МАРИ ДАНИЕЛЬ БУРРЭ ДЕ КОРБЕРОН

ИНТИМНЫЙ ДНЕВНИК

ШЕВАЛЬЕ ДЕ-КОРБЕРОНА,

французского дипломата при дворе Екатерины II.

UN DIPLOMATE FRANCAIS A LA COUR DE CATHERINE II. JOURNAL INTIME DU CHEVALIER DER CORBERON, CHARGE D'AFFAIRES DE FRANCE EN RUSSIE

Понедельник, 28. – К брату.

Трудно маркизу поправиться; его мучат последствия лихорадки: боли в желудке и общее недомогание, которое мешает выздоровлению. Здоровье де-Шимэ тоже не вполне восстановилось, но он все-таки решил уехать.

Был у графа Лясси, который принял меня очень хорошо. Говорили о де-Верженне, кредит которого, по словам графа, ростет. Затем перешли к пяти новым адъютантам императрицы. Говорят, что их выбирал Потемкин, чтобы доставить удовольствие ее величеству. Вот трогательная заботливость!

Заезжал с визитом к Зиновьевой, брат которой тоже адъютант, но не застал их дома, а встретился с Леруа, который дал мне мемуар о финансах России, написанный кажется Бахманом, для графа Герца (Goertz) ¹⁵⁹.

Вторник, 24. – К брату.

Дела становятся интересными, мой друг: гр. Панин выходит в отставку, и говоря с кем-то о своих бесплодных попытках, сказал: «Погодите, дела не могут оставаться в таком положении». И действительно, при дворе все недовольны. Великий князь, у которого нет денег, со злобою смотрит на безумную щедрость матери к ее фаворитам. Его полк готов произвести государственный переворот, но для того, чтобы задумать и выполнить этот переворот нужен человек, обладающий хорошей головою. Один только кн. Репнин годился бы на это дело – он тоже очень недоволен. Мы будем смотреть на происходящие без особенного интереса, потому что я недостаточно политик, чтобы желать совершения больших преступлений из-за малых выгод.

Среда, 25. – К брату.

Мы были правы, мой друг, опасаясь аббата Дефоржа и его происков: он уже успел добиться изгнания Сен-Поля. Впрочем, это большое счастье для последнего, так как он только терял здесь время, и ничего бы не получил через маркиза, подозрительность которого охлаждает и ум и душу. Сен-Поль надеется найдти место у де-Ля-Хузя (de-la-Houze) ¹⁶⁰, в Гамбурге, а это пост очень интересный в торговом отношении.

Принц де-Шимэ собирается ехать на воды, в Карлсбад. Мне кажется, что он недоволен маркизом, так как говорит, что ничего не понимает в его политике; да это и не удивительно. Поведение аббата и доверие к нему маркиза сердит де-Шимэ, и не одного его конечно.

Уверяют, что шведский король, в сопровождении Бецкого, был с визитом у г-жи Рибас. С трудом верю такой странной выходке, но считаю ее возможною. Рибас все более и более купается в грязи. С тех пор как Перре вышел из кадетского корпуса, его всеми мерами стараются очернить. Распространился слух, что один из учителей видел его ночью, в саду Корпуса; но этот самый учитель, на совесть, публично отрекся от такого показания, и подал в отставку. Некий Греа (Great), правая рука Рибаса, предлагал даже этому учителю 600 р. за свидетельство против Перрэ. Скажи, мой друг, в какой еще стране можно видеть подобные ужасы? И этому Рибасу вверяется воспитание молодых дворян России! Хорошие надежды на будущее! Если бы все подвиги этого поганого итальянца стали известны императрице, вот была бы буря! Но у низких, грязных негодяев есть своя звезда.

Вечером, я был в одном городском саду, который почему-то называется итальянским (?), хотя в нем нет ни зданий, ни станций, вообще ничего итальянского. Просто [179] несколько аллеек, расходящихся лучами, небольшая оранжерейка и цветнички, а на самом конце – маленький домик, в котором продаются стеклянные вещи, очень плохенькие.

Четверг, 26. – К брату.

Сегодня праздник, мой друг, и аббат Дефорж, по обыкновению, захотел служить обедню. Назначена она была к 10 1/2 часов, а начали в 11. Де-Шимэ, раздосадованный опозданием и продолжительностью богослужения, ушел недождавшись конца, а за обедом сделал довольно резкую сцену аббату. Последний промолчал, но он это припомнит и отмстит за себя маркизу, который продолжает хворать, что меня во многих отношениях беспокоит. Если он не поправится, то должен будет просить отпуска или выйдти в отставку; тогда я остаюсь поверенным в делах. Но в таком случае я боюсь, что останется и аббат, такой любитель писать доносы, сплетничать и интриговать. Кроме того принц де-Шимэ тоже не хочет уезжать до выздоровления маркиза и я думаю, что он метит на место посланника. Вот будет забавный посланник!

Граф Панин завтра положительно уезжает и не вернется раньше конца осени. Думаю, что он неособенно покоен. Графу Брюлю, который, не получая никакого назначения, собирался уехать, он сказал: «Подождите, подождите, дела должны измениться, они не могут так идти». Из пяти новых адъютантов один подает большие надежды; это – Левашов, он очень умен.

Князь Орлов недавно возил свою жену ко двору, но они в тот же вечер вернулись, из чего можно заключить, что приняты были плохо.

В Петергоф, ради праздника, было вызвано несколько придворных дам: Голицина, Матюшкина, Чернышова, Репнина и проч. Баронесса также получила приглашение. Великая княгиня беременна на четвертом месяце.

После обеда, мы с Бемерами ездили кататься по Царскосельской дороге, в новоустроенный загородный дом Императрицы, в 6 верстах от Петербурга. Он построен в древнем вкусе, с башнями. Комнаты довольно велики, но замечательного ничего не представляют. Сада еще нет, а церковь будет построена рядом; модель ее мы видели в доме. Там же висят портреты всех монархов Европы, но очень плохие.

P.S.: граф Готланд ужинал у Лясси, который пригласил также и маркиза. Завтра король должен бы обедать у нас, но болезнь маркиза этому помешает. Я немножко удивлен что Лясси не пригласил меня. Должно быть тут есть какая-нибудь политическая причина, которой я не знаю.

Пятница, 27. – К брату.

Ужинал у Бемеров, вместе с Нессельроде. Он уверяет, что из займа в два миллиона экю, сделанного Швецией у Голландии, только 800000 разошлись по стране, а остальное забрал король, на свои надобности.

На довольно веселом ужине у гр. Лясси было 35 человек. Граф Готланд сидел рядом с женой Ивана Чернышова, а Барятинская – между испанским и австрийским послами. Говорят, что первый за нею ухаживает, а я думаю, что это было делом политического рассчета с его стороны.

Суббота, 28. – К брату.

Болезнь маркиза начинает меня беспокоить. Он ужасно ослаб и похудел. Роджерсон недоволен им, повидимому, тем более что к болезни примешивается меланхолия; боюсь, чтобы с ними не было то же, что с Лясси.

Вечер я провел с маркизом, чтобы его развлечь, как советует доктор. Говорят, что Лясси уже успел похудеть и с тех пор как приехал. Здешний климат ему вреден – меланхолию наводит. Маркиз боится как бы не пришлось ему подавать в отставку.

Что касается меня, то я не знаю даже что желать: оставаться ли здесь поверенным в делах или искать другого места. Но как бы то ни было, мне нужно иметь 30000 ливров жалованья. [180] Простой секретарь прусского посольства, находящийся здесь далеко не в таком положении как я, и вообще очень плохо оплачиваемый, получает до 500 р. в год (?); а когда он становится поверенным в делах, то ему дают 100 рублей в месяц от двора, да столько же от министерства, что, все вместе, составляет около 3000 р. в год, да еще без всяких расходов на представительство. Сабатье ¹⁶¹, живший здесь хотя и хорошо но очень скромно, получал от десяти до двенадцати тысяч рублей. Правда, он, в то же время был посланником короля в Люттихе, так что занимал два места.

Хюттель, с которым мы говорили о его положении и жалованьи, будучи секретарем посольства, не имеет, однакоже, форменных патентов, а назначен простым письмом на имя посланника. Он говорит, что Прусский король почти всегда сам пишет депеши, и его посланники при иностранных дворах сносятся с ним лично. Нередко, приказав шифровать свою депешу, он собственноручно делает к ней открытую приписку, которая важнее самой депеши. Посланников он выбирает следующим образом: приказав представить себе трех кандидатов на вакантное место, он делает им устный экзамен и, выбрав одного, оставляет его жить во дворце в продолжение двух недель, чтобы хорошенько узнать характер избранного и его общение. Послам, возвращающимся с своих постов, он также делает строгий экзамен – распрашивает их о малейших подробностях, касающихся политики, причем надо держать ухо остро отвечать определенно, без излишней сухости и не размазывая, потому что король не любит ни болтунов, ни тупых людей. Мне очень нравится эта манера; согласись, мой друг, что гораздо приятнее иметь дело с просвещенным монархом чем с его министрами.

Воскресенье, 29. – К брату.

Сегодня я был в Петергофе, где живет двор. Дорогой останавливался обедать у Спиридовых, в 12 верстах от города. Спрашивали почему редко бываю; сослался на болезнь маркиза. В 4 часа выехал далее, так как до Петергофа оставалось 18 верст. На Куртасе было много народа и царствовала скука, хотя танцовали. Шведский король играл в карты с Императрицей; на ней была лента ордена Серафимов, а на нем – Андрея Первозванного. Граф Шепфер (Chepfer) здесь преуспевает, его находят очень умным человеком. Императрица его хвалит и говорит, что он далеко не так печален, как ожидали. Он действительно очень весел и любезен в разговоре. Показали ему толстую г-жу Талызину, которая была любовницей Панина и осталась его другом. «Это делает честь старику, сказал Шепфер, у меня, пожалуй, не хватило бы добродетели».

Я не хотел танцовать, потому что был в мундире. После Куртаса, вместе с одним пажом и с моряком, вернулся к Спиридовым. Они думают, что в день отъезда Шведского короля будет устроено морское празднество. Спиридов пригласил меня, на будущей неделе, на свой корабль, стоящий в Кронштадте; там есть интересный пожарный насос, стоющий 70000 рублей и всякий раз, при действии, пожирающий на три тысячи угля (?).

Великий князь очень занят своим полком, который теперь в Царском Селе и хорошо выполняет маневры. Он ездит туда всякую неделю и выезжает из Петергофа в 3 часа утра. Обыкновенно он встает в пять, и ложится в девять. Он при мне это расказывал гр. Лясси, который, вопреки уверениям де-Шимэ, очень хорошо принят при дворе. Правда, Лясси – светский человек и прекрасно говорит.

Ужинал у Спиридовых и вернулся домой очень поздно ¹⁶².

Понедельник, 21 июля. – К брату.

Пребывание шведского короля произвело здесь большую сенсацию. [181] Деликатность и вежливость приобрели ему сторонников в той стране, которая обращает внимание только на внешность. Я думаю, что он, в сущности, далеко не является таким совершенством, каким его здесь считают. Мне кажется что в нем мало той глубины и твердости духа, которая так необходима монархам, да и как человек он мне не особенно нравится. Все здешние вельможи наперерыв за ним ухаживали давая обеды. Из иностранных послов удостоились принять его только Лясси да маркиз. Лясси живал в Швеции, где был хорошо принят; он даже, вместе с де-Верженном, был посвящен в тайны революци ¹⁶³.

Императрица сделала крупные подарки королю шведскому. Между прочим, трость, с набалдашником, осыпанным триллиантами и лента, вышитая крупным жемчугом, оцениваются в 65.000 р. Кроме того Императрица поднесла королю орденские знаки, которые сама носила, и шубу в 15000 р. А он, в свою очередь, выписал для нее из Швеции наилучшие во всей Европе рубины, цены которых я не знаю.

Маркиз дал ужин королю шведскому один раз, а Лясси – два раза. Во второй раз, когда из секретарей всех посольств был приглашен только один я, после ужина была дана сцена из Пигмалиона Руссо, в которой играли Лямери и м-м Понлявилль, самая красивая из наших актрис.

На другой день, в понедельник, я прощался с королем, уезжавшим из Петербурга в 11 часов. В Среду, 16-го, после ужина, он исчез из Петергофа, не простившись с Императрицею, сел на свою галеру в Ораниенбауме, и оттуда написал Ее Величеству письмо. Она послала к нему своего теперешнего фаворита, Зорича, пожелать доброго пути. Король украсил посланца орденом Меча. Он раздал много подарков. Домашнев, президент Академии, получил орден Вазы, но не первой степени, что дало повод смеяться над новым кавалером. Нолькен получил ленту Полярной Звезды, а Ингельман, секретарь посольства, сделан поверенным в делах, с 3000 р. жалованья, а кроме того получил золотую табакерку с пятью стами дукатами. Оригинально, что это было скрыто от Нолькена, так что он даже не верил, когда узнал.

Я ничего тебе не говорил о праздновании дня Св. Петра в Петергофе. Был маскарад и иллюминация сада. Это празднование стоит посмотреть. Я был вместе с Хюттелем, секретарем Прусского Посольства. Мы говорили об алхимии, и оба страстно желаем работать над нею. Должно быть правда, что хладнокровные люди любят чудесное.

За несколько дней раньше мы говорили о том же с Левецаном (Levetzan), идя к Вельденам. Левецан – датский офицер, 28-ми лет и очень высокого роста. С первого взгляда он мне не понравился, так как принадлежит к числу людей, которых тем более любишь чем короче знаешь, в чем я убедился личным опытом. Это – очень порядочный человек, и мы с ним сошлись. Он мне говорил о химии, и о бумагах, которые передал ему отец за семь лет до твоей смерти, и которые сам получил будучи 25-ти лет от роду.

Четверг, 24. – К брату.

Мы с Левецаном осматривали в Кронштадте прекрасное сооружение, начатое Петром I: канал, выложенный камнем, и ведущий из порта в громадный бассейн. В нем устроено четыре шлюза, для задержания воды. Благодаря этому каналу, можно вводить в бассейн военные корабли и там, выпустив воду, оставлять их на сухом месте, для починки и окраски. Вода удаляется при помощи насоса, сделанного в Англии и стоющего 72000 рублей. Очень сильный насос – вытягивает в день миллион восемьдесят тысяч бочек (muids) воды.

Пятница и суббота, 25 и 26. – К брату.

Прочел ли ты Вертера, мой друг? Это – очаровательный по чувству и [182] интимности роман Гетэ, а в сущности подлинная история некоего Жерюзалема, сына одного ученого аббата в Лейпциге. Этот молодой человек, очень пылкий, влюбился в некую Шарлотту, невесту другого, и кончил тем, что застрелился. К сожалению, прекрасный роман достойный Ричардсона (!), плохо переведен на французский язык, хотя, по моему, он от этого выиграл, так как полон германизмами, передающими оригинальную красоту подлинника.

У маркиза, мой друг, опять появилась лихорадка. Он уже пятнадцать дней думал, что отделался от нее, хотя все это время по ночам у него бывали маленькие ознобы. Уж лучше бы болезнь опять приняла трехдневный тип, тогда бы она, пожалуй, кончилась прочнее. Похудел он отчаянно, и я боюсь, что с ним будет то же, что с гр. Лясси. Как бы то ни было, я еще подожду писать к графу Эгмонту. Не хочу я, мой друг, чтобы меня считали заботящимся только о своей выгоде, хотя должен признаться, что охотно бы остался здесь поверенным в делах, за отсутствием маркиза.

Воскресенье и Понедельник, 27 и 28. – К брату.

Императрица вчера вернулась из Петергофа ради приема Крымских татар. Публичная аудиэнция была им дана в той зале, которая налево от обычной аудиэнц-залы. Ее Величество сидела на троне, а сзади нее стояли обер-шталмейстер и обер-шенк. Румянцов тоже стоял около нее.

Вечером мы у маркиза подписывали брачный контракт Фальконэ-сына с м-ель Колло. Признаюсь, мой друг, я это делал не охотно, но раз подписал маркиз, то и я не мог отказаться. Дело в том, что Фальконэ был женат в Англии; брак его расторгнут, но мне этого мало. Уж если он женился добровольно, то зачем же отказываться от обязательства, которое должно оставаться священным на всю жизнь? Для честного и простодушного человека, разница религий ничего не значит: раз дано слово – дело кончено. Если я когда-нибудь попаду в такое положение, что семья моя захочет расторгнуть мой брак, то обещаю тебе, что это ей не удастся. Маркиз, которому я сообщил свои сомнения, старался их рассеять. Я подписал контракт, но все-таки не оправдываю того, чему не мог помешать. Подозреваю, что тут замешан аббат Дефорж, устроивший этот корыстный брак – они женятся чисто из-за денег – только для того, чтобы иметь удовольствие их обвенчать. За Колло, говорят, дано 40,000 р. приданого. Не знаю сделано ли было оглашение в католической церкви; постараюсь справиться и вообще узнать подробности дела, которое кажется мне не совсем чистым, что бы ни говорил маркиз.

Венчание Фальконэ происходило в нашей капелле. Присутствовали девицы Кронц (Cronz), из них старшая, от первого брака, по фамилии Ломан, недурна и любезна. После венца, обедали, и затем, в 4 часа, вся компания уехала.

Генерал Мелиссино, присутствовавший на обеде, говорил мне о желании аббата попасть в его ложу. Уж не хочет ли он посвятить его в седьмую степень, так как предложил, чтобы церемония посвящения происходила у меня? А впрочем – какое мне дело. Этот аббат становится все более и более мне противен: дрянной человек.

Вторник и среда, 29 и 30. – К брату.

Свадьба Фальконэ, мой друг, состоялась не вчера, а сегодня, во вторник. Я скоро узнаю все, что касается первого его брака и если Фальконэ окажется не совсем чист в этом деле, то я не дам своей подписи под другим актом.

Обедал у Кауница, где видел шведского офицера, привезшего Зоричу орден Меча. Он получил от Императрицы табакерку и часы с прекрасным камнем. Цепочка к этим часам сделана из крупных сердоликов, на каждом вырезан амур – очень красиво и оригинально.

В среду обедал у барона Асфельда. И он и жена производят тяжелое впечатление, так как последняя постоянно больна. Она просила меня дать ей Эмиля Руссо; дам, но с [183] неудовольствием. Есть люди, которых нельзя снабжать книгами, если не желаешь проститься с ними.

Воскресенье, 21 сентября. – К брату.

Этакая лень! Этакая ужасная лень, скажешь ты, мой друг! И ты будешь прав. Вот уже два слишком месяца как я не написал к тебе ни строчки, ни почтой, ни в дневнике. Удовольствия и дела помешали, но они не вытравили из моего сердца воспоминания о тех, кого люблю.

За время моего молчания произошло много интересного. Лихорадка у маркиза продолжается и он решился взять отпуск. Если отпуск этот будет дан, то бразды правления посольством перейдут в мои руки, причем, как ты можешь себе представить, я буду рад скорее работе, которая выпадет на мою долю, чем новому титулу, которым буду украшен. Мне уже 29 лет, мой друг, и я более ценю существенную подкладку славы чем ее блестящую внешность. Строя все эти проекты, я боюсь, однакоже, чтобы интрига не помешала их осуществлению и не уверен, чтобы этой интриги не было. Аббат Дефорж и консул под меня подкапываются. Первый вообще меня не любит а последнему самому хотелось бы быть поверенным в делах, что может случиться лишь тогда, когда меня отзовут или назначат посланником при каком-нибудь дворе. Я уже решил: если меня отзовут, обещая в скорости дать место, то я буду ждать этого места или здесь или в Дании у Левецана; а если мне места не дадут, то я сейчас же уеду. Через две недели все будет известно.

Гарри вернулся в воскресенье, 15, но, к несчастию, корабль на котором он ехал находится в море. Боюсь, как бы с ним не произошло какого-нибудь несчастья в виду сегодняшней погоды.

Я вчера лег спать в 11 часов. Ветер, за которым я наблюдаю с тех пор как Гарри выехал в обратный путь, был свежий и попутный. Поэтому я заснул с надеждой на скорое прибытие желанного судна. Но в четыре часа утра меня разбудил страшный шум урагана и крики матросов; почти тотчас же ко мне вбежал Комбс, в одной рубашке и страшно испуганный. «Вставай скорее! – кричал он. – Боже мой, какое несчастие!» Я, хоть и не сразу поверил в какое-то особенное несчастие, но сейчас же встал и, подойдя к окну, убедился, что на нашем дворе люди по пояс в воде. Бегу в кабинет, выходящий окнами на набережную Невы и вижу перед собою разъяренное море. Волны бешено бьют в стены дома, как бы вздрагивающего от их ударов и от сильного ветра. Множество судов, сорвавшихся с якорей, сталкиваются друг с другом и со страшным треском разбиваются. Юго-западный ветер, дующий с небывалой силою, поднял воды залива и реки на двенадцать футов выше обыкновенного уровня. Этому наводнению предшествовало необычайное падение бараметра до 29°. В настоящее время вода как бы кипит. На дворе одного негоцианта, на Васильевском острове, она вдруг забила фонтаном.

Когда вода начала сбывать, то бедствия, ею причиненные, стали еще ощущительнее. Наша набережная совершенно испорчена и завалена разбитыми судами; мосты все сломаны; погибло много скота; многие лица и в том числе генерал Бауэр, принуждены были ввести своих лошадей в комнаты. По улицам плавают на лодках. Один французский парикмахер – гасконец, вероятно – выловил на Миллионной щуку. Бедный Гарри очень беспокоился о своем корабле, капитаном которого состоит некий Босс из Гавра. Если корабль потерпит крушение, то Гарри потеряет 12-15 тысяч ливров а я – все свои костюмы, книги и проч., которые выписал из Парижа. У Гарри есть и еще причина беспокоиться: четыреста ливров табаку, сложенные им в погребах Бемера, могут быть залиты водою.

Понедельник, 22. – К брату.

Сегодня мы с Комбсом объехали город. Смотреть тяжело. Вся наша [184] Галерная набережная завалена обломками. Из разбитых деревянных судов образовались громадные кучи бревен и досок, которые растаскиваются и продаются русскими, по натуре склонными к воровству. Даже вельможи занимаются этим делом столько же к выгоде своих людей сколько и ради своей собственной. Сегодня дрова продавались по семидесяти копеек за сажень, обыкновенно стоющую полтора рубля. Миллионная набережная во многих местах разбита и опрокинута. На ней стоят большие парусные суда, перекинутые водою через паранет. Перед дворцом набережная завалена такими судами. Императрица, говорят, не спала всю ночь, наблюдая из окон дворца за ужасами наводнениями. Благодаря ее заботливости, часовые, повсюду, были во время сняты, а то бы они потонули. Говорят, что в крепости и в погребах разных тюрем залито водою до 2000 преступников. Даже стены самой крепости пострадали.

В окрестностях Петербурга наводнение тоже наделало больших бед. Снесены водою загородные дома Нарышкиных, полициймейстера Чичерина, Головиных (на Каменном острове) и проч. Красная яхта герцогини Кингстон ¹⁶⁴ поставлена на мель. Но ужаснее всего положение Калинкинского предместья (faubourg de Kalinka – Коломна?), где все дома разрушены и повсюду лежат трупы мужчин, женщин, детей!..

Ужасное бедствие! Посреди печальных его подробностей встречаются и забавные. Так, посреди одной улицы в подгородной деревушке, Коломне, стоит, говорят, большое, трехмачтовое судно. Другое судно, в тот же день прибывшее из Любека, было невредимо перенесено водою через какой-то лес. Когда вода сбыла, то пассажиры сошли с него, как в опере, прямо на травку. Надо думать, что в газетах появится множество рассказов о еще более странных подробностях наводнения. Часть их будет, конечно, придумана, хотя и верных сведений было бы достаточно для того, чтобы сделать газеты интересными.

Вторник и среда, 23 и 24. – К брату.

По приказанию Императрицы, спектакли запрещены, что и следовало сделать в виду общественного бедствия. Ее величество приказала также, чтобы всякий, потерпевший какие-нибудь убытки от наводнения, заявлял о том полиции. Намереваются, должно быть, выдавать вознаграждение за убытки, но я думаю, что этим вознаграждением воспользуются только богатые люди, а бедным ничего не достанется. Общие потери еще не определены, но людей погибло 1444, да еще половину, говорят, скрывают.

Де-Шимэ наконец уехал, и мы все очень рады. Причины этой радости я легко мог бы тебе сообщить если бы не избегал злословия. Скажу только, что жалею этого человека и смотрю на него как на больного. Об нем и так говорят много дурного, потому что он со всеми перессорился.

Я ближе чем когда-либо сошелся с принцем Ангальтом; это очаровательный человек, обладающий благородным и впечатлительным характером. Он просил у меня мое Путешествие в Ярославль, для того чтобы прочесть своей невесте, принцессе Сольмс, на которой скоро женится. Мы обещали писать друг другу, и он дал мне свой адрес.

Консул наш продолжает делать глупости. Маркиз его поддерживает, потому что он, видите ли, добрый человек. Но французы страдают от его доброты, a русские над ней смеются, и торговые дела падают.

Пятница, 26. – К брату.

Сегодня обедал у Кауница, по особому приглашению. Ничего интересного, впрочем, не было. Рассказывали об одном английском судне, которое, еще [185] до наводнения, село на мель недалеко от берега; матросы стали было его разгружать, но видя что вода поднимается, вновь наскоро нагрузили и он, в целости и сохранности, вошел в порт.

Ужинал у Голициных. Говорили об отъезде де-Шимэ и о посылке им аккушерки к княгине Грузинской, сестре Зиновьевой. Был также разговор о любви маркиза к жене Ивана Чернышова. Я думаю, что все эти сплетни распускает Нессельроде.

Чичерину становится лучше. Апоплексический удар сделался у него, говорят, после выговора, полученного от Императрицы за наводнение. Эти люди до такой степени дорожат властью, что один взгляд Императрицы может их убить или вознести до небес.

Вернувшись домой, узнал о приходе какого-то французского корабля. Желал бы, чтобы это был тот, на котором приехал Гарри; я с нетерпением жду своих книг.

Суббота, 29. – К брату.

Сегодня утром получил приглашение от генерала Мелиссино, желает передать мне очень многое. Я отправился к нему в половине второго, рассчитывая там пообедать, но вместо обеда мне дали только чашку шоколада. А передать он мне хотел только свою просьбу о написании для него трех рекомендательных писем: к Потемкину, к Панину и к Зоричу. Он хлопочет о месте в Митаве, оставшемся вакантным за смертью Симолина. Я обещал написать эти письма к завтрашнему дню, но не знаю добьемся ли мы желаемого, так как брат покойного, который теперь в Стокгольме, тоже метит на это место, тогда как кн. Белозерский хочет ехать в Швецию. Он ведь отозван из Дрездена и больше туда не вернется. Он очень беззаботен насчет денег, что служит признаком человека очень ординарного.

Воскресенье, 28. – К брату.

Не знаю откуда маркиз взял, что я никогда не бываю у Петра и Ивана Чернышовых. Просил заглядывать к ним от времени до времени, чтобы встречаться с министрами, которые у них бывают. Не желает ли он просто помешать мне бывать у Бемеров? Может быть, но я этого не думаю.

Был сегодня на куртаге; великий князь как-то особенно со мной раскланялся. Я не обратил бы никакого внимания на эту мелочь, если б не находился в критическом положении, в виду предстоящего отъезда маркиза. Надеюсь, что я здесь не на плохом счету, со мною все любезны. Посмотрим.

Много говорят о поведении капитана яхты герцогини Кингстон. Граф Иван, англоман до мозга костей, уверяет, что он сделал во время шторма непростительную ошибку, срубив бизань, благодаря чему корма поднялась кверху и руль сделался бесполезным. Он сделал еще и другую, бросив якорь на мелком месте, так что, когда вода сошла, корабль сел на мель и стащить его оттуда будет стоить большого труда. Помощник капитана, англичанин, тоже ни о чем не подумал. Но все это рассказывают Чернышовы, а им нельзя верить.

Ужинал, вместе с маркизом, у Щербатовых; много говорили о моей женитьбе на Шарлотте. Я отделывался шуточками, что в таких случаях самое подходящее.

Вторник, 30. – К брату.

По просьбе маркиза, я сегодня три часа проскучал у Чернышовых и уехал к Мелиссино вместе со Львом Разумовским уже перед самым обедом. Представь себе, мой друг, компанию из семи или восьми дам, холодных, натянутых, молчаливых, которые только и делают, что играют в карты: вот тот кружок, в котором маркиз советует мне бывать почаще. Не могу я быть сообщительным и веселым там, где и то и другое качества являются неуместными.

Вообще весь этот день прошел у меня утомительно скучно. Рассердила меня еще Барятинская, которую я встретил у Загряжской. Говоря о Нессельроде и о его продолжительном визите, она прибавила: «Он на мне женится». Такой тон мне положительно противен. [186]

Среда, 1 октября. – К брату.

Слух об отъезде маркиза распространяется здесь кем бы ты думал? Нашей прислугой. Вот уже два года, как ей сшиты ливреи, и эти ливреи стало теперь уже стыдно носить, до того оне истрепались. В запасе есть другие, но маркиз не дает их в виду своего отъезда. Эту тайну открыл наш портной. Впрочем, и сам маркиз открыто приготовляется к отъезду: запретил делать запасы, укладывает гардероб, рассказывает всем, что ждет писем, и проч. Будучи очень скрытным по натуре, не принимает теперь никаких предосторожностей против лакеев, которые хвастаются, что могут читать его письма, пока он с ними разговаривает. Данетуан хвастался в кухне даже тем, что он знает наши шифры. Придется мне с ним поговорить, когда будет решено мое дело и бразды правления попадут в мои руки.

Был парадный куртаг по поводу дня рождения великого князя. Я много танцовал, а ужинать отправился к Головиным. Они потерпели большие убытки от наводнения. Так как Каменно-островская дача великого князя очень недалеко от них, то с Каменного острова приходили к ним, от имени его высочества, какие-то люди требовать лесных материалов, унесенных будто бы водою. Между тем великий князь предупредил Головина, что если такие требования появятся, так чтобы он никому ничего не давал, для избежания мошенничества. Это очень хорошо с его стороны, так как частные люди, даже вельможи, нисколько не стесняются присваивать себе чужия вещи, унесенные водою.

Мы много разговаривали с Головиными, которых я очень люблю; они милые люди. Старший, граф Степан, с первого взгляда не внушает симпатии, но выигрывает при ближайшем знакомстве. Он недостаточно внимателен к своей внешности – недостаток, свойственный людям небрежным и лишенным такта. Следует заметить, мой друг, что такие люди всегда, с первого взгляда, кажутся несимпатичными деликатному человеку, которого неприятно поражают маленькие их недостатки, за которыми, однакож, скрываются крупные достоинства. Можно быть прекрасным человеком и не обладая деликатностью; но деликатность делает людей любезными и составляет главную прелесть общения, особенно в женщинах.

Четверг, 2. – К брату.

Я обещал Потемкину, племяннику князя, дать прочитать Вертера; любопытно знать, к какому заключению он придет. Потемкин претендует на большой ум; сегодня я послал ему книгу при своем письме. Посмотрим, каков будет ответ.

Часть вечера провел у Щербатова, с которым вел очень курьезный разговор. Русские обладают особенностью безгранично хулить свою родину.

Ужинал у Бемеров, где узнал о прибытии корабля капитана Босса; Гарри сам прибежал сообщить мне это известие.

Пятница, 3. – К брату.

Сегодня при дворе большое торжество, мой друг. Празднуется годовщина коронации Екатерины II, а стало быть и годовщина смерти Петра III. Все, значит, зависит от положения, занимаемого актером на мировой сцене. Воровство, измена, убийство могут считаться и преступлениями и великими государственными подвигами, смотря по обстоятельствам. Простой убийца становится великим человеком, если убийство надело корону на его голову; в первом случае его проклинают, а во втором – ему поклоняются. Порок и добродетель очень часто являются понятиями относительными.

Состоялось несколько новых назначений. Фаворит Зорич сделан поручиком кавалергардов, что дает ему чин генерал-майора армии. Младшие Щербатовы назначены сенаторами; Зиновьев и молодой Голицин – камер-юнкерами. Последний обязан этим приезду своего дяди, Шувалова. Но что произвело большое впечатление, так это дарование ленты ордена Св. Екатерины [187] княгине Орловой. Статс-дамы, из коих она младшая, очень этим огорчены, как и следовало ожидать, в виду мелочности, зависти и жадности, царствующих при дворе.

Суббота, 4. – К брату.

Вчера я был приглашен на политический обед к гр. Остерману. Были только посланники, поверенные в делах и простые иностранцы; секретарей не пригласили, за исключением меня, вероятно в качестве простого иностранца. Я явился немножко поздно, вместе с гр. Брюлем и молодым Потоцким, которые приехали одновременно. Нас уже ждали, и Остерман справлялся у маркиза приеду ли я, получил ли я приглашение, почему не прислал отказа и проч. Сольмс заметил, что это невежество, что я все-таки должен бы был хоть поблагодарить за приглашение, и проч., вообще он нападал на меня с заметной аффектацией. Маркиз после сообщил мне все это и прибавил, что напрасно я явился вместе с Потоцким, очень легкомысленным человеком; а между тем мы с ним только случайно съехались. Вот как легко и охотно на меня набрасываются. Я смеюсь над этим, конечно, но боюсь, как бы такое неприязненное ко мне отношение не повредило мне, когда останусь здесь поверенным в делах.

Сегодня мне пришлось быть у гр. Панина, где мы встретились с Остерманом и я воспользовался случаем объясниться относительно вчерашнего обеда. Оба сановника выслушали мои объяснения весьма благосклонно. Подозреваю, что шум по этому поводу был поднят мелкими людишками, которые завидуют моему здесь положению, так как я здесь принят иначе чем они – танцую, например, на придворных балах, куда не только секретари посольств но и поверенные в делах не приглашаются почему-то. Я потому так думаю, мой друг, что Хюттель, по секрету, просил Шарлотту передать мне, чтобы я не танцовал при дворе; что русские смеются надо мною по этому поводу, и проч. Признаюсь – я не верю Хюттелю, не потому, чтобы русские не были способны на это, а потому что они смеются только над двумя крайностями: над хорошим – из зависти, и над дурным – по злобе, а я стою между тем и другим. Все эти мелкие сплетни нисколько мне не страшны и я делаю слишком много им чести, обращая на них внимание. В подобных случаях не следует ими стесняться.

Воскресенье, 5. – К брату.

Сегодня опять был на куртаге, мой друг, а оттуда поехал обедать к Лясси, где сидел между Львом Разумовским и шведским поверенным в делах, Ингельманом; мы много смеялись.

Отъезд маркиза стал известен всему городу. Кауниц спрашивал меня об этом, а я принужден был отвечать уклончиво, чего терпеть не могу.

Воскресенье, 12. – К брату.

Маркиз очень заинтересован ответом, который должен получить от нашего двора по вопросу об отпуске. Ты можешь себе представить что и я не мало заинтересован этим ответом, так как не обращаю внимания на интриги и другие сцены. Между тем я узнал, что жена Ивана Чернышева рассказала мужу об участии, которое я принимал в интриге ее с Порталисом. Эта недотрога (begueuie) не заметила услуги оказанной ей мною в данном случае, и восстановила против меня графа Чернышева, чем объясняется холодность, с которою меня там принимают. Пользуясь этой холодностью, маркиз всегда покровительствовавший Пюнсегюру – вероятно вследствие одинаковой ограниченности разума – склонил Чернышова хлопотать о назначении своего протежэ поверенным в делах, на время своего отсутствия. Этот проект, о котором я ничего не знал, был разрушен отъездом Пюнсегюра, сильно здесь соскучившегося. С тех пор благоволение Чернышевых к Пюнсегюру исчезло, благодаря гадости или по меньшей мере неловкости, которую он сделал. При отъезде, графиня поручила ему передать некоей м-ль Мартэн, модистке, которой она задолжала 3.000, [188] различные меха, тысячи на полторы рублей; а Пюнсегюр захватил в свою пользу больше чем три четверти этих мехов, на что м-ель Мартэн жаловалась графине, и что очень повредило Пюнсегюру во мнении Чернышевых вообще.

Из того же источника я узнал, что маркиз отправил отсюда Порталиса и Ласкариса на свой счет; что он это тщательно от меня скрывал; и что он, наконец, повредил мне во мнении Чернышевых, сообщив им, что перестал принимать Ласкариса, тогда как принимал его до самого отъезда. Между тем я то гораздо раньше запер перед последним свою дверь, и не из-за Чернышовых, а потому что увидал насколько фальшиво он поступает. Мое поведение всегда было прямодушным и безупречным; но к сожалению, мне приходилось иметь дело с дюжинными, глупыми и безхарактерными людьми, которые хитрили из страха к нерешительности. Уезжая, я говорил тебе, мой друг, что маркиз мне не нравится, и, что может быть, я из-за него сломаю себе шею; но если он меня погубит, то уж обмануть-то меня ему не удастся ¹⁶⁵. Это меня утешает. Да и Чернышовы уж переменили свое мнение обо мне и теперь принимают хорошо.

До нас дошли слухи, что Пюнсегюр живет в Париже, с Шампаньоло, в меблированных комнатах; что она поссорила его с родителями и быстро ведет к раззорению. Так, по крайней мере, говорит бывший его лакей, вернувшийся сюда с Шуваловым ¹⁶⁶, бывшим фаворитом Елисаветы, который теперь опять в большой силе при Дворе. Ты понимаешь, что этот слух разойдется по городу и не прибавит доброй славы любимцу маркиза, связавшемуся с женщиной, хорошо здесь известной, из-за которой маркиз прогнал даже Сэн-Поля.

У Императрицы, в Эрмитаже, играли на днях старую пьесу: Le Medecin par occasion. Там идет дело о влюбленных женщинах и, в одном месте, автор говорит: «Если женщина, в тридцать лет, влюбится – это еще ничего, но в шестьдесят!.. непростительно!» Императрица тотчас же встала и ушла, сказав: «Какая скучная пьеса!" Брошар – актер, произнесший вышеприведенную фразу, попал в глупое положение, так как занавес, тотчас же по уходе Императрицы, опустили. Из этого ты видишь, мой друг, насколько эта великая монархиня сделалась рабою своих вкусов, так как нельзя же назвать страстями теперешние ее капризы. ¹⁶⁷

1779 год.

Суббота, 2 января. – К М-ель Каролине Бемер ¹⁶⁸.

С тех пор как сестра ваша, дорогая Каролина, живет в доме старика Эйлера, она не перестает доказывать доброту и стойкость своего характера. Находясь среди скучных людей, она сохранила свою веселость, свою мягкость, и не испытывает, повидимому, никакой скуки. Работа и чтение наполняют ее время. Хозяева любят ее, как родную дочь, а прислуга любит больше, чем хозяев.

Сегодня мы с нею катались в санях. Остановка была назначена в том самом крестьянском домике, на Аптекарском острове, в котором мы, прошлым летом, ужинали вместе с вами. Выехали мы в полдень: Шарлотта, со мной и маленькой Эйлер, в моих санях; Хюттель с добрым [189] Аземой, с которым вы, я надеюсь, скоро познакомитесь, и с маленьким Жоржем, – в других; старик Эйлер с двумя дочерьми – в третьих. На Аптекарском острове мы прекрасно пообедали по способу Гарри, а потом гуляли по снегу, в том самом месте, где летом была такая великолепная трава. В пять часов мы поехали обратно, и дорогой видели знаменитый крепостной рынок, на котором собрано все мороженое мясо, привозимое в Петербург из провинции. Целая армия свиных и бараньих туш, разной птицы, и проч. производит большое впечатление, но может вылечить от любви хорошо покушать.

Ужинать мы вернулись к Эйлерам и я весь вечер провел с вашей милой сестрою.

Воскресенье 3. – К брату.

Давно я тебе не писал, мой милый, и с удовольствием возвращаюсь к разговору с испытанным другом.

В моем теперешнем положении, мне часто приходится скучать с моими знаменитыми сотоварищами. Сегодня, например, утром я был при Дворе; обедал у австрийского посла (Кауница), где выслушивал разные пошлости, так как на этих обедах редко собираются люди мыслящие; затем присутствовал на плохом концерте у голландского резидента (Сюарта), и наконец, разочаровавшись в собственной жизни и в жизни моих ближних, поспешил спастись в свою квартиру, где надел халат и сел поближе к камину! Вот тебе картина моей обеденной жизни. Правда, что я живу таким образом, насколько могу меньше, что стараюсь жить по своему, не обращая внимания на моду, этикет и обычаи, находя такую жизнь более приятной. Таково мое правило; я знаю, что не все его признают, но это-то и служит ему похвалою, так как лучшее в этом мире не всем доступно.

Понедельник, 4. – К брату.

В виду правила, о котором я говорил тебе вчера, я хорошо себя чувствую только дома, или у друзей, которых у меня здесь очень мало. Но я, тем не менее, выполняю и те мелочные обязанности, которые, будучи сами по себе ребяческими, входят в состав моего дела и помогают мне достигать целей.

По этой причине, я отправился сегодня обедать к Панину, но не застал его дома, что меня нисколько не огорчило. От Панина я поехал к французскому негоцианту, Кронцу (Cronz), человеку очень умному, знающему свое дело и, по временам, старающемуся вмешиваться в мое, что меня очень забавляет. Я черпаю от него сведения относительно торговли, и смеюсь над его политическими идеями. Моя политическая система далеко не всеми разделяется, обязывает меня видаться с людьми, которые мне нравятся, если бы даже мои к ним отношения и скандализировали кого бы то ни было. От этого я вижу пользу даже для политики. К числу лиц, которые мне нравятся и у которых я бываю, принадлежит, между прочим, секретарь прусского посольства, Хюттель. Наши с ним сношения всех удивили, а я не обратил на это никакого внимания; мне стали намекать на их неприличие, а я продолжал поступать неприлично, и теперь уж мне никто ничего не говорит, и моя настойчивость оказалась лучшей критикой мнений моих критиков, так как служит мне на пользу. Благодаря ей, я заслужил доверие тех, которые мне недоверяли, уважение посторонних зрителей, увидавших что я не придаю значения формальностям, и наконец – успел отдалить от себя дураков. Ах, мой друг! Свет – преинтересная книга, чем больше ее читаешь тем больше читать хочется, и тем большему научаешься.

Вторник, 5. – К брату.

Сегодня Рождество, по старому стилю, и здесь все друг друга поздравляют, как в Новый год. Я был при дворе, где встретил Кауница, и, на его поздравление с праздником, отвечал: «вы мне делаете много чести, граф, принимая меня за русского вельможу; я вам такого комплимента не сделаю». Эти слова [190] были услышаны многими русскими, на что я и рассчитывал. Здесь ведь только тех и любят, которые ни на кого не обращают внимания; здесь уважают только тех, кого боятся.

Обедал у голландского резидента, Сюарта. Это большой сплетник, немножко ограниченный, немножко нелюдим, немножко пристрастный, грубоватый, довольно честный, но такой, которым, благодаря всем этим качествам, пренебрегать нельзя. Кроме того, в нем есть оригинальность, которая мне нравится, и он поит меня хорошим вином, что я очень люблю. Вообще, я хожу к нему как в ресторан, и это очень удобно.

Вот секретарь у него, так тот – человек умный, знающий и любознательный. От роду ему лет тридцать; он довольно красив и состоит в чине капитана голландской службы. При всех этих качествах, у него есть и порок, который иностранцы заимствовали у нас: это – женская философия, заставляющая отрицать то, чего не знаешь; то есть, в некотором роде детство разума. Мы с ним много говорили и я убедился, что он – человек действительно сведущий, но могущий расширить свои знания только путем большего сомнения в том, что знает, и меньшего в том, чего не знает.

Среда, 6. – К Шарлотте.

Обедал сегодня у Панина; было много народа. После обеда, Нессельроде сообщил мне, что король прусский ¹⁶⁹ дал понять французскому двору, что он не желал бы назначения де-Бретейля ¹⁷⁰ медиатором по германскому ¹⁷¹ делу, и что причиной этого нежелания служат отношения его к жене Штатгальтера, прусской принцессе ¹⁷².

Имел совещание с Паниным, который сообщил мне, что Репнин уже ведет предварительные переговоры с прусским королем, но что ничего еще не решено. Я было заговорил об Англии, и о судах, которые она забрала у России и Дании ¹⁷³, но он уклонился, и я отложил разговор до другого раза. Относительно Константинополя ¹⁷⁴, я тоже ответа не добился.

Вернувшись домой, получил из Вены, депеши доставившие мне большое удовольствие. Дела идут-таки, как видишь, моя милая.

Четверг, 7. – К брату.

Прибытие курьера, из Вены, с очень важными депешами, прибавило мне занятий. Посылая его, де-Бретейль рекомендовал как де-Верженну так и мне представить здесь, от имени короля, план соглашения между германскими державами. Ты можешь себе представить, насколько мне приятно такое поручение. Курьер привез также из Бреславля пакеты от кн. Репнина к гр. Панину, которые тотчас же по его прибытии и отослал. Этот курьер – один из охотников барона – прискакал довольно быстро для данного времени года. Из Вены он выехал 23 декабря, 26 был уже в Бреславле и выехав оттуда 27, прибыл сюда 6-го, то есть вчера.

Посылая пакеты Панину, я ему написал письмо; но ни министра и никого из его секретарей не оказалось дома. Пришлось послать еще раз, часов в 12 ночи; тогда пакеты были приняты, a мне приказано сказать, что ждут меня сегодня, в одиннадцать часов утра. Я, конечно, поспешил явиться в назначенный час и застал старого папашу еще в халате, но был принят им [191] весьма любезно. Документы находились у меня в кармане, но я сначала стал зондировать почву, осведомить ли о содержании депеш Репнина. Панин отвечал, что рекомендовал Репнину обратиться ко мне лично, а что сам он получил карту, на которой показаны границы ¹⁷⁵. Тогда я ему прочел депешу де-Верженна и план примирения. Благородство и деликатность, с которыми ведется дело, доставили ему большое удовольствие повидимому. Мы вместе рассмотрели карту и Панин сообщил мне, что королю прусскому хотелось бы предвинуть границу к северу, но что раз Франция стоит за теперешнее ее направление, то и надо этого держаться. Затем Панин просил дать ему депешу де-Верженна, обещая не читать ее никому кроме Императрице. Хотя обычай повелевает нам давать в таких случаях только копию, но так как граф уже одевался чтобы ехать во дворец, то я беспрекословно дал ему подлинник. Надеюсь, что такое доверие будет мне зачтено в заслугу. Между прочим я сообщил Панину, что мне предписано действовать в полном согласии с Кауницем, на что я ограничу, насколько возможно, это согласие, чтобы избежать нескромности. На этом наше совещание кончилось. От Панина я поехал к Кауницу, которого тоже застал за туалетом. Мы с ним имели конфиденциальный разговор, в котором выяснилось, что он очень доволен оборотом дел, хотя они идут и не по системе его отца.

Вечером был бал при дворе. Там я узнал что Императрица одобрила преложенный план, так что все идет хорошо.

Понедельник, 11. – К брату.

Вот что значит быть всем полезным, мой друг, – все за тобой ухаживают, все тебя ласкают, и это как в светской жизни, так и в деловых сферах. Влияние Франции на германские дела отозвалось на мне: в субботу сделал мне визит гр. Сольмс, а сегодня был Кауниц. Я еще ничего тебе не говорил о нем, а потому попробую нарисовать его портрет.

Можно сказать, что гр. Кауниц – молодой, богатый, сын первого министра Австрии, – не забывает о своем положении. Австрийская спесь, не идущая к его молодым годам, маленькому росту и враждебной живости, проявляется у него в иной форме. Он желал бы быть любезным вельможей, но не обладает ни достаточной для этого непринужденностью, ни достаточной представительностью. Хорошо поставленное хозяйство, щедрость, вежливость Кауница ослепляют здесь людей, которых легко поймать на внешний блеск. Сначала ему удалось ослепить всех, но впоследствии любезная непринужденность у него не вытанцовалась. Государственные люди нашли его слишком легкомысленным, а дамы – недостаточно галантным и потому насмешники оказались не на его стороне. В деловых сношениях, в которые Кауниц внес резкость, мелочность и высокомерие своего отца, ему повезло еще хуже. Недостатки его – непоследовательность и отсутствие того холодного достоинства, которое приличествует посланнику – скоро всеми были замечены. Вот, мой друг, тот человек, с которым мне теперь приходится иметь дело. Окружают его люди самые посредственные, в числе коих есть некий Карти – шут итальянского происхождения, специалист по части сочинения грязных стихов. Для того чтобы взять верх над этим человеком – Кауницем – нужно обладать тою любезной непринужденностью, которой ему недостает; он тогда сам пойдет к намеченной другими цели.

Вторник, 12. – К брату.

Новый год и здесь проходит так же безстолково, как повсюду. Визиты да визиты – рассовыванье карточек во все стороны.

Был куртаг, как ты можешь себе представить, очень многолюдный, но только всего. Я видел поднос, на котором подавали Императрице дессерт: развалины Пальмиры из фарфора. Очень хорошо выполнено. Вечером состоялось [192] производство по военному и морскому ведомствам; вновь произведенные целовали руку Императрицы стоя на коленах – восточный обычай, который мне всегда ненравился.

Вернувшись домой к обеду, я застал у себя Банафона ¹⁷⁶, с которым и делал потом визиты. Этот Банафон – бедный и честный француз, сделавшийся, благодаря обстоятельствам, несчастным мизантропом. Смесь больших внутренних достоинств с внешними недостатками, в роде подозрительности и резкости, вообще создает себе больше врагов чем друзей, хотя я принадлежу к числу последних. Делая визиты, мы много разговаривали. Он сообщил мне одну особенность великого князя, которая меня почему-то очень удивила. Ты знаешь, мой друг, что я думаю об этом слабом и безхарактерном принце. Вдабавок к другим своим недостаткам он, говорят, любит еще самым пошлым образом играть словами. Недавно он спросил у Банафона, который служит суфлером в театре, зачем он поступил на такое место; «для того чтобы суфлировать», отвечал Банафон. «А! для того чтобы давать пощечины ¹⁷⁷», воскликнул великий князь... Вот каков, мой друг, наследник престола русских цезарей! А супруга его, высокая и красивая (я не говорю – хорошенькая), пользуется прерогативою всех таких женщин – она глупа. А кроме того, говорят, еще и скряга: найдя старые башмаки своей предшественницы, она велела их починить и носит! Такой пошлости даже верить трудно.

Суббота, 20 марта. – К брату.

Девятнадцатого февраля, мой друг, я – единственный из поверенных в делах – был приглашен кн. Потемкиным на праздник данный им в оранжерее своего дома на Невском, который весь был превращен в превосходный сад. Перед самой всходной дверью был устроен маленький храм башни Дружбы, державшей бюст Императрицы. Внутренния комнаты дома не велики, но очаровательны; одна, например, вся отделана японским лаком, другая, в которой ужинала Императрица, меблирована как палатка, сделанная из превосходной росписной тафты. По стенам ее стояли маленькие диваны на пять или шесть человек. В ней же я видел превосходную хрустальную люстру, сделанную на собственной фабрике Потемкина. Один маленький кабинет отделан богатой материей, вышитой самой Императрицею.

Праздник был настолько хорош, насколько это возможно при господстве этикета. Из послов с Императрицей ужинал только один Кауниц, да и то потому, что очень рассердился, когда его не пригласили – пришлось, среди ужина, нарочно посылать за ним обер-шталмейстера. Такое ребячество показалось мне тем более смешным, что Кауниц не может претендовать на то, чего не получили все другие. Но что меня особенно позабавило, так это поведение прусского посла, гр. Сольмса. Увидав, что Кауница ведут ужинать с Императрицей, он не остался в большой зале, а вышел в соседнюю, где ужинали придворные и дамы. Сочтя такую выходку очень политичной, я последовал его примеру и ужинал отдельно как это иногда делается в подобного рода случаях.

Очень печально, что в политике часто приходится встречаться с оскорбительными пустяками, которым нельзя не придавать значения, но которые, благодаря этому, ставят вас в смешное положение. В этот день, например, по странной небрежности, забыли пригласить графа Гильденстольпе шведского генерала, приехавшего сюда с известием о разрешении от бремени шведской королевы. Барон Нолькен, шведский посланник, боясь или не желая в свою очередь отказаться от приглашения, письменно напомнил Потемкину о Гильденстольпе, которому тогда послали простой билет, но он обиделся и не приехал, так что Нолькен представлял собою очень печальную фигуру за ужином. Я, на его месте, не стал бы напоминать, но и сам бы не приехал. [193] Это уже не в первый раз я замечаю что Нолькен недостаточно решителен: пошлое высокомерие, соединенное со слабостью, характерно как для него, так и для его государя. Ты вероятно слышал о том, как жена австрийского посланника отказалась поцеловать руку шведской королевы, ссылаясь на то, что она имперская графиня, и как великий Густав, рассерженный этим отказом, велел ее вывести с одного платного, публичного бала. В Вене эта пошлость очень не понравилась, посланник подал в отставку, и хорошо сделал.

Понедельник, 22. – К брату.

Как бы я ни высказывался против этой страны, мой друг, как бы она ни была мне неприятна, но все же я стараюсь в ней ужиться, потому что это мне во многих отношениях полезно. Я нашел здесь друзей в среде иностранцев, нашел нежную и милую подругу жизни и пользуюсь не малым влиянием. Внимание, с которым я отношусь к делам, мне порученным, составило мне хорошую репутацию и пребывание мое здесь не останется бесплодным.

Я не стану тебе повторять того, что говорил уже двадцать раз, а изложу только результаты моих наблюдений и ты увидишь насколько я был прав.

В начале моего здесь пребывания, я старался проникнуть во все кружки здешнего общества и не имел поводов на него жаловаться. Французские манеры, всегда заключающие в себе немножко кокетства, направленного к тому чтобы всем понравиться, доставили мне успех и репутацию любезного человека, которая меня однакоже не вполне удовлетворяла. Тогда я переменил систему и не переставая вращаться в большом свете, стал исключительно придерживаться только нескольких кружков, причем выказал много прямодушие, твердости и последовательности, заваевавших мне вообще уважение. Меня перестали считать слабым и начали даже преувеличивать мою твердость. Без шарлатанства ведь не обойдешься в этом мире, но оно должно быть наиболее простым и последовательным.

Эта система примирила меня с самыми интересными из здешних лиц: Паниным, Потемкиным, Иваном Чернышевым и двумя посланниками – Сольмсом и Гаррисом. Все они относятся ко мне дружески и с уважением; сама императрица одобряет мое поведение. Многие думают, что я останусь здесь посланником и гр. Чернышов, у которого я сегодня обедал, говорит, что желал бы видеть меня на месте маркиза де-Жюинье. Чем кончатся все эти благие пожелания? Посмотрим.

Английский посланник, по письменной просьбе короля, получил из рук императрицы орден Бани. Это здесь в обычае и Ее Величество подарила новому кавалеру шпагу, осыпанную бриллиантами, ценою в 1500 р.

Сегодня я обедал у Ивана Чернышова, который принял меня прекрасно. Я спросил его на счет слухов, ходящих по городу, о дозволении англичанам строить, в Архангельске, военные корабли из знаменитого дерева, называемого лиственницей (listwinno). Он уверяет, что это не правда, что позволение дано лишь несколько частным лицам на постройку мортирных судов (ba timents de pierres?), и что впредь оно не будет даваемо никому, в чем дал мне даже честное слово, которого я не требовал. Мы, дипломаты, не особенно верим в слова и потому никогда их не требуем.

Маркиз де-ля-Валь сегодня откланялся императрице. Этот молодой человек, состоящий на пьемонтской службе, был мне рекомендован де-Бретейлем. Прибыл он сюда недавно, да и вообще ничем особенно не замечателен.

Вот есть тут один несчастный и всеми порицаемый человек, который решительно не заслуживает ни мнения, об нем сложившегося, ни печальной судьбы, его постигшей. Это некий Куран (Courant) из Невшателя. Обстоятельства привели его в Россию для того чтобы искать здесь применения своим способностям к рисованию и другим талантам, которых он не успел проявить благодаря недостатку терпения и пронырливости. В 1776 г. он познакомился с неким Шампаньало, предложившим ему войти в одно [194] предприятие, которое должно было принести 40000 р. и честь подполковника польской службы (?), но требовавшим чтобы он не спрашивал о цели предприятия и не сходился с лицами, держащими сторону Польши Пруссии (?). Такое предложение очень удивило Курана и заставило его конфиденциально изложить свои сомнения Хюттелю, своему соотечественнику. Хюттель рассказал об этом Сольмсу, а Сольмс – Панину, который сам захотел поговорить с Кураном и посоветовал ему принять предложение Шампаньало, с целью открыть настоящие намерения последнего. Шампаньало попался в расставленную ловушку: он сообщил Курану, что дело идет о проекте великого Гетмана (grand-general) польского свергнуть с престола короля и в тоже время повредить насколько можно России. Для последней цели решено было сжечь Кронштадт и наделать фальшивых бумажек. Все это Куран узнал на военном судне, на котором он, вместе с Шампаньало, ехал в Кронштадт. Письменно сообщив гр. Панину план заговорщиков, он получил приказание требовать немедленного выполнения этого плана, за что ему обещали вознаграждение, превышающее то, которое было обещано заговорщиками. Куран, поэтому, тотчас же составил рисунки, сделал машину для поддержки банковых билетов и, напечатав их на 250.000, представил Г. Грау (Graw), русскому резиденту в Гамбурге (вместо того чтобы переслать жене Шампаньало, в Петербурге). Кроме того он же завлек Шампаньало в Варшаву, где последний был арестован Штакельбергом, а затем перевезен в Петербург, посажен в крепость и, по всей вероятности, казнен, хотя говорили, что он сам, с отчаяния, зарезался.

Вернувшись сюда, Куран не получил, однакоже, обещанного вознаграждения; ему выдали только 1000 дукатов и, по повелению Императрицы, приказали выехать из России. Бедняк уехал на родину, но в минувшем октябре вернулся чтобы хлопотать о выдаче так хорошо заслуженного вознаграждения. Хлопоты его, однакож, успеха не имели; вот и служи, после этого, монархам!

Прежде чем кончить это письмо, сообщу тебе, что ездил смотреть оружейный завод в Сестрорецке (Tusterber-Sisterbeck?) в 27 верстах от Петербурга. Во главе завода стоит один из Эйлеров; работают там довольно плохо, благодаря дурному ведению дела.

P.S. Великий Гетман Польский, о котором я говорю в этом письме, есть гр. Броницкий, упрямый человек, лишенный ума и таланта.

Понедельник, 9 апр. – К брату.

Получил хорошие известия из Константинополя: мирный договор с Россией подписан ¹⁷⁸ и ты можешь понять мой друг, как это всех здесь радует. Я очень счастлив что маркиз не спешит возвращаться – для меня это прекрасный случай показать свои способности к ведению дел. Сен-При ¹⁷⁹ с честью выпутался из затруднений, хотя ему много мешал русский посол при Порте, Стахеев, человек подозрительный и неуживчивый, вообразивший что Сен-При под него подкапывается. Правда, что последний не особенно хорошо отозвался о Стахееве, в своей ноте, попавшей в руки Репнина. По настоящему, это маленькое недоразумение не должно бы мешать делам, но оно до такой степени мешало, что Сен-При просил меня даже похлопотать об отозвании Стахеева.

Сделаю что могу, но надо быть очень осторожным и, главное, не высказывать большого интереса к этому делу. Завтра повидаюсь с Паниным и напишу тебе чем кончатся наши переговоры.

Вторник, 20 апр. – К брату.

В политике, недостаточно предвидеть, а нужно еще действовать ловко и благоразумно, между тем каллеги мои далеко не все обладают этими качествами, довольно таки редкими. Сегодня утром был у меня Нормандец, которому я вчера переслал письмо Неаполитанского [195] посланника в Константинополе; не знаю как зовут этого господина, но, судя по слогу, он далеко не орел. Нормандец, также к числу орлов не принадлежащий, прочел мне это письмо, в котором автор – родственник Сен-При – жалуется на Стахеева. Нормандец собирался поговорить об этом с Паниным, но я предложил ему подождать, так как сам рассчитывал сделать это сегодня же. И действительно, сегодня я обедал у Панина, который наговорил мне много хорошего о Сен-При и нашем министерстве; пользуясь этим, я слегка намекнул ему о недостатках Стахеева и, отнюдь не жалуясь на последнего, все-таки сказал достаточно, чтобы быть понятым. Старик согласился, что Стахеев действительно неловок, а на дальнейшем я не настаивал: это останется на другой раз. В политике вообще не следует ярко высказывать свои желания, такая метода мне всегда удавалась.

От Панина я поехал к Сольмсу, которому и рассказал все, что не было договорено у Панина. Они – друзья, и Сольмс конечно передаст ему мои слова, так как сам был очень возмущен поведением Стахеева и предлагал мне действовать настоятельнее. Хорошо я сделал, что был очень осторожен с Паниным, это принесет свои плоды... Покончив с делами, я провел вечер у моей Шарлотты, которая посоветовала мне повидаться с Визеном, а Хюттель, с своей стороны, настроит Алопеуса поговорить с Остерманом, и я, таким образом, достигну цели.

Четверг, 22. – К брату.

Рано утром я отправился к Визену и застал его еще в халате, так как вошел без доклада. Мы долго говорили, и я, под секретом (что очень ему польстило) пересказал своему собеседнику все жалобы Сен-При на Стахеева, а в конце концов заставил его признаться, что в Константинополе нужно иметь человека мягкого и сговорчивого, а Стахеева следует отозвать. Визен спросил, желаю ли я чтобы он сказал об этом Панину, а я отвечал, что это было бы очень хорошо, так как сам я жаловаться не умею, да мне, собственно говоря, и нет никакого дела до Стахеева, я говорю лишь в интересах русского правительства. Визен остался очень доволен моим объяснением, спросил о здоровье маркиза и уверил меня, что последний больше не вернется в Россию. «Вы должны остаться у нас посланником – прибавил он – и на вашем месте я поговорил бы об этом с гр. Паниным, который вас особенно уважает и будет очень доволен если вы останетесь». Я отвечал, что мне это было бы очень приятно, но что я, из деликатности, говорить с Паниным не стану, так как не знаю намерений маркиза.

Буду держаться твердо, мой друг; надо оставаться честным человеком. Как бы маркиз ни был виноват передо мною, я перед ним виноватым быть не хочу.

Затем я был у Нормандеца. Оказалось, что я не ошибся в его способностях к политике: он наделал глупостей и признался мне в этом. Движимый желанием вмешаться не в свое дело, он поговорил-таки с Паниным и был принят очень плохо. Вот как он передавал мне свой разговор:

«Поздравляю ваше превосходительство с получением хороших известий из Константинополя». – «А вы уж узнали об этом?» – «Да, ваше превосходительство, мне писали». – «Мы действительно надеемся, что дела будут улажены, благодаря стараниям г. де-Сен-Пр», – «Знаю, ваше превосходительство, что г. де-Сен-При много поработал и даже, кажется, без содействия г. Стахеева, который, напротив того...». Но тут Панин повернулся к нему спиной и заговорил с кем-то другим.

Вот, мой друг, насколько вредна в делах всякая неловкость. Недостаточно уметь шифровать депеши, нужно еще смотреть в оба, да уметь помолчать во время и внушать другим то, об чем прямо просить не хочется. Выходка Нормандеца очень меня обеспокоила; я испугался как бы она не рассердила Панина. Надо было тотчас же принять меры, поэтому я, прямо от Нормандеца, отправился к Алопеусу, который заходил ко мне утром и [196] велел сказать, что в пять часов будет дома. Тут я вновь рассказал всю историю и с большим успехом: Алопеус обещал разъяснить дело Панину. Но для того, чтобы заручиться и со стороны Остермана, я просил Алопеуса представить последнему, что я вовсе не жалуюсь, а просто излагаю дело как оно есть, в рассчете на его справедливость и ради общей пользы. Таким манером я всех их очаровал и теперь вполне уверен в успехе.

Пятница, 23. – К брату.

Семь раз примерь и один раз отрежь – говорит пословица. Я приехал к Панину для того, чтобы подробно изложить ему то, о чем предварительно должен был поговорить Визен, как вдруг встречаю самого Визена, который, как оказалось, не мог говорить с Паниным о Стахееве, да и мне советует помолчать пока. Меня это удивило, и, заподозрив какие-нибудь корни, я отвечал Визену, что по его же прежнему совету я намерен ко всем открыться Панину. Он, однакож, стал настаивать и я, чтобы не выказать упрямства, обещал помолчать о Стахееве. Панин сам заговорил со мной о Константинополе, но я не нарушил своего обещания, чем после и похвастался Визену. От Панина я, тем не менее, отправился к Сольмсу, которому сказал, что не решился говорить с Паниным о Стахееве, боясь рассердить его, тем более, что это и не мое вовсе дело. Сольмс вновь стал убеждать меня воспользоваться каким-нибудь случаем для откровенного разговора, и я надеюсь сам создать такой случай, вопреки желанию Визена, который, говорят, очень дружен с Стахеевым.

Суббота, 24. – К брату.

Я, мой друг, весьма удачно нашел средство заинтересовать в моем деле весьма многих, так что они теперь принимают его за свое собственное. Сегодня был у меня Хюттель, и сказал, что Алопеус недоволен тем, что я еще не поговорил с Паниным, что Остерман уже предупрежден и вчера был у Панина по моему делу, и что мне следовало бы поговорить хоть с Остерманом. Я, поэтому, отправился обедать к последнему и, за кофе, имел с ним разговор, в котором передал все, что знаю о Стахееве, изложив и причины той деликатности, какую считал долгом соблюдать по отношению к нему. Вице-канцлер спросил, может ли он говорить от моего имени, а я предоставил ему это право. Таким образом разговор наш кончился вполне удовлетворительно. Вот после этого-то я и написал к Алопеусу то письмо, о котором говорил выше. Цель его состояла в том, чтобы показать полное мое беспристрастие и личную незаинтересованность в этом деле. Надо заметить, что Остерман сказал мне, что отозвание Стахеева надо отложить до подписания трактата с турками, а я ему отвечал на это, что ни я, ни Сен-При вовсе не желали бы сделать что-либо неприятное Стахееву, но заботимся только о том, чтобы предупредить всякие поводы к раздражению Порты.

Среда, 28. – К брату.

Сегодня я был очень удивлен визитом Кауница, так как, надо тебе сказать, что он немножко сердит на меня за участие в заключении мира с турками, чего Венский двор, при настоящих обстоятельствах, совсем не ожидал ¹⁸⁰. Эти самые обстоятельства заставили и меня быть сдержаннее с Кауницом, а чтобы он не обиделся, я употребил все усилия быть с ним любезным во всем, что не касается политики. Поэтому-то он и приехал. Мы было с ним разговорились о делах Германии, когда мне доложили о прибытии Страхова, секретаря Панина. Кауниц поспешил раскланяться, а Страхов заявил мне, от имени министра, что из конгресса ¹⁸¹ получены добрые вести и что надо ожидать немедленного подписания мирного договора. Страхов сказал мне также, что Императрица пожаловала Сен-При орден [197] Андрея Первозванного с бриллиантами, а жене его – перстень, в 10-12 тысяч рублей. Я хоть и ожидал этого, а все-таки порадовался, тем более, что и сам несколько содействовал назначению такой награды. Кн. Потемкин справлялся у меня о происхождении Сен-При, его общественном положении, чине и проч., на что я отвечал, что он из хорошей фамилии, маршал, может быть министром и получить голубую ленту (Св. Духа). Надо тебе знать, мой друг, что здесь надо быть генерал-лейтенантом, чтобы получить Св. Андрея; здесь все по чинам. Таким образом мой отзыв много содействовал назначению такой высокой награды.

Был сегодня у Панина, который разъяснил мне подробности относительно конгресса, а также вновь говорил, что Императрица очень довольна заключением мира и желала бы оказать нам ту же услугу, какую получила от нас, так что если ее посредничество ¹⁸² будет приятно королю, то она готова взять его на себя, сохраняя необходимую тайну и соблюдая полное беспристрастие.

Думаю, мой друг, послать Гарри курьером в Версаль и уже просил поручений от кн. Потемкина. Он передал, через шевалье де-ля-Тейссоньера, что с удовольствием принимает мое предложение и просит меня приехать к нему в Царское Село. Мы с Гарри тотчас же туда и выехали. Прибыли часов в десять вечера, так что де-ля-Тейссоньер уже лег, но это не помешало нам разговаривать. Князь посылает его в Константинополь. Если б мы приехали пораньше, то ужинали бы с князем, а теперь пришлось провести ночь на диване, в плохой гостинице.

Четверг, 29. – К брату.

Я встал в 9 часов и, прогулявшись по прекрасному английскому парку, отправился к Потемкину. Он принял меня одного и мы проговорили около трех четвертей часа. Сначала князь расхваливал Францию, а потом разговор коснулся России и тут уж я принялся ее расхваливать, причем, конечно, сделал что мог. Я особенно напирал на то, что Россия выигрывает при ближайшем с нею знакомстве, и это очень понравилось моему собеседнику. Я воспользовался удобным моментом, чтобы выпросить у него очень редкую и неизданную карту новооткрытых островов, лежащих между Россией и Америкой, составленную неким Очерединым (Otsheredin), которую желал бы послать королю. Князь обещался испросить у Императрицы дозволение на выдачу мне этой карты. После довольно продолжительного разговора, я собрался откланяться, но князь стал меня удерживать. Не желая, однако же, надоесть ему, я все-таки простился и ушел, провожаемый им до дверей и очень довольный. Письма и поручения в Версаль князь обещал мне прислать. Прощай, мой друг. Поездка моя наделает шума, конечно, но что ж из этого? Игрок должен пользоваться благоприятными шансами.

Суббота, 1 мая. – К брату.

Сегодня работал целое утро, что мне и помешало писать к тебе. С удовольствием возвращаюсь к рассказу о своих делах. Фавор здесь подвержен большим превратностям. Четырнадцать или восемнадцать месяцев на французов смотрели здесь косо, а константинопольский мир поставил нас в лучшее положение. Двадцать восемь месяцев тому назад меня не пускали ко двору, а теперь, говорят, получу Анненскую ленту и Государыня так хорошо обо мне отозвалась ¹⁸³, что я, благодаря этому отзыву, буду где-нибудь посланником. Сегодня мы отправляем курьера в Константинополь, а в понедельник – в Париж.

Воскресенье, 2. – К брату.

Сегодня у Остермана большой обед по случаю рождения Императрицы. Впервые мы обедали в его галлерее, очень [198] красивой, хотя и черезчур переполненной скульптурными украшениями. Кауниц говорил мне о месте посланника, на которое я будто бы назначен (чего, однакож, не знаю) и которым не могу быть доволен в виду здешней моей работы. Для меня, мой друг, подходили бы только два места – или в Петербурге или в Берлине. Но нужно еще знать, как поступит маркиз де-Жюинье. Не верю в его возвращение, и во Франции так же думают. Впрочем, ручаться ни за что нельзя.

Алопеус говорил мне за обедом, что Стахеев наверно будет отозван.

Сегодня получил письмо, но от маркиза ни слова. Вот уже скоро три месяца как он мне не пишет.

Среда, 5. – К брату.

Сегодня в 3 1/2 часа, уехал Гарри. Он везет с собою интересную депешу, успех которой я буду ждать с нетерпением. Гарри уехал бы дня два тому назад, если б не пришлось ждать писем от Потемкина, который очень ленив писать. Я велел Гарри спешить, но боюсь, что он не обгонит русского курьера, выехавшего в понедельник. Два часа спустя после его отъезда, я заметил, что он забыл свой паспорт, послал Сен-Жана, верхом, в догонку. Сен-Жан догнал его за 40 верст от Петербурга, и вернулся назад, на той же лошади, к 10 часам вечера. Какой английский курьер сделает тоже? Гарри велел передать мне, что надеется перегнать русского курьера: очень бы было хорошо.

Четверг, 6. – К брату.

Покончив с письмами, отправился обедать к Панину. Первый чиновник особых поручений (commis?), Обри, сообщил мне, что маркиз Жюинье ни в каком случае не вернется сюда, и что в Париже ходит слух о назначении на его место г. д'Антрэга из Дрездена. Это меня огорчило, потому что расстраивает мои планы. Панин относится ко мне хорошо, но этого мало: нужно действовать, а я знаю, как он ленив. Он хочет, чтобы я сам просил наш двор об оставлении меня в Петербурге, а это невозможно. Между тем у меня есть доказательства доверия и уважения, с которыми относится ко мне Панин. Вот суди сам.

Месяца два тому назад русский двор сделал представления дворам шведскому и датскому относительно корсаров, которые могут плавать по северным морям; я во время получил копию с этого представления, потребовал себе аудиэнции у министра и говорил с ним весьма твердо. Многие думали, что мы из-за этого поссоримся, а он стал только больше уважать меня. По этому делу я добился большего, чем все остальные посланники, и получил удовлетворительный ответ. Правдивость и твердость, мой друг, никогда не повредят. Это еще не все; я послал копию с представления нашему двору; там очень удивились, но увидали, что я был прав и одобрили мои действия. Меня удивило, что и Сольмс об этом знает. Король прусский, по приглашению нашего двора, приказал ему сделать серьозные представления по этому поводу, а он спросил у меня, имею ли я основания бояться каких-нибудь новых осложнений дела. На основании слова, данного Паниным, я ему положительно сказал, что не имею и просил его даже сказать Панину, что не заподозреваю чистоты его намерений.

Возвращаюсь, мой друг, к назначению д'Антрэга. Переговорив с Комбсом, мы решили, что он отправится завтра в Царское Село и попросит де-ля-Тейссоньера позондировать на этот счет князя Потемкина. Я уже говорил тебе, что мне советовали написать к нашему двору предварительно заручившись согласием Панина, но деликатность помешала мне сделать это не узнав об участи маркиза. Теперь участь его решена и я должен действовать.

Перейду теперь к другому вопросу. Ты знаешь что слишком умеренное приданое, полученное от маркиза Комбсом по поводу свадьбы, заставило его искать здесь места, которое могло бы обеспечить покойную и счастливую жизнь. По протекции Раджерсона, Рибас обещал Комбсу место инспектора в кадетском [199] корпусе, с девятью стами рублей жалованья, квартирой и содержанием, а кроме того жене его 400 р. в год, что в общем составило бы 1.300 р. на всем готовом. Комбсу оставалось только принять это предложение, но по свойственной ему нерешительности, или лучше сказать беззаботности и лености, заставляющих его отступать перед необходимостью вставать зимою в пять часов утра, он отложил свое поступление на службу до весны, а тем временем предупредил маркиза о своем уходе, надеясь, что тот его удержит, предложив условия столь же выгодные. Жена Комбса принуждена была, однако же, принять место немедленно. Маркиз промолчал и к 1-му апреля пришлось давать решительный ответ, причем произошло именно то, что я раньше предсказывал. Я говорил Комбсу, чтобы он спешил занять место с целью связать Рибаса, которому, по всей вероятности, хотелось только завладеть его женою, так что в случае если последняя не сойдется с Рибасом то и ей самой будет отказано, а уж не то что ее мужу. Точно так и вышло. В апреле Рибас объявил Комбсу, что генерал Пурпр желает иметь в корпусе двух инспекторов и что если Комбс хочет занять одно из этих мест, то должен удовольствоваться половинным жалованьем, то есть 450-ю рублями вместо 900. Ты понимаешь, что Комбс не мог на это согласиться, особенно в виду безобразий, совершающихся в корпусе. Оказалось что об единственном инспекторе с жалованьем в 900 р. генерал Пурпр никогда и не думал, а Рибасу просто хотелось завладеть женою Комбса. В конце концов последний должен был отказаться от места, а жена его получила отставку. Таковы-то дела!

Пятница, 7. – К брату.

Комбс был сегодня в Царском Селе, мой друг, и виделся с де-ля-Тейссоньером, который не верит назначению д'Антрэга, чиновника ограниченного и ленивого. Он обещал поговорить обо мне с князем и скоро сообщить результаты этих переговоров.

Комбс узнал, что князь любит живопись и сам рисует. Я воспользуюсь этим новым средством услужить ему, так же, как и секретом Шарпантье (новый способ уговаривания), который я купил. При первой возможности поговорю об этом с князем, чтобы поближе сойтись с ним.

Суббота, 8. – К брату.

Великая княгиня ведет себя лучше, чем наша королева ¹⁸⁴: сегодня, в 9 часов утра, она родила сына, которого назвали Константином. Вот имя, возбуждающее толки в среде политиков; думают, что Императрица предназначила своего второго внука к тому, чтобы восстановить печальной памяти Византийскую империю, рухнувшую в 1453 г. при Константине Палеологе. Романтические идеи здесь в большом ходу. Роды великой княгини были вполне благополучны. В полночь она почувствовала боли, которые к утру прошли; так что дали ей время написать письмо к Панину и позавтракать. В восемь часов оне возобновились, а в девять великая княгиня уже родила.

Воскресенье, 9. – К брату.

Сегодня был во дворце прием – поздравляли Императрицу и великого князя. Я тоже ездил, а так как еще утром получил записку от де-ля-Тейссоньера, в которой он сообщает, что говорил обо мне с князем, и что мне бы следовало поговорить с ним самому, то я и решил остаться в Царском Селе.

Провел ночь в трактире, на диване, и не мог сомкнуть глаз, потому что в соседней комнате, с 9 ч. вечера до 10 утра, шла игра на биллиарде.

Понедельник, 10. – К брату.

В одиннадцать часов утра отправился к князю Потемкину, который принял меня наедине и спросил, чем [200] может служить. Я отвечал, что являюсь поздравить его с рождением великого князя Константина, затем поблагодарил за хороший отзыв на мой счет, с де-ля-Тейссоньером. На это он тотчас же отвечал: «Императрица была бы довольна, если бы вы остались здесь, но есть маленькое препятствие – говорят, что к нам назначат д'Антрэга». Я отвечал, что не думаю этого, и что если Императрица захочет, то все устроится. «Она-то этого хочет», сказал князь, и затем, помолчав немного, прибавил: «Поговорите с Паниным и пусть он мне доложит». – Прикажете сказать ему это от вашего имени? – Нет, так не годится, пусть он доложит по вашей просьбе, только не теряйте времени.

От князя я прямо отправился к Панину и, поздравив его с разрешением великой княгини, сказал: – Вы всегда были так добры ко мне, граф, что я решаюсь быть с вами вполне откровенным. Совместная с вашим сиятельством работа, которую я веду с некоторых пор, до такой степени мне приятна, что я желал бы продолжить таким образом и далее. Если правда, что маркиз де-Жюинье решил остаться во Франции, то я с большим бы удовольствием занял его место. До настоящего времени я не смел выразить этого желания из деликатности по отношению к маркизу, так как не знал его намерений, но раз они выяснились, и если Императрице будет угодно... Граф прервал меня, сказав, что маркиз положительно не вернется. – Здоровье его плохо, да ведь он уж и стар? – Ему пятьдесят три года, – отвечал я. – Ну, пожалуй и за шестьдесят, – сказал граф улыбаясь. – Едва ли; в 1775 г. ему было сорок девять... – Поверьте, за шестьдесят; он не любит поминать о своих годах, но мне сообщил это Лясси ¹⁸⁵. Буду очень рад, если ваше назначение состоится и поговорю об этом с Императрицей, которая вас очень уважает. Вообще ваша манера вести дела делает вам честь и Ее Величество намерена особенным образом выразить вам свое удовольствие. – Я отвечал, что счастлив работать при таких условиях, и прибавил: – говорят однакоже, что сюда назначается д'Антрэг. – Это только предположение, – отвечал граф, – будьте уверены, что мы желали бы иметь дело с вами, так как знаем вас и привыкли к вашей манере работать.

Затем я ушел от Панина, заручившись самыми любезными обещаниями ¹⁸⁶.

Опять надо было отправляться к Князю. Подождав его довольно долго, я узнал что он садится обедать и хотел было уйти, как вдруг он велел меня позвать. «Ну что, были вы у Панина?». спросил он. – Был, ваша светлость, он меня принял очень хорошо и обещал доложить Императрице. – Ну, значит дело сделано, если только Панин напишет во Францию, вы знаете как он ленив. – Если вам, князь, будет угодно, и если Императрица прикажет... – Императрица ничего лучшего не желает; дело кончено, прибавил князь, будете покойны». Я поблагодарил и затем мы стали говорить о гравюрах и рисунках.

***

Шевалье де-Корберон продолжал вести свой дневник до 15 мая 1779 г., но последние его листки, как не представляющие интереса для публики вообще, не помещены и во французском издании, в котором дневник возобновился только с июля 1780 г. Мы же, с своей стороны, берем из этого продолжения лишь некоторые письма, так как остальные, будучи посвящены чисто личным делам де-Корберона и отношениям друг к другу членов французского посольства, не представляют интереса для публики русской.

Между прочим следует заметить, что ожидания де-Корберона не сбылись: французским посланником в Петербурге был назначен не он, а старый его знакомый, по Касселю, маркиз де-Верак приехавший сюда 4-го июля 1780 г. В [201] октябре 1880 г. шевалье де-Корберон, назначенный посланником в Цвейбрикене, вернулся во Францию.

***

Пятница, 11. – К брату.

Сегодня я нарочно остался в городе чтобы осмотреть Манежный двор и Мраморный Дворец, построенный князем Орловым, которому, кажется, не привелось в нем жить. Этот дворец снаружи очень красив. Фасадом он выходит на маленький дворик с садиком, сжатый между двумя неровными крыльями здания и, по своим миниатюрным размерам, неподходящий к такому большому строению. Одно из крыльев дворца теряется вдоль берега Невы и прорезано множеством окон, между которыми помещены мраморные пилястры. Внутреннее расположение комнат удивительно неудачно. Главная лестница не дурна, но кажется очень тяжелою благодаря узости ступеней и тесной клетке. В стенах последней сделаны ниши, в которых размещены весьма плохие мраморные статуи, работы француза Фаландэ (Phalandes), ученика Фальконэ, и немца Фукса. Первые несколько получше. Рамы в окнах медные, весом по девяносто пудов, а каждое стекло стоит 28 рублей.

Затем я переехал, на лодке, на противуположную сторону реки, где осмотрел крепость, стоявшую на острове. Она занимает очень большое пространство, среди которого стоит церковь, вмещающая гробницы Петра I, Екатерины I, Елизаветы. Гробницы эти каменные и очень простые. Сама церковь недурна; над нею возвышается шпиц с шаром на вершине, на котором поставлен ангел и все сплошь вызолочено. Трудно понять каким образом можно было установить там фигуру. Говорят, что тот, кто догадался как это сделать и смело выполнил свой план, был вознагражден четырьмя стами рублей.

Из церкви я прошел на монетный двор, которым заведует один немец. Замечательно, что императрица не доверяет русским денежных дел и она вполне права. Я видел, как выбивают монету. Каждый рубль, при обработке проходит через тридцать две различных операции.

Суббота, 19. – К брату.

При дворе очень озабочены устройством новых губерний, что очень нелегко, так как в стране, где нет буржуазии, не откуда взять персонала для множества новых должностей. Императрицу это очень сердит; она хотела блага, хотела чтобы об ней говорили, а дело может кончиться смехом: задумать-задумала, а выполнить не сумела.

Кроме того и в деревнях неспокойно: помещики, недовольные новшествами, в которых видят стремление к освобождению народа, возбуждают этот народ против нововведений и действительно неуместных, так как русские столь же пригодны пользоваться свободою, сколько ребенок спиртными напитками. С другой стороны, в городе накопилось множество беспаспортных людей, которые, оставаясь без работы, грабят проходящих. Таких безработных теперь от восьми до девяти тысяч и вместо того, чтобы послать войска, да захватить зачинщиков, пробуют обойтись одними указами. В результате – число негодяев растет. Я не удивлюсь, если положение станет серьезным. Говорят даже, императрица боится одна гулять по саду; она уволила Волкова от должности директора полиции, за плохую его распорядительность.

Пятница, 25. – К брату.

Я уже говорил тебе, мой друг, о неудовольствии императрицы по поводу безчинств, совершаемых в городе и его окрестностях бродягами, которых здесь зовут tawlinski (?). Это разные беспаспортные, безработные и беглые люди, соединившиеся вместе ради грабежа. Правительство сначало не обращало на них никакого внимания и даже пользовалось ими для разных работ, причем платило весьма щедро. Благодаря такому отношению, многие крестьяне, недовольные помещиками, бежали в Петербург, на что правительство [202] смотрело сквозь пальцы. Весь этот народ, оставшись теперь без работы и боясь разойтись по домам, вернуться к помещикам, образовал шайку. По словам одних, эта шайка состоит из четырех или пяти тысяч человек, а по словам других – из тринадцати тысяч. Дело может стать серьезным.

Есть и еще одно неприятное обстоятельство: верстах в шестидесяти от города, крестьяне четырех селений, раздраженные жестокостями своих помещиков, полковника Альбрехта, бригадира Жердева (Gerdoff) и Беркмана, пришли жаловаться петербургскому губернатору, Волкову, который сказал им, что они теперь, по новым законам, свободны. Это вызвало такие буйства со стороны крестьян, что пришлось послать против них войска!

Сегодня вечером, возвращаясь в город после ужина у Бемеров, я подвергся нападению четырех или пяти разбойников, причем моему лакею едва не перешибли руку дубиною. Спаслись мы только тем, что кучер погнал лошадей. По белой масти последних, меня приняли, должно быть, за Толстого, на которого разбойники злы за то, что он изъял из их компании своего беглого дворового человека, добровольно решившегося вернуться к барину, обещавшему простить его.

Воскресенье, 27. – К брату.

Еще вчера, с вечера, начался в городе пожар и до сих пор не потушенный. По рассказу моего лакея, смотревшего с набережной, загорелись около биржи, деревянные амбары и суда, из коих многие совершенно сгорели, а другие поспешили уйти из порта.

Утром, мы с Арибером пошли смотреть пожарище. Сначала были на бирже, потом переехали, по воде, к лесным складам. На реке пахло табаком как в казармах – горел амбар со складами табака. За ночь выгорело пространство в сорок или пятьдесят шуазов. Вид пожарища ужасен; повсюду валяются люди, уставшие от ночной работы. Но резких проявлений горя не видать: здешний народ одинаково инертен как в горе так и в радости. Это – рабы, отягощенные цепями.

Проходя далее, мы видели другой пожар: горели склады пеньки, притом так сильно, что помочь ничем было нельзя. Да и нечем было заливать: из трех труб работала только одна...

До настоящего времени потери оценены в четыре миллиона рублей. Пожар начался, говорят, с барки, нагруженной пенькою, от свечки, поставленной перед образом. Многие подозревают, однакоже, поджог со стороны англичан, тем больше что некоторые из последних очень довольны пожаром. Один из них говорил мне впрочем, что англичане сами много потеряли на этом пожаре.

По поводу подозрений против англичан (притом таких сильных, что многие русские говорят, что они, на месте Императрицы, заковали бы Гарриса в кандалы), мне передавали случай, доказывающий, как англичане ненавидят всякого торговца, не принадлежащего к их национальности. Некий Смит, американец, явился сюда для того чтобы завязать торговые сношения России с Америкой. В компании с одним русским он стал строить корабль на месте, арендованном у одного пивовара, около Галерного моста. Bо время постройки корабля, к пивовару является один англичанин, имя которого я скоро узнаю, и предлагает ему нарушить арендный контракт, угрожая, в противном случае, раззорить его, предъявив ко взысканию какие-то векселя. Пивовар обещает сделать что возможно и упрашивает компаньонов добровольно отказаться от контракта, те, конечно, не соглашаются, и в результате, несколько дней спустя, как строящийся корабль так и самая пивоварня, сгорают несмотря на нарочно поставленных сторожей.

Вот, мой друг, один за другим целых три пожара, если считать еще и неудавшийся поджог военного флота, который сгорел бы, если б огонь не был во время замечен. Назначена была комиссия для изследования причин [203] этого последнего случая, но она скоро разошлась ничего не открывши. На судах допрашивали всех матросов, даже били их, но ничего не узнали. При обысках, ни у кого не было найдено денег, подкрепляющих подозрение о подкупе. В день пожара у Грейга обедали многие англичане, да и порт в эти дни не был закрыт.

Вообще следствие было произведено поверхностное, только экипажи судов бесполезно пострадали, а начинать надо было не с них. В Кронштадте, мой друг, царствует такой беспорядок, какого ты себе и представить не можешь; лес воруют безбожно. Один здешний офицер говорил мне, что каждый год в Кронштадт привозят столько леса, что его хватило бы на постройку сотни судов, а строят много два или три. Лес идет на выделку мебели, экипажей и проч.

Ходил смотреть Сенат, помещающийся в большом здании, около памятника Петру I. С одной стороны оно выходит на набережную, а с другой – на Канатную улицу (R. de la Corderie). Зал в котором собираются сенаторы, не очень велик; посредине его стоит длинный стол покрытый сукном; на одном его конце находится кресло Императрицы, а над ним, на стене, под балдахином большой ее портрет во весь рост. На столе стоят указы Петра I насчет того как себя должны вести сенаторы: не браниться и проч. – совершенно также как в наших бильярдных залах, в Париже. Петр Великий был гениальный человек, управляющий варварами, и должен был, конечно, учить приличиям мужиков, из которых хотел сделать государственных людей. Ему приходилось даже бить их иногда, что он и выполнял лично. Если бы Императрица последовала его примеру, то добилась бы лучших результатов, чем от своей романтичной деликатности, которая здесь не ко двору. Ты не можешь себе представить, мой друг, какая здесь у всех блестящая внешность: шитые золотом костюмы, великолепные экипажи, но все это великолепие прикрывает варваров.

Видел я, в сенате, экземпляр законов, отчасти написанных собственной рукой Императрицы, отчасти с ее поправками на полях. Этот экземпляр состоит из четырех томов inquarto, переплетенных в красный бархат и хранящихся в очень красивом серебряном шкапчике, представляющем собою храм, из которого выходит Императрица и с своей обычной улыбкой благоволения подает кодекс России, коленопреклоненной на ступенях храма. Этот шкапчик устроен на средства членов сената.

Кроме большого стола, в зале есть еще маленький, за которым помещается генерал-прокурор.

Помимо портрета Императрицы, в зале находятся еще портреты Петра I, Екатерины I, Елисаветы и Анны.

В общем, обстановка довольно жалкая, не подходящая к храму правосудия, ареопагу Империи. Здание сената было бы прекрасным жилищем для честного человека, Миниха или Бестужева, одному из которых оно прежде принадлежало, но оно нисколько не походит на мрачные и величественные дворцы Парижа. Здесь все носят на себе отпечаток суетности и легкомыслия, так что несмотря на гигантские шаги, сделанные Россией, ее государственные учреждения кажутся совсем новенькими, заставляя вспоминать, что Империя существует всего сто лет.

Я забыл тебе сказать, что указы Петра I вделаны в трехгранную металлическую пирамиду, стоящую на ножке.

Понедельник, 28. – К брату.

У Бемеров один господин рассказывал, что видел, как на вчерашнем пожаре несколько барок вводили в огонь вместо того чтобы отводить от него подальше. Это был русский, и говорит, что сам видел; странно!

Не думаю, чтобы это понравилось барыне, которая и без того рассержена. Разбойники очень ее тревожат и она из-за них даже поссорилась с Потемкиным. Он, вполне разумно, предлагал двинуть на них войска, а Императрица не хочет принимать таких строгих мер. Другие говорят, впрочем, что Потемкин и особенно Толстой противились посылке гвардейских [204] полков, потому что последние недовольны монополией Толстого, присвоивающего себе деньги и товары, предназначенные для солдат. Боялись, как бы гвардия не пристала к разбойникам вместо того чтобы драться с ними.

Вторник, 29. – К брату.

Продолжают толковать о пожаре, тем более что он еще не потушен. Одни говорят что сгорело товаров на 5 миллионов, другие – на 10, а есть и такие, которые доводят цифру потерь до 20 миллионов, но я знаю от Бильо, что эта последняя не превышает двух миллионов, что тоже не мало. Вот подробности, которые мне сообщил Бильо: сгорело 700 тысяч пудов пенки, двести тысяч пудов льна, и девяносто тысяч пудов табаку, на двести тысяч рублей пшеницы и проч.

Бильо говорил мне, что Рэмбер потерял, от пожара, всего 15 или 20 тысяч рублей, но де-Вераку он сообщил о пожаре 50-ти тысяч, и маркиз писал уже об этом и де-Верженну и Морена. А Перрон, позавчера, горько жаловался на то, что у Рэмбера сгорело товаров на 200.000. Вот если бы они, вместо того чтобы так безстыдно жаловаться на небывалые потери, поступали бы так же энергично как молодой Бильо, так ничего бы не потеряли.

Бильо, еще накануне пожара, перевел свое судно за мост и оно осталось цело. А корабль Рэмбера, ставший на его место, сгорел. Между тем племянники Рэмбера, видя как горит его судно, чуть не радовались, думая что это горит Бильо. По этому образчику ты можешь судить, как сердечно относятся здесь друг к другу французские негоцианты.

Обедал у де-Верака, где опять говорили о пожаре. Все решительно обвиняют англичан, да и в самом деле огонь сразу показался в нескольких местах, так что скорее всего надо предположить поджог. Голландский резидент уверяет, что видели, как, во время пожара, из амбаров выбежал сенатский курьер с обожженными волосами и с видом человека, только что совершившего дурное дело. Курьера этого тотчас же арестовали и отвели в крепость, где вчера в первый раз допрашивали.

Среда, 30. – К брату.

Часа в два ночи меня разбудил стук трещоток, которым, в Петербурге, вместо набата, возвещают о пожаре. Признаюсь, я испугался, встал, открыл окно, но ничего не увидал, хотя на улицах было много народа и слышались очень подозрительные разговоры. Тем не менее, я решился лечь спать до утра.

Часов в восемь отправился смотреть новый пожар, но сначала зашел к графу Герцу, который рассказал мне, что курьер, о котором вчера говорили, был взят, на одной из барок близ амбаров, пьяным. Но странно, что его ждала кибитка, запряженная парой, во весь опор ускакавшая, когда курьера арестовали. Герц так же, как и Панин, подозревают англичан.

Сегодняшний пожар, к счастью, был скоро потушен. Горели амбары с левой стороны моста – последний запас пеньки. Говорят, что загорелось в купальне, стоявшей поблизости, но не знаю, правда ли это.

Четверг, 31. – К брату.

Меня особенно удивляет здешняя манера работать. Граф Панин – первый министр – живет как вельможа и придворный, интересующийся только двором. Он встает очень поздно, забавляется рассмотрением эстампов и новых книг, затем одевается, принимает просителей, обедает, после обеда или спит или играет, а вечером у него гости и опять игра до глубокой ночи. Поэтому он совсем не знает, что делается на свете, и когда я ему сказал о пожаре на корабле Сейра, то он даже не поверил. Главные его помощники тоже ничего не делают и проводят время в игре, причем проигрывают много денег, иногда до 600 р. в вечер. Так было с Визиным, Марковым, Бакуниным и другими. Один Алопеус работает и живет по средствам. А между тем, дело двигается понемножку, благодаря неслыханной снисходительности Императрицы.

Конец.

---

Комментарии

159. Впоследствии заменивший Сольмса в Петербурге.

160. Французский посланник в Саксонии.

161. Сабатье-де-Кабр, французский поверенный в .... [в источнике предложение не закончено - OCR.]

162. В этом месте рукопись «Дневника» прерывается множеством чистых листочков, на которых Корберон хотел, вероятно, записать происшествия с 30 июня по 20 июля.

163. При помощи которой Густав III завладел диктатурой. Де-Верженн помогал ему в виде реванша Франции за раздел Польши, так как России выгодно было бы ослаблять Швецию безпорядками.

164. Знаменитой авантюристки, в девичестве Елисаветы Чудлей (Chudleiqh). Будучи фрейлиной принцессы Уэльской, она вышла замуж за капитана Гершея, и на другой день свадьбы уехала от него, с любовником, в Германию, где при живом муже, вышла еще раз замуж за герцога Кингстона, скоро умершего и оставившего ей большое состояние. В Петербурге она жила очень широко и давала балы на своей яхте, которая, после крушения, была исправлена на счет Императрицы.

165. Через несколько времени Корберон изменил свое мнение о маркизе, так как в депеше от 28 ноября того же года пишет де Верженну следующее: «Маркиза здесь все жалеют. Его прямота и мягкость заслужили ему всеобщую любовь».

166. Иван Иванович.

167. «Дневник» Корберона, в этом месте, прерывается на целых четырнадцать месяцев. Вероятно продолжению его помешали занятия, дипломптические и светские, оффициальные и неоффициальные. Маркиз де-Жюинье действительно уехал из Петербурга 23 ноября 1777 г., оставив Корберона поверенным в делах, в качестве какового он и представил его Императрице 10 ноября, когда получил прощальную аудиэнцию.

168. Г-жа Бемер, с двумя дочерьми, уехали, в это время по делам в Берлин, а Шарлотта Бемер оставалась в Петербурге, у своих соотечественников, Эйлеров.

169. Фридрих II.

170. Тогдашнего посла в Вене, отправленного для заключения Тешенского мира.

171. Скорее по Баварскому, так как дело шло о конфликте между Австрией и Пруссией по поводу баварского наследства. Война уже началась, когда дворы России и Франции предложили свое посредничество. Мир был подписан в Тешене, 13 мая 1779 г., причем медиатором со стороны России был Репнин, а со стороны Франции де-Бретейль.

172. Голландский Штатгальтер Вильгельм V был женат на Фредерике Софии, принцессе прусской.

173. Корберон успел воспользоваться этими насилиями Англии, во время войны ее с Америкой, для того чтобы косвенным образом подготовить знаменитый вооруженный нейтралитет.

174. Со времени Кучук Кайнарджирского мира, объявившего крымских татар независимыми, Крым сделался ареной борьбы, между Россией и Турцией, за право инвеституры ханов. В данное время дипломаты обеих стран собрались на конференцию для улажения конфликта, угрожавшего войною. Франция явилась примирительницей в этом деле.

175. Областей, прирезаемых к Австрии, на Дунае, Инне и Зальце.

176. Сначала был суфлером, а потом – инспектором в Смольном Монастыре.

177. Souffler – souffleter.

178. Али Кавказская конвенция, служившая дополнением Кучук-Кайнарджийского мира.

179. Французский посол в Константинополе.

180. В Вене думали, что затруднения с Турцией помешают России заниматься германскими делами.

181. Тешенского, открытого 10 марта.

182. В войне Франции, Испании и Соединенных Штатов с Англией.

183. В письме Панина к Барятинскому, русскому послу в Париже.

184. Мария-Антуанета, выйдя замуж в мае 1770 г., родила первого ребенка только в 1778 г., да и то девочку. Первый сын у нее родился в 1781 г.

185. Панин ошибается, маркизу действительно было тогда 52 года.

186. Которых он, по своей безпечности, не исполнил. Он не написал во Францию о желании Императрицы оставить де-Корберона в Петербурге и потому прислали маркиза де-Верак.