МАРИ ДАНИЕЛЬ БУРРЭ ДЕ КОРБЕРОН

ИНТИМНЫЙ ДНЕВНИК

ШЕВАЛЬЕ ДЕ-КОРБЕРОНА,

французского дипломата при дворе Екатерины II.

UN DIPLOMATE FRANCAIS A LA COUR DE CATHERINE II. JOURNAL INTIME DU CHEVALIER DER CORBERON, CHARGE D'AFFAIRES DE FRANCE EN RUSSIE

Вторник, 26. – К брату.

Ужинал у Бемер. Шарлотта говорила, что вчера Пюнсегюр играл у них на арфе и пробовал ухаживать за нею. Она смеется над этим и обещает рассказывать мне обо всем, что между ними произойдет; тогда мы посмеемся вместе. Нe вообрази, мой друг, что этот новый соперник меня беспокоит; его можно только пожалеть. Я теперь совершенно уверен, мой милый, что меня любят искренно. Прощай.

PS. Говорят, что кн. Орлов получил от Императрицы, в виде подарка на свои именины, 10000 империалов, то есть 100000 р. Это возбуждает ропот среди людей, которым она должна.

Четверг, 28. – Маркизе Брэан.

Я уже, кажется, говорил вам, сударыня, что самыми порядочными людьми в здешнем обществе, как и повсюду, являются негоцианты. Они ведут более правильную и приятную жизнь, что отзывается на их страстях и нравах. Я сегодня обедал у м-м Шуэ, жены одного испанца и лучшей из жен в свете. Был там некий Круц, приехавший за покупкой разных товаров для Кадикса. Ужасно люблю эту буржуазную среду и с большим удовольствием бываю в ней от времени до времени. От них я отправился к моим итальянцам, к Паскини. Застал только одного живописца, который называет себя кавалером, а на самом деле сын фермера гр. Сакромозо. Мы говорили о философском камне и кабалистике. Аббат даст мне, может быть, потерянные рукописи касательно этих вопросов.

Открытие, сделанное мною в этот вечер, дает вам понятие о моей наблюдательности: женщины стоят положительно выше мужчин. Оне гораздо развитее, способнее к восприятию чувства, к деликатности, ко всем оттенкам и тонкостям отношений, соблазняющим сердце и приятным для ума. Многие из здешних женщин навели меня на это открытие. К ним принадлежат, например: княжна Трубецкая, девица 18 лет; г-жа Зиновьева, жена русского посланника в Испании; гр. Шувалова; г-жа Загряжская, сестра Андрея Разумовского; г-жа Нелединская, очаровательная женщина, и проч. У последней я ужинал сегодня. Но самой любезной из всех является первая.

Пятница, 29. – К брату.

Сегодня – день курьера, мой друг, но депеш никаких нет; в делах наступило затишье. Говорят, возник вопрос о легализации постоянного совета в Польше. Этим займется предстоящая Диэта.

Ходил пешком обедать в кадетский корпус. Сверх мундира на мне было надето лишь пальто из мольтона (molleton), а между тем у нас теперь около 12 мороза. Идя пешком через Неву, я ее измерил шагами; оказалось 330 моих шагов, а уверяли, что ширина реки в этом месте равняется 151 сажени.

После обеда, я, вместе с Козимо Мари, был у одного итальянца, майора [56] Бертольяти, хорошего рисовальщика по гражданской и военной архитектуре. Это весьма галантный человек, прекрасно воспитывающий своих детей. У него их двое, девочка и мальчик 12-13 лет. Они хорошо говорят и пишут по-французски, по-итальянски, по-немецки и по-русски; последний язык они предпочитают. Эта маленькая семья очень интересна. День кончился очень приятно для меня: я ужинал у княгини Щербатовой, с ее дочерью, г-жей Спиридовой, молоденькой и хорошенькой. Но у меня была мигрень, все испортившая.

Суббота, 30. – К брату.

Сегодня утром, мой друг, у меня был Пиктэ, бывший женевский адвокат и уроженец Женевы. Это человек, обладающий довольно неприятной внешностью – гигантским ростом и резкими, отталкивающими чертами лица. Он живет здесь уже лет 15 и состоял при кн. Григорие Орлове, во дни его фавора. Это дало ему возможность хорошо узнать ту страну, в администрации которой он работал, а кроме того сделало его свидетелем замечательных происшествий. Говоря о смерти Петра III, он уверял меня, что Императрица ее не желала и узнала о ней только тогда, когда все уже было кончено. Это – единственное преступление, лежащее на совести Григория Орлова, да и то было необходимым, прибавил Пиктэ, так как иначе и Екатерина и Орловы погибли бы. Он думает, между прочим, что последняя болезнь Орлова (с месяц тому назад), которую приписывают параличу, на самом деле зависела от отравы.

И он не один так думает; подозревают Потемкина. В этой стране принято отделываться таким образом от неприятных людей. Говорят, что жена Панина была отравлена так же, как первая жена гр. Строганова (Александра Сергеевича, президента академии художеств) и м-ель Воронцова, в смерти которой обвиняют кн. Трубецкого. Граф Строганов любит свою падчерицу, фрейлину, и женился на ней по смерти матери (?).

Россия считает себя могущественной; у нее в десять раз больше земли, чем у нас, и считая только те земли, которые удобно обитаемы и годны к обработке, она может прокормить сто миллионов обывателей, а у ней их только семнадцать миллионов. Если бы этому народу рабов и невольников была дана свобода, если бы частная собственность в этой стране существовала и охранялась законами, если бы жители ее имели какие-нибудь понятия о торговле и промышленности, то она могла бы теперь же достичь того процветания и величия, которое ее ждет разве только в 2440 году. Пиктэ составляет мемории, которые могли бы очень его выдвинуть, если б Орлов был еще у власти и если бы идеи его были последовательнее. Пиктэ объехал и изследовал берега Волги, по которой ходят громадные барки, перевозящие соль, руды и проч. Эти барки снабжены многочисленным, а потому дорого стоящим экипажем ⁶⁷; но экипаж этот необходим, так как барки приходится часть пути тянуть канатом, что замедляет путь и увеличивает состав экипажа. Надо бы было, вдоль берегов реки, проложить дороги, идя по которым, барку могли бы тянуть быки или лошади. В то же время надо бы было расставить по берегам отряды войск, обезопасить перевозку от разбойников. Благодаря таким мерам, товары стали бы дешевле, или, лучше сказать, они продавались бы по ценам более низким, чем привозные из других стран – Швеции, Америки – а потому и спрос на них возрос бы. Но правительство не хочет обращать внимания на эти выгоды, и аббат Рейноль, во втором томе своей истории России, совершенно справедливо на него за это нападает: картина, им нарисованная, вполне верна.

Затем, милый друг, мы говорили о прибывании принца Генриха, за которым послано уже одиннадцать лошадей. Пиктэ думает, что королю прусскому понадобилась Померания; принц Генрих человек ловкий, посмотрим, что он получит. [57]

Шел разговор о других предметах, например о гр. Сен-Жермене ⁶⁸, которого Пиктэ знавал, и который многое рассказал ему о его семейных делах так же, как и маркизу Гуффье. Пиктэ считает его великим химиком, знающим секрет как придавать плохим бриллиантам потерянный ими блеск. Пиктэ знает это потому, что тесть его, ювелир Маньян, всегда откладывал бриллианты, лишенные блеска, для гр. Сен-Жермена.

Проговорив со мною больше двух часов, Пиктэ пригласил меня заходить к нему раза два в неделю и ушел. С удовольствием воспользуюсь приглашением; он человек интересный и поговорить с ним очень приятно.

Вечер мы с Комбсом провели у кн. Трубецкой, где было очень весело. Она говорит, что при первом удобном случае должна мне очень многое сообщить; думаю, что это касается наших с ней отношений, так как она очень мила и обладает чувствительным сердцем. Она мне призналась, что боится этой чувствительности, от которой пострадала года три назад. Но Шарлотта, Шарлотта всегда будет стоять у меня на первом месте; о ней-то вероятно и хочет говорить со мной Трубецкая. Будущие маскарады все решат и тебя, конечно, обо всем уведомлю.

Воскресенье, 31. – К брату.

Гр. Лясси сегодня откланялся Императрице. Он едет на воды лечиться; здешний климат ему вреден. Нормандец остается поверенным в делах.

Обедал сегодня у Сюарта, голландского резидента. Это человек достойный и опытный. Наши хорошенькие женщины находят его черезчур голландцем и оне правы, но он над этим смеется, и еще более прав, конечно. Сюарт уж не молод, у него есть жена, которую он любит и которая за ним ухаживает. Стол у него очень хороший, хотя и без роскоши. Не будучи музыкантом, он любит слушать хорошую музыку и часто это себе позволяет, за деньги, конечно. Он не веселится, не жуирует по нашему, но ему этого и не нужно, он и так доволен. Я спросил его о Пиктэ; оказалось, что Сюарт считает его очень знающим и рекомендует мне почаще с ним видеться. «О нем дурно говорят – прибавил Сюарт – его бранят, но все ему подают руку и принимают». Дело в том, что он человек очень умный и знающий, поэтому его ценят и боятся.

Сюарт составил проект торговли по Черному морю и обещал дать мне его прочесть. Почтенный голландец сам, должно быть, сделал много заметок об этой стране и ссужает ими Пиктэ для его работы о России. Я тут тоже кое-чем попользуюсь.

Понедельник, 1 Апреля. – К брату.

Пюнсегюр дал мне прочесть комическую оперу своего сочинения; она действительно очень комична, потому что представляет собою стихи, лишенные размера и даже рифм. Если бы в ней был уж хоть не то что ум, а остроумие, то еще куда бы ни шло, но – увы!

К несчастию, талант у него открылся именно в России, а плохой климат не содействует развитию поэтических способностей.

После обеда был у Бемер и застал там Перро, который разошелся с Бецким. Люблю его за характер, мой друг; он тверд духом и чувствителен сердцем. Он подозревает о наших с Шарлоттой отношениях, но достаточно деликатен, чтобы намекать мне на них очень редко и крайне вежливо.

Ужинал у кн. Голициной, жены фельдмаршала, где было довольно весело. Князь Хованский (Kawanski), адъютант Голицина, много говорил мне о княжне Трубецкой, его кузине, которая, будто бы, очень меня любит. Я посмеялся над такой наивностью, но она все же привела меня в замешательство. Затем он мне сообщил, что фрейлина Бибикова страстно влюблена в принца Ангальта; должно быть она знает, что мы с ним приятели, и потому хочет сойтись со мной. А я, [58] признаюсь, не считал ее способной на глубокое чувство, теперь вижу, что ошибся и очень рад этому.

Вообще, мой друг, я замечаю, что женщины везде чувствительнее и деликатнее мужчин. В России, где мужчинам эти добродетели неизвестны, женщины все же инстинктивно ими обладают, и если оне, живя в свете, не освобождаются от них до старости, то только потому, что остаются верны природе, не смотря на воздействие господствующих обычаев и предрассудков.

Вторник, 2. – К брату.

Ездил поздравлять Потемкина, который сделан князем Священной Империи. Кроме того, говорят, что он получит звание генералиссимуса, весьма редко здесь даваемое. Не знаю только, правда ли это.

Нет ничего удивительного в том, друг мой, что бедные французы и француженки так стремятся в Россию – возможность внезапно обогатиться и безнаказанность мошенничества, вполне объясняют такое стремление. Быстрое обогащение очень обыкновенно в странах, не успевших еще прочно установиться, какова Российская Империя, но за то и быстрое разорение здесь не редкость – многие семьи упали с вершины благосостояния до крайней бедности в этом отношении. Иностранцы гораздо выгоднее поставлены: как только они наживутся, так и уедут. В России они любят только деньги, которые там легко можно приобрести.

Сегодня у профессора Штелина репетировали знаменитый Stabat Перголезе, который завтра будет исполнен в музыкальном клубе, куда я получил билет. Репетиция, мой друг, доставила мне большое удовольствие, хотя пьеса исполнена была посредственно. Я полагаю, что удовольствие это менее зависело от самой пьесы – хотя она превосходна – чем от воспоминаний о родине, куда она меня перенесла в эту весеннюю пору, такую очаровательную во Франции, а здесь почти неизвестную.

Среда, 3. – К брату.

За обедом у нас были гости. Я сидел рядом с г. д'Энвиллем, который путешествует для составления кабинета естественной истории, по поручению Карла Лотарингского ⁶⁹. Это очень достойный человек; он уже три раза ездил в Сибирь, вплоть до Кяхты (Tialka?), лежащей на границе России и Китая. Там именно и производится меновая торговля между двумя государствами, без посредства серебряных или золотых денег. Европейцы не могут ехать далее границы и даже жены русских посланников остаются в Кяхте, так что посланник один едет в Пекин, где может жить не более четырех месяцев. Он должен составлять для себя караван, что дает ему громадные выгоды. Все это я узнал от графини Чернышовой, муж которой, граф Иван, недавно был назначен посланником в Китай, но посольство не состоялось.

