, но даже не заметив ни одного жилья. «Это — говорит он — все равнина, наполненная лесами, озерами и реками». Ехал-же он ею от Нейшлоса 24 мили, и наконец прибыл в Новгород, описанию которого посеящает несколько параграфов своего дневника, связанных между собою латинскою частицею item ("затем, потом").

Est la ville de la Grant Noegarde merveilleusement grant ville: так начинает он свой первый item, посвященный Новгороду, и это замечание об удивительной обширности тогдашнего Новгорода прнмечательно в устах европейца, видевшего Лондон, Париж и другие столицы Европы. Впрочем, тут же изъявляет он недовольство тогдашними укреплениями города, которые еазываетъ de meschans murs, делая однакоже исключение в пользу башен.

О правлении Новгорода он говорит: «это богатый город и управление общинное (ville Tranche et seignourie de commune); есть в нем Епископ, который [13] как-бы Государь у них, и живет он в замке, лежащем на реке, там где собор Св. Софии. Сверх-того, есть два правителя в городе: Герцог и Бург-граф». Это, разумеется, Князь и Посадник.

«И есть в том городе — продолжает наш странствователь — много больших господ (molt grans seigneurs), которых называют боярами. И есть даже простые граждане (bourgeois), у которых земли до 200 миль в длину, дивно богатые и сильные». Показание это, при тогдашней обширности владений Новгородских, заключавших в себе большей - частью огромные пустоши, приписанные к нескольким населенным пунктам, нисколько не должно казаться преувеличением. «Русские Великой-России (т. е. Великого-Новгорода) — замечаетъ рыцарь при этом случае — не признают других властителей, кроме тех, кого захочет община. Монета Новгородская—говорит он далее — состоит в слитках серебра, весом около 11 унций, без штемпеля, и не чеканят они монеты золотой, а мелкою монетою служат куньи и беличьи мордки (testes de gris et de martres). По сказанию-же отечественной летописи, еще до прибытия Ланноа, именно в 1410 году, «начаша (Новогородцы) торговати промежи собе лобци и гроши Литовскими, и артуги Немецкими, а куны оставиша». Судя по известию де-Ланноа, вероятно, что в 1413 году постановление это не вполне еще утвердилось в народе.

Де-Ланноа пробыл в Новгороде девять дней, и отдал визит Епископу, Князю и Посаднику. Владыко [14] посылал ему ежедневно свежие припасы, Князь и Посадник приглашали на обед. Кухня новгородская показалась ему весьма странною, какой он нигде не видал. Между-тем ходил он и на торговую площадь наблюдать нравы жителей. Тут поразило его, что Новгородцы «по закону своему продают и покупают друг у друга на рынке жен, за один или два слитка серебра, по уговору, кто даст запросную цену.» Признаться, такое известие было-бы и для нас не менее поразительно, если-бы подтверждалось фактами. Но в известиях об аукционной продаже законных даже жен нет еще ничего удивительного: давно-ли считалось несомненным фактом, что подобная публичная продажа их на веревке существует в Англии и теперь? В-старину, при грубости несмягченных образованием нравов, чего ие бывало? Но у нас о подобном обычае не осталось никаких, ни письменных, ни даже устных намеков, не только что положительных воспоминаний. Правда, в Софийском-Временнике есть сказание, что во время ужасного голода, бывшего в Земле Суздальской в 1024 году, мужья отдавали жен своих челядинцам на прокормление; но это, во-первых, было за 400 лет до прибытия де-Ланноа в Новгород; во-вторых - тут была не продажа жен, а временная отдача их на пропитание, вследствие чрезвычайного бедствия постигшего народ; наконец, и в этом виде, событие это замечено в летописи как особый, необыкновенный случай, а не в виде общего обычая или закона, как выражается об этом благородный рыцарь, присовокупляющий притом с гордостью, что «мы-де Франкские [15] Христиане никак-бы на сие не дерзнули» ("Nous les franc» chrestiens ne 1'oserions faire sur la vie). По всей вероятности, не дерзали на это и Новгородцы XV века. Основанием этой сказке был, вероятно, обычай давать калым за жену, непонятый рыцарем; или-же он принял в буквальном смысле выражения купец и товар, употребляемый в народе, когда говорится о женихе и невесте. Может быть, впрочем, что в Новгороде и существовал обычай — в известный день, на публичных сборищах, подмечать невест, сохранившийся доселе в некоторых местах России. Современные нам европейские путешественники описывают-же продажу невест, происходящую будто-бы в Духов-День здесь в Петербурге, в нашем Летнем-Саду!

О костюме находим у де-Ланноа, что «женщины в Новгороде распускаюте две косы на спине, а мущины носят одну косу». Головной убор новгородский доселе не был еще ни кем описан, и из наших сказаний мы не можем ни подтвердить, ни опровергнуть свидетельства рыцаря о косичках Новгородцев, которые ныне вообще на Руси остаются уделом только церковных причетников.