Четверг, 4. – К брату.

Пиктэ рассказал мне об Орловых следующее: старший из них, Григорий, был адъютантом гр. Петра Разумовского (деда Андрея), состоявшего в связи с кн. Куракиной ⁷⁰, матерью Александра и Степана Куракиных, с которыми я знаком. Так как здесь в обычае употреблять адъютантов на посылки, как во Франции лакеев, то Григорию Орлову приходилось носить любовные записочки Разумовского. Орлов был тогда слишком молод, чтобы ограничиться ролью поверенного любовных тайн, а Куракина была достаточно опытна, чтобы тотчас же открыть счастливые особенности Орлова. Она ими и воспользовалась. Молодой адъютант был красив, силен и неутомим, а притом обладал настойчивым характером, который выказал во всем блеске впоследствии. Граф Разумовский запретил ему бывать у Куракиной, а Орлов не согласился обещать это и был за то посажен в [59] тюрьму. Увидав, что и тюрьма не в состоянии укротить строптивого адъютанта, его послали воевать в Германию. Там он, в маленьком городке, встретился с одной принцессой, родственницей великой княгини (будущей Екатерины II), которая и содействовала его возвращению в Россию, где он, через несколько времени, получил роту в артиллерии. Связь Орлова с Екатериной II началась в последний год царствования Елизаветы. Орлов жил против дворца и видел в окно великую княгиню, брошенную мужем и работавшую в одиночестве. Он нарочно по целым дням сидел дома, чтобы смотреть на Екатерину. Она, наконец, это заметила, так же, как то, что Орлов был молод и красив. Скоро, при помощи некоего лакея Шкурина ⁷¹, прежде бывшего истопником во дворце, и горничной великой княгини, Екатерины Ивановны, между молодыми людьми завязалась интрига. Орлов тогда же поклялся своей возлюбленной, что возведет ее на престол, и стал набирать себе сторонников.

Рассказ о свержении Петра III я пропускаю. Подробности передам тебе когда-нибудь после. Известно, однакоже, наверное, что убили его одни Орловы, а Императрица расплакалась, когда Григорий сообщил ей о смерти мужа. Она этого не приказывала. Возвращаюсь к Григорию Орлову. Пользуясь интимностью Екатерины, он готов был потребовать себе и соответствующих прав. Бывший канцлер Бестужев, сосланный Петром III и возвращенный Екатериною, доказывал ему, что женщина не может обладать авторитетом, достаточным для управления Россией. Самой Императрице он советовал вступить в брак, причем прибавляя, что не знает человека более способного к роли принца, супруга, чем гр. Орлов (он тогда сделан был графом). Бестужев настоял на том, чтобы сенат предложил Императрице выбрать себе супруга, с тем только условием, чтобы он был русский по происхождению. Брак Григория Орлова с Императрицей был решен, и Орлову выхлопотали диплом князя священной римской империи. Перед браком его собирались произвести в фельдмаршалы. Между тем у Орлова были враги, к числу которых принадлежали: гр. Панин, канцлер Воронцов и гр. Захар Чернышов. Их было предположено выслать в имения, для чего приготовили уже кареты, и Пиктэ должен был конвоировать Захара Чернышова. В одиннадцать часов вечера все высылаемые собрались во дворце. Императрица, очень возбужденная, большими шагами ходила по своему кабинету, разговаривая с кн. Орловым, который стоял опершись на камин. Через два часа, кареты приказано отложить, Императрица ушла к себе, а Орлов к себе, сказав Пиктэ – «Что вы думаете о Екатерине второй»? – Пиктэ ответил ему стихом:

«Elle flotte, elle hesite, en un mot elle est femme ⁷²!»

Нy, a что ты, милый друг, скажешь об этой революции. Орлов должен был сделаться супругом одной из величайших монархинь Европы; будучи первым подданным, он все-таки пользовался бы властью. Двор его был уже устроен по примеру императорского: назначены пажи, камергеры и проч. Все предвещало ему великую будущность... и вдруг, один разговор с Воронцовым – с этим слабым и безхарактерным Воронцовым – опрокидывает все проекты. Женщины всегда так! Смелые, быстро понимающие, одаренные богатым воображением, оне... становятся жертвами этого воображения, делающего их нерешительными в минуту действия.

Пиктэ оказал, между прочим, большую услугу России. Дело шло о привилегиях дворянства, о которых Императрица собиралась издать указ. Для этой цели она создала комиссию, секретарем которой был назначен Теплов (Григорий Николаевич, статс-секретарь). А так как члены комиссии мало смыслили в делах, то Теплов представил им на рассмотрение весьма [60] соблазнительный проект, по которому дворянство в России получило бы такой же вес, какой оно имеет в Польше (dans le resultat aurait ete le gouvernement de Pologne). Сама Императрица соблазнилась и указ уже почти был готов. Между тем она дала его на просмотр Григорию Орлову, а тот поручил Пиктэ. Надо заметить, что он сам уже сознавал опасность проекта и потому, подкрепленный в своем мнении запиской Пиктэ, показал эту записку Императрице и скоро успел ее отклонить от подписания указа, причем Екатерина поручила ему убедить и других членов комиссии. Орлов деятельно принялся за исполнение поручения и один раз они с Пиктэ целую ночь проспорили об указе с Паниным и фельдмаршалом Разумовским, причем выяснилось, что Орлов не отступит.

Пиктэ, между прочим, рассказывал о тирании губернаторов в провинциях. Один из них, например, казанский, влюбившись в какую-то армянку, силой похитил ее у мужа, которому запретил выезжать из города. Вскоре после этого, губернатору пришлось ехать по делам в Петербург. Пользуясь его отсутствием, приехал в Петербург и армянин, с целью подать жалобу на губернатора. Но последний его предупредил, и когда несчастный купец явился к генерал-прокурору, то ему было внушено сидеть смирно, если он дорожит жизнью.

Помнишь ли ты Вомаля ⁷³ француза, который был секретарем Дюплэ ⁷⁴ (Dupleix), и привез известие о взятии Пондишери? Этот господин, из очень хорошей фамилии, был монахом, потом расстригся, уехал в Индию, затем вернулся во Францию, откуда, будучи узнан, бежал в Италию и, прожив все свое состояние, приехал в Россию, был секретарем Потемкина, который ему не платил, бросил Потемкина и теперь состоит при обершталмейстере.

Во время последней войны, весь успех на море был приписан Алексею Орлову, тогда как на самом деле Россия им обязана Эльфинстону, английскому моряку, состоявшему адмиралом в русском флоте, человеку энергичному и талантливому. Он сжег турецкий флот при Чесме и хотел идти к Константинополю, но ему помешали ⁷⁵. Вот в это-то время он разжаловал в лейтенанты одного капитана, отказавшегося исполнить его приказание. Этот справедливый, но строгий поступок, а главное успехи и заслуги Эльфинстона возбудили против него зависть. Он был послан в Италию, чтобы подождать там русского флота и обмануть турок. Узнав, что в Петербурге под него подкапываются и бранят даже в газетах, он тотчас же едет в Pоcсию и просит суда над собой, а так как ему в этом отказали, то подает в отставку и в тот же день надевает мундир английского капитана. Получив отставку не в достаточно почетной форме, он отсылает ее обратно и добивается такой, какой хотел. Получив в это же время приглашение на обед от Ивана Чернышова, который вредил ему, чем мог, Эльфинстон разорвал приглашение и отдал клочки адъютанту, прося его передать графу, что он к таким людям обедать не ходит. Говорят даже, что ответ был письменный. Эта история напоминает мне, что Перро мог бы посвятить меня в подробности устройства морского дела в России. Постараюсь также разузнать и о сухопутной армии. Что касается милиции (рекрутских наборов?), то я уже знаю, что там идет ужасное воровство: каждый солдат стоит своей деревне не менее двухсот рублей, в среднем.

Оканчиваю это объемистое письмо новостью, которую только что узнал: говорят, что для Франции куплено здесь четыреста тысяч пудов пеньки за 600000 рублей. На этой покупке Рэмбер, говорят, нажил тысяч двадцать. [61]

Пятница, 5. – К брату.

Сегодня во дворце выход по случаю кавалергардского праздника. Императрица в мундире полка обедала с офицерами и тосты сопровождались пушечной пальбой; что многих обмануло, так как ждали разрешения от бремени великой княгини, которое тоже должно быть возвещено пушечным салютом. Я в это время обедал у Нелединской и тоже был обманут, хотя только что вернулся из дворца, где видел всю церемонию.

Суббота, 6. – К жене брата.

Пишу вам, дорогая сестра, под впечатлением дня, проведенного с одной из самых милых девиц в Петербурге, с княжной Трубецкой, которая так на вас похожа, что я, в ее присутствии, постоянно вас вспоминаю. Мы с Комбсом провели у нее время так приятно, как только можно проводить его в избранном обществе. Г-жа Нелединская много мне об ней порассказала; этой бедной девушке пришлось испытать горе, живя с развратником отцом, который заставлял ее обедать с своими любовницами, отказывал ей в необходимом и прожил состояние матери, которую она имела несчастие потерять в детстве. Скромность и благородство поведения этой молодой девушки делают ее еще более интересной и достойной уважения, но в данном случае возбуждаемый ею интерес может стать очень опасным, так как она чрезвычайно мила. Мне кажется, что я ей нравлюсь, дорогая сестра; над ней даже шутят по этому поводу, но Нелединская обещала мне замазать рот гр. Матюшкиной, которая особенно этим отличается, потому что ревнует Трубецкую и завидует.

Воскресенье, 7. – К ней же.

Вы помните, что я вам писал вчера, дорогая сестра; вы увидите теперь, что я не ошибался. Приезжаю сегодня во дворец, встречаю там гр. Матюшкину, которая мне публично делает сцену за то, что я будто бы сказал Нелединской, что желал бы ужинать у нее, вместе с Трубецкою, вместо того, чтобы ужинать у Голициных, вместе с Матюшкиной; что она видела письмо, в котором я называю Трубецкую Лапинькой ⁷⁶; и в конце концов она мне заявила, что терпеть меня не может. Я конечно только посмеялся над этим, но мне все же было неприятно, дорогая сестра, публичное упоминание о Лапиньке, в которую я будто бы влюблен. Нелединская говорит, что гр. Матюшкина не любит кн. Трубецкую за то, что она хороша и мила; всякое ухаживанье за Лапинькой сердит ее. Я надеюсь, однакож, что все уладится. Я боюсь только сплетен – мы ведь здесь живем как в провинциальном городке.

Вам известно, дорогая сестра, о моих отношениях к Шарлотте. Вы знаете, как я люблю ее за нежность и искренность. Но Шарлотта немножко ревнива, она думает, что я ухаживаю за всеми русскими красавицами, и в особенности опасается г-жи Спиридовой, молоденькой и хорошенькой женщины. Эта г-жа Спиридова задумала дать спектакль и приглашает меня в свою труппу. Шарлотта, которая тоже приглашена, еще не решилась окончательно, и так как я ей играть не советую, заподозрила меня в желании нечто скрыть от нее. Это создало между нами легкую размолвку; Шарлотта заявила, что недовольна мною и желала бы, чтобы я сам отгадал причину ее недовольства. В конце концов она призналась во всем. Я постарался ее разубедить, дав слово, что не буду играть без нее. Все эти маленькие глупости смешат меня так же, как и вас вероятно. Приятно примешивать к любви немножко ревности, она льстит и заинтересовывает. Шарлотта часто доставляет мне это удовольствие; она считает меня влюбленным и в гр. Матюшкину, и в Лапиньку, и во многих других! Я был бы очень огорчен, если б это оттолкнуло ее от меня, но маленькая тревога только доказывает большую любовь и питает ее. Не правда ли вы с этим согласны, дорогая [62] сестра? Вы смеетесь! Но ведь это тоже ответ. Прощайте.

Понедельник, 8. – К брату.

Утром в субботу я осматривал ковровую мануфактуру. Во главе ее стоит некто Брессан, итальянец. Я с ним говорил, и узнал, что на его фабрике работают 200 человек. Я должно быть не все видел, но был в двух огромных мастерских, по двадцати окон в длину и в два света. Работа распределена в большом порядке и мастер может одним взглядом окинуть всю комнату. Мне показывали образчики ковров, которые мне не показались особенно красивыми: узоры плохи, как по рисунку, так и по цветам; к тому же ковры очень дороги. Постараюсь изучить дело в подробностях. Брессан не особенно хороший мастер, мне кажется; знания его весьма ограничены, но он за то ловок, много болтает и беззастенчиво льстит, а такими средствами здесь всего можно достигнуть.

Многие меня спрашивают о меховой торговле в России. Думают, что меха должны быть здесь дешевле, и очень ошибаются. Они, правда, гораздо лучше, чем в Париже, но выделка здесь плохая. Это мне дало мысль собрать точные сведения о ценах на соболя и горностая разных сортов. Рэмбер сообщил следующие:

«Соболя (Martres Zibelines), от десяти до ста рублей за пару; куница (Martres Communes) – от 90 коп. до 9 рублей за пару; связка в 40 горностаевых шкурах – от 8 до 16 рублей».

Надо послать эту записку в Копенгаген, Кальяру, который передаст и г-же де-Буажелен ⁷⁷.

Вторник, 9. – К брату.

Сегодня мы получили огромную депешу, мой друг; дело идет опять о несчастной Польше, которую разные партии разрывают на части. Великий гетман Браницкий желал бы противодействовать учреждению Постянного Совета, которое, по его словам, должно вызвать множество споров и затруднений. Не знаю, зачем сюда едет принц Генрих Прусский ⁷⁸. Мне кажется, что его прибытия не особенно желают. Некоторые думают, что он хочет получить Курляндию, под тем предлогом, что Прусский король в качестве гросмейстера Тевтонского ордена имеет на нее права. Желают, чтобы он удовольствовался Данцигом, и ждут, что из всего этого выйдет. Принц Генрих везет Потемкину ленту Черного Орла ⁷⁹, а Потемкин на днях еще ходатайствовал, через Нолькена, о высшем шведском ордене. Не думаю, чтобы ему отказали, раз у него есть уже датская и прусская ленты. Я даже думаю, что для шведов было бы опасно отказать ему в настоящую минуту, когда отношения между дворами и без того натянуты. Отказу здесь пожалуй бы обрадовались, как поводу к разрыву, а это, по моему, не желательно.

Я сообщил де-Вержену несколько моих сообщений о России. По моему, между правами Москвы и Петербурга существует большая разница; в первом из этих городов резче выражен национальный характер, а в Петербурге так много иностранцев, что коренные жители менее держатся своеобразия в образе жизни. Я их нахожу более пустыми и поверхностными, потому что они более гоняются за новостями. Но в сущности и они обладают хитростью, себялюбием и рабьей ловкостью, помогающими им вознаграждать себя за лишения скорее инстинктивным, чем разумным путем. Я в то же время заметил – и мое замечание рассмешило маркиза – что женщины здесь развитее мужчин, менее слепы, менее предубеждены в пользу своей родины, которую оне вовсе не предпочитают чужим странам. Я думаю, что у них вообще больше такта, больше деликатности и это замечание относится [в источнике предложение не закончено - OCR.] [63]

Выше я говорил, что Прусский король претендует на Курляндию в качестве гросмейстера Тевтонскага ордена. Гросмейстер то, собственно, принц Карл Лотарингский, но король, владеющий, по Петербургскому договору, Оливским аббатством, которое прежде принадлежало ордену вместе с некоторыми частями Курляндии, претендует на то, чтобы эти части вновь были присоединены к аббатству.

Прежде чем уйти, я поднялся к маркизу; мы с ним говорили о Польше, так как идеи Браницкого кажутся мне не совсем ясными. Маркиз сообщил мне, что король Франции послал эскадру в Балтийское море, но что англичане, под рукою, стараются помешать его проектам. Кроме того, маркиз объяснил мне разницу между торговыми правами Франции и Испании в этой стране: первая платит 16 рублей с бочки вина, а последняя – 4.

Среда, 10. – К брату.

Сегодня я имел новой разговор с Пиктэ. Он мне рассказал свою историю. Пиктэ – женевец, он уехал из Женевы, прожив в ней 30 лет без восьми дней, почему и лишился права вступить в Совет Ста, для чего нужно ровно 30 лет. Будучи в Париже, он взялся сопровождать одного русского – забыл его имя – в путешествии, в течение трех лет. Съехаться они уговорились в Вене. Но там русский получил от своего правительства приказание занять должность секретаря при посольстве, во главе которого стоял гр. Иван Чернышов. Пиктэ тогда предложено было остаться первым секретарем ⁸⁰, на что он и согласился. В это то время он познакомился с кн. Орловым, взявшим его с собою в Россию. Тут он встретился с негоциантом Маньяном, женился на его сестре и сделался его компаньоном по торговле, вместе с неким Дэмарэ. Этот Дэмарэ предложил им аферу с шелковыми тканями, но Пиктэ отказал, рассчитывая вести торговлю табаком, на которую Маньян имел привилегию. Дэмарэ уехал в Париж и увлек своими проектами тамошнюю фирму Маньяна – брата, которая снабдила его двумя стами тысяч франков на покупку тканей. Провезя эти ткани контрабандой, Дэмарэ явился в Петербург, где петербургский Маньян должен был принять участие в сбыте контрабандного товара, причем Пиктэ, без всякой выгоды, помогал ему сбывать этот товар двору. К несчастию, таможенное мошенничество было открыто и Дэмарэ попал в тюрьму. На допросе он признался, что подделал печать Императрицы ради беспошлинного ввоза своих товаров, а так как Пиктэ был близок ко двору, то подозрение пало и на него, хотя он виноват и не был.

Вот история несчастий Пиктэ. Из всего своего состояния, он успел сохранить только 544 ливра ренты. Теперь желания его ограничиваются увеличением этой ренты до полных ста пистолей, чего ему будет вполне достаточно. Тогда он намерен вернуться во Францию и поискать там место секретаря при провинциальном интенданте или каком-нибудь другом должностном лице. Я обещал заинтересовать его судьбой де-Верженна, а он, в свою очередь, обещал дать мне, какие пожелаю, объяснения насчет этой страны (России). Мы будем прилежно и систематично работать над этим.

Четверг, 11. – К брату.

Сегодня, во Франции, четверг Святой недели, друг мой, а здесь только четверг Страстной. При дворе состоялась большая церемония, которою все здесь восхищаются, но в которой я не нахожу ничего особенного. В середине придворной церкви (очень хорошенькой) была устроена эстрада, дюймов в 8 вышиною, покрытая ковром. На этой эстраде поставили по шести стульев с каждой стороны, а в середине, против алтаря, одно кресло. На кресле поместился епископ или архиепископ, а на стульях – священники, представлявшие 12 апостолов, тогда как епископ играл роль Иисуса Христа. Начали читать Евангелие, причем епископ раздевается, берет таз, салфетку, и начинает исполнять [64] на деле то, что, по словам Евангелия, делал Иисус Христос, то есть, моет ноги священников, вытирает их и, в заключение, целует. Эта последняя церемония заставила меня уйти. В общем, греческая церковь демонстративнее католической; поют у них гораздо лучше. Но, увы, мой друг! есть вещи, из которых даже лучшие ничего не стоют.

С субботы, 13, до вторника, 16. – К брату.

Накануне Пасхи, мой друг, здесь повторяется та же церемония, что и накануне Рождества – служат обедню в полночь. Императрица слушает эту обедню в придворной церкви. Все в парадных мундирах; женщины богато разодеты. Но нужно простоять не менее двух или трех часов на ногах, и это обстоятельство помешало мне удовлетворить свое любопытство. После обедни можно целовать всех женщин, говоря им «Christos was Christ». В этот день Императрица целуется со всеми часовыми, встречающимися на пути.

Потом все ужинают, как под Рождество; а утром все делают друг другу визиты, как на Новый год. В простом народе все целуются, меняясь яйцами, и наши мужики не забыли принести нам яиц, чтобы получить на водку. Порядочные люди также меняются яйцами, картинками и проч.

Принц Генрих Прусский приехал сюда в субботу вечером. До понедельника он не явится ко двору, а потому сегодня все были у него. Он остановился во дворце Воронцова, на Невском. Этот принц пользуется репутацией справедливого, гуманного, умного и воинственного человека. Он принимал всех очень вежливо и с большим достоинством. Он мал ростом, одет в статское платье прусского фасона, взгляд его производит неприятное впечатление (ужасно кос), но психические его достоинства заставляют забывать о физических недостатках.

Сегодня, во вторник, обычный куртаг при дворе, но народу было больше, чем обыкновенно. Вообще, говорят, самым блестящим балом на Пасхе бывает третий.

Среда, 17. – К брату.

Принц Генрих привез с собой большую свиту, и между прочим г-д Врейх (Vreich), которые мне, как и всем, очень нравятся. Это, мне кажется, делает им честь. Я с ними ужинал у Бемер, где гр. Вахмейстер говорил мне о своем проекте перейти на французскую службу. Я очень боюсь за его сестру, бедную Пушкину, у которой, после операции, рак груди опять возобновился.

После обеда у гр. Андрея, мы с Комбсом отправились смотреть альбом Фальконэ. Есть прекрасные рисунки; особенно де-Бушэ и его сына, которые работают с большим вкусом.

Фрерон ⁸¹, стало быть, умер. Бедняк давно, говорят, страдал подагрой и умер внезапно, получив известие о запрещении его газеты. Это запрещение было следствием его неаккуратности в уплате пенсий из доходов с газеты. Правда ли, что его сын, с помощью двух бывших иезуитов, работавших вместе с Фрероном, вновь получил право издавать газету? ⁸² Желаю им продолжать с тем же успехом, каким пользовался покойный.

Четверг, 18. – К брату.

Опять, мой друг, имел разговор с Пиктэ. Я ему передал список вопросов, которые тщетно задавал Дидро; он обещал ответить. Он мне дал уже две записки по этим вопросам и рассчитывал давать по две каждую неделю, причем мы будем их сообща обсуждать, чтобы не забыть чего-либо, относящегося к делу.

Я его спросил об одном бале, на который он сопровождал Императрицу; оказалось, что это был бал у Ивана Чернышова, в год коронации. Чернышова тогда подозревали в участии в [65] каком-нибудь революционном заговоре, и императрица остерегалась его, но не желая показать боязни, явилась к нему на званый маскарад в сопровождении вооруженной свиты, скрывавшей оружие под маскарадными костюмами. Пиктэ был в этой свите и ее величество собственноручно кормила его конфектами. Он состоял тогда в связи с гр. Брюс, большим другом императрицы и ровесницей ее, старшей всего на несколько месяцев, чему трудно поверить.

После обеда был у кн. Трубецкой, которая по-прежнему очень любезна. Вечером был у кн. Куракина, где и поужинал очень весело, в холостой компании. Был там гр. Шереметьев, порассказавший мне о Порталисе нечто такое, что заставляет меня относиться подозрительно к этому молодому человеку. Я рассказал бы тебе все сейчас же, но хочу прежде собрать сведения, а потом уже передать тебе всю историю моих сношений с этим французом.

Пятница, 19. – К брату.

Не знаю, мой друг, производят ли твердость и мудрость нашего правительства такое же впечатление во Франции, как за границей. Сомневаюсь в этом, на основании того, что ты мне сообщил, а также в виду всегдашнего недовольства людей тем, что они имеют. Кроме того, во Франции есть столько людей, интересы которых противуположны настоящей системе, что козни против нее нисколько не удивительны. Но здесь все относятся сочувственно к французской нации. Англичан это не радует, особенно с тех пор, как они вообразили, что мы намерены позаботиться о развитии нашей торговли. Два торговых судна (Gabares), которые должны придти сюда, под начальством лейтенантов, заставляют их бояться как бы наши суда не повадились ходить в Балтийское море. Возник вопрос о регулировании приема этим двум судам в здешнем порте. Знаменитая эскадра в 25 кораблей, долженствующая идти отсюда в Данию, сведена теперь к 20-ти судам и, по словам Маркиза, будет заниматься только эволюциями, хотя снабжена провиантом, по обыкновению, на шесть месяцев. Секретарю Прусского посольства говорили даже, что послано будет всего десять кораблей, и что гр. Иван Чернышов, который ими командует, намерен идти в Париж. Кстати, по поводу морского дела, говорят, что кн. Репнину его миссия не удалась. Он должен был добиться от турок права свободного прохода через Босфор как для иностранных торговых судов, идущих в Россию, так и для русских; ему отказали.

Ужинал сегодня у Бемеров. Шарлота была нежна и грустна; мои к ней отношения оттолкнули от меня Нормандеца, что мне очень жаль. Он жалуется на мое поведение по отношению к нему; хотелось бы поправить дело, если возможно. Вижу, что он теперь сходится с Пюнсегюром.

Императрица подарила принцу Генриху пуд ревеня. Ты знаешь, мой друг, что это наилучший ревень в Европе, и что он представляет собою, для России, значительную отрасль торговли.

Суббота, 20. – К брату.

Я, кажется, говорил тебе, мой друг, о визите, который я недавно сделал кн. Трубецкой. Мы говорили о романе Руссо: Юлия, который я предложил ей прочесть. Сначала она не хотела, но потом, по совету Комбса, который меня поддержал, согласилась. На другой день я воспользовался одной оказией, чтоб послать ей первый том Новой Элоизы, вместе с моим письмом, изящно нежным так же, как книга, которую оно сопровождало. Представь себе, мой друг, каков был ответ: письмо к Комбсу, в котором княжна распространяется об опасности для нее читать подобные книги, и о том, что несмотря на это она, по его совету, прочтет их, но боится как бы не проникнуться гибельным энтузиазмом, которым оне проникнуты. Она приписывает несколько строчек и ко мне лично, прося Комбса прислать мне ее письмо, что он в точности и исполнил, оставляя за собой право на ответ. Комбс думает, что это с ее стороны маленькое кокетство, чтобы завлечь меня.

Был у жены голландского резидента [66] и встретился там с Нормандецом. Он говорит, что Потемкин находится в критическом положении, исхода которого все ждут. Пиктэ, с которым мы тоже встретились у президента, рекомендовал мне врача, открывшего секрет лечить бешеных животных, и желающего быть представленным Маркизу, чтобы открыть ему этот секрет для Франции. Имя врача – фон-Венгель (Woengel). Затем я был у г-жи Пушкиной, здоровье которой поправляется. У нее встретил вице-канцлера; говорили о налогах (imcpositions) в Голландии и Англии; Пушкин, состоящий русским посланником в Лондоне, уверяет, что в Англии налоги равняются 32%, а в Голландии – 43%.

Воскресенье, 21. – К брату.

Говорят, что принц Генрих строит козни (cabale). Маркиз предупредил меня, что он старается отдалить гр. Андрея от великого князя. Я говорил об этом гр. Андрею так же, как и о том, что его упрекают за манеру вести себя. Он дал мне прекрасный ответ – разумный, благородный и философский, прибавив, что не любит интриг, не ответит на сплетни и будет жить покойно, не увлекаясь самолюбием. Я с ним спорил, говоря, что не желать оправдываться в глазах Великого Князя, который так молод, что его могут обманывать, было бы слишком высокомерно. Он очень хорошо принял мои доводы и даже, кажется, был убежден ими.

Понедельник, 22. – К брату.

Фавор Потемкина кончается. Уже в Москве случилось что-то такое, что его пошатнуло, а здесь кризис возобновился с новой силою. Орловы, и в особенности князь, опять начинают пользоваться доверием. Я тебе писал о болезни кн. Орлова и о подозрениях, которые были ею вызваны. Еще вчера мне опять об этом говорили; утверждают, что кн. Григорий был отравлен на ужине у обер-шталмейстера Нарышкина. Этот Нарышкин принадлежит к древнему роду, но человек он безхарактерный, придворный по призванию и по низости душевной. Императрица и весь двор называют его дураком ⁸³. Это один из тех людей, про которых не говорят ничего дурного, потому, что и хорошего о них сказать нечего.

Обедал у кн. Голициной, вместе с гр. Матышкиной; она очень шутила над моей склонностью к княжне Лапиньке, и советовала ей этого не показывать, так как она кокетка и любит командовать, а потому, чтобы обуздать ее, нужно стараться быть с нею похолоднее. Говоря это, графиня смотрела мне в глаза, желая узнать что я думаю. Я предоставил ей думать, что влюблен в Лапиньку. Затем я спросил какую страсть испытала она три года тому назад, как когда-то говорила мне; она отвечала, что была влюблена в одного поляка, который теперь женат. Потом стала уверять, что не любит Кошелева и никогда его не любила, и что говорит это вовсе не с досады. Она только что была у Нелединской, которая передала ей наш последний разговор и прочла одно из моих писем. Мне нравится, мой друг, кружить головы этим дамам, которые все-таки очень милы и забавны.

Вторник, 23. – К брату.

О родах Великой Княгини ничего еще не слыхать. Говорят, что это запоздание задерживает окончательное падение Потемкина. Гр. Брюль уверен, что императрица поручила кн. Орлову уведомить Потемкина, что он может ехать в свою губернию. Все этому будут рады; высокомерие его всем надоело, тем более, что он не стеснялся даже с Императрицей. На Пасхе, между ними произошла очень грязная сцена, благодаря тому, что она отказала ему в том, чего он просил. Теперь Орлов опять в фаворе у Екатерины II, которая смотрит на него как на настоящего друга; но он не хочет больше играть другой роли, а так как Императрице нужен любовник, то таковым будет Завадовский. Говорят, он [67] не пользуется влиянием; возможно ли это, однако, для человека, которого любят?

Я говорил с гp. Брюлем о Разумовском. Его по-прежнему упрекают по поводу отношений к Великому Князю, от которого Панин отдалил всех благоразумных людей, приближенных к нему Разумовским; таких, например, как Эпнин (Epnin?) (человек очень умный, но льстец, как я слышал), Николай и Ля-Фермьер ⁸⁴. Последний, говорят, человек очень знающий, но по внешности это – педант, и мне он не нравится. Затем гр. Андрея обвиняют в том, что он приблизил к великому князю некоего Дюфура, который прежде был лакеем, а теперь стал секретарем, к которому Его Высочество очень благоволит, что дает ему возможность смеяться над всеми, как уверяет гр. Брюль. Потом мне сообщили, что этот Дюфур был помещен самим Паниным, четырнадцать или пятнадцать лет тому назад, и что причиною благоволения к нему является искренняя преданность к Великому Князю и внимательный уход за ним во время его болезни. Из этого я заключил, что нельзя всему верить, что говорят.

Кажется я писал тебе, мой друг, о русском посланнике в Англии; Пушкин говорит о переводе его в Швецию, откуда отзывают Симолина. Это, повидимому, должно благоприятствовать миру. Пушкин – человек прямодушный, толковый и простой. По манерам он напоминает де-Верженна, и я считал бы его честным и откровенным человеком, если бы не знал, что он – русский.

Среда, 24. – К брату.

Сегодня утром Пиктэ рассказал мне историю Рэмбера и Бильо. Рэмбер родом из Лиона и основался в России ради торговли, которая приносит ему большие выгоды, благодаря коммиссионерству, которым он давно уже занимается. Бильо, его сожительница и сотрудница, родом из Бургони. Она была замужем за Бильо, лавочником, торговлю которого расширила, благодаря энергии, и теперь ее не покидающей. Но она обладала и еще одним достоинством – была хороша как день, так что один из приказчиков мужа, некий Муаньяр страстно в нее влюбился. Она тоже, как водится, нашла его более достойным любви, чем муж. Но у любовника скоро явились соперники, и в том числе местный Кюрэ, который однакож не понравился, за что и решился мстить. В качестве священника, он принял сторону мужа, и возбудил процесс за скандальное поведение жены. Любовники бежали в Женеву. Пиктэ, служивший в тамошней полиции, познакомился с ними по этому случаю, говорил об их деле с Вольтером и успел каким-то образом временно примирить м-м Бильо с мужем. Но связь ее с Муаньяром не прекратилась, и в одно прекрасное утро любовники бежали в Вену. Там они завели торговлишку, повидимому не совсем чистую с точки зрения общественной нравственности, так как императрица-мать, не любившая, чтобы сбивали с толку ее дам и девиц, приказала им выехать за границу государства. Бильо распродала свои товары и уехала в Россию. Здесь она встретилась с Рэмбером, который в нее влюбился; они вместе съездили в Париж и вернулись в Петербург с товаром. Бильо, под именем М-м Муаньяр, стала помогать Рэмберу, ввязалась в интриги высокопоставленных людей и начала играть крупную роль. Между тем Муаньяр, имя которого она носила, не замедлил отыскать ее спустя несколько времени, но нашел, что она совершенно изменилась и занять место в ее сердце уже не мог. Через год она его сплавила куда-то, заплатив десять или пятнадцать тысяч рублей, а сама продолжала жить с Рэмбером до смерти своего мужа. Тогда она опять переименовала себя в м-м Бильо и выписала детей, которых стала воспитывать. Это – умная женщина и с характером, a к дурному ее тону можно привыкнуть. Не знаю, почему она не любила Пюнсегюра, надеюсь, что она будет мне здесь очень полезна. [68]

Четверг, 25. – К брату.

Забыл тебе сказать, друг мой, что, по словам Пиктэ, для Франции и для России было бы выгодно, ради экспортной торговли завести коммерческие конторы в Париже и Лионе. Русские купцы не были бы обманываемы коммиссионерами, с которыми имеют дело, а французские избегли бы опасности нести большие потери от банкротств. Говорят, что за текущее столетие они потеряли таким образом двадцать пять миллионов ливров.

Я узнал, что мои сношения с Пиктэ обратили на себя внимание кого следует и что об них говорят. Не знаю как быть, но своего поведения не изменю; этот человек может быть мне очень полезен. Кроме того я знаю, что виконт де-Лявон ⁸⁵ прибегал к нему во многих случаях; также буду делать и я. Я просил его доставить мне список здешних негоциантов с их характеристикой; он обещал.

Кстати, по поводу торговли, здесь говорят, что Лями хлопочет перед Паниным о преимуществах для испанцев. Он хочет, во-первых, чтобы торговые дела велись коммерческой компанией, а не обыкновенными судами и чтоб испанцы получили такие же права что и англичане, которые платят пошлину рублями, а не рейхсталерами, что даст им полтора процента выгоды. Если Испания добьется этого права, то и мы должны хлопотать о том же.

В последнем моем письме к тебе, или к матушке, я говорил о беременности Великой Княгини. Уже с месяц начали говорить о предстоящих родах, но боли начались только в прошлую субботу. На другой день Императрица не показывалась, так как была у Великой Княгини. С часу на час все ждали салюта, так как здесь в обычае давать 300 пушечных выстрелов при рождении принца, и полтораста при рождении принцессы. Но ни на другой, ни на третий день ничего не было. Начали беспокоиться, потому что вторник – последний срок. В этот день я встретил принца Генриха (у Ивана Чернышова), который сказал что по словам Императрицы беспокоиться нечего, что ребенок лежит правильно и проч. Еще через день, то есть в среду, я обедал у кн. Щербатова, где мне сказали что ребенок мертв, но Великая Княгиня еще не разрешилась, очень страдает и за нее сильно боятся. Боюсь, мой друг, как бы она не умерла, да и все здесь ждут того же. Вот завтра увидим.

Нева сегодня вскрылась, но из пушек не стреляли в виду болезни великой княгини. Здесь принято стрелять с крепости во время переезда коменданта с докладом к Императрице, которая вознаграждает его за это приличной суммой.

Пятница, 26. – К брату.

Не даром боялись за Великую Княгиню, мой друг. Эта несчастная принцесса умерла сегодня не могши родить. Она сделалась жертвой невежества этой нации и, если верить слухам, даже варварства, которое весьма возможно в стране, в которой ужасы очень обыкновенны.

Около великой княгини не было никого кроме плохой бабки из Страссбурга, которая жила здесь всего 18 месяцев и никакой практики не имела. Говорят ее рекомендовал Крузе (Krouse), врач великого князя. Этот племянник знаменитого Боэргава не любит своего дела, а занимается больше фабриками и проч. Он только теоретик, изучивший сочинения своего дяди. Акушерка, с его согласия, позвала хирурга только в понедельник. Хирург, некий Тоди, предложил наложить щипцы, что вероятно и следовало сделать тотчас же, хотя еще накануне смеялись над другим врачем, говорившим что положение великой княгини ненормально. Между тем, несмотря на эти предупреждения, протолковали об операции до четырех часов среды, когда ее и начали. Тот же Тоди без всякого толка работал кто говорит – 4 часа, а кто – 8. Великая Княгиня наконец попросила оставить ее в покое, так как была совершенно измучена. Ее перенесли на кровать, а окружавшие лица ушли тоже совершенно выбившись из сил. Я забыл тебе [69] сказать что еще раньше Императрица упрекала бабку, говоря что она ответит за последствия. В ту же ночь, с среды на четверг, был позван Моро, который просидел во дворце шесть часов сряду, не видав больной, а только слушая рассказы о ее положении. Наконец он рассердился и сказал, что обо всем этом думает. Тут Императрица заявила, что надо выслушать мнение Сената если за успех не ручаются. Наконец позвали архиепископа Платона, который явился исповедовать больную под тем предлогом что таков обычай. Но Beликую Княгиню это не обмануло; она сказала что сама этого желает, так как давно уже чувствует что должна умереть и не говорила об этом потому, что не хотела никого беспокоить. Исполнив все религиозные обязанности, она захотела со всеми проститься, подавая каждому руку для целования, по русскому обычаю. Эту трогательную и печальную сцену она провела со всей возможной твердостью, и каждому что-нибудь сказала. Кн. Куракину, например, она сказала: «Если вы хотите, князь, передать что-нибудь вашей покойной тетушке, так я за это берусь, мы с ней скоро увидимся». Затем она долго, наедине, говорила с Императрицей о России, о дворе, о ней самой, прибавив что обо всем этом можно свободно говорить только на краю могилы. С мужем она также долго говорила наедине, но раньше публично просила его поскорее забыть об ней и вновь жениться, так как это необходимо для блага Империи и народа. Говорят даже, что она указала ему невесту. Эта просьба и эти советы, высказанные без всяких гримас и ходульности, всех растрогали до слез – говорят, все кругом рыдали. Наконец, утром в пятницу, принц Генрих прислал ей своего врача, с которым она говорила о Берлине, как будто и больна не была. Новый доктор тоже ничем помочь не мог, так как было уже поздно, а к кесарскому сечению приступать не хотели, потому что Императрица требовала, чтобы отвечали за жизнь больной. Между тем началась гангрена. Великая княгиня встала, однакож, с кровати, села на кушетку и выпила чашку кофе. Врачу, состоявшему при ней, она сказала что к вечеру умрет, так как ребенок не вышел. Затем она вновь легла на постель и от времени до времени разговаривала о разных пустяках, в роде того, например, что река разошлась и что очень приятно кататься на лодке. В комнате стоял отвратительный запах, что помешало Великому Князю оставаться в ней. Великая княгиня часто спрашивала об нем перед смертью, так же как об Императрице, которой велела передать собственноручно написанный список лиц, особенно ею рекомендуемых ее величеству. До самой смерти при ней оставались только горничная, немка, вывезенная ею из Дармштадта, в Дюфур, камердинер великого князя. Умерла она, по словам Андрея Разумовского, в пять часов без восемнадцати минут. Я был у него в шесть часов, когда он лежал уже в кровати. Камердинер сказал что он спит, но меня все-таки впустил. Как только гр. Андрей меня увидел, так зарыдал, причем и я не мог удержаться от слез. «Ах, какой ужас, какой ужас! – воскликнул он. – Вы не знаете, мой друг, кого мы потеряли». Я попробовал его утешить и он продолжал: «Какую твердость, какую доброту она проявила! Она сама всех утешала, и так как я всегда имел честь пользоваться ее вниманием, то мне последнему она сказала: «Мы с вами увидимся когда-нибудь, мы созданы для того чтобы увидаться». Затем он опять стал плакать, и так как в это время вошла его сестра, то я ей уступил свое место. Через час я опять к нему заехал, но г-жа Загряжская увезла его к себе, так что я просил только передать ему от меня нюхательную соль.

Вот печальная история, мой друг, и я горюю вместе со всеми. Великому Князю пускали кровь; он с матерью уехал в Царское Село. За ними поехали Потемкин и графиня Брюс – в экипаже, а князь Орлов – верхом. Уверяют, что Потемкин, накануне печального происшествия, когда все плакали, играл в вист и проиграл 3000 рублей. Да и вообще горе в этой стране непродолжительно. А я, мой друг, я долго сохраню в душе своей память об этой [70] несчастной принцессе и о сожалении, которое она успела всем внушить.

Суббота, 27. – К брату.

Сегодня я послал узнать о здоровье гр. Андрея Разумовского. Мне отвечали, что он еще плохо себя чувствует, а как поправится так уедет в Царское Село. Такой неопределенный ответ заставил меня самого отправиться навестить больного, но я уже застал его уезжающим, чему очень был рад. Бильо, к которой я потом заехал, сообщила мне, что сестра гр. Андрея, Загряжская, распорядилась пустить ему кровь и что потому-то он уехал в Царское Село только сегодня, а не вчера. Между тем враги могут воспользоваться этим временем для того чтобы очернить его в глазах Великого Князя. Уж и теперь говорят, что гр. Андрей потому так убивается, что покойная Великая Княгиня была с ним в связи. Говорят даже, что Императрица предупреждала об этом великого князя еще в Москве. В виду таких сплетен, я нисколько не удивлюсь если Разумовского успеют отдалить от двора, тем более что и принцу Генриху приписывают такое намерение ⁸⁶. Кончина Великой Княгини может ускорить его выполнение, так как принц все это время не отходит от Великого Князя; и теперь он в Царском Селе. Между нами говоря, мой друг, я знаю, что Великая Княгиня предпочитала гр. Андрея весьма многим; думаю даже, что между ними существовала живая и нежная дружба; это вполне естественно, так как оба они были молоды и достойны любви. Но только такой злой и развратный двор может подозревать в таких отношениях что-либо грязное.

Я узнал от Бильо, что Загряжская далеко не так сильно любит брата, как старается показать. Она его полюбила только с тех пор как он попал в милость. Да и теперь, несмотря на политику, она иногда старается во всем ему противоречить и очень не любит, чтобы он бывал у нас. Моя дружба с гр. Андреем ей тоже конечно не нравится, но я смеюсь над этим.

Сегодня обедал с Моро, сыном парижского Моро, который в Hotel-Dien. Он очень опытный хирург. Он не хотел присутствовать при вскрытии тела Великой Княгини, потому что еще раньше откровенно высказал свое мнение придворным врачам и хирургам, которые решили, что она родить не может и не должна иметь детей, в виду недостатков своего телосложения. Моро даже не пригласили на вскрытие; приходили пробовать почву, но он держал себя очень холодно, и хорошо сделал. Мне он сказал, что пошлет отчет во Францию и что считает придворных врачей ослами. Великую княгиню, по его мнению, можно было спасти. Да и в самом деле, мой друг, удивительно как это не приняли мер заранее, даже для великой княгини! Она была слишком достойна любви и слишком любима, а это, в России, большой порок, особенно для лиц, стоящих на таком месте. Народ очень раздражен, он плачет и ропщет. Вчера и сегодня, в лавках говорили: «Вот молодые женщины умирают, а старые бабы живы!» К кн. Орлову приходили толпа крестьян спрашивать, правда ли что Великая Княгиня умерла, и когда им сказали что правда, то они горько заплакали. Они хоть и рабы, а любят своих монархов, тогда как в Англии народ свободен, а королей ненавидит. Французы же и не рабы и монарха своего обожают, что же это за чувство такое?

Сегодня вечером, у Бемеров я видел врача Принца Генриха, который был приглашен Императрицей на вскрытие тела покойной Великой Княгини. Он говорит то же, что и придворные врачи, но сообщил мне, что ребенок был мужского пола и очень велик: двадцати трех дюймов в длину и восьми в ширину.

Воскресенье, 28. – K брату.

Я был во многих домах, мой друг, везде говорят об одном и том же. Разговор вертится на судьбе несчастной принцессы. Но горе здесь не бывает ни глубоким, ни прочным, им [71] просто развлекаются, как и всякими другими ощущениями. И горе, и радость – здесь все только развлекает на несколько минут, ничто глубоко не задевает. Среди соболезнований вдруг берут альманах, чтобы приискать новую невесту для Великого Князя. Правда, что это необходимо, но горе, казалось бы, должно заставить забыть о политике. Я должен однакож отдать справедливость некоторым лицам, которые, по душе, как будто бы и не принадлежат к числу русских. Таким лицом является, например, Нелединская, которая захворала от огорчения. Я ее сегодня видел и мы говорили исключительно о покойной, вспомнили все случаи, в которых нам приходилось с ней разговаривать, вспомнили ее доброту и благородство. Я никогда не забуду, что три раза ужинал с несчастной принцессой, два раза – у нее, и один – у Ивана Чернышова, где я играл комедию. Как она была ко мне добра и сколько любезностей наговорила по этому поводу! Нелединскую она особенно любила и допускала ее в свой интимный кружок, в котором та имела возможность любоваться на взаимную любовь великокняжеской четы. И вот такой-то почтенный и трогательный союз хотели разрушить сплетнями, но он выдержал и был разрушен только неумолимой смертью! Нелединская – внучка той Лапушкиной (Lapouchkin), которая, при Елизавете, была публично высечена кнутом за нескромное выражение. Она была молода и красива; однажды, при выходе ее из театра под руку с влюбленным в нее австрийским послом, кто-то шепнул ей на ухо, что Императрица может быть этим недовольна. «Почему же она не позволит мне иметь одного любовника, когда у самой были тысячи?» – громко ответила Лапушкина. Эта фраза ее и погубила ⁸⁷.

Маленькая княжна Трубецкая в отчаянии. Правда, она потерпела больше, чем кто-нибудь другой, потому что лишилась друга и покровительницы, так что теперь отец может безвозбранно угнетать ее и заставлять обедать с своими мерзавками (coquines). Великая Княгиня, очень ею интересовавшаяся, часто приглашала ее на свои интимные вечера; теперь этого уже не будет.

Ты знаешь, мой друг, что люди к самым простым происшествиям всегда примешивают что-нибудь чудесное. Простой народ говорит, что Великая Княгиня умерла, потому что за нее не молились и пригласили к ней иностранных врачей. В русском народе вообще распространено мнение, что при родах непременно должна помогать русская женщина, а иностранцев он не любит. Такая ненависть к иностранцам очень невыгодна для Принца Генриха; в народе говорят, что он, в первый свой приезд (1781 г.) завез чуму в Москву, а во второй – был причиною смерти Великой Княгини. Но чудеса этим еще не кончаются: мой аббат Паскини предсказал ее смерть с помощью каббалы; он же угадал, что Великая Княгиня должна произвести на свет принца.

Понедельник, 29. – К брату.

Ужинал у фельдмаршала Голицина, где видел гр. Матюшкину, находящуюся в меланхолическом настроении; она уже не любит более Кошелева, да и никого любить не хочет. Нам было очень весело, и никто не предвидел, что империя скоро потеряет всеми любимую принцессу. Говорят, что она вспомнила перед смертью о гр. Чернышовой и о гр. Шуваловой, которые обе беременны, и велела им кланяться. Первую из них я видел, она, повидимому, искренно огорчена и сказала мне, что у большинства горе скоро пройдет. Полагаю, что она не ошибается, так как хорошо знает свою родину.

Вторник, 30. – К брату.

Мои подозрения относительно судьбы Андрея Разумовского оказались вполне основательными; по крайней мере мне так кажется. Вчера мы с Комбсом его встретили. Он вернулся из [72] Царского и смотрит совсем убитым. Отправился было я к нему, но не застал дома, тогда попробовал написать и сегодня вечером получил ответ: он желает меня видеть. Но меня очень беспокоят слова гр. Брюля. Говорят, будто бы Великий Князь подозревал любовь своей жены к гр. Андрею и дней пятнадцать тому назад сказал кн. Голицину: «Надеюсь, что эта глупость пройдет; подожду, что будет дальше». Перед смертью, говорят, она во всем призналась мужу, который, даже в эту торжественную минуту не переставал записывать свои разговоры с женою. У ее гроба он, говорят, был необыкновенно сдержан. Заметили, что кн. Гагарин остался в Царском Селе, а граф Андрей вернулся в город. Принц Генрих не покидает Великого Князя и кажется подтверждает мои подозрения относительно козней против Разумовского. Не знаю, мой друг, правду ли говорит Брюль, но он уверяет, что Великий Князь признался многим лицам, и в том числе жене фельдмаршала Румянцова. Меня удивляет такое поведение со стороны покойной Великой Княгини, которая была умной женщиной, а что касается Великого Князя, то это доказывает лишь то, в чем я никогда не сомневался, то есть, что он человек безхарактерный.

Графу Брюлю предложили остаться здесь, сохраняя за собой такое же положение, какое он имел на родине. Я думаю, что Великий Князь подал ему даже какие-то особенные надежды. Он, конечно, не мог поступить лучше как привязав к своей особе такого честного человека, как Брюль, но одной честности недостаточно для того, чтобы с выгодой для Великого Князя пользоваться его интимным доверием.

Среда, 1 мая. – К брату.

Сегодня утром был у меня г. Брюль, и мы вместе с ним отправились к гр. Андрею, которого застали в угнетенном настроении. При Брюле, мы не могли свободно разговаривать; гр. Андрей сказал мне только, что оставаясь в Петербурге, за возможностью ездить в Царское Село, он устранится от большого света; что сестра настоятельно предлагает поселиться у нее, и что он принял это предложение, с условием, чтобы быть свободным, и чтобы его никто не беспокоил; наконец, что он рад будет меня видеть, и что мы будем гулять вместе. «Мне очень приятно будет потолковать с вами», – прибавил он по уходе Брюля. Назначив друг другу свидание на завтра, мы разошлись, причем он просил никому не говорить, что мы видимся частным образом. Я тебе дам отчет о результате наших разговоров.

Пятница, 3. – К брату.

Я тебе еще не говорил, мой друг, о нашей вчерашней прогулке с гр. Андреем Разумовским. Поехали мы в карете за город, а там пошли пешком. Я предоставил ему начать объяснение, к которому он скоро и приступил. «Вы знаете, – спросил он», о чем говорит весь город»? – Догадываюсь, – отвечал я, но не могу верить, чтобы Великий Князь так внезапно от вас отстранился. – Моя связь с Великим Князем, – продолжал гр. Андрей, – началась уже давно. Мне было тогда десять лет. С тех пор я учился в Страсбурге, жил в Англии ⁸⁸ и проч., но по возвращении нашел его попрежнему ко мне расположенным и расположение это продолжало рости с тех пор. Смерть Великой Княгини, которую я так жалею, которую я имею основание жалеть, потому что горе мое законно – изменила мои отношения к Великому Князю; нашлись люди, которые сумели воспользоваться его растерянностью, чтобы овладеть им. Императрица и принц Генрих его не покидают. Утром в тот день, когда я выехал из Царского Села, мы с ним виделись; он меня обнял, но тут вошла Императрица и мне пришлось уехать в город. Я вам, под большим секретом, покажу письмо, которое я написал Великому Князю по приезде сюда. Салтыков в первый [73] раз отвечал мне, что у Великого Князя лихорадка, и он мне писать не может, а во второй просто сообщил о здоровье Великого Князя. Я теперь решился; еду путешествовать по Франции, по Италии и, главным образом по Англии; мне нужно учиться». Я постарался укрепить его в этом намерении, в виду того, что путешествие даст ему знания, необходимые для того, чтобы сделаться государственным человеком. Граф Андрей молод – ему всего 24 года, будучи внуком пастуха, он не может опираться на свое происхождение, а стало быть должен собственными заслугами сделать себя необходимым. Великий князь слаб, и может забыть о нем, но ведь может же и вспомнить, так что будущая роль Разумовского в России может быть гораздо важнее теперешней.

Обедал сегодня у гр. Брюля, который мне сообщил, что Румянцеву подозревают в участии в интриге Великой Княгини с Разумовским и что она боится последствий этого дела. Другие говорят, что найдена переписка Великой Княгини, из которой все и открылось. Едва ли это, однако же, верно: женщины не так просты.

Получил письмо от Гейкинга; летом он приедет в Петербург. Он сообщает, что принц Генрих намерен добиваться Курляндии для одного из шведских принцев, с тем условием, чтобы Швеция уступила Пруссии Померанию.

Суббота, 4. – К брату.

Утром написал гр. Андрею записочку, которую Комбс передаст через Бильо. Боюсь, друг мой, как бы этот молодой человек действительно не попал в немилость. Все говорят об этом и обращаются с вопросами ко мне, и, между прочими, барон Нолькен, которому до всего есть дело. Он засыпал меня вопросами, но ответы получил неопределенные. Были мы у князя Лобковича, австрийского посла, пригласившего меня к обеду; гр. Брюль тоже был там. Он мне сообщил, что к неприятностям, посыпавшимся на гр. Андрея, прибавилась еще одна: его упрекают в продажности, говорят, что он брал деньги от испанского посла, гр. Лясси; в эту аферу замешан будто бы и барон Нолькен, который служил посредником при сделке; но я в это не верю. Рассказывают еще, что на почте перехвачено шифрованное письмо Лясси к Разумовскому, которое теперь дешифрируется. Трудно поверить в эти рассказы, так как если и было что-нибудь, то Лясси слишком ловок и опытен, чтобы действовать неосмотрительно.

После обеда мы были у св. Александра Невского. Это – монастырь, расположенный в двух или трех верстах от города, в конце Невского проспекта; там, с четверга, лежит на парадном катафалке тело покойной Великой Княгини. Там же, как говорят, лежало и тело Елизаветы. Я был оскорблен и опечален бедностью обстановки; точно, будто бы, почести оказываются великой княгине нехотя, и смерть ее не удовлетворила ненависти, возбужденной покойною в сердце кого-то, кто сильней ее. Пускают народ; каждый, поднявшись на две ступеньки катафалка, целует руку покойной и уходит. Офицер, стоящий у гроба, приглашал поклониться праху и нас, но так как никто из посланников не отозвался на приглашение, то и я последовал их примеру. За катафалком стоят стулья и скамейки для придворных дам, дежурящих по целым суткам, так же как и камергеры. Собственная свита покойной будет дежурить постоянно, вплоть до похорон, которые назначены на вторник. Из залы мы вышли в капеллу, в которой, направо, около алтаря, вырыта могила для великой княгини. В верхнем этаже – церковь Александра Невского, очень богатая серебряная гробница которого ничем особенно не замечательна; она устроена по приказанию Петра I.

Выйдя из монастыря, мы, с гр. Брюлем, отправились гулять в Летний сад, который хорош только своим положением – по берегу Невы, в конце прекрасной набережной. Есть там плохие подражания версальским боскетам; есть плохие мраморные статуи, с большими издержками привезенные из Италии; [74] под каждой написано, кого она изображает.

Расставшись с Брюлем, я отправился к Бемеру. Там опять мне говорили о гр. Андрее, о его падении и о том, что он решил делать. Повидимому, мнение о Великой Княгине окончательно установилось. Одни говорят, что эта несчастная принцесса, перед смертью, сама созналась мужу в любви к гр. Разумовскому; другие говорят, что все дело открылось через Дюфура, камердинера Великого Князя, на основании подозрений которого, кн. Куракину поручено было рассмотреть к среде бумаги покойной, между которыми нашлась переписка ее с гр. Андреем, обусловившая окончательное его падение, так как он, будто бы, уж сослан в Ригу. Брюль к этому прибавляет, что Лясси давал Разумовскому деньги, и что шифрованное письмо его перехвачено на почте. Мне трудно поверить, друг мой, этой последней новости; невероятно, чтобы такой умный и опытный дипломат, как гр. Лясси, доверился неосмотрительному молодому человеку. Но мне об этом уже два раза говорили; вот почему и я тебе это вновь рассказываю.

Забыл тебе сказать, что гр. Андрей прислал мне, через Комбса, письмо, в котором приглашает меня к себе завтра, в 8 часов утра. Вернувшись домой, я нашел другое письмо, в котором он говорит, что дела заставляют его рано уехать, и что я его уже не застану. Беспокоят меня слухи о ссылке в Ригу; поэтому я приказал разбудить меня завтра пораньше, чтобы повидаться с гр. Андреем прежде, чем он уедет.

Воскресенье, 5. – К брату.

Сегодня я встал раньше семи часов. Застал графа дома. Он очень был удивлен, когда я заговорил об Риге, хотя сказал, что я не намного ошибаюсь, так как он, по приказанию Императрицы, переданному через фельдмаршала Голицина, должен выехать в Ревель, через 24 часа после похорон великой княгини. «Меня успокаивали, прибавил он, относительно последствий этой ссылки, и я бы не беспокоился, если б не знал здешних обычаев. Просил, впрочем, позволить мне ехать к отцу, в Украину, а оттуда – за границу».

Сибирь пугает здесь всякого, впавшего в немилость, и Разумовский, в разговоре, намекнул мне, что подозревает кое-что, а потому, приехав в Ревель, постарается бежать морем. Пока мы разговаривали, он приводил в порядок свои бумаги, а затем мы вместе отправились из дома его сестры в его собственный. Там он опять принялся разбирать бумаги и между прочим показал мне тетрадь, писанную рукою Великой Княгини, датированную на полях и озаглавленную: «Начато 11 мая 1745 г.». Это – мысли Сенеки, переписанные несчастной принцессой нарочно для гр. Андрея. Я прочел кое-что, и с удивлением заметил полное отсутствие ошибок в языке и орфографии. Сказать по правде, удивительно хорошо владеют иностранцы нашим языком!

Говорил я с Разумовским о предполагаемой переписке его с Лясси; он на это только рассмеялся. Говоря о своем положении, он заявил, что нисколько не жалеет о дворе, лишь бы ему позволили путешествовать. Не жалеет он также ни о ком, кроме Великого Князя, и убежден, что все идет от императрицы. Затем гр. Андрей опять повторил, что в понедельник утром, в день отъезда его из Царского Села, ему помешали войти к Великому Князю в обычное время, то есть, когда тот вставал с постели, но когда он был наконец допущен, то Великий Князь его обнял и со слезами говорил о своей жене. Вскоре вошла Императрица, при чем он должен был уйти, получив от Ее Величества пакет на имя фельдмаршала Голицина, с словесным приказанием последнему немедленно исполнить заключающееся в пакете распоряжение. Разумовский, узнав еще в Петербурге, что дело идет о его ссылке, тотчас же написал письмо к Великому Князю, которое мне тут же и показал. Письмо это, в высшей степени твердое и благородное, кажется написанным скорее от друга к другу, чем от подданного к принцу. В нем Разумовский говорит, что не знает, по [75] желанию ли Великого Князя его удаляют или нет; затем вкратце упоминает о своей многолетней привязанности к великокняжеской чете, и кончает заявлением о своем нежелании снизойти до обсуждения тайных причин и мотивов немилости, которая его постигла.

Вчера он получил приказ ехать в Ревель, через 24 часа после похорон, но так как Императрица с сыном вскоре едет туда же, то Разумовский думает, что ему позволят отправиться в Украину, а оттуда – в заграничное плавание. Гр. Иван Чернышов обещал уведомлять его обо всем, что будет происходить при дворе, но интересно бы было также завязать сношения с Великим Князем, так как Салтыков, может быть, и не передал ему вышеупомянутого письма. Об этом Салтыкове хорошего не говорят, да и, кроме того, он – придворный до мозга костей. Расставаясь с Разумовским, я обещал писать ему, и сдержу свое обещание; да мы, может быть, еще и увидимся перед отъездом. Не знаю, замешана ли жена Румянцева в это дело, но говорят, что она теперь очень весела и покойна; это сильно удивляет наших сплетников.

Маркиз, с которым я имел разговор перед уходом из дома, говорит, что гр. Иван уведомил его о встрече, какая будет сделана нашим двум судам. Салютовать им будут крепость и сторожевой фрегат, а таможенный осмотр произойдет на борту. Ответ этот – официальный, и идет от вице-канцлера, Остермана, который, повидимому, входит в милость. Гр. Брюлю советуют представить ему мемуар, написанный мною для Императрицы и подданный Потемкину, который не дал никакого ответа. Гр. Брюля уверяли, что таким путем мемуар наверно попадет в руки Императрицы и доставит ей удовольствие.

Панин все хворает; у него, говорят, водянка яичка, и нужно сделать маленький прокол. Он очень скрывает свою болезнь. Не знаю, в какой степени он пользуется расположением императрицы, но положение его прочно, если судить потому, что кн. Куракин – его племянник, и кн. Гагарин – его родственник, все время остаются в Царском Селе, при Великом Князе. Они, правда, не видятся с его высочеством, но он все время проводит с Императрицей и принцем Генрихом.

Завадовский попрежнему состоит при Императрице, так же как Потемкин; но царству последнего пришел конец, хотя он и старается скрыть это. Военным министром, по слухам, будет назначен гр. Алексей Орлов. Князь – его брат – в величайшей милости. Ждем крупных новостей.

Мне так много нужно было передать тебе, мой друг, серьезных вещей, что уж не остается больше времени для разговора о моих личных делах. Я не пишу тебе о Шарлотте вовсе не по забывчивости или равнодушию. Нет, мой друг, я ее люблю больше, чем когда-либо. Почти все вечера я провожу с нею, и только в ее обществе пользуюсь прелестями жизни, если можно называть жизнью пребывание среди разодетых дикарей, прикрывающих нашими модами и обычаями природную жестокость своего характера. Среди них можно жить только забывая про них, только стараясь обманываться на их счет.

Понедельник, 6. – К брату.

Каждый день, мой друг, совершаются новые гадости. Сегодня утром я сидел и писал, как вдруг приходит Комбс и говорит, что Лормуа, конюший Великого Князя, получил отставку, под предлогом каких-то преобразований. С ним, впрочем, хорошо обошлись и обещали подарок от его высочества. Но он требует возвращения пятнадцати или шестнадцати тысяч рублей, которые ему должны. Лормуа собирается уехать; то, чему он был свидетелем, не внушило ему желания остаться, и как только он приедет во Францию, так разрешит себя от молчания, которое хранит здесь. Но и тут он уже говорит достаточно сильные вещи, например: великий князь не только слабохарактерен, а совсем лишен характера; он груб и жесток по натуре, а доброта его есть лишь результат трусости. Он ненавидит свою мать, которая его [76] презирает и считает недостойным занимать то место, к которому он предназначен. Да и происхождение его не таково, как думают. Отец его не Петр III, а Салтыков ⁸⁹. Это обстоятельство, в связи с возвращением Орловых, заставляет думать, что Екатерина II намерена оставить престол кому-нибудь из своих незаконных детей. Вот, в кадетском корпусе, у Рибаса, есть, например, маленький Бобринский, которому теперь 12-13 лет, и Рибасу дали понять, что это не простой ребенок, а с большим будущим. Он – сын Императрицы, от Орлова. Прежде чем Лормуа уедет, я с ним поговорю.

Заезжал на минутку гр. Брюль. Он говорит, что принц Генрих подарил, на днях, Потемкину свой портрет, осыпанный бриллиантами. Очевидно, он желает поддержать Потемкина, в ущерб Орловым, которые не любят пруссаков. Орлов, почти уверенный в своем фаворе, пренебрегает настоящим фаворитом и преследует его злыми эпиграммами.

Сделав, вместе с маркизом, несколько визитов, я ужинал у Бемеров, и видел там барона Нолькена, который говорит, что гр. Андрей Разумовский будет командовать черноморской эскадрой в пять кораблей. Нолькен смотрит на это, как на милость, а я думаю, что такое поручение, по следствиям, к которым оно поведет, есть не что иное, как только рассчитанное мщение. Черное море пользуется дурной славою; русские – плохие моряки, а сама экспедиция совсем не привлекательна, так как имеет цели только коммерческие. Если она не удастся, то виноватым окажется гр. Андрей, который дорого за это заплатит. Как бы то ни было, положение друга моего, Разумовского, весьма плохо.

Вторник, 7. – К брату.

Буду продолжать отчет в наблюдениях, которые я сделал над этой страною. Я положительно думаю, что, видя вокруг себя одну только злобу, я и сам стану зол, если не поберегусь. Тут люди зубами рвут друг друга, клевещут друг на друга, и у них, как сказал мне один русский, нет постепенного перехода между двумя совершенно противуположными состояниями души: от опьянения удовольствиями они перескакивают к самой черной злобе.

Сегодня утром был я на похоронах Великой Княгини. Мы приехали в 9 часов; пришлось ждать Императрицу. Как только она стала на свое место, началась служба. Тело покойной, в гробу, попрежнему лежит на катафалке, гроб покрыт золотой с серебром парчею, а над ним белые и черные страусовые перья. Вместо парадного зала, в котором гроб стоял прежде, он перенесен теперь в капеллу, в которую надо спускаться на две ступени. Спустившись, Императрица стала на правой стороне, а фрейлины и статс-дамы – на левой; там же стояли и мы, только подальше к углу, около лестницы, ведущей в церковь Александра Невского. Служба продолжалась два часа, после чего епископ Платон произнес речь, заставившую плакать всех присутствующих, одних – искренно, а других – из лицемерия. Церемония кончилась опусканием гроба в могилу, вырытую около алтаря. Подробности этой церемонии ужасно тяжелы, особенно для того, кто лично знал покойную. Вот в чем оне состоят: духовник читает вслух разрешительную молитву и прощает покойнику грехи, присоединяя к этому свой последний поцелуй; затем покойника посыпают солью и дают ему в руки паспорт, в котором оценивается его нравственность; после этого несколько священников снимают с гроба покров, поливают труп маслом, что обозначает последнее помазанье, и закрывают его навсегда; потом несколько светских людей приносят крышку гроба, а простой рабочий, без всякого траура, начинает ее привинчивать. Вид этого последнего субъекта прямо меня возмутил – настоящий посланник смерти! Во время этой печальной сцены Императрица представлялась плачущею; но я не верю в ее слезы: она слишком суха для этого. Кн. Орлов стоял около нее и держался очень прилично. Граф [77] Иван Чернышов – истый придворный – сделал ему три глубоких реверанса, а Потемкину едва поклонился. Последний, говорят, тотчас же ушел.

Обедал я у Нолькена, который потом поехал к своей невесте, а я отправился на Васильевский остров, к Бемерам. Бедная Зиновьева, плохо себя чувствует; мы с ней говорили о гp. Андрее. Для того, чтобы видеть последнего, я поехал к Нелединской, но ее не оказалось дома. Между тем в квартире гр. Разумовского, куда я оттуда отправился, мне сказали, что он у Нелединской. Тогда я опять к ней вернулся и послал графу записочку, но мне ее вернули без ответа. Отправившись затем к Загряжской, я узнал, что брат от нее yехал, и что я застану его, может быть, у Брюля. Но у Брюля я видел только барона Сакена, который сообщил мне, что Разумовскому дано новое приказание – уехать через шесть часов и что он уже выслал вперед свои экипажи. Мы поговорили об этом приказании, очевидно рассчитанном на то, чтобы наделать шума. Сакен уверяет, что немилость к Разумовскому началась уже давно, еще с Москвы; что сближение его с Потемкиным было причиною, оттолкнувшею от него Великого Князя. Другие говорят о Дюфуре, который на него насплетничал, уверив всех в существовании связи его с Великой Княгиней; если судить по мерам, принятым против гр. Андрея, то это толкование надо признать вероятным. Может быть и принц Генрих участвовал в этой интриге; он поддерживает Потемкина, чтобы помешать кредиту Орловых, которые терпеть не могут пруссаков. Он был бы рад, конечно, купить у Потемкина Россию, которую тот продает с удовольствием. Посмотрим.

Сакен сообщил мне также, что маркиз де-Верак получил отпуск во Францию. Ужинал я у саксонского посланника с гр. Брюлем, который приехал в половине одиннадцатого и предложил мне отправиться в Краснабак (Crasnabac?), чтобы повидаться там с Разумовским, за которым следят и который едет под конвоем офицера. Вернувшись домой, я нашел записку от гр. Андрея. Он уведомляет, что отказался от удовольствия проститься со мною из предосторожности, не желая подвергать меня преследованиям, что за ним следят и что он не знает, когда мы увидимся. Мне действительно говорили, мой друг, что при Елизавете один кавалер из шведского посольства при таких же обстоятельствах был сослан в Сибирь и вернулся только в царствование Петра III.

До свиданья. Все это омрачает мою душу и я начинаю вздыхать по Франции; это, впрочем, испытывают все иностранцы, приехавшие сюда по делам.

Среда, 8. – К брату.

Дело гр. Андрея, мой друг, говорят, будет иметь последствия. По словам одних – он останется в Ревеле, по словам других – будет сослан в Архангельск, а оттуда до Сибири уж не так далеко. Говорят также, что кн. Куракин арестован сегодня ночью, но это мало вероятно.

Был у маленькой Нелединской, которая меня укрепила в моем мнении о Загряжской. Говорили также о сплетнях насчет Разумовского: в шкатулке Великой Княгини найдены будто бы его любовные письма, в которых имеется проект договора с Великим Князем, компрометирующий и маркиза де-Жюинье ⁹⁰. Нелединская очень бы желала, чтобы Разумовскому позволили ехать путешествовать, но этому воспротивится, может быть, его отец, несоглашающийся платить долги сына. Всех долгов у него 20000 рублей. Он надеялся заплатить их из тех двухсот тысяч, которые Императрица обещала подарить Великой Княгине после ее родов. Ты помнишь, мой друг, что еще в Москве Великий Князь собирался платить долги Разумовского; вот это когда началось. Отец гр. Андрея очень богат, однакоже, и если путешествие будет зависеть только от него, то я [78] полагаю, что оно состоится. Он даст сыну 5000 руб. в год, а этого достаточно, чтобы путешествовать без расточительности.

Говорят, Дюфура прогнали; я этому не верю. Не даром он служил шпионом Императрице и Панину, как уверял Комбса кто-то, бывший свидетелем переговоров по этому поводу. Тот же Дюфур, когда беременность Великой Княгини стала известна, искренно или по злобе говорил актеру Дюгэ: «Этот ребенок, мой друг, не от Великого Князя, а от гр. Андрея».

Четверг, 9. – К брату.

Я, кажется, писал тебе, мой друг, что Лормуа, конюший Великого Князя, получил отставку. Для того, чтобы уехать, он ждет только уплаты 15000 руб., которые ему должны. Обещали дать ему подарок, но еще не уплативши долга перестали выдавать жалованье. На русских, мой друг, нельзя полагаться! По словам Лормуа, Великий Князь безхарактерен, слаб, подозрителен, жесток, несправедлив и развратен от безделья; он обладает всеми пороками малодушных людей и не имеет ни одной добродетели; не веря в честность, он презирает всех окружающих и часто говорил Лормуа, что его придворные – негодяи. По мнению Лормуа, Великий Князь не делал исключения и для гр. Андрея, так что последний напрасно считал его своим другом. Ко всем недостаткам этого принца нужно прибавить еще невообразимую скупость и большую долю чванства. Прислуге своей он плохо платит, а посторонним раздает; между прочим, велел спороть галуны с ливрей, чтобы сделать попоны.

Что касается Императрицы, то она вчера, перед похоронами, завтракала у м-м Ляфон ⁹¹ большим ломтем ветчины, a после церемонии вернулась туда же обедать, причем одна воспитанница пела ей какие-то глупости, для того, чтобы развлечь и заставить смеяться. Эта цель была достигнута; Императрица ласкала певицу и сказала м-м Ляфон: «Люблю эту девочку, потому что она похожа на меня: плачет и смеется одновременно». Хитрая она женщина, кроме того, и чувствует свое превосходство над Великим Князем, который ее ненавидит. Бояться этой ненависти она не может, потому что он слаб, малодушен, изъеден золотухой и геморроем, вообще недолговечен... А кроме того, все дворянство его презирает. Лормуа сообщил мне, что, кроме маленького Бобринского, Императрица воспитывает по-великокняжески еще одного своего незаконного сына, которому теперь 10-11 лет. Я спросил, откуда он знает все это, но он отвечал, что не может говорить здесь, а вот когда повидается с де-Верженном, то пришлет на мое имя письмо. Я не стал настаивать, но буду очень рад узнать от него подробности. Он, кажется, хорошо изучил Великого Князя и думает, что гр. Андрей жестоко в нем ошибся. Этот принц принадлежит к числу людей, которые никого любить не могут. Имея в виду, что Лормуа весьма много болтает, несмотря на то, что отказался говорить, я спросил его о Салтыковых, состоящих при Великом Князе. «Ни муж, ни жена ничего не стоют», – отвечал он мне: – «гофмейстер – человек низкий, a жена его – злая женщина». Он же сообщил мне о судьбе акушерки, состоявшей при великой княгине: она куда-то исчезла и Лормуа уверен, что она, вместе с Крузе, преднамеренно погубила покойную, сделавшуюся жертвой ревности и страха. Великая Княгиня слишком воодушевляла и подкрепляла своего мужа, а Императрице этого не требуется... Не думаю, чтобы ему легко было еще раз жениться.

Кстати, по поводу политики Лормуа думает, что нашего маркиза продал кто-нибудь из прислуги. Подозрения падают на Антона (Antoine), в виду нескольких слов, сказанных им Лормуа по поводу Дюфура, с которым он был знаком. Кроме того, я знаю, что этот мерзавец хвастался гр. Шереметеву своей близостью с маркизом и Дюраном, которые, будто бы, советовались с ним о делах. Мне очень тяжело подозревать также аббата Дефоржа, [79] но он говорит по-русски, лицемер, хитрец и обладает особенным талантом льстить, ради личной выгоды, и преимущественно иностранцам.

Через Лормуа я узнал некоторые подробности об Азоне (Azon), бывшем французском консуле в Петербурге во времена владычества Дюбарри. Когда Лормуа был в Лондоне, бpaт этой Дюбарри ⁹² приехал туда ради обычных закупок для короля, а вместе с тем намеревался, при помощи Азона, заработать себе денег каким-нибудь путем. Одна сводня уведомила их, что в тюрьме сидит некий негоциант, обвиненный в распутстве, и что, выхлопотав ему прощение, можно очень попользоваться. Вследствие этого, сводня завлекает к себе герцога Кумберландского ⁹³ и знакомит его с молоденькой, хорошенькой женщиной, одетой в траур и разыгрывающей роль жены негоцианта. Эта женщина овладевает глупым и сластолюбивым герцогом, а через него добивается помилования негоцианта. Когда последнее состоялось, сводня уверяет помилованного, что он обязан своей свободой заступничеству высокопоставленного француза, гр. Дюбарри. Негоциант очень благодарен и приглашает своего избавителя обедать вместе с Азоном. Эти господа привозят с собою вино, напаивают негоцианта и обыгрывают его в карты на 10000 гиней. Между тем настоящая жена негоцианта открывает это мошенничество, но уже поздно – деньги получены и разделены между участвующими, которые разъехались.

Ты можешь себе представить, мой друг, что и меня стараются замешать в историю Разумовского. Говорят, что я порицаю то обращение, которому он подвергся, и это конечно правда; но не правда то, что я будто бы вмешиваюсь не в свое дело. Я сожалел об его участи, находил неловким и неблагоразумным со стороны Великого Князя, даже непочтительным к памяти его жены, наказывать Разумовского за ошибку – пожалуй за преступление – которое должно бы быть скрыто, если б даже действительно было совершено. Но что же мне за дело до глупостей, которые делает русское правительство, в его распоряжения я ни коим образом не вмешиваюсь. Между прочим, говорят, что фельдмаршал, кн. Голицын, получил от Императрицы письмо, с дозволением гр. Андрею, в виду заслуг его отца, отправиться в Украину. В письме этом, однакож, о Разумовском говорится очень сухо: его считают заслуживающим строгого наказания.

Суббота, 11. – К брату.

Сегодня я, мой друг, обедал у Рэмбера, а оттуда отправился в Монастырь. Я уже тебе говорил, кажется, что в этом воспитательном учреждении молодые девицы делятся на три класса, из коих в каждом обязаны пробыть три года. Выходят они через девять лет и вот сегодня происходили публичные раздачи наград. Эта церемония совершалась в том же зале, где даются балы. Воспитанницы были отделены баллюстрадой от громадной толпы собравшейся на торжество. В средине предназначенного для них пространства, был поставлен стол, за которым сидели, посредине – м-м Ляфон, а по бокам – Бецкий и Миних ⁹⁴. Маленьким – М-м Ляфон раздавала ножички, ножницы, серги и т. под. Какой-то господин вызывал их по списку, на русском языке. Затем наступила очередь больших. Им роздали двенадцать золотых и серебряных медалей, а восемь девиц получили шифр Императрицы, из них пять приняты в число фрейлин. На медалях, с одной стороны – портрет Императрицы, а с другой – роза и виноградные ветви с какой-то надписью. Мне все это покажут, так же как и работы девиц, которые выйдут из монастыря в понедельник.

На церемонию смотреть было интересно, но судьба многих девиц, в ней участвовавших, достойна сожаления. Таланты едва ли к чему-нибудь послужат тем из них, которые принуждены [80] похоронить себя в снегах Сибири; для помощи сиротам Императрица дает однакоже, 100000 рублей, что конечно пойдет им на пользу.

Воскресенье, 12. – К брату.

Сегодня, по русскому календарю, 1-е мая; согласно здешнему обычаю, мы ездили кататься в Екатерингоф, недурной парк, в котором аллея, служащая для катанья, напоминает Лоншанскую. Было много народа как пешком, так и в экипажах, но такого движения, как у нас на парижских бульварах, не замечалось. Здесь нет того духа свободы и веселья, который царствует во Франции; нет здесь такой смеси разнообразных народностей и нет нашей непринужденности, которой, однакож, стараются подражать.

Чем более я изучаю эту нацию, тем нахожу более трудным определить ее. Это какая-то смесь лиц, мало подходящих друг к другу, между которыми вы не найдете градаций и оттенков; последовательности в ходе их идей, принципов и систем вы не откроете! С первого взгляда вы увидите дикий народ и просвещенное дворянство, обладающее вежливыми, привлекательными манерами. Но посмотрите поближе и вы поймете, что это дворянство есть не что иное как те же дикари, только разодетые и разукрашенные, отличающиеся от простого народа только внешностью. Из этого общего правила можно сделать лишь несколько счастливых исключений, которые благодаря частым сношениям с иностранцами или другим каким-нибудь причинам избегли общей участи.

Видел я работы воспитанниц Смольного Монастыря, выставленные в большом зале: тетради, планы, рисунки, картины, ноты и проч. Особенно выдающегося ничего нет, но все же это чего-нибудь да стоит. Окончившие курс вышли в среду, и многие из них поступили компаньонками к придворным дамам. Нелединская взяла себе одну дворянку, и хочет взять еще одну, из буржуазного сословия. О судьбе гp. Андрея Разумовского ничего положительного неизвестно. Одни думают, что он пойдет Сибирь, другие говорят что он сослан в Архангельск, а есть и такие, которые уверяют что его пошлют командовать эскадрой, стоящей в Архипелаге.

Понедельник, 20. – Шарлотте Бемер.

В твое сердце, мой милый друг, хочу я складывать горе и радость, мне в жизни встречающиеся; ты одна будешь поверенною моей души, тебя одну нахожу я достойной моего полного доверия.

Сегодня утром я получил письмо от гр. Андрея Разумовского; оно мне доставлено из Ревеля хирургом его отца, сопровождавшим бедного изгнанника, который, даже в несчастии, сохранил то честное и благородное сердце, тот здоровый, философский ум, которые привлекали меня к нему во дни счастия. Поэтому, дорогая Шарлотта, я не изменю своего о нем мнения, я не буду таким ветряным, как фортуна. Ты знаешь, мой друг, какую тень хотели набросить на мое поведение. Императрице донесли, что я провожал Разумовского за три станции, тогда как, в день его отъезда, я преспокойно сидел у бар. Нолькена, откуда тщетно рассчитывал видеть как он поедет. Мне это не удалось. Многие имели даже глупость уверять, что мы с Комбсом также арестованы и сосланы. Эти сплетни, мой друг, доказывают только, что Разумовского можно любить, и что французы способны не покидать своих друзей в несчастии. Я целое утро тщетно гонялся за ним; был, между прочим, у Нелединской, которая несмотря на горячую любовь к гр. Андрею, успела уже кажется позабыть его.

Видел сестру его, Загряжскую, которая собирается ехать в Ревель. Говорят, что он скоро оттуда уедет за границу; говорят даже, что он будет назначен русским послом в Португалии.

Вторник, 21. – К брату.

Новости за новостями. Падение Потемкина, возрождающийся фавор Орловых, отъезд принца Генриха – который, [81] говорят, будет сопровождать в Берлин Великого Князя, где последний познакомится со своей будущей женой, принцессой Вюртембергской, теперь помолвленной с братом покойной Великой Княгини ⁹⁵ – все эти готовые совершиться происшествия возбуждают пропасть разговоров и умозаключений. Я никаких не делаю, а жду что будет.

Сегодня была раздача наград в кадетском корпусе, церемония очень похожая на ту, которая происходила в монастыре. Кончили курс только двенадцать или четырнадцать молодых людей. Фельдмаршал кн. Голицин раздавал им серебряные и золотые медали разных величин; получивший золотую медаль посылается на несколько лет за границу, на счет ее величества.

Ужинал у Нелединской, которая сказала, что кн. Трубецкая не приедет, причем показала письмо последней, в котором я ничего не понял. Между тем, по словам Нелединской, там говорится обо мне. Постараюсь разъяснить этот факт, который кажется мне очень интересным.

Среда, 22. – К брату.

Был у гр. Головиной ⁹⁶, где танцовал до половины десятого. Было много воспитанниц монастыря, не считая м-ель Дугни (Dougni?) и Глинской, которые живут у Нелединской и Головиной. Первая – очень веселая девушка, и, по наивности или по какой другой причине, позволяет себе говорить двухсмысленные вещи. Другая – натура более тонкая и деликатная. Не знаю уж достаточно ли оне обе умны. Ужинал у жены фельдмаршала Голицына, которая весьма любезно упрекала меня за то, что редко бываю. Была там Матюшкина и сидела между мною и молодым кн. Голициным, который за нею ухаживает. Говорили о будущей Великой Княгине, как будто бы она уже была тут, а прежней никогда не существовало. Тебя это удивляет, мой друг, а меня – уже нет. Таковы русские! Я начинаю их узнавать.

Четверг, 23. – К брату.

Сегодня мы с Комбсом были у Леруа. Он нам прочел свое последнее письмо о России, касающееся здешних законов, нагроможденных друг на друга и совершенно неудовлетворительных. Леруа хорошо пишет; он отчетливо излагает свои идеи и вы без труда, но с большим удовольствием, следите за их развитием. Собрание таких писем, в которых будут описаны подробности здешней администрации, пороки и недостатки, которыми она страдает и проч., составит очень поучительную книжку.

После обеда я ездил с Бемерами за город. Шарлотта была печальна; она думает, что я влюблен в Спиридову, как ей кто-то сказал. Перед расставаньем мы имели объяснение по этому поводу; я, насколько мог, уверил ее что все сплетни на мой счет ложны. От Бемеров я отправился к Зиновьевой, где нашел княжну Трубецкую и Серест (Cereste), с которыми мы очень весело поужинали. Я сидел между хозяйкой и княжной, рассказывая им всякие глупости, над которыми оне очень смеялись. Последняя несколько раз исподтишка взглядывала на меня и улыбалась, как бы давая понять, что видит меня насквозь. После ужина, с ней несколько времени разговаривал Комбс, причем я заметил, что Серест смотрит на него, стараясь понять о чем идет разговор. Таким образом, друг мой, я вижу, что княжна вовсе не предубеждена против меня и что весь шум поднят отцом и гувернанткой.

Гр. Панин все хворает. Ему уже сделали два прокола, но кажется придется прибегнуть ко вскрытию сумки. Здесь немного хирургов, способных произвести такую операцию, так что решаются выписать очень искусного француза, бежавшего в Англию. Только Панин слишком истощен, благодаря распутству, и слишком слаб для того, чтобы выдержать операцию, и потому положение его очень опасно.

Мне сообщили, что гр. Петр Разумовский ⁹⁷ собирается жениться на молодой [82] вдове, которая была или продолжает быть любовницей Великого Князя, встречавшегося с нею у Панина. Отец его, фельдмаршал, очень противится этой женитьбе, а Великий Князь сделал уже свадебный подарок в 3000 рублей.

---

Комментарии

67. Корберон подразумевает, вероятно, бурлаков (Прим. перев.).

68. Знаменитый искатель приключений, предшественник Каллиостро.

69. Гросмейстера Тевтонского ордена генерал-губернатора Голландии и основателя Брюссельской библиотеки.

70. Это не верно. Любовником Куракиной был Петр Иванович Шувалов, брат фаворита Императрицы Елизаветы, деда же гр. Андрея звали не Петром, а Григорием.

71. Шкурин потом был камергером двора Императрицы (?) и ему были поручены заботы о Бобринском, сыне Екатерины и Орлова.

72. Она сомневается, колеблется, одним словом она – женщина.

73. Вомаль де-Фаж, учитель Потемкина, приставленный к нему Екатериной, и оставшийся при нем в качестве секретаря.

74. Губернатор французских колоний в Индии.

75. Помешали именно Алексей Орлов и адмирал Спиридов. Но Эльфинстон успел форсировать Дарданеллы и один из его кораблей бросил даже якорь перед Константинополем.

76. Интимное прозвище Трубецкой.

77. Жене французского посланника при герцоге Пармском.

78. Видимым, хотя и неожиданным результатом его поездки была женитьба В.К. Павла на принцессе Вюртембергской.

79. По словам м. де-Жюинье, Потемкин, получив отставку от фавора, просил у Императрицы корону Курляндии, в обладании польской.

80. Вероятно личным (Прим. перев.).

81. Бывший иезуит, сделавшийся журналистом и литературным критиком, в качестве какового привлек на себя гнев Вольтера.

82. Действительно издавал «l'Annee litteraire», а впоследствии был членом конвента.

83. Dourack, по-русски, значит глупый человек. Это у русских страшно обидное слово, более обидное, чем удар палкой.

84. В качестве чтеца Ля-Фермьер был кроме того библиотекарем; он же устраивал спектакли и имел большое влияние на великого князя.

85. Впоследствии граф Монморанси.

86. Что очень вероятно, в виду пристрастия гр. Андрея к французам.

87. Правда, что она, в тоже время, была замешана в заговоре маркиза Боты, который пытался свергнуть Елизавету и воцарить Иоанна.

88. Он был в Страсбургском университете, а затем служил в английском флоте.

89. Сергей Васильевич.

90. Позднейшие историки подтверждают справедливость этих слухов. Гр. Андрей действительно был в связи с великой княгиней и действительно продался посланникам Франции и Испании, желавшим разрушить согласие между дворами России, Австрии и Пруссии (Прим. издателя).

91. Директриссы Смольного монастыря.

92. Граф Жан дю-Барри-Серес.

93. Сын Георга II и брат Георга III.

94. Брат фельдмаршала, директор Таможен, и позднее президент торговой Коллегии.

95. Людовиком, наследным принцем Гессен-Дармштатским.

96. Мать г-жи Нелединской.

97. Брат гр. Андрея.