Большее морозы особенно удивляли странствователя, и он рассказывает об них чудеса — в роде того, что на рынке рыба и мясо бывают в эту пору мерзлыя; что борода, брови и веки покрываются инеем и сосульками, которые едва можно оторвать; что от морозу деревья трескаются и зайцы белеют! Рассказывает, что однажды случилось ему развести огонь на [16] снегу и поставить на него горшок, наполненный водою: мороз был так велик, что вода, кипевшая на дне горшка, замерзала в тоже время сверху. Тут также должно предположить недогляд или недоразумение со-стороны рыцаря, который делал это наблюдение сам полузамерзший; конечно, в горшке разогревалась вода прежде замерзшая, или налитая туда вместе со льдинами. Эти-то льдины, или плававшие на поверхности слой льда, когда вода начала разогреваться снизу а по бокам сосуда, и привели рыцаря к сделанному им замечанию.

«Бояре Великого-Новгорода — говорит он — могут выставить до 40,000 коней, а пешего люду без счету. Часто воюя с соседями, в-особенности с Ливонскими Рыцарями, они одержали в последнее время несколько великих побед». Память этих побед сохранена и современными летописцами, как русскими, так и ливонскими.

Мы сказали, что рыцарь пробыл в Новгороде только девять дней. Оттуда отправился онъ въ Псковъ, выдавал себя за купца, разумеется немецкого. До Пскова считает он 30 немецких миль, большими лесами. Псков нашел он также «весьма большим и сильно укрепленными городом; причем заметил, с ужасом, что в кремль города (chasteau) «никакая Франко-христианская душа (т.. е. ни один иностранец) не впускается под опасением смертной кары». Такая осторожность, относительно иностранцев, приезжавших в Псков, соблюдалась и долгое время после. В [17] записках Самуила Кихеля, путешествовавшего с 1585 по 1589 год, говорится о Пскове, что там «в город, ни Немцев, ни других иноземцев, не впускают даже и тогда, когда принимают от них складные грузы и товары, и все переговоры с ними производят на мосту, ведущем в город с Завсличья, против Немецкого-Двора, и там только позволяют им прогуливаться.»

При описании местоположения, путешественник замечает, что Псков лежит при слиянии двух рек, Moede и Plesko. Нет сомнения, что он разумеет здесь реки Великую и Пскову; но примечательно приэтом что реку Великую называетъ он Moede, или Моеирe : впервые встречаем таким-образом подлинное местное и, конечно, древнее название этой реки, потому-что название Великая несомненно есть перевод в каких-нибудь финских или латышских наречиях и найдется быть-может слово moede в значении «великой»; в тех, впрочем, которые доступны нам, не нашли мы его.

О тогдашнем политическом состоянии Пскова, рыцарь говорит, что «он и составляет особое Княжество, под верховною властию Московского Короля (rоу), а своего Князя Псковитяне изгнали и сослали; видел я его в Великом-Новгороде». Это было действительно так: речь идет о Князе Константине Дмитриевече, сыне Дмитрия - Донского, который точно проживал тогда в Новгороде, высланный из Пскова.

А вот замечание о народном костюме: «Русские этого города носят длинные волоса, расстилающиеся по [18] плечах, а женщины круглую диадему позади головы (derriere leurs testes), словно как бывает на изображениях у Святых». В последнем случае автор очевидно говорит о кокошниках, которые и теперь, где остались, носятся прикрепленные к затылку головы, чуть не под прямым углом к темени. Что касается до волос, то вот что говорит об этом Герберштейн: «Жители (хотя уже переведенные из Москвы, с московскими развращенными обычаями) не во всем еще последуют Москвичам: например, волосы носят не по русскому обычаю, а по-польски, разделенные на две стороны» (то-есть не в кружок, а с рядом, или пробором на лбу).

Погостив во Пскове, Гильберт де-Лаиноа отправился в обратный путь опять на санях, по реке Moeude, или Великой, и по озеру Pebees (Пейпусу, или Чудскому). Тут он не заезжал уже в Нарву, а поворотил прямо на Drapt (то-естъ на Дерпт, пли Юръев-Ливонский), который описывает хорошеньким городком, и отсюда уже попал на прежнюю дорогу, через Венден и Вольмар. Впрочем, странствование его по Русской Земле тем не ограничилось. Из Зегевольда повернул он в Северо-Западную Русь, в то время скрывавшуюся под именем Литвы, и находившуюся под славным правлением Витольда. К нему-то, через Кокенгаузен и Динамюнд, и пробрался он в Вильну. Потом был в Троках (которые называет ville de Trancquenne), и, наконец, чрез Ковно, достиг Мемеля, через который переехал в [19] Пруссию; а оттуда, летом 1414 года, через Польшу, Силезию и Богемию, воротился на родину. Путешествие по Литовской Руси описано им в томже виде, как и поездки в Новгород и Псков.

Через семь лет, в 1421 году, рыцарь наш, после многих приключений, снова явился в Пруссию, и оттуда, на пути в Турцию, проезжал через Польшу и Юго-Западную Русь (Волынь, Подолье и Бессарабию). Путевые записки его и тут содержат в себе кое-что не безполезное для этнографии и географии того времени; но автор настоящего очерка боится утомить слушателей не для всех из них интересными подробностями, и, ограничиваясь на сей раз тем, что сообщено уже, все места этого путешествия, относящияся к нашему отечеству, в тексте с переводом и нужными примечаниями и объяснениями, располагает приготовить к изданию в «Записках» Общества.

П. С. Савельев